Гречанн, 4 июня 1865. Ночь.

Взбираемся так круто, что кружится голова. Склон горы скалистый и покрыт сильною растительностью. Дорога наша давно уже обратилась в стежку и идет заворотами чуть не отвесно. Страшно было поднять голову и посмотреть вперед. Виделись только скалы и нависшие с них деревья. Казалось, что чуть мы доберемся до намеченного пункта, не найдем там за что ухватиться, поскользнемся и полетим в бездну. Обернуться и посмотреть назад не было психической возможности. Вверившись лошади, держишься за ее шею и движешься вперед как-бы машинально. Впрочем, круча неприступной казалась только издали. Стезя или тропа везде оказывалась с достаточным наклоном, чтобы усидеть на лошади и не сползти назад. Только в одном месте, передовой наш нам прямо посоветовал заменить чужие ноги своими – на всякий случай, что мы охотно и сделали, начав карабкаться по камням и хватаясь за все, что попадало под руку. Задыхались и обливались потом, но все же лучше было, чем поминутно ахать и закрывать глаза, и страшиться за потерю равновесия. Наконец, мы одолели бок горы, и стали взбираться на спину ее широкую настолько, что ее достанет часа на два пути. Дорога пошла ровнее и безопаснее. Въехали в лес дремучий, из которого нет никуда просвета. На карте гора наша названа Галицией. Высоту ее абсолютную указывают за 4 000 футов, но мы, конечно, пересекаем ее в наинизших точках. С вершины ее, полагаю, можно любоваться видом обоих озер Охридского и Преспинского. Видимо, такой пункт находится вправо от нашей дороги, где уходит в недоглядаемую высь небесную горная покатость. Тоже самое зрелище и налево от нас. Мы, очевидно, едем по ложбине, большею частью заросшей лесом. В одной из таких чащ древесных мы приятно изумлены были картиною снежного поля. Лошадь пятилась, почувствовав под копытами своими что-то необычное, холодное, рыхлое и хрустящее. Кстати, от минувшего истомления нам хотелось пить. Полакомились, таким образом, снежком. То было ущелье, потому что сейчас же нас пронизал такой студеный ветер, что пришлось спасаться от него под зонтиком. Наконец, некуда было более подниматься. Мы выехали на ровную каменистую площадь, из которой выникали то там – то сям скалистые холмы и даже целые горы, точно мы находились где-нибудь в глубокой долине.

Ряди торжественного момента “перевала“, мы остановились на минуту и передохнули, не скажу чтобы и „подкрепились“ при том, но, как говорил (в стародавние времена) один остряк, „подкрутились» немножко, как подкручивают часовую пружину и, затем, уже поехали далее. Начался спуск опять несчетными заворотами, как и подъем, с меньшим трудом, но не с меньшею опасностью. Страх скатиться вместе с седлом через голову лошади заставлял прижиматься к ней или вдруг делать со спиною ее тупой угол в 45° и более. Во многих местах солнце совершенно оставляло нас, скрываясь за придорожными скалами. Показалось вот и знакомое уже озеро: Преспа или Презба, ласково заговорившее истомленному телу. Вышло ровное место. У спутников достало мужества „пуститься“ вперед. Показалось что-то похожее на крышу. Встретились люди, ехавшие навстречу нам. Все заговорило низом и земным удолом. Но, пока мы выбрались действительно на низ, т. е. к самой воде, успели уже наступить сумерки. Признаюсь, стоило перекреститься и поблагодарить Бога от искреннейшего сердца за благополучный переезд. Душа ныла при виде оставленных грозных высот и при воспоминании четырехчасового карабкания по ним. На берегу озера мы встретили ровную и мягкую дорогу. Оставалось только предаться отдыху и тихонько добираться до первого возможного хана, обещавшего нам спокойный ночлег. Хан точно не замедлил очертиться вдали темным пятном на темноватом фоне. Компания сочла это прямым призывом себе, и понеслась в мах туда, откуда повеяло пристанищем. Когда я притащился туда же с Терпком, встретил людей уже совсем бодрых и веселых, подтрунивавших над разными „горными эпизодами“. По самым точным вычислениям неутомимых наездников наших, мы всего были только три часа в дороге, что стыдно было бы тем и закончить нынешний переезд, что сами „долгие“ извозчики наши не делают переезда менее 25 верст, т. е. 5-ти часов, а – главное – хан этот как-то в стороне стоит и нерадушно выглядывает. – Что ж? Не в Ресну же ехать на ночлег – замечаю я. – Зачем в Ресну? А забыли разве Гречан? – Перед вещим именем этим, разумеется, все смокло и преклонилось. Представлялось полчаса ровной и спокойной дороги по берегу озера, а затем и вознагражденная и, так сказать, отомщенная память минувших злостраданий. – Что ж? И отлично! – Последовало общее одобрение. Садимся и едем, взявши себе из хана провожатого, который обязался, после поворота с большой Ресненской дороги, довести нас до селения Гречан. За это он выговорил себе 2 бешлыка, т. е. 10 пиастров или полтинник платы, которые получил вперед, на том основании, что мы – Бог знает – что за люди, а он человек „известный“. Провожатый был албанец и спорить с ним потому не приходилось, тем более, что заменить его было некем. Да и о чем спорить? Мне уже, так сказать, виделся приветливый огонек памятного хана. Оставалось держаться на него, и дело с концом. Немые места эти множество раз шумели и кипели такою жизнью, перед которою молчаливая передвижка 5–6 всадников, как мы, может казаться игрою сумеречных теней. Тут римские консулы, императоры, цари и крали, и разные жупаны, и воеводы – велицыи и малии стояли необозримыми лагерями на широкой Равне -пограничном пункте Греции, Сербии, Болгарии, Албании и Македонии; то Римской, то Византийской, то Эпиро-Акарнанийской. И чего тут не было! Если бы все пересказать, что видела и по ночам слышала эта заспанная Преспа. – Да куда это он ведет нас? – спрашивает кто-то заботливо впереди меня. – Где озеро, и где мы? Тут под ногами какие-то сибирские тундры. Мы, просто, заблудились и колесим. – Ему отвечают, что при самом озере нет, и быть не могло, дороги. Там болото. Только на географической карте оно изображается резко проведенною, береговою линией, и дорога по необходимости идет далеко от него лугами. Более часа тащились мы так неведомо куда за своим проводником гуськом. Наконец, он утешает нас известием, что впереди деревня, до которой он взялся довести нас, говорит нам по сему случаю: аддио! и исчезает. Направляемся мы по указанию деревни, – но попадаем в воду, ищем объезда, наталкиваемся на другую воду. Решаемся переехать ее вброд. Лошади фыркают и нейдут. Кое-как перебрались на ту сторону. Слышу впереди голоса: -„опять вода!“ – Мы окончательно сбились с дороги! – говорю я. – Да разве о дороге идет дело! Мы уж целый час лупим напрямик. Тут явился новый фактор – вода, вот – что! – отвечают мне внушительно. А собственно, ни тот, ни этот фактор не значили бы ничего, если бы не дествовал третий, самый важный, фактор – мрак ночной, о котором следовало подумать еще в хане. Но, вот впереди послышался лай собаки. Терпко спешно отправляется на голос ее. Мы постояли минуту в ожидании и сами направились туда же, руководясь уже не глазом, а ухом, и чуть ли уже не инстинктом. Мягкая земля исчезла под ногами лошадей, под копытами их зазвякали голыши, и из-за очерка ближайшего дерева вдруг выступили вертикальные линии дома. Старик наш стучался в двери его, что есть мочи. Добились наконец голоса. Оказалось, что до желанного хана еще неблизко, что дороги туда нет никакой, а местность переполнена протоками. Ну... Одиссея! подумалось мне. Долго ли и нам, подобно Улиссу, явиться к месту покоя своего без рубахи!

Кое-как уговорили почивавшего сельчанина довесть нас до места за 3 пиастра (20 коп.). И опять пошли колесить, держась, судя по звездам, с севера на юг или юго-восток, и не раз пересекая воду. Хорошо, что привычные кони сами знали куда идти и что делать, так что седоку оставалось только ухватиться за гриву и отдаться в волю Божию. Но, что многословить? Так-как всему есть конец, то и мы, наконец, очутились лицом к лицу со своим достопамятным приютом, который, впрочем, никакого лица не мог нам показать в настоящую минуту, как и в минувший вторник, за отсутствием всего, что называется светом. Поэтический огонек в окошке принадлежал всецело области воображения. Достучавшись спавшего ханьджи, мы, по старой памяти, овладели немедленно очагом, развели под ним огонь и наполнили пустынную хату говором и движением. На этот раз было и тепло и сухо и даже не дымно. С появлением самовара обстановка совсем получила праздничный вид. Возвеселиться и возрадоваться, право, стоило после стольких злостраданий дня горных и дольних. Последнее вечернее впечатление, оставшееся у меня в памяти, относилось к предложенному на решение вопросу: как-то теперь сидят в Св. Науме и перецеживают дорогих гостей о. Игумен со Владыкой? Мне же в тот момент поздний казалось, что и это предполагаемое собеседование сановников церкви в пустыне Св. Наума относилось к царству фантазии. Владыка вероятно вслед же за нами⁶² отправился в свою резиденцию дознавать по горячим следам, что мы натворили там для успехов Панславизма в среде его (бессловесного) словесного стада. А игумен, конечно, успокоившись от хлопот, в тишине своей кельи сидит и сводит счеты расходов, во что обошлась ему честь принять у себя Владыку, чтобы не ошибиться в итогах годового отчета.