Письма А.С. Хомякова к Александру Фёдоровичу Гильфердингу⁴¹⁷

Благодарю вас, любезный Александр Фёдорович, за ваш добрый и крайне замечательный труд; благодарю вас за ваше дружеское и милое посвящение. Отметки мои уже показали вам, что я серьёзно перечитал вашу диссертацию, и я надеюсь, что некоторые из них могут вам пригодиться. Весь же труд имеет, по-моему, ту великую важность, что это первый опыт сравнительной филологии, в котором основа не материальная, а принято в соображение органическое развитие мысли, облекающейся в словесные формы. Именно этого-то я и жду от филологии Русской, и этим-то она должна отличиться от Немецкой. Без этого отличия никогда не будет самостоятельности, а только составится отдельная конторка землекопов, принадлежащая вполне великому Немецкому учёному банку. Дай вам Бог подвизаться! Ещё этот путь покуда не заперт. А с нами вы уже знаете, какая невзгода, какие подозрения, какие угрозы. Что̀ им мерещится, Бог знает. Покуда кончилось ничем: взяли с меня, Аксаковых, князя Черкасского и Киреевского⁴¹⁸ подписку, что мы никуда ничего представлять не будем, кроме как высшей цензуре. Последние два в большом негодовании, особенно Киреевский. Богомольный монархист, ему и не снилось, чтобы его в чём-нибудь заподозрили, и он считает себя сильно оскорблённым. Я, разумеется, смеюсь, потому что ожидал даже худшего и уверен, что худшее устранено только добрыми людьми. Разумеется, также, что я не сержусь нимало: во-первых, это не в моём характере, а во-вторых знаю, что теперь время революционное, и след., всякое правительство, как и всякий народ, должен иметь свою категорию des suspects⁴¹⁹, в которую человек попадает сам не зная почему, иначе просто потому, что ничего не ищет и ничего не добивается. Потом, мысль и её движение теперь подозрительны, какое бы ни было их направление.

Один из наших великих мужей, которого батюшка ваш вероятно очень знает и который был недавно здесь, б. М.⁴²⁰ характеризовал очень остроумно систему князя Шихматова⁴²¹. «Се brave homme croit que la bêtise est la meilleure arme défensive contre l’abus de l’esprit»⁴²². Неправда ли, очень мило сказано? О себе могу сказать только то, что убеждения многих так ко мне благосклонны, что когда бедного Павлова⁴²³ схватили, велено было, прежде всего, искать моих писем. Можно ли себе представить что-нибудь смешнее этого, а это факт. В то же время признаюсь, что прежде я бы этому больше смеялся. Теперь мне это немного скучненько. Покуда продолжаю свою работу, но в Москве она идёт как-то медленно. Нынешний же год у меня накопилось пропасть дел хозяйственных всякого рода, и это много похищает времени и подавляет работящие способности ума.

Прощайте, любезный Александр Фёдорович. Скажите мой дружеский поклон батюшке и попрекните за то, что Царяграда не взяли. Вся дипломатия виновата.

Ваш А. Хомяков.

У нас здесь холера не совсем дурная. Бьюсь, не добьюсь, чтобы мне позволили испытать своё лекарство, которое очень верно, сколько мне кажется. Но форма медицинская не позволяет людей ни морить, ни вылечивать без патента. Кстати: в Вильсоне я нашёл два слова, в которых корень бгу изменён вставкой гласной между б и аспирацией. Это оправдывает моё мнение о слове Бог. Скажите, пожалуйста, мой поклон Каетану Андреевичу⁴²⁴.

Любезный друг Александр Фёдорович.

Посылаю вам труд свой, о котором я уже вам говорил в Москве. Совершён он при всех возможных препятствиях и вдали от всех возможных пособий, частью в деревне, частью на почтовых станциях и на заводе, между фабричных работ. Сравнил я слишком тысячу слов Санскритских с Русскими, предпочитая вообще формы более развитые первообразным для яснейшего показания сродства этих двух языков и удерживая только сходства самые разительные за исключением сомнительных или даже несомненных, но требующих в читателе бо̀льшего знакомства с перерождением звуков⁴²⁵. Если исключить сомнительные и обозначенные мной вопросительным знаком и слов с пяток Малорусских или Церк.-словянских, которые мною помещены по рассеянности, останется ещё более тысячи, из коих многие перешли через целый ряд многосложных развитий, как например, кхуранас, джалабгу, гаваса и др. Я не принял в соображение ни одного областного слова (кажется, за исключением мара), ни Малорусского наречия, ни даже Белорусского. При них это число – тысяча – конечно, более бы, чем утроилось. Присоедините потом всё богатство Словянских наречий южных и западных, и тогда явно будет такое сходство, которое доходит почти: до тождества в лексическом отношении. Таким образом, труд мой, как он ни недостаточен (в чём, разумеется, я не сомневаюсь), служит явным подтверждением теории, вами высказанной. Точно также из него явно выходит, что язык Словянский и Русское его наречие суть остатки первичной формации и (кроме Литовского) единственные в мире уцелевшие остатки этой формации. Кажется, даже после беглого взгляда на прилагаемый мной список, ни один разумный и добросовестный филолог не усомнится поставить звуковое сродство языков Санскритского и Русского вне всякого сравнения со сродством других языков, даже Эллинского, с Санскритским (опять, разумеется, за исключением Литовского).

Прибавлю ещё два примечания.

1) При своём теперешнем труде я был ещё более прежнего поражён звуковым сходством языка Латинского с Санскритским и сродством его с восточным отделением Индо-Европейских наречий (Санскр., Сл. и Литовск.). Моё всегдашнее и, как вы знаете давно уже записанное, убеждение подтвердилось; но это сходство именно принадлежит той части Латинского языка, которая принадлежит восточной стихии. Её отделить не трудно в отношении лексическом и не совсем трудно в отношении грамматическом. Например, значение предлога со, Л. сит, как обозначающего действие быстрое и совершенное, не трудно узнать в conclamare, comburere, concidere и др., которые конечно не представляют идеи совокупности, а идею быстро и вполне совершаемого, именно вскрикнуть⁴²⁶, сжечь, упасть или спасть; также в несовершенном bam нетрудно узнать нашего участительного или продолжительного ват: rancabam – рыкивал, vertebam – верчивал и т. д. Также в давно прошедшем Словянск. форма ив или ав (т. е. причастная на вый) есмь – amanesam. В прошедшем та же форма без вспомогательного глагола. Также в формах bundus явно Слов. будый или будущий. И так далее. Но всё это относится только к одной из стихий, вошедших в состав Латинского языка. Не до́лжно забывать, что он язык сплавной, так же как и народ. Это уже знали и древние и засвидетельствовали весьма рано. Римляне, как плебеи, так и патриции, были colluvies⁴²⁷ gentium по словам одного из первых трибунов, если не ошибаюсь, Канулея.

2) Признавая вполне справедливость плодовитой мысли моего любезного друга, К.С. Аксакова (мысли, которой частичку хотели у него оттягать) о том, что норма Русского спряжения заключается в идее качества, а не времени, я должен прибавить, что, по моему убеждению (ещё более утвердившемуся в продолжение моего теперешнего труда), эта норма не создана Русским или Словянским племенем: она существовала издревле в совокупности с нормой спряжения по времени, в том коренном языке, которого богатства мы уже почти не в силах себе представить. На это много указаний в кристаллизированных формациях всех Индоевропейских наречий и особенно Санскритского. Русский язык утратил одну норму, сохранив и развив другую; а прочие наречия утратили норму, сохранённую нами.

Вы высказали печатно моё мнение о значении наших безгласных, и я вам за то искренно благодарен, особенно потому, что сам никогда бы не собрался; но позвольте пополнить вами сказанное. Наша система букв значительно разнится от других Европейских систем, и корень этого различия лежит очень глубоко. Другие приняли грамоту, мы приняли грамотность. Не вхожу в разбор, кто, чем, как воспользовался; но дело ясно, и различие, может быть, зависело от существования древних рез. (Впрочем, это только предположение). Гласные у нас распались на две лестницы или скалы – густых и острых, а, о, у и а, е, и которые могут переходить в ряд согласных посредством йотации, как у нас и в Индостане (переход острых), или посредством уотации, как у Англичан через w (переход густых). Согласная, по своему внутреннему определению, не произносима и бесхарактерна; характер свой получает она не от предшествующей, а от последующей гласной, или, за отсутствием гласной, от густого или острого придыхания, которое есть опять не что иное, как неразвитая вполне гласная. Без обозначения придыхания согласная не имеет определённого смысла. Такова весьма разумная система, лежащая в основе нашей письменности, и такова причина, почему согласная (если за нею не следовала гласная) не могла явиться без обозначения придыхания, выражающего скалу гласных, от которых согласная получает свой характер. Закон остаётся тот же, будь согласная в конце или середине слова. Обычай отменил употребление знака ъ в середине слов, но разумность прежнего обычая явна; и хотя возврат к нему был бы неразумен, он помогает нам понять самый смысл и разумность употребляемых нами знаков ъ и ь. Прибавлю ещё, что две скалы гласных у нас сходятся в двух точках, в а, который можно назвать полюсом полнозвучия и в ы, который можно назвать полюсом глухим. Не говорю о других сочетаниях двух скал, которые легко можно проследить почти во всех Европейских наречиях.

Итак, вот вам, любезный друг, мой небольшой труд и маленькая приписка к нему. Распорядитесь всем этим как хотите. Если бы Академия удостоила их помещения в прибавлениях к своим учёным трудам, она оказала бы великую честь мне и, думаю, принесла бы некоторую пользу труженикам филологии.

3

Простите меня, любезный Александр Фёдорович. Давным-давно следовало бы мне отвечать вам. Сначала вообразил я себе, что вам особенно нужно указать на Quellen, которых, разумеется, я никогда не помню. Для этого справлялся я с несколькими каталогами; но не нашёл многого, что̀ помню вообще, без определённой памяти о заглавиях; потом, когда узнал, что вам хочется знать мои мысли, не мог писать в продолжение двух недель от ушиба при падении с изломанных дрожек (причём, сильно расшиб колено и повредил жилы в шее), отчего и не мог наклонять голову без боли; наконец, медлил потому, что хотя очень ловко рассказывать свои мысли в разговоре или письменно, когда они представляются в цельности, или вводятся хотя и отрывочно, но связью речи, очень трудно выразить их отдельно в письме, в одно время без введения и без полноты. За всем тем повторяю: виноват.

Вы выбрали прекрасный и прелюбопытный предмет⁴²⁸, который, сколько мне известно, никогда не был рассмотрен со вниманием и добросовестностью. Действительно, судьба Словянского Поморья и Запада, и особенно отношения его к Христианству, представляют много явлений крайне непохожих на то, что̀ видим в других Словянских землях. Вот свод того, что̀ я мог в этой истории понять. Ваше дело будет сказать, согласны ли вы с моим взглядом.

Во-первых, о внутреннем расположении или нерасположении Словян Поморских к Христианству. Вы предполагаете, и, кажется, совершенно справедливо, довольно крепкое аристократическое сословие, может быть, связанное со жреческим званием; на это есть указания; но не знаю, до какой степени они ясны и определительны. Немецкие летописцы, а потом и составители актов, могли часто давать ложное аристократическое значение явлениям, происходящим из общинного быта, смешанного со стихией родовой. Впрочем, я готов допустить сильный зародыш аристократии в земле, подверженной беспрестанным нападениям и в которой, следовательно, дружина должна была мало-помалу получить особенную силу, ещё увеличенную приливом Германской стихии или Скандинавскими союзами, о которых упоминается весьма часто в сагах. Главная же преобладающая особенность в этих Словянах есть без сомнения бо̀льшая определённость религиозных понятий или учреждений и жреческой касты, которой было поручено их хранение. Этого и доказывать нечего; но причина такой особенности заключается, как мне кажется, в двух обстоятельствах. Одно – беспрестанные сношения со Скандинавией; другое – постепенное отпадение других Словян от язычества. Религия древняя отступала перед новым учением, сосредоточиваясь мало-помалу в тесном пространстве, но зато скрепляя себя более и более твёрдыми формами. В этом отношении Поморье представляет некоторую аналогию с Литвой. Без сомнения в Литве жреческий характер был преобладающим издревле; но кажется, из Тацита можно заключить, что и в Поморье была издревле сильна какая-то таинственная религия, и сверх того, она могла и должна была получить новые силы из самой борьбы с наступающим Христианством. За всем тем я не могу никак признать в Поморье решительного отвращения от новой веры или даже горячего фанатизма или, наконец, такого преобладания аристократии и жрецов, которое могло бы положить слишком сильные преграды духовному завоеванию. Значение городов, которому множество доказательств, не позволяет предположить такого перевеса сословия одного над другими. (Вспомните, например, ответ жителей одного города или пригорода, который на проповедь христианскую отвечает, что последует примеру старшего города, если не ошибаюсь, Штеттину). Самый рассказ о проповеди далеко не представляет нам борьбы с ожесточением фанатизма; напротив того, жители сохраняют в отношении к новым учителям какое-то добродушное терпение, которое часто употребляется во зло глупостью или дикостью наставников. Вспомните того монаха, который, не зная ни слова по-словянски, отправляется прямо в храм и ну рубить кумир. Его хватают и преспокойно выпроваживают за границу, думаю, не без пинков. Не унялся: пришёл опять и опять молча ну рубить кумир. Его бросили в лодку и пустили в море, которое принесло дурака к христианским берегам. Право, в этом нет ни на волос фанатизма. Как мне кажется, не было ни в Поморье, ни в Западных Словянах вообще никакого внутреннего препятствия к распространению Христианства, хотя вследствие причин, о которых я сказал, была довольно резкая определённость религии и, след., не могло быть того внутреннего позыва к Христианству, который виден в других Словянских семьях.

2-е. До некоторой степени можно предположить, что та форма Христианства, которую Германия предлагала Поморью, была не согласна с её требованиями. Конечно, трудно поверить, чтобы народ, которого прежняя религия, вероятно, довольно неразумная, заключалась по преимуществу в обряде, мог найти новую веру слишком обрядовой, и даже до́лжно бы предположить, что преобладание обряда должно бы привлекать дикаря; но едва ли можно считать Поморян дикарями (против этого говорят современные посетители Поморья, удивлявшиеся его земледелию и торговле), и сверх того, иерархизм Латинства, разорвав связь жизни и обряда религиозного, отнимал у него его поэтическую привлекательность и налагал на него печать чужеземности. Так мы знаем, что Поморяне смеялись над Латинскими молитвами, пародировали их и переделывали, например, припев Кирие Элейсон в Корь Ольшаный (если не ошибаюсь). Употребление Латинского языка ещё было невыгодно и в том отношении, что долго не могло позволять назначать туземцев в духовное звание, и следовательно, лишало их выгод, сопряжённых с саном священника или епископа, принуждало поручать паству ненавистным иноземцам, оскорбляло гордость и эгоизм, естественные всякому человеку, и отнимало у народа возможность находить себе ревностных защитников в своих пастырях. Вспомните, например, как много Саксонцы выиграли тем, что Фома Бекет был родом не из Норманнов⁴²⁹; и вы, я думаю, согласитесь в том, что беспрестанная резня духовных у Немецких Словян была бы явлением или вовсе невозможным, или весьма редким, если бы эти духовные были народу единокровными.

3-е. Способ распространения Христианства и отношения его к обществу государственному служили ещё большей препоной его успехам. Во-первых, оно шло с мечом в руках; во-вторых, оно сопровождалось явлениями крайне дикими. Не помню, кто из современников (не Дитмар ли?) рассказывает черту очень характерную с насмешкой ещё более характерной. «Поморяне, – говорит он, – так глупы и дики? что не могут понимать правосудия и бранят нас христиан за то, что мы преступников строго казним. Они уверяют, что наши казни преступнее самых преступлений. Такова их тупость». Разумеется, я подлинных слов не помню, но таков смысл и в нём явно отвращение к свирепости Германских нравов вообще. Всего же важнее отношения религии к государству. Вы знаете моё мнение, что изменения Символа и отторжение Запада от общения с Востоком были не делом пап (хотя папы содействовали) и не явлением чисто религиозным (хотя невежество в вопросе религиозном имело своё важное значение в разрыве). Отторжение Запада было следствием его политического усиления. Оно должно было совпасть с основанием Империи, сосредоточившей силы Германского племени на Римской почве (и действительно, оно произошло при Карле Великом и с его воли). Обособление в смысле религиозном было главным симптомом внутренней, самосознавшейся силы Германской, получившей Римское направление и стремившейся к созданию религии государственной, отдельной от религии других государств.

Так построилось мгновенно то историческое здание, которое известно под именем Tota Christianitas, в котором никогда не считали Греков и которое есть действительно повторение Римской империи с той только разницей, что она стояла на Jus Romanum, а Всехристианство – на религиозном обособлении. Империя Карла может назваться христианским калифатом, но не калифатом первой эпохи, а второй эпохи, когда Ислам уже имел двух верховных представителей: одного духовного калифа, а другого светского или военного под разными названиями (как, например, Ата-бег или Эмир-аль-Муменнин, или другое). Так и в Христианстве явились также два представителя: один – жрец-папа, а другой – меченосец-император. Таким образом, объясняется, почему войны Карла имели характер религиозный (как, например, война против Саксонцев), несмотря на то, что они в тоже время были явлениями мира чисто политического. Тем же объясняется и легендарный характер Карла. Борьба двух центров была неизбежна, ибо каждый должен был считать себя источником права верховного, и эта борьба составляет главный смысл Средневековой истории (хотя этого ещё не сознали писатели западные). Но до борьбы (сделавшейся впоследствии возможной от усиления духовного центра и союзного с ним элемента Романского), светский глава далеко превосходил духовного могуществом, определительностью, сочувствием народным и энергией деятельности (ибо ничтожество пап не дозволило им воспользоваться ничтожеством последних Карловингов).

Запад сплавился в одно церковно-политическое целое и стихии были так слиты, что ни одна из них не считала себя вправе действовать отдельно от другой. Победы меча императорского должны были распространять область креста; победы креста должны были распространять область, подвластную императорскому мечу. Всякая земля, прилегающая к Империи, примыкая к миру христианскому, считалась в то же время присоединяющейся к Империи; от того и происходили притязания императоров на вассальство Польши и Венгрии и гнев их, когда папа благословил короной королей, не признававших этого вассальства. Эти отношения не находились в праве писанном, но коренились в глубоких убеждениях Германо-романского мира. Обращение Словян в Христианство было, поэтому, в то же время шагом к утрате их независимости; оно клало основание завоеванию и Германцы сознавали это так же, как и Словяне. Словяне, обращаемые в Христианство, должны были примкнуть к Империи, а так как они не хотели лишаться свободы, они должны были быть принуждены к покорности, и орудием принуждения являлись Саксы, издавна соседи их и по соседству – враги. Таково было значение Христианства для Словян вследствие совоплощения веры с государством Германским. (Позднее церковь сама, став на первое место, обратила государства и народы в свои орудия; но до Гейнриха IV и Григория VII она была орудием государства). Завоевание было особенно тяжело для завоёванных потому, что в самом государстве преобладала идея племени, и народы Словянские должны были поступать в подданство не к главе Империи только, но к народу, которого он был представителем и которого силами он побеждал упорство своих новых вассалов. Польша отстоялась от подобной судьбы долгими войнами; Чехия спаслась от неё тем, что приняла Христианство с Востока и билась не хуже Польши. Для сравнительно слабых народов Поморья и при Эльбе и Одере не было спасения. Внутреннее чувство их возмущалось против религии, которая непременно должна была лишить их всякой свободы и подчинить их игу чужого правительства и чуждого народа. Разумеется, самоё завоевание было сопровождаемо страшными угнетениями, и хотя духовенство иногда и старалось смягчить тяжесть ига, налагаемого Саксонской дружиной Империи, но оно само было слишком слабо, слишком равнодушно к делу по своему чужеземному происхождению, а иногда и недоброжелательно по своим родственным союзам с дружинниками Германскими. (Этому очень явный пример в спорах епископов с папой о епархиях в Чехии, Моравии и в Южных Словянах вообще). Самые же духовные жаловались на Саксов не столько за то, что они грабят Словян-христиан, сколько за то, что они грабежом своим лишают их возможности платить церковную десятину и другие церковные поборы. Вот, как мне кажется, истинная причина сопротивления, оказанного Западными Словянами Христианству.

Вопрос, который вы задали мне, навёл меня на разрешение другого весьма важного вопроса, о котором я давно думаю: именно о том явном превосходстве Магометанства перед Христианством в землях, в которых и то и другое были распространены мечом. Новые магометане везде вступали в братство к победителям, а новые христиане в рабство. Я очень рад тому, что я, наконец, понял логику этого явления, по-видимому, унижающего Христианство, а действительно показывающего её превосходство. В характере Ислама было действительно стремление к распространению посредством войны; Ислам был вооружённой религией, и след., война была добросовестна. Побеждённый принимал Магометанство; он должен был быть, и действительно был, принимаем в религиозное братство, и становился полноправным гражданином общества религиозного. Христианство по сущности своей чуждо насилию; оно не составляет государства. Искусственно могли его срастить с идеей государства, могли эти две, совершенно различные, области слить в одну; но коренная разница не исчезала: она сохранялась в тёмном сознании, в явлениях жизни. Война, явление мира политического, прикрывала себя предлогом религиозным; но её плоды не поступали к религии, которая её чуждалась, а к обществу вещественному и политическому. Внутренняя недобросовестность обличала себя в угнетении побеждённых (хотя и обратившихся), тогда как в мире магометанском добросовестное уравнение побеждённых с победителями было следствием добросовестной религиозной войны. В этом случае, как и во многих других явлениях Истории, сохраняется закон, по которому высшее начало, искажённое, становится ниже низшего, выражающегося в целости и стройной последовательности. Христианство завоевательное должно было быть отвратительным потому самому, что оно было грубой ложью в отношении к самому себе. Вот, любезный Александр Фёдорович, что̀ могу вам сказать об этом предмете. Не взыщите: чем богат, и тем и рад.

Как мне благодарить вас за вашу книжицу⁴³⁰, за дружеское упоминание обо мне! Выражения ваши считаю слишком лестными и думаю, что вы меня разглядываете в увеличительное стекло дружбы. Но благодарю вас вдвойне и как человек, которому отрадно доброе сочувствие, и как лингвист, которому весело видеть в печати мысль, которую считает дельной и полезной, а сам никогда бы не собрался пустить в ход. – Книгу просмотрел я бегло; вижу, что в ней очень много богатства, что в ней удержан тот характер живой филологии, которая должна составить эпоху новую и отличную от прежнего чисто материального воззрения; но подробно просмотреть не успел, а надеюсь вам сообщить со временем некоторые замечания (например, чесаться выводите вы от k r s; оно происходит, кажется, от кеса как будто волоситься или sich haaren), которые, может быть, пригодятся, если вы это передадите более учёным народам: ибо у нас ценителей немного.

Вот как давно и не писал я к вам, любезный Александр Фёдорович; и не отвечал на ваши милые и дружеские письма; даже и не поблагодарил за ваше электрическое поздравление, которое меня несказанно порадовало. Может быть, и даже полагаю, наверное, вы знаете о моих странных, хотя и не совсем неожиданных, тревогах; признаюсь, они меня таки волновали и не давали писать как следует, со спокойствием, приличным добропорядочному человеку. Они ещё и теперь не кончились и чем кончатся ещё неизвестно; но, по крайней мере, развязка уже недалеко⁴³¹. Какая бы ни была (хоть и желаю мирной), я чувствую, что я прав перед добрыми и разумными людьми. Вы не обвините меня в гордости, если скажу, что я хоть сколько-нибудь возвратил человеческому слову у нас слишком забываемое благородство. Разумеется, в этом не столько участвовали мои стихи, сколько шум, отчасти неожиданный, произведённый ими; но всё-таки слово возвышено самым тем шумом, который оно почти нехотя произвело. Теперь здесь ещё говорят, что о брошюрке, которую вы знаете, ходят не совсем добрые слухи. Не вздор ли это? Я не отпираюсь от неё, но и не признаю; не видал, следовательно, и не знаю. Как и что слышали вы о ней? И точно ли о ней говорят? Или всё это пустой Московский слух? Смутное время вызывает на живое слово и ничего так не боится как живого слова, а живое слово ему единственное лекарство.

Кстати, живы ли мои мёртвые Санскритские слова или схоронены? Простите, что так мало вам пишу. Сейчас узнал, что едет Лев Иванович Арнольди, жених Свербеевой⁴³², и посылаю эти строчки с ним; они пишутся во втором часу ночи. Как-то идут ваши труды? Великая радость мне знать, что есть трудящиеся с неусыпною любовью и ставить вас в первом ряду; это самому придаёте и бодрость, и силу. Ваши статьи о Болгарах и хороши, и живы, и популярны; но отчего, упомянув о мёде у Гуннов, вы не сказали о страве и ячменном квасе? Прощайте покуда. Батюшке скажите поклон и благодарность за дружбу.

Простите мне моё молчание, любезный Александр Фёдорович; вы, человек порядочный и сжившийся с последовательностью в занятиях, не совсем поймёте того, что я ещё только начинаю справляться с вашими задачами и далеко их не кончил. Начал же я с вашего труда, потому что он спешнее моего. Прочёл с величайшим удовольствием ваше предисловие или проект Лексикона. Страшный труд, великолепный, если вам Бог даст его совершить и совершенно полный, если, как вы намерены, приложите к нему алфавитный список слов. Такое дело подвинет на бесконечное расстояние вперёд всю филологию, не говорю уже о Словянской, которая этим опередит все остальные. Одно, кажется, ещё замечание до́лжно прибавить. В развитии корней надобно ещё держаться хронологического порядка. От этого виднее будет история развития в каждой ветви. Если же новейшая форма (что̀ иногда случается) древнее древнейшей, то это должно оговаривать: ибо иногда новейшая происходит от древней, не сохранившейся в памятниках письменных. Как вы думаете? Теперь об истории Поморья. Вам за неё все будут очень и очень благодарны, если только (в чём крепко сомневаюсь) цензура позволит вам заслужить общую благодарность. Изложение очень хорошо, просто и тепло. Кошелевы, менее меня с чтением такого рода свычные, нашли некоторую сбивчивость в порядке предметов. Я с ними не согласен и думаю, что и они бы не нашли сбивчивости, если бы вы приложили указания на полях: «о том то». Я им это сказал, и они не отрицали. Своих примечаний я много написал на полях. Почти все относятся к слогу, в который вкрались, кажется, некоторая небрежность при общей его чистоте и лёгкости. Кажется, в раннюю эпоху, в свидетельстве Птоломея, есть одно обстоятельство, на которое вы не обратили внимания. Между Эльбой и Вислой он помещает много городов, между тем как по остальной Германии их почти вовсе нет. Окончание их имён на tunum, соответствующее нашему град, как и Эдда называется, кажется, Новоград – Noatun⁴³³. Посмотрите, не ошибаюсь ли я в этом замечании, которое пишу с памяти. До быта собственно вы ещё не дошли. Пожалуйста, выставьте поярче доказанное свидетельствами земледельческое превосходство Помория, из которого долго ещё Германия брала учителей и колонии земледельческие, переселяемые даже на Майн и Рейн. Это послужит сильным опровержением мнения, будто быт общинный не благоприятствует земледелию. Доброе и прекрасное дело предприняли вы. Совершайте его и порадуйте всех друзей науки; труд живой – а таков будет ваш труд – великое приобретение, тем более что все вопросы рассматриваете вы с новой и неизвестной ещё в западном воззрении точки.

Теперь несколько слов о Лексикончике. Быть может, я был неправ в том, что не различал долгих и кратких. Я не счёл этого за нужное именно потому, что смотрю на этот труд, как на мелкий опыт; но если вы думаете, что тем навлеку на себя нарекание, будьте так добры и поставьте знаки. Насчёт употребления Русских букв я считаю себя правым. Кто по-русски не знает, тот и пользоваться этим словарём не может; а для Русского или знающего по-русски тождество звуков и яснее, и нагляднее, когда они писаны теми же знаками. Это обстоятельство важное. Разумеется, я очень признаю неудобство Русской азбуки для начертания звуков иностранных, но едва ли не тоже и со знаками Латинскими. Главное дело в аспирации. Что же? Можно, кажется, обозначить её апострофом – б’, г’, д’ и т. д. Г мягкое не есть h, и его можно в примечании назвать г Малороссийским. Кажется, это будет верно. А краткое в конце глаголов выкиньте, и если какую другую неправильность заметите, пожалуйста, исправьте. Насчёт некоторых разногласий наших в выводах, я думаю надобно оставить так, как они у меня, разве бы было какое-нибудь явное превосходство в вашей догадке. А вот, например, насчёт Сварога я считаю себя решительно правым. Свар-гᾶ слово позднейшее – солнце-ход. Его составных частей у нас нет; а Свapoг равно возможен у нас, как и в Санскрите, Аварога (небо) доказываете это, и очень легко можно предположить (как вы думаете), что Сварог действительно значил небо как и Аварога, составлен на тех же законах, но даёт небу более космогонический смысл. Я это говорю только как пример тех разногласий, за которые я стою.

Предисловьице хочу написать на днях; но по́лно, нужно ли к опыту и не лучше ли моё коротенькое к вам послание, чтобы не сказали: «parturit mons?»⁴³⁴ Право, так!

Прощайте, любезный Александр Фёдорович. Все здесь сходят с ума на политике; но мне это не страшно, потому, что я ею не позволяю себе заниматься. Батюшка ваш похвалит меня за это, да и вы также. Где нельзя действовать, лучше и не думать. Значило бы что-нибудь общественное мнение, другое бы дело; а то всё толки вздор, и чем дельнее, тем вздорнее, потому что больше мутят. Брошюрку⁴³⁵ запретили. Это так и следовало; а на неё не нападают, это досадно. Впрочем, другая попытка ещё возможна.

Опять я виноват, и вы простите меня. Думаю, что никогда я не писал так искренно, и это очень понятно. У меня и помышления нет о печати. Все пьесы выливались почти невольно, особенно последняя и без сомнения лучшая, «к России». Этой не для чего скрывать; но об остальных, пожалуйста, не говорите. Таково состояние нашей печатной словесности, что я не хотел бы, чтобы мой голос был слышан даже и в чтении кроме как моими друзьями. Другим нет до меня дела. В науке – другое. А всё ещё я предисловия не написал. Да нельзя ли в Учёных Известиях без него обойтись? Ведь Лексикон пропустят, а предисловие застрянет. Право, не сумею так написать, чтобы не вцепилось уже так сильно заронившееся подозрение. Легко сказать: надобно выразить мой особенный взгляд на филологию для народов Словянских, т. е., затронуть вопрос народности и той живой струи, которая протекает во всех племенах Словянских, делая их явлением особенным и резко отделённым от других народов. Да куда это меня заведёт? И что̀ под этим всем разуметь будут? Обыкновенно вступление пишется ad captandam benevolentiam, а тут начало будет ad damnationem merendam⁴³⁶. Подумайте об этом.

Как мне вас благодарить и вашего батюшку, за дружбу вашу? Желаю себе успеха для того, чтобы и вы могли не пожалеть о своём участии, брошенном без пользы. Если бы вы думали, что другой путь, именно через Journal de Fr., был полезен, при неудаче уже избранного, перемените смело, что̀ нужно бы было ещё о Пр. и Ав.⁴³⁷; я дорожу только главными чертами. Но призна́юсь вам, кажется мне, что тут всё остановит: и братство, и папа и вообще крайняя резкость. Впрочем, вам ближе знать. Ведь я журналов никогда не читаю.

И грустно, и весело было мне читать ваше последнее. Во-первых, грустно, что батюшка так постоянно болен нынешний год, во-вторых, приходится мне отказаться от свидания? с вами в продолжение лета, а меня эта надежда очень веселила. Вместе гуляния по Боучаровским лесам и садам, по огородам Индо-Европейских корней, толки на досуге, может быть, даже пробуждение в вашей душе каких-нибудь ещё дремлющих благородных побуждений, т. e. склонности к какому-нибудь спорту (впрочем, кажется, вы лодочник, и вероятно рыболов) и пр. и пр.! Грустно от всего этого отказаться; но признаюсь, мне более веселия, чем грусти, когда подумаю, что вы едете в чужие края. Это для батюшки вашего не только здорово, но, я уверен, хорошо во всех отношениях. Ему с вами будет весело и светло на душе, а для вас самих как хорошо побывать за границей, подышать мягким воздухом Запада и учёным воздухом Германии! Я это говорю с искренним убеждением. Терпеть не могу людей охотников до заграничного шатанья, да и не люблю людей равнодушных к путешествию по области, где ум пробуждён, где цветут или цвели науки и художества. Я за вас радуюсь во всех отношениях; но куда же писать к вам? Если будете в Праге, отдайте два экземпляра моего С. Р. Словаря Ганке и Шафарику, да лучше возьмите поболее; может быть, увидите Штура и других. Первым двум скажите моё почтение, а всем говорите, чтобы они сами себя любили хоть столько, сколько мы их любим.

Как мне благодарить вас за ваше нянчанье с моими детками? Все ваши распоряжения хороши как нельзя лучше, а весть, которую вы мне даёте, хотя ещё сомнительная, очень меня радует. Пожалуйста, не подумайте, что я ваших поручений не помнил. Я хоть и не писал вам об этом, а хлопотал о рекомендованном вами наставнике, но не писал вам потому, что ничего не нашёл.

Теперь о деле Словаря. У меня червь съел хлеб, вода сорвала плотину, огонь спалил деревню целую, и финансы мои в гнуснейшем положении; поэтому я ничего сделать не могу. Кошелева и Самарина здесь нет; но когда приедете, т. е. к сентябрю, напомните мне слово Француза королеве: «Si се n’est qu’impossible, cela se fera»⁴³⁸, и будет дело слажено; вы в этом можете быть уверены. До времени, по вашему желанию, я никому не скажу. Кстати, не к Болгарину, а к вашему прежнему наставнику: если он ещё не помещён, а без вас я открою что-нибудь для него, как его отыскать и пр. и пр.? Напишите коротенькое сведеньице и пришлите. Эти вещи иногда улаживаются невзначай.

Пишу к вам почти в тарантасе, который стоит на дворе и готовится меня везти в деревню, куда дети уже отправились вчера. Пора на свежий воздух! По крайней мере, еду повеселее: последние вести из Крыма сколько-нибудь да потешили. Дай только Бог, чтобы туда ещё войск отправили. Выдержать это лето до зимы, и тогда дела наши ещё уладятся. Если бы мы отделались от Англии и Франции и освободились от Австрии, мы бы стали выше, чем когда-либо, несмотря на уступки. Дай Бог теперь мира с Австрией, но даже война лучше, чем союз. Война – страдание для тела; союз с Австрией – продажа души и всего будущего.

Таскался я по свету, любезный Александр Фёдорович, в последнее время: то в Тулу через ломающийся лёд и разлив Оки, то в Смоленск по топям и грязям. Последнюю поездку совершил я по случаю прорвы мельничной, которая заставляет меня отправить в Питер поверенного, доставителя сего моего послания. Он же доставит вам и мою посылку. Обещался я вам доставить три не пропущенные статьи. Посылаю их. Надули меня, рекомендовавши переписчика; вышел предрянной: и ошибок пропасть, и рука скверная, а я спохватился только тогда, когда уже были статьи переписаны. Не взыщите. Я особенно дорожу последней, которую, не знаю поделом или нет, считаю своим капитальным произведением и которую грустно не видать в печати. Чёрт знает, и именно чёрт глупости один только и знает, почему эти статьи, а особенно последняя, не пропущены. Неужели и теперь не позволят? Как бы то ни было, для большей полноты прилагаю вам портрет автора. Вы этого не сочтёте слишком самолюбивой затеей; хотел с вами похристосоваться этим в Пасху, да не поспел. Портрет очень похож и славно сделан фотографией; несколько суров и дал повод к милой злости Ив. Вас. Киреевскому: «C’est Kh. subissantle silence»⁴³⁹. Неотъемлемое право друзей острить над друзами. Примите моё солнечное обличение. Как назовёте вы такое Словянское название фотографии? Эта шутка на слове напоминает мне то, что без вас и Коссовича я просто давлюсь этимологиями: никого нет, кому бы можно было хоть заикнуться о них.

Что ваш батюшка? Выздоровел ли он? Что̀ вы сами? Для лечения наступило лучшее время – весна. Вы спрашивали моего совета: симптомы не совсем так описаны, как бы следовало; но из них я только один могу сделать вывод. Возьмите Nux Vomica dil. 2-а, guttis; примите три дня поутру и ввечеру по одной капле в ложке воды и выждите три дня действия; потом Sulphur по-прежнему неделю. Если увидите перемену к лучшему, продолжайте: если первый день или второй будет хуже, не пугайтесь. Смотрите, что скажет третий и четвёртый день. При большой перемене к лучшему, не спешите принимать Sulphur, а дайте Nux время поработать. Если не будет перемены, возьмите Pulsatilla dil. 2-а, guttis и поступите также и потом уведомьте меня. Заглазно трудно попасть сразу на верное лекарство, но вылечить вас наверное я должен.

Много перемен и мало перемен. Смерть Царя меня оправдала в моём о нём суждении: я не ошибался. Его ошибки были ошибки в понятиях и в ложной системе; но он был честный труженик, который действовал под ложно-приложенным нравственным законом, и след., он прав перед судом совести. Человек отвечает только за свою волю. Дай Бог такой же доброй воли и яснейшего понимания молодому Государю! Особенно дай Бог ему доверия к России и неверия к тем, кто оподозревает всякое умственное движение: Мы дошли до великих бед и срама по милости одного – умственного сна; но перемены не могут быть слишком быстрыми. Здесь все радуются проявлению стремления к народному и Русскому. Не знаю, как в Питере. Освобождение от наружного подражания важно как знамя, вызывающее освобождение мысли от чужого авторитета, как вызов к самомышлению. В добрый час молвить!

Слава Богу, кажется, участь Севастополя решена. Честь и слава кому следует! Эта защита разогрела все сердца; это происшествие, носящее на себе характер жизни, и жизни народной. Что̀ бы ни было впереди, а головы Русские приподнялись законной гордостью. Теперь говорю всем одно: труд, труд и труд, чтобы не посрамить себя и не подвергнуться великой ответственности. Вам этого говорить нечего. Вам надобно напротив, сказать: не трудитесь через меру!

А что? Не попробовать ли статьи снова в цензуру? Как вы думаете? Нет ли слуха о Брокгаузе?

Получил я ваше письмо, любезный Александр Фёдорович, за несколько д. до отъезда из Москвы. По вашему поручению справлялся я о Сербских грамотах; но оказывается, что их ещё не печатали. По крайней мере, никто не мог мне сказать о них ничего удовлетворительного, и кажется, что их нет в печати; разве не были ли изданы прежде? Но по вашему письму я справлялся о новом издании. Если я не понял, то извините. У меня было тем более желания отыскать эти грамоты для вас и доставить их к вам, что я чувствую, как хорошо бы было с таким изданием ехать к нашим южным братьям. Лето провёл я глупейшим образом. Во-первых, у нас и лета не было, а холодная осень с конца июня; во-вторых, я всё был в разъездах. Сперва грустная поездка с Елагиным (нужно ли вам говорить, как меня и всех нас срезала смерть Киреевского? Не только друг дорогой нам и особенно Кошелеву и мне, но ещё и великий деятель, и незаменимая специальность философская, и истинно мыслитель необыкновенный). Потом, по делам в Рязанскую деревню; потом к Кошелеву на хозяйственный съезд для обсуждения нескольких эмансипационных планов; потом, наконец, на коронацию отчасти для себя, но особенно для детей. О коронации только два слова. Въезд был удивителен, и я рад, что его видел... просто, какой-то волшебный сон. Золото, Азиатские народы, великолепные мундиры и старые Немецкие парики. Тысяча и одна ночь, пересказанная Гофманом. За всем тем чудно хорошо! Самой коронации я не видал. Достал места старшим детям и послал их; достал ещё два билета себе и меньшой дочери; тут явились двое Сербов из Tpиеста, приехавших собственно для этого. У них билетов не было; я отдал свои и, разумеется, не мог не отдать, Оставшись дома, написал стихи, которые посылаю к вам. Барыня одна критиковала последнюю строфу: «С чего он вздумал про душу говорить? Об этом и Филарет не говорил». Ведь не дурно!⁴⁴⁰

Вот вам почти всё, что̀ я о себе могу сказать. Статьи мои без подписи в Беседе вы читали, след., и об этом сказать нечего; и так лучше поговорим о вас. Мне весело, что вы так хорошо и с таким толком и пользой путешествуете. Как много привезёте вы впечатлений, и как живительно они будут действовать на вас! Хорошо совершённое путешествие есть истинный капитал для жизни, не только как воспоминание, но ещё как сила, возбуждающая мысль посредством расширенныхсочувствий. Для нас равно могут служить возбуждением и оживившиеся Лужичи, и эти несчастные Прибалтийские Словяне, которых вы застали в самую минуту замирающей народности. Какое тяжёлое впечатление должно производить не на Славянофила, но на всякого беспристрастного человека, это грустное и истинно-прозаическое вымирание старины и всех её следов в жизни целого племени, оторванного судьбой от сообщества ему родных племён! Разумеется, их спасти или задержать от денационализации нельзя; но велик должен быть урок другим, какая предстоит опасность всем отдалённым племенам. Знают ли они, или не знают (а надобно втолковать): всех спасает великий Русский резерв. Славно осмотрели вы остатки Северо-Западных Словян, и вероятно вам можно будет посредством найденных памятников, уцелевших наречий и исторических показаний, этнографию старую восстановить почти в полноте. Этот отдел тогда будет кончен, и вам будет принадлежать честь дела. Радуюсь и за вас, и за себя, как предвидевшего, что вы совершите труд, за который взялись с такой любовью. Многим это будет очень кисло.

Как мне вас благодарить за ваши дружеские заботы о моих богословских книжицах? Всё, что̀ вы сделали, сделано, разумеется, как нельзя лучше. Об изяществе хлопотать нечего; в этом нужен только верно сохранённый смысл. Досадно только, что Смолар так небрежно дело сделал. Неужели он не понимает его важности? вероятно, что действительно не понимает. Мне со всяким днём яснее становится положение религиозного вопроса в Германии и во всей Европе: он проникает во все вопросы и в то же время нигде самостоятельной важности не имеет (кроме Англии). В скором времени, может быть, примусь я и за третью брошюрку по случаю Бунзеновых Zeichen der Zeit⁴⁴¹. Курьёзное произведение! Впрочем, тут же хочу я приплести и гадкую книжонку Гагарина: La Russie sera-t-elle catholique⁴⁴². Вся цель этой дрянной штуки одна: сказать нашему правительству que tout le mouvement orthodoxe et panslaviste de Moscou n’est que la révolution déguisée sous une forme orientale, forme bien plus profondément conçue, bien plus, puissante et plus élastique que toutes celles qu’a pu ihventer l’Occident⁴⁴³. Каков подлец-Иезуит! Отвечать на это я, конечно, не стану потому, что оправдание я считал бы уже унижением; но хочется мне негодяя потаскать в его собственной грязи. Что̀ это только может иезуитизм сделать из человека! Ведь, вероятно, была же в нём и добросовестность, и какая-нибудь вера, и теплота душевная. Без всяких внутренних побуждений не бросит же человек все выгоды общественного положения, и удобства жизни, и роскошь, к которой с детства привык. Глядя на это, понимаешь, как ложнопонятое чувство религиозное жгло, резало, развращало и унижало человека ниже скота. Tantum religio potuit suadere malorum⁴⁴⁴. Я разбранил Гагарина и не пощажу печатно, если буду писать; а мне очень жаль его. Надобно признаться, что в протестантах нет таких скверных явлений, но за то пропасть бессознательного и самодовольного комизма, даже в таких людях, каковы Сталь и Бунзен.

Дай Бог вам счастья и успеха в вашей поездке на Юг. Что вы богатую соберёте дань для науки, в этом сомнения нет (только главное, будьте здоровы); что ваши поездки полезны не для одной науки, а и для тех людей, с которыми вас сводят ваши странствования, я в этом уверен; но не стали бы вам мешать, вот я чего боюсь. Меня очень обрадовало то, что ваш батюшка поправился. Я бы желал для него ещё несколько прогулок за границей; неужели нельзя ему как-нибудь это уладить? Прощайте, любезный Леярд⁴⁴⁵ Славянских народов и языков.

В Москве познакомился я с Американцами и Американками. Совсем особенное племя; в них что-то дикое при просвещении одичалые gentlemen u ladies. Меня, полюбилиочень. They haven’t met anybody half so funny in Europe. Why, they would have run after him (т. е. за мною) in America⁴⁴⁶. Я не ожидал такой характеристики.

Про себя я вам до сих пор ничего не писал. Причина та, что и писать нечего. Как-то я оглупел сильно, точно будто в высокие чины пошёл. Утешаю себя надеждой, что это явление временное и не обязательное для будущего. Приписать его занятиям охотой, и хозяйством не могу, потому что не замечал такого влияния прежде; скорее можно приписать его большой возне с Комитетом и беспрестанному прикосновению с представителями дворянства. Здесь Комитет идёт довольно скверно, несмотря на присутствие многих дельных и хороших людей. Теперь возимся с получением согласия Комитета на публичность заседаний. Я говорю, как будто сам участвую; действительно я беспрестанно в Туле и в совещаниях домашних. Князь Черкасский (депутат от правительства) великолепен: образец парламентская деятеля и оратора. В этом ему отдают справедливость даже враги.

Каково моё положение! Кошелев и Самарин требуют от меня философской статьи, и когда? В то самое время, как я чувствую отлив умственных способностей. Обливаюсь по̀том и пишу.

Видите, любезный Александр Фёдорович; что я захотел c вами лично похристосоваться⁴⁴⁷ о чём вас удостоверить и прилагаемый сверху лик мой: На днях послал я к вам Сербов⁴⁴⁸, которых Самарин должен был вам доставить уже с подписями. Ни слова не успел я написать по милости Погодина, который до ночи то подписывал, то нет. Просто надоел разным вздором. Должно быть, был не в духе по случаю своего неславного боя с Костомаровым. Срам: какое ясное дело, и неумел его выиграть так, чтобы и слепые видели, кто победил! Что публика была бессмысленная, вовсе не отговорка. Нет публики, при которой было бы позволительно не разбить Костомарова в путь и прах. Это обида для Москвы.

Как вас благодарить за вашу статью?⁴⁴⁹ Статья капитальная. Едва ли она встретит цензурные препятствия. В духовном смысле против неё сказать нечего, а в социальном, которого духовенство не поймёт, пройдёт она, по самому этому непониманию. Впрочем, когда я говорю, что в духовном смысле она не встретит препятствий, вы уже видите, что мы таки дaлeконько подвинулись вперёд.

Как мне хотелось бы прочесть вам своё письмо к Бунзену! Да никак нельзя. Переписывать его слишком долго. Нужно, чтобы или сам я переписал, или Митя. И так он бедный его уже раз; переписал для заграничного напечатания, если только удастся напечатать, а вещь очень серьёзная и, кажется мне, удачная. Тут удалось мне и с корнесловием поразгуляться, и с философией, и с исторической критикой. Всего вдоволь.

Я, кругом виноват перед вами, так долго задержав ваш перевод⁴⁵⁰, тем более виноват, что и изменять-то в нём я почти ничего не нашёл кроме нескольких, по-моему, сомнительных слов. Он и лёгок, и передаёт весёлую шутливость оригинала; только мне кажется, иногда вы без нужды изменяете порядок слов. Конечно, через это вы выигрываете в отношении к плавности (чего вы искали); но перевод стихов в прозу должен не только быть (точен), но и отзываться переводом, и потому бо̀льшая близость к обороту оригинала едва ли не была бы выгодой. Как вы думаете? Я этого и не отмечал и не изменял потому, что хорошее переменять в худшее нет крайней надобности; но по системе так бы выходило. Согласны ли вы только на самую систему? Знаете ли тоже что̀ отчасти меня задержало? Вы были предложены в члены Общества Люб. Р. Словесности и, разумеется, выбраны единогласно; но мне хотелось вас заодно уже уведомить о том, остаюсь ли я председателем; а это, зависело от ответа министра на счёт наших цензурных прав или, лучше сказать, от решения Государя по нашей просьбе. Тут же я хотел и перевод переслать. Решение пришло неблагоприятное; признаюсь я ожидал другого. В публичном заседании я это объявил членам; а так как недоверие к Обществу в этом случае особенно падает на председателя, которого подпись узаконивает печатание, я просил Общество уволить меня от звания моего. Я считал долгом так поступить; но; Общество, в честном заседании 6 февраля, меня единогласно одобрило, и я опять остался. Вот вам, при объявлении о вашем избрании, и краткий доклад о происшествиях в Обществе. Затем, хотя и положено уже не печатать отдельных трудов, но мы надеемся приступить к некоторым учёным изданиям, а на вас надеемся, что вы что-нибудь дадите для чтения в собраниях публичных или частных. Знаете ли что? Вы бы могли, и никто лучше вас, составить краткий обзор современной Славянской филологии. Это была бы прекрасная вещь; печатать же вы можете, где хотите. Разумеется, кандидатом на это будет сборник Русской Беседы... Будет, думаю, у нас ещё маленькая буря в Обществе завтра. Вы, может быть, видели крайне неловкую статью одного из наших сочленов Селиванова, в Ведомостях. По этому случаю оскорблённые члены Общества хотели, чтобы я высказал их оскорбление. Как председатель (никогда не могу без смеха этого сказать или написать), я от инициативы отказался, но другие, кажется, горячо за дело возьмутся. Проба отказа с моей стороны имела, если не ошибаюсь, хорошие последствия: увидели, что Обществу нужны серьёзные труды, и я надеюсь, они будут. Много зависит от завтрашнего заседания.

Я сознаю всю мелочность нашей здешней деятельности и в то же время уверен, что без неё никакого grand ton’a иметь нельзя. Надобно будет за Словянское дело взяться серьёзно.

Странная и, по моему мнению, любопытная теперь эпоха у нас. Под видом самых пошлых, незначительных движений закладываются нача̀ла самых важных и едва ли не мировых явлений. Говорить о них с видом важным нельзя; всё видимое так мелко. Говорить о них шутя нелепо: под ними кроется весьма и весьма много. Кому в Европе нужно знать про смерть Ростовцева? Хорош герой! А от этой смерти наступил новый фазис в вопросе, которого разрешение отзовётся сильно не у нас одних. Поневоле зачешется в затылке, когда об этом подумаешь. Не знаю, как у вас в Питере, а здесь только и толку об этом и, к несчастью, злые страсти сильно радуются. Спасибо Павлову: он в «Нашем Времени» сказал об этом несколько добрых слов.

Сам я довольно сильно трудился и, не смейтесь, кое-чему учился; в Еврейском языке. Разумеется, я столько же язык этот знаю, сколько и прежде; но убедился, что только Русский изо всех Европейцев может понять восточные языки. Там решительно преобладает, как у нас, видовая или, лучше сказать, качественная флексия. Не знаю только её собственного центра; у нас это существительное. Впрочем, эти все мои изучения шли от письма к Бунзену. Я думал написать коротенькое и лёгонькое; вышло порядочно-длинное и весьма для меня трудное. Посылаю за границу; как напечатаю, не знаю. Кстати, что? Подаётся ли перевод? Прощайте, любезный Александр Фёдорович. Кланяйтесь батюшке.

Ваш А. Хомяков.

А не менее батюшке кланяйтесь супруге.