Эдуард Исповедник. Франко-норманнское завоевание

Слаб был духом преемник саксонских королей, предан духовенству иерархическому по женской набожности, предан иноземному быту вследствие молодости, проведённой в норманнской Франции, и способен только ускорить падение своей династии и своей родины. Таков был Эдуард Исповедник, причтённый к святым благодарностью римской власти, которой он покровительствовал и благодарностью народа, которого он погубил, но который любил в короле своём мягкость бессильной души и сострадательность к бедствиям и нищете подданных своих.

Трогателен, хотя едва ли достоин короля, рассказ о том, что он отменил дененгельд (датскую подать) вследствие испуга при виде массы звонкой монеты, выплаченной ему всей Англией, при мысли о слезах, поте и лишениях, которыми были добыты эти деньги. Эта черта, принадлежащая, бесспорно, христианскому духу, вообще носит на себе некоторый особый отпечаток англо-саксонской земли и напоминает многие подобные рассказы о прежних её королях, раздававших даже свою собственную трапезу и дорогие приборы в порывах сострадания; с нею согласны и многие законы Альфреда и его династии и многие меры в их управлении своим имуществом. Вообще благотворительность и милостыня были признаны как бы прямой их обязанностью, и едва ли Канут-Завоеватель не взял этих качеств от народа завоёванного. По крайней мере, не видать, чтобы они принадлежали его соотечественникам.

При Эдуарде проявляется движение новое в земле Англосаксов: противодействие Франко-норманнам. Это не вражда к иноплеменным. Её никогда не было в эпоху саксонскую. Это вражда к иному началу жизни. Подданные Альфреда готовы были покориться детям Лодброка; Эдмунд готов признать Анлафа своим наследником и Свейн и Канут предпочтены Этельреду и его детям; но Датчанин и Норвежец были близки к Германцу саксонскому: они не вносили с собой никаких новых стихий, не изменяли общего строя жизни и готовы были подчиниться тому строю, который находили уже вкоренённым и окрепшим. Они сами были только правительственной случайностью, к которой Англо-сакс оставался равнодушным. Не то было значение Франко-норманов. Они вполне напитались общим западным просвещением, более стройным, крепким и богатым, чем просвещение тогдашней Англии; они развивали обще-западную мысль во всей её строгости, полнее даже, чем те народы, у которых она возникла; это видно из их совершеннейшей феодальности, из особенной связи с Римом и даже из ябедничества, которым они всегда славились и которое осталось за ними до нашего времени. Против их-то влияния, против нового быта, вводимого ими, восстала народная партия в Англии. Во главе её, вероятно не без личных целей, стал граф Годвин, могущественнейший из англо-саксонских аристократов, хотя вышедший из самого низкого сословия людей свободных, человек смелый и хитрый, богатый своими огромными поместьями и ещё богаче – любовью и почтением Англии к его цветущим и мужественным сыновьям, изменник прежним королям, создание датской династии, гонитель законных наследников престола и, по всем вероятностям, низкий убийца одного из них, едва ли не лучшего из всех, молодого Альфреда, но искупавший свои преступления и гнусные измены в глазах народа тем, что заступался за его обычаи и объявлял себя врагом ненавистных нововведений. Он потребовал от короля изгнания его многочисленных любимцев, Нормандцев и требование своё поддерживал военной рукой. Король созвал общую виттену, и она объявила себя против Годвина, хотя очевидно сочувствовала с его направлением. Годвин был временно изгнан, но снова возвращён был с большею силой, чем прежде, и со славой защитника прав народных. Он скоро умер, но его могущество перешло ещё в бо́льших размерах к сыну его Гарольду, юному, прекрасному, благородному, славному мужеством и искусством военным и ничем не запятнавшему свою деятельную жизнь. Мало-помалу Гарольд, несколько раз водивший народные дружины и наказывавший Валлийцев, нарушителей тишины и границ саксонского царства, стал считаться будущим королём, хотя известно было, что Эдуард назначал престол герцогу нормандскому Вильгельму.

Наконец слабый потомок вест-сакской династии умер, и час давно угрожавшей борьбы наступил; но её исторический исход был неизбежен. С обеих сторон были равно достойные вожди, равно опытные и смелые, равно известные личной силой и искусством (качествами весьма важными в этот дикий век), равно прославленные своими победами и любимые своими дружинами; но дело саксонской Англии должно было погибнуть. Как будто для того, чтобы показать всю её беспомощность и внутреннюю слабость, за несколько дней до нашествия Вильгельмова явился на берегах Англии со своей страшной дружиной один из тех грозных великанов скандинавского Севера, перед которыми так долго трепетала западная Европа, один из тех наездников моря, для которых сам Океан не имел ужасов, один из тех ненасытных бойцов, которым смерть ничего не внушала, кроме улыбки и песни, – Гарольд Гардрада. Его вёл на родину (тем самым обнажая её политическое бессилие) Тостиг, брат Гарольда, изгнанник, оскорблённый правосудием короля-брата. Страшно было столкновение Сакса и Нормана. Никогда, может быть, не было битвы, более напоминавшей вдохновенные песни Гомера и эпос древней Эллады. Громко раздавалась песня Нормана, и страшно сверкал в лучах ясного утра его тяжёлый меч. В грозном молчании наступал железный Англо-Сакс и неутомимо трудился его двуручный топор; всех впереди сам король Гарольд с одной стороны, а с другой – брат его Тостиг и великан Гардрада; наконец пал пришелец и изменник, призвавший его и стяг северных дружин. На костях стал Гарольд, взяв победу мужеством, украшая её великодушием; но корабли Вильгельма уже пристали к берегам Англии, и Гарольду пришлось спешить на юг против нового и опаснейшего врага с утомлённой и ослабевшей дружиной.

Ему попрекают в торопливости; но Вильгельм сжёг свои корабли, и его не упрекают в безрассудной отваге. Оба действовали вероятно вследствие одного и того же, более или менее сознанного убеждения в неизбежной гибели саксонского царства. Неотвратимость приговора выражал Вильгельм, показывая всем упорство своей решимости; неотвратимость приговора надеялся Гарольд изменить быстротой своего решения. Великие исторические минуты приносят с собой своё ясновидящее вдохновение, как истинная поэзия. У Вильгельма было до 60 тысяч войска отборного, храброго, жадного к добыче, составленного из всех удальцов Франции, выславшей цвет своего воинственного рыцарства на зов славного герцога норманнского и на завоевание Англии. У Гарольда не было и двадцати тысяч отчасти наскоро набранной дружины; но это были люди с мужеством почти несокрушимым, с порывом недавней победы, истинные Англо-Саксы, и в их главе любимый король. Победа была возможна, и это было доказано самым ходом сражения при Гастингсе; а при замедлении неизбежно должны были разыграться все начала раздора, которые лежали уже в глубине саксонского общества, и все они были в союзе с Вильгельмом: аристократические вражды и соперничества, нелюбовь областей друг к другу, всегдашняя склонность северных графств к восстаниям, надежда рабов на свободу, ещё бо́льшая надежда землевладельцев на составление отдельного, вполне властительного и сомкнутого сословия наподобие французской феодальности; более же всего уже сильно развившееся стремление к общеевропейскому быту, доказанное самым восстанием народной партии против него, и проповедь духовенства латинского, которая под ничтожным предлогом успела уже возмутить все совести против Гарольда, даже в его войске, которая благословляла подвиг его противника и вручала ему знамя, благословенное словом римского пастыря. Дело Дунстаново приходило к концу. Поход Вильгельма, предпринятый его личным властолюбием, был в то же время род крестового похода, которому сочувствовала бо́льшая часть народа, против которого он был направлен. Торжество бенедиктинцев и их партии при Эдгаре и его преемниках было полное: на несколько времени Англия находилась под их правлением, но в нём Англия не нашла ни славы, ни спокойствия. Она была завоёвана иноземцами и истерзана внутренними смутами. Партия, противная Риму, жила и крепла; дух свободы церковной захватывал и проникал даже и её противников. Риму и западной Европе нужно было снова завоевать Англию, и Вильгельм был их оруженосцем, а в недрах земли, которую он шёл завоёвывать, он находил готовых и ревностных союзников. Борьба продолжительная была невозможна, и поле гастингское решило судьбу Англии, так как она непременно должна была решиться ранее или позднее, но, во всяком случае, в непродолжительном времени.

Самая покорность Англии почти без сопротивления после одного сражения доказывает неотразимо истину этого положения.

Страшна была битва при Гастингсе, но не такого характера, как сражение при берегах Гумбера. Не пели песен богатырских дружины Вильгельма, но становились на колена с молитвой, полулицемеры в душе, но без всякого сознания своего лицемерия. Благословения духовенства освящали их будущий подвиг и наводили невольное уныние на ряды Саксонцев. Тёмной тучей стояли Гарольдовы полки наверху укреплённого холма, готовясь к решительной и малонадёжной борьбе. И вот воспрянули пришельцы, и раздалась после молитвы воинственная песнь Роланда, славы французских паладинов. Сошлись враги, и началась битва. С утра до позднего вечера рвались пришельцы пробить крепкий строй Саксонцев; градом сыпались стрелы Норманнов, железным вихрем налетала их конница, закованная в тяжёлые латы; но щиты Саксов отбивали стрелы неприятеля, и двуручный топор истреблял всё, что приближалось в меру его удара. Два раза клонилась победа на сторону Саксонцев, но две неосторожности дружины, непослушной голосу короля и случайная смерть его решили судьбу сражения. Полное торжество увенчало Франко-норманцев, но слава мужества по праву принадлежит побеждённым Саксам, и войны следующих веков доказали, что это мужество никогда не было утрачено их долго угнетёнными потомками и два раза отдавало почти всю Францию в руки преемников Вильгельма.

Падение Гарольда было падением царства. Очевидно, не внутренние силы изменили народу; он их сохранил надолго, навсегда: государство разошлось с народом. Оно стало совершенно чуждым ему. Таково значение лёгкого завоевания норманнского; таково последствие нестройного соединения быта общинного, свойственного Саксам, а ещё более Англам, Варнам и Вильцам (Wiltshire) с богатым дружинным, неизбежным последствием завоевания, особенно заморского; таково последствие розни, постоянно существовавшей между северным населением, в котором сильную примесь составляли Англо-Славяне, приведённые Инглингом, Идой, и сплошным саксонским населением Юга; таково особенно последствие духовного разъединения, введённого сперва встречей римской проповеди у Саксов с свободной церковью Кельтов и окончательно утверждённого завоеванием Англии бенедиктинцами при Дунстане.

Сознавая всё важное и гибельное значение Дунстанова дела и глубокую безнравственность средств, употреблённых им и его сподвижниками, и сравнительную чистоту свободного направления кельтской церкви, нельзя в то же время не признать необходимости успеха в этой борьбе могучей и логической стихии, представляемой западной Европой над неполным и неразвитым началом свободы духовной, представляемым малой группой британских островов, отделённых морем и всей шириной Европы от Востока, где был его корень и откуда он мог черпать силу просвещения и мысли. Доказательством этой необходимости служит то обстоятельство, что самая кельтская церковь, которая Саксам давала духовную свободу, сама подпала владычеству римского направления полнее и невозвратнее, чем Саксы. Особенность, отличающая в этом случае Кельтов Эрина от Саксов Англии, происходит от двух причин: во-первых, от того, что начало римское входило в кельтскую землю медленно, соблазном мысли без примеси насилия вещественного и следовательно, без ожесточённой борьбы; во-вторых, от того, что самый характер Кельта, случайно сохранявшего формы церкви первых веков, вследствие своего удаления от исторического движения европейской мысли, был более сроден, чем характер саксонский, предаться обаянию вещественной и пышно-обрядовой веры, которую приносили римские проповедники.

Трудно определить участие, какое принимали города в защите Англии против Франко-норманнов. Города уже тогда имели важное значение в государстве, ибо около ста лет после Гарольда в одном Лондоне считалось до 300 тыс. жителей (число едва вероятное при населении всей Англии, которое считается в 2 миллиона во время завоевания). Правда, что в Лондоне набрал Гарольд часть своего войска, но такой набор ещё не доказывает особенного сочувствия горожан к делу саксонского короля. Лондон и некоторые другие большие города сохраняли свою независимость и муниципальное устройство, завещанное Римом, до конца саксонской эпохи; другие – утратили свои права ранее, но не вдруг и не без борьбы.

Население их происходило по большей части от римских провинциалов и только впоследствии получило сильный прилив саксонский, который мало-помалу изменил их быт и народный состав. Поэтому едва ли могла быть сильна привязанность горожан к царственному дому Саксов и к их самостоятельности народной. Общее равнодушие к политической независимости, которое заметно во всю саксонскую эпоху, было, вероятно, ещё сильнее в стенах городских, и стремление к новому быту и иноземным обычаем, против которого при Эдуарде восставала народная партия, должно было найти в них сильный отзыв и содействовать лёгкому успеху норманнской дружины. Нет сомнения, что и после завоевания города сохраняли многое, если не все, из своих прав и что норманнская династия оказывала им покровительство. По крайней мере, они совсем не являются по всей английской истории в той полной зависимости от баронства и даже правительства, в которой они находились во Франции. Англия не знает освобождения городских общин, которое для Франции началось со времени Людовика Толстого, и освобождение английских общин после борьбы Генриха III с баронами и при Эдуарде I относится почти единственно к населению сельскому (или к графствам). Вильгельм был настолько хитёр, что он не мог отдать сильных и богатых торговых городов своего нового королевства в руки дружины, которой повиновение было всегда сомнительно, как он сам знал из своих отношений к своему феодальному государю.

Разумеется, это относится только к значительным городам; разумеется также, что свобода всех городов (так же, как и права сельского населения) была сильно распространена и обеспечена во время споров баронства с королевской властью, когда обе партии искали закупить союз городовой силы. Город Лондон имел свою, так сказать, государственную жизнь с самого начала английской истории; во Франции же нечто похожее на внутренний быт английских городов находим мы только на юге, в старой, искони полу-римской Невстрии.

Эта особенная свобода и последовавшее за нею процветание городского населения в Англии весьма важны в её умственной истории. Неполное и, так сказать, не коренное саксонство городов давало в них свободный доступ романской стихии в быте и языке. Города, принимая новое начало, действительно, восстановляли только старину свою, быть может, не совсем забытую. Они романизовались несравненно скорее и полнее сёл. Такова причина огромной примеси слов, т. е. понятий (ибо они нераздельны для историка), взятых из языков романских в ново-английском языке. Её объяснить из одного влияния дворянства и латинского духовенства было бы крайне неразумно, хотя в это неразумие впадают все историки, не понимающие римской провинциальности Англии до Саксонцев и английских городов при Саксонцах. Всё условное, всё общежительное, всё рукодельное (особенно утончённое) получило имя себе из языка латинского. Всё живое, сельское, духовное, природное, так сказать, Божие, взято из германского источника, и эти две струи проходят по всей истории английского слова. Характер автора или его эпохи определяет относительное преобладание латинской и германской стихии в их языке. Счёт слов на любой странице, происходящих от того или другого корня, даёт полное познание направлению писателя; и, с другой стороны, достаточно знать это направление, чтобы определить наперёд, какая лексическая стихия преобладает в его языке.

Сильное и, можно сказать, преобладающее значение саксонской стихии в английском языке показывает всю важность народного начала, особенно сельского, во всей её умственной истории. Ему должно приписать блеск её поэзии, бесспорно богатейшей в новом мире; ему – и ту свежесть слова, в котором так сумрачна тень лесов, так благоухают луга, так золотятся нивы. Никогда не мог Англо-Сакс разлюбить вольную природу и рабски подчиниться мёртвым законам городского общества и городской прихоти. Много прекрасных садов и весёлых парков раскинулось теперь по Европе; они уже и в дальней Сибири обхватывают зелёными поясами грубо-роскошные дома быстро нажившихся золотопромышленников. Доброе слово благодарности Англии и её народной любви к вольной красе Божьего мира за все эти тихие и задумчивые сени, за свежесть лугов, за естественные очертания вод. Всё это отстояла Англия против стриженых садов Франции и Италии. Рим уже полюбил, если не выдумал, это уродование природы и её заковывание в безобразные формы какой-то мнимой архитектуры. Китай, над которым смеётся гордость нашего просвещения, весь в этой чисто китайской прихоти XpodpisVpodpisII и отчасти XVIII века. Сама по себе она ничего, – одна из тех глупостей, которыми человечество так щедро украшает свой исторический путь на земле; но корень её глубоко скрыт в особенном направлении человеческого духа, и это направление есть завет доисторической древности. В Китае и в Европе оно есть не что иное, как отголосок тех условных верований, той условной жизни, которые отрицанием свободного духа устремили все физические и умственные силы человека к одной цели, к подчинению видимого мира правильному строй и условной симметрии. Торжество кушитства – храмы Египта, его чудная гидравлика, его вечные пирамиды и его гробовые дворцы. Карикатура его – сады китайские и французские; но дух и его настроение одни в великом и смешном.

Ничего почти не дошло до нас от поэзии саксонского времени²⁴⁹. Она была в народе и не записана на дорогом пергаменте. Перемена языка погубила её. Знаем мы только то, что она существовала и что она не чуждалась жизни политической, славя или осмеивая её деятелей; знаем, что она имела и свои эпические сказания, в которых она сохраняла память о борьбах внешних (особенно со скандинавским Севером). Этому сохранились доказательства в рассказах об Гвидоне варвикском и о Бевисе гамптонском (перешедшем и в Россию через Италию); но самые рассказы в их поэтической форме погибли. Зато ново-английская поэзия просыпается не в городах или замках, в которых торговец и рыцарь лепетали какое-то варварское французское наречие, а в глуши леса шервудского с Робин Гудом и его весёлыми товарищами, и во всех лесах, где смелый стрелок саксонский (перещеголявший своих учителей нормандцев в стрельбе) борется с утеснительным законом и с утеснительным сословием иноземных властителей.