Италия после Карла Великого

Из трёх частей, на которые распалась империя Карла, первая получила историческую важность Германия. Франция в значении государства скоро впала в ничтожество, из которого вышла только после своего нового сосредоточения Капетами, но зато имела весьма важное влияние на образованность и особенно на общежительность всей Европы. Италия в отношении к государственному устройству пала ещё ниже, но зато служила средоточием мысли, давшей направление всей истории Европы в продолжение нескольких столетий.

Лонгобарды, завоеватели средней Италии, отчасти проникшие в южную, не были народом, как Саксы, в том смысле, что они не имели притязания быть единственными жителями завоёванных областей, вольными тружениками земли, взятой их мечом; не были они и крепкой личной дружиной, как Франки поморских князей; она составляли племенную дружину, и первоначальные отношения их к Италии были таковы же, как и отношения предшествовавших им Ост-Готов. Владели они всем на праве наследственных помещиков, получая половину или треть всех плодов земли, обрабатываемой не их трудами, а трудами побеждённого племени. Держава их была ограниченнее и без сомнения слабее готской, но они уцелели потому, что для восточной Империи не возвращалась эпоха Юстиниана. Она сама едва сохраняла своё ослабевшее существование против натиска Аваров и Персии, а потом Славян и Сарацинов.

Очевидно, завоевание Италии германскими племенами было необходимостью; ибо мы не видим в ней самой ни малейшей способности к отпору. Развращённая своим прежним величием, которому служил весь римский мир, она вследствие чисто общественного просвещения своего не развила в своих жителях личных сил разума, как Восток, и гибла внутренним бессилием, называющим на себя иноземное иго. То же самое относится ко всему западно-римскому миру; но Италия стояла ещё ниже всех других областей по привычкам своим к неге и эпикурейской роскоши.

Лонгобарды в отношении к просвещению и нравственности стояли ниже Готов, к которым они принадлежали по началу племенному: они не имели ни многовековой славы, ни богатства поэтических преданий, облагораживающих душу, ни знакомства с образованностью Востока, ни выгод долгого (хотя отчасти насильственного) сожительства с мирным племенем Славян, как сподвижники Феодорика. Они были дружиной готского начала, но с огромной примесью других германских семей. Жизнь и отдельную и историческую получили они внутри Германии во время того народного брожения, которое сдвигало все племена с места на место, устремляя их на Юго-Восток до тех пор, покуда восстание восточных Славян не бросило их на Запад. В этой бурной и военной жизни возрастала полу-разбойничья дружина Лонгобардов, кочуя подобно другим с места на место, но по недостатку сил не устремляясь на дальние предприятия, а стараясь только по возможности расширять свою область за счёт слабейших мечом или коварством. Таким образом, прибрела она некоторую важность, некоторую славу мужества, а ещё более славу беспощадной жестокости. Рыхлый аристократический союз Лонгобардов заменил в Италии кратковременное владычество восточной империи. Дикие пришельцы, отчасти язычники, по большей части Ариане, были, разумеется, равно ненавистны и народу, и духовенству; но бессильный край не мог сопротивляться и только с помощью византийской империи спас ещё на время независимость некоторых областей (как-то Экзархата, генуэзского поморья, Рима и южных провинций), защищённых или искусственными укреплениями и водой или горами и непроходимыми лесами. Долго слабые Лонгобарды не старались распространять своей власти, находя простор более чем достаточный в северной и отчасти средней Италии. Первым делом их было разрушение или разграбление городов, которых пользы они не понимали, и война против всякой образованности; но это не могло продолжаться. Образованность была уже допущена тем, что города не были разрушены и что уцелел сельский народ, необходимый для ленивой дружины, не желающей питаться собственными трудами, как Славянин и Сакс. Первым признаком возрастающей образованности вследствие того юридического стремления, которое принадлежало римской почве, было законодательство. Первый кодекс, основанный бесспорно на прежнем неписанном обычае, заключает в себе законы, относящиеся единственно до владетельной дружины: о подчинённом народе почти нет и помина; он существовал, очевидно, только как факт необходимый, но не имеющие правомерного определения²⁵⁷.

Это дало некоторым близоруким критикам повод утверждать, что прежнее народонаселение было почти вовсе истреблено. На это достаточно отвечают наречия северной Италии, в которых германская стихия так слаба.

Позднейшие памятники лонгобардского законодательства уже показывают отношения более правомерные между племенами властвующим и подвластным, также как и значительное смягчение нравов. Общие же черты лонгобардской истории представляют довольно низкую степень нравственности, готовность принять пороки византийского и римского быта, без того стремления к просвещению, которое отличало Аравитян первых династий и Саксов альфредова времени. Точно так же не заметно в завоевателях Италии и той воинственной энергии, которой отличались Франки и многие из королей вест-готских. Распространение их области было медленно и происходило более от крайней слабости Византии, чем от собственной их силы; к концу же их независимого существования оно происходило уже от значительного сближения с туземными стихиями и в то же время представляло ясные признаки приближающегося распадения.

Попытки отделения южных герцогств и стремление их к независимости, подавленные отчасти силой, отчасти хитростью, указывают уже на слабость общей государственной связи.

Иначе и быть не могло. С самого начала лонгобардского владычества история их представляет более характер союза между князьями (герцогами) равноправными и мало зависящими от общего вождя, чем характер крепко сплочённого и сосредоточенного общества. Зародыш раздоров существовал от первой минуты существования самого царства. С другой стороны, нельзя не заметить, что сильное сближение с прежними стихиями, смягчая нравы, приготовляло переход к эпохе нового просвещения полнее, чем во Франции, и особенно значительное развитие городовой жизни, которая действительно в скором времени стала оказывать признаки большей деятельности и процветания, чем на всём остальном Западе, может быть за исключением южной Франции. Самые законы лонгобардские показывают (по крайней мере, в первую эпоху) бо́льшую связность дружинного устройства, не в общем государственном смысле, а в отношении взаимной ответственности дружинников внутри мелких округов, чем в других землях, завоёванных Германцами, за исключением Англии²⁵⁸.

У Вест-Готов испанских эта ответственность уже почти вполне отменена около 60 лет после полного их переселения за Пиренеи.

Эта самая связь дружинников внутри округов должна была приготовить лёгкий переход к быту муниципальному при переселении их потомков внутрь городов. И действительно, можно заметить ещё прежде франкского завоевания сильные зачатки муниципального устройства, в котором критике трудно отличить начало германское от начала древнеримского. Но царству Лонгобардов невозможно было сохранить цельность и самостоятельность. Кроме явных, внутренних причин падения была внешняя причина, которой сила должна была сокрушить власть Лонгобардов, как она впоследствии сокрушила все самостоятельные государства Италии. Это была обще-западная идея церковного государства, мало-помалу вырабатывающаяся в папском престоле.

Город Рим, как уже сказано, задолго до падения Империи, утратил своё владычество (собственно со времени Траяна, первого из сознательных государей всей империи, ибо Веспасиан ещё не понял своего значения). Он ещё несколько времени сохранял призрак почётного первенства, но и тот исчезал всё более и более и разорился, наконец, вовсе. Сама Италия никогда не имела провинциального устройства и, следовательно, цельности административной (такова причина, почему она никогда не давала императоров Империи): разрозненность и бессвязность всех частей отличали её от всех провинций. Она не могла подготовить цельного государства; его создать не мог и Рим, который способен был к значению центра всемирного, но не способен был быть центром провинциальным. С другой стороны Рим, исполненный своих великих воспоминаний, возвеличенный первенством в иерархии духовной и окружённый каким-то мифическим блеском в глазах германцев, некогда дрожавших перед его именем, не мог пасть в ничтожество. Он собирал в себе и около себя новые силы для будущего своего призвания – стать во главе всего западного христианства. Слабый вещественными средствами, он удерживался против напора лонгобардского помощью Византийцев и, между тем, мало-помалу отрываясь от Византии, старался в самой Италии вводить некоторое устройство городское и областное и особенно искал себе союзников и покровителей в областях Запада, завоёванных Германцами. Эти защитники нашлись ему в народе Франков. Лонгобарды, также как и Готы, были ревностными арианами при вступлении в Италии; и так взаимная вражда их с Римом имела двойной характер, государственный, духовный. Мало-помалу никейское исповедание заменило арианство, но вражда не угасла. Лонгобарды усиливались всё более и более; а Рим, чувствуя увеличивавшуюся независимость Византии и своё возрастающее значение в мире духовном, менее чем прежде мог покориться чужому владычеству, тем более, что это владычество по близости своего центра должно было тяжелее лечь на его плечи, чем власть дальней Византии, и что самый народ лонгобардский, хотя уже присоединившийся к церкви, считал ещё в своих недрах огромное число ариан (от которых впоследствии произошли Патарены и Катары, принявшие, впрочем, бо́льшую примесь манихейства, никогда не исчезавшая в Италии).

Чем более угрожала Риму сила Лонгобардов, тем теснее старался он соединяться союзом с Франками; но Франки сами были тогда раздвоены. Преемники Клодвига по крови были уже в то время только преемниками его патрициата, т. е. его значения покровителя духовенства и начальника гало-римского населения; значение же начальника дружины перешло к мерам. Король, с которым духовенство было связано узами многовекового покровительства, был бессилен и не мог защитить папского престола. Меры не хотели спасать власть, которая была им враждебна и отчасти доказала им свою вражду в делах германских. Папа купил необходимый союз, отдав все права королевские меру Пипину. Пипин спустился с Альпийских гор в равнины Ломбардии и одним ударом сломил силу Лонгобардов. Рим был спасён, но Лонгобарды ещё не погибли. Осторожно скрывая свои замыслы, они выжидали времени более благоприятного. Смерть Пипина возвратила им надежду. Молодость Карла ещё не выказала его будущего величия, и имя его не внушало того страха, которым сопровождалось имя его непобедимого отца. Лонгобарды снова попытались тронуться к югу и захватить Рим в своём завоевательном движении. Эта попытка решила участь Лонгобардов. Бурей налетели франкские дружины, и рушилось царство слишком слабое для сопротивления и слишком безосновное для будущего восстания. От самого Карла до Оттона I, восстановителя Империи, северная Италия была поприщем смут, которых смысл почти исчезает даже для специального историка и не заслуживает внимания для истории всемирной. Франкское начало пустило крепкие корни в почве, на которой ничего прочного оно не застало. Движение, изменившее учреждения аллодиальные в феодальные, отозвалось и в Италии, но не могло получить развития вследствие крайней раздробленности области, не позволявшей никакого значительного сосредоточения. Государи, преемники и потомки Карла пользовались ещё меньшим повиновением, чем Карловинги французские, находясь в беспрестанной борьбе не только с непокорными ленниками, но и с городами, которые в последнее время лонгобардской независимости получили своё новое значение. Разврат нравов в это время смут доходил до крайности, соединяя склонность к изнеженной утончённости и роскоши с какой-то изысканной жестокостью, которая впоследствии породила в северной Италии явления едва ли не беспримерные в мире, несмотря на то, что его летописи богаты рассказами о хладнокровной злобе людской. Война не имела благородства, ибо никогда не имела высокой цели; победа не знала пощады, мир не имел никаких нравственных залогов. За всем тем, в одном отношении Италия стояла выше других западных народов: аристократия не преобладала исключительно; она была тесно связана с городами. Это началось ещё во время Лонгобардов и не могло быть вполне изменено кратковременным владычеством Франков. Таким образом, являлся призрак народной жизни, но слишком глубоко развращённой и слишком разорванной в самом своём историческом корне, чтобы принести богатые плоды. За всем тем, ей без сомнения до́лжно приписать раннее процветание науки и искусства.

То же самое отчасти относится и к южной Франции, которой развитие было впоследствии остановлено новым завоеванием во время альбигойских войн.

То же самое повторялось и в лонгобардских частях южной Италии. Они никогда не были вполне завоёваны франкской дружиной, но мало-помалу внутренней жизнью примкнули к её системе вследствие естественного стремления аллодиев переходить в феодальное сочленение при ослаблении центральной власти.

Впрочем, истинная эпоха феодальности, возведённой почти до наукообразной отвлечённости, начинается на юге с Норманнами.

Южные города собственно лонгобардской области никогда не достигали той важности, которую они получили на севере; а все стихии жизни были ещё мельче, ещё разрозненнее вследствие характера гористой местности и недостатка сил в какой-нибудь из них для одоления других. В обессмысленном кипении личных страстей человек не мог дойти ни до идеи отечества, ни до высшего понятия о человечестве.

Несколько счастливее было византийское приморье (ибо всё владение византийское в Италии ограничивалось почти единственно приморьем). Без сомнения и в нём жизнь личная, также как и жизнь общественная, стояла на весьма низкой степени; но сравнительно с другими частями Италии было менее смут, более личной безопасности, более просвещения и сильнейшее развитие торговли.

Такова, вероятно, причина, почему несколько позже города этого поморья ранее других получили значительность в мореплавании по Средиземному морю; ещё позже они погибли, будучи подавлены сосредоточением власти в руках норманнской династии, тогда как северные развились вследствие своей независимости.

Особенное устройство городское, не лишённое некоторой свободы и некоторой самостоятельности, заметно в этих городах. Основы его без сомнения римские или туземные. Византия мало имела влияния на их внутреннюю жизнь. В своих восточных областях она скорее подавляла, чем возвышала самобытность городовых учреждений; но она должна была их допускать в Италии потому, что поневоле искала помощи в туземцах, чтобы защитить владения, недостаточно охранённые постоянными войсками, которых пересылка и содержание обходились дорого, а присутствие всегда требовалось на границах восточных и северных. Нельзя не заметить глубокого антагонизма между началами просвещения византийского и западного в том обстоятельстве, что, несмотря на постоянное соседство византийских владений с Лонгобардами, потом Франками, а позже Германцами и, несмотря на огромное превосходство мира греческого в отношении к знанию, влияние его на Запад менее заметно, чем влияние Аравитян. Дряхлеющее просвещение, по-видимому, не могло уже ничего оплодотворить и едва охраняло своё собственное существование от завоевания невежества.

Лонгобарды южные, хотя и подвластные франкской империи, получили большое значение со времени падения королевства, вероятно вследствие прилива своих единокровных, удалявшихся из областей, в которых чувствительнее было франкское завоевание. Они беспрестанно стремились расширять свою власть на счёт византийцев и мало-помалу стесняли их владения. Вообще власть Византии в Италии не имела никакой надёжной основы; на севере она подверглась сильным нападениям могучих государств, лонгобардского, потом франкского и германского, от которых отстаивалась с трудом, хотя иногда и наносила им поражения посредством превосходства своего на море; на юге ей беспрестанно угрожали герцоги лонгобардские или туземные, менее сильные, но более постоянные в своём стремлении и более близкие к сочувствиям её туземных подданных. Наконец, ещё далее на юге она должна была бороться с врагами ещё страшнейшими, африканскими Сарацинами, воинственными, свирепыми, сильными многочисленностью постоянного войска, составленного из рабов (из которых самыми верными и мужественными считались Славяне²⁵⁹) и сильным флотом, т. е. тем самым оружием, которое одно ещё спасало империю. От Сарацин потерпела она самые жестокие поражения в Италии: они отторгли от неё Сицилию после кровавой борьбы далеко не бесславной для Греков, которые несколько лет оспаривали у них это богатое владение, житницу Италии и Греции, и несколько раз почти совершенно вытесняли из него своих неутомимых врагов, несмотря на их мужество и бесчисленные ополчения. Наконец, Сицилия пала окончательно в руки магометан. Их разбойничьи корабли стали постоянным бичом берегов южной Италии; их разбойничьи шайки стали грозить самому Риму и опустошать всю ломбардскую и византийскую область, а крепости, ими захваченные и обращённые в неприступные притоны, стали угрожать даже постоянным завоеванием; но их успехи были остановлены другими разбойниками из дальнего севера. Норманны, бродившие по всем морям за добычей и славой военного подвига, прибыли из Франции в южную Италию. Нанятые Византийцами для защиты от герцогов туземных²⁶⁰ и, кажется, обманутые ими, они им отмстили тем, что призвали на помощь новые вольницы своих единоземцев и в короткое время изгнали Греков из всего поморья. С этим племенем, закалённым в боевой жизни, не могли бороться мелкие бездушные князьки туземные; с ним не могли бороться и более воинственные и сильные Сарацины. Рядом битв и подвигов почти баснословных²⁶¹. соединённых с невероятным постоянством и терпением и с коварством, отличавших всех Норманнов, потомки нормандца Танкреда готевильского (de Haute-ville) захватили всю южную Италию²⁶², вырвали Сицилию из рук африканских Магометан и основали могучее государство, имевшее значительное влияние на последовавшую борьбу империи и папства. Империя германская нашла в них неодолимую препону в своём стремлении распространиться на юг; а империя восточная несколько времени трепетала перед их возрастающей силой и с трудом остановила их завоевательный порыв по преимуществу помощью непоколебимой твёрдости саксонских дружин, оставивших свою родину, чтобы не покориться другим Норманнам, завоевавшим её. Мужество, не спасшее саксонской Англии на гастингской равнине, было главным орудием спасения империи²⁶³.

В этом-то уничтоженном состоянии Италии особенно ясен закон, связующий явления исторические в их последовательности, – прошедшее с настоящим и настоящее с будущим. Среди её политического ничтожества и порабощения всякой пришлой власти живёт одно – идея Рима, а идея Рима созидает всю истории средних веков. Титул императора взят был Карлом в Италии, и с Италией казался он связанным неразрывными узами. Французские Карловинги, забывая притязание на него, дряхлели в бесплодных усилиях удержать за собой хоть ограниченную власть королевскую; германские погасли, и восстановленное единство Германии при Птицелове не думало об императорском звании. Ничтожные и минутные владетели северной Италии, едва схватившись за какую-нибудь тень власти, всегда спешили надеть императорский венец на бессильную и бесславную голову.

Конечно, были и из них люди не без энергии и дарований (как например, Беренгар); но их явление не изменяло нисколько общего хода исторического и не клало никаких новых основ для скрепления государства. Вообще можно заметить, что звание императорское сгубило Карловингов. Оно создало какое-то условное единство, основанное на отвлечённом понятии, и отняло у каждой местности свою местную энергию; или, лучше сказать, унижая значение племён перед государством, обратило их силы против самого государства: ибо каждое племя старалось обособить себя для удержания своего значения исторического. Преемники же Карла, стремясь сначала достигнуть того величия, которое было завещано родоначальником, не думали пользоваться для своих выгод этим племенным стремлением к обособлению. А напротив того, в своём стремлении к государству отвлечённому, разрывали свои связи с действительно существующими государствами, т. е. с их местными стихиями и, равнодушно допуская их нестройное брожение, окончательно гибли от борьбы с силой, которой не хотели пользоваться и не думали управлять.

Но императорство было, очевидно, не способно обнять всё приложение древне-римской идеи правомерного государства к новой, христианской эпохе: оно не содержало в себе начала самоосвещения, которого требовала мысль христианская, ибо Запад не понимал ещё невозможности совмещения понятий христианских и понятий о государстве, т. е. воплощений христианства в государственную форму. Антагонизм этих понятий выказался позднее в истории, а ещё позднее в сознательном мышлении. Освящающее начало само стремилось выделиться и стать в независимость от всякого внешнего вмешательства. Это стремление, хоть разумеется ещё бессознательно и неясно, стало выражаться в папах с самого того времени, как сношения с Востоком затруднились, как Империя менее могла иметь влияния на Рим и как папа, духовный глава и почти светский правитель города, сделался необходимым союзником для Византии, помогая ей удерживать остатки власти в Италии. Это время совпадает с эпохой Григория Великого и соимённых ему преемников²⁶⁴. Увеличение светских прав папы было узаконено беззаконным и ненавистным Фокой, и столб, который можно бы назвать позорным, свидетельствует доныне о гибельном благодеянии и постыдной благодарности. Но восходящее движение папства было, как уже сказано, обусловлено необходимым развитием древнеримской мысли, привитой к христианству; оно не зависело ни от лиц, ни от обстоятельств, а от сущности мысли и односторонности юридического образования. В эпоху Лонгобардов папство, под беспрестанной грозой гибели от их вражды и при довольно частых недружелюбных отношениях в Византии (особенно во время иконоборства), продолжало сильнее и сильнее действовать своими духовными оружиями на Запад и сосредотачивать около себя надежды и мысленные силы древнеримских стихий в Италии. Гроза лонгобардская не была уже действительно страшна этой власти, вкоренённой в душах и убеждениях, ибо сами Лонгобарды вступили в ту же мысленную область, из которой возникала идея папства; но победы Пипина отстранили даже возможность временного потрясения и упрочили новое здание, дав значительную власть светскую духовному владыке. Победы Карла довершили дело, начатое отцом, и после смерти великого императора папы быстро достигли высоты, которой никогда ещё не достигали, и о которой вероятно не думали те самые деятели, которые её заготовили. Быть может, некоторые предугадывали её, как например хитрый и дальновидный Захарий; но ясно её предвидеть не мог никто прежде догматического отделения от Востока. Почти в одно время сокрушены были вещественные препоны развития римской мысли и духовные узы, сдерживавшие её посредством соборного правления общецерковных дел и решения общецерковных вопросов. Николай I и его преемники уже предвещали эпоху Гильдебрандтов.

Быть может никакое правительство не падало так низко, как Папство при последних Карловингах в Италии; быть может никакая идея не имела таких недостойных и гнусных представителей, как идея римского все-христианства в это смутное время²⁶⁵. Разбойники и непотребные женщины дают тиару своим родственникам и любимцам; разбойники и любовники непотребных женщин венчаются ею. Насилие и подкуп распоряжаются всенародно папским престолом, опираясь на согласие или страх развратного народа, а иногда уступая его бессмысленным страстям или погибая в его кровавых мятежах. По-видимому самая мысль должна была погибнуть; но она не могла погибнуть: она была мыслью всего западного мира, а не делом местной гордости или местного предания. Весь Запад продолжал поклоняться людям, которых окружало презрение самых близких областей, и повиноваться решениям людей, которым часто не хотел повиноваться ни один из жителей города, где они были епископами и правителями. Рим и через него Италия продолжали содержать в себе всю идею всехристианского государства в лице папы и в титуле императора.

Древний Рим погиб прежде римской империи, которая сделалась только воплощением римского права гражданского. Запад перелил это право в новое римское право церковное. По своей сущности оно должно было стать в совершенную независимость от всякой местной стихии. Эту независимость окончательно узаконил Николай II²⁶⁶; но на деле она никогда не могла существовать иначе как при вооружённом вмешательстве других держав, или при глубоком убеждении Римлян, что всякое посягательство с их стороны на свободу епископских или кардинальских выборов повлечёт за собой наказание. Память о прежней законности их права на выбор своих епископов существовала в римлянах, во время падения карловингской династии и бессмысленных смут, предшествовавших возрождению империи в лице Оттона I; они естественно возвратили себе это право, не справляясь о том, принадлежит ли оно уже им по закону или нет. Не было внешней силы для их обуздания, не было внешней грозы для их устрашения. Таким образом, явилось то странное противоречие в западной истории, что епископ римский часто повелевал всем романо-германским миром и не мог повелевать Римом. Римляне признавали право папы над всем христианством, что признавал и весь Запад; но они признавали в себе права над папой, чего кроме их не признавал никто.

Риензи, сам того не сознавая, имел эту мысль; яснее выражалась она в Арнольде брешианском и в Кресценцие при Оттонах. Обвинение Кресценция в том, будто бы он хотел Рим передать византийцам, было вероятно клеветой²⁶⁷podpis; но, может быть, он имел безумную мысль посредством Византии освободить Рим от германцев. Такая мечта, несмотря на свою безрассудность, возможна. Вообще странное отношение Рима к папству, или лучше сказать римской совести к папской власти не сознано ещё никем; а ещё недавно оно выразилось в исторических происшествиях, напоминающих и Кресценция, и Арнольда, и Риензи; но наш век сильно разрабатывает историю и никогда не узнает ни влияния её духа, ни присутствия прошедшего в современном.

Таким образом выражалось с жалкой истории Италии IX и Х столетий преемство исторической мысли (которое есть не что иное, как общественное проявление мыслительных начал, живущих в каком-нибудь народе). Вследствие той самой широты требования и внутренней гордости, которые настоящему итальянцу представляли весь мир, как одно великое государство, и Италии, как его несомненное средоточие, Италия отдельная никогда не была предметом особенного попечения и целью постоянной заботы. В ней люди мелкие по значению вещественному или силам душевным жили, как вообще живёт род человеческий, со дня на день, без помысла. А люди сильные властью и духом жили своими помыслами и своими надеждами вне Италии, в мире, для которого тесны были её пределы, ибо он охватывал всю землю и всё человечество.

Нельзя не заметить некоторого сходства между внутренней жизнью Италии и прежней жизнью Евреев. Та же надежда призвать целый мир убеждением или силой в общую человеческую семью; та же надежда первенствовать в этой семье и править ею; то же чувство кажущейся любви к человечеству и гордости, враждебной человечеству. Разумеется, христианское чувство смягчало в новом народе яркую и грубую односторонность древнего народа, но сходство внутреннего закона разительно.

Оттого-то любовь к отечеству никогда не получала в Италии того характера, который она имеет в других странах, характера строительного, а довольствовалась мечтами; оттого и местные эгоизмы не находили никогда стремления, которому должны бы были пожертвовать собой. Италия в глазах лучших из своих граждан казалась будущим средоточием всемирным, но никогда самостоятельным членом в великом обществе народов. Такое значение казалось ей не менее унизительным, чем рабство, и она сносила рабство терпеливо потому, что всегда хотела господства, а не равенства. Над нею тяготело и тяготеет до нашего времени гордое воспоминание древнего Рима, принявшее две определённые формы – древнейшую, но менее разумную, империи, и новую, кажущуюся более разумной даже в наше время – папства. Временная свобода и самостоятельность некоторых частей Италии являлись в истории только выводом из борьбы этих двух форм.

Очевидно, что точно так же как идеалы империи и папства вытесняли из мысли итальянца идею об отечестве, точно так же самое папство должно было всегда быть враждебным самобытности цельной Италии: она имела бы неизбежным последствием вещественное подчинение папы той власти, которая представляла бы собой эту цельность, и поглощение его отдельной области и Рима – его Капитолия. С другой стороны, идея полной теократии, которая была доступна до некоторой степени племенам германским, допускавшим совесть и понятия нравственные в управление обществом, была совершенно чужда гражданским понятиям, идущим от римского источника. При них невозможно было полное преобладание церковно-правительственного начала, и от того в Италии никогда не созидался союз народов под папской игемонией. Этому ещё мешали взаимное недоброжелательство и зависть, отделявшие не только область от области, но и каждый город от всех других городов внутри одной и той же области.

Эти враждебные чувства были также историческим наследством от времени лонгобардского и от раздробления, последовавшего за падением франкского единодержавия. В Италии, долго разделённой между Лонгобардами, византийцами и мелкими полунезависимыми князьками, постоянная война была делом нескольких веков, и она бросила семена ненависти, которых последующие века не могли искоренить; папство, будучи по своему римско-правительственному характеру враждебным всякой свободной форме правления не могло положить основания вольному союзу, а в стремлении каждой местности к свободе и самостоятельности находило непобедимую препону своим самодержавным замыслам. В истории Италии является, правда, временный союз городов на севере под покровительством папы Александра²⁶⁸podpis, но он был непродолжителен. Добросовестности не было ни в городах, ни в папе. Они были нужны друг другу против общего врага – императора; но в то же время готовы были друг другом жертвовать для личных выгод.

Вообще отношения Италии к папскому престолу не совсем ещё поняты исторической критикой. Они отчасти те же, которые существовали и ясно выражались в самом Риме, Италия была корнем папства; но понятие о всевластности папской было не её произведением, а произведением всего западного мира, только приведённым в систему внутри Италии. Запад видел в папе представителя самого Бога и покорялся ему; Италия видела в нём ещё своего представителя и потому считала себя вправе управлять его действиями и противиться им, когда они были противны её воле. В папе Италия благоговела перед собой. Оттого и видны в ней сочетание крайне-логического учения о полновластии папы (ультрамонтанизм) и крайнее пренебрежение к папе и постоянная готовность восставать против него. Но на внешнюю историю действовало по преимуществу первое направление.

Оттон Великий был призван в Италии почти единогласным призванием. Её утомила беспрестанная смута, папу утомил его мятежный Рим; всем нужен был покой под охраной сильной руки и тяжёлого меча. Но местное самолюбие спасало себя, присвоив себе чужестранца посредством брачного союза с какой-то сомнительной наследницей сомнительного владетеля туземного. Оттон с радостью принял предлагаемую власть и предлагаемый титул, который передавал ему преемство Карла Великого. Это преемство досталось человеку, который был достоин его. Смуты Италии улеглись под железной рукой победителя Мадьяров. В Германии были люди, которые предчувствовали, как бедственен будет союз её с Италией, и желали бы отклонить его: но большинство сочувствовало великому своему вождю и великой идее Империи и славы, которая в Оттоне венчала всю Германию.

Можно смело сказать, что без союза с Италией Германия подверглась бы тем же смутам и распалась бы ещё скорее. Вражда и зависть племён к ней самой были так сильны, что внутренний мир был невозможен, и германец мог более уступить из своих местных требований высокой идее империи, чем сравнительно мелкому понятию королевства. В ней находил он поэтическое настроение, которое более сообразно с его духовной сущностью, чем сухие расчёты простого государственного быта. До нашего времени ещё геройский образ Барбароссы находит отзывы в душе его и место в преданиях; а этот государь был далеко не благодеянием для своей родины.

Титул императора возвысил короля германского и возвысил ещё более папу, возложившего императорский венец на него. Германия возгордилась тем, что её вождь стал выше всех владык Запада; Италия тем, что это возвышение получил он от неё. Из этого двойственная отношения должны были со временем возникнуть недоразумения, раздоры и глубокая вражда; но эти чувства не могли проявиться при Оттоне и его ближайших преемниках. Власть их была так сильна, что смуты народные были невозможны. К тому же самое значение народа или племени было менее важно в это время, чем в эпоху позднейшую. Правда, что Птицелов был королём по избранию и что избрание составляло всё право его рода; но в то же время, очевидно, что идея наследственности взяла вполне верх над идеей избрания, которое сохранялось более как древняя форма, чем настоящее право. Это явно из всех памятников тогдашнего времени и доказывается выбором Гейнриха II помимо сильнейших и достойнейших соперников²⁶⁹. Наиболее самостоятельная и сильная часть Германии, Саксония, была сама средоточием и корнем государства и давала королям огромный перевес над всеми их вассалами.

Она обратилась, как видно из истории Гейнриха III, чисто в коронную землю и только впоследствии получила снова значение феодальной.

Области сохраняли некоторую самостоятельность, выбор герцогов или местных владельцев зависел от воли дружины аристократической более, чем в позднейшую эпоху; но за то утверждение их вполне зависело от короля-императора. Общие же дела Германские были вполне в воле его, и имперские сеймы не имели никакого значения. Очевидно, что при таких отношениях Италия ничем не была обижена против Германии и ни в чём ей по справедливости завидовать не могла. Такова одна из причин, почему в ней и не было общей причины народной к восстанию.

При усилении обще-Германских съездов и при восстановлении начала избрания, положение Италии унизилось в сравнении с Германией, и очень понятны требования её, вполне соответствующие новым правам стороны за-альпийской; но законности этих требований не могли допустить ни император, ни гордость Германии, признававшей за собой неотъемлемое превосходство и голос решительный в делах Империи. Равноправия Италии она даже не понимала.

Другой, ещё важнейшей причиной беспрекословного повиновения Италии было то, что она не нашла ещё себе полного представителя. Идея папства не созрела. Императоры спасли самую независимость папы и его достоинство от Рима и его волнений. Твёрдо восстановили они прежние права Империи над римским престолом, неуступчиво пользовались они ими; а спасённые папы покорялись не совсем неохотно, ожидая счастливейшего для себя времени и готовясь в тишине к будущему величию.

Разумеется, в этой, по-видимому, дальновидной хитрости было, как во всех делах исторических, менее хитрости, чем безрасчётной простоты. Тяжело лежала на епископах Рима память о той страшной и унизительной године, которая предшествовала призванию Оттона; они боялись утратить покровителя и потому покорялись владыке, а готовили свою будущую силу и будущее оружие, потому что сами были орудиями общей идеи, которая не могла остановить своего развития.

Древний мир продолжал быть и для новых народов единственным источником высшей законности. Историки западные, находя в летописях, что вожди варваров, воюя против Рима и опустошая его пределы, в то же время просили почётных титулов и признания прав, основанных на силе, приписывают обыкновенно такое противоречие между делом и словом хитрости и расчёту. Это толкование ложно. Во всех варварах было глубокое благоговение к великой Империи; а в их вождях было чувство, что они начинают новую эпоху и должны оторваться от своей старины, чтобы новое получило корень и законность. Они не имели, разумеется, ясного понятия об обществе народов, о котором так много говорит новая эпоха (нисколько не определяя своей мысли); но они имели о нём смутное понятие, как признания одного общего права всеми народами. Поэтому все народы хотели своё право основать не на одной случайности силы военной и не на своих частных понятиях, но на признании и, так сказать благословении обще-почитаемого авторитета – исторического Рима. В этом был и разум, и какая-то юридическая поэзия. Королю нужен был патрициат, а ещё позднее империя.

До́лжно заметить, что это стремление, разумеется, усиленное Христианством, не зависело от него и выражалось не раз у язычников. Оно повторяется на далёком Востоке в отношениях средне-азийских орд к Китаю. Сила требовала признания, т. е. юридического благословения, также как воин не раз требовал благословения у жреца и в случае отказа вынуждал это благословение угрозой и силой меча. Магометанский мир не просил признания у других: он слишком глубоко верил в своё начало, признавая его общечеловеческим. Персия также: она имела свою историю и свой полный круг жизни.

Таковы мысленные законы, которым повиновались и Карл Великий, и великий Оттон; такова причина, почему, кроме папского благословения, они искали союза с Византией и, если можно, союза брачного с её владыками. Быть может, в них было ещё и неясное чувство зависимости от папской власти, наложившей на них венец, и желание найти своему новому званию новую основу, более прочную и дающую самостоятельность их империи в глазах её подданных и всех других народов. Оттону удалось то, чего неудачно домогался Карл; но брак Оттона II с Феофанией, оставшийся, конечно, не без последствий в движении просвещения европейского, не имел тех исторических последствий, которых искал германский император или, по крайней мере, не имел их вполне.

Народы, заключённые в логику понятий, завещанных древним миром, и положившие основу новому просвещению, искали форм более полных и способных выражать весь объём их верований. Они благоговели перед идеей государства и широкого права общественного и потому благоговели перед Империей; но они чувствовали, что ей недостаёт самостоятельной святости. Усыновление новой империи древней могло быть делом важным (и едва ли спокойное престолонаследие саксонского дома не зависело от него); но оно далеко не удовлетворяло тайному требованию западного мира. Папское благословение оставалось необходимостью. Самое родство с Греками не могло быть приятным римскому двору и потому, что оно давало императору некоторую самостоятельность прав, и потому, что оно сближало его с христианством, не признающим притязаний Рима; а родственный союз с Грецией имел действительно важность, которой, кажется, не замечают новейшие историки. Феофания в скорое время приобрела могущественную партию, с которой не без труда боролась западная партия под покровительством Оттоновой вдовы²⁷⁰. Такого значения Феофании нельзя приписать её личным качествам, оно принадлежало ей, как представительнице усыновления новой империи старой и покровительнице других начал просвещения высшего, ещё неизвестных западному миру, но способных увлечь его за собой или, по крайней мере, изменить односторонность его развития. Сочувствие находила партия Феофании более в Италии, чем в Германии, и это сочувствие было бесспорно враждебно папскому двору. Этому находятся для беспристрастной критики два доказательства весьма ясные: одно в клевете или преувеличенном обвинении Кресценция (главы анти-папского мнения) в желании изменить Империи и передать Рим Византийцам; другое в огромном влиянии столетнего пустынника²⁷¹ Грека – Нила Калабрского. В первом случае видно намерения посеять вражду между императором и Византией. В другом невольное и глубокое почтение, внушаемое западу достойными представителями востока: ибо Нил Калабрский представлял, без сомнения, одно из самых высоких и поэтических лиц своего века и, восходя по своему долголетию к тому времени, когда ещё разделение церквей было не сознано, напоминал время высшего, тогда уже утраченного единства. Кроме этих видимых и вещественных признаков византийского влияния, легко можно отыскать следы его во всей жизни двух последних Оттонов, особенно в чисто-византийских формах, данных гениальным Гербертом (Сильвестром) плану империи и её сочленения, охотно принятому Оттоном III. За всем тем, признавая всю важность влияния мысли византийской на Италию и Германию Оттонов и ещё большую важность, которой оно могло достигнуть, если бы дни Отонна III продлились, и система его перешла к прямому наследнику; признавая опасность, которой оно могло угрожать римскому владычеству, нельзя также не признавать и того, что опасность могла быть только временная и что никакая пришлая стихия не могла надолго бороться с логическим развитием местных стихий, утвердившихся уже в форму религиозную.

Судьба Запада и путь его развития могли бы значительно измениться только в таком случае, если бы удались попытки к воссоединению церковному между Западом и Востоком; но они не могли иметь успеха. Корень раздора, как сказано уже, таился в самой глубине всего мысленного образования этих двух частей эллино-римского мира, из которых одна знала только внешне логический и юридический строй мысли, а другая проникала или стремилась проникнуть в полноту разума и в живые источники душевных сил. Превосходство же римской мысли, отчасти уже мало доступное западному просвещению, скрывалось ещё и позорилось безобразием общественных учреждений Византии и её государственной слабостью.

Первое время управления Италии императорами германскими было особенно спокойно. Власть была в руке опытной и сильной, отдых был всем нужен, попытки к восстаниям местным, следствия привычки к самоуправству, были легко подавляемы. Оттон II любил Италию и не жалел германских сил для её охраны; сам же он был ей любезен, как сын итальянский и как человек, которому мягкие нравы Юга более нравились, чем дикий обычай Севера, хотя в южной мягкости часто и почти всегда гораздо более истинной жестокости, чем суровости в северной. За всем тем ни Оттону первому, ни второму не удалось ни Сарацин изгнать из южной Италии, ни вытеснить, хотя они и стеснили Византийцев, ни уничтожить независимость герцогов сполетских, беневентских, салернских и других, которые объявляли себя то вассалами германского императора, то мнимыми слугами и патрициями Византии. С трудом спасся даже Оттон II в неудачном походе от победителей Сарацин и Греков и умер в то время, когда готовил сильный поход на юг для завоевания всей южной Италии и изгнания Аравян из Сицилии; несмотря на то, что весь Север, до самого Гамбурга, был опустошён и завоёван восстанием приморских Славян. Со смертью молодого императора (683 г.) наступило время новых смут. Малолетний сын его не без труда получил наследие отцовское. Германские войска оставили Италию в добычу её собственному безначалию. Снова усилилась власть Византийцев, снова стали своевольничать все мелкие князьки, снова стали Рим и его буйная аристократия распоряжаться папским престолом и возводить на него всякое отребье человеческое. При малолетнем государе, при женщине-правительнице в эпохе, в которой ещё ничто не устоялось, а все стихии бродили и бесплодно искали законных взаимных отношений, иначе и быть не могло. С совершеннолетием Оттона III наступила снова сравнительная тишина. Правда, что во всё своё непродолжительное царствование он вёл беспрестанную борьбу со своеволием Римлян и не раз должен был их унимать военной грозой с опасностью собственной жизни; зато он распоряжался папским престолом почти безусловно, назначая кого хотел во вселенские епископы. Но самая борьба происходила не от бессилия, как при позднейших императорах, а от желания примирить партии, раздирающие Рим, и приобрести любовь народа, который не знал своей собственной воли. Наконец, он должен был прибегнуть к строгости и к мерам неизвинительной жестокости, казнив Кресценция и папу, избранного его дружиной под именем римского народа²⁷². Таким образом, укротил он временный мятеж. Епископы, назначенные императором, были люди достойные своего звания или по добродетели, или по гению, как Герберт (Сильвестр), долго смущавший Францию своими происками, потом приобрётший безграничную доверенность германской регентши, Адельгейды, вдовы Отонна I и бесспорно стоявший в отношении к знанию и умственной силе далеко выше своего времени. Это превосходство выразилось в сказаниях народа итальянского, оскорблённого самовластием императора, назначившего папу; так что они представляют Сильвестра злым волшебником и учеником злых духов, которым он продал душу свою в школе испанских Мавров.

Такое сказание о Сильвестре объясняет и развязку сказки о сыновьях Аймона, где Малагиз волшебник кончает жизнь свою в звании папы.

Смерть прекратила царствование Оттона III и союз императора с папством. План Сильвестра остался неисполненным, план, глубоко рассчитанный и стройно составленный, по которому император являлся видимой главой всего германо-итальянского мира, с властью почти неограниченной; между тем как папа становился истинной, хотя едва заметной, душой, оживляющей и связывающей весь его организм. За смертью Оттона, последовали новые беспорядки: Италия хотела воспользоваться правом выбора, так же как и каждое отдельное племя Германии. Наследственное право Генриха II восторжествовало на Севере, а сила империи на Юге. Несмотря на слабость своего характера, на неудачные войны с Польшей, в которых он терпел беспрестанные поражения от Болеслава, и на частые ссоры с вассалами, Генрих распоряжался римским престолом почти так же свободно, как его предшественник и встречал упорное сопротивление только в городах Ломбардии, которые продолжали возвышаться благосостоянием и богатством вследствие очевидного превосходства просвещения над остальным Западом и счастливого положения на перепутье восточной торговли. Между тем феодальность, которая уже вошла до некоторой степени в нравы итальянские с самого времени франкского владычества, продолжала усиливаться под правлением Германцев, тогда уже не понимавших возможности другого устройства и забывших почти совершенно прежнюю аллодиальность, хотя следы её ещё оставались до последних Гогенштауфенов. Богомольный Генрих, любимец духовенства (с которым он, впрочем, часто ссорился по тому самому, что беспрестанно занимался его делами), ограничил до некоторой степени власть папскую тем, что утвердил (также как после него Конрад) решение поместного собора²⁷³, почти запретившего апелляцию к римскому двору против местных епископов; но в то же время глубоким, благоговейным почтением, оказанным папе, которого он пригласил в Германию²⁷⁴, возвысил его значение в глазах подданных, мало понимающих отвлечённости юридические и ясно сознающих величие сана, перед которым император преклонялся как перед божественной святыней. Южная Италия снова подпала почти исключительной власти Греков, которые под предводительством искусных полководцев и особенно непобедимого Манияка, грозы восточных Сарацин, едва не вытеснили африканцев из всей Сицилии и заставили мелких итальянских князьков покоряться управе византийских катапанов. Империя была стеснена; но власть её не слабела внутри её границ и даже уже тем оказывала своё возрастающее могущество, что нисколько не падала при лично слабом государе, не внушавшем ни страха, ни даже большого уважения, хотя история должна отдать справедливость его частным добродетелям. После бездетного Генриха новый выбор Конрада, ближайшего родственника саксонскому дому, доказал снова стремление к наследственности в Германии и возвёл на престол человека с могучей волей, с воинскими доблестями и с дальновидностью в деле государственном. Италия протестовала снова; но опять протестовала северная Италия²⁷⁵, а не римский двор, который ещё чувствовал необходимость большой государственной силы для скрепления все-Христианской системы (Tota Christianitas) и для охранения его самого от насилий местного народонаселения и от ересей, усиливавшихся в Ломбардии. Ломбардия же протестовала потому, что признавала за собой такое же право на выбор, как и за Германией; но никто не хотел воспользоваться властью, предлагаемой Итальянцами²⁷⁶. Им мало верили, а Конрада боялись. При нём императорская власть окрепла снова и вскоре достигла высшей степени своего развития при Генрихе III, несмотря на многие его неудачи в войне против Чехов и против Венгров и на усиление в южной Италии новых властителей – Норманнов, отчасти, впрочем, признававших себя вассалами империи. Конрад, и по преимуществу сын его, распоряжались имперскими ленами совершенно произвольно, не справляясь ни с волей народа, ни с родственными отношениями новых ленников к прежним. Точно также и ещё своевольнее распоряжались они епископствами и отчасти папством. Казалось, Империя стала в мире западном так твёрдо и с таким неоспоримым могуществом, возрастание её было так последовательно, что ей нечего было бояться никакого соперника; а между тем она дошла до той эпохи, когда соперник, собравший силы свои в тишине и в недосягаемом святилище совести человеческой, готов уже был нанести ей удар, которому она не могла противостать и от которого она никогда не могла оправиться. Самая хитрость самодержавного Генриха, расширившая епископские области на счёт светских ленников, чтобы избавиться от опасности наследственных ленов, дала его сыну только ненадёжных союзников, вскоре обратившихся в опасных врагов по естественному стремлению их к усилению своего сословия и его иерархического значения.