Из семейной истории аморийской^* династии

Первое и основное разноречие не касается Евфросины, супруги императора Михаила II Косноязычного. Её судьба передаётся в двух несогласуемых версиях. На одной стороне стоят Генесий, продолжение Феофана, Кедрин (то есть, Скилица)³ и Зенара; на другой – хроники логофетова цикла (по В.Г. Васильевскому) или Leosippe (по Патцигу), то есть: сочавская рукопись хроники Симеона Логофета (Императорская Публичная Библиотека F IV. 307), Лев Грамматик, Георгий Мних распространённой редакции (изданий боннского и Муральтова) и другие. Какое положение занимал в данном случае подлинный Георгий Мних – вопрос очень интересный и более трудный, чем думают обыкновенно. Ниже мы дадим посильный разбор его. Наконец, анонимная хроника, отчасти изданная Комбефисом и перепечатанная в боннском корпусе с именем Симеона Магистра по Paris. 1712 (так называемый псевдо-Симеон), пытается слить обе версии в одну, но как будто лишь затем, чтобы выставить на вид их несовместимость.

По Генесию⁴, император Михаил, в начале своего правления, после своих известных распоряжений относительно иконопочитания, «удвоил, безумствуя, своё нечестие», и взял себе в супруги и перевёл во дворец Евфросину, дочь подвергшегося казни чрез ослепление⁵ Константина, приступившую к монашеской жизни.

У продолжателя Феофана, Кедрина и Зонары⁶ это событие и дальнейшая судьба Евфросины рассказаны гораздо подробнее. После подавления восстания Фомы и завоевания Крита арабами, вдовый⁷ Михаил II задумал вступить во второй брак. Делая вид, будто он от скорби по умершей супруге не может и думать о новой женитьбе, он под рукой дал понять влиятельнейшим членам синклита, что ему было бы приятно, если бы они сами просили и даже силой вынудили бы его к новому браку. Синклит понял его и явился с челобитьем, ссылаясь на то, что де не следует царю жить без супруги, и жёнам их, челобитчиков, оставаться без госпожи и царицы. После притворных отказов, Михаил отобрал с челобитчиков письменные клятвенные обещания, что они будут чтить ту, кого он изберёт, как царицу, и детей его от неё, как царей, когда он умрёт. Затем он женился на Евфросине, которая слыла⁸ за дочь императора Константина (IV-го) и с детских лет жила и давно уже была пострижена в одном монастыре на Принцевых островах. Пасынок Евфросины, Феофил, вскоре по своём воцарении изгнал мачеху из дворца и водворил её в том же монастыре, где она жила до замужества, так что все клятвы и рукоприкладства не послужили ей ни к чему.

Сопоставляя самые тексты Соnt. Тheoph., Сеdr. и Zon., легко убедиться, что второй перифразирует и сокращает первого, а третий второго. Особенно близок к источнику Кедрин; он только опускает почти все риторические излияния продолжателя Феофана, и одну маленькую подробность – что по уговору с Михаилом члены синклита должны были вынуждать его к браку угрозой восстания; в остальном лишь слегка изменён слог. Зонара, несомненно, перифразирует Кедрина (то есть Скилицу); у него пропущено, сравнительно с продолжателем Феофана, всё, что пропущено у Кедрина, и некоторые отступления Кедрина от продолжателя Феофана находят отзвук у Зонары, как видно из нижеприводимых текстов⁹.

Непосредственно перед вторым браком Михаила II продолжатель Феофана помещает мученичество на о. Крите епископа гортинского, Кирилла, и других мучеников, в том числе «десяти»¹⁰. То же находим у Кедрина и Зонары, с той разницей, что они говорят только о Кирилле. Сразу после женитьбы Михаила продолжатель Феофана и Кедрин ставят экспедицию Кратера на Крит; Зонара же сперва вставляет заметку о кончине патриарха Феодота и поставлении вместо него Антония Кассиматы.

Вот тексты продолжателя Феофана, Кедрина и Зонары. Полужирным означены словесные совпадения; ()() во втором и третьем столбцах указывают, где сравнительно с источником Кедрин или Зонара представляет пробелы; подчёркнуты места, где Кедрин и Зонара представляют одни и те же отступления от продолжателя Феофана.

Сходство между продолжателем Феофана и Кедрином, вероятно, идёт ещё несколько дальше: такие отличия, как γοῦν и oὖν, ὀψέ и ὀψέ ποτε, и даже μετ’ ἐκείνους и μετ’ ἐκεῖνον может быть возникли оттого, что Скилица имел перед глазами не ту единственную¹¹ рукопись продолжателя Феофана, по которой последний напечатан (Parisinus, olim Vaticanus 167). Нет никаких указаний, что Кедрин или Зонара имели в данном случае какие-либо источники, кроме продолжателя Феофана. Итак, эту первую версию можно условиться называть версией Генесия и продолженного Феофана.

Хроники логофетова цикла говорят об Евфросине совсем другое. Вот все тексты, где она упоминается, по сочавскому (болгарскому) логофету, рукописи Petropolit. F IV. 307, и Льву Грамматику.

(Следует известное описание сватовства имп. Феофила).

Те же самые тексты стоят в распространённых редакциях Георгия Мниха (Амартола), с той ничтожной разницей, что в тексте (2) у Георгия стоит διεδέζατο вместо ἕοχε, а в (3) εὐπροσώπους вместо εὐπρεπεῖς. (См. Георгия Βίoι τῶν νέων βασιλέων, боннского издания стр. 783, 789–790; хроника Георгия изд. Муральта стр. 695, 699:700).

Сличая эту версию – назовём её версией логофета – с первой, мы находим следующие разноречия: у логофета:

1) нет никаких указаний, что Евфросина была вторая жена Михаила и вышла за него, когда он уже был императором;

2) Феофил со всей решительностью признаётся за родного сына Евфросины;

3) говорится, что в монастырь она ушла своей охотой, и притом

4) в Гастрийский, а не на Принцевы острова.

Наконец, по первой версии, клятвы, данные Михаилу синклитом, не принесли никакой выгоды Евфросине; по логофету, она была соправительницей Феофила от смерти Михаила до своего ухода в монастырь. Впрочем, на этом настаивать нечего: если она и побыла, по условию, некоторое время «василиссой» и «де́спиной» – автор, склонный к риторическим преувеличениям и враждебный аморийскому дому, легко мог сказать «никакой пользы» вместо «мало пользы».

На чьей стороне истина, по крайней мере, в главной сути дела – спора не может быть. «Theophilus, Michaelis et Theclae filius» написал уже Дюканж¹². «Neque enim audiendus Leo Grammaticus, qui Euphrosynes filium fuisse frustra scripsit». Им же¹³ указана и решающая инстанция: письмо преподобного Феодора Студита к Марии, матери Евфросины, Sirm. lib. II, 181. В другом месте мы уже приводили это письмо целиком и постарались выставить всю его доказательность в данном случае¹⁴. Гиббон объяснил себе текст Льва в том смысле, что Евфросина, не имевшая родных детей, получила почётный титул матери Феофила¹⁵. Объяснение и остроумное, и может быть, как увидим, и справедливое; но надо сознаться, что тексты, которые имел Гиббон, говорят иное: выражение παῖς ἐξ Εὐϕρούνης (сочавский логофет добавляет даже: «рождён») не подлежит перетолкованию, и, следовательно, и по Гиббону у логофета здесь ошибка. Ф. Гирш отыскал у того же Феодора Студита ещё указание, тоже весьма решительное, против логофета и за Генесия¹⁶, именно в Sermo catecheticus 74. Он же указал, что император Феофил не мог быт сыном Евфросины, так как в таком случае пришлось бы принять, что он был несовершеннолетним почти всё время своего правления, а это противоречит всем (а их очень немало) известиям о нём¹⁷. В нашем цитированном выше этюде мы постарались доказать, что письмо lib. II, 181 написано не ранее 821 года (хотя вообще письма второй книги антологии, независимо от их содержания, начиная с № 37, могут относиться и к более раннему времени), и, следовательно, ссылка Дюканжа остаётся во всей силе.

Попытка псевдо-Симеона (хроники Paris. 1712 г.) слить обе версии решительно неудачна. Псевдо-Симеон говорит¹⁸, что Михаил II женился (εἰς γαμετὴν ἠγάγετο) на дочери Константина VI, которую взял из монастыря, и от неё имел сына, Феофила. По-видимому, он думал (если только он что-нибудь думал, а не контаминировал чисто механически), что этот союз состоялся задолго до воцарения Михаила II, и потому все подробности, вносимые в версию Генесия продолжателем Феофана, у него опущены. Но даже помимо показаний Феодора Студита такая комбинация очень мало вероятна хронологически. По Феофану, Константин VI развёлся с Марией из армениакской фемы в январе месяце 3-го индикта 6287 года (то есть в январе 795 года), венчался в ноябре 12 индикта 6281 ( = 788) года¹⁹; следовательно, Евфросина родилась не раньше осени 789 и не позже 7195 года. Принимая самый ранний срок, находим, что ей исполнилось 13 лет осенью 802 года; итак, раньше последних месяцев этого года она замуж выйти не могла²⁰ и едва ли раньше двух-трёх лет стала матерью. Значит, Феофил мог у неё родиться не раньше 804–805 года, и в конце 820 года, когда воцарился его отец, ему было всего 15–16 лет. Между тем в эпоху восстания Фомы (820 – октябрь 823 года), и в частности уже в первую осаду Фомой Константинополя (декабрь 821 – январь 822 года), он является правой рукой отца²¹, что рекомендует предполагать его в эту эпоху всё же хотя несколько старше. Но если Феофил и созрел так рано, что в 16–17 лет был уже воеводой²², то спрашивается, когда же мать его, Евфросина, успела постричься, если на четырнадцатом году стала уже женой? Трулльский собор дозволил, правда, «вступать под иго монашества» с десятилетнего возраста (правило 40-е); но обычным сроком считался, по Василию Великому, возраст в 16–17 лет (второе каноническое послание, правило 18-е), и притом у Василя Великого речь идёт именно о лицах женского пола, о посвящении Богу дев. Царица Мария, мать Евфросины, постриженная насильно и имевшая, после свержения Константина и затем Ирины, немало шансов на возвращение к блестящему положению, конечно, не слишком торопилась с пострижением дочери²³. Хронологические тиски, в которые попадает псевдо-Симеон, сдвинутся ещё плотнее при одном из возможных толкований показания источников о дочери Феофила, Марии; но об этом ниже.

Когда же состоялся брак Михаила и Евфросины? Генесий даёт слишком неопределённую дату: в начале его правления, после мер относительно иконопочитания. Приняв за «начало» первую половину, получаем года от 821–824/825. Вполне твёрдый terminus ante quem есть 11 ноября 826 года, – день кончины преподобного Феодора. Продолжатель Феофана помещает женитьбу Михаила между завоеванием Крита арабами и экспедицией Кратера, снаряжённой Михаилом для обратного его завоевания; тоже находим у Кедрина; Зонара же вставляет ещё, между браком Михаила и экспедицией Кратера, кончину патриарха Феодота и поставление вместо него Антония Кассиматы. Завоевание Крита падает, по А. Васильеву²⁴, на весну 825 года, экспедиция Кратера на 826 год; выходит, что Евфросина вышла за Михаила в конце 825 или в начале 826 года. Но слишком полагаться на такую выкладку не следует. Восстание Фомы и территориальные потери Михаила, особенно завоевание арабами Крита, для византийского сознания (а может быть и на деле) факты тесно связанные²⁵; летописцу могло казаться весьма неудобным разрывать рассказ о них повестью об Евфросине, тем более, что набеги на Крит начались уже вскоре после казни Фомы, когда во Фракии и Малой Азии ещё держались его приверженцы. Но едва ли Михаилу было время и охота думать о новом браке, когда Фома был в живых; может быть даже самое желание Михаила восстановить, так сказать, исаврийскую²⁶ династию (почему он и остановил свой выбор на дочери Константина VI) было вызвано самозванством Фомы, выдававшего себя за Константина VI. Принять эту более раннюю дату (823–824 г.) советуют и выражения Генесия. Напротив, указание Зонары, что вскоре после брака Михаила умер патриарх Феодот²⁷, кажется нам не заслуживающим внимания. Феодот был поставлен 1 апреля 815 года, занимал престол, по самому Зонаре, 6 лет; выходит, что брак Михаила состоялся в 821 году. Само по себе это не невозможно, так как в начале движения Фомы Михаил, по-видимому, отнёсся к нему довольно легко; но так как Зонара заставляет Феодота умирать после завоевания Крита (825 год) и перед экспедицией Кратера, то очевидно он тут просто не к месту сделал свою вставку о Феодоте²⁸.

Откуда же взялась ошибка логофета?

Присматриваясь к его выше приведённым текстам, мы видим, что сколько-нибудь активную, содержательную роль Евфросина играет у него только в тексте (3), то есть в истории сватовства Феофила. Имея этот рассказ готовым перед глазами, и собираясь переписать его в свою хронику, он легко мог прийти к мысли – чтобы не вводить Евфросину в свой рассказ ех abrupto, вставить упоминая о ней в отделе о венчании Феофила отцом и о воцарении его. Так возникло его выражение παῖς ἐξ Εὐφροσύνης, противоречащее примирительной попытке Гиббона.

Насколько древен, однако, самый рассказ о Касии? Насколько авторитетно, следовательно, известие, что Евфросина, по крайней мере, звалась матерью Феофила? Вопрос решается, как нам кажется, житием императрицы Феодоры, изданным в 1891 г. В.Э. Регелем в Analecta byzantinо-russica, стр. 1–19. Этот памятник, составленный, по разысканиям издателя²⁹, вскоре после смерти героини повествования (867 год), и служивший источником подлинному Георгию Мниху, представляет ранее известное нам упоминание об Евфросине с эпитетом матери Феофила; и упоминания эти стоят в повести о замужестве Феодоры, представляющей, как нам кажется, полемический pendant к повести о Касии, перешедшей в хронику логофета. Вот что говорит житие³⁰: Феодора была в числе девиц, знаменитых красотой, присланных в столицу для смотрин к императору Феофилу; из их числа Феофил отобрал семерых, каждой дал по яблоку, и велел в другой день прийти опять за окончательным решением. В число этих семи попала и Феодора. На другой день император неожиданно спросил эти яблоки у семерых конкуренток; у шести яблок не оказалось, а Феодора подала вместо одного два, и сказала: «первое яблоко, государь, вверенный мне от Бога талант, прими целым и невредимым – девство моё и целомудрие; второго же как δηνάριον καὶ τοῦ ἐξ ἐμοῦ τικτομένου υἱοῦ σου, не отвергай». «Как ты угадала?» спросил Феофил в изумлении. «По пути сюда, близ Никомидии», отвечала Феодора, «я, ведомая звездою, как волхвы в Вифлеем, была у святого затворника. Он сказал мне: ангел славы Божией венчает тебя царицей; прими яблоко, которое даст тебе царь, и это, которое я даю тебе; и когда глумящиеся над тобою³¹ будут жалостно забыты за дверьми, ты вручишь его царю». Тогда царь взял оба яблока и дал ей обручальное кольцо; и Феодора, как избранная невеста, перешла на попечение служанок Евфросины, царицы и матери царя.

Сравнительно с ярко жизненным рассказом о Касии повесть жития, несомненно, бледна, отзывается книжностью и придуманностью; но в тенденции её сомневаться трудно. Автору жития Феодоры несносна была мысль, что его героиня одолела опасную соперницу одной пассивной добродетелью безмолвия, благодаря своеобразным требованиям жениха, не желавшего, чтобы невеста равнялась с ним или превосходила его умом и находчивостью; и вот он составляет свою повесть, чтобы выставить Феодору в своём роде столь же умной, как Касия подлинного рассказа, – но более скромной, благочестивой, и зато предъизбранной свыше в царицы. Фраза: «когда глумящиеся над тобою останутся за дверьми» может быть именно намекает на бойкую Касию, от язычка которой вероятно доставалось соперницам³². Общая канва рассказа, яблоко, как символ избрания, общи обеим версиям; весьма вероятно поэтому, что и «мать царя Евфросина» играла роль в повести о Касии, и отсюда перешла к логофету.

Но если так, то повесть о Касии возникла до 867 года, и едва ли название Евфросины матерью царя есть ошибка; вероятно, она носила этот титул, как и думал Гиббон, и была даже соправительницей Феофила в начале его правления, как думал Гирш.

Теперь удобно взвесить pro и contra вопроса: стояли ли упоминания о Евфросине у подлинного Георгия Мниха? В коаленевых рукописях 134 и 310 и сродной Patm. их нет³³; нет их также и в славянском переводе редакции уваровского списка Императорской Академии Наук № 966; этот перевод, насколько я лично убедился, сделан с рукописи, почти тождественной с коаленевыми, и именно с Coisl. 3103³⁴. Вероятно их не было и в Coisl. 305, если только эта рукопись вообще доведена была до второго периода иконоборства (она кончается Константином Копронимом)³⁵.

Хотя Гирш пользовался для определения состава Coisll. 310 и 134 только недостаточными колляциями Газе и Муральта, но вывод его, несомненно, подтвердится с (близким уже теперь!) выходом в свет критического издания Георгия Мниха. Боннское издание Βίοι τῶν νέων βασιλέων есть, как известно, перепечатка парижского плюс колляции Газе из Coisl. 134. В издании Муральта примечания Газе перепечатаны, хотя и не все, и добавлены, между прочим, колляции из Coisl. 310, доставленные Муральту Эмм. Миллером; колляции эти тоже, по признанию специалистов, недостаточны³⁶. Покойный акад. Васильевский сличал подлинные Coisll. (305 и) 310 с изданием Муральта, и потому его показания особенно важны.

Вот первый из занимающих нас текстов по Муральтову Георгию, сочавскому логофету и славянскому (уваровскому) списку Академии Наук № 966 перевода Георгия Мниха³⁷.

И так в оригинале славянского Георгия (ту же редакцию, в этом случае, даёт и сербский летовник) речь Михаила в силентионе продолжалась, без перерыва, до слов: «καὶ σιγὴ βαϑεία τῆς τῶν εἰκόνων μνήμης γενέσϑω», после чего следовал рассказ о Фоме. У логофета речь Михаила была сокращена, и оканчивалась словами: «ἐν τούτῳ καὶ διαμένειν προεκρίναμεν»; затем следует у него известие о венчании Феофила, и затем рассказ о Фоме. А в московском Георгии речь Михаила разрывается заметкой о венчании Феофила (буквально той же, что у логофета и Льва Грамм., см. выше стр. 7–8) и затем текст возвращается к речи Михаила, постепенно переходя из формы косвенной речи (ἐϑέσπισε δὲ… μὴ ἔχειν τινα κινείν λόγον) в прямую (οἰχέϑω…γενέσϑω); и уже тогда начинается повествование о Фоме. Уже эта стилистическая неловкость намекает на присутствие вноски.

Обращаясь к примечаниям Газе и Муральта, находим, что Coisll. 134 и 310 дают текст, близко соответствующий славянскому Георгию, а именно:

(Подчёркнуты совпадающие отличия коаленевых ркп. и славянского перевода от Муральтова Георгия).

Из пяти подчёркнутых нами чтений (если верить Муральту буквально) одно (1) обще обеим Coisll., два (2 и 3) сближают славянского Георгия с Coisl. 310³⁸ и один (4) – с Coisl. 134. Второй столбец, текст Coisl. 310, оканчивается у нас знаками вопроса. Дело в том, что от προκρίνομεν до конца всего пассажа у Муральта вовсе нет примечаний о Coisl. 310, что может навести на мысль, что здесь Coisl. 310 сходится не с Coisl. 134, как обыкновенно, а с основной рукописью издания – Моsq. 252; и что, следовательно, в Coisl. 310 есть и упоминание об Евфросине. Но вернее, что виновата неполнота колляции и что Гирш прав, говоря (стр. 13), что занимающей нас фразы нет в обеих Coisll.

Здесь кстати заметим, что передаваемая у Георгия речь Михаила в силентии заимствована в сокращена из жития патриарха Никифора; ср. Βίος Νικηφόρου стр. 209–210 в де-Бооровом издании Никифора.

Во второй раз печатный Георгий упоминает о Евфросине в последней строке отдела, посвящённого правлению Михаила II. Тут ко всему пассажу от слов Ἀσχολουμένου δὲ Μιχάηλ до Εὐφροσύνης, у Муральта стр. 699, §§ 10 и 11³⁹ в боннском издании стр. 789, строки 1–11 находим примечания:

Газе: Ἀσχολουμένου – Εὐφροσύνης omittit С⁴⁰. Муральт: Ἀσχ. – Εὐφρ. omittunt С. 310 et 130⁴¹, cum in § 1 et. с. CCLXIV, 3 inveniantur, etc.

Так как в примечаниях самого Муральта к с. CCLXIII, 1 и CCLXIV, 3 нет никаких указаний, что там в ркп. Coisl. стоят дословно §§ 10 и 11 главы CCLXIII его печатного текста, то конец примечания может значить лишь то, что в указанных §§ по существу содержится то же. Итак, нашего текста (2) об Евфросине в Coisl. нет. Нет его и в уваровском славянском Георгии⁴².

Наконец всего рассказа о сватовстве Феофила и уходе Евфросины в монастырь (у нас текст 3) в Coisll. 134 и 310 нет; всё, что в них вообще сообщается о Феофиле, исчерпывается 4 §§ Муральта, именно 1, 3, 17 и 18, из 29. То же находим в славянском уваровском списке Ак. Н. 966. По Газе Coisl. 134 опускает всё, что в печатном боннском тексте стоит на: стр. 789, строка 17–791, 20; 793, 1–799, 17; 802, 7–810, 16, что как раз составляет Муральтовы §§ 2, 4–16 и 19–29. В.Г. Васильевский, сличавший подлинный Coisl. 310, тоже отмечает в нём отсутствие этих §§ в том числе интересующего нас § 2. Это важно потому, что в соответствующих примечаниях к отделу о Феофиле у Муральта воспроизведены лишь заметки Газе о Coisl. 134, а о Coisl. 310 вовсе не упомянуто. Отсюда ясно, что молчание Муральта о Coisl. 310, там, где говорится о Coisl. 134, часто означает согласие Coisl. 310 с Coisl. 134, а не с его печатным текстом; и мы вправе предполагать такое же согласие и для вышеприведённого текста муральтова § 1 о Михаиле II; иначе говоря, мы вправе согласиться с Гиршем, что ни одного текста, где говорится о Евфросине, в Coisl. нет.

Но вот вопрос: значит ли это, что все они – заведомые вставка, именно – из логофета? Так думали и утверждали Гирш и Васильевский. Но теперь, как нам, кажется, опять должны на этот счёт подыматься сомнения. Аргументы Гирша таковы: Автор вставок – не современник последних иконоборцев; у него стоят заметки, немыслимые до эпохи Льва VI, например, о том, что Лев VI взял серебро с гробницы дочери Феофила, Марии; или вообще показывающие, что эпоха Феофила давно миновала, например что дом, где патриарх Иоанн (Грамматик) сносился с бесами, доселе зовётся Трулом (Васильевский указывает аналогичное замечание о турмах, учреждённых Феофилом, 1. с. стр. 109 прим. 1); сама грубая ошибка о Евфросине немыслима под пером современника (Hirsch, Byz. Studien, стр. 15). Интересно, каковы окажутся теперешние взгляды де-Боора на этот вопрос, в его скоро имеющем явиться критическом издании Георгия. Но нам кажется, житие императрицы Феодоры заставляет пересмотреть его. Гирш полагал, что Георгий писал ещё до 863 года, кончил свой труд между днём венчания Василия Македонянина (26 мая 866 года) и убиения Михаила III (24 сентября 867). Но раз оказывается теперь, что даже так называемый первоначальный Георгий – Георгий Coisll. 310 и 134, – пользуется этим житием, то очевидно он писал позднее с 870 года, а, по мнению издателя, даже при Льве VI (с 30 августа 886 года – 11 мая 911)⁴³, и, следовательно, аргументы Гирша поколеблены. Что касается ошибки о Евфросине, то раз житие Феодоры зовёт её «матерью Феофила», а Георгий, и именно коаленевский, пользовался житием, то он мог повторить и это показание, и даже обратить его в ошибку необдуманным выражением πατς ἐξ Εὐφροσύνης⁴⁴. Но если Георгий писал и при Василии I – в объяснение указанных Гиршем мест довольно предположить в них интерполяцию нескольких слов («ἐξ Εὐφροσύνης» «μέχρι νῦν» «ὅνπερ ἄργυρον μετὰ ταῦτα Λέων ὁ βασιλεὺς ἀνελετο τοῦ τάφου), которые, будучи удалены, ничуть не нарушают грамматического и логического течения речи. Далее: теперь, в предварительном сообщении де Боора о его критическом издании Георгия, мы читаем, что по его выводу есть рукописи Георгия (значит не исключая Coisl. 134 и 310), кроме Coisl. 305, могут быть сведены к одному архетипу; Coisl. 305 есть копия с первого наброска Георгия, в котором самим автором было сделано много вставок и поправок; и на основании этого первого очерка или издания Георгий выработал своё второе, отличающееся от первого стремлением несколько более уравновесить материал богословский с историческим и основательно переработать последний. Положим, первым плодом этого стремления была редакция Coisll. 134 и 310; но почему не думать, что за вторым изданием последовало третье, в котором тот же Георгий внёс ещё новый исторический материал и ещё более сократил богословскую и декламаторскую часть? Если он дожил до времён Льва VI, то «интерполятором», создавшим первую распространённую редакцию (до 842 года), мог быть он сам⁴⁵.

Профессор и академик Васильевский видел в приписке Mosquensis 252: ἕως ὦδε τὰ χρονικὰ Γεωργίου, ἀπὸ τῶν ὦδε μόνον Λογοϑέτου прямое свидетельство, что отдел Моsq. 252 до 842 интерполирован, и именно из логофета⁴⁶. Он переводит: «доселе сводная хроника Георгия (и логофета), а отселе только ( = одного) логофета». Но переводить едва ли не естественные: «доселе хроника Георгия; отсель только (ἀπὸ τῶν ὦδε μόνον) логофета»⁴⁷. То есть читатель! если, читая логофета, ты найдёшь у него в отделе до 842 года места, тождественные с этой рукописью, Моsq. 252, – то знай, что это логофет списывал с полного, окончательного издания Георгия, а не Георгий Моsq. интерполирован из логофета; «только отселе», то есть от 842 года, начинается действительный, оригинальный логофет. Такое же значение могут иметь и notae marginales Mosq.: «τοῦ Λογοϑέτου» «ἐξ ἄλλου βιβλíoυ» и так далее, выделяющие негеоргиевское из состава текста; так оправдываются и заметки 6 рукописей (Paris. 1706, Ambros. С. 184 и Palatin. Vatic. 394; Страсбургская Соd. L. Graec. 8 университетской библиотеки, Monac. graec. 139 и Цейцская Ciz. 65), уже прямо и бесспорно говорящие об участии логофета в их отделе до 842 г. (См. de Вооr, Die Chronik des Logotheten, Byz. Ztschr. 4, 2, 233–284)

На такое представление дела Васильевский приводит весьма сильное, по-видимому, возражение. Разбирая вопрос, кем пользовался Лев Грамматик, распространённым Георгием или логофетом, и, решая его в пользу логофета, он указывает на то, что якобы нет никаких признаков, что Лев Грамматик пользовался несомненным, подлинным Георгием, так как нет случаев текстуальных совпадений Льва Грамматика с Георгием Coisll. 134 и 310. Mutatis mutandis это значит, что, предполагая у логофета пользование распространённым Георгием, мы должны думать, что точно нарочно логофет не списал из него ни одной строчки там, где московский и коаленов Георгий (или, по нашему, третье и второе издания) дают тождественный текст, – что, конечно, крайне невероятно. Васильевский указывает, что в отделе до 813 года есть «близкие совпадения» между коаленевым Георгием и логофетом: это объясняется тем, что оба писателя пользовались одним источником, именно сокращённым Феофаном⁴⁸; но он решительно отрицает, что «вторичное родство» есть между логофетом и коаленевым Георгием в отделе 813–842 годов, где Георгий является самостоятельным писателем⁴⁹, признавая, что и здесь есть лишь «первичное сходство», вследствие пользования одними источниками.

«Если мы возьмём первоначальный текст Георгия, хотя бы по списку Coislin. 305, и сербский летовник на всём протяжении до Константина Копронима в греческом и до Феофила в сербском, то тождества или буквальных сходств вторичного характера между Львом и Георгием совсем не окажется...» (стр. 130). Это нельзя признать правильным не только относительно сербского летовника, который как раз для Феофила даёт пространную редакцию Георгия⁵⁰, но и для коаленевых ркп. 134 и 310, в которых сам Васильевский признаёт, согласно с Гиршем и де Боором, тоже подлинного Георгия. Вот несколько примеров. Коаленевские тексты устанавливаем по примечаниям Газе и Муральта, для поверки даём текст славянского уваровского Георгия, для сравнения – сочавского (болгарского) логофета Публ. Библ. F. IV. 307.

Слова и фразы Георгия, опущенные логофетом, означены в 1 и 2 столбце ()(); цифрами верхнего регистра в третьем столбце – места, где при мелких отличиях московского Георгия от коаленева логофета ближе к первому.

Из этого сравнения видно, что у логофета в выписанных местах сравнительно с коаленевым Георгием кое-что выпущено, но нет ни одного слова, которому у коаленева Георгия не нашлось бы соответствующего; сходство так велико, что, выпустив, что нужно из коаленева Георгия, можно счесть наш третий столбец за перевод из Георгия, а не из логофета. Это ли не «вторичное родство»? Остаётся предположить, что в подобных случаях Георгий и логофет пользуются опять-таки одним источником. Пускаться в поиски за таковым теперь, накануне выхода в свет де Боорова критического издания Георгия, было бы непроизводительным трудом; но, сколько нам известно, анонимная биография Льва V, жития патриарха Никифора, Никиты Мидикиота, Феодора Студита и другие, идущие в расчёт, источники представляют с текстами Георгия и логофета меньше сходства, чем эти последние между собой.

Но даже и там, где источник Георгия известен, и, следовательно, можно проверить, откуда черпал логофет: из Георгия или из его источника, сличение говорит, против Васильевского, за прямое родство Георгия и логофета. Пример беру из начала отдела о Михаиле II, Мур., стр. 694, где Георгий, как заметил Гирш, пользовался житием патриарха Никифора.

Родство Георгия с житием Никифора очевидно; но столь же очевидно, что логофет черпает не из жития, а из Георгия, так как в этом крошечном отрывке у него мы находим пять отступлений от жития Никифора, совершенно те же, что у Георгия.

Можно бы думать, что логофет работал и заимствовал из коаленева Георгия, а московский Георгий составлен из того же коаленева текста плюс самостоятельные отделы логофета. Но логофет, по-видимому, и в этих исконно георгиевских отрывках ближе к московскому, чем к коаленеву тексту. Так, по 30-му примечанию Муральта к стр. 681, Coisl. 310 опускает целую Фразу Mosq., которая стоит целиком и дословно у логофета (чтобы не говорить о мелочах, вроде: ἐνωϑέντων καὶ πάλιν διαιρεϑέντων Coisll., съчтавшемася и пакы разшедшемася слав. увар. Георгий, ἐνουμένων καὶ πάλιν διαιρουμένων Mosq., съвъкуплѣемᲂу и пакы раздѣлѣемᲂу Соч. логофет); ὡς καὶ εἰς ἀκεφάλου ἀνδρὸς διάπλασιν τυπωϑῆναι = яко и безглавна мᲂужа ᲂутварь вообразитися. Значит, приходится предполагать, что логофет, переписывая из (коаленева) Георгия, кое-где изменял и дополнял (а не сокращал только) его текст; а составитель московской редакции не только вписывал в (коаленов) текст самостоятельные тексты логофета, но ещё и свой основной текст, неизвестно зачем, переделывал, и при том опять-таки не везде, сообразно тому виду, в каком находим его у логофета. Это возможно, конечно; но не вероятнее ли, что Георгий, издавая вновь свою хронику, не только дополнил её, но и кое-где почистил слог; логофет делал заимствования из последнего издания Георгия, почти ничего не переделывая, а только сокращая; а потом последнее издание Георгия было интерполировано из логофета?

Словом, нам кажется, что хотя факт интерполяций у Георгия из логофета не подлежит сомнению, в виду 6 рукописей (minimum), прямо и ясно свидетельствующих об этом, – мы не можем прямо и непосредственно ручаться за интерполяцию нигде, кроме мест, где интерполяция засвидетельствована особой рукописной схолией. Слова Васильевского, что мы впали бы в большие ошибки, если бы вздумали восстанавливать подлинный текст Георгия посредством вычёркивания всего, что стоит буквально или почти буквально у логофета (1. с. стр. 109), – справедливы не только относительно отдела до 813 года. Не совсем осторожно поступим мы также, вычёркивая из московского Георгия всё, что есть у логофета и отсутствует в Соisll., так как есть признаки, что некоторые отличия московского Георгия от коаленева логофета; а много ли таковых и какие они именно – это решить пока нет надёжных общих средств. Так, значит, обстоит дело и с текстами об Евфросине, – если только они не отмечены, как логофетовские, в упомянутой группе шести рукописей. Выше указано, на каких частных основаниях первый из них должен быть признан за интерполяцию. Эти основания суть:

1) он один заключает в себе вполне доказуемую ошибку,

2) он грубо нарушает течение рассказа и

3) его нет в сербском летовнике⁵¹.

Мы, конечно, отнюдь не думаем, что наши случайные наблюдения и замечания перерешили вопрос. Если специалисты признают, что наши недоумения стоят внимания, что вопрос стоит пересмотреть, мы уже сочтём свой труд не напрасным. Какая стемма вернее:

или

?

И точно ли Муральт был кругом неправ, считая московский текст Георгия подлинным и источником Льва?⁵²

Читатели заметили, что говоря о логофете, мы повсюду предполагали, что славянский текст Публ. Библ. F IV. 307 даёт его в самом полном и чистом виде, какой вообще доступен нам. Скептицизм де Боора в статье «Die Chronik des Logotheten» (Вуz. Ztschr. VI, вып. 2, стр. 233–284) и ещё пущий в его последнем (уже цитированном нами) «Веricht über die Studienreise» основан, по-видимому, на недоразумении. Де Боор говорит здесь, что, так как славянский логофет воспроизводит только одну из многочисленных греческих редакций, несущих имя Симеона логофета, то он мало помогает решить, где же, наконец, подлинный, первоначальный текст. Но в статье В.Г. Васильевского (которую де Боор знал только по реферату в Вуz. Ztschr.) как раз указывалось, что Маrcianus 608 даёт иную, и худшую, редакцию, чем Реtropol. F IV. 307; о венских рукописях (у Коллара supplem. 126 и 127, теперь Vindobon. hist. gr. 37 и supplem. gr. 91) Васильевский судил по недостаточному описанию Коллара и выпискам Гельцера, и колляции г. Шестакова и самого де-Боора не оправдали его ожиданий, что эти рукописи тождественны со славянским логофетом: первая рукопись оказалась вторым экземпляром Маrcianus’а 608 (см. Шестаков в Виз. Врем. V, стр. 29), вторая и того менее сходна с сочавской (см. хотя бы реферат о статье де-Боора в Виз. Врем. IV, стр. 695). Оригиналами сочавского Симеона логофета могут считаться не только греческие тексты, которые несут имя Симеона, а анонимные – Paris. 854 и Vatic. 1807. Читатель не будет удивлён этим утверждением, если припомнит, откуда взялся боннский «Лев Грамматик», сходство которого, доходящее до тождества, с сочавским логофетом подробно выставлено у Васильевского. Отдел боннского «Льва Грамматика» с сотворения мира и до Льва V взят именно из нашего Paris. 854, автором коего считали Льва, благодаря утверждению Крамера, первого издателя, будто бы «quae sequuntur, exstant apud Leonem Grammaticum»; то есть, будто бы отдел Paris. 854 за года̀ 813 и до конца тождествен с отрывком Paris. 1711, несущим в рукописи имя Льва Грамматика. Г. Шестаков, в Виз. Врем. IV, стр. 167–183, выяснил, что Крамер ошибся: Paris. 854, в отделе начиная с 813 года, отнюдь не равен Льву Paris. 1711, а даёт иную и более первоначальную форму текста. Автором этой (в рукописи, как сказано, анонимной) хроники г. Шестаков признал Симеона логофета, и даже самую свою статью озаглавил «Парижская рукопись Симеона Логофета». Его основания – во-первых, внутренние данные, во-вторых, свидетельство Васильевского о тождестве боннского «Льва» (до 813 года) со славянским Симеоном. Мы сличили текст сочавского логофета с выписками г. Шестакова из Paris. 854 за отдел с 813–842 годов, и нашли, что его мнение блистательно подтверждается здесь славянским текстом: все указанные Шестаковым отличия Paris. 854 от Paris. 1711 (то есть Льва) возвращаются в славянском тексте. Вот подлежащие тексты.

(Не знаем только, почему г. Шестаков видит в этой фразе признаки позднейшего редактора, Виз. Врем. V, 30)

И этой фразы нет у Льва, тогда как в сочавской реплике она почти стереотипна, как и в Paris. 854. В отделе о царствовании Константа II в боннском «Льве» читаем (стр. 158): ἀλλὰ καὶ τὸν ἴδιον ἀδελφὸν Θεοδόσιον ἔσφαξε, διάκονον χειροτονηϑέντα ὑπὸ Παύλου πατριάρχου· ἀρχιερεὺς Κωνσταντινουπόλεως ἦν Γεώργιος, πρεσβύτερος καὶ σύγκελλος γενόμενος· в сочавской (л. 120 об.): «не тъчіѫ же нѫ и брата своего Феодосія закла диаконом поставлена бывша павлом патріархомь архіереи же Константина града бѣ георгіе презвитерь и сингель бывыи»⁵³. В конце отдела о Льве III: «архіерейскыи же прѣстоль държаше анастасіе еретикъ прѣем по германѣ блаженѣм». В конце Михаила I Paris. 854 даёт: τὸν δὲ τῆς ἀρχιερωσύνης ϑρόνον κατεῖχεν ἔτι ὁ ἀγιώτατος Νικηφόρος· сочавская: «архіерейскыи же прѣстоль дръжаше еще с҃щенныи никифорь»; в конце Феофила Paris. 854: τὸν δὲ τῆς ἀρχιερωούνης ϑρόνον κατεῖχε Ἀντώνιος ἀπὸ Συλαίου καὶ μετ’ αὐτὸν Ἰωάννης ὁ σύγκελλος, ὁ νέος Ἰαννής· сочавская: «архіереискыи же прѣстолъ дръжа антоніе иже отъ силеа а по немъ іоаннь сингель новый іаннись».

Далее, при имени Крума в Paris. 854 против Льва добавлено: ὁ τῶν βουλγάρων ἀρχηγός, в соч.: блъгарскыи кнѧзь; и далее: σὺν ὅχλῳ βαρεῖ, соч.: съ множьствомъ людій. В описании небесного знамения при Льве V Раris. 854 даёт: ... (ἐν σχήματι δύο) δίσκων σελήνης; соч.: на колесницѫ двою краснᲂу видом луны; Лев Гр. ἐν σχήματι δύο σεληνῶν⁵⁴.

И далее, насколько мы продолжали сличение, Раris. 854 и сочавский логофет идут рука об руку. Вот примеры. Два первые столбца берём у С. Шестакова, третий из F IV. 307.

Во втором и третьем столбцах подчёркнуты слова, сближающие Paris. 854 с сочавским логофетом; скобками () в третьем столбце указаны слова, которых в Раris. нет.

Очевидно Раris. 854 и F IV. 307 дают рассказ о византийском Телушкине почти в тождественной, и от Льва, муральтова Георгия и так далее весьма отличной форме. Уже г. Шестаков заметил, что Раris. 854 здесь гораздо толковее Льва, и следовательно первоначальнее. Но ещё толковее был оригинал славянского логофета, за тем исключением, что там была описка: ἄνοιαν ἐπεσπάσατο вместо εὔνοιαν, откуда нелепое чтение славянского перевода: царево привлѣче безуміе.

Так как между Раris. 854 и сочавским логофетом, при всём их сходстве, всё же, как и мы видели, существуют мелкие отличия, то самую ркп. Раris нельзя считать непосредственным оригиналом болгарского переводчика; но тождество редакции обеих не подлежит, думаем, сомнению. Сравнить приводимые у г. Шестакова разночтения Раris. 854 и Vatiс. 1807 (последняя рукопись вообще признаётся им за лучшую парижской) с сочавским логофетом мы не имели времени, и потому не можем сказать, может ли считаться таким непосредственным оригиналом Vatiс. 1807. Но вероятнее, что нет; уже по одному тому, что и ватиканский список, как и парижский, анонимен, а в сочавской стоит имя Симеона логофета и Метафраста.

Но, как бы то ни было, редакция Petrороl. F IV. 307, Paris. 854 и Vatic. 1807 одна, и по сравнению с Львом (то есть с истинным Львом Paris. 1711) и московским Георгием первоначальна. Значит ли это, что в ней мы имеем чистого, безподмесного логофета? Категорически утверждать это мы всё-таки не решаемся.

1) Marcianus 608 и Vindobon. hist. gr. 37 прямо называют своим автором Симеона, а между тем они интерполированы из Георгия. Значит в показание ркп. F IV. 307 не ручается, что её текст вполне свободен от интерполяций.

2) Только F IV. 307 называет Симеона, да и то в несколько двусмысленной форме: «сѵмеѡна метафраста и логофетѣ съписаніе мира ѿ бытіа и лѣтовник събран ѿ различныих лѣтѡписець». Таким образом, в заглавии имя Симеона непосредственно относится только к «съписанію мира ѿ бытіа», то есть к известной статье εἰς τὴν κοσμοποιίαν; а запись в конце, относящая всю книгу к Симеону («сіа книга именем метафрастъ»), может быть домыслом болгарского переводчика или даже писца. Две же греческие ркп. анонимны.

3) В этой редакции есть заимствования из несомненно подлинного (Коаленева) Георгия; кто их сделал: автор (Симеон) или интерполятор?

Я не знаю пока средств решить этот вопрос. Но то положение остаётся твёрдым, что эта редакция первичнее всех других; лучшего текста логофета, чем сочавского, мы не имеем.

Далее, мало настаивается, по нашему мнению, на другом положении г. Шестакова, что «Лев» боннского издания вплоть до 813 г. есть псевдо-Лев. Не только о «Leosiрре» не следует говорить, но даже и о самом-то Льве надо говорить с большой опаской, так как и Лев Paris. 1711 может быть лишь переписчиком, самое большее – крайне робким редактором текста, носящего его имя⁵⁵.

Вернёмся теперь от генеалогии византийских хроник к не столь головоломной генеалогии аморийской династии. Мы остановились на мысли, что Евфросина была мачеха Феофила, но при его воцарении, вероятно, носила титул матери и считалась соправительницей; что в этом случае версия логофета надёжнее продолжателя Феофана. Остаётся рассмотреть два последние пункта: почему и в какой монастырь она удалилась.

В нашем этюде, стр. 57, мы высказали мнение, что истина посредине: Евфросина удалилась, не смогши ужиться с крутым пасынком, хотя и без прямого понуждения с его стороны; продолжатель Феофана прав более по существу (только сгущает краски); логофет прав более формально. Возможным это представляется нам и теперь. В житии императрицы Феодоры автор настоятельно предостерегает читателя от подозрения, что Евфросина удалилась не своей охотой⁵⁶, и тем свидетельствует,

1) что в IX веке эти подозрения были и,

2) что причиной размолвки была, может быть, сама героиня жития.

На то же указывает и дата удаления Евфросины, сообщаемая житием. Феофил венчался с Феодорой в пятидесятницу 830 года (так по циклу логофета, Муральтов Георгий 700, Лев Грамм. по Мignе т. 108, ст. 1045 В) через 22 дня после смотрин (так по житию Феодоры, стр. 5, строка 13); а Евфросина ушла в монастырь через 10 месяцев после венчания⁵⁷. Если она туда сама хотела, то ушла бы тотчас после женитьбы пасынка. Пятидесятница 830 года падала на 5 июня⁵⁸; итак, Евфросина удалилась в монастырь около начала апреля 831 года.

Но если логофет прав в том, что Евфросина возвратилась в монастырь без прямого понуждения, то он едва ли прав, называя этот монастырь Гастрийским (хотя то же самое находим и в житии Феодоры, стр. 5). По версии продолжателя Феофана Евфросина была удалена (удалилась) в тот же монастырь на Принцевых островах, где была раньше пострижена, то есть в тот же, где жила и её мать, разведённая супруга Константина VI, Мария. Вероятно, это был монастырь, построенный императрицей Ириной⁵⁹. Гастрийский же монастырь лежал близ Песчаных (на «пляже») Ворот (τοῦ ψαμάϑου; место это звалось τὰ Гάστρια, потому что здесь «S. Нelena, S. crucem afferens Hierosolymis… guae reperta fuerant supra crucem lilia balsama εἰς γάστρας plantaverat εἰς τὸ διασωϑῆναι»⁶⁰, и тогда же (будто бы) святая Елена основала здесь монастырь. Местоположение Песчаных Ворот хорошо известно, самое имя их сохранилось доселе (Псамафия, Psamatia Kapussi). Оно описано Дюканжем в Сonstantinopolis Christiana, lib. I, стр. 54, XVI, III, в числе ворот части города, обращённой к Пропонтиде⁶¹. Продолжатель Феофана прямо противоречит Кодину, будто Гастрийский монастырь был основан Еленой, матерью Константина Великого. Он говорит, что этот монастырь основан был не ранее, как при самом Феофиле, но не мачехой последнего, Евфросиной, а тёщей его, матерью Феодоры, Феоктистой; к его изложению примыкают его верные последователи Кедрин и Зонара. Феоктиста, почтенная от Феофила званием зосты и патрикии, поселилась в доме, который купила у патрикия Никиты; и тут у неё гостили её внучки, дочери Феофила и Феодоры, и она тайком от отца учила их иконопочитанию. «Этот дом и есть тот, где теперь Гастрийский монастырь имеет утверждение и основание (πῆξιν ἔχει τὰ νῦν καὶ ἵδρυσιν)», прибавляет продолжатель Феофана⁶². Кедрин говорит только⁶³, что Феоктиста принимала внучек в своём доме, расположенном очень близко от τὰ Гάστρια (ἔγγιστα διακείμενον τῶν Γαστρίων); Зонара⁶⁴ – что мать Феодоры, зоста и патрикия Феоктиста, жила в монастыре Гастрийском, который, как некоторые утверждают, она сама и построила. Трудно поверить, чтобы в этот монастырь, собственность матери молодой императрицы, отправилась жить опальная вдова Михаила II. А что Гастрийский монастырь действительно был родовой собственностью Феодоры, видно из того, что впоследствии сюда же были удалены сама отстранённая от царства Феодора и её дочери, сестры императора Михаила III Пьяницы, по свидетельству, как цикла продолжателя Феофана, так и цикла логофета⁶⁵; Феодора здесь была и погребена⁶⁶.

Ошибка, вероятно, возникла из того, что логофет и ранее автор жития Феодоры знали, что Гастрийский монастырь быть монастырём названной матери Феофила, и перепутали тех двух лиц, которые могли или действительно так назывались: мать Феодоры и вдову Михаила II. Автор хроники Paris. 1712, по своему обыкновению, развивает эту путаницу дальше: поселив Евфросину, вместо Феоктисты, в Гастриях, и сообщив; что Евфросина купила этот дом у Никиты и превратила в женский монастырь, он к ней относит и анекдот о посещениях её (мнимыми) внучками⁶⁷. Путаница объясняется ещё и тем, что, по Кодину, монастырь, в который Михаил III удалил мать и сестёр, построен был во имя св. Евфросинии⁶⁸. Возможно, что путаница началась уже раньше; что во фразе жития об уходе Евфросины её имя надо заменить Феоктистой; в таком случае прод. Феофана может быть прав вполне; только надо добавить, что изгнание Евфросины в Принкип состоялось не сразу, а после женитьбы Феофила, так как эта женитьба, несомненно, застала Евфросину ещё во дворце.

В заключение – ещё несколько слов об одном «недоуменном» известии относительно семьи Феофила, хотя оно стоит согласно во всех источниках⁶⁹. У Феофила, сообщают нам, до рождения Михаила, было от Феодоры 5 дочерей: Фёкла, Анна, Анастасия, Пульхерия и Мария. Мария была младшая и любимица отца. Феофил выдал её за Алексея Муселе, из рода Кринитов, армянина, красавца, в лучших годах, и почтил его званием патрикия и анфипата, а потом магистра и кесаря. Затем он возымел подозрение, что Алексий стремится захватить царский сан и выслал его воеводой в Ломбардию (Лев Грамм.) или в Сицилию (Соnt. Тheoph.). В отсутствие его Мария скончалась, и вслед за тем родился Михаил III. Дальнейшая история Алексия нас не касается.

Ещё упоминается Мария в рассказе о посещениях внучками Феоктисты; по этому поводу псевдо-Симеон, конечно, не преминул сделать младшей сестрой Пульхерию, так как младшей естественнее всего было, по его мнению, выдать тайну своей бабки⁷⁰.

Так как Феофил венчался с Феодорой 5 июня 830 года, то Мария, пятая дочь, могла явиться на свет, даже предполагая двойни, никак не раньше конца 832 года. Михаил же III родился в конце 838 года, когда сарацины нанесли Феофилу самый страшный удар разорением Амории⁷¹ – 24 сентября названного года. Итак, всего жития Марии было не более шести лет. Несообразность замечена была уже Зонарой, который вместо решительного выражения логофета-Льва (γαμβρὸν εἰσεποιήσατο) поставить κηδεστήν; то есть он думал, что Алексий был только обещанный жених, обручник, а не муж Марии. Вероятно, то же объяснение молча предполагает Дюканж; его же ясно высказывает Муральт⁷². Но не значит ли это – разрубать гордиев узел, не попытавшись развязать его? Неужели все хронисты до Зонары не могли отличить мужа от жениха и ни намёком не обмолвились, что их выражения неточны? Напротив, продолжатель Феофана и логофет даже слишком точны: γαμβρός (Lео), γαμετή; Тhеорh. contin. говорит даже, что когда Алексий, зная, что на него нашёптывают Феофилу, собирался в монастырь, Феофил отговаривал его τὴν χηρείαν τῆς ϑυγατρὸς προβαλλόμενος, то есть прося не оставлять его дочери вдовой; сам Зонара в другом месте зовёт Марию εὐνέτειρα Алексия, что может значить только жену в точном смысле слова.

Далее, уловка Зонары даже не разрешает дела. Положим, что все милости Феофил изливал на наречённого жениха Марии. Но вот что оказывается: в придворном уставе Константина Багрянородного описываются два триумфальных въезда Феофила в столицу после удачных походов; и в первом из этих въездов фигурирует зять его, кесарь Муселе, в таком наряде и с таким церемониалом, что, несомненно, кесарем он назван здесь не пролептически. Этот первый въезд, как показывает А. Васильев в своём уже упомянутом труде⁷³, был в 831 г. весной; итак, выходит, что Алексий был кесарем раньше, чем Мария родилась.

В виду этого остаётся предположить, что Мария была не пятая, младшая, дочь Феофила от Феодоры, а либо его младшая сестра, либо дочь его от первого брака. В виду того, что противоречий в семейной истории Феофила так много, можно думать, что в одном случае ошибаются все источники. Что у Феофила были сёстры – несомненно: Елена, сестра Феофила, была выдана им замуж за Феофова⁷⁴. Отсюда же видно, что мысль родниться с сильными сподвижниками через сестёр была у Феофила. Что муж сестры может зваться γαμβρός – тоже несомненно⁷⁵. Может быть двусмыслие этого слова и было причиной ошибки. Муселе был известен, как муж Марии, кесарь и γαμβρός Феофила; отсюда сделали вывод, что Мария была дочь Феофила; а так как она была его любимица, а любимыми детьми стереотипно считаются младшие, то Мария сделалась младшей дочерью Феофила.

В нашем этюде, стр. 5. 4–5, мы решали вопрос иначе, именно считали Марию дочерью Феофила от первого брака. Если Муселе был уже кесарем в 831 г. весной, то брак его с Марией состоялся не позже 830 г., сама Мария родилась не позже 817 года⁷⁶, а Феофил женился первый раз не позже 816, родился не позже 801 года. К эпохе восстания Фомы ему было, значит, не мене 20 лет, что, по-видимому, вполне согласно с той ролью, которую он играет в это время. Но до нас дошли монеты, изображающие императоров Михаила II и Феофила⁷⁷; из них на одной, серебряной, изображён, вместе с Михаилом, Феофил совсем мальчиком; далее на другой один Феофил, тоже голоусым, но уже с мужественным лицом, и, наконец, пожилого типа. Значит в 821 году⁷⁸ Феофилу было не более 15 лет, а может быть и меньше. Поэтому мы склоняемся теперь к тому, что Мария была его младшая сестра, а не дочь. Так как первая жена Михаила II скончалась, по-видимому, около 823 года, то к 830 году его младшая дочь от неё могла быть в самом цветущем возрасте невесты.