Альфред Великий
За всем тем вест-сакское королевство устояло не только по случайности, возведшей на престол великую душу Альфреда, но и потому, что действительно чисто-саксонская стихия была преобладающая и значительно сильнейшая во всём союзе. Временные победы Норманнов послужили даже отчасти к временному скреплению державы, уничтожив все мелкие и полунезависимые королевства северной и средней Англии; но, разумеется, они не только не могли искоренить внутренних начал раздора и будущего падения, но ещё усилили их число и будущий круг их действия, вследствие которого впоследствии новое племя, новая династия, новое жизненное начало должны были со временем овладеть судьбой Англии и стать на первом или самом видном месте в её внутреннем организме с тем, чтобы не прежде многих веков уступить снова несокрушимой силе стихии саксонской. Мужествен был отпор королей саксонских, не недостойных преемников Эгберта, успех долго сомнителен. Наконец, молодой Альфред утратил, по-видимому, всю надежду на победы, все силы для сопротивления; он, с ранних лет закалённый в военной тревоге и прославившийся запальчивой отвагой, бежал теперь от борьбы, от врагов своих и даже от подданных, скрываясь в глуши лесов и непроходимых болот, без крова и часто почти без пищи. Несколько месяцев прошло, и грабители хозяйничали в земле Вест-Саксов, губя и разоряя, нигде не основывая себе осёдлости, но, почти нигде не встречая сопротивления, хотя ещё случались частные стычки, в одной из которых пал последний из детей Рагнара.
Замечательна разница в действиях Скандинавов на севере и юге Англии. Очевидно, они не находят в южных областях тех союзных стихий, которые дали им на севере возможность овладеть вполне землёй и сделать её своей.
Альфред в своём тяжком скитании, бесспорно, получил уроки, которые подействовали на всю его жизнь. Он бежал не от недостатка в мужестве, не от вещественной невозможности противиться врагу, но вследствие отношений своих к подданным. Рано почерпнул он из источников просвещения не домашнего, в первом уже детстве несколько раз жил и путешествовал в областях прежнего римского мира и в самом Риме, которого величественные развалины неизгладимо врезались в его детскую память и благородное сердце. Строгий и последовательный в требованиях правды, страстный ко всякому умственному свету и привязавшийся всей силой своего молодого ума к познанному им превосходству другого, уже отжившего просвещения, он, как кажется, до некоторой степени презирал жизнь и быт своего родного племени или, по крайней мере, чуждался их. Неумолимо держался он своих самосозданных законов в правде гражданской, казня без милосердия их нарушителей и вводя насилием своей власти и могучей личности новые правила и формы, которые не истекали естественно из жизни саксонского народа и, может быть, отчасти противоречили ей. Его молодая горячность дала началу его царствования направление благодеющего деспотизма или благонамеренного тиранства. Безнравственности такого направления не сознавал он; он узнал её из народной холодности и народного безучастия в годину борьбы и опасности. В вест-сакском королевстве были силы более чем достаточные для отпора Норманнам; но эти силы не хотели служить самовластному произволу Альфреда и он бежал.
Таков вывод изо всех современных свидетельств, хотя ни одно из них не высказывает определённой причины бегству короля. Неудовольствие было; а между тем нет ни малейшего обвинения в пороках, объясняющих это неудовольствие. Есть упрёки в излишней и торопливой строгости, но ни одного в неправде. Великая душа Альфреда была виновна только в одном – в неумеренной и нетерпеливой любви к добру; но и то немалая вина, когда власть, гордая сознанием своей высокой нравственности, осмеливается казнить подчинённое ей общество насилием добрых начал, которых она ещё не уразумела. В этом насилии выражается преступное самосознание власти, которая в себе не признает возможности ни личных страстей, ни личных ошибок, ни личного неразумия.
В бедствии своём приобрёл Альфред то, что утратил в величии, любовь и доверенность народа, и умел их вполне оправдать всею последующей своей жизнью. Специальным историям предоставлено рассказывать об его победах над Норманнами, уже поселившимися в Англии, и разумном пользовании этими победами, об его многолетней, борьбе с Норманном-пришельцем, славой царей морских, Гастингсом, которого историческая судьба как будто создала, чтобы испытать всю нравственную силу и военную доблесть саксонского короля, и который, побеждённый, отступил от берегов, охранённых великой душою Альфреда, но завещал своё имя местности гибельной для Саксонцев. Общей истории нет дела до этих подробностей.
Упорство Гастингса в его покушениях на Англию и все рассказы об его подвигах ведут к заключению, что морской витязь был движим не столько корыстью и желанием завоеваний, сколько поэтическим славолюбием, которое не было чуждо Норманнам. Это славолюбие в нём не было чувством личным, но чувством племенным. Скандинав ратовал за честь своего народа, побеждённого Саксами и уступившего поле брани их непобедимому королю. Дань – и он уступил бы; признание в страхе и уничижение – и он счёл бы свой подвиг совершённым; но он не мог и не хотел терпеть гордого сознания сил в народе, с которым его единоплеменники вступили в соперничество, и в вожде этого народа. В этом объяснении могучего характера Гастингсова есть художественная истина, которая при верной оценке данных всегда совпадает с истиной человеческой и исторической.
Дела и царствование одного какого-нибудь государя не имеют общего, всемирного значения, как бы ни был широк круг его действия. Всё значат народы и мысли, ими управляющие или воплощаемые в них; но бесконечно важны те державные лица, которые представляют в себе высшее развитие духа и воли своего народа в полноте или хоть в одном направлении, как сын Германии, Карл Великий или Людвиг XIV во Франции, или Пётр в России. К таким лицам принадлежит Альфред. Круг его действия был сравнительно ничтожен и, по-видимому, не отозвался вне Англии; но в нём повторяются с большей полнотой лучшие из его царственных предшественников (каковы: Ины, Цеадваллы, Оффы, Эгберты и др. и в нём проявляются те разумные и прекрасные силы мысли и духа, которые впоследствии дали его племени, хотя и побеждённому временно, первое место в истории новых народов и дают ему в наше время первенствующей голос в делах и судьбе всего мира. Многие великие деятели внушают невольное удивление. Альфред внушает благоговение и глубокое сочувствие, и в то же время добросовестная критика признаёт его личные достоинства не личной только доблестью, но и достоянием всего народа.
Это доказывается всею позднейшей историей Англии, так же как и сличением Альфреда со многими из королей семицарствия и с ближайшими его преемниками.
Ни одно из благородных стремлений души человеческой не осталось чуждым его великой душе. Собиратель памятников древнесаксонского слова, сам литератор и поэт, поклонник древнего мира, которого превосходство он понимал, поклонник науки, которой главный центр в Англии, Оксфорд, гордится преданием, хотя и сомнительным, связывающим его основание с именем Альфреда, мыслью и сочувствием обнимал он почти весь тогда известный мир. Им отправленные путешественники проникали один – в отдалённые и тёмные концы Балтики, другой – в едва доступную Индию, открывая то необъятное поприще, на котором прославились дальше потомки тогдашних Англо-Саксов. Им созданный флот боролся уже с успехом против наездников моря, Норманнов, и, доказывая прежнюю важность мореплавания у Саксов и значение его как силы, обуздывавшей северных грабителей, предсказывал будущее величие того флота, который в наше время властвует на всех морях и имеет такое огромное влияние на судьбу всего мира. Им утверждённые или приведённые в более правильное устройство суды присяжных служат самой твёрдой опорой, самым незыблемым основанием великой западной державы, примером и училищем правды для всех народов; им скреплённые общины служили долго спокойствию и безопасности королевства и положили, вероятно, начало сельскому быту, гордости и благословению Англии.
Очевидно, общины существовали в ней издавна, но падающий быт общинный был снова укреплён Альфредом. Бо́льшая часть западных историков говорят о взаимной ответственности членов общины, как о мере полезной в отношении к государственной крепости, но весьма стеснительной для личностей. Таков взгляд мира, отвыкшего от общины и не понимающего уже её живой и органической цельности. Форма разделения на численные порядки, сотни и тысячи, указывает отчасти на смешение устройства дружинного и общинного; но название тысяцких в землях чисто общинных отстраняет это сомнение. Впрочем, очевидно, что в Англии оба начала были перемешаны и слиты в какое-то нестройное целое.
Редкая чистота нравов, правдолюбие, обратившееся в прозвище (потомство называло его правдослов), ясность и нежность души и разумная богобоязненность, исполненная любви и благоговения, соединялись в Альфреде с его высокими умственными качествами; но самая эта нравственная высота принадлежала не ему одному. Христианство было для земли Англо-Саксов источником живым и чистым, в ней овладело оно всею полнотой народного духа, в ней глубоко бросило оно плодотворные семена, которые дали и дают до нашего времени неистощимые плоды. Остальной мир, видя ещё в Англии борьбу партий и вопросов религиозных, не может понять ни важности, ни искренности их и легкомысленно готов признать их за маску других, чисто вещественных интересов. Слепота понятная, но обличительная не только для обществ современных нам, но и для всего их прошедшего. Вообще до́лжно сказать, что личность Альфреда представляет одно из утешительнейших явлений во всемирной истории как по собственному его характеру, так и по явной зависимости этого характера от народной стихии, которой он был представителем.
В этом отношении он заслуживает гораздо более внимания, чем прекрасная, но исключительная личность Лудвига Благочестивого, явления прекрасного без сомнения, но резко отделяющаяся ото всей истории Франции и представляющего исключительное влияние учения христианского на человека, одарённого высокими нравственными стремлениями, почти независимо от среды, его окружавшей. Действительно, эта среда благоговела перед ним, но не понимала его, не сочувствовала и не приняла от него никакого направления. К тому же до́лжно прибавить, что самоё христианство в Лудвиге, также как и его нравственная и внешняя жизнь, носит на себе печать односторонности и служения ложному началу, разумеется вследствие лжи и односторонности всей эпохи его; между тем как едва ли какой-нибудь справедливый упрёк может пасть на память и дела великого Англо-Сакса. Ему не суждено было действовать на обширном поприще, двигать огромными массами народов, проявить свою энергию и разум в тех колоссальных размерах, которые предоставлены были Германцу Карлу. Но чистота и возвышенность нравственная, кротость и отсутствие личных страстей ставят его выше этого великана средне-вековой Европы и обличают в мире, из которого он возник и которым правил, зачатки духовной силы, которой развитие продолжается до наших дней.