Книга вторая

Так окончилось все, происходившее в Никее, – и священнослужители разъехались по домам. Видя, что вся Церковь согласна касательно догмата, царь чрезвычайно радовался. Для изъявления благодарности Богу за единодушие еписокопов, за себя, за детей и за государство, он признал своею обязанностью простроить молитвенный дом в Иерусалиме, подле так называемого Краниева места. Около того же времени в Иерусалим для молитвы и посещения тамошних священных мест прибыла и мать его Елена. Питая благочестивое расположение к вере христианской, она весьма желала найти древо Честного Креста. Но найти его, равно как и священный гроб, было нелегко; потому что в древности языческие гонители Церкви, стараясь всеми средствами истребить едва возникавшее богопочтение, покрыли то место большим холмом и подняли его, между тем как прежде, подобно нынешнему своему положению, оно было углублено. Заняв оградою всю площадь воскресения и Краниева места, они украсили ее: поверхность выстлали камнем, и построили храм Афродите и воздвигли ей статую; так что покланявшиеся на том месте Христу, казалось, чтили Афродиту. С течением времени истинная причина благоговения к тому месту изгладилась из памяти; ибо Христиане не могли безопасно посещать его и показывать другим, между тем как языческий храм и статуя пользовались уважением. Несмотря однакож на то, означенное место было открыто, и тщательно придуманный для того обман изобличен. Это сделано, говорят, по указанию одного из живущих на востоке Евреев, который знал о том из книги, доставшейся ему от отца, но вероятнее, – по указанию самого Бога, открывающего людям тайны посредством знамений и сновидений; ибо я не думаю, чтобы предметы божественные нуждались в указании человеческом, когда Богу угодно открыть их. Итак, по приказанию царя, означенное место было очищено, и в глубине, на одной его стороне, показалась пещера воскресения, а на другой, близ того же места найдены три креста, и отдельно от них еще древо в виде белой дощечки, на которой словами и письменами еврейскими, греческими и римскими было изображено: Иисус Назарянин Царь Иудейский. Это, как говорит священнаяя книга Евангелий, было написано над главою И. Христа, по приказанию правителя Иудеи, Пилата. Но и после обретения не легко было отличить (истинный) крест Христов, частию потому, что надпись была сорвана с него и отброшена, а частию и потому, что три креста лежали в безпорядке; и порядок между ними был нарушен вероятно тогда, когда снимали с них тела распятых. Воины, как повествует история, сперва нашли мертвым на кресте И. Христа и, сняв Его, отдали для погребения; потом, намереваясь ускорить смерть распятых по обеим его сторонам разбойников, перебили им голени, а самые кресты бросали один за другим, как попало. Да и какая была нужда воинам заботиться о расположении крестов в прежнем порядке, когда они спешили окончить дело до вечера и не считали хорошим заниматься крестами людей, умерших насильственною смертию? Между тем, как оставалось еще необъяснимым, который крест Христов, и настояла надобность в указании Божеском, а не человеческом, – случилось следующее: В Иерусалиме была одна знатная женщина, страдавшая тяжкою и неизлечимою болезнию. К ней, лежавшей (на одре болезни), пришел иерусалимский епископ Макарий, в сопровождении матери царя и своих приближенных. Сотворив наперед молитву и дав знать зрителям, что божественный крест должен быть тот, который, будучи возложен на женщину, исцелит ее от болезни, он начал возлагать на нее кресты один за другим. Когда возлагаемы были первые два, с женою не произошло ничего важного и замечательного, и она находилась уже при самых вратах смерти: но как скоро коснулись ее третьим, она вдруг открыла глаза и, возвратив силы, соскочила с постели здоровая. Говорят, что таким же образом был воскрешен и мертвый. Большая часть найденного божественного древа и доныне хранится в Иерусалиме, в серебряном ковчеге; а остальную царица привезла сыну своему Константину, равно как и гвозди, которыми было пригвождено тело Христово. Говорят, что из этих гвоздей царь приказал сделать себе шлем и для коня узду, во исполнение пророчества Захарии, которого предсказание указывало как бы на то самое время: «в день он будет еже во узде коня свято Господу Вседержителю» (Зах. 14, 20). Так слово в слово говорит Пророк. В древности это было предвидено и предсказано святыми пророками, а во времена последующие, в которые угодно было Богу, – подтвердилось чудными событиями. И тут нечему удивляться, если, даже по признанию язычников, сама Сивилла сказала:

О преблаженное древо, на котором распростерт был Бог.

Чего уже, пусть бы кто и нарочито хотел противоречить, отвергнуть не в состоянии. Итак древо креста и почитание его было предсказано. Это передали мы, как сами приняли – от мужей, которым упомянутое событие совершенно известно, и которые, сведения о нем получив по преемству от отцев к детям, по возможности описали их и оставили потомкам.

Около того времени царь, предположив воздвигнуть храм Богу, приказал тамошним правителям заботиться, чтобы это здание было как можно великолепнее и драгоценнее. Да и мать его Елена, со своей стороны, построила два храма – один в Вифлееме над пещерою, в которой родился Христос, а другой на вершине горы Елеонской, откуда вознесся Он на небо. Благочестие и благоговение сей жены обнаружились как многими другими делами, так и следующим: Говорят, что, живя тогда в Иерусалиме, они призывала к себе и угощала священных дев, служила им при столе, подавала кушанья, наливала своими руками воду и делала все прочее, что обыкновенно делают слуги для гостей. Потом, посещая восточные города, она почтила местные церкви приличными пожертвованиями, многих, лишившихся имения, сделала богатыми, нуждающимся щедро раздавала необходимое, а иных освобождала от долговременных уз, от заточения и рудников, и за это, кажется мне, получила достойное воздаяние; ибо настоящую жизнь провела так славно и знаменито, как нельзя более: была провозглашена августейшею, издала золотую монету с собственным изображением и, получив от сына власть над государственными сокровищами, пользовалась ими по собственному усмотрению. А когда должна была она покинуть эту жизнь, то имела также и славную кончину: быв около осьмидясяти лет от роду, оставила сына месте с кесарями, ее внуками, правителем всей римской империи и, если есть в том какая-нибудь польза, даже по смерти не предана забвению; ибо, в залог всегдашнего о ней памятования, будущие веки имеют два города, названных ее именем, – один в Вифинии, а другой в Палестине. Но довольно для нас о Елене.

Царь, что ни делал, все направлял к благочестию и везде воздвигал Богу великолепнейшие храмы, особенно же в главных городах, как-то, в Никомидии вифинской, в Антиохии при реке Оронте, и в Византии, которую сравнял с Римом в правах и во власти. Когда все шло по его желанию, и дела с иноплеменниками были окончены частию войнами, частию переговорами, он захотел построить соименный себе и равночестный Риму город. Для сего, прибыв на поле илийское, близ Геллеспонта, где – могила Аякса и где воевавшие против Трои Ахеяне имели, говорят, корабельную пристань и лагерь, обозначил там форму и величину города, и на возвышенном месте поставил ворота, которые плавателям и теперь видны с моря. Когда он занимался этим, однажды ночью явился ему Бог и повелел искать другого места для города, указав на Византию фракийскую, по ту сторону Халкидона вифинского: там приказано ему построить город и назвать его именем Константина. Царь послушался слова Божия³ и, распространив прежнюю Византию, обнес ее огромными стенами. Так как, для населения обширного города, туземцев было недостаточно; то в разных местах по предместьям построил он большие дома и, отдав их во владение знаменитейшим людям, поселил их там с семействами, а этих людей вызвал частию из древнего Рима, частию из других мест. Назначил он также площади, из которых одни служили для устройства и украшения города, а другие для снабжения его жителей припасами, и доставив городу все прочее, отлично украсил его ипподромом, водохранилищами, портиками и другими зданиями, назвал свой Константинополь новым Римом и сделал его столицею всех живущих на земле, подвластной Римлянам, – к северу, югу, востоку и средиземному морю, начиная от городов, лежащих на Дунае, и от Епидамна, что при заливе ионийском, до Кирены и Ливии при так называемом мысе борийском. Учредил он и другой верховный совет, называемый сенатом, и предоставил ему те же права и преимущества, какие принадлежали древним Римлянам. Старание его – соименный себе город сделать во всем равным Риму италийскому, не осталось без успеха; ибо, при помощи Божией, это население так выросло, что, и по числу жителей, и по богатству, всеми ставится выше (Рима). Причиною того я почитаю, с одной стороны, боголюбезность строителя и города, с другой, милосердие и щедрость жителей к нуждающимся; ибо Константинополь так располагает всех к Христовой Вере, что Иудеи в нем – многие, а язычники почти все перешли в Христианство. Притом, столицею ему пришлось сделаться в такое время, когда Вера особенно распространилась; так что не оскверняли его ни требища, ни языческие храмы, ни жертвоприношения. В последующее царствование, то есть Юлианово, все это хотя и было на несколько времени восстановлено, но скоро опять уничтожилось. Возвеличивая сей, как бы новозданный Христов и соименный себе город, Константин украсил его многими и великолепными молитвенными домами. Усердию царя содействовал и сам Бог, поколику святость и спасительность построенных в этом городе молитвенных домов подтверждал своими откровениями. Знаменитейшим из них, по мнению как иностранцев, так и здешних жителей, с того времени почитается храм, находящийся в Эстиях. А это место, называемое ныне михайловским, лежит на правой стороне, если в Константинополь плыть из Понта, и отстоит от него по морскому пути стадий на тридцать пять, сухим же путем, когда будешь обходить находящиеся в средине залив, – более чем на семьдесят. Нынешнее название оно получило потому, что здесь, как уверяют, является святой Михаил Архангел. Истину этого подтверждаю и я, удостоявшийся в помянутом месте великих благодеяний. Да и многие иные случаи доказывают, что это действительно бывает; ибо одни, подвергшись тяжким бедствиям, или неизбежным опасностям, другие, впавши в болезни, или неизлечимые страдания, молились здесь Богу и получали избавление от несчастий. Рассказывать все порознь, как что случилось и с кем, было бы долго: я считаю необходимым сказать только то, что случилось с Акилином, который и теперь еще проводит время со мною и ходит по делам в одних и тех же судилищах, и что я частию от него слышал, частию сам видел. Он впал в сильную горячку от воспаления желчи, – и врачи дали ему выпить какое-то чистительное лекарство: но принятое лекарство возбудило в нем рвоту, и вместе с тем разлилась его желчь. Она своим цветом покрыла всю поверхность его тела, от чего все съеденное или выпитое им извергалось рвотою. Много прошло времени, как не удерживалась в нем никакая пища, и для исцеления болезни врачебное искусство оказалось бессильным. Наконец, уже полумертвый, он приказал своим домашним снести себя в молитвенный дом, решившись или умереть там, или получить исцеление от болезни. Лежавшему в храме больному явилось ночью божественное существо и повелело ему окроплять пищу жидкостию из смеси молока, вина и перцу. Эта именно смесь и исцелила его от болезни, хотя у врачей, по правилам их искусства, разгорячительное питье в болезнях желчных считается вредным. Слышал я и об одном придворном враче Пробиане, что, страдая тяжкою болезнию в ногах, он там же освободился от сраданий и удостоился дивного божественного видения. Быв прежде язычником, принял он Христианство, – и прочие догматы христианской Веры почитал довольно правдоподобными, не допускал только одного, что божественный крест есть причина спасения всех. Между тем как он питал такую мысль, явившийся ему божественный зрак указал на один из образов креста, лежавших на жертвеннике тамошней церкви, и ясно произнес, что со времени распятия Христова, из всех событий, направленных к общей пользе человеческого рода, или к частной некоторых людей, ничто не совершено без силы честного креста, ни святыми Ангелами, ни благочестивыми и добрыми людьми. Не имея времени перечислять все, по дошедшим до меня слухам, произшедшее в упомянутом храме, я почел нужным рассказать только об этом.

Необходимо рассказать и о том, что царю Константину благоугодно было сделать при дубе, так называемом мамврийском. Это место, которое теперь называют Теревинфом, отстоит от соседнего Хеврона на пятнадцать стадий к югу, а от Иерусалима стадий на двести пятьдесят. На нем, как повествует истинная история, вместе с Ангелами, посланными к жителям Содома, явился Аврааму сам Сын Божий и предсказал ему рождение дитяти. Туземцы и отдаленнейшие жители Палестины, Финикияне, Аравитяне, и теперь еще, во время лета, ежегодно совершают там торжественный праздник. К тому времни туда же собираются многие и для торговли, – продавать и покупать. Этот праздник уважается всеми: – и Иудеями, потому что они гордятся патриархом Авраамом (как своим родоначальником), и язычниками, потому что на том месте было явление Ангелов, и Христианами, потому что здесь явился праведнику Тот, Кто в последствии пришел на землю для спасения человечества, родившись от Девы. И это место все чтут согласно с правилами своего богопочтения: одни, – воссылая молитвы Богу всяческих, другие, – призывая Ангелов и возливая вино, либо принося в жерству ладан, вола, козла, овцу, петуха; ибо всякий, что из животных есть у него лучшего и драгоценнейшего, откармливал тщательно в течении целого лета, и по обету сохранял к пиршеству того праздника для себя и для своих. Из уважения к месту, или из опасения наказания Божия, там никто не сближается с женами, хотя в праздник они особенно заботятся о прикрасах и нарядах и, если нужно, выходят и прогуливаются, – никто также не предается распутству, хотя все имеют общие палатки и проводят ночь вместе. То место открыто, занято пашнями и не застроено домами, исключая жилище близ дуба, в древности принадлежавшее Аврааму, и им же ископанный колодезь. Во время праздника из этого колодезя никто не черпает воды; ибо, по языческому обычаю, одни ставят на него зажженные свечи, другие вливают в него вино, либо бросают пироги, монеты, миро, пахучие вещества, – и оттого вода, смешиваясь с бросаемыми в нее веществами, естественно делается негодною к употреблению. Между тем как все это совершалось по сказанному, с свойственным язычникам веселием, приехала туда на богомолье мать Константиновой супруги и рассказала о том царю. Узнав это, царь сильно винил палестинских епископов, что они небрегут о своей обязанности, – позволяют осквернять священное место нечистыми возлияниями и жертвоприношениями, и выразил свое благочестивое негодование в написанном по сему случаю послании к епископу иерусалимскому Макарию, к Евсевию Памфилову и к другим палестинским епископам. Он приказал им сойтись с епископами финикийскими и, разрушив до основания бывший там прежде жертвенник, а статуи предав огню, построить на том месте церковь, достойную древности и святости самого места, и впредь заботиться, чтобы оно не осквернялось возлияниями и жертвоприношениями, чтобы на нем не совершалось ничего, кроме богослужения по правилам Церкви. А кто будет замечен в совершении прежних обрядов, о том пусть доносят епископы: он подвергнется тяжкому наказанию. Приказание, выраженное в этом царском послании, начальники и служители Христовы исполнили самым делом.

Так как многие селения и города во всей (подвластной Константину) империи еще питали страх и уважение к идольским изображениям и, отвращаясь от учения христианского, ревновали о древних отеческих обычаях и празднествах; то Константин почел необходимым внушить подданным равнодушие к идолослужению, и для удобнешего достижения сей цели, наперед приучить их к презрению капищ и находящихся в них истуканов. Задумав это, он не имел нужды в воинской силе: желание его приводили в исполнение служившие при дворе Христиане, объезжая города с царскими грамотами. Ибо простой народ, опасаясь за себя, за детей своих и жен, – как бы, в случае сопротивления, не потерпеть чего худого, оставался спокойный; а блюстители капищ и жрецы, лишившись помощи черни, добровольно извлекали из неприступных и сокровенных убежищ храма все бывшие у них самые драгоценные и так называемые богодарованные⁴ изображения, и выдавали их. С того времени предметы, некогда недоступные и известные одним жрецам, для желающих сделались доступными. Кумиры, вылитые из драгоценных металлов и из других веществ, казавшихся полезными, были расплавлены и обращены в государственную монету; а с особенным искусством вычеканенные из меди отовсюду свозились в соимянный самодержцу город и, назначенные для его украшения, еще доселе стоят по площадям, ипподрому и дворцам. Такова статуя Апполона, находившаясь в прорицалище Пифии, гелликонские Музы, дельфийские треножники и знаменитый Пан, которого Павзаний лакедемонский и греческие города поставили после войны с Мидянами. Из капищ одни лишены дверей, другие кровель, а иные, быв оставлены без внимания, обветшали и разрушились. Тогда же срыты и совершенно уничтожены храмы Эскулапа в Эгипе киликийской и Афродиты в Афаке, при горе ливанской и реке Адонисе. Оба они были весьма знамениты и пользовались великим уважением древних; ибо Эгияне уверяли, что в них избавляются от недугов страждущие телесными болезнями и что ночью является и исцеляет их демон. А в Афаке, в известный день, при помощи какого-то заклинания, на вершине Ливана показывается огонь, будто звезда, и погружается в близ текущую реку. Эту звезду называли Ураниею, как называют и Афродиту. Как скоро это совершилось, – намерение царя достигло своей цели; ибо одни, видя что предметы прежнего их благоговения и страха наполнены соломою и нечистотами и брошены как ничтожные, вместо почтения стали обнаруживать презрение к ним и своих предков упрекали в заблуждении; другие, завидуя Христианам в получаемых ими от царя почестях, почли необходимым подражать обычаям государя; иные, начав внимательно исследовать учение христианской веры, то знамениями и сновидениями, то беседами епископов или монахов были приведены к убеждению, что и в самом деле лучше исповедовать Христианство. С того времени жители селений и городов добровольно оставляли прежние свои понятия. Так приморское местечко города Газы, по имени Маиума, отличавшееся суеверием и дотоле преданное древним обычаям, теперь все вдруг обратилось к Христианству. В награду за такое благочестие, царь удостоил Маиумцев великой чести – местечку их, которое прежде не было городом, дал значение города и назвал его, во имя любимейшего своего сына, Констанциею. По такой же причине, как я узнал, удостоен царского имени и финикийский город Константина. Но описать все порознь невозможно: ибо тогда к христианской вере обратилось много и других городов: они добровольно, без всякого приказания со стороны царя, ниспровергли свои капища и кумиры, и простроили себе молитвенные дома.

Когда таким образом Церковь начала распространяться во всей римской империи, христианская вера проникла и к самым Варварам. Теперь уже приняли Христианство и народы, жившие при Рейне, и Кельты, и обитавшие близ океана, отдаленные Галаты; а Готфы, и сопредельные с ними поколения, обитавшие по берегам реки Истра (Дуная), еще прежде исповедали Христову веру; в настоящее же время сделались более кроткими и образованными. Поводом к принятию христианского учения почти для всех Варваров служили бывшие по временам войны Римлян с иноплеменниками при Галлиене и следовавших за ним царях; ибо, когда бесчисленные толпы различных народов, выходя их Фракии, опустошали Азию, а другие Варвары в иных местах делали то же с соседними Римлянами; тогда попадалось им в плен и оставалось у них много и христианских священников. А так как эти пленники нередко исцеляли тамошних больных и очищали одержимых демонами, произнося только имя Христово и призывая Сына Божия, притом вели жизнь неукоризненную и добродетелями побеждали (наносимые) себе оскорбления; то, удивляясь жизни и чудесным действиям этих мужей, Варвары стали приходить к благой мысли, что они умилостивят Бога, если будут подражать людям, казавшимся лучшими, и служить Ему так же, как эти последние. Таким образом, избирая их в руководители своих действий, они были научаемы, удостоивались крещения и причислялись к Церкви.

Во время того же царствования, говорят, уверовали в Христа и Иберийцы⁵. Этот варварский народ многочисленен и весьма воинственен; он обитает несколько к северу от Армении. Иберийцев к остановлению отеческого суеверия расположила одна христианская пленница. Быв совершенно предана вере и благочестию, она и у иноплеменников не оставила обыкновенного своего образа жизни. Любимым ее занятием было поститься, молиться денно и нощно, и благославлять Бога. Варвары спрашивали ее, для чего ей угодно выдерживать это, – и когда она в простоте сердца отвечала, что так именно надлежит чтить Сына Божия, то им показались странными – и имя чтимого, и образ почитания. Между тем случилось там тяжко заболеть одному отроку, – и мать больного, перенося его из дома в дом, показывала всем. У Иберийцев сохранялся этот обычай для того, не найдется ли какого-либо врача, имеющего возможность исцелить страждущего от болезни. Когда отрок, не получивший ни от кого исцеления, был принесен и к пленнице, то она сказала: я не знаю и не употребляю ни мазей, ни пластырей, но верую, что Христос, которого чту и исповедую истинным и великим Богом, спасет твоего сына, – и тот час помолившись о нем, исцелила его от болезни, тогда как он находился уже при смерти. Немного спустя, подобным же образом спасла она и жену повелителя того народа, едва не погибшую от неизлечимой болезни, и преподала ей ведение о Христе, как о подателе здравия, жизни и царства, и о Господе всяческих. Испытав случившееся с собою, она уверовала в истину слов пленницы, приняла христианскую веру и оказывала своей избавительнице великую честь. Царь удивился скорости и чудесности веры и исцеления и, узнав от жены о причине этого, приказал наградить пленницу подарками. Но подарки, отвечала царица, сколь бы они драгоценны ни были, для нее ничего не значат; она выше всего ставит одно служение своему Богу. Посему, если мы хотим угодить ей и заботимся о безопасной и хорошей жизни; то должны и сами чтить Того всесильного Бога и Спасителя, Который по своему благоволению сохраняет царей на царстве, легко может делать великих малыми, а бесславных – славными, и спасать угнетенных бедствиями. Так как жена благовествовала об этом по видимому часто; то повелитель Иберии пришел в недоумение, однако не совсем убеждался, представляя новость этого дела и питая уважение к отеческому богопочтению. Вскоре после того случилось ему вместе с приближенными быть в лесу на охоте. Вдруг непроницаемый мрак и густой воздух окружил их со всех сторон и покрыл небо и солнце; глубокая ночь и совершенная тьма распространилась по всему лесу. Все бывшие там, каждый боясь за себя, убежали друг от друга, – и царь, оставшись один, как обыкновенно бывает с людьми, не знающими, что делать в затруднительных обстоятельствах, вспомнил о Христе и решился признать, да и впредь признавать его Богом, если освободится от настоящего бедствия. Едва он помыслил об этом, мрак мгновенно рассеялся и воздух получил прежнюю чистоту; солнечные лучи озарили лес, и царь благополучно вышел оттуда. Сообщив своей жене о случившемя, он призвал пленницу и просил ее объяснить, каким образом надобно чтить Христа. Когда же она исполнила это, сколько можно было говорить и делать женщине; то он, созвав подданных и объявив всенародно о случившихся с ним и с его женою божественных благодеяниях, еще до посвящения своего в тайны (Христианства) предподал им учение христианское. Оба они внушали всему народу чтить Христа, – царь мужчинам, а царица вместе с пленницею – женщинам, и вскоре, с общего согласия целого племени, ревностно приступили к построению церкви. Но когда окружность всего храма обнесли они оградою, и потом при помощи машин стали поднимать колонны и утверждать их на основаниях; то, утвердив первую и вторую, при постановке третьей встретили, говорят, великое затруднение; так что ни искусство знатоков, ни сила рабочих не действовали, хотя людей тянувших было множество. Наконец наступил вечер, и у Церкви осталась одна пленница, которая, проведши там целую ночь, молила Бога о благополучном утверждении колонн, а все прочие разошлись с прискорбием, особенно же царь; ибо колонна, поднятая до половины, осталась в наклонном положении, и нижним концем врывшись в землю, сделалась неподвижною. Но это, подобно чудесам предшествующим, должно было еще более утвердить Иберийцев в вере; ибо на утро пришедши к церкви, они увидели нечто удивительное, похожее на сновидение: колонна, накануне бывшая неподвижною, теперь стояла прямо и висела в небольшом расстоянии над своим основанием. Тут все изумились и Христа исповедали единым истинным Богом. А между тем, как народ продолжал смотреть на это чудо, колонна сама собою тихо опустилась и как-будто искусственно приладилась к своему основанию. После сего прочего колонны легко уже были воздвигнуты, и остальное Иберийцы докончили с великим усердием. Когда же церковь была ими тщательно устроена, они, по совету пленницы, отправили послов к царю Константину и, предложив ему с своей стороны оборонительный и наступательный союз, в вознаграждение за то просили его прислать своему народу священников. Как скоро послы рассказали, что у них случилось и с каким усердием весь народ чтит Христа, римский царь выразил им свое удовольствие и, сделав все по их желанию, отпустил их. Так-то Иберийцы, познав тогда Христа, и доныне усердно чтут Его.

Вслед за тем христианская вера перешла к племенам соседним, и количество исповедников увеличилось. Впрочем Армяне, как я узнал, еще прежде того приняли Христианство. Говорят, что повелитель этого народа Тиридат, после какого-то дивного знамения Божия, случившегося в его доме, и сам сделался Христианином, и всем подданным предписал указом исповедовать ту же веру. Потом уже христианская вера перешла к соседним народам, – и количество исповедников увеличилось. Начало Христианства между Персами положили, думаю, те из них, которые, по случаю взаимных сношений Озройцев и Армян, вероятно, беседовали с тамошними святыми мужами и опытно удостоверились в их добродетели.

Так как с течением времени (в Персии) стало весьма много (уверовавших во Христа), и они начали делать собрания, имели священников и диаконов; то это сильно обеспокоивало магов, которые, как бы какая священная каста, по преемству родов издревле управляли персидским богослужением, – обеспокоивало также и Иудеев, которые, по ненависти, были как бы природными врагами христианской веры. Они клеветали тогдашнему царю Сапору на Симеона, современного ему архиепископа Селевкии и Ктизифона, важнейших городов в Персии, – будто он благоприятствует римскому кесарю и передает ему о делах персидских. Поверив клеветам, Сапор сперва обременил Христиан неумеренными податями, поколику знал, что многие из них отличаются нелюбостяжательностию, и собрание податей поручил людям грубым, чтобы недостатком в деньгах и жестокостию сборщиков Христиане вынуждены были оставить свое богопочтение, чего он сильно домогался. Потом приказал он священников и служителей Божиих обезглавливать, церкви разрушать, имущество конфисковать, а Симеона привести к себе, как изменника персидского царства и богопочтения. В следствие сего, маги, при содействии Иудеев, усердно разрушали молитвенные дома; а Симеон, схваченный и закованный в железные кандалы, был приведен к царю и при этом случае явился мужем доблестным и твердым; ибо, когда Сапор вознамерился мучить его и приказал ввести к себе, то он и не убоялся, и не поклонился. Царь был сильно разгневан этим и спросил: почему он теперь не поклонился, между тем как прежде кланялся? Потому, отвечал Симеон, что меня прежде не вводили к тебе узником для отречения от истинного Бога, и я, нисколько не сомневаясь, исполнял подобающее царскому достоинству; а теперь мне не пристояно делать это, ибо я иду страдать за благочестие и наше учение. Выслушав его слова, царь приказал ему поклониться солнцу и если исполнит приказание, обещал осыпать его дарами и почестями, а не исполнит, угрожал погибелью и ему, и всему христианскому племени. Но не боясь угроз и не обольщаясь обещаниями, Симеон оставался твердым, – не соглашался поклониться солнцу и изменить своей вере. Посему царь повелел содержать его в узах, надеясь, что он переменит свой образ мыслей. В то время, как Симеона вели в темницу, старец евнух, воспитатель Сапора и смотритель царского дома, Усфазад, увидев его, встал и поклонился; ибо случайно сидел тогда пред воротами дворца. Но Симеон сделал ему жестокий упрек, выразил свое негодование и, отворотившись, прошел мимо; потому что, быв Христианином, он незадолго пред тем, по принуждению, поклонился солнцу. Евнух тот час начал слезно рыдать, снял с себя светлую одежду, в которой был, и облекшись в черную, как бы во время сетования, сел против царского дома и стал жалобно взывать: увы мне, чего могу ожидать от Бога, которого отрекся, когда и здесь еще прежний друг мой Симеон за это не удостоил меня слова и отворотившись прошел мимо? Узнал об этом Сапор и, призвав его к себе, спрашивал о причине плача, не случилось ли в его доме какого несчастья? В ответ ему Усфазад сказал: Государь! в здешнем моем доме несчастия не случилось. О, если бы вместо того, что произошло со мною, я подвергся другим всякого рода несчастиям; то мне было бы легче: а теперь я плачу о том, что еще живу; давно бы следовало мне умереть, а я и до ныне вижу солнце, которому поклонился наружно, из угождения тебе, а не по собственному расположению. Да, меня надобно лишить жизни по двум причинам, как отступника от Христа и как обманщика пред тобою. Сказав это, он поклялся Творцем неба и земли, что впредь никогда не изменит своему убеждению. Сапор удивился неожиданной перемене евнуха и еще более разгневался на Христиан, думая, что они производят это посредством волшебства. Однакож он расположен был пощадить старца и, представляясь то кротким, то грозным, всячески старался преклонить его на свою сторону. Когда же не получил ни какого успеха, и Усфазад решительно отвечал, что он уже не будет столь безрассуден, чтобы, вместо Создателя всяческих Бога, чтить Его создание; тогда, воспламенившись гневом, приказал отсечь ему голову. Ведомый для сего палачами, он умолил их подождать немного, как бы хотел сказать нечто царю, и подозвав к себе одного из вернейших евнухов, просил его доложить Сапору следующее: Какую преданность имел я с детства до настоящего времени к вашему дому, Государь, служа с должным усердием твоему отцу и тебе, в том, мне кажется, не нужно приводить свидетелей; это сам ты хорошо знаешь. Итак за все прежние мои услуги вам награди меня одним воздаянием: пусть неведающие не думают, будто я подвергаюся казни за измену против государства, или за какое-нибудь другое преступление. А чтобы это было известно, прикажи глашатаю объявить всем, что Усфазаду отсекается голова отнюдь не за какое-нибудь государственное преступление, но за то, что будучи Христианином, он не мог быть убежден царем к отречению от своего Бога. Евнух донес об этом, – и Сапор приказал глашатаю объявить согласно с просьбою Усфазада; ибо он надеялся, что и прочие Христиане скорее откажутся от Христианства, когда уверятся, что царь не пощадит никого из Христиан, если лишил жизни своего старого воспитателя и верного слугу. А Усфазад просил провозгласить о причине своей казни с тою мыслию, что поклонившись солнцу из угождения (царю), он многих Христиан привел тогда в страх: посему, узнав, что умертвили его за веру, многие из них будут теперь подражателями его мужеству.

Таким образом здешнюю жизнь Усфазад окончил славною смертию, – и Симеон, узнав об этом в своей темнице, воздал за него благодарение Богу. На следующий же день, – это был шестой день недели, в который пред праздником воскресения ежегодно совершалось воспоминание спасительного страдания, – царь приказал обезглавить и Симеона; ибо приведенный опять из темницы во дворец, он весьма мужественно говорил Сапору о (христианском) учении, и не хотел поклониться ни ему, ни солнцу. В этот самый день приказано умертвить и других, содержавшихся в темнице в числе ста человек, а после того и Симеона, чтобы он видел смерть всех их. Между сими узниками были епископы, пресвитеры и прочие чины церковного клира. Когда вели их на смерть, то прибыл к ним великий начальник магов и спросил: угодно ли им жить и, исповедуя одинаковое с царем богопочтение, покланяться солнцу? Но на таких условиях никто не согласился продолжать жизнь. Тогда отвели их на место казни для исполнения над ними приговора, – и палачи принялись за свое дело, начали умерщвлять мучеников. Между тем Симеон стоял подле, возбуждал их к мужеству, беседовал о смерти, о воскресении и благочестии, и на основании священного писания доказывал, что истинная жизнь состоят именно в такой смерти и что, напротив, отказаться от Бога по страху – значит истинно умереть; ибо, спустя не много, они умрут и сами собою, без насильственной смерти: таков неизбежный конец всякому смертному. А то, что последует за этим – вечное, будет не одинаково в отношении ко всем людям: они отдадут строгий отчет за здешнюю жизнь, как бы весом, – и каждый за сделанные им добрые дела получит вечную награду, а за противные тому – вечное наказание. Самое же большее и блаженнейшее из всех добрых дел состоит в том, чтобы умереть за Бога. Слушая Симеона, когда он говорил это, будто руководитель, наставлявший подвижников совершать поприще, каждый из них с радостию шел на заклание. Когда палач кончил убийство ста человек, то в заключение умертвил и самого Симеона, а с ним также Аведехалая и Ананию, престарелых пресвитеров его Церкви, которые вместе с ним были взяты и содержались в узах.

Здесь же стоял тогда начальник всех царских художников, Пузик. Видя, что Анания, приготовляясь к смерти, трепещет, он сказал: недолго, старец; закрой свои глаза и мужайся, ибо скоро увидишь свет Христов. Едва он выговорил это, как схватили его и привели к царю. Пред царем он исповедал себя Христианином, и за то, что о (христианском) учении и мучениках говорил царю свободно, – с непристойным будто бы дерзновением, приказано умертвить его особенным жесточайшим образом. Палачи проткнули ему шею около сухой жилы, и вытянули туда язык его. По наущению некоторых, тогда же была схвачена и умерщвлена дочь его, девица, посвященная Богу. В следующем году, в тот самый день, когда совершается воспоминание о страданиях Христа и ожидается торжество воскресения Его из мертвых, по всей персидской земле разослано было жесточайшее повеление Сапора, осуждавшее на смерть всех, исповедающих себя Христианами. В то время, говорят, умерщвлено мечем бесчисленное множество Христиан; ибо маги по городам и селениям усердно ловили скрывающихся; а некоторые выдавали себя и сами, добровольно, без всякого принуждения, чтобы чрез молчание не показаться отступниками от Христа. Тогда беспощадно были убиваемы все Христиане, многие даже из придворных, и между ними евнух Азад, к которому царь был весьма расположен. Узнав о его смерти, Сапор очень скорбел и после сего приказал прекратить всеобщее умерщвление (Христиан), а убивать одниих только учителей этого богопочтения.

В то же время, по случаю болезни, приключившейся царице, схвачена была и сестра епископа Симеона, посвященная (Богу) дева, по имени Тарвула, с служанкою, провождавшею ту же жизнь, и с сестрою, которая, по смерти мужа, отказавшись от (второго) брака, вела подобный образ жизни. А схвачены они по наущению Иудеев, которые обвиняли их в том, что будто, мстя за смерть Симеона, они отравили царицу ядом. Царица, – так как больные обыкновенно слушают все невероятное, – клевету приняла за истину, тем более, что эта клевета происходила от Иудеев; ибо она держалась одинаковых с ними мыслей, жила по-иудейски и считала их правдивыми и к себе благорасположенными. Схватив Тарвулу и прочих, маги осудили их на смерть и, перепилив на двое пилою, повесили их – с тою целью, чтобы, для отвращения болезни, царица прошла посреди этих вывешенных частей. Говорят, что Тарвула была благообразна и весьма хороша на вид, и что один влюбленный в нее маг, желая склонить ее к постыдной связи, тайно подсылал ей денег и, если она согласится, обещал спасти ее и бывших с нею. Но Тарвула, не обратив и слуха к бесстыдному предложению, осыпала укоризнами и возненавидела распутника. Она охотнее согласилась умереть, чем нарушить девство. Между тем, по силе Сапорова указа, которым, как выше сказано, предписывалось других оставить, а брать одних только священников и христианских учителей, маги и начальники магов, проходя по персидской земле, тщательно преследовали епископов и пресвитеров, особенно же в стране Адиавинской; ибо эта персидская область была наполнена Христианами.

В это время схватили они епископа Акепсиму и многих его клириков; но потом рассудив, удовольствовались задержанием одного предстоятеля, а всех прочих отпустили, отняв у них имение. Однакож некто пресвитер Иаков добровольно последовал за Акепсимою и, упросив магов заключить себя в узы вместе с ним, усердно прислуживал старцу, облегчал его страдания, сколько мог, и врачевал его раны. Вскоре по задержании Акепсимы, маги жестоко мучили его сырыми жилами, принуждая поклониться солнцу; но так как он не согласился, то опять заключили его в узы. В то же время за учение христианское содержались в темнице и жестоко были терзаемы магами пресвитеры Аифала и Иаков, и диаконы Азадан и Авдиисус. По прошествии долгого времени, великий начальник магов доложил о них Царю и, получив позволение мучить их, как хочет, если не поклонятся солнцу, объявил узникам об этом повелении Сапора. И так как узники решительно отвечали, что отнюдь не будут изменниками Христу и не поклонятся солнцу; то он подверг их жесточайшим мучениям. Акепсима, мужественно перенося страдания за исповедание веры, скончался, – и некоторые из бывших в Персии армянских заложников, тайно взяв останки его, погребли их. Прочие же, хотя и не менее того были мучимы, но чудесным образом остались живы и, не изменив своей вере, опять заключены в узы. В числе их находился и Афиала, у которого, когда во время бичевания он был растягиваем, сильным растяжением оторвали руки от плеч, так что они висели без жизни, и уже другие подносили пищу к устам его. Во время этого царствования, мученически окончили жизнь бесчисленное множество пресвитеров и диаконов, монахов и священных дев, и других преданных вере служителей Церкви. Епископы, о которых я знаю, были: Варвасим и Павел, Гаддиав и Сабин, Марея и Мокий, Иоанн и Ормизда, Папа и Иаков, Рома и Маар, Ага и Вохр, Авда и Авдиус, Иоанн и Аврамий, Агдела и Сапор, Исаак и Давса, который был пленником у Персов из страны так называемой Завдейской⁶. В то же время, вместе с хорепископом Марсавдою и его клириками, умерли за веру около двухсот пятидесяти человек, взятых Персами в плен.

В то же время претерпел мученичество и Милл, который сначала служил в персидском войске, а потом, оставив военную службу, стал вести жизнь апостольскую. Говорят, что, быв рукоположен во епископа одного персидского города, он часто страдал, претерпевал удары и растяжения членов, но, не могши никого убедить к принятию Христианства, огорчился этим, подверг тот город проклятию и удалился оттуда. Спустя немного времени, тамошние начальники совершили против царя преступление, – и прибывшее войско с тремястами слонов разрушило город и, возделав почву его, как ниву, засеяло ее семенами. Между тем Милл, взявший с собою только суму, в которой хранил священную книгу Евангелий, отправился в Иерусалим на богомолье, а оттуда в Египет, чтобы видеть тамошних монахов. Какие потом совершил этот муж чудные и божественные деяния, о том свидетельствуют ученики сирских пустынников, описавшие дела и жизнь его: а для меня довольно, думаю, и того, что уже сказано как о нем, так и о других персидских мучениках в царствование Сапора. Да и кто мог бы исчислить все, с ними случившееся, и рассказать, кто они были и откуда, как совершили мученичество и какие претерпели страдания; ибо у Персов, отличающихся жестокостию, способы мучений разнообразны. Вообще говорят, что тогда сделались мучениками до шестидесяти тысяч мужчин и женщин, известных по именам; а не поименнованным и числа нет. Поэтому пересказать их названия было трудно для самых жителей Персии, Сирии и Эдесы, которые прилагали к тому особенную заботливость.

Когда римский царь, Константин, узнал о бедствиях Христиан в Персии, то почувствовал великую скорбь и досаду. Он желал помочь им, но не знал, как поступить, чтобы и они жили спокойно. Случилось, что в то время прибыли к нему послы царя персидского. Соизволив на их прошение и сделав им угодное, он отпустил их и, этот случай для ходатайствования пред Сапором о персидских Христианах находя благоприятным, написал к нему письмо, в котором выражал, что он получит право на величайшую и беспредельную его благодарность, если будет оказывать человеколюбие к чтителям Христианской веры в своем государстве. Да в образе их богопочтения, говорил, и нет ничего предосудительного; потому что они довольствуются только бескровными молитвами для умилостивления Бога, Которому не угодно пролитие крови, но приятна одна чистота души, стремящейся к добродетели и благочестию. Верующие таким образом даже достойны похвалы. Потом он доказывал, что за покровительство этой вере, Сапор и сам будет пользоваться милостью Божиею, и в пример приводил случившееся с Валерианом и с собою; ибо за веру во Христа, говорил, получая божественную помощь свыше, он покорил под свою власть, начиная с западного океана, всю римскую империю, и счастливо окончил многие войны как с иноплеменными народами, так и с современными себе тиранами. Для сего не нужно было ему ни жертвоприношений, ни каких-либо гаданий: чтобы победить, он довольствовался знамением креста впереди своих войск и молитвою, без крови и скверны. Даже и Валериан, пока не оскорблял Церквей, – продолжал царствовать благополучно; а как скоро задумал произвести гонение на Христиан, – гнев Божий предал его Персам, у которых в плену он бедственно окончил жизнь свою. Так писал Константин Сапору, стараясь внушить ему благосклонность к христианской Вере; ибо он имел великое попечение о всех вообще Христианах, римских и иноплеменных.

Спустя немного после никейского Собора, Арий, сосланный в ссылку, был возвращен, но вступить в Александрию еще не мог. О вступлении его в Египет, как будет сказано в свое время, всячески старались уже впоследствии. Вскоре также обратно получили свои церкви – Евсевий никомидийский, изгнав рукоположенного на свое место Амфиона, и Феогнис никейский, изгнав Христа. Они возвращены после того, как прислали епископам письменное раскаяние следующего содержания: «Осужденные вашим благоговением, мы должны бы молчаливо переносить приговор святого суда вашего: но так как молчанием безрассудно подавать повод к клевете на себя; то доносим, что мы сошлись (с вами) в вере и, рассмотрев значение единосущия, ни в чем не следуем ереси, – совершенно склонились к миру. Для безопасности Церквей, припоминая все, представлявшееся нашему уму, мы тогда же удовлетворились и, вместе желая удовлетворить тем, которые чрез нас должны были убедиться в вере, подписали символ, а анафематствования не подписали, – не потому, что осуждали веру, но потому что не верили, будто осужденный действительно таков, ибо частно – из его к нам посланий и из личных бесед с ним ясно видели, что он не таков. Если же святой Собор ваш и тогда удостоверился, что мы не противимся вашим приговорам, но соглашаемся с ними; то теперь мы и письменно подтверждаем это согласие, и побуждаемся к тому не тягостью ссылки, а желанием освободиться от подозрения в ереси: ибо как скоро вы удостоите ныне нас свидания с собою, то увидите, что мы во всем согласны с вашими определениями. Когда уже вашему благоснисхождению угодно было удостоить человеколюбия и вызвать из ссылки того, кто был первый осужден в этом; то после человека, казавшегося виновным, а потом вызванного и оправдавшегося в том, в чем он был обвиняем, – после этого человека нелепо было бы нам молчать и давать повод к обличению самих себя. Итак, с свойственным вам христолюбивым благоснисхождением, благоволите напомнить об этом самому боголюбивейшему царю и, представив ему наше прошение, произнесите поскорее благоприличное вам о нас суждение». Раскаявшись таким образом, Евсевий и Феогнис обратно получили свои престолы.

Около того же времени александрийский епископ Александр, отходя от этой жизни, оставил преемником своим Афанасия, и к сему мнению приведен был, думаю, волею Божиею; ибо Афанасий, говорят, пытался уйти и принял епископство нехотя, по принуждению Александра. Об этом свидетельствует Аполлинарий сириянин, говоря так: «Нечестие не медлит враждовать и после сего: сначала оно вооружилось против блаженного учителя этого мужа, которому содействовал он, как сын отцу, а потом и против него самого, когда, несмотря на многократное бегство, ему пришлось сделаться преемником епископства. При помощи Божией, он был найден; равно как, по божественному же указанию, блаженный муж избрал его, а не кого другого, своим преемником, когда передавал ему епископство. Отходя от сей жизни и уже кончаясь, он призывал Афанасия по имени; но Афанасий был в отсутствии. Находившийся тут другой соименный отозвался на зов епископа; но он ничего не говорил ему, так как не его разумел, и опять стал звать. Повторив это несколько раз, блаженный Александр не отвечал присутствовавшему, но обращался к отсутствовавшему, и наконец пророчески сказал: «Афанасий! ты думаешь избегнуть, но не избегнешь, – давая этим знать, что призывал его на подвиги». Так пишет Аполлинарий об Афанасии. А последователи арианской ереси говорят, что, по смерти Александра, единомышленники Александровы и Мелетиевы вступили во взаимное общение и, собравшись из Фиваиды и всего Египта в числе пятидесяти четырех епископов, с клятвою согласились общим голосом избрать правителя александрийской церкви; но из них семь предстоятелей, нарушив клятву, вопреки мнению прочих, тайно рукоположили Афанасия, – и вот почему многие из народа и из египетских клириков не вступали с ним в общение. Я же уверен, что этот муж, как человек, способный говорить, мыслить и противиться козням, достиг первосвященства не без Божия внушения: то время имело нужду именно в таком предстоятеле. Он был особенно предан Церкви и весьма способен к священству, что обнаружил еще в детстве, – так сказать, самоучкою; ибо, когда не достиг еще зрелого возраста, с ним, говорят, случилось следующее: александрийцы и доныне всенародно и очень торжественно совершают ежегодное празднество в день мученической смерти бывшего у них епископа Петра. Празднуя этот день, тогдашний предстоятель церкви Александр, по окончании литургии, поджидал к себе тех, которые имели с ним обедать и, быв один, смотрел на море. В это время вдали на берегу заметил он отроков, игравших и представлявших епископа и церковные обряды. Пока в этом подражании не видел он ничего предосудительного, то забавлялся зрелищем и утешался действиями; но как скоро они начали представлять и совершение таинств, то обеспокоился и призвав высших клириков, указал им на отроков. По приказанию Александра, отроки были взяты и приведены к нему, – и он спросил, что это у них за игра, и что в ней говорят они и делают? Дети от страха сперва запирались; но когда он погрозил им наказанием, то признались, что Афанасий был у них епископом и распорядителем, и что он крестил некоторых, еще непосвященных детей. Александр тщательно расспросил их, что говорил им и делал священствовавший в игре, и что они отвечали, или чему научились, – и открыв, что ими соблюдено в точности все церковное чиноположение, вместе с бывшими тут священниками рассудил, что детей, однажды удостоившихся в простоте получить божественную благодать, перекрещивать не следует, все же прочее, что могут исполнять только посвященные тайноводители, сам он совершил над ними. Потом Афанасия и прочих детей, которые в игре представляли пресвитеров и диаконов, передал родителям их, взяв с них клятву пред Богом, что они воспитают их для Церкви и приготовят к тому, чему те подражали. А спустя немного, Афанасий жил уже у него и был его письмоводителем. Под благим руководством Александра, он получил воспитание у грамматиков и риторов и, достигши зрелых лет, еще до епископства являл себя пред собеседниками мужем мудрым и красноречивым. По смерти же Александра, который оставил его своим преемником, слава Афанасия, основанная на собственных его добродетелях и на свидетельстве монаха Великого Антония, возросла еще более; ибо когда Афанасий приглашал его, он повиновался, вместе с ним посещал города, обходил Церкви, и его учение о Боге подтверждал собственным мнением, во всем был ему другом и отвращался от его врагов и ненавистников.

Но особенно славным сделали его единомышленники Ария и Мелетия, поколику непрестанно строили ему козни и никогда не могли справедливо обвинить его. Сперва писал к нему Евсевий и в своих письмах старался расположить его к принятию последователей Ария; если же не послушается, то грозился неписьменно сделать ему зло. Но (Афанасий) не соглашался на это, утверждая, что изобретатели ереси для искажения истины, – люди, низверженные никейским Собором, приняты быть не могут. Тогда никомидийский епископ старался убедить самого царя и чрез него открыть Арию доступ (в Церковь). Впрочем, как это происходило, я скажу несколько ниже. В то же время епископы снова начали спорить между собою о смысле слова «единосущный»: одни порицали принимавших его, поколику единосущники как будто отвергали самостоятельное бытие Сына и мыслили одинаково с Монтаном и Савеллием; а другие отвращались от первых, как от язычников, и обвиняли их в многобожии. Но больше всех спорили об этом Евсевий Памфилов и Евстафий антиохийский. Оба они допускали личность сына Божия, и однако ж, не понимая сами себя, обвиняли друг друга: Евстафий винил Евсевия в искажении никейского учения об упомянутом догмате; а Евсевий утверждал, что он одобряет это учение, и приписывал Евстафию мнение Савеллия.

На Соборе, составленном в Антиохии, Евстафий лишен антиохийского престола, – на самом деле, как многие говорят, за то, что он одобрял никейскую Веру, а от приверженцев Евсевиевых, епископа тирского Павлина и скифопольского Патрофила, которых мнению следовали епископы Востока, как от единомышленников Ария, отвращался и явно порицал их. Но предлог был тот, что будто бы он посрамил свое священство непристойными делами. По случаю его низложения, в Антиохии произошло величайшее возмущение; так что чернь едва не взялась за оружие и не подвергла опасности целого города. Это самое много повредило Евстафию в глазах царя; ибо узнав о случившемся и о том, что антиохийские христиане разделились на две партии, царь весьма разгневался и подозревал, что виновник возмущения был он. Впрочем, посылая туда одного из отличных своих военачальников, Константин приказал ему только постращать простой народ и потушить возмущение без тревоги и вреда. Между тем епископы, собравшиеся в Антиохию для низложения Евстафия, рассчитывали, что если предстоятелем тамошней Церкви сделают они кого-либо из своих единомышленников, который был бы известен царю и славился ученостью; то к ним легко присоединятся и все прочие. По этой причине они признали за благо вверить антиохийский престол Евсевию Памфилову, и написали о том царю, донося, что это будет весьма приятно и народу; ибо такого именно избрания требуют те из клира и народа, которые враждовали против Евстафия. Но Евсевий, посредством собственного послания к царю, отказался от предлагаемого ему престола, – и царь одобрил отказ его; потому что лицу, сделанному предстоятелем одной Церкви, церковное правило запрещало переходить на другую епископию. В ответном письме к Евсевию Константин принял его мнение, а самого назвал блаженным, достойным епископства не в одном только городе, но во всей вселенной. Писал он и к народу антиохийской Церкви – о единодушии, и о том, что не должно избирать епископа, управляющего другими; ибо не хорошо желать чужого. Кроме этих писем, царь послал особое и к Собору, в котором удивлялся отказу Евсевия, равно как и в письме к самому Евсевию, и зная о каппадокийском пресвитере Евфроние и арефузском Георгие, как о мужах, по вере отличных, приказал рукоположить в предстоятеля антиохийской Церкви либо из них, кого заблагорассудят, либо другого достойного. Получив послание царя, епископы рукоположили Евфрония. А Евстафий, сколько я знаю, спокойно перенес это оскорбление – в совершенной уверенности, что так будет лучше. Он был муж, сколько добрый и отличный во всем другом, столько же удивительный и по своему красноречию, что можно видеть и из оставшихся после него сочинений, отличающихся древнею важностью выражения, целомудренностью мыслей, изяществом слов и благостью проповеди.

Около того же времени, на римский престол после Марка, который недолго был преемником Сильвестра, вступил Юлий, а на Иерусалимский после Макария, Максим. Говорят, что он был рукоположен Макарием в епископа Церкви диосполисской; но жители Иерусалима удержали его, потому что, как исповедник и муж во всем превосходный, он одобрительным приговором народа предназначен был, по смерти Макария, занять тамошнюю епископию. Так как народ не хотел лишиться того, коего добродетели были ему известны, и угрожал возмущением; то признано за благо – для диосполитян избрать другого епископа, а Максима оставить в Иерусалиме, чтобы он священствовал вместе с Макарием, и после его смерти вступил в управление тамошнею Церковью. Впрочем, надобно заметить, что это постановлено, поколику домогательство народа было по мысли Макария; ибо рассказывают, что рукоположив Максима, он раскаялся, – зачем такого мужа, который правильно мыслил о Боге и за свое исповедание угоден народу, не сберег в преемники самому себе. Макарий опасался, как бы арианствующие приверженцы Евсевия и Патрофила, по смерти его, не воспользовались случаем возвести на иерусалимский престол своего единомышленника, – тем более, что и при его жизни они решались уже на нововведения, но, быв отлучены им, оставались в покое.

Между тем у Египтян прежние споры еще не прекратились: ибо хотя на никейском Соборе, арианская ересь совершенно низвержена, а единомышленники Мелетия, на вышесказанных условиях, приняты, и Мелетий, по возвращении Александра в Египет, сдал ему все церкви, которые противозаконно присвоил себе, а сам проживал в Лике; однако ж спустя, немного времени, пред концом своей жизни, вопреки определению никейского Собора, он поставил вместо себя одного из своих приближенных, Иоанна, и таким образом сделался опять виновником беспорядка в управлении Церквами. Видя нововведения мелетиан, и ариане стали возмущать Церкви, – и, как при подобных смятениях обыкновенно бывает, – одни удивлялись учению Ария, а другие, считая справедливым, чтобы и рукоположенные Мелетием предстоятельствовали в Церквах, присоединились к ним. Те и другие сперва находились во взаимном несогласии, но когда увидели привязанность народа к священникам кафолической Церкви; то начали завидовать им, примирились между собою и стали питать общую вражду к александрийскому клиру. Разговаривая с кем-либо, они не различались в высказывании обвинений и оправдывании себя, так что, с течением времени, в Египте многие последователей Ария называли мелетианами, хотя мелетиане разногласили с кафолическою Церковью только предстоятельством, а ариане – Ариевым учением о Боге. Правда, собственно говоря, они не согласны были и между собою, и согласились только в общении вражды: но каждая сторона свои убеждения относительно другой тщательно скрывала и чрез то надеялась удобнее достигнуть своих целей. Вероятно, уже впоследствии, чрез частое собеседование о подобных предметах, заняли они от ариан самое их учение и стали одинаково с ними мыслить даже о Боге. Таким образом арианство снова сделалось причиною смятений: народ и клир начали прерывать взаимное общение, – и вражда за Ариевы мнения возгорелась не только в Александрии, но и в других городах, особенно же в Вифинии, Геллеспонте и Константинополе. Говорят, что Евсевий, епископ никомидийский и Феогнис никейский, подкупив того, кому царь вверил для хранения акты никейского Собора, изгладили в них свои подписи и стали открыто утверждать, что Сына не должно признавать единосущным Отцу. Когда Евсевий подвергся за это обвинению; то, представ пред царя, обнаружил, говорят, великое дерзновение и, указывая на какую-то часть своей одежды, сказал: если бы эта одежда теперь же при моих глазах разделилась на две части, – я и тут не стал бы утверждать, что они одного и того же существа. Царь выслушал это с особенным негодованием, ибо думал, что после никейского Собора исследования подобного рода оставлены, а теперь сверх чаяния увидел, что они снова возникают. Евсевий и Феогнис не менее оскорбили его и тем, что вступили в общение с некоторыми александрийцами, которым, как неправомыслящим, Собор предписал покаяние, и которых, как виновников разномыслия, повелел изгнать из отечества и отправить в ссылку. За это-то, говорят, разгневался царь на Евсевия и Феогниса и осудил их на изгнание. Впрочем об этом я писал и выше, что слышал от людей, которым сии события подробно известны.

Они первые были виновниками всех бедствий, которым подвергался Афанасий; ибо, имея величайшее дерзновение и силу пред царем, старались единомышленника и друга своего Ария ввести в Александрию, а противившегося им Афанасия изгнать из Церкви. С этою-то целью начали они клеветать Константину, будто Афанасий – причина всех беспокойств и смятений в обществе верующих, потому что он отвергает желающих вступить в Церковь; между тем как, если бы это было дозволено, – все пришли бы к единомыслию. Истину такой клеветы на него подтверждали равным образом многие из епископов и клириков (преемника Мелетиева) Иоанна. Часто приходя к царю, себя выдавали они за православных, а Афанасия и его епископов обвиняли в убийствах, узах, несправедливых побоях, ранах, и сожжении церквей. Когда же и Афанасий с своей стороны представил царю объяснение, в котором сообщников Иоанна обвинял в противозаконных рукоположениях, в искажении никейских определений, в неправой вере, в возмущениях и оскорблении людей, правомыслящих о Боге; то Константин пришел в недоумение, – кому верить. Между тем как они таким образом обвиняли друг друга и множество обвинителей с обеих сторон толпилось у царя то и дело, – он, сильно движимый заботливостью о единомыслии народов, письменно повелел Афанасию ни для кого не заключать церкви: если же и после сего будет донесено ему об этом, то грозил немедленно послать человека, – с приказанием изгнать Афанасия из Александрии. А кому угодно прочитать самое послание царя, для того предлагаем следующий из него отрывок: «Имея доказательство моей воли, позволяй беспрепятственно вступать в Церковь всем, кто желает вступить в нее. Если же узнаю, что ты воспрепятствовал кому-нибудь, ищущему общения с Церковью, или возбранил вход в нее, – тотчас пошлю низложить тебя по моему повелению и вывести из тех мест». Однако ж, так как Афанасий ответным посланием убедил царя, что арианам нельзя даровать общение с кафолическою Церковью; то Евсевий увидел, что он не достигнет своей цели, пока Афанасий будет ему противодействовать, а потому решился употребить все средства к его низвержению. Но не имея сам достаточного предлога для исполнения такого умысла, он обещал мелетианам свое покровительство пред царем и людьми, у царя сильными, если они согласятся обвинить Афанасия. Отсюда-то проистекла первая на него клевета, будто он наложил на Египтян подать льняными одеждами и такой же подати требовал от самих обвинителей. Впрочем случившиеся здесь пресвитеры александрийской Церкви, Апис и Макарий, постарались доказать ложь этого обвинения. Когда же, но упомянутой причине, Афанасий был вызван, – на него доносили еще, будто, строя козни самодержцу, он послал ящик золота некоему Филумену⁷. Но царь отверг клеветы обвинителей, позволил Афанасию возвратиться домой, и в послании к александрийскому народу, свидетельствуя о высокой его честности и правой вере, говорил, что ему приятно было беседовать с этим мужем и убедиться, что он человек Божий, что он претерпел обвинения по зависти и явился выше своих обвинителей. Кроме того, узнав, что многие из Египтян продолжают ссориться по поводу мнений Ария и Мелетия, он своим письмом увещевал народ обратиться к Богу и, вразумляясь Его судом, иметь благорасположение друг к другу, а нарушителей единомыслия их преследовать всеми силами. Так писал царь к обществу (Христиан)! так призывал всех к взаимному согласию и предотвращал расторжение Церкви!

Не успев в первых своих попытках, мелетиане стали вымышлять против Афанасия новые доносы, будто, например, он разбил священную чашу, или еще, – будто он убил некоего Арсения и, отсекши у него руку, хранил ее у себя для волхвования. А этот Арсений, говорят, был клирик, совершивший преступление и скрывавшийся, с целью избегнуть наказания по суду епископа. Таким-то случаем воспользовались клеветники Афанасия, чтобы взнести на него крайне тяжкое обвинение. После тщательных поисков, они нашли Арсения и, обласкав его, обещали ему всякое покровительство и безопасность, и тайно отправили его к одному из своих друзей, принимавшему участие в их замыслах. Это был пресвитер одного монастыря, по имени Прин. Скрыв у него Арсения, они нарочито ходили по площадям и собраниям людей сановных и разглашали, будто он умерщвлен Афанасием. К такому обвинению настроен был и один монах Иоанн⁸. Когда столь срамная молва распространилась между многими, так что достигла и до слуха царя; то Афанасий рассудил, что если он подвергнется клевете и по этому делу, то ему трудно будет защищаться пред судьями, предзанятыми такою молвою, а потому решился противодействовать козням врагов и, по возможности уверяя всех, старался, чтобы клевета не затмила истины. Но уверять было нелегко, когда Арсения не оказывалось. Посему размыслив, что освободиться от подозрения он может не иначе, как доказав, что мнимо убитый жив, он поручил одному из своих приближенных вернейшему диакону отыскать его. Диакон отправился в Фиваиду и, по указанию некоторых монахов, узнал, где находится Арсений. Но прибыв к Прину, у которого он скрывался, самого Арсения не нашел; ибо узнав заблаговременно о прибытии диакона, они переместили его в нижний Египет. По крайней мере взял он Прина и привез его в Александрию; взял также вместе с ним и одного из сообщников их Илию, который, говорят, перевел Арсения в другое место. Оба они, быв представлены начальнику египетских военных отрядов, засвидетельствовали, что Арсений находится в живых, и что прежде он скрывался у них, а теперь проживает в Египте. О всех этих событиях Афанасий поспешил уведомить Константина. Царь отвечал ему, чтобы он продолжал тщательно исполнять обязанности священства и пещись о благочинии и благочестии народа, а на клеветы мелетиан не обращал внимания; ибо и сам он хорошо знает, что к составлению столь лживых и невероятных доносов и к произведению смятений в Церкви побуждает их зависть, и что впредь им не позволят этого. Если же они не успокоятся, будут судить их законами гражданскими и накажут не только как людей, несправедливо взносящих клеветы на невинных, но и как нечестивых нарушителей церковного благочиния и благочестия. Написав это к Афанасию, царь приказал прочитать свое послание в общем собрании, чтобы волю его могли знать все. Устрашенные единомышленники Мелетия, опасаясь угрозы царя, несколько успокоились. И так Церковь была умиротворена и, управляемая попечением столь великого архипастыря, от присоединения к ней многих языческих обществ и еретических сект, ежедневно становилась обширнее.

Известно нам, что около того же времени приняли Христианство и жители внутренней, так называемой у нас Индии. Проповедь Варфоломея не достигла их; они обращены к вере во Христа Фрументием, который был у них священником и проповедником божественного учения. А чтобы знать, что и у Индийцев этот необыкновенный случай, – принятие христианской Веры, зависел не от человеков, как полагают некоторые вольнодумцы, – необходимо рассказать о причине, по которой рукоположен был Фрументий. Эта причина – следующая: знаменитейшие греческие философы имели обыкновение посещать неизвестные места и города. Так друг Сократа, Платон, ездил к Египтянам – с целью заимствовать от них познания, и путешествовал в Сицилию, желая видеть тамошние кратеры, из которых, будто из источника, всегда сам собою выходит огонь, и которые иногда, переполняясь им, извергают из себя подобие реки и пожирают близлежащую землю, так что многие поля еще доныне представляются сожженными и неспособными ни к посеву, ни к произрастанию дерев, подобно тому, как говорят о земле содомской. Эти кратеры посетил и славный греческий философ Эмпедокл, изложивший свое учение героическими стихами. Исследуя причину извержения огня, либо может быть этот род смерти находя лучшим, либо, справедливее сказать, и сам не зная, для чего таким способом преждевременно лишается жизни, он бросился в огонь и погиб. Также и Демокрит косский посетил весьма много городов, климатов, стран и народов и, как сам говорит, провел на чужой стороне около восьмидесяти лет. Кроме этих, то же делали и некоторые другие мудрецы Греции, древние и новые. Подражая их примеру, некто философ из Тира финикийского, Меропий, прибыл в Индию. Ему сопутствовали два отрока, Фрументий и Эдессий, оба его родственники, которых он учил наукам и руководил мудрыми наставлениями. Обозрев в индийской земле все, что там было, он отправлялся уже в обратный путь на корабле, плывшем в Египет. Случилось, что, когда корабль, по недостатку воды или других припасов, вступил в одну пристань, туземные Индийцы напали на него и перебили всех, не исключая самого Меропия, – ибо тогда расторгли они союз с Римлянами, – но отроков, сжалившись над их молодостью, взяли живыми и привели к своему царю. Царь младшего из них сделал виночерпием, а старшего, Фрументия, – смотрителем своего дома и распорядителем имущества, потому что нашел в нем благоразумие и способность к подобным распоряжениям. Так как они в течение продолжительного времени оказывали себя людьми полезными и верными; то царь, умирая, при жене и сыне наградил преданность их свободою и позволил им жить, где угодно. Они хотели было возвратиться в Тир к своим родственникам, но так как сын царя был еще весьма молод; то мать его просила обоих юношей остаться на несколько времени и принять на себя управление царством, пока сын ее достигнет мужеского возраста. Уважив просьбу царицы, они стали управлять делами царства и начальствовать над Индийцами. Фрументий, может быть, побуждаемый божественными видениями, или, при помощи Божией, и сам собою начал разузнавать, нет ли в Индии Христиан, либо между иностранными купцами кого-нибудь из Римлян. Тщательно отыскивая таких людей, он приглашал их к себе, принимал приветливо и благосклонно, убеждал сходиться вместе для молитвы и составлять собрания по обычаю Римлян, и увещевал непрестанно совершать служение Богу, для чего построил и молитвенные домы. Когда же сын царя достиг зрелого возраста; то они отпросились у него и у царицы, которые неохотно отпускали их, и расставшись с ними дружелюбно, прибыли в римскую империю. Эдессий отправился в Тир для свидания с родственниками, где впоследствии удостоился сана пресвитерского; а Фрументий, отложив на несколько времени возвращение в Финикию, прибыл в Александрию: ибо ему казалось непристойным – отечество и родство предпочитать попечению о делах божественных. Там увидевшись с предстоятелем александрийской Церкви Афанасием, он рассказал ему о делах Индийцев и объяснил, что для них нужен епископ, который имел бы попечение о тамошних Христианах. Афанасий, созвав туземных священников, посоветовался с ними об этом и в епископа страны индийской рукоположил самого Фрументия, как мужа достойнейшего и способнейшего распространить веру между теми, которым он первый открыл имя христианское и в которых посеял семена веры. Посему Фрументий снова возвратился к Индийцам и, говорят, с такою славою исполнял свои священные обязанности, что все знавшие его удивлялись ему и прославляли его не менее Апостолов. Притом и сам Бог прославил его, совершив чрез него много дивных исцелений, знамений и чудес. Таково было начало епископства у Индийцев⁹.

Между тем козни врагов снова наделали Афанасию много беспокойств, возбудили против него гнев царя и вызвали толпу обвинителей. Волнуемый ими, царь приказал быть Собору в Кесарии палестинской, куда звали и Афанасия: но Афанасий опасаясь, злобы тамошнего епископа Евсевия, также Евсевия никомидийского и его приверженцев, не явился. В то время, несмотря на принуждение, он промедлил около тридцати месяцев; но после, когда стали сильнее требовать его прибытия, приехал в Тир, где собрались многие из восточных епископов и приказывали ему оправдываться против обвинений. Со стороны Иоанна, обвиняли его – епископ Каллиник и некто Исхирион, будто он сломал таинственную чашу и ниспроверг епископский престол, и будто самого этого Исхириона, который был пресвитером, часто содержал в узах и, оклеветав его пред правителем Египта Игином, что он бросал камни в царские изображения, заключил в темницу; а Каллиника, бывшего епископом кафолической церкви в Пелузе и находившегося в общении с Александром, низложил за то, что он отказывался иметь с ним такое же общение, пока не рассеется подозрение касательно разбития таинственной чаши. Обвинители говорили еще, будто пелузийскую Церковь Афанасий вверил какому-то лишенному сана пресвитеру Марку, а самого Каллиника предал пыткам военной стражи, побоям и судилищам. Афанасия обвиняли также преданные Иоанну епископы: Евпл, Пахомий, Исаак, Ахиллес и Ермеон, говоря, что он наносил им удары; а все вообще клеветали, что он достиг епископства вероломством немногих, вопреки общему согласию – не рукополагать никого, пока не получат ответа на свои жалобы. Посему обманутые тогда же отказались от общения с ним; а он не хотел убеждать их, но принуждал силою и заключал в темницы. При этом пущено было в ход и дело касательно Арсения и, – как в составляемых тщательно кознях обыкновенно бывает, – некоторые даже из мнимых друзей, неожиданно явились обвинителями. Читана была также рукопись всенародной жалобы, будто александрийские христиане из-за Афанасия не могут собираться в Церковь. Афанасий принужден был защищаться и, часто приходя в судилище, одни обвинения опровергал, а для ответа на другие требовал отсрочки. Он находился в крайнем затруднении, видя, что судьи благоприятствуют обвинителям, что многие свидетели выведены против него из числа единомышленников Ария и Мелетия, и что клеветники удостоены прощения в том самом, в чем обвиняли его, – особенно же по делу Арсения, у которого будто бы он отсек руку для волхвования, и по делу какой-то женщины, которой будто бы он давал подарки из видов постыдных, и ночью обесчестил ее. Оба эти обвинения оказались смешными и исполненными клеветы; ибо когда в собрании епископов женщина высказывала свое обвинение, – состоявший при Афанасие александрийский пресвитер Тимофей, по тайному с ним соглашению, подошел к ней и сказал: так я причинил тебе насилие, женщина? – Она отвечала: а разве не ты? – и указала на время и место преступления. Арсения же вывел он на средину и, показав судьям обе его руки целыми, просил их судить самих обвинителей за ту руку, которая была принесена ими; – ибо этот Арсений, либо по внушению свыше, либо потому, что скрываясь, как говорят, от врагов Афанасия, узнал, какой опасности из-за него подвергается епископ, и убежав ночью, накануне суда прибыл в Тир. Из этих двух обвинений, опровергнутых так, что не требовалось боле никакого оправдания, первое не находится в соборных актах, – думаю, потому, что признано неприличным столь постыдное и смешное дело приписывать Собору. Касательно же второго, в оправдание обвинителям поставлено их показание, что некто Плусиан, один из подчиненных Афанасию епископов, по его приказанию, сожег дом Арсения, а его самого, привязав к столбу, высек ремнями и заключил в тесной комнате, откуда он ушел чрез окно и долго скрывался от поисков. Поскольку же сыщики нигде не находили его, то и сочли умершим; а епископы Иоанновы, ревнуя о нем, как о муже знаменитом и исповеднике, требовали его чрез сношение с властями. Видя все это, Афанасий начал бояться и питать подозрение, как бы клеветники, нашедши благоприятный случай, не умертвили его тайно. После многих заседаний, совет сделался наконец шумным и мятежным: обвинители и люди, толпившиеся в судилище, кричали, что Афанасия непременно надобно низвергнуть, как волшебника, обидчика и человека, недостойного священства. Поэтому лица, поставленные царем для соблюдения благочиния на Соборе, опасаясь, чтобы они, как обыкновенно бывает во время возмущений, не бросились на обвиняемого епископа и не умертвили его собственными руками, тайно вывели его из судилища. После сего, находя не безопасным для себя оставаться в Тире, и судиться с толпою обвинителей пред враждебными себе судьями, Афанасий удалился в Константинополь. Тогда Собор осудил его заочно, низложил с епископства и запретил ему впредь жить в Александрии, чтобы, находясь там, он, как говорили, не производил беспокойств и возмущений, Иоанна же и всех приверженцев его, как пострадавших несправедливо, принял в общение и каждому из них возвратил занимаемое им место в клире. Потом об этих деяниях члены Собора донесли царю и относились ко всем епископам, чтобы с Афанасием они не имели общения, не писали к нему и не принимали грамот от него, как обличенного в том, о чем уже слышали, а чрез бегство оказавшегося виновным и в тех обвинениях, которые не доказаны. К такому мнению, по смыслу послания, они приведены следующими причинами: во-первых, им было неприятно, что, когда, в прошедшем году, царь повелел восточным епископам собраться в Кессарию, Афанасий не приехал, хотя знал, что долговременное ожидание затруднительно для Собора и что чрез это он пренебрегает повеление государя. Потом, когда многие епископы собрались в Тир, он прибыл туда в сопровождении многочисленной свиты и производил на Соборе волнения и тревоги, то отказываясь оправдываться, то порицая лично каждого епископа, то не слушаясь, когда они призывали его, то не желая подчиниться суду. Члены Собора объявляли также, что Афанасий яснейшим образом обличен в сокрушении таинственной чаши, и приводили в свидетели – Феогниса, епископа Никейского, Мариса Халкидонского, Феодора Ираклейского, Валента, Урзакия и Македония, которых они посылали в Египет для открытия истины в том самом селении, где, по сказанию, сломана была чаша. Это-то писали члены Собора, – и каждый пункт обвинения изложили судебным порядком, стараясь свою клевету обделать с некоторым искусством. Впрочем многим присутствовавшим на Соборе иереям этот суд показался несправедливым. Говорят, что бывший там исповедник Пафнутий, взяв за руку иерусалимского епископа Максима, встал и сказал: мы исповедники, которым за благочестие избодены очи и подрезаны колена, не должны принимать участия в совещании людей лукавых.

В это время, около третьего десятилетия царствования Константинова, отстроен был в Иерусалиме, на краниевом месте, храм, называемый храмом мучеников (marturion), – и в Тир прибыл от царя Мариан, вельможа, царский скорописец, – с посланием к Собору, которым повелевалось епископам немедленно отправиться в Иерусалим для освящения тамошнего храма. Царь еще прежде имел это намерение, но счел нужным сперва созвать епископов в Тир, чтобы они оставили враждебные друг к другу отношения и, освободившись уже от несогласий и неудовольствий, отправились для освящения храма; ибо к такому торжеству весьма идет единомыслие иереев. И так они прибыли в Иерусалим и освятили – как храм, так и присланные от царя утвари и приношения, которые, и доныне сохраняясь в том священном доме, своею драгоценностью и величием возбуждают удивление в зрителях. С того времени иерусалимская Церковь совершает этот праздник ежегодно и весьма торжественно, так что тогда преподается даже таинство крещения, и церковные собрания продолжаются восемь дней. По случаю этого торжества, туда, для посещения святых мест, стекаются многие почти со всей подсолнечной.

В то время епископы с арианским образом мыслей, воспользовавшись случаем, старались составить в Иерусалиме Собор и даровать общение Арию и Евзою. Решились они на это по следующему поводу: был некто пресвитер, приближенный к сестре царя и следовавший Ариеву учению. Что образ его мыслей сходствовал с арианским, – это сначала оставалось втайне: но когда, чрез долгое время, он успел приобрести расположение Констанции, – так называлась сестра Константина; – то, оставив страх, сделался перед нею смелее и начал судить, что Арий несправедливо изгнан из отечества и извержен из Церкви, что настоятель александрийской Церкви Александр изверг его по зависти и личным неудовольствиям, поколику увидел любовь к нему народа и позавидовал. Констанция, хотя почитала слова его верными, однако ж, пока жила, не спешила изменять никейских определений: но когда впала в болезнь и заметила, что ей надобно умереть, то от пришедшего к себе брата потребовала последней милости, о которой попросит. Она начала просить Константина, чтобы он верил вышесказанному домашнему ее пресвитеру, как человеку правомыслящему в делах Божественных. Я уже отхожу, говорила она, и не забочусь о делах здешней жизни; но за тебя трепещу, как бы ты не подвергся гневу Божию и, либо сам не впал в несчастие, либо постыдно не потерял царства – за то, что праведных и добрых мужей, поверив некоторым, неправедно осудил на вечное изгнание. С той минуты упомянутому пресвитеру царь начал оказывать особенное благорасположение. Внушив ему смелость говорить откровенно и беседуя с ним о завещании сестры, он вздумал снова испытать ариан – вероятно потому, что либо все прежнее начинал считать истинною клеветою, либо желал угодить своей сестре. Поэтому, спустя немного времени, Константин вызвал Ария из ссылки и приказал ему представить письменное изложение своей веры в Бога. Быв же вызван, Арий на время уклонился от прежних выдуманных им слов и, изложив веру иначе, в словах простых, заимствованных из Священного Писания, поклялся, что он именно так верует, именно эту веру питает в душе и ничего другого, кроме этого, не мыслит. Изложение его – следующее:

Благочестивейшему и боголюбивейшему владыке нашему Константину – пресвитеры Арий и Евзоий.

«Согласно с повелением боголюбезного твоего благочестия, владыка царь, мы излагаем письменно свою веру и исповедуем пред Богом, что и сами, и наше общество веруем по нижеписанному: Веруем во единого Бога, Отца, вседержителя, и в Господа Иисуса Христа Сына Его, прежде всех веков от него рожденного Бога-Слово, чрез Которого все сотворено на небе и на земле, Который сошел и воплотился, страдал и воскрес, восшел на небеса и опять приидет судить живых и мертвых, и в Духа Святого, и в воскресение плоти, и в жизнь будущего века, и в царство небесное, и в единую вселенскую Церковь Божию, сущую от конца до конца мира. Эту веру заимствовали мы из святых Евангелий, где Господь говорит своим ученикам: «шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа» (Матф. 28, 19). Если же не так в сие веруем и не так принимаем Отца, Сына и Святого Духа, как учит вся кафолическая Церковь и Священное Писание, коему во всем веруем; то да будет нам судия Бог и ныне, и в день будущего (суда). Итак умоляем твое благочестие, боголюбивейший наш царь, – прекратив исследования, а вместе с исследованиями и суесловие, и присоединить нас, силою миролюбивого и боголюбивого твоего благочестия, к матери нашей Церкви, так как мы лица церковные, содержим веру по разуму Церкви и священного Писания; – чтобы, соблюдая между собою мир, мы и Церковь – могли все вместе совершать обычные молитвы за мирное и благочестивое твое царствование и за весь твой род». – Это изложение веры, как некоторые утверждали, было составлено хитро: несмотря на кажущееся изменение слов, оно в самом деле не отличалось от учения Ариева, по употреблению в нем выражений, которые легко можно толковать в ту и другую сторону и принимать в том и другом смысле. Подумав, что Арий и Евзой мыслят сходно с определениями никейскими, царь обрадовался, однако ж не взял на себя допустить их к общению без суда и решения тех, которым принадлежит это право по закону Церкви. Он послал их к собравшимся тогда в Иерусалиме епископам, и предписал, чтобы Собор рассмотрел представленное ими изложение веры и касательно их постановил определение человеколюбивое, если окажется, что они мыслят право и подверглись клевете по зависти; да хотя бы и ни за что нельзя было осуждать состоявшегося некогда касательно их решения, – пусть епископы уважили бы самое их раскаяние. Воспользовавшись этим случаем, епископы, давно уже о том старавшиеся, по поводу царской грамоты, приняли их в общение. Когда же это было сделано, – они написали и царю, и Церкви александрийской, и всем епископам и клирикам Египта, Фиваиды и Ливии, увещевая их усердно принять Ария и Евзоя, так как и сам царь засвидетельствовал правоту их исповедания, которое вместе с мнением Собора, подтвердившим волю царя, приложено было к их посланию. Вот что сделано в Иерусалиме.

Удалившись из Тира, Афанасий прибыл в Константинополь и, представ пред царя Константина, жаловался на причиненные ему оскорбления в присутствии судивших его епископов, и просил, чтобы сделанные в Тире определения исследованы были при самом царе. Находя это прошение справедливым, Константин собравшимся в Тире епископам написал следующее: «Не знаю, какие среди шума и бури Собор ваш сделал определения; но как-то думается, что шумный беспорядок извратил истину, что, то есть, вы, по вражде к ближним, которой захотели поработиться, не имели в виду того, что угодно Богу. Предоставим же Божию Промыслу – явно обличить и рассеять зло этого враждебного прения, – и тогда будет ясно, заботились ли вы в своем собрании об истине, – без поблажки ли и ненависти судили. Для этого я хочу, чтобы все вы прибыли к моему благочестию и доказали пред самим мною точность своих разысканий. А почему признал я справедливым писать вам это и, чрез послание, звать вас к себе, – узнаете из следующего: когда я въезжал в соименный мне и благополучный отечественный мой город Константинополь, – а въезжать тогда случилось мне на коне, – вдруг из среды народной толпы вышел ко мне епископ Афанасий в сопровождении некоторых бывших при нем лиц, – и вышел так неожиданно, что был причиною моего изумления. Свидетельствуюсь надзирающим за всеми Богом, что с первого взгляда я даже не мог бы и узнать, кто это такой, если бы некоторые, отвечая на мои вопросы, не рассказали мне, как следовало, и кто он, и какую потерпел обиду. В те минуты я и не разговаривал с ним, и не разделял беседы; когда же он просил выслушать себя, – отказал ему и едва не велел выгнать его. Однако ж он умолял с великим дерзновением и не хотел ничего более, кроме вашего сюда прибытия, чтобы в нашем присутствии мог оплакать все что потерпел по необходимости. Так как эта просьба показалась мне основательною и в настоящее время благоприличною; то я с удовольствием велел написать вам это послание, чтобы все вы, составляющие Собор в Тире, без отлагательства приехав в стан нашей кротости, доказали самыми делами чистоту и справедливость вашего суда – при мне, который, чего и сами вы не отвергнете, есть искренний служитель Божий. Да, чрез мое служение Богу, везде господствует мир, и имя Божие благословляется самыми Варварами, которые даже доныне не знали истины: а известно, что кто не знает истины, тот не знает и Бога. Чрез меня, искреннего служителя Божия, самые Варвары, сказал я, познали Бога и научились благоговеть пред Ним, испытав самым делом, что Он хранит меня и везде о мне промышляет; – что особенно и привело их к познанию Его. Итак, они благоговеют пред Богом из страха к нам; а мы, по-видимому, совершающие тайны Его благоволения, не говорю уже, не храним их, – мы даже ничего не делаем, кроме поступков, возбуждающих распрю и ненависть, или просто сказать, повергающих весь человеческий род в погибель. Приезжайте же, говорю, к нам, как можно скорее и с уверенностью, что мы употребим все силы для сохранения неприкосновенности закона Божия, особенно в отношении к тому, к чему не должно прививаться ни поношение, ни бесславие, – мы рассеем, то есть затопчем, совершенно уничтожим врагов закона, которые, прикрываясь святым именем, вносят различные и разнообразные злохуления». – Когда царь написал это; то одни из епископов испугались и отправились домой, а сообщники епископа никомидийского Евсевия прибыли к царю и старались доказать, что тирский Собор осудил Афанасия справедливо, и, приведши в свидетели Феогниса, Мариса, Феодора, Валента и Урсакия, убедили его, что Афанасий разбил таинственную чашу. Понося александрийского епископа и за многое другое, они своими клеветами одержали верх. Царь, или признав их клеветы справедливыми, или надеясь, что епископы наконец придут к взаимному согласию, если не будет Афанасия, приказал жить ему в Тривере, что на западе Галлии, – куда он и отправился.

После Иерусалимского Собора Арий прибыл в Египет; но Александрийская Церковь не приняла его в общение: поэтому он возвратился в Константинополь. Здесь единомышленники его и сообщники Никомидийского епископа Евсевия умышленно делали частные собрания и старались составить Собор. Однако ж Александр, располагавший тогда епископским престолом в Константинополе, понял их намерение и противодействовал образованию Собора. Не успев же в этом, он прямо отказался от общения с Арием и утверждал, что незаконно и противно церковным правилам уничтожать собственное свое определение и мнение тех, которые вместе с ним собирались в Никею почти со всей подсолнечной. Сообщники Евсевия, не могши склонить Александра словами, оскорбляли его угрозами и клялись, что, если в известный день он не примет Ария в Церковь, – сам будет изгнан из Церкви и отправлен в ссылку, а преемник его вступит в общение с Арием. Таким образом произошло новое разделение между епископами: с одной стороны были евсевиане, хотевшие в назначенный день непременно исполнить свои угрозы, с другой – Александр, молившийся, чтобы слова Евсевия не сбылись. Последнего особенно устрашал царь, преклонившийся некоторым образом на сторону евсевиан. Накануне предназначенного дня он повергся пред жертвенником и всю ночь пролежал ниц, моля Бога о не допущении исполниться устроенным против него замыслам. В тот же самый день, под вечер, Арий куда-то вышел и, вдруг почувствовав расстройство в своем чреве и естественную нужду, уклонился в отведенное для этого публичное место. Так как он долго не выходил, то дожидавшиеся его вошли туда и увидели, что он сидит мертвый. Когда сделалось это известным, то стали не одинаково заключать о его смерти: одни думали, что с ним случилась внезапная болезнь в сердце, или что он умер от удовольствия, достигнув желаемого; а другие полагали, что он наказан за нечестие. Единомышленники же Ария утверждали, будто он умерщвлен волшебством. Посему здесь не неуместно привести сказание александрийского епископа Афанасия о его смерти. Афанасий говорит следующее:

«Ибо и сам изобретатель ереси, сообщник Евсевия Арий, по наущению евсевиан, вызванный блаженным Константином Августом и принужденный письменно изложить свою веру, написал (это изложение), лукавый, не употребляя бесстыдных выражений нечестия и прикрываясь, как диавол, простыми и недлинными словами Писаний. Потом блаженный Константин сказал ему: если ты ничего другого не содержишь в уме, то приведи во свидетельство истину; – ведь сам Господь накажет тебя, если поклянешься во лжи, – и он поклялся, несчастный, что кроме написанного теперь ничего не мыслит и ничего другого никогда не говорил. Но вскоре пошедши, как бы на казнь, упал и, лежа ниц, треснул. Общий конец жизни для всех людей есть смерть, – и не должно порицать никого за то, что он умер, хотя бы это был враг; ибо неизвестно, не постигнет ли то же и нас до вечера. Но кончина Ария произошла не просто, и потому достойна рассказа. Когда евсевиане грозились ввести его в Церковь; то константинопольский епископ Александр противился этому, а Арий полагался на силу и угрозы Евсевия. Наступила суббота, – и в следующий день он надеялся быть введенным в церковное собрание. Борьба была велика: те грозились, а Александр молился. Но Господь сам явился судьею и решил дело против неправедных. Еще не закатилось солнце, как Арий, побуждаемый нуждою, пришел в известное место и там упал, лишившись вдруг того и другого, – и общения и жизни. Узнав об этом, блаженный Константин удивился и увидел, что клятвопреступник обличен. Тогда всем стало ясно, как бессильны угрозы евсевиан, и сколь суетна была надежда Ария. А вместе ясно стало и то, что арианское безумие лишено Спасителем общения и здесь, и в Церкви первородных. После сего кто не удивится, видя усилия людей оправдать того, кого осудил Господь, и защитить ту ересь, которую отверг Господь, объявив изобретателя ее недостойным общения и не попустив ему войти в Церковь? – Такова, говорят, была смерть Ария. Есть сказание, что долго никто не употреблял того стула, на котором он умер. И когда многие входили в упомянутое общественное место для нужды, – что обыкновенно делается простым народом, – входившие предостерегали друг друга от того стула. Таким образом к месту, в котором Арий получил наказание за свое нечестие, и последующие люди имели какое-то отвращение. Впрочем, чрез несколько времени, некто из единомышленников Ария, человек богатый и сильный, постарался купить его у казны и, построив на нем дом, изменил прежний его вид; так что оно изгладилось из памяти народа и преемственное предание уже не воспоминает насмешливо о смерти Ария.

Впрочем и по смерти Ария спор об изобретенных им догматах не прекратился, и единомышленники его не перестали строить козни против людей, несогласных с ними в образе мыслей. Непрестанно взывал к царю александрийский народ и в молитвах своих просил Бога о возвращении Афанасия; часто писал Константину о том же и Антоний Великий, умоляя его не верить мелетианам и обвинения их считать клеветою: но царь не слушал и в своем послании к александрийцам обвинял их за безумие и беспорядки, а клирикам и посвященным девам приказывал оставаться в покое и утверждал, что он не переменит своего мнения и не возвратит Афанасия, как человека возмутительного и осужденного голосом Церкви; Антонию же отвечал, что он не может нарушить решение Собора. Пусть некоторые, говорил он, судили об Афанасии по ненависти или пристрастию; но невероятно, чтобы весь Собор мудрых и добрых епископов питал такие же чувствования, что, то есть, Афанасий – обидчик, человек гордый и виновник разногласия и возмущения. А противники обвиняли его особенно в этом; потому что от таких людей царь особенно отвращался. Тогда же узнав, что Церковь разделилась на две партии, и что одна из них предана Афанасию, а другая – Иоанну, он сильно разгневался и самого Иоанна изгнал в ссылку. Этот Иоанн был преемник Мелетия; но тирский Собор возвратил ему общение с Церковью и повелел иметь прежние преимущества в клире, равно как и тем, которые держались его образа мыслей. Изгнание Иоанна хотя было и против желания врагов Афанасия, однако состоялось, – и определение тирского Собора нисколько не помогло Иоанну; ибо никакие просьбы и увещания не могли преклонить царя на милость к тому, которого он считал виновником смятения, или разногласия между Христианами.

Арианское учение, хотя многими усердно было защищаемо в разговорах, – еще не составляло особого общества, которое носило бы имя ересеначальника. Доселе все собирались вместе и имели взаимное общение, кроме новациан, так называемых фригиан, валентиниан, маркионитов, павлиан и других, составлявших уже особо образовавшиеся секты. Против всех их царь издал закон, которым повелевалось отнимать у них молитвенные домы и присоединять к церквам, чтобы они не смели собираться ни в частных домах, ни публично. Общение с кафолическою Церковью он почитал делом самым важным и увещевал их присоединяться к ней. Вследствие этого закона, упомянутые ереси думаю, много изгладились из памяти. При прежних государях, верующие во Христа хотя и различались в мнениях, но от язычников принимаемы были за одних и тех же, и одинаковые терпели от них бедствия. Тогда состязаться между собою, по причине общих опасностей, они не могли и потому общества в то время свободно делали особые собрания и, сносясь одно с другим, при самой своей малочисленности, не истреблялись: но после этого закона им уже нельзя было собираться ни открыто, ни тайно; потому что епископы и клирики по городам тщательно наблюдали за этим. От того многие из них, побуждаемые страхом, присоединились к вселенской Церкви. Если же иные и держались прежнего мнения, то умирали, не оставляя после себя преемников своей ереси; потому что не смели ни сходиться, ни поучать свободно своих единомышленников. Впрочем и до этого, ереси имели немногих последователей – либо по нелепости учения, либо по дурным свойствам изобретателей и вождей своих: только одни новациане, имевшие добрых предстоятелей и мыслившие о Боге одинаково с вселенскою Церковью, были многочисленны и удержались, не получив большого вреда от этого закона. Притом сам царь, кажется, добровольно смягчил его действие, желая не погубить, а только устрашить подданных. Да и тогдашний епископ их ереси в Константинополе, Акесий, уважаемый царем за святость жизни, вероятно немало помог своей Церкви. Но фригияне, наравне с прочими, терпели во всей империи, исключая Фригию и другие соседние области, где, со времен Монтана, они находились и ныне находятся во множестве. Около того же времени, сообщники Евсевия, епископа никомидийского, и Феогниса никейского стали письменно искажать символ отцов, собравшихся в Никею. Явно отвергать догмата о единосущии Сына со Отцом они не смели; ибо знали, что так верует сам царь: но написав другое изложение, внушали восточным епископам, что слова никейского догмата надобно принимать с некоторым объяснением. По поводу же этого объяснения и такой мысли, прежний вопрос, казавшийся уже решенным, снова сделался предметом рассуждений.

Собравшиеся в Константинополе епископы в то же время низложили и изгнали из Церкви Маркелла, епископа Анкиры галатийской, как изобретателя новых мыслей, утверждавшего, что Сын Божий получил начало (бытия) от Марии, и что царство Его будет иметь конец, и написавшего об этом сочинение. На место же его, епископом области галатийской поставили они Василия, отличавшегося красноречием и ученостью, и предписали тамошним церквам – отыскивать и истреблять сочинение Маркелла, а единомышленников его, если найдутся, обращать к православной вере. При этом заметили они, что, по причине обширности Маркелловой книги, она не приводится вполне, а только вносятся в послание некоторые из ней выражения, чтобы видно было как он мыслит. Иные говорят, что Маркелл писал это в виде (исторического) исследования; а евсевиане клеветливо представили царю, будто он сам исповедовал такое учение; ибо питали против него величайшую вражду – за то, что и на Соборе финикийском он не согласился на их определения, и в Иерусалиме не сошелся с Арием, и в освящении великого храма мучеников не принимал участия – единственно потому, что избегал общения с ними. Донося царю о Маркелле, они поставляли ему в вину и то, что он оскорбил самого царя, не удостоив своим присутствием освящение новосозданного в Иерусалиме храма. К написанию упомянутого сочинения Маркеллу подал повод каппадокийский софист, Астерий, который, сочинив несколько книг о (христианском) учении, согласно с мнением Ария, и путешествуя с ними по разным городам, читал их и вместе с епископами присутствовал почти на всех Соборах. Опровергая его, Маркелл, добровольно или без намерения, впал в заблуждение Павла Самосатского. Впрочем впоследствии на Соборе сардикском, он получил обратно свою епископию, доказав, что образ его мыслей не таков.

Еще прежде разделив Империю между своими сыновьями кесарями и вверив Константину и Константу области западные, а Констанцию – восточные, царь ослабел телом и отправился в Еленополис вифинский пользоваться ваннами из естественных минеральных вод. Но почувствовав себя хуже, он был принесен в Никомидию и, проживая там в предместии, принял святое крещение. Это исполнило его великой радости и благодарности пред Богом. Потом сделал он завещание, которым империю разделял между сыновьями по-прежнему, и предоставлял некоторые преимущества старому Риму и соименному себе городу. Это завещание отдал царь известному пресвитеру, приверженцу Ария, которого, как человека отличной жизни, рекомендовала ему при смерти сестра его Констанция, и приказал под клятвою вручить его Констанцию, как скоро он приедет; ибо ни этот, ни другие кесари при смерти отца не присутствовали. После завещания он жил еще несколько дней и умер, имея от роду около шестидесяти пяти лет и процарствовав тридцать один год. Константин был весьма предан христианской вере, так что первый из царей покровительствовал Церкви и распространил ее, как можно более. Он был счастлив в своих предприятиях, как, не знаю, был ли кто другой, – потому кажется, что ничего не начинал без Бога. Он остался победителем в происходивших при нем войнах против Готфов и Савроматов, и государство, по своему желанию, преобразовал с такою легкостью, что учредил другой сенат и новую соименную себе столицу. Языческое богослужение, которого столько времени держались и начальники и подчиненные, он ниспроверг разом и в короткое время. После смерти, тело его было перенесено в Константинополь в золотом гробе и поставлено во дворце на возвышении. Придворные чины воздавали ему такую же почесть и так же исполняли свои должности, как и при его жизни. Между тем, находившийся на востоке Констанций, едва лишь, получил известие о смерти отца, быстро приехал в Константинополь и, совершив над ним царское погребение, похоронил его в церкви во имя святых Апостолов, где сам Константин еще при жизни приготовил себе гробницу. С того времени, как бы по обычаю, получившему свое начало от Константина, здесь покоятся все умершие в Константинополе Христианские государи, равно как и епископы.

Конец второй книги церковной истории.

Примечания: