Капетинги. Политическое и нравственное преобладание Франции

Из всего предыдущего ясна необходимость падения прежней Франции; труднее уразуметь необходимость возникновения новой. Начало династии Капетовой не представляет, действительно, ничего общего с началом династии Карла и Пипина. В возведении меров в достоинство королевское проявлялось существенное единство франкской дружины и право, данное ей мечом, быть правительницей и владетельницей всей Галлии и значительной части Германии. Вождь австразийской дружины, более других сохранившей свой первобытный характер, должен был занять место ослабевших Меровейцев (т. е. князей поморских, положивших начало единству Франков). Всякое существенное единство успело разрушиться во время упадка Карловой династии. Германия отделилась, а по левой стороне Рейна весь германский характер исчез, оставив за собой только развитие нестройной и разнообразной феодальности и скрытную борьбу начал римских и местных. Не было причины быть королевству французскому и королю. Но была ещё память о единстве и желание не подпадать чужеземной власти, могущей обуздать своеволие феодальности, как было видно в общем ополчении против Оттонов. Естественно возродилась в сильнейшем из владетелей северной Франции мысль о присвоении себе королевского звания. Гуго Капет провозгласил себя королём с согласия весьма немногих слабейших владельцев и некоторых отдалённых ленников (как например, граф барцелонский)²²², которым единство королевской власти было не опасно и могло быть полезным; но он ни в каком отношении не был королём Франции. Его преемники создали себе королевство завоеванием, но это завоевание уже не было похоже на завоевание германских дружин.

Франция не существовала как государство после падения Карловингов; народной жизни она также не имела. Многочисленные области, отделённые друг от друга обычаями, законами, не составляли государства: разносоставные, смешанные племена, говорящие бесконечным множеством различных наречий и не понимающие друг друга, не составляли народа. Но разделение не было так резко во всех сословиях и во всех явлениях жизни. Дворянство, т. е. властвующее сословие, и города имели один и тот же язык во всей северной части Франции (исключая совершенно отдельную Бретань). Предания были общие; память о величии первых Карловингов, богатырские сказки, самое имя Франции, составляли ещё некоторую духовную связь между разрозненными частями. Гораздо, сильнейшую связь составляли общие начала просвещения и науки, сохраняемые в тишине монашеских обителей, в школах духовенства и в сильном, хотя неуважаемом и часто угнетаемом, сословии законников и правоведов. В этих-то общих началах нашли потомки Капета орудия для завоевания своего королевства.

При последних Карловингах Норманны, завоевав значительную часть северной Франции, стали в ней твёрдой ногой. Короли признали их законными владетелями завоёванной области и приняли их вождя своим ленником и герцогом, надеясь, может быть, найти в этих новых подданных опору против непослушных графов и герцогов средней Франции; но союз продолжался недолго, и вражда с герцогом норманнским ускорила падение царского дома, мало-помалу лишившегося всякой поземельной собственности. Герцоги норманнские, скоро принявшие все обычаи и язык своего нового отечества и ставшие во главе сильной дружины, почти совершенно чуждой Скандинавии не только по образу жизни, но даже и по происхождению, вошли в общее движение королевских вассалов, уничтожавших власть королевскую. Они содействовали Капету, когда он восставал против последнего Каролинга и присвоил себе королевский титул. Первым действием нового короля был подкуп духовенства значительной раздачей бенефиций и подкуп светских ленников узаконением наследственности лен, уже давно признанной обычаем, но ещё не утверждённой законом. Таким образом он приобрёл многих союзников; но за всем тем король Гуго умер едва ли не менее сильный в вещественном отношении, чем был граф Гуго до восшествия на престол королевский. Власть новой династии ещё более ослабла при его первых преемниках Роберте, Генрихе и Филиппе, несмотря на их необыкновенно долголетнее правление (продолжавшееся с лишком столетие, 996–1108), несмотря также на их военные доблести, на многие нравственные достоинства и на хитрость, с которой они всячески старались увеличить свои владения и богатства.

Так, например, Генрих взял себе жену из далёкой, недавно устроившейся в государство земли, России, явно только потому, что получил приданое по тогдашнему понятию весьма значительное за дочерью богатого хозяина волжского и днепровского торгового пути, Ярослава Владимировича.

Два разнородных начала составляли, как уже сказано, сущность королевской власти во Франции: звание конунга дало ещё королю право начальства над французской дружиной и звание патриция, давшее тому же королю законные права по галло-римскому праву на повиновение городов и сельских туземцев.

Разумеется, не следует приписывать слишком великой важности самому титулу патриция. Он был отчасти случайностью, но в то же время он был проявлением отношений, в которые вступал почти по необходимости дальновидный Меровеец к своим новым подданным. Титул патриция и потом императора, данный Римом детям Карла Мартелла, был ещё важнее. Он заключал в себе как бы усыновление древним Римом германского вождя.

Долго первенствовало первое германское начало. Оно выразило своё превосходство в победе меров-дружинников над королями, вступившими в теснейшие союзы с римским миром. То же самое повторилось, хотя и не столь явно, в падении Каролингов, утративших отчасти, по крайней мере, в первых поколениях после Лудвига Добродушного, качества воинственных своих родоначальников. Возведение на престол Капетова рода было опять делом дружины. Но прежняя цельная дружина уже не существовала. Время строгой аллодиальности прошло: она была заменена нестройной феодальностью, в которой рыхлая иерархическая связь была всегда готова к разрыву. Напрасно старались первые Капетинги укрепить её и ввести в феодальность строгий суд и законную последовательность. Суду редко повиновались, и расправа удавалась только тогда, когда король мог опереться на силу герцогов норманнских; но эта опора, всегда ненадёжная, скоро обратилась в новую опасность, страшнее других. Герцог норманнский сделался королём английским; вассал сделался гораздо сильнее своего ленного начальника и, следовательно, совершенно независим. Точно также была независима вся южная Франция и Бретань; почти столько же Фландрия и вся сторона за-луарская и все гористые области средней Франции. Властолюбивые вассалы расширяли свои владения мечом. Вассалы-разбойники, подобные Фулько-де-Нера²²³, смеялись над королями и грозили им самим. Короли истощались в бесплодных усилиях к водворению порядка или, лучше сказать, к отысканию в области германских понятий и дружинных учреждений начала, на котором мог бы утвердиться порядок или устроиться распадающееся государство. Франция приближалась к совершенному падению, и король, утрачивая мало-помалу свои владения, как последние Каролинги, был почти пленником в своём Париже. Прежние начала не могли восстановить его власти; но мир переменился, и жизнь народов была уже не та, что при первых Каролингах.

Воинственный мир диких завоевателей подчинялся началам просвещения. Духовные силы боролись с силами вещественными и побеждали их. Слово римского пастыря не раз сгибало упрямую шею самых гордых дружинников и их королей. Письмо и закон делались властью. Формальность римского суда примешивалась к грубой простоте суда германского, феодального. С властью римского епископа и духовенства возрастала, как случайное и в то же время необходимое её последствие, важность латинского слова, всякой науки и всякого образования умственного и особенно нововозрождающейся науки римского права. За эти новые начала стояло всё духовенство с сознанием или без сознания, все города, которым феодальность была враждебна, и отчасти все низшие сословия, которые ждали лучшей участи от покровительства верховной власти, заменяющей личный произвол постоянными формами неизменного закона. К этим же новым началам обратились французские короли, искусно подводя феодальные учреждения под формальность законов писанных, призывая к жизни те общественные силы, которые готовы были сразиться с феодальностью, и опутывая мало-помалу все области Франции и всех её дружинников-дворян железной сетью судов и тяжеб, основанных то на обычае феодальном, то на праве римском. Завоевания были медленны, но постепенны, меч исполнял почти без труда приговоры пера, и полное торжество увенчало кляузничество и ябеду, неутомимо ведённые в продолжение нескольких столетий.

Этот союз ябедника и воина уже видели мы в истории самого Рима и его завоеваний.

Таким-то образом и такими путями создали Капетинги новую Францию; но, как уже сказано, первая эпоха этой династии, соответствующая по времени сильнейшему развитию империи германской, была эпохой бесплодных усилий со стороны королей, слабости и ничтожества государственного.

Франция в это время едва бы заслуживала упоминания как государство, но её значение в нравственном мире было огромно. Самый поверхностный обзор её истории с самого римского завоевания до времени Капетингов показывает, что в ней не было ничего своего, живого, идущего от корня. От языка до обычаев и учреждения всё было смесь, всё было приносное, противное, случайное или условное; но до́лжно заметить, что условное и безжизненное (построенное) имеет в истории мира большие преимущества перед естественным и живым (растущим или органическим).

Это было показано в самой ранней эпохе человечества многовековым торжеством и процветанием начала кушитского.

Условное, как создание рассудка (сознательное или бессознательное, плод глубокомысленного расчёта или инстинктивной сделки, всё равно), легко приводится в вид стройности, легко совокупляет около себя вещественный силы и прямо идёт к своей цели, всегда односторонней. Изобретение одной местности или одного народа, оно легко принимается и перенимается другими, потому что оно не носит на себе признаков и печати местных или народных. Оно – плод рассудка везде одинакового, а не цельного организма, везде различного. Его сила и соблазн в его слабости и безжизненности. Это правило относится ко всем учреждениям и обычаям, ко всем модам в одежде, ко всем искажениям художества; но оно всего явнее в отношении к языку. Слово, звучный образ внутренней души целого народа, проникнутый всеми его чувствами, страстями, преданиями и верой, принадлежит так неотъемлемо каждому народу, что другой нелегко усваивает себе его и никогда вполне его усвоить не может. Чем своеобразнее народ, тем своеобразнее его слово; чем многостороннее народ, тем богаче слово. Чем проще и ближе к природе народ, тем менее слово его поддаётся мысли другого народа. Скуден и бесцветен язык смешанных племён; тем скуднее и бесцветнее, чем более далёк он от селянина, живущего под кровом Божьего неба, и чем более склеился в недрах человеческих ульев-городов. Но эта самая скудость и бесцветность, самая эта условность, которая лежит в его основе и создала его не как вдохновенное выражение духа, а как орудие почти деловой беседы, дают ему великое преимущество перед языками, кипящими всей духовной жизнью человека. Он легко обращается в орудие размена житейской и бытовой мысли между народами.

Так точно и орудие размена торгового, представление всего продажного, не взято из мира органического. Человеческий инстинкт, глубоко разумный в своей бессознательности, возвёл в это достоинство мёртвый металл, да перегнившую тряпку.

Таковы были недостатки и преимущества французского языка и французского быта. Они должны были сделаться достоянием всего западного мира. Норманны, завоеватели северной Франции, приняли их от туземцев; Норманны, рассеявшиеся как завоеватели по всей южной Европе, разнесли их везде с собой. Крестовые ополчения, сборище всех народов, нуждались в одних общих законах, в одной умственной монете. Язык французский сделался общим, а с языком везде был усвоен и быт французский.

Этот бесконечно важный факт, отзывающийся во всей последующей истории Европы до наших дней, нигде ещё не был вполне оценён, и причины его не обратили на себя ничьего внимания.

Таким образом, в конце первого тысячелетия после P.X. Франция, почти не существующая как государство, стала в иных отношениях во главе всех народов, точно так же, как за пять веков перед тем, обстоятельства отчасти случайные и союз Рима и духовенства с личной дружиной приморских князьков Франков, принявших никейское исповедание, отдали в их руки судьбу всей западной Европы.