К вопросу о начале нового периода во всеобщей истории

Вступительная лекция по кафедре новой гражданской истории, про­изнесенная в 1893 году.

Вам, без сомнения, хорошо известно, что всеобщую историю принято делить на три больших отдела: на древнюю, оканчивающуюся т. н. падением западной римской империи в 476-м году; среднюю, обнимающую следующее тысячелетие до открытия Америки в 1492-м г. и начала немецкой реформации Лютера и новую, которая простирается от 16 в. до великой французской революции и к которой, как ее непосредственное продолжение, примыкает новейшая история от 1789-го года по настоящее время. Но может быть для Вас представить некоторую новость та мысль, что это деление лишено твердых научных оснований и не только неприложимо ко всеобщей истории, т. е. к истории всего человечества, но даже и в применении к одним западноевропейским народам, у которых оно впервые возникло, имеет чисто условный ответ. Несостоятельность этого деления в том его виде, в каком оно обычно предлагается в школьных учебниках и руководствах по истории, заключается прежде всего в том, что великие перевороты в жизни целых народов оно хочет определить слишком узкими границами, приурочить их к какому-нибудь одному году, при чем выбор этих порубежных годов оно делает по внешним и случайным соображениям. Так, концом истории древнего мира оно поставляет 476-й год, когда последний западный римский император Августул Ромул должен был сложить свою императорскую корону по требованию варварского полководца Одоакра, и Италия оказалась во власти «короля варваров (rex gentium.)» Но это свержение Ромула-Августула, долженствующее открывать собою новый период в истории, на самом деле было совершенно ничтожным фактом, едва заслуживающим внимания историка: оно произошло незаметно, не произвело ни малейшего впечатления на очевидцев и ни чем не отозвалось в жизни и понятиях современников; все, что осталось от него – это несколько слов, мимоходом сказанных хроникером. Очевидно, крайне странно возводить столь маловажное событие на степень грани, отделяющей древнюю историю классического миpa от истории новых народов Европы, не говоря уже о том, что к этому факту нельзя привязывать ни падения римской империи, ни завершения греко-римской цивилизации. Падение римской империи, – если только можно употреблять этот смутный термин, – обозначилось гораздо ранее второй половины пятого века; до 476 года самый Рим принужден был несколько раз откупаться от варваров, – и все-таки два раза был ими ограблен: один раз – вестготами еще в 410 г., другой раз вандалами в 455 г. Что же касается до греко-римской цивилизации, то история ее завершилась значительно позднее 476 г., именно около 50-х г. 6 столетия, когда закрытием языческих школ в Афинах и составлением знаменитого кодекса Юстиниана положен был конец развитию греческой философии и римского права – этих двух главных продуктов античного гения.

Столь же мало оснований и за начало новой истории принимать 1492-й год, – тот год, в который Христофор Колумб водрузил кастильское знамя на новооткрытом им острове Гуаганаки и который не совсем правильно называется годом открытия Америки. Открытие Америки, конечно, имело свое значение: оно расширило географические понятия, дало сильный толчок исследованиям в области астрономии, указало торговле новые земли и новые предметы, но сфера его влияния и ограничилась только этими отдельными сторонами жизни. В общей связи событий западноевропейской истории ему принадлежит очень посредственный интерес: оно гораздо больше отразилось на последующей судьбе Америки, чем в истории Европы, где новооткрытыми землями воспользовалась преимущественно Испания, почти даром извлекшая из них огромные богатства. Но и здесь эти богатства сделались одною из главнейших причин упадка испанской монархии и той приниженности, с которою она и доселе продолжает свое существование в семье европейских государств. Очевидно, и это событие слишком малозначительно для того, чтобы им можно было открывать самостоятельный отдел всеобщей истории. К тому же, какие великие перевороты, как падение античной цивилизации или начало истории новых народов Европы не совершаются вдруг, одноминутно, так сказать, у всех на глазах, и их невозможно обозначить каким-либо одним годом. Если уже в процессе развития каждого отдельного человека наступление различных возрастов нельзя определять одним годом, то тем более непригоден такой прием для разграничения на периоды жизни целых народов. На этом основании не могут быть признаны и другие годы, указываемые некоторыми историками за начальный момент новой истории, как-то 1517 г., когда Августинский монах Лютер прибил к дверям виттенберской церкви свои 95 тезисов против индульгенций, или 1520 г., в который тот же Лютер торжественно сжег за стенами Виттенберга папскую буллу об отлучении его от церкви. Эти годы нельзя считать даже за начало той оппозиции католицизму, выражением которой был протестантизм, потому что эта оппозиция слагалась в продолжении столетий, при чем первые ее проявления падают еще на 13-й век.

Другой существенный недостаток принятого деления истории состоит в том, что оно сделано по мерке одних западноевропейских народов и соответственно некоторым особенностям их исторического развития, а потому оно не может иметь применения ни к истории других стран и народов, ни к истории всего человечества. Деление это возникло из следующих мотивов. Известно, что населяющие запад Европы теперешние романские и германские народы основались в пределах западной римской империи, заимствовали у нее свою культуру, унаследовали ее цивилизацию и частью получили от нее язык и право. Поэтому, история теперешних западноевропейских народов с самого ее начала тесным образом соединилась с историей классических народов, и эта связь сделалась более прочной, когда с конца XV в. европейцы овладели всем богатым, художественным и литературным наследием, какое оставила после себя античная образованность. Ставши продолжателями того умственного развития, которое начато было в Греции и Риме, западноевропейские народы оказались склонными смотреть на истории этих двух стран, как на свою собственную истории, и дали ей название древней: вследствие этого их действительная история, которая открывается их поселением в пределах римской империи, отошла на второй план и заняла промежуточное место между классическою древностью и тем временем, которое они назвали новым; отсюда и эта промежуточная эпоха получила название средних веков или средневековья. Первоначально, с именем средних веков соединялось представление о чем-то темном, невежественном; европейцы смотрели на этот период своей жизни, как на эпоху грубости и варварства, и в своем преклонении пред классической цивилизацией готовы были вычеркнуть его из исторической памяти. В настоящее же время, благодаря развитию исторической науки, это мнение совершенно оставлено и средние века стали трактоваться, как богатая внутренним смыслом эпоха, составляющая не особый отдел истории, а только неотделимую ступень, как бы введение к тому состоянию западной Европы, в которой застает ее 16-й век. Таким образом, рассматриваемое деление, если и может иметь еще где-нибудь применение, то разве в истории западноевропейских народов, но и здесь оно должно быть применяемо с известными ограничениями и существенными оговорками. В отношении же к истории других стран и других народов, не прошедших той школы, какая выпала на долю западной Европы, это деление лишено всякого смысла. Так оно совершенно неприложимо к народам, занимающим северо-восток Европы, которые не имели периода, соответственного средним векам, для которых открытие Америки и немецкая реформация – лишены были всякого прямого значения. Поэтому самому оно неприложимо и к истории всего человечества, где оно оказалось бы весьма несоразмерным. Для всеобщей истории, обнимающей собой важнейшие события в жизни всех, повлиявших на развитие человека, народов, деление, сделанное по мерке одной, хотя бы то и самой выдающейся по своему значении группе народов, очевидно, не может быть пригодно; здесь нужен иной принцип, на основании которого мы с большим удобством могли бы сгруппировать всем1рно-исторические события.

Спрашивается, где же, в каких исторических явлениях мы должны искать это основание для лучшего разделения истории на отделы и для установки более твердого понятия о новом ее периоде?

Есть одна эпоха в истории человечества, которая носит на себе ясную печать переходного времени. Она не столь близка к нам, как век возрождения искусств и наук на западе, и не так отдаленна, как начатки писанной истории арийцев. Она обнимает собой время с первого по шестой век нашей эры и наполнена явлениями глубокой важности. Три факта первостепенного значения главным образом обращают на себя внимание историка, изучающая эту эпоху, и дают право видеть в ней грань, разделяющую всеобщую истории на две половины: древнюю и новую. Это, во-первых, распадение греко-римской цивилизации, постепенно совершающееся на пространстве этого периода; во-вторых, появление, распространение и торжество христианской религии, провозгласившей единство и равноправность рода человеческого и изменившей нравственные понятия человека и весь склад его жизни, в-третьих,– выступление на передовую сцену истории новых этнографи- ческих элементов в лице германских и славянских племен, привнесших с собой свои особенные общественные идеалы и раздвинувших географические пределы исторической жизни с берегов Средиземного моря на берега Атлантического океана. Остановимся на каждом из этих фактов в отдельности и определим значение их в ходе всемирной истории.

1) История не знает государства столь узкоэгоистического, как государство римское; она не знает завоевания, ради которого прибегали бы к такому насилию и вероломству, как при римском завоевании, но она не знает и другого явления политического характера, которое оказало бы столь глубокое влияние на жизнь культурного человечества, как это же римское государство. Когда вы прочитываете новые исследования по истории Рима или по общей истории Европы, вы часто наталкиваетесь на ту мысль, что Рим есть центр вселенной и что история его есть история всемирная. И не думайте, что эту мысль высказывают ученые католического лагеря, – с некоторою затаенною целью; нет, это говорят люди, которые рассматривают религию не более, как историческое явление, и уже никаким образом не могут быть на стороне католицизма... Это всемирно-историческое значение римского государства коренится в том, что Рим в первый раз осуществил и завещал последующим векам идею организованного для общей и мирной жизни человечества, идею, к которой безуспешно стремились все другие цивилизации древнего миpa. Вы знаете, что еще задолго до того времени, когда можно говорить о Риме, – даже много ранее того времени, к которому относятся первые начатки цивилизованной жизни в Европе, история уже находит целый ряд своеобразных цивилизаций, самобытно возникших в плодородных долинах главных речных бассейнов Азии и Африки. Щедро наделенные дарами окружающей их природы, эти цивилизации иногда достигали высокой степени развитая и распространяли свою власть на несколько частей света, – тем не менее они никогда не могли получить того места в всеобщей истории, какая по праву принадлежит Риму. Главная причина этого заключается в том, что, основанные на племенной исключительности и разобщенный между собою, они носили на себе слишком узкий, слишком местный колорит, а потому и не могли стать достоянием других племен и народов. Припомним, например, цивилизации Египта или Индии с их замкнутым в себе, кастовым характером, делавшим их недоступными ни для какой другой страны. Их можно назвать счастливыми оазисами в пространстве первобытного состояния человеческих племен, которые ласкают взор историка, но не оживляют окружающей их пустыни варварства и дикости. Предоставленный своим собственным силам, эти цивилизации не имели широкой исторической будущности: они или исчезли с лица земли, как древние Египет и Ассиро-Вавилония, или окаменели в своих формах, как те государства, который и теперь еще существуют в долинах Инда и Яксикианга и у которых история обратилась в простую хронологии событий. Только с переходом исторической жизни от рек Азии и Африки на берега Средиземного моря положено было начало тому общечеловеческому культурному наследии, которое с тех пор непрерывно передается от поколения к поколению и от народа к народу. Эта великая миссия выпала на долю двух стран, соединенных неразрывною связью в нашем историческом представлении; я разумею Греции и Рим. В то время как Греция сделалась учительницей человечества и довела развитие его способностей до совершеннейших образцов, Рим стал государственной главой целой семьи народов и дал им строй жизни, образовавши из себя как бы форму для последующего исторического развития. Подобно другим цивилизациям древнего мирa, и римское государство первоначально было основано на племенном начале, в силу которого полноправными гражданами в нем могли быть только потомки известного числа родов, а все другие считались чужестранцами, хотя бы они в течении нескольких поколений жили в Риме и в древности своего происхождения ни мало не уступали патрициям. Но по причинам, о которых нам нет надобности рассуждать, Рим скоро сумел сбросить с себя эту исключительность, пожертвовал своими интересами и распространил право гражданства не только на тех, кто в качестве союзника присоединился к нему, но и на тех, кого он побеждал оружием. Вследствие этого он оказался способным соединить под своею властью весь культурный мир того времени, лежавший кольцом по берегам Средиземного моря, – сам стал наследником всего того, что было выработано древними цивилизациями, и других сделал участниками в этом наследии. Римское оружие, куда бы оно не проникало, приносило с собой побежденным народам не смерть, не плен и не рабство, как это было в истории древних государств Востока, но более утонченный, цивилизованный формы жизни и соединяло их в одну семью не единством только политической власти, воплощенной в лице цезарей, но единством и духовного родства, выражавшегося в единстве культуры. В свою очередь и побежденные народы, подчиняясь римской державе, вносили свой вклад в культурное богатство Рима и таким об- разом содействовали развитою цивилизации, которая по всей справедливости может быть названа всемирной в смысле того времени. Под гостеприимною сенью римского права мирно встретились между собой и обменялись мыслями Восток и Запад и не только племена и народы были умиротворены походами римских легионов, но и их философские и религиозные учения. Как все государства древности вошли в один политический организм римской империи, так и все языческие боги нашли себе место в римском пантеоне и мудрость отдаленного востока слилась в одно неразрывное целое с продуктами греческой мысли в системах гностицизма и неоплатонизма. В одной из своих едких сатир Лукиан, писатель 2-го века, выводит бога Мома, который жалуется, что в зал олимпийских богов прокралось множество иноземцев, одетых крайне странно, не умеющих даже говорить по-гречески: тут и Мидянин Митра в персидском платье с тиарою на голове, тут и скиф Замалксис, бывший раб, и египтянин Анубис, у которого голова не человеческая, и каждый привел с собой всю свою свиту: за обеденным столом богов – теснота и идет такой бестолковый крик на разных языках, что ничего не поймешь... То, что в миниатюре происходило на лукиановском Олимпе, вполне осуществлялось в характере римской цивилизации времен империи: в Риме второго и третьего века можно было встретить представителей всех наций древнего миpa, поклонников всевозможных богов и проповедников всяких учений, начиная от возвышенных, воспитанных на Библии и философии Платона, воззрений Филона и кончая мистическим фантазерством, заимствованным из халдейских прорицаний и поэм Орфея. Таким образом, та цивилизация, которую мы привыкли называть греко-римской и которая выработалась в первые века нашей эры, не была собственно продуктом только этих двух народов: она представляла собой весьма своеобразную смесь, в которой греческие и римские элементы срастворялись с элементами всех других цивилизаций древности и даже не всегда преобладали над ними; в ней нашло свое единство и свое завершение все, добытое усилиями различных народов на пространстве древней истории, но в ней же оно нашло и свой конец. Когда в римском политическом организме стали обнаруживаться зловещие признаки приближающегося падения, опасность исторической смерти, очевидно, угрожала не одной только империи и ее государственному механизму, но и всему строю древней жизни, приютившейся под покровительство Рима. Поэтому-то разложение греко-римской цивилизации было вместе с тем разложением и всего античного мира; этот мир слишком тесными узами соединила себя с римским государством и вместе с ним должен был сойти с исторической сцены, уступив свое место совершенно иным, новым началам жизни. Значить, там, где закончилась история Рима, мы имеем право ставить точку и относительно всей древности и на последующие века смотреть, как уже на новый самостоятельный отдел всеобщей истории. – Это наше право сейчас же подтвердится и рассмотрением другого явления, характеризующего собой переход от древней истории к новой.

2) В то самое время, когда древняя цивилизация объединенная Римом, достигла своего завершения и начала склоняться к западу, в недрах той же римской империи возникло и развивалось явление, привносившее с собой новое мировоззрение и новые основы для общественной жизни. Это было христианское учение. Сначала встреченное враждебно всеми силами древности, как отвергавшее самые устои, на которых покоилось ее бытие, христианство своею внутреннею сущностью победило древний мир и своим торжеством вызвало громадный переворот в истории. Этот переворот не совершился вдруг, разом, так как христианское учение не было учением революционным; оно должно было действовать подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не скислось все (Mф. 13:33); но, проникая постепенно и незаметно во все области жизни, оно преобразовало религиозные, общественные и семейные отношения и толкнуло историю на совершенно новый путь. И прежде всего, в противоположность древнему миру, где не только каждый народ и каждое племя, но даже каждый город имел своих отдельных богов, героев и оракулов, христианство объявило себя единой истинной религией, исключающей всякое другое религиозное учение, и обратило свой призыв к людям без различия пола, возраста, общественного положения и национальности. Прямым следствием этой универсальности христианства, этого призыва всех людей к одной религии было сознание единства и равноправности рода человеческого,– сознание, которое совершенно чуждо было античном миру. Языческое общество, даже в лице своих лучших представителей, не могло дорасти до понятия о единстве природы и происхож- дения всех людей и не в силах было освободиться от той исключительности, на которой строились все его отношения. Для грека и римлянина варвар т. е. всякий, кто не был греком и римлянином, был существом низшей породы, предназначенным к тому, чтобы быть покоренным и служить рабом. По древнему римскому закону 12-ти таблиц, чужестранец лишался всяких прав и ставился на один уровень с врагом, чужестранцем же тогда назывался всякий, кто не пользовался правами римского гражданства. Хотя впоследствии эта суровость первоначального закона смягчилась и право гражданства было распространено на всех подданных римского императора, но все же племена, не вошедшие в состав империи и не оградившие себя особыми договорами, рассматривались, как стоявшие вне закона и права. Только общий уровень бедствий, одинаково выпавший на все классы древнего общества в эпоху разложения империи, вызвал в некоторых умах сознание печальной участи, общей всем людям, и этим-то объясняются те не многие слова грустной симпатии, с которыми иногда обращались ко всему человечеству лучшие люди греко-римского общества. Еще менее была доступна для древности идея равноправности всех людей. Древний мир не знал и не ценил человека, как человека – помимо всех государственных его определений; для него человек был прежде всего животное общественное, достоинство которого определяется его положением в государстве. Поэтому, идеал древнего политического устройства непременно и повсюду предполагал не равноправность членов государственного союза. Так, по убеждению, величайшего из политических и философских мыслителей Греции, Аристотеля, ни государство, ни гражданин не могут быть мыслимы без раба; но что такое раб? Это существо, лишенное всяких прав, лишенное даже права считать и называть себя человеком. Римское законодательство прямо выражается, что раб nullum caput habuit т. е. не имеет человеческой личности, и его детей обозначает просто именем «весеннего приплода». «Все хозяйственный орудия, – рассуждает один римский писатель (Варрон) – можно разделить на три разряда: на орудия, одаренный словом, голосом; орудия полугласные и орудия немые. Первые – это рабы; вторые – скот рабочий; третьи – плуг и т. п.» И так, раб, по воззрению древнего общества, есть только орудие рабочее, которое должно вводить в счет на ряду е прочим содержанием хозяйственная инвентаря. Впоследствии, когда расширение пределов римского владычества повлекло за собой ослабление национальной исключительности и деспотизм римских императоров сблизил расстояние, существовавшее между рабом и свободным гражданином, положение рабов стало несколько улучшаться, и само законодательство взяло на себя почин в деле облегчения их участи, но и тогда оно не отменило прежних определений и совсем не имело в виду уничтожения самого института рабов. Только с появлением христианства, признавшего единство человеческой природы и ее происхождения, отвергнуто было то основание, на котором опиралось рабство древнего мира, и положено было начало к уравнении рабов с прочими классами общества. Правда, христианство не обращалось к рабам с призывом к политической и гражданской свободы, не привлекало их к себе обещаниями изменить их общественное положение: оно, напротив, увещевало их к покорности к своей участи, но, проповедуя духовную свободу каждая человека, оно будило в рабах сознание духовного равенства и прокладывало путь к коренному перевороту и в его политическом состоянии. Христианство видело в рабе не вещь, безусловно принадлежащую своему господину, не один из видов рабочих орудий, а полноправная гражданина небесная царства и любимая члена церкви, и его имя сделало почетными титулом, которыми любили украшаться люди, стоявшие во главе христианской общины. Считая покорность один из главнейших добродетелей раба, пока он принадлежите языческому обществу, оно внутри своих последователей не только ставило раба на ряду с господином, но и требовало от последнего места для раба среди семьи, при домашнем очаге. Припомним один эпизод из первых времен христианства. Ап. Павел, проповедуя Евангелие, встретил раба, принадлежавшего Филимону и обратил его в христианство; отправляя обратно его к Филимону, он, не желая приказывать, увещеваете его принять раба, как он принял бы его самого, «уже не как раба, – объясняет Апостол, – но выше раба, как брата возлюбленного, особенно мне, а тем больше тебе и по плоти, и в Господе (Филим., 1:16)». Так, при первых словах христианской проповеди, занялась для рабов заря освобождения, и если день свободы наступил для них еще не скоро, то потому только, что подняться прямо против рабства, значило бы с первого шага развернуть знамя восстания против всей государственной системы древнего мира. Христианские учители остановились пред опасностью революции и предпочли медленное, но верное действие на совесть отдельных людей быстрому, но ненадежному перевороту, всегда сопровождающемуся насилием. И они не ошиблись: по мере того, как христианские идеи проникали в общество, рабство более и более исчезало из него, и когда христианство достигло полного торжества, оно приняло на себя организацию отпущения рабов на волю. – Преобразуя основания политического и общественного строя древности, христианство столь же глубокие перемены внесло своею проповедью и в область семейную. В языческом мире положение семьи определялось тем же государственным началом, которое лежало в основе всех прочих отношений. Семья нужна была для государства, как мастерская, в которой приготовлялись будущие его члены: она – необходимое дополнение государства, неотделимая его часть, и потому представляете собой такой же неравноправный союз лиц, как и само государство. Как древнее государство усваивало себе всю полноту прав над каждым своим членом и поглощало собой человеческую личность гражданина, так и в семье отец был единственным и полноправным господином, бесконтрольно распоряжавшимся прочими членами своего дома. Древнее общество не допускало даже возможности того, чтобы жена и дети могли быть уравнены с главой дома и иметь какие-либо свои права в отношении к нему. За женщиной, какое бы положение она не занимала, оно вообще не признавало никаких гражданских прав. Не говоря уже о Востоке, где одного многоженства достаточно было для того, чтобы держать женщину в рабстве. Даже в Греции она не возвышалась над тем жалким назначением, какое указывало ей общество: именно, доставлять граждан государству и чувственные наслаждения мужчине. Законодательство древнего Мира считало женщину вечно несовершеннолетнею и наука отрицала в ней добродетель и волю; по крайней мере Аристотель считает женщину способной только к такой добродетели, которая мало чем разнится от добродетели раба. Вследствие такого воззрения на женщину античная семья была лишена нравственных основ, потому что самый брак не мог быть там союзом двух равноправных лиц: это была простая юридическая сделка между мужчиной и женщиной, предпринятая в видах государственной пользы. «Вступая в брак, – говорит Платон, – нужно думать о пользе государства, а не о собственном удовольствии». Отсюда то и развились известные спартанские законы, по которым старый муж, не способный иметь детей, должен был уступать на время свою жену людям молодым и крепким, или по которым гражданин, желавший иметь детей, но не решившийся вступить в брак, мог обращаться к женатым людям с просьбою уступить ему на время супружеские права. Это уже достаточно объясняет унизительное положение женщины в древнем семействе: как девицей она оставалась под властью отца, так женой она переходила во власть мужа, который обрекал ее на домашнее затворничество, держал иногда и под стражею собак, мог уступить ее по завещанию или договору, и даже казнить, посоветовавшись предварительно с родственниками. «Есть ли кто-нибудь, – спрашивает Сократ Критовула в одном из сочинений Ксенофонта; с кем ты говорили бы меньше, чем с твоей женой? Никого, отвечает Критовул, или по крайней мере очень не многие».

«Женщина – добавляет Сенека – есть животное, лишенное всякого стыда, и если не воспитать ее с большим тщанием, то нельзя не видеть в ней существа дикого, не способного обуздать свою страсть». В Греции, как и во времена римской империи, женщина лишь тогда поднималась на один уровень с мужчиной и получала в обществе принадлежащее ей место, когда она выходила из пределов семейной жизни, отрекалась от женской стыдливости и становилась гетерой т. е. свободной подругой мужчины. И Демосфен выразил только господствующее мнение древнего общества о назначены женщины, когда он сказал: «у нас есть гетеры для нашего удовольствия, наложницы для удовлетворения обыденных потребностей чувственности и законный жены для произведения законных детей да для управления и охранения нашего дома». Совершенно иное положение заняла женщина в христианском обществе. Еще на первых порах своего появления христианство громко провозгласило о полном равенстве мужчины и женщины. „Во Христе Иисусе, – говорить ап. Павел, – уже нет ни иудея, ни эллина, ни раба, ни свободного, нет мужеского пола, ни женского (Гал. 3:28)“. Все противоречия и различия по положению, созданные национальными, общественными и половыми, уничтожаются в христианстве, потому что во Христе „все – одно», – все равноправные братья и сестры, имеющие одного Отца на небесах. Признав женщину равноправною по своему положению мужу, христианство вместе с тем освятило брак не только в духовной, но и физической стороне. „Неверующий муж, – пишет тот же ап. Павел, – освящается женою верующей, жена неверующая освящается мужем верующим, а потому и дети ваши теперь святы (1Кор. 7:14)“. Брак в христианстве сделался, таким образом, свободным союзом двух равноправных лиц, – союзом, в котором жена является не слугой чувственности мужа, не рабой его, а подругой и помощницей в достижении высших нравственных целей. Оно наложило обязанности не на одну жену, но столько же, если не больше, и на мужа и, если языческое общество требовало верности только от жены, то в христианском воззрении мужчина, нарушивший верность, оказывался более виновным, чем женщина, потому что он не мог представить в извинение свою слабость. Можно сказать, что в сфере семейных отношений всего резче выразилась противоположность между христианским и языческим обществом, за то всего внимательнее прислушивалась к его голосу женщина. Когда варвары заняли области римской империи, христианство получило к ним доступ преимущественно чрез женщин, быстро отозвавшихся на проповедь. История торжества христианства в Галлии, Британии, Скандинавии, Венгрии и России тесно связывается с именами женщин, обративших к новому учению своих мужей и воспитавших целые поколения в уважении к имени христианства. – Наконец, влияние христианства отразилось в такой сфере жизни, к которой по- видимому оно не имеет никакого отношения и которая тем не менее обязана ему своим переворотом: я имею в виду экономическую сторону быта. В древнем Мире как бесправность раба, так и унижение женщины отчасти обусловливалось тем презрительным взглядом, какой господствовал там в отношении к труду материальному. Свободный гражданин греческих и римской республик, за немногими исключениями, гнушался труда и смотрел на необходимость занятия им, как на бесчестие. Бедный, добывающий средство к жизни трудом, по мнению древних, едва ли был способен к добродетели и никогда не мог получить полного гражданства в государстве. Рабство потому то и представлялось древнему человеку неизбежною необходимостью для государства, что он не мог допустить и мысли о том, чтобы все свободные люди снизошли до самостоятельного труда. Когда в одной из своих комедий Кратес вывел на сцену политического реформатора, задумавшего основать государство без рабов, то на возражение, каким образом в таком государстве может существовать бессильный старик, его реформатор нашелся ответить только то, что тогда вещи будут повиноваться приказаниям человека. Это значить, что, по воззрению грека, государство без раба, несущего физический труд, возможно лишь в том случае, если природа сама будет послушной исполнительницей всех желаний человека. В полной противоположности этому христианство поставило на своем знамени обязанность труда и уважение к нему. Оно освятило труд великими примерами самого Основателя христианства, родившегося в жилище скромного рабочего, и его учеников проповедников евангелия, которые жили трудами рук своих. С точки зрения христианства, каждый труд, каждое занятие не есть только необходимость, а становится долгом человека и дает ему право на почет. Только те занятия, которые растлевают душу, могут бесчестить человека. Так, христианством же было положено начало постепенному освобождению промышленного труда и оно явилось одною из причин экономического переворота, совершающегося на пространстве новой истории. Таким образом, под более или менее прямым воздействием христианства, изменялся весь строй древней жизни, рушились его старые устои и на развалинах его возникало новое общество, далеко непохожее на общество античное. Те народы, которые выступили на историческую сцену вместе с торжеством христианства или после него и восприняли это учете, призваны были действовать в совершенно иных условиях, вращаться в иной духовной атмосфере, неизвестной античному Миру, и их жизнь сложилась и пошла иным путем, чем жизнь древности. Поэтому-то христианство служит одним из самых существенных явлений всеобщей истории, полагающим ясную черту различия между древним и новым ее периодом. Дохристианский мир принадлежит древности, новая же история есть та история, которая имеет дело уже с христианскими народами.

3) Перехожу к рассмотрению третьего явления, характеризующая собой начало новой истории и состоящая, как я сказал, с выступлении новых этнографических элементов на передовую сцену истории в лице германских и славянских племен. Когда Рим приобрел владычество над всеми странами, лежащими близ берегов Средиземная моря, и достиг такой всемирной власти, какой не достигал царь из царей, для него совершенно внезапно, по видимому, возник вопрос: может ли Рим удержать свои приобретения, может ли он удержать даже свое независимое существование? Этот вопрос вызван был появлением новых сил в истории, которые решились оспаривать у Рима право быть главою Востока и Запада и в первый раз заставили его усомниться в непобедимости своих легионов. То были тевтонские племена, пришедшие в Европу позже греков и римлян и долгое время безвестно для истории скрывавшиеся в лесах и болотах северо-западной Европы. Бурным натиском, известным в летописях Рима под именем нашествия Кимвров и Тевтонов, они в первый раз заставили римлян не без смущения говорить о себе и вступили в борьбу с ними, которая длилась более пяти столетий. Часто отбрасываемый за Рейн римскими войсками, они периодически врывались в пределы римской империи, опустошали ее окраины, иногда проникали в центр ее, и наконец, в великом движении народов и племен 5-го века нанесли ей последний удар, окончательно отдавший западные ее области в их полное распоряжение. Германские племена, таким образом, грозили бедой западной половине римской империи, но и ее восточная часть должна была выдержать продолжительную и упорную борьбу с другим, новым племенем, занимавшим северо-восток Европы. Уже в беспорядочных толпах германских племен, врывавшихся в империи в 4-м веке, встречаются следы присутствия славянских племен, еще позже германцев явившихся в Европу, но не менее энергично стремившихся протесниться на сцену исторической жизни. В эпоху великого переселения народов, вызванного нашествием на Европу гуннов, славянские племена принимают уже живое и близкое участие во всех главнейших событиях жизни и оказывают на них свое влияние, хотя и действуют всюду позади германцев. После того, как германские племена в конце 5-го века окончательно овладевают западными областями римской империи и полагают здесь начало новым народностям Европы, славяне в 6-м и 7-м веке ту же роль пытаются выполнить в отношении к восточным ее частям, объединившимся в Византийской империи. Они целыми массами проникают в Византию, колонизируют ее области и вносят в ее жизнь свои племенные начала. Наплыв славянских племен в Византийскую империю и перемены, внесенные ими сюда, были так значительны, что дали повод одному современному ученому думать, что теперешние греки – не потомки древних греков, а потомки славян, наводнивших греческие области в 6 и 7 вв. Но, если эта теория и не может быть признана достаточно обоснованной и если славянам никогда не удалось так же прочно утвердиться в пределах Византии, как это было достигнуто германцами на западе, то все же славянские племена, в полной аналогии с германцами, становятся для востока Европы началом новой исторической жизни и образуют из себя здесь ряд новых государств и новых национальностей. Уже одно это возникновение новых государств в Европе является само по себе фактом крупной важности, полагающим различие между предшествовавшим ему и последующим отделом истории. Между тем как ранее действующими народами были азиатские арии и семиты, а из европейцев только греки и римляне, теперь в качестве главных деятелей выступают новые народы – романские, германские и славянские, которых совсем не знала древность. Но этот факт еще более усилится в своем значении, если мы обратим внимание на последствия, вызванные в истории вступлением в нее новых народов. Дело в том, что как германцы на западе, так славяне на востоке были учениками старой римской империи и начали свою государственную жизнь под прямым влиянием первые древнего Рима, вторые – Византии, названной новым Римом, но как те, так и другие переросли своих учителей и расширили историческую жизнь с внешней и внутренней стороны. С внешней стороны влияние новых племен в исторической жизни, сказалось в том, что благодаря их предприимчивости, географические пределы культурной деятельности начали мало по малу раздвигаться с берегов Средиземного моря, бывшего главным театром древней истории, на весь земной шар. Сначала, падением западной римской империи и образованием новых европейских народностей в историческое движение были втянуты области западной Европы; несколько позднее, в 9 и 10 веках, сюда присоединяется и европейский восток с возникшими здесь славянскими государствами; с конца 15 века, когда открыта была Америка, историческая жизнь захватывает собой берега Атлантического океана в то время, как в следующем же 16-м веке завоеванием Сибири Россия распространяет влияние цивилизацию на азиатский восток и достигает до берегов Тихого океана; наконец, громадное развитие европейских колоний в других частях света, начавшееся с 17 в. и продолжающееся доселе, и открытие пятой части света – Австралия завершили собой этот географический прогресс цивилизации и захватили в историческую жизнь все обитаемые части нашей планеты. Еще значительней было воздействие, оказанное новыми племенами на внутреннюю сторону исторического процесса. Это воздействие состояло в том, что новые племена принесли с собой в истории новые общественные идеалы по сравнению с теми, какими жила классическая древность, и положили начало образование новых политических форм, не встречавшихся в жизни древних народов. Благодаря успехам, главным образом, двух наук – сравнительной филологии и сравнительной мифологии, в настоящее время выяснено, что германцы, как и славяне принадлежат к одной великой семье арийских народов и имеют одно общее происхождение с греками и римлянами. Первоначально все арийские племена жили одною жизнью, говорили одним языком, имели одинаковые мифологические представления и, расходясь по разным странам света, уносили с собой это общее достояние в качестве задатка для своего дальнейшего развития. Вследствие этого первобытный политические и общественные учреждения греков, римлян, германцев и славян представляют из себя много тождественного и еще более аналогичного. Так у всех названных племен, в самом начале их истории, мы находим как бы одну, общую им всем, систему политического быта, состоящую из: а) государя или старшины, который правит делами в мирное время и предводительствует на войне; б) совета старейшин т. е. людей, выдающихся или по возрасту или по происхождению или по личным заслугам, – совета содействующая государю и в) наконец, общего собрания народа, веча или земского собора на рассмотрение и утверждение которого вносятся все дела особой важности. Такой именно строй жизни мы читаем в песнях Гомера – этом древнейшем памятнике европейской цивилизации, в римских преданиях, в первом описании государственного быта германцев, сделанном рукою Тацита и в известиях о славянах, записанных в наших летописях. Точно также и образование этого первобытного государства у всех арийцев происходило одинаковым путем, именно: семья развивалась прежде всего в род, который и составлял низшую политическую единицу у всех арийских народов, близко стоявшую к домашнему, семейному общению. Афинский yevog, римский gens, германская Mark или Gemeinde, ирландский клан, славянская община или волость – все это только различные названия этой первобытной политической единицы в разных странах Европы. В дальнейшем развитии совокупность родов образовывало племя или трибу, а совокупность триб – государство. Но в то время как у древних народов Европы этот процесс объединения не пошел дальше городских общин и не распространился на всю нацию, у германских и славянских племен весьма рано возникли крупные политические союзы, с течением времени превратившиеся в нации. Это-то вот обстоятельство и положило весьма резкую черту различия между цивилизацией древних народов и той цивилизацией, которая начала слагаться с приходом на сцену истории германских и славянских племен.

а) Во-первых, так как объединение триб (племен) у древних народов остановилось на городской общине, то и античная цивилизация по преимуществу была цивилизацией городской; город в истории Греции и Рима представлял собой законченное целое, выше которого не поднималось политическое развитие древности; для древности он был, так сказать, идеальным типом политической единицы. Образование более крупных политических тел в античном Мире происходило не иначе, как чрез соединение нескольких городов под гегемонией одного из них, при чем внутреннее устройство городов оставалась нетронутым, и каждый город, вступая в федерацию союза городов, сохранял свою самостоятельность и независимость во внутренних делах. Даже обширная римская импер1я долгое время представляла из себя подобный союз городов, находившихся под властью державной республики, но и тогда, когда гражданами Рима сделались обитатели всего Мира, римский гражданин все же был только римским горожанином, и права его, покуда они сохраняли действительное значение, могли быть осуществляемы только в Риме. С приходом же германских и славянских племен эта городская жизнь, господствовавшая в древнем Мире, теряет свое значение и вместе с ней рушится и весь античный политический строй. Ни одно из германских племен, занявших западную римскую империи, не обнаружило исключительной привязанности к городской жизни, а многие, напротив, ясно высказывали ясно свое нерасположение к городам. Так готы напр. прямо заявляли, что они не ведут войны с городами т. е. не желают приобретать их, также и лангобарды, овладевшие Италией, расселились по деревням, оставивши городскую жизнь неприкосновенною. Самое германское слово „Burger-горожанин“ неизвестно было немецкому языку до 4 века; когда Ульфила, просветитель готов, принялся за перевод св. Писания, он должен был сам вновь образовать это слово, чтобы перевести им греческое «πоλίτŋς», и в первый раз пустил его в обращение

б) Во-вторых, прямым следствием преобладания городов в древней политической системе было то, что ни греческий народ, ни римское государство никогда не могли достигнуть национального объединения. В греческом уме, конечно, было ясное, отчетливое представление о греческом народе, соединенном общим происхождением, языком, религией и цивилизацией, и в силу этого представления все греки назывались братьями друг другу и противополагались соседним варваром. Но ни одному греческому философу или государственному мужу, никогда не приходило в голову, чтобы весь греческий народ или та его часть, которая населяет непрерывную территории, мог быть соединен в одно политическое общество. Независимость каждого города была основным началом всей политической жизни, и если внешние причины и потребность к самозащите заставляла иногда греческие города соединяться в союзы, то эти союзы никогда не были продолжительными и составлялись всеми неохотно. Известно, что Афины совсем не присоединялись к ахейскому союзу, а Спарта была включена в него против своего желания. Точно также и история Рима есть история распространения прав римского гражданства на все покоренные народы; город Рим, завладевая всем известным тогда миром, как бы включал его в себя, делал другие племена своими гражданами, но не соединял их в одну нацию. Рим образовал только прочную державу, а не единую нацию, и римского народа мы напрасно стали бы искать в римской империи, хотя имя его и слышится беспрестанно. Соответственно этому, как в понятиях классических писателей, так и в классическом языке государство обозначает собой не народ, не нации, а город т. е. общество людей, живущих в се- лети, окруженном стенами. Ни отечества, ни государства в нашем смысле не знал ни грек, ни римлянин. Те чувства, которые у нас обращаются к народу, у греков и римлян относились к городу, так что самые обыденные греческие и латинские выражения, обозначающая собой эти отношения, очень трудно передать на каком-нибудь новом языке. Так слова π

jrazQiq, patria только с приблизительной верностью могут быть переводимы словом „отечество», в действительности же эти слова не обозначали отечества в нашем смысле, не обозначали страны; отечеством для афинянина была не Грещя, а Афины, как отечеством римлянина был Рим, а не Италия. Когда Тиверий перенес свое пребывание из Рима в Капрею, то люди удивлялись, что римский государь может так долго «саrеrе patria» – фраза, если перевести его «быть вне отечества», странно звучала бы в применении к лицу, просто переехавшему из Рима на один из близ лежащих островов. Подобным образом и слова πоλίτŋς, civis значат собственно горожанин, как и самое слово civitas обозначает не государство, а город, как корпорацию горожан. – Иное понятие о государстве сложилось у германских и славянских народов. Они никогда не знали исключительного и полного развития городского быта, но за то оказались более способными достичь национального политического развития. Минуя классическую систему отдельных политически независимых городов, эти племена прямо сумели перейти от племенного быта к национальному политическому строю. Известия Тацита о германцах рисуют нам еще ту картину общественного быта, в котором действует племенное, а не национальное начало и который гораздо ниже состояния арийцев у Гомера, но уже в конце 2-го и начале 3-го века на месте мелких разрозненных германских племен, описанных Тацитом, возникают большие национальные союзы франков, саксов, бургундов и т. д. Перейдя в пределы римской империи, эти союзы к 9-му веку уже складываются в главнейшие западноевропейские нации, существующие и доселе. В 9-м веке мы еще ничего не знаем о городах Западной Европы; это – век упадка городской жизни после ее расцвета у классических народов, но из этого же века мы имеем определенная сведения о существовании в это время если не трех, то по крайней мере двух народностей романской и германской. Этот факт западноевропейской политической истории – целиком повторяется и в истории востока Европы, где около того же времени т. е. в 9 и 10 вв. славянские племена выступают уже в качестве сформированных национальных единиц. Таким образом, в самом начала своей истории новые славянские и германские племена внесли с собой несравненно более широкую и прочную форму политической жизни, нежели та, которая господствовала в классическом Мире. Если там город с небольшой окружавшей его территорией был всем, то здесь место города занимает понятие нации, совершенно неизвестное в этом политическом смысле ранее, и как государство в древнем Мире сливалось с городом, отожествлялось с ним, так теперь государство сливается с нацией и отожествляется с ней. В понятиях германских и славянских народов государство – это не город, а значительная, непрерывная часть земной поверхности, населенная людьми, говорящими одним языком и соединенными под одним правительством: это понятие о государстве составляет идеал, который управляет политической историей нового времени и является в ней источником целого ряда новых политических образований. – Вот те новые политическая начала, который внесены были в истории человечества германскими и славянскими племенами. Очевидно, что политическая жизнь с приходом этих племен, должна была сложиться и действительно сложилась иначе, чем это было ранее. Поэтому то, в добавок к данным определениям, новую истории мы можем еще определить, как такую истории, которая открывается вступлением в историческую жизнь германских и славянских племен.

Я покончил обзор явлений, характеризующих собой переходную эпоху, т. е. совершающихся на пространстве первых 6-ти веков нашей эры. Этот обзор показал, что каждое из рассмотренных явлений в отдельности обозначало собой глубокий поворот жизни человечества, привносило в нее новые начала и толкало истории на новый путь сравнительно с тем, каким она шла ранее; взятия же все вместе эти явления перестроили собой человеческие отношения, выдвинули на сцену новые народы и даже изменили географическую территорию цивилизованной жизни. Нет ни одного существенного факта в позднейшей истории, который бы так или иначе не связан был с каким-либо из этих явлений; нет ни одной черты в жизни современных культурных народов, которою они могут гордиться в отличие от древних народов и которая в тоже время не вела бы своего происхождения из этой эпохи. Еще никогда жизни человека и человеческих обществ не испытывала такого перелома, как в эту эпоху, и никогда человеческие понятия не подвергались такому расширению и такой переработке, как та, которая была вызвана развитием явлений этого периода. Поэтому, с полным правом мы можем видеть в этой эпохе грань, разделяющую всю историю человечества на два отдела: древний и новый. Древний отдел истории – это тот, который кончается разложением греко-римской цивилизации; он – древний не столько потому, что отделен от нас внушительным пространством времени, сколько потому, что те идеи, которыми он питался, и те устои, на котором основывалась его жизнь, устарели для нашего времени, сделались непригодными и уступили место новым, как и те языки, которыми говорил древний мир, получили название «мертвых» языков. Новым же отделом в истории мы будем называть тот, который открывается распространением христианства и выступлением славянских и германских племен на историческую сцену. Это отдел новый, потому что жизнь человека и человеческих обществ строится здесь на новых началах, развивается в новом направлении и выражается в новых формах, которые и доселе продолжают свою историческую жизнь.

Из этого определения понятая «новой истории» само собой следует, что начало ее не может быть приурочено к какому-нибудь одному определенному моменту и обозначена одним годом. Оно обнимает собой целую эпоху, внутри которой зарождаются и развиваются явления, обозначающие собой переход от древней истории к новой. Весьма характерно то обстоятельство, что все эти явления в хронологическом отношении идут рядом, появляются и достигают торжества почти в одно и тоже время. В 7 веке от основания Рима римская республика, подчинившая себе уже весь древний мир, превращается в империю, заканчивает свою историческую миссии и начинает колебаться в своих основах. Век Августа – «золотой век» греко-римской цивилизации, и вместе с тем век, с которого становятся приметными признаки ее падения. Несколько ранее образования империи Августа, но в том же веке в первый раз в истории мы встречаем имя тевтонов, вступающих в борьбу с Римом, а в конце этого века в одном из отдаленных уголков империи рождается Христос, основатель нового религиозного учения. Спустя четыре века, все эти явления вновь встречаются вместе уже в полном развитии. В начале 4 века нашей эры христианство объявляется господствующей религией и распространяется среди варварских народов; в средине того же века, в царствование Юлиана, происходит последняя реакция во имя умирающей языческой цивилизации; в конце же его римская империя наводняется варварскими племенами германцев, нанесшими последний удар независимости ее западной половине. Если мы подойдем еще на два века ближе, то не находим в Европе уже ни римской империи, ни древней культуры: на месте их мы увидим – на западе новые, христианские народы германского происхождения – на востоке же византийскую империю и начинающих обращать на себя внимание славян. Таким образом эпоха, которою открывается новая история, простирается собственно от 1-го по 6-й век нашей эры; но в видах практического удобства мы можем ограничить ее тремя веками: 4-м, 5-м и 6-м, потому что только с 4-гo века в полной силе выступают явления, характеризующие начало новой истории, и к 6-му веку преобразуют ее содержание. И как вы ни назовете эти три века: временем ли разложения греко-римской цивилизации, эпохой ли переселения народов или периодом торжества и распространения христианской религии среди варварских народов, вы обозначите эту переходную эпоху, разделяющую новую историю от древней. В ней древний и новый историк сходятся вместе и подают друге другу руку помощи: древний заканчивает свое исследование, новый – начинает, ибо эта была эпоха, которую можно характеризовать словами поэта:

"Das alte stϋrzt, es ändert sich die Zeit Und neues Leben blϋht aus der Ruinen» т. e. старое разрушается, время изменяется и новая жизнь расцветает из развалин.