Глава VI. Митрополит Евгений, как историк русской церкви

«Нельзя вполне критиковать сочинения, нe сравнивая его со многими той же материи и рода... Предшественнику всегда бывает труднее последователей»⁷¹⁸.

«У нас в последнее, начавшееся, впрочем, уже с 40-х г.г., время забывают почву исторической перспективы..., удят из прошлого какую-либо личность, отделяют ее от времени, точно отдирают старый портрет от холста, от освещения, колорита, аксессуаров обстановки и неумолимо судят ее современным судом и казнят, забывая, что она носит девизы и цвета своего века, его духа, воспитания, нравов и прочих условий. Это все равно, что судить, зачем лицо из прошлого века носило не фрак, а камзол с кружевными манжетами, и, пожалуй, еще зачем не ездило по железным дорогам?»⁷¹⁹.

Эти прекрасные слова ветерана нашей родной литературы и афоризм самого приснопамятного м. Евгения невольно пришли нам на память, когда, намереваясь сделать общую характеристику покойного киевского архипастыря, мы прочли отзыв о нем архиеп. Филарета Гумиловского. Перечислит, в своем «Обзоре» литературные труды нашего автора, последний пишет: «При взгляде на такое множество сочинений, преимущественно историческим, очевидно, что м. Евгений одарен был обширною памятью и владел богатым запасом сведений. Богатство сведений его, переданных печати, много принесло пользы любителям отечественной истории. Это заслуга его. Но при разборе каждого из сочинений преосвященного, – не в унижение его говорим, a показывая характер его – видим, что у него не было систематического взгляда на явления истории. Вы видите кучи исторических явлений, но не соединенных общею мыслию и не оживленным чувством. У него нет охоты даже к тому, чтобы попадающиеся ему на глаза явления разделить на классы их; он передает вам их, как попались они ему случайно. Факты собираются у него без различия важного от пустого и без внимания к тому, что в ряду их не достает, там и здесь событий, служивших переходом от одного события к другому: причин и следствий события не увидите у него, разве там, где они попались ему на глаза». Далее следует известный уже нам отзыв о «Словарях» м. Евгения (стр. 418–421 п. соч.), заканчивающийся словами: «Таким образом, в м. Евгений сколько изумляет собою обширность сведений его, столько же поражает бездействие размышляющей силы, часто и резко выказывающееся»⁷²⁰. – Приведенный отзыв Филарета о нашем преосв. историке несколько сродни приходится отзыву М. П. Погодина, высказанному им в 1842 г., – но высказанному гораздо сдержаннее, не так жестко, ближе к истине и с большим уважением к заслугам и личности м. Евгения. Вот этот отзыв. «Рассматривал материалы, собранные преосв. Евгением во время управления его Вологодского епархиею, для здешней истории неровной и гражданской, статистики его времени. Вот был человек, который не мог пробыть нигде ни одного дня без того, чтобы не ознаменовать его трудами на пользу истории. Новгород, Псков, Вологду, Киев. (Воронеж?) – он наградил плодами своей неутомимой деятельности. Это был один из величайших собирателей, которые когда-либо существовали. С собою не брал он ни откуда ничего. Где что собрал, там то и оставил, приведя в порядок, переметив, означив, откуда что и как взято. Это был русский Миллер. Замечу еще особенность в его уме и характере: необыкновенная положительность, без примеси малейшей идеальности. Это был какой-то статистик истории. Он, кажется, даже не жалел, если где чего ему не доставало в истории; для него было это как-будто все равно. Что есть – хорошо, а чего нет, нечего о том и думать. Никаких рассуждений, заключений»⁷²¹. Таким образом, и архиеп. Филарета, и Погодин хотят видеть в м. Евгение только историка-фактопоклонника, протоколиста, не всегда, при том, точного (ему-де ничего не стоило опустить несколько фактов!), и прскрасного архивариуса; оба одинаково отказывают ему в исторической критике, а его сочинения считают каким-то беспорядочным складом, фактического материала, не очищенного и не освещенного этою критикою, оба же (особенно преосв. Филарет) вовсе замалчивают современные Евгению обстоятельства и в частности тогдашнее состояние науки русской истории, так много объясняющее и извиняющее в трудах нашего высоко-преосв. автора. Нельзя сказать, чтобы этот давний и более других распространенный взгляд был совсем неверен, – он должен быть назван только односторонним. Рассчитывая несколько пополнить и поправить его, мы попытаемся наперед определить, хотя приблизительно, взгляд самого Евгения на предмет истории и на задачи историка.

"Сущность истории, говаривал преосвященный, состоит в том, чтобы представить бытие и деяния сколько можно так, как они были и в таком порядке, как были»⁷²². 24 сент. 1824 г. он писал Кеппену по поводу задуманного им «Сравнительного месяцеслова»: «поскольку свод сей будет только исторический, то и не может быть ни с какой стороны осужден»⁷²³. Еще ранее того, в письме к Анастасевичу от 18 янв. 1818 г., преосвященный высказывался: «найденный мною (при объезде Псковской епархии) монастырские грамоты не далее XV в. и те пустые, только вотчинные, разве только названы годятся в историческую номенклатуру». Таким образом, по взгляду нашего автора история должна быть повествованием, собранием (в хронологическом) порядке фактов, годов и имен, без субъективного отношения к этому собранию. А так как «архивские подлинники время от времени погибают, (то) не нужно упускать всего, что спасти можно»⁷²⁴, т. е. в собрание, повествование могут быть помещаемы и факты мелочные; если же их не придется опубликовать, в таком случае на обязанности историка лежит предохранить от уничтожения тот документ, где факты эти записаны. Без сомнения, не почему-нибудь другому, а именно, по ревности к целости исторических документов, Евгений и проектировал для академических ученых обществ обязательное «собирание записок и памятников, к объяснению российской церковной истории служащих» (с. 30 н. соч.). Собранные материалы, когда наставала пора оперировать ими для составления истории, исследователь, по Евгению, не должен был сваливать в какую-либо хаотическую кучу. «История, писал он по поводу известного труда м. Платона, должна быть в системе, в разделении на периоды, эпохи и в подборе единообразных материй по статьям или главам» (стр. 437–38 н. соч.). О критическом отношении к источникам, о принципах исторической критики он, как видит читатель, нигде ни слова, хотя и не отрицал необходимости этого отношения, а порою даже импонировал им (стр. 510 и. соч.).

Обращаясь к самым историческим работам покойного киевского митрополита, мы находим, что он прежде всего и главным образом был из числа тех историков, которые приготовляют материалы, группируют их и суммируют, заботясь о возможной полноте, боясь опустить известие какого-нибудь источника, хотя бы оно и противоречило рядом с ним стоящему, взятому из другого источника, известию, и редко пытаются освещать эти материалы одною общею идеею. Все труды высокопреосв. Евгения носят преимущественно характер или летописный, повествовательный, или каталого-иерархический, при чем биографии иерархов и писателей у него зачастую не идут далее (формулярных списков, то длинных, то коротких, – списков, за которыми вовсе или почти вовсе не видно важной для историка внутренней стороны человека, его духовной физиономии, точно также, как за массою фактов, цифр и годов, сообщаемых Евгением, нельзя заметить их основной пружины. Но местам и, пожалуй, довольно часто, встречаются у нашего автора ясные следы отсутствия строгой исторической критики источников и происходящие отсюда неверности, неопределенности и неточности (большею частию хронологические); особенно неустойчивым критиком является он в отношении к Иоакимовской летописи и ей подобным источникам сомнительного научного достоинства; даже отношения Евгения к самой Несторовой или первоначальной летописи нам кажутся не совсем точно определенными: он, с одной стороны, как-будто верит ей, а, с другой, как-будто и не верить, – потому и ставить рядом с ее свидетельством разноречащие с нею свидетельства других летописей, между прочим, и Иоакимовской; он, далее, готов в одно и тоже время верить и Синопсису, и Палинодии Захарии Копыстенского, и Патерикону С. Коссова и иерархическим каталогам. Оттого в его трудах местами и поражает читателя неприятная кучеобразность.

Но вот в чем вопрос: можно ли серьезно говорить об исторической критике, об освещении и объяснении сырых материалов, когда у нас идет речь об ученом труженике начала текущего столетия? Можно ли обвинять последнего за (относительный) недостаток этих критики и освещения в его трудах? По нашему крайнему разумению, нет. В ту, отдаленную от нас эпоху высшего подъема национального духа и самочувствия и зарождения народнического направления в науке и литературе, в противовес барскому космополитизму, обскурантизму Фамусовых и Скалозубых и слепой галломании, обуявшей столичные салоны и глухие помещичьи усадьбы, когда не один только Онегин, по выражению гениального Евгениевского современника,

... «Рыться не имел охоты

«В хронологической пыли,

«Бытописания земли»,

начинает расти и крепнуть святая любовь к отечеству и родной старине и лучшие люди России, порознь и вместе (знаменитый Румянцевский кружок с 1811 г.)⁷²⁵, с девизом на раскинутом ими знамени:

«Любить отечество велит природа, Бог,

«А знать его – вот честь, достоинство и долг»⁷²⁶

посвящают большую часть своих могучих сил, своего труда и времени энергичному изучению ее (России) истории, кладут основы русской археологии, этнографии, нумизматики, палеографии и т. п. Но так как никто не начинает строить здание сверху, то и эти приснопамятные любители отчизноведения первее всего должны были взяться и действительно взялись за постройку фундамента, в котором так нуждалась тогдашняя историческая наука и без которого было бы немыслимо дальнейшее ее движение. Фундамент же этот мог сложиться не из чего иного, как из сырых материалов, которых у нас в ту пору было известно чересчур мало, особенно материалов церковно-исторических. Вот почему на отыскивание, собирание и разборку их и было обращено главнейшее внимание тогдашних историков. Они устремляются в библиотеки и архивы, отечественные и иностранные⁷²⁷, общественные и частные, стряхивают там вековую пыль с разных рукописей, фолиантов и столбцев, регистрируют, каталогизируют и описывают эти последние, а часть публикуют или же утилизируют для составления какой-либо монографии; они как-будто боятся за целость сырых материалов, торопятся... «Архивские подлинники, повторим слова Евгения, сказанные им Анастасевичу по поводу выхода в свет одной из частей Истории российской иерархии, время от времени погибают и потому нужно не упускать всего, что спасти можно"⁷²⁸. Постоянно сознавая эту нужду, увлеченные и, так сказать, подавленные⁷²⁹ черновою работою, историки, не имели времени, да и возможности заняться всесторонним, серьезно-критическим обследованием час от часу прибывавших материалов; как ни много сравнительно найдено было последних, но все же их недостаточно еще было для того, чтобы составить при помощи их критическую историю и делать различные выводы и обобщения. Волей-неволей приходилось подождать с критикою (по крайней мере в некоторых случаях), избегать выводов, остерегаться, оглядываться и ограничиваться изложением одной лишь фактической стороны дела, когда кто-либо брался за популяризацию какого-либо вопроса. И во всяком случае лучше не спешить с выводами, выждать более благоприятное время, чем с непогрешимостью папы заявлять ученому миру о своем торопливом заключении или обобщении. Однако, мы далеки от мысли утверждать, чтобы в ту эпоху, о которой у нас речь, и в помине не было исторической критики, – нет, она была, но была лишь в зародышевой форме, не имела хорошо выработанных, научных приемов, не приобрела в науке прав гражданства, не была, так сказать, обязательною для всех и каждого: о существовании в ту пору исторической критики говорить, например, известные имена Шлецера, Карамзина и Каченовского: а ошибки, допущенный этими учеными в их исследованиях, говорит с другой стороны за невысокий еще уровень ее развития⁷³⁰. А если, действительно, во времена м. Евгения таково было состояние исторической науки и в частности исторической критики, таковы были ее задачи, то с какой же стати обвинять самого Евгения, отвечавшего запросам своей эпохи и не смогшего опередить ее? При том же нужно иметь в виду, что наш автор работал в области церковной истории, гораздо менее исследованной, чем область истории гражданской, где тогда работала, между прочим, талант Карамзина, и, если не ошибаемся, более стесненной цензурою и другими обстоятельствами (напр. личными самих историков), чем эта последняя. Наконец, нельзя забывать, что преосв. Евгений не прошел никакой исторической школы, кроме частной, так сказать, домашней школы Н. Н. Б.-Каменского, – этого историка-архивиста, собирателя по преимуществу. При всем том, мы не вправе отказывать м. Евгению в критицизм, порою очень серьезном и научном. Так, когда раздались удары скептической школы, во главе которой стояла, М. Т. Каченовский и которая «сожигала то, чему прежде поклонялись», высокопреосв. Евгений не только не поступился ни одним из своих прежних воззрений в угоду ей (вспомните ст. о Несторе в «Словаре духовных писателей»), но даже боролся с нею (и вместе с Карамзиным) по вопросу о подлинности церковных уставов в. к. Владимира и Ярослава мудрого, и боролся, к чести его заметить, так удачно, что на него и до сих пор ссылаются как историки вообще, так и историки русского права в частности. А затем? О чем свидетельствует та серьезная апология и те серьезные полемические заметки, которые нередкость встретить на страницах «Словаря духовных писателей», «Истории киевской иерархии», «Введения в историю монастырей грекороссийской церкви» и отчасти «Истории славено-русской церкви», как не о той же критической способности нашего ученого архипастыря, об его «размышляющей силе», об его «рассуждениях», отсутствие коих у него так сильно подчеркнуто преосв. Филаретом и М. П. Погодиным? Не о той ли же самой способности и силе, далее, красноречиво говорит данное м. Евгением основательное решение вопросов об игумене – паломнике Данииле, о Стефане новгородском, о зырянской грамоте (в ст. о св. Стефане пермском, во II ч. Сл. дух. писат.), о Мстиславовой грамоте? Не попустому, ведь, современники, в лице графа-мецената H. П. Румянцева, называли его «мужем ученым и духом истинной исторической критики преисполненным»?⁷³¹ Да, наконец, действительно ли ученый иерарх налил все в одну кучу, без разбора, где бы и что бы ни нашел? Он, как мы знаем, сравнивал, напр., данные русских источников с иностранными (византийские, польские и др. историки) и одни из них принимал, a другие отвергал или оставлял под сомнением. Виноват ли он был, когда у него не было под руками источников для сравнения? «Нельзя, говорит он сам, вполне критиковать сочинения, не сравнивая его со многими той же материи и рода». И не сам ли же преосв. труженик спешил исправлять ошибки, которые, как он выражался, напр., относительно Словарей, были повторением «чужих ошибок» т. е. источников и пособий, бывших в его распоряжении, – исправлять тогда, когда давали возможность к тому новые источники и материалы? Можно ли, кроме того, назвать, напр., какого-то беспорядочною кучею, «не соединенною общею мыслию и не оживленною чувством» (Филарет). Евгениевскую историю «несчастной» унии, в которой так складно и даже с некоторою, должною тенденциею подобраны все или почти все тогда известные факты? Можно ли не поставить в параллель с нею в этом отношении прекрасное, но нашему мнению, «Введение в историю монастырей грекороссийской церкви»? Имеем ли мы право и основание утверждать, что преосв. автор, якобы сваливая все в одну кучу, не заботился о том, будет ли она полна или нет, везде ли на лицо нужные факты или же кое-каких фактов и не хватает? Утверждать это – значит вовсе не знать м. Евгения, который и сам лично (ведь, он прекрасный архивариус – историк?), и чрез своих ученых корреспондентов, и чрез своих подчиненных духовных лиц той или иной вверенной его управлению епархии, везде и всюду, не исключая колоколен и чердаков («под кровлей» новгородского Софийского собора), отыскивал необходимые ему материалы – разные акты, грамоты, летописи, русские и иностранные, рукописные и печатные (древние), книги, и т. п., и не вина его. Что ему не удавалось приобрести те или иные данные для желанной фактической полноты своих работ: к полноте этой он никогда не был, да и не мог быть совершенно равнодушен или индефферентен. Чувствуемый им пробел, недочет в тех или других материалах не мог, конечно, да и не должен был останавливать его от выполнения задуманного им литературного произведения: «для нас (русских), писал он Анастасевичу 1 окт. 1820 г., лучше что-нибудь и несовершенное, чем ничто»⁷³².

Указывая все это, мы, однако, далеки от мысли, что наш преосв. автор-историк – критик во всех своих трудах, критик, так сказать, по признанию, всегда верный самому себе. Мы хотим только констатировать тот забытый Филаретом и Погодиным факт, что и м. Евгений был не чужд исторической критики, владел могучею «размышляющею силою», которою он по временам и пользовался в высшей степени умело и целесообразно. Равно мы не намерены настаивать и на том, что покойный киевский владыка постоянно и всюду упорядочивал собранные им материалы, – под час, действительно, материалы эти сваливались в беспорядочную кучу, о чем раз упомянуто уже нами в настоящей главе и не раз говорено было в предшествующих главах.

В предшествующих же главах мы постарались указать, насколько то было в наших силах, и то место в отечественной церковной историографии, которое заняли труды м. Евгения по истории русской церкви, их отношение к предшествующим однородным трудам (если таковые были) и их значение для своего времени и времени позднейшего. Повторять здесь еще раз тоже самое нет, конечно, никакой надобности. Поэтому ограничимся несколькими общими замечаниями.

История российской иерархии – этот излюбленный и единственный предмет почти всех исследований прошлого века, вышедших из-под пера специально занимавшихся историею русской церкви, – стал излюбленным же, хотя и не единственным, предметом ученых занятий и Евгения, начавшего работать в том же XVIII ст. История эта, по его мнению, необходима для русской церковно-исторической науки, как канва, на которой последняя вышивает свои узоры. «Ваша правда, писал наш преосв. автор Анастасевичу от 26 мая 1819 г., что естьли бы издать хотя имена архиереев и настоятелей по хронологическому порядку, то бы многое озарилось ими в истории нашей. Шлецер в своем «Несторе» давно для русских заметил сей компас исторический«. Мысль, высказанная здесь, подробнее развита в «Предуведомлении» к 1 ч. «Истории российской иерархии» (стр. I): «История иерархии или преемства священноначальников, говорится здесь, есть существенная часть истории церковной, и может даже почитаться такою же для оной основою, какою служит хронологический порядок династий и владетелей для истории гражданской. Самыя эпохи и периоды, или разделения церковных происшествий, естественнее всего могут быть располагаемы по переменам иерархическим. Потому что состояние церкви всегда тесно сопряжено было с состоянием управлявших оною священноначальников, и первое чаще всего зависело от сего последнего. Из того видно, сколько нужна «История иерархии» для объяснения самой церковной истории». – Признавая существенно необходимою для науки историю российской иерархии и уделяя составлению ее большую часть труда и времени, м. Евгений почти нигде и ничего не говорит о младших членах церкви – русском народе, его религиозном миросозерцании и нравственном развитии; даже о белом духовенстве он говорит, и то немного, только в двух своих иерархических трудах – Истории псковской церковной иерархии и Истории киевской иерархии. Его более занимают преосвященные митрополиты, архиепископы и епископы. В этом случае он является не только продолжателем работ XVIII ст., но и отдает дан направлению современной ему историографии. Чтобы убедиться в справедливости наших слов стоит только вспомнить имя Карамзина, писавшего историю государства, но не историю народа, для которой, нужно сознаться, не настало еще тогда и время.

Кроме высших церковных иерархов, предметом иерархических трудов м. Евгения были еще монастыри, духовные школы, русские святые, церкви и пр. О всем этом говорили и в прошлом столетии. Тогда же позволяли себе говорить в биографии того или другого архипастыря и о событиях, случившихся в его время и имевших только хронологическую связь с его именем. Не отстал от своих предшественников в этом случае и м. Евгений. Но разница между ними та, во 1-х, что событиям этим он отводит порою весьма почтенное место, принося тем самым большую пользу истории отечественной церкви (напомним для примера историю унии в Истории киевской иерархии), а во 2-х, та, что он в прибавлениях к своим работам (Описание Киево-Софийского собора и Описание Киево-Печерской лавры) или в самых работах (История кн. псковского и История российской иерархии) публикует множество ценных, сырых церковно-исторических материалов, не говоря уже о гораздо обширнейшей утилизации последних для этих работ. Но сверх всего этого высокопреосв. Евгению посчастливилось составить капитальнейший «Словарь духовных писателей», которым никто не занимался ранее из специалистов – церковных историков и который крайне дорог для истории духовного просвещения в России.

Публикуя разные сырые материалы, м. Евгений горячо и справедливо верил в их громадную пользу для церковно-исторической науки. «Для нас русских, писал он Анастасевичу 10 марта 1815 г., и своей материи по истории и статистике в каждой губернии столько набрать можно, что достанет на журнал многих годов. Жаль только, что не обращают на сие внимания». «Ваше мнение об архивских книгах и бумагах весьма справедливо, замечал Евгений в письме к тому же Анастасевичу от 24 апр. 1813 г. Сколько сей старины нашел я в Вологде кучами? Но рыться в них труд преотвратительный. A они осветили бы промежутки нашей истории. Щербатов за напечатание грамот действительно заслуживает больше благодарности, нежели за свою историю. Говорят, что и Карамзин не упускает грамот и на каждый том почти столько же прилагает примечаний; для обыкновенных читателей это не важно, но для исследователей драгоценно». В другом письме к Анастасевичу, именно, от 27 янв. 1815 г., преосв. историк косвенно определил и значение своих розысканий по части надписей и публикации их: «О небрежении нашем о надписях древних я с вами соболезную. Но замечу вам, что в Новегороде при всем моем старании нe сыскал я ни одной древней надписи. Видно праотцы наши не охотники были до надписей или потомки все заклали в фундаменты и стены. Сими мелочами словесности нации занимаются обыкновенно уже по насыщении большими творениями словесности; а мы еще мало отведали и больших; и потому не скоро аппетит придет до малых. От предложений ваших московскому Обществу истории о списывании и собирании надписей я отказываюсь, зная, что оно долго еще будет в ребячестве.

Во взгляде на научное значение этих надписей, грамот и им подобных исторических материалов с преосв. Евгением согласится, конечно, всякий историк. Вместе с тем, последний по справедливости оценит и те сочинения, в коих они публикуются, и в частности сочинения нашего автора. С этой стороны известные церковно-исторические труды м. Евгения давно уже признаны в высшей степени полезными для науки, давно эксплоатируются ею и никогда не устареют. Но все они были полезны, а некоторые остаются таковыми и до сих пор, и с другой стороны, именно, со стороны сгруппированных в них фактических данных, зачастую взятых из рукописных источников (что особенно было ценно в первой половине текущего столетия) и при том таких, которые с течением времени навсегда были утрачены (вспомните описания некоторых псковских монастырей). Вместе с фактами исследователь может позаимствоваться и, действительно, заимствуется у своего высокопреосвященного предшественника и разными апологетическими и полемическими заметками, встречающимися на некоторых страницах его работ. Не забудет он, конечно, и того, что благодаря инициативе и помощи м. Евгения, появилась часть исторических трудов И. М. Снегирева, несколько таких же сочинений студентов Киевской духовной академии и пр.⁷³³. Последняя, кроме того, имеет в своем распоряжении Евгениевско-Румянцевский капитал, из процентов с коего, по воле жертвователей (м. Евгения и гр. Н. П. Румянцева), премируются лучшие работы по истории отечественной церкви.

В заключение всего мы должны сказать, что хотя м. Евгений не составил эпохи в нашей родной историографии, не повернул ее на какой-нибудь новый, лучший путь, не доработал какого-либо самостоятельного метода исторического исследования, тем не менее его славное имя никогда не изгладится с ее страница, и всегда будет с благодарностью воспоминаемо тою наукою, которую он называл своим «любимым предметом».