К Степану Петровичу Шевыреву

Сколько вам препоручений!⁵⁷⁴ Да не спрашивайте у Итальянцев о Славянах: мы для них варвары. Любезный Степан Петрович, полюбите Италию, наберитесь её воздуха, её воспоминаний и привезите их нам. Я немного её видел и мало времени удалось мне ею напитываться; за то теперь с горем чувствую, что я её уже утратил. Но, проезжая через Славянские земли в южной Австрии, говорите как можно более с жителями: вас будет веселить их радость, и хорошо напоминать им иногда о России. Они своих северных братьев редко видят. Прощайте, веселитесь, благодарите судьбу и пожалейте о нас. Здесь ужасное однообразие.

Приписка Венелина. Не слушайтесь нашего любезного Хомякова; хотя бы Славян Италийские Латыны и почитали варварами, но если они сами просвещены, непременно сумеют сказать о них своё просвещённое мнение; это для того, что, может быть, не возвратитесь через землю Славян: у обстоятельств свои причуды.

Посылаю тебе, любезный Шевырёв, ещё перевод для доставления Мармье. Этот перевод сделан, как ты знаешь, Павловой и весьма верен. Может быть, ему любопытно будет знать, чем мы желаем блеснуть, и что материальная сила для нас не идол.

Аксакову досталось от О.З.⁵⁷⁵; да они, кажется, уже готовы и от Гоголя отступиться. Что за глупый народ! У них на одном ряду Сервантес, Байрон, Жорж Занд и Беранже. Аксаков увлёкся далеко; но если он будет продолжать брошюрку свою, то полагаю, выйдет дельное. Он пояснит то, что без пояснения кажется смешным и нелепым. Мысль его главная следующая: «Искусство утратило везде свою беззаботную свободу; в нём более придуманного, чем самосозданного. Гоголь (как древние и Шекспир) есть художник поневоле и без намерения». В этом много правды. О.З. говорят: «Гоголь зарождён В. Скотом; без В. Скота он был бы невозможен». Это просто бессмыслица. Ничего общего нет между ними.

Первая статья твоя о Гоголе отличная. Я истинно благодарен тебе за неё; она может многих образумить и пояснить странные дисгармонии в душе многих читающих.

Читал ли ты Павского? Часть механизма языка порядочная, но что̀ за этимология! Просто смех. Мы от Римлян, от alec взяли слово лось, а в Испании нет лосей, и alec Римский животное почти баснословное. От Немцев (из слова Erz) составилось наше руда, между тем как оно в прямом отношении к слову жила и пр. Что за тупость! А труд великий и не совсем бесполезный.

Ещё хорошо: слово стерлядь у нас не своё, а занято от западных; а у них стерлядей и нет.

Начинаю поздравлением: дай Бог твоему маленькому Петру вырасти большим Петром, милым, добрым, похожим на тебя: лучше трудно, без комплиментов. Заметь, что я не сказал великим Петром, потому что по правде не уверен, не было ли у нас и так лишнего великого Петра.

О самом твоём послании скажу, что просто не понимаю, что за обещание моё, которого я, кажется, Вяземскому не давал; что за песня Русская, которой я и предмета не знаю и которую должен переложить на ноты Мейербер. Просто, как говорит Гоголь, не понимаю, – ничего не понимаю. Да, но правде сказать, если бы и понимал, то ничего бы не мог сделать теперь.

Виноват, любезный друг, что пропустил почту, не отвечав тебе. Собрался было, а тут погода вышла тёплая и тихая: пришлось ехать в поле, а к вечеру от скачки всего переломало, так и прогулял почту. Мне очень досадно, что тебя не удалось мне видеть; мы о многом поговорили бы с тобой; ну, да это ещё будет, когда приезду на зиму в Москву. Впрочем, если ты полагаешь, что я уехал так проворно, чтобы не выговориться, а собраться с силами, да написать, так ты ошибаешься. Я смертельно рад всё высказать на словах, а к письму не чувствую ни малейшего позыва, и если бы ты потребовал от меня рассказа о моём путешествии, то я просто не был бы в состоянии исполнить это требование. Поэтому и статьи никакой обещать не могу; да и правду сказать, кажется, я кончил своё статейское поприще. Был у меня цикл мысли, который мне хотелось или, лучше сказать, который я считал себя обязанным высказать: я это сделал и не чувствую ни малейшего желания беседовать с публикой, для которой, кажется, всё равно, что̀ ни писано. Едва ли Петрушка не первообраз Русской публики. По крайней мере, невольно склонишься к этому мнению, когда прислушаешься к её толку и суду. Так, например, я недавно слышал, что статьи Самарина хороши, дескать, да темны и неосновательны, а Кавелинская, хоть и не так хорошо писана, зато основательна и последовательна. Горе берёт с такими читателями. Впрочем, конечно, не то причиной, почему я отказываюсь от статей. Будь повод или предлог к статье истинно важной, я бы охотно взялся за перо и если напишется сводная статья для пополнения прежних, то, разумеется, я ею поклонюсь Москвитянину. Только не знаю, годится ли она, так как она будет, в виде исследования, а, следовательно, едва ли годится в журнал. Впрочем, это увидим тогда. Но, любезный друг, вы для меня непонятны. Скажите, пожалуйста, слыхано ли, чтобы человек, который собирается вербовать в деревне вольницу, ходил по улице, да по щёкам бил всех тех, которые могли бы к нему пойти в охотники? Где будет ваш полк, когда *** отхватал на славу и без всякой вины с их стороны лучших работников? Меня зло взяло, когда я услышал про всю эту проделку. Я уверен, что Чижов с нынешнего года не может приняться за издание, но с другой стороны и не понимаю, как может пойти издание у ***. Не думай, чтобы я оправдывал ответы, напечатанные ему; однако же, я должен признаться, что извинительны те, у кого терпение лопнуло. Я совсем бы не стал говорить про всю эту брань, если бы не говорили мы о журнале: говоря же о журнале, не могу не спросить: какие вы нашли новые средства, лишивши себя всех прежних? Не сердись за то, что я пишу вы. Я очень знаю, что ты тут ничем не виноват; но знаю также, что, взявшись за дело, ты потянешь изо всех сил, и вижу тебя к концу будущего года исхудалым, измождённым и растратившим свои силы на безнадёжный труд. Скажешь: не сложить же руки и глядеть, как со всех сторон бьют и ругают! Правда, да нет ли других путей? Не лучше ли тебе или кому другому пустить ещё в ход книги две Сборника. Критика запрещена в Сборниках. Хорошо! При книге объявить продажу за пятачок такого-то и такого-то разбора⁵⁷⁶ отдельными брошюрами. Я не советую так сделать, я только на твоё суждение представляю одно средство; а может быть, вы придумаете десять других лучше. Но на Москвитянин надеяться мне кажется невозможным. Впрочем, я всегда буду вашим, во сколько могу. Если я и тебе и Чижову отказываю в статьях, конечно, это не по равнодушию к делу или к людям, стоящим за это дело. К несчастью, я так ленив, что всякая статья отрывает меня от труда постоянного⁵⁷⁷, и поэтому я должен только тогда позволять себе труд эпизодический, когда вижу или чувствую в душе необходимость высказать свою мысль.

Живу я в деревне хорошохонько и тихохонько. На днях пишу к Жуковскому и посылаю ему предисловие и введение к вещице (не моей), которую он хочет перевести и издать в Германии⁵⁷⁸.

Да, любезный друг, круг наш уменьшается, и какой человек из него выбыл! Потеря невознаградимая, не говорю для нас, а для мысли в России. Как судьбы Божии ведут наше просвещение, не сообразишь; но не до́лжно слабеть или унывать. Смерть Киреевского была почти внезапная: с сыном обедал очень легко (у него было маленькое расстройство желудка, продолжавшееся несколько дней); после обеда лёг отдохнуть; через час вскрикнул от боли; началась холера с корчами. Доктора нескоро достали; перед ночью приобщался, а к утру кончил. При смерти были Веневитинов и Комаровский. Вот и всё.

Кажется мне, об издании его сочинений и думать нельзя. Первые запрещены, последние заподозрены и почти запрещены; но собрать их надобно⁵⁷⁹. Бедная мать! Бедный Пётр Васильевич! Я больше всех боюсь за него. У него здоровье плохо, а душа нежнее женской. С Киреевским для нас всех как будто порвалась струна с каким-то особенно мягким звуком, и эта струна было в то же время мыслью. И когда же порвалась? В ту самую минуту, когда с неё снята была тяжесть, мешавшая ей звучать. Странная судьба! Ты узнал из газет, а я вот как. Я из Смоленской деревни приехал в 10 часов в Понедельник и по расчёту думал Киреевского найти в Москве; вхожу и спрашиваю: «Киреевский здесь?»

«Как же. Его вчера привезли». Я долго не мог понять. Грустно; но всё же он недаром по̀жил и в истории философии оставил глубокий след, хоть, может быть, и не доделал своего дела.