Ответ на статью: «Московский академический историк о житии преп. Сергия», напечатанную в журнале «Странник»

Настоящий ответ написан мною тотчас, как полученная в академии книжка «Странника» была мне указана, так что предполагалось было напечатать его в апрельской книжке «Богословского Вестника» вышедшей во второй воловине марта. Но по некоторым, неожиданно явившимся, причинам я счел за нужное приостановиться печатанием. Во время этой остановки раздражение против творца или творцов пасквиля у меня, конечно, прошло, и теперь главным побуждением для меня к напечатанию ответа служит опровержение взводимых на меня в пасквиле обвинений научного свойства.

В январской книжке за нынешний 1893-й год журнала «Странник» помещена статья: «Московский академический историк о житии преп. Сергия. (Е. Голубинский. Преп. Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лавра. Жизнеописание преп. Сергия и Путеводитель по Лавре. Сергиев посад. [1892]», подписанная буквой И.

Уже по самому заглавию статьи читатель догадывается, что она не есть обыкновенная рецензия на книгу или обыкновенная критика книги, а что-то особенное. Если бы статья была обыкновенной рецензией на книгу или обыкновенной критикой книги, то с какой стати стояли бы в ее подписании слова: «московский академический историк»? Ясно для всякого, что словами этими выражается не особое ко мне почтение, а насмешка надо мной, пренебрежение или же и самое презрение ко мне, и что посредством этих слов имеется в виду обратить на статью особое внимание читателя, сказать ему: читай, читай... Последовав приглашению, которое делается заглавием статьи и обратившись к ней, читатель убеждается в полной справедливости своей догадки. Статья действительно есть не рецензия на мою книгу или не критика моей книги, а весьма пасквильный пасквиль на меня самого, наполненный клеветами и инсинуациями на мой счет и делающий обо мне такой отзыв, будто я представляю собою нечто в роде чудовища.

Пасквиль, как вид человеческой письменности, несомненно принадлежит к числу тех видов этой письменности, которые наиболее древни по своему происхождению, ибо страсть к клевете, инсинуации и заугольной брани явилась у людей тотчас же в след затем, как, после недолгого времени праведности, стали они людьми грешными (хотя самое название пасквиль для письменных произведений, посягающих на чьи-либо честь и доброе имя, и весьма не древне, – явилось в Италии, в XVI веке). Но если пасквиль может похвалиться своею древностью, то с другой стороны столько же древне и глубокое презрение к нему со стороны всех порядочных людей. Чтобы показать г-ну И., которого я буду называть далее принадлежащим ему именем анонима¹, как мыслили о пасквиле еще классические греки и римляне, я хотел было привнести ряд выписок из классических греческих и римских писателей. Но потом я сообразил, что он принадлежит к числу тех людей, которым «наплевать на ваших классических греков и римлян», и что ссылка на этих последних даст ему разве только повод инсинуировать против меня, будто я склонен к язычеству. Оставляя в покое классиков, я сошлюсь анониму на христианских отцов церкви и именно таких отцов, которые должны иметь двойной и непререкаемый авторитет в его глазах. В одном месте своего творения, укоряя меня в познании монашеского общежития, он дает некоторое основание предполагать в нем монаха; наше православное греко-российское монашество есть монашество но уставу Василия Великого, так что Василий Великий должен быть признаваем нашими монахами за их учителя по преимуществу и по превосходству. Итак, пусть же знает аноним, что Василий Великий назначает крайне строгое наказание монаху, который клевещет на своего ближнего (Творений Василия Великого в русск. переводе т. V, изд. 3-го стр. 208, вопр. – отв. [26], – что ложные речи на ближнего по лукавым побуждениям, как это позволяет себе аноним в отношении ко мне, он причисляет к грехам самым тяжким (ibid., стр. 320, вонр. – отв. [273] и что о брани из-за угла, если позволяет себе прибегать к ней не только монах, по и мирянин, оy отзывается с величайшим презрением (т. VII стр. [65].

Пасквиль на меня мог быть написан по двум побуждениям, – или по фанатической вражде к моим убеждениям и моему направлению или по личной вражде ко мне самому. Пасквиль на меня, как на историка русской церкви, мог быть написан по фанатической вражде к моим убеждениям; но кто читал мою книгу о преп. Сергии, тот знает, что нет в ней совершенно ничего, что могло бы вооружить против меня и самого дикого фанатика, так что побуждением к пасквилю против меня, как против историка преп. Сергия, должна быть предполагаема личная вражда ко мне самому. Действительно, своей книгой о преп. Сергии я мог возбудить личную вражду к себе некоего писателя: в одном частном вопросе относительно жизни преп. Сергия, на который даются два ответа и в котором мы с писателем оказались несогласными, он должен был уступить победу мне; затем, отвечая на его полемику против меня по этому вопросу (анонимную, без названия меня по имени, я позволил себе в своей книге несколько посмеяться над его невежеством (также анонимно, не называя его по имени). Но если справедливы мои подозрения на счет автора пасквиля, то мне искренне жаль, что человек обладает таким крайне болезненным самолюбием, которое затмевает у него разум. Будучи совершенно ничтожен, как историк (именно – как историк, но не как вообще повествователь), наш «некий писатель» может иметь очень большие достоинства в других отношениях, чего я вовсе не думаю ни отрицать ни оспаривать. Между тем, по общему признанию всех порядочных людей, наполненный клеветами и инсинуациями пасквиль есть средство мщения мерзкое и презренное, решаясь прибегнуть к которому человек сильно грязнит свою репутацию².

Истинно прискорбно мне, что место пасквилю на меня дано в журнале «Странник». Всем и каждому известно, что редактор-издатель «Странника» г. А. Пономарев есть профессор петербургской духовной академии. Таким образом, один профессор академии дает у себя место пасквилю на другого профессора академии: это есть нечто далеко не совсем ладное... Я, разумеется, вовсе не заявляю той претензии, чтобы г. Пономарев, как профессор академии, совсем ничего не помещал против меня в своем журнале: пусть он помещает у себя критики на мои книги самые жестокие и самые беспощадные, – отвечая или не отвечая па критики, я, конечно, не скажу против их напечатания г. Пономаревым ни единого слова; но иное дело пасквиль. А не думаю я, чтобы г. Пономарев прибег к тому жалкому оправданию, будто между беспощадной критикой и пасквилем трудно провести границу. Граница совершенно ясна: критика, какая бы то ни было, изобличает и доказывает действительные недостатки сочинения; а пасквиль клевещет и инсинуирует или же просто бранит, ничего не доказывая (это заглавие статьи: «Московский академический историк о житии преп. Сергия» требовалось самой беспощадной критикой?). И добро бы еще пасквиль составлен был так, что был бы браним в нем один я и тщательно выгорожены были все другие; но этого нет: пасквилянт явно высказывает свое пренебрежение к академиям и академической науке, явно смеется над академическими учеными степенями. Следовательно, профессор академии не находит ничего странного в том, чтобы содействовать появлению на свет пасквилей, в которых посягаете» на честь и унижается достоинство академий. Никакого действия не бывает без причины; почему должно иметь причину и то действие г. Пономарева, что он поместил пасквиль на меня в своем журнале. Думав один и вместе с знакомыми, я не мог придумать никакой другой причины, кроме желания н надежды – при помощи скандалезной статьи приобрести лишний пяток-десяток подписчиков журналу между многочисленными любителями всего скандалезного... Конечно, и профессору академии, если он издает журнал, никто не воспрещает заботиться о приобретении подписчиков: но профессорский ли способ заботиться и стараться об их приобретении посредством помещения в своем журнале пасквилей? Впрочем, возможное дело, что на все мои ламентации г. Пономарев ответит мне словами аристофановых афинян: καὶ ταῦτα δὴ σμικρά, да ведь это пустяки!..³. Я дам анониму но возможности обстоятельные ответы на все его против меня обвинения, – на клеветы, инсинуация, искажение и перетолкование моих речей н па его заугольную брань таким образом, чтобы следить его знаменитое (не особенно обширное) творение пункт за пунктом, для каковой дели все выпишу его у себя отдел за отделом. Итак, начинаю.

«В числе разных изданий, полнившихся ко дню 500-летия памяти преп. Сергия Радонежского книга проф. Голубинского, заглавие котором выписано нами, благодаря громкой известности ее автора-историка, обращает на себя особенное внимание. Читателю думается, что вред ним предстанет и жизнь боярского семейства того времени и картина тогдашней Руси, и обстоятельства, воспитавшие душу Сергия-Варфоломея и возбудившие в нем раннюю наклонность к иночеству, и быт тогдашних монастырей, и глубокий анализ его характера и пр. пр. Но с первых же страниц читатель видит, что автор пишет не столько житие Преподобного, сколько критику на житие, написанное Епифанием. Автору страстно хочется сказать что-нибудь такое, чего не говорили (sic) до него никто, и непременно – кольнуть Епифания. Это желание иногда доходит до... смешного. Похвалив Епифания, например за то, что «он изображает нам не мечты своего воображения, но именно подлинного Сергия, каким он был», автор тут же продолжает: «мы не ищем у жизнеописателя сведений о том, что такое и каков был Сергий, так сказать, к самому себе, в своей собственной, для самого себя, жизни, – мы и без жизнеописателя знаем, что он был высоко-святой, строго-подвижнической жизни»... Так и хочется спросить автора: да что же лишнего в том, что пр. Епифаний сказал нам о святости Сергия? И откуда бы он, г. Голубинский, мог лучше узнать личные свойства пр. Сергия, если бы не говорил о них жизнеописатель его? Но всяком случае – за что автор недоволен Епифанием? – «По мы желаем от него знать, продолжает Голубинский, что такое был Сергий в отношении к другим людям». Так что же? Разве об этом не говорит Епифаний? Говорит, и г. Голубинский тут же приводит его олова. Зачем же понадобилась ему выходка против Епифания! Вероятно затем же, зачем он выставляет сего смиренного ученика Сергиева хвастуном (прим. 6 и под.), упрекает в «эффектво-ораторской нескладице» (пр. 5, пр. 24 и под.).

Аноним, с одной стороны, укоряет меня за то, что я не удовлетворяю требованиям хорошего биографа, – что у меня нет того-то, того-то и того-то, а с другой стороны укоряет меня за то, что я позволяю себе заявлять свое несовершенное довольство Епифанием. Но тут на самом деле – если с одной стороны, то уже не с другой стороны и одно служить к оправданию меня в другом. Я потому именно и не совсем доволен Епифанием, что он с своим житием преп. Сергия не дает мне возможности удовлетворит тем требованием, которым должен удовлетворять хороший биограф. Следовательно, тут одно из двух: или к биографу преп. Сергия не должны быть предъявляемы требования, которые предъявляются ко всякому хорошему биографу, или же биограф преп. Сергия, не имеющий возможности удовлетворить требований, которые предъявляются ко всякому хорошему биографу, благодаря недостаточной удовлетворительности жития Епифаниева, в праве быть не совершенно доволен сим последним, т. е. Епифанием. Но к биографу преп. Сергия, конечно, должны быть предъявляемы те же самые требования, что и ко всякому другому биографу; значит, я совершенно нрав, когда выражаю свое некоторое недовольство Епифанием. Аноним желал бы от меня хорошей биографии преп. Сергия; я с своей стороны желал бы именно того же самого, т. е. написать хорошую биографию преп. Сергия, но лишен возможности сделать это благодаря Епифанию; вправе ли аноним укорять меня за то, что я не совершенно доволен Епифанием? Если он укоряет меня за то, вина за что лежит не на мне, а на Епифании: то, полагаю, ясно, что, думая укорять меня за Епифания, на самом деле он укоряет ни кого иного, как этого Епифания. Будучи не совершенно доволен Епифанием, я вовсе не отнимаю у него несправедливым образом его достоинств, а отдаю ему все должное: безотносительным образом я не признаю написанное им житие преп. Сергии за совершенно удовлетворительное; но относительным образом, сравнительно с другими житиями, я признаю его за житие весьма хорошее и даже совсем выдающееся. Вея речь моя о нем есть следующая: «Нельзя, к сожалению, сказать о древнем житии преп. Сергия (т. е. именно этом Епифаниевом), чтобы оно было совершенно удовлетворительно, – чтобы оно представляло собою такую его биографию или такое его жизнеописание, в котором бы мы находили и живое изображение его личности и обстоятельное повествование об его деятельности. Но это сожаление должно быть высказано не по отношению к одному житию преподобного Сергия, сравнительно еще весьма хорошему и даже совсем выдающемуся, а по отношению к решительному большинству наших древних житий» (стр. 1– [2]. Если в виду сейчас сделанной улики аноним, так сказать, вывернется и скажет, что если я не укоряю Епифания, то делаю еще гораздо худшее, – укоряю большинство писателей древних житий; в таком случае я ему отвечу: пусть он читает истории русской церкви преосвв. Филарета и Макария, пусть он читает специальное исследование о житиях В. О. Ключевского («Древнерусские жития святых, как исторический источник»), и он увидит, что я в данном случае нисколько не щеголяю оригинальничаньем, т. е. не высказываю недовольства из стремления к оригинальничанью, из страстного желания сказать что-нибудь такое, чего не говорил до меня никто, а говорю совершенно то же самое, что говорят и другие (или, так как говорю после других, лишь повторяю этих других).

Итак, общий укор мне со стороны анонима за то или в том, что я позволяю себе быть не вполне доволен Епифанием, совершенно неоснователен, потому что мое некоторое недовольство Епифанием имеет свое полное основание. Относительно частностей, которые аноним ожидал бы найти в написанной мною биографии преп. Сергия («Читателю думается, что пред ним предстанет» и пр.) должно быть оказано, что, увлекаясь желанием показать свое полное знакомство со всеми теми требованиями, которые предъявляются к настоящим историкам (с целью, разумеется, хвастнуть этим знакомством), аноним вдается в совершенное завирательство. «Изобразить жизнь боярского семейства того времени, нарисовать картину тогдашней Руси» и пр. и пр. Предъявлять эти требования с легким сердцем может только совершеннейший невежда в русской истории. С великим удовольствием изобразил бы я вам жизнь боярского семейства тогдашнего времени: но как бы я это сделали, когда у меня нет никаких данных для изображения (в этом случае, конечно, уже не по вине Епифания)? С великим удовольствием нарисовал бы я вам картину тогдашней Руси: но как бы я ее нарисовал, когда почти что не с чего рисовать, когда Русь XIV в. стоит перед нами в таком мраке, в котором мы ничего живого совершенно не в состоянии разглядеть (не говорим ужо о том, что бледная картина Руси XIV в., насколько она возможна, вовсе не относится к биографии преп. Сергия, а относится к общей истории России). О быте тогдашних монастырей я говорю, да и нельзя мне об этом не говорить по моим представлениям о преп. Сергии, как о преобразователе быта монастырей. Не говорю я об обстоятельствах, воспитавших душу Сергия-Варфоломея и возбудивших в нем раннюю наклонность к иночеству потому, что, с одной стороны, ничего не говорить об этом Епифаний, а с другой стороны и главное – потому, что требование речей об этом есть со стороны анонима, говоря бесцеремонно, просто его глупость. Преп. Сергий стал тем, чем он был, не в следствие каких-нибудь обстоятельств, о которых совершенно ничего неизвестно, а от свойств своей природы и по благодати Божией. Преп. Сергий явил себя великим постником почти тотчас после рождения, еще будучи дитятею в пеленках: какие обстоятельства возбудили в нем наклонность к постничеству? А когда аноним говорит, что он ожидал от меня глубокого анализа характера преп. Сергия, то тут не просто глупость с его стороны, но и нечто большее. Глубокий анализ души преп. Сергия.., А не было ли бы это с моей стороны великой и весьма неуместной дерзостью, против которой изо всех сил завопиял бы тот же аноним, который мог бы навзводить на меня по этому поводу таких обвинений и наделать против меня таких инсинуаций, что я принужден был бы спасая спасать свою душу? Отсылаю анонима к известному жизнеописанию преп. Сергия, составленному о. иеромонахом (ныне архимандритом) Никоном (1-о издание напечатано в 1885 г., 2-е – в 1891 г.); в предисловии к этому жизнеописанию он найдет нарочитые, подкрепленные ссылкой на митр. Филарета, речи о том, что я, как и всякий биограф преп. Сергия, не должен был отваживаться на подобный глубокий анализ его характера (2-го изд. стр. VIII).

Слова анонима: «С первых страниц читатель видит, что автор пишет не столько житие Преподобного, сколько критику на житие, написанное Епифанием», если бы поправить их так: «автор пишет не только житие Преподобного, но и критику на житие, написанное Епифанием», были бы совершенно верны. Я действительно не только пишу жизнеописание преп. Сергия (краткое, хотя по возможности и полное), но и критику на житие преп. Сергия, принадлежащее Епифанию. Критику жития, написанного Епифанием, и поставлял одною из своих нарочитых задач и вовсе я ни от кого не скрывал этого, а всем об этом говорил, с кем приходилось говорить, – весьма возможно, что об этом я говорил и самому анониму. Да и весьма глупо было бы скрывать то, чего вовсе незачем скрывать. Жизнеописание преп. Сергия без критики жития его, принадлежащего Епифанию, и жизнеописание очень хорошее (хотя и не свободное от недостатков, как всякое произведение человеческое) было написано ранее меня, это жизнеописание, принадлежащее о. Никону, которое мы указали. Чтобы не писать того же самого, что написано о. Никоном, а сделать к нему некоторое дополнение, я и написал жизнеописание преп. Сергия с критикой его жития, принадлежащего Епифанию (чтобы не навязывать своей критики читателям не желающим критики, я вовсе не вношу ее в текст жизнеописания, а помещаю исключительно в примечаниях). По что значит, что аноним обвиняет меня в критике Епифания, я не совсем понимаю или, лучше сказать, совсем по понимаю. Неужели он хочет сказать то, что Епифаний есть человека, не подлежащий критике? Правда, что он усвояет Епифанию титулы преподобного и блаженного, но эти, усвояемые им Епифанию, титулы вовсе не значат, чтобы последний был канонизованный святой, а свидетельствуют только об его желании своим особенным почтением к жизнеописателю преп. Сергия резче выставить мое мнимое непочтение к нему. Но если бы Епифаний был и канонизованный святой, то и сие нисколько не лишало нас права подвергать критике его исторические писания, а только налагало бы на нас обязанность относиться с подобающим уважением к его лицу (личности). Вообще, я не думаю, чтобы аноним выставлял тот принцип, будто жития святых как произведения исторические не подлежат исторической критике; это было бы уже слишком⁴. Не решаемся мы усвоить анониму этого, свойственного только какому-нибудь совсем темному человеку, мнения, будто Епифаний не подлежит исторической критике, имея в виду и пример уже дважды помянутого нами о. Никона. О. Никон относится с величайшим, нисколько не меньшим, чем аноним, уважением к Епифанию, и однако в некоторых случаях он предпочитает следовать не ему, а его сократителю Пахомию, и даже не Пахомию, а только некоторым спискам сокращенного Пахомиева жития (стр. 243, прим. 80, речи об источнике, чудесно изведенном преп. Сергием).

Когда аноним укоряет меня в страстном желании сказать что-нибудь такое, чего не говорил до меня никто, то он возводит на меня общее обвинение, на которое можно отвечать только общим же отрицанием. Докажите ваши слова примерами или какими хотите доказательствами, и тогда я буду опровергать вас. Но что я отвечу на голословное обвинение и не очень ли просто возводить на человека голословные обвинения, какие угодно? Впрочем, еще Демосфен сказал, что пасквилянство в том именно и состоит, чтобы возводить на людей всякие голословные обвинения: τοῦτο γὰρ ἐστιν ὁ ὀυκοφάντης μὲν πάντα ἐξελέγξια δὲ μηδὲν (это и значит быть пасквилянтом, – греческое сикофант соответствует принятому у нас новому пасквилянт, – чтобы обвинять во всем и ничего не доказывать).

В страстном желании при всяком случае кольнуть Епифания аноним обвиняет меня совершенно недобросовестно, по-ябеднически и можно сказать по-иезуитски. Во-первых, в подтверждение своих слов он указывает и всего на один случай. Положим, что указание было бы справедливо: неужели на основании одного случая можно было бы обвинять меня в страстном желании кольнуть Епифания, подразумевается: при всяком случае? Но и один случай аноним может указать, только прибегая к намеренному и злостному перетолкованию моих слов. Приступая к изображению личного характера преп. Сергия на основании Епифания, я говорю: «Мы не ищем сведений о том, что такое и каков был Сергий в отношении так сказать к самому себе, т. е. в своей собственной, для самого себя жизни, – мы и без жизнеописателя знаем, что он был высоко-святой, подвижнической жизни: но мы желаем от него знать, что такое был Сергий в отношении к другим людям. Итак, по изображению жизнеописателя, в отношении к другим людям преподобный Сергий был»... и пр. (стр. 30 нач.). Найдет ли кто-нибудь, не питающий личной ко мне вражды и не имеющий наклонности перетолковывать меня, найдет ли, говорю, в этих словах моих упрек Епифанию в том, что он говорит о святости преп. Сергия? Я хочу сказать, что когда идет речь о личном характере преп. Сергия, то напрасно говорить об его высокой святости, потому что это хорошо известно и без всяких речей, и вот и употребляю ораторский оборот: «мы не ищем» и пр. Если кто скажет мне, что я употребляю ораторский оборот но особенно искусный (удачный) я, пожалуй, не стану спорить: но во всяком случае на основании его можно ли обвинять меня в том, будто я упрекаю Епифания за речи о святости преп. Сергия? А аноним с притворным недоумением и с напускным сожалением (с напускною болью в сердце) за оскорбляемого мной Епифания восклицает: «Так и хочется спросить автора: что лишнего… Зачем же понадобилась ему выходка против Епифания»? Мерзкий смысл сочинения и усвоения мне выходки против Епифания совершенно понятен: «если я позволяю себе выходки против сего смиренного ученика Сергиева, то что я за человек такой в отношении к моему направлению»? Далее, увидим, впрочем, еще и не то.

Я вовсе не выставляю Епифания хвастуном, а говорю только, что он употребляет в житии преп. Сергия слова не употреблявшиеся в живой русской речи и, вероятно, взятые им из книг (клюся, скрили, посмаги), чтобы хвастнуть своею ученостью. Выставлять человека хвастуном и сказать о нем, что он обнаруживает наклонность хвастнуть своею ученостью, вещи совершенно различные и из того, что человек имеет наклонность хвастнуть своей ученостью, никто не сделает заключения, что человек есть хвастун; а следовательно, и обвинять меня, будто я, указывая у Епифания наклонность хвастнуть ученостью, выставляю его хвастуном, несправедливо. Епифаний употребляет непонятные слова по какому-нибудь особому побуждению. Если аноним находит неосновательным указывать побуждение, которое я указываю, то пусть он указал бы побуждение, которое может быть принято с большею основательностью. По он другого побуждения вовсе но указывает; следовательно, не может указать; а если не может указать, так за что же обвиняет меня?

Я нахожу у Епифания эффектно-ораторскую нескладицу в его речах о крещении преп. Сергия, где он говорит: «иерей же, огласив его и много молитвовав над ним, с радостию духовною и тщанием крести его» (стр. 84, прим. (5). Именно, я нахожу нескладицу в словах: «много молитвовав над ним», так как над преп. Сергием при его крещении, конечно, было молитвовано не более, чем при крещении всякого другого человека или не более того, чем сколько положено и сколько обычно. Нескладицу эту, как я указываю, признавал нескладицей и Симон Азарьин, который в своем издании жития вместо слов: «много молитвовав» поставил слова: «по обычаю молитвовав» (ibid.). А что Епифаний был величайший оратор и человек весьма наклонный к ораторским эффектам, при чем возможно было в некоторых случаях допущение им и нескладиц, относительно этого, не выставляя своего собственного уверения, которое, конечно, неприемлемо в данном случае, я пошлюсь на преосв. Макария (Ист. V, 232 нач.) и на В. О. Ключевского (Древнерусские жития, стр. [93]. И кто опять мешал анониму вместо моего неудовлетворительного объяснения указать объяснение удовлетворительное?

«Позволим себе, однако же, несколько замечаний по порядку страниц в книге и примечаний к ним...

«Без всякого видимого основания г. Голубинский отрицает предание о том, что Ростовский Варницкий монастырь стоит на месте родины преп. Сергия. Тут же без всякой надобности говорит о «плотском зачатии» пр. Сергия, в опровержение предположения Снегирева о том, что это «зачатие» будто бы было на месте Георгиевской пустыни в Гороховецком уезде. Как-то странно и опровергать такие мнения, основанные очевидно на непонимании слова «зачатие Сергия», т. е. основание монастыря Сергием».

Я отрицаю предание о Варницком монастыре не без всякого видимого основания, как лжет аноним, а прямо указывая это основание (стр. 81, прим. (3). Варницкий монастырь находится и всего в 4-х (или даже – 3-х) верстах от Ростова, между тем об усадьбе родителей преп. Сергия Епифаний говорит, что она «бе в впеделех Ростовскаго княжения не зело близ града Ростова»: можно ли и естественно ли было бы Епифанию сказать об усадьбе, находившейся только в 4-х (или даже 3-х) воротах от Ростова, что она «бе в пределах Ростовских не зело близ града Ростова? В Истории иерархии, которая составлена по сведениям, полученным из самых монастырей, ничего не говорится о предании, чтобы монастырь был поставлен на месте усадьбы родителей преп. Сергия, и прямо говорится, что «кем именно и в котором году точно по какому случаю, но чьему дозволению и чьим иждивением построен (монастырь), неизвестно», – III, 500. На основании сейчас приведенных слов можно с уверенностью полагать, что предание явилось уже после написания Истории иерархии. А сомневаться (я именно сомневаюсь, а не отвергаю положительно) в предании подобной недревней древности, конечно, имел я весьма достаточное побуждение...

Если бы я и без всякой надобности говорил о «плотском зачатии» преп. Сергия в опровержение предположения Снегирева, то беда была бы не велика и указывать на это с укором мне было бы странно. Но я находил и нахожу, что говорил вовсе не напрасно и что мое замечание не только не было излишне, а напротив было нужно и что в противном случае я подлежал бы справедливому укору за упущение. Дело, не совсем ясно представляемое анонимом, состоит в следующем. Покойный И. М. Снегирев нашел грамоту царя Феодора Ивановича, данную Георгиевской пустыне, находившейся в Гороховецком уезде Владимирской губернии, в которой читается: «се аз царь и великий князь... пожаловали есмь к пустыне живоначальной Троице и к великому Христову мученику Егоргию, где было зачатие великого чудотворна Сергия, что в Гороховецком уезде»..., и заключил на основании грамоты, что плотское зачатие преп. Сергия последовало в Гороховецком уезде и что потом родители его, когда мать его была беременна им, переехали в Ростов. Анониму представляется странным и опровергать мнение Снегирева, основанное очевидно на непонимании слов: «зачатие Сергия». Но мнение Снегирева основывается вовсе не на непонимании слов, а на введшем его в заблуждение весьма неискусном и странном выражении царской грамоты. Прямой смысл слов: «где было зачатие великого чудотворца Сергия», очевидно есть тот где имело место плотское зачатие преп. Сергия, и не будь другой царской грамоты, в которой слова найденной Снегиревым грамоты поясняются как значащие, что преп. Сергий зачал, основал пустыню, то не невозможно, что ложное мнение, о зачатии преп. Сергия в Гороховецком уезде стало бы общим мнением. Всякий читатель, который будет читать книжку Снегирева без предварительных сведений о преп. Сергии, согласится с его ошибочным заключением. А потому я и счел своим долгом (и долгом непременным) сделать свое замечание. А затем и еще позволяю себе прибегнуть под покровительство примера о. Никона. В житии преп. Сергия, читаемом у преосв. Филарета. Черниговского в Житиях святых, в рассказе о приходе к преп. Сергию в пустыню первых учеников, говорится, что самый первый пришедший, – Василий Сухой, пришел с берегов северной Двины. Это есть очевидная ошибка, писца или опечатка типографщика вместо: с верха, или с верхней Дубны (текущей весьма недалеко от Троицкого монастыря), и однако о. Никон, хотя и признает это за очевидную ошибку писца, т. е. признает за нечто такое, о чем вовсе не стоило бы говорить, считает своим долгом сказать об этом (прим. [64].

«Описывая место, где основана Лавра, Голубинский говорит: «Среди бора протекала маленькая речка… Откуда он это взял? В житии Епифания прямо оказано, что можно было найти и немного в низких местах поды, но о речке – ни слона. Она понадобилась автору только для того, чтобы потом отрицать предание, идущее от времен Пахомия (с половины 15-го века), что эта речка и есть тот источник, который испрошен молитвами Преподобного».

Откуда это в самом деле знаю я о речке, когда о ней у Епифания ни слова? Но у Епифания ни слова не говорится о том, что когда преп. Сергий основывал Лавру, то над местом, на котором он ее основывал, висело небо. Если бы я сказал, что над местом Лавры во время основания последней преп. Сергием висело небо, спросил ли бы меня аноним: откуда я это знаю, когда у Епифания об этом ни слова? О речке я знаю очень просто, из того, что она до сих пор течет под монастырем. Когда аноним обвиняет меня далее, будто я отрицаю предание, идущее от половины 15-го века, то, конечно, хочет сказать не только то, что я плохой ученый, а и то, что я ученый весьма дерзкий, не признающий никаких преданий. Но что вы, читатель, скажете о человеке, который обвиняет меня в том, в чем напротив должен быль бы я обвинять его или сваливает с больной головы на здоровую? Скажете, конечно, что хорош молодец! А аноним поступает именно таким образом. Дело в следующем. Монастырь преп. Сергия некоторое время при его жизни бедствовал от отсутствия воды и преподобный доставил сему воду чудесным образом. Жизнеописатель преподобного Епифаний говорит, что он чудесным образом извел «источник велий» воды; то же говорит и сократитель Епифаниева жития Пахомий серб; но в одном списке Пахомиева сокращения, как указал покойный А. Н. Горский (Историческое описание Лавры, гл. II, прим. (2). вместо источника говорится о реке, т. е. что преп. Сергий не извел источник, а сотворил реку. Некоторые из современных (т. е. современных нам, нынешних) биографов преп. Сергия, желая отличиться и прославиться той новизной мнения, в страсти к которой обвиняет меня аноним, горячо стали за эту реку против источника. Аноним принадлежит к числу сторонников реки и в непризнавании мною того, что преп. Сергий создал ее, и обвиняет он меня. Но спрошу я его в свою очередь: какое имеет он право предпочитать один список сокращения Пахомиева всем спискам Пахомия и потом всем спискам Епифания? Не значит это поступать совершенно произвольно и без малейшего уважения к авторитету свидетелей? Если бы и во всех решительно списках сокращения Пахомиева говорилось о реке, то и тогда мы не имели бы никакого нрава предпочитать его Епифанию, а должны были бы просто видеть у него не более как произвольную поправку Епифания (cfr Ключевского Жития, стр. [131]. Я указал в моей книге, что это предположение о реке явилось очень простым образом; а, отняв реку у людей, желавших прославиться новым мнением, я, разумеется, привел их в ярость; аноним принадлежит, как я сказали, к числу сторонников реки и вот inde между прочим его на меня irae (отсюда его гнев, а в несколько усиленном и более точном переводе – его ярость). Какой-то грамотей XV века, читая в житии Епифаниевом о том, что монастырь преп. Сергия страдал от недостатка воды, пришел в недоумение, которое разделяют с ним и некоторые новые: как же монастырь мог бы страдать от недостатка воды, если бы под ним протекала речка; отсюда он заключил, что речки не существовало до основания монастыря и что она создана преп. Сергием уже после основания монастыря. Но в вопросе о воде речка не при чем и так сказать совершенно в стороне. Она была весьма мелка, и мутная вода ее была до такой степени плоха, что не годилась к употреблению. Преп. Сергий, жив в пустыне один, а потом и с монахами монастыря, явившегося около его кельи, брал воду из источника или ключа, близ которого он поставил свою келью на берегу речки. С точением времени источник закрылся, и монахи и на берегу речки оказались без воды, за которою нужно стало ходить к другому источнику, находившемуся от монастыря далеко. Тогда преп. Сергий чудесно извел под монастырем другой «источник велий» воды. В книге моей читатель найдет обстоятельные речи обо всем этом (стрр. 36 и 92⁵. «Чтобы не быть согласным о общепринятым мнением, он прибегает к толкованию имен из финских слов, хотя конечно финского языка не знает. Чего проще слова: «Маковец», «Пешноша?» Пять веков их понимали по-русски, как производные от слов: маковка, пеш носил, – по Голубинскому это кажется выдумкой «любителей замысловатого», тогда как он и есть сам любитель замысловатого... Он отсылает читателя к финнам, если он хочет знать значение этих слов, а сам так и не говорит, что они значат».

Тут аноним написал нечто такое, по поводу чего мне хочется сказать ему: «пять веков, взобравшись на нашу Троицкую колокольню, смотрят на тебя, господине (отче?), с ее высоты и разводят руками». Слово «маковец» действительно имеет пяти-вековую, и даже более чем пяти-вековую, давность; правда и то, что некоторые старые русские люди производили его от маковки или, точнее говоря, – понимали его в смысле маковки, о чем я прямо говорю в моей книге (стр. 89, прим. [13]; но на самом-то деле производить слово маковец от слова маковка значит являть из себя филолога, что называется, доморощенного и быть на смех если не курам, то по крайней мере добрым людям: пусть аноним обратится с спросом к настоящим филологам и ему скажут, что маковец (которого нет, как русского слова, о чем я говорю и в книге) но может быть производим от маковки. Что касается до слова «пешноша», то, во-первых, оно не есть настоящее русское слово, – настоящее русское слово было бы – пешеноша; а во-вторых, знает ли аноним, как велика древность употребления этого слова в качестве названия Песношского монастыря, которую он считает пяти-вековою? Вот ему 5-й том Истории иерархии, напечатанный в 1813-м году; на стр. 520-й этого тома читаем: «Песношский, Пестушский или Пестушенский Николаевский Московской Епархии заштатный мужеский монастырь. находится в Дмитровском уезде» и пр.; «название Песношского монастырь имеет от реки Песноши, на берегу которыя он стоит»⁶... История иерархии, как

мы сказали выше, составлена на основании сведений, полученных из самых монастырей; следовательно, вот еще когда Песношский монастырь не называем быль Пешношским. Но мы можем прямо сказать анониму: с какого времени и от кого именно идет название монастыря Пешношский. Оно идет с 1815–1816 года, от известного К. Ф. Калайдовича, который с 16 июля 1816-го года по 16 июля 1816-го года жил в Песношском монастыре и который составил его описание, напечатанное в 1837-м году (уже после смерти автора) под заглавием: «Историческое и топографическое описание мужеского общежительного монастыря святого чудотворца Николая, что на Пешношне, с присовокуплением устава его и чиноположения. Составлено из записок покойного К. Ф. Калайдовича» (см. этого описания монастыря по этому 1-му изданию стр. 8 и сноси с книгой Н. Барсукова: «,Жизнь и труды И. М. Строева», стр. [22]⁷.

Язвительное замечание анонима, что я, конечно, финского языка не знаю, совершенно справедливо. Но я думаю, что каждый мальчик, учившийся географии, объяснит, как я, не зная финского языка, могу признавать слова: маковец и песноша за слова финские Слова эти – не

русские; следовательно, они принадлежат тому народу, который прежде нас – русских жил в московской губернии; а всем известно, что прежде нас – русских жили в московской губернии финны.

Слова анонима: «он отсылает читателя к финнам»... представляют не едкую остроту надо мной, а лишь то, что немцы называют Plumpheit и Dummheit, и вместе показывают, что он способен противоречить себе на двух строках: я и не думал отсылать читателя к финнам (в чем может убедиться сам читатель, посмотрев в мою книгу, – стрр. 57 и 87, прим. [13]; и как в одно и то же время аноним и предполагает, – совершенно справедливо, что я но знаю финского языка, и укоряет меня за пожелание сказать, что значат слова?

Если у анонима есть совесть, то после сделанной мною для него справки о названии Песношского монастыря Пешношским он должен бы взять назад свои слова о мне, что я сам и есмь любитель замысловатого⁸.

«Удивительно, с какою самоуверенностью автор, вместо каких-нибудь доказательств, просто хочет уверить читателя опоим словом: у него то и дело встречаются выражения: «надобно думать», «необходимо думать», «необходимо представлять», «дело было, конечно, так» и пр., и все это тогда, когда именно нужны доказательства, потому что автор в таких случаях приводит просто свое личное мнение, в разрез с мнениями всех биографов преподобного Сергия идущее. «Старший брат, конечно, усиленным образом звал из пустыни младшего»... Но позвольте, г. доктор истории: откуда вы это взяли? Не наоборот ли: младший умолял старшего не оставлять пустыни?.. Где доказательства этого вашего докторального «конечно»?...»

Если бы аноним подтвердил свои обвинения положительными доказательствами, тогда можно было бы отвечать; но что отвечать на обвинения голословные». Очевидно, нельзя ничего отвечать, как только повторить уже приведенные мною слова Демосфена: τοῦτο γάρ ἐστιν ὁ συκοφάντης, αἰτιάσασθαι μὲν πάντα, ἐξελέγξαι δὲ μιηδὲν (это и значит бытьпасквилянтом, чтобы во всем обвинять и ничего не доказывать). В жизни преп. Сергия не все известно положительным образом; относительно иного нужно делать предположения. Когда нужно делать предположения, я и делаю их и при этом, разумеется, говорю: «надобно думать, необходимо думать». Но в этом не только нет ничего предосудительного, а напротив это составляло мою прямую обязанность. Не заслуживал бы я укора, что делаю предположения, и в том случае, если бы делал предположения неосновательные, ибо людям свойственно ошибаться. Другое дело, если бы я позволял себе строить предположения какие-нибудь совсем нелепые. Но чтобы это было так, аноним вовсе не указывает примеров и вовсе не представляет доказательств.

Нет никакой беды приводить свое личное мнение, когда идет оно и в разрез с мнениями всех. И не только нет никакой беды, но если человек убежден в справедливости своего мнения, хотя бы оно шло и в разрез с мнениями всех: то он непременно должен и обязан приводить его, – разумеется, подкрепляя его теми доказательствами, на основании которых оно представляется ему более справедливым, чем все другие мнения. Очень может при этом случиться, что человек выскажет новое мнение вовсе неосновательное. Но из этого будет следовать только то же, что и относительно неоснователь-

ных предположений, т. е. что людям свойственно ошибаться. Человек твердо убежден был в справедливости своего нового мнения; но мнение оказывается неосновательным: какое тут ему наказание, кроме того, чтобы его мнение было отвергнуто? А назначить какое-нибудь другое наказание людям, высказывающим новые мнения, в справедливости которых они убеждены, значило бы сказать всему мышлению человеческому: стой. Если бы аноним прямо указал какое-нибудь мое новое мнение, идущее в разрез с мнениями всех биографов преп. Сергия, и показал его неосновательность или нелепость, тогда я отвечал бы ему. А чем отвечать на обвинение голословное, как все по теми же словами Демосфена: τοῦτο γάρ ἐστιν ὁ συκοφάντης, и пр.?

К чему аноним, задавая мне свой вопрос, величает меня доктором истории? Доктор истории, как и доктор всякой другой науки, есть нечто очень почтенное и чтобы высказывал свое пренебрежение к этой высшей ученой степени и издевался над нею всякий аноним, всякий заугольный NN и всякий nemo, это до крайности прискорбно, впрочем, г. И., по всей вероятности, принадлежит к числу тех людей, которые думают, что если бы совсем не было у нас докторов никаких наук, то было бы гораздо лучше, ибо это жалкое верование, что наше спасение в невежестве, у нас достаточно сильно (Да что, впрочем, и дивиться на какого-то анонима, что он высказывает свое презрение к степени доктора истории, когда не находит в этом ничего странного профессор академии и, может быть, и сам доктор какой-нибудь науки, дав место пасквилю в своем журнале).

Откуда я взяла, что Стефан знал Сергия из пустыни, ясно указываю я словом «конечно», т. е. ясно даю я знать словом «конечно», что я предполагаю это. Если я не говорю, что наоборот Сергий умолял Стефана не оставлять пустыни, так не потому, чтобы я этого не допускал, – само собою разумеется, что я вполне допускаю это, а потому, что мне не нужно было говорить об этом, потому, что у меня речь не о Стефане, а о Сергии. Сергий пошел в пустыню с твердым решением не оставлять ее; вот, я и хочу сказать, что он, несмотря на бегство от него Стефана, и несмотря на настоятельное приглашение последнего идти из пустыни вместе с ним, пребыл верен своему решению. У меня говорится вот что: «не могший стерпеть пустыни и бежавший из нее старший брат, конечно, усиленным образом звал из нее и младшего брата, которому предстояло в пустыне совершенное одиночество. Но преподобный Сергий, раз пришедши в пустыню, уже не хотел уходить из нее и когда бежал от него его товарищ, он, возлагая свое упование на Бога, решился остаться в пустыне и один, чтобы подвизаться подвигом, которого не намеревался на себя брать и чтобы представлять из себя подвижника, дотоле невиданного у нас на Руси». Если бы не были справедливы Слова Плутарха, что οἱ θυμοὶ, καθάπερ οὶ κύρες, τυφλὰ τίκτουσιν ἐγκλήματα, то аноним, конечно, вовсе не задали бы мне своего вопроса (я хочу донять анонима языческими писателями в той надежде, что авось он, видя против себя даже и этих писателей, поймет и сознает, что его поведение весьма неодобрительно).

Епифаний, по словам самого Голубинского, представляет дело введения общежития так, что в один день, «совершенно неожиданно» пришли к Сергию посланные от Константинопольского патриарха Филофея и пр. Автор говорит: «необходимо представлять дела иначе.. Патриарх не мог сам собою прислать Сергию послание, ибо вовсе не мог знать о нем». А сам же говорит, что не может быть, чтобы св. Алексий, проведший целый год в Царьграде при поставлении его в митрополита, ничего не рассказал патриарху о преп. Сергии. «Необходимо предполагать. утверждает Голубинский, что патриарх написал преп. Сергию послание по просьбе св. Алексея (автор везде пишет: «Алексей», а не «Алексий»)... Алексей и Сергий решились прибегнуть к авторитету патриарха, который бы своим голосом подтвердил и одобрил их благое предприятие. Выходит, что Сергий просил Алексия, Алексий просил патриарха, который по просьбе последнего и написал послание. Получив послание, преп. Сергий поступил, выражаясь языком того же Голубинского, «себе на уме», притворился пред братиями, что не верит, будто ему писано послание, и пошел к митрополиту, и только там вскрыл письмо. Так ведь рассказывает Епифаний внешнюю сторону дела, а внутренний смысл рассказа объясняет нам «доктор церковной истории». Но не будет ли это хулою на великого и смиреннейшего Сергия? Возможно ли допускать притворство в его-то характере? Или уж не верить Епифанию, а верить Голубинскому, который трижды на одной границе говорит: «необходимо представлять», «необходимо думать», «необходимо предполагать», а на следующей еще раз: «необходимо думать»... В моих речах о введении преп. Сергием общежития в своем монастыре аноним находит противоречие: я, по его словам, говорю, что патриарх не мог знать о преп. Сергии и в тоже время говорю, что св. Алексии сообщил патриарху о преп. Сергии, следовательно – говорю, что патриарх знал о преп. Сергии. На самом деле в моих речах нет никакого противоречия и только аноним нелепым образом перетолковывает их. Я говорю, что патриарх сам по себе не мог знать о преп. Сергии и что поэтому необходимо предполагать извещение о нем патриарху св. Алексия (стр. [22]: какое же тут противоречие? Что св. Алексий известил патриарха о преп. Сергии, это необходимо предполагать потому, что сам по себе патриарх не мог знать о Сергии: у меня два положения, находящиеся между собою в причинной связи, а аноним обвиняет меня в противоречии себе; я говорю об одном, а анониму кажется другое... «Выходит, говорит он, что Сергий просил Алексия, Алексий просил патриарха, который по просьбе последнего и написал послание». Действительно, выходит почти это, а именно, – что не Сергий просил Алексия, но что Сергий и Алексий согласились между собою (у меня в книге стр. 22– [23]: но что из того, что это выходит? Признает ли аноним такое представление дела за неправильное, неосновательное, он ничего не говорит; а потому и я должен оставить его слова без всякого замечания.

Если бы то, что читается у анонима во второй половине выписанного отдела как принадлежащее мне, на самом деле принадлежало мне, то я действительно позволял бы себе тяжкую хулу на преп. Сергия. Но знаете ли, читатель, как аноним достигает того, чтобы обвинить меня в тяжкой хуле на преп. Сергия? Очень просто, посредством мерзкой клеветы на меня или посредством усвоения мне таких речей, которых я вовсе и не думал говорить. Так как обвинение в тяжкой хуле на преп. Сергия очень важно, то считаю нужным выписать из моей книги все то место, в котором я говорю о введении преп. Сергием общежития в своем монастыре. Вот оно: «Жизнеописатель преподобного Сергия представляет дело о введении им в своем монастыре общежития таким образом, что в один день совершенно неожиданно пришли к Сергию посланные от Константинопольского патриарха Филофея, что эти посланные принесли ему в поминок или в дар от патриарха крест, параманд и схиму, а вместе принесли ему и послание, в котором патриарх после выражения своей радости об его добродетельном житии увещевал его восполнить едину недостаточествующую ему главизну – ввести в своем монастыре общее житие и что преподобный Сергий после совета со святым митрополитом Алексеем и исполнил волю патриарха – ввел в монастыре общежитие. Необходимо представлять дело несколько иначе, именно-думать, что преподобный Сергий ввел в своем монастыре общежитие не потому, чтобы это присоветовал ему патриарх, а потому что опт, сам хотел этого п что хотел итого вместе с мим святой митрополит Алексей, и что они Сергий и Алексей лишь прибегли к авторитету патриарха, дабы придать своему начинанию большую твердость. Патриарх не мог сам собой прислать Сергию послания, ибо вовсе не мог шиш, о ном (а думать, будто до патриарха могла дойти слава Сергия уже в то время, к которому должно быть относимо введение им в монастыре общежития, совсем невозможно). Необходимо предполагать, что патриарх написал преподобному Сергию послание по просьбе святого Алексея, обращенной к нему этим последним во время бытности в Константинополе для посвящения в митрополиты (бытности целогодичной в 1853–54-м году). А для Сергия и Алексея, как мы сказали, нужно было послание патриарха, чтобы при помощи его придать своему начинанию большую твердость. Представляя собою людей исключительных и мужей богоизбранных, они одушевились ревностью восстановить в наших монастырях истинный монашеский образ жизни – общежитие. Но то, о чем ревновали они, нисколько не могло быть приятно для большинства наших монахов и вовсе не могло быть встречено им с готовностью и радостью. И вот, чтобы подействовать на это большинство, Алексей и Сергий и решились прибегнуть к авторитету патриарха, который бы своим голосом верховного пастыря Русской церкви подтвердил и одобрил их благое предприятие. Необходимо думать, что посланные патриарха, принесши Сергию его грамоту, были те его посланные, которые сопровождали святого Алексея в Россию, после того как он был поставлен патриархом в митрополиты. А святой Алексей возвратился из Константинополя с поставления в митрополиты осенью 1354-го года. Если бы преподобный Сергий предпринял вводить в своем монастыре общежитие, не имея грамоты патриарха, то несомненно, что он встретил бы сильный ропот против себя и даже прямые протесты. К виду грамоты патриарха, не только одобрявшей предприятие, но даже как бы нарочито требовавшей его, ропот, разумеем открытый, и протесты были невозможны; однако не все монахи Сергиева монастыря согласились на то, чтобы жить по-новому; нашлись между ними такие, не знаем – многие ли, которые решительно не хотели общежития и тайно и ушли из монастыря» (стр. 22 нач. [23].

Будьте добры, любезный читатель, прочтите выписанное место не однажды, а дважды и трижды, и потом скажите по совести: есть ли тут что-нибудь похожее на те речи, которые усвояет мне аноним? Что же я ему отвечу? У меня нет другого ответа ему кроме того, чтобы напомнить ему, что Василий Великий назначает весьма тяжкое наказание клеветникам.

Аноним инсинуирует на меня, будто я считаю преп. Сергия человеком «себе на уме». Этого «себе на уме» он не выдумывает, оно у меня есть; но только он, употребляя свойственный ему беззастенчивый способ создания против меня обвинений, придает моим словам как раз обратный смысл, против того смысла, в котором употребляю их я, вместо отрицательного смысла, какой они имеют у меня, придает им смысл положительный. Изображая личный характер преп. Сергия по Епифанию, я говорю, что он «был незлобив и прост без всякой примеси хитрости и так называемого «себе на уме» (была в нем «простота без пестроты», как выражается жизнеописатель), стр. 30: а аноним инсинуирует на меня, будто я считаю преп. Сергия человеком себе на уме!

«На странице 43-й Голубинский пишет панегирик знаменитому в своем роде Митяю. «Он был исполнен стольких же достоинств, как и Никон (патриарх), если даже не больших. Но он почему-то не совсем нравился святому Алексею и этот предпочитал ему Сергия». Далее автор говорит, что «святой Алексей дал потом благословение свое Митяю на митрополию». Обидно читать это сопоставление Митяя с преподобным Сергием, обитель которого Митяй грозил разорить до основания. Уже по одному этому можно судить, что за птица был сей пресловутый Митяй. Ведь за что-нибудь да прозвали его современники таким унизительным именем (полуименем). Ведь сам Угодник Божий предсказал ему смерть вне отечества (об этом конечно Голубинский умалчивает благоразумно – легенда-де!). «И вдруг – святой «Алексей почему-то предпочитал» этому проходимцу Преподобного Сергия! Как вам покажется это: почему-то? Стало быть, автору непонятно это предпочтение, стало быть автор полагает, что Митяй был не хуже Сергия?... «Михаила, видите ли, очернил пред потомством митр. Киприан, у которого он восхитил было кафедру митрополии», это Киприан написал «хулительное сказание» о Митяе... Удивительная страсть: все, что доселе хвалили, унижать, все, что бранили, хвалить»...

Совершенна правда, что я держусь нового мнения против предшествующих историков об архимандрите Михаиле, по прозванию Митяе; но это вовсе не по моей страсти хвалить то, что бранят другие, и бранить то, что хвалят другие, а потому, что я убежден в основательности своего нового мнения. Известны примеры несправедливости истории к людям, т. е. что люди весьма хорошие слыли и слывут в ней за людей весьма худых; Митяй, по моему твердому убеждению, принадлежит именно к числу людей, к которым была несправедлива наша история; восстановить его репутацию я считаю своим долгом и исполнение этого долга я вменяю себе в заслугу (а люди, подобные анониму, могут смеяться надо мной, сколько хотят). В летописях читаются две биографии Митяя: одна, идущая из лагеря враждебного ему (как я уверен и имею основания думать, – от митр. Киприана): в этой биографии он сильно порицается; другая, принадлежащая не хулителю его, но и не пристрастному его стороннику: в этой второй биографии он превозносится до небес и выставляется человеком феноменальнейшим. Если мы несколько и сбавим с похвал второй биографии, то все-таки останется перед нами человек замечательнейший⁹. Говорится о Митяе, что все духовенство ненавидело его и молило Господа Бога, чтобы он не стал митрополитом. Из этого заключают, что Митяй был человек нехороший. А действительное заключение из этого есть то, что он был человек аз ряду вон хороший (аноним, конечно, поспешит захохотать, но только напрасно, по пословице: поспешишь, насмешишь). Вступив в управление митрополией тотчас после смерти св. Алексия (на что уполномочен был патриархом), он тотчас же принялся за суровый «перебор» не отличавшегося тогда большой доброкачественностью духовенства, причем не щадил даже и епископов, т. е. показал желание исправить духовенство и с поспешностью приступил к исполнению желания; естественно, что духовенство, ожидая в нем строгого своего исправителя, возненавидело его и начало молить Бога, чтобы он не стал митрополитом. Св. Алексий, пытавшийся было назначить на свое место преп. Сергия, потом благословил Митяя в свои преемники и дал ему свою благословенную грамоту, – это мы знаем от такого достоверного свидетеля, как митр. Киприан (который сильно укоряет за грамоту св. Алексия). Еще при жизни св. Алексия было отправляемо из Москвы посольство в Константинополь к патриарху с просьбою, чтобы в случае смерти его – Алексия не был признаваем от патриарха за митрополита всея Руси митрополит литовский Киприан, а был поставлен в таковые Митяй, и от патриарха была получена в Москве грамота, в которой изъявлялось полное согласие на просьбу и которою в случае смерти св. Алексия вручалась Михаилу вся власть над русскою церковью кроме рукоположения, – это известию документальным образом, из официальной бумаги.

Совершенно ни откуда не видно, чтобы прозвание или прозвище Митяй, которое имел архимандрит Михаил, Дано было ему в насмешку. Но если бы это было и так, то и из сего ничего бы не следовало, ибо мы знаем примеры совершению несправедливых насмешливых прозваний. Современника Митяева, св. Стефана Пермского аноним, конечно, не считает за худого человека; а между тем жизнеописатель его, – тот же Епифаний, который написал житие преп. Сергия, укоряя его недоброжелателей, говорит: «знаем бо мы и тех, иже и прозвища ти кидаху, отнюдуже нецыи яко и храпом тя зваху"… (Памятники старинной русской литературы, изд. Кушел.– Безбородко. I, [161]. Когда я говорю, что св. Алексий почему-то предпочитал Михаилу-Митяю преп. Сергия, то я решительно не имею намерения сказать что-нибудь оскорбительное для преподобного и аноним совершенно напрасно приходит в страшное (нужно, впрочем, думать, что деланное) негодование. Слова мои относятся не к Сергию, а к Алексию (как ото ясно видно в их полном виде: «но он (Митяй) почему-то не совсем нравился святому Алексею и этот предпочитал ему Сергия», – стр. [43]. Я хочу сказать: св. Алексий знал, что у вел. кн. Дмитрия Ивановича Донского предызбран был в преемники ему архимандрит Михаил-Митяй, и однако он пытался было назначить в свои преемники преп. Сергия: очевидно, поясняю я это, что Митяй не совсем правился св. Алексию и что святитель предпочитал ему, т. е. предпочитал видеть своим преемником, преп. Сергия. Что тут обидного для последнего и есть ли основание приходить от моих слов в страшное негодование? Притом же я, конечно, говорю с моей точки зрения па Митяя, а не с точки зрения на него других, т. е. считая его за человека выдающеся хорошего, а не за человека очень дурного, что в книге я объясняю. Равным образом я объясняю в книге и то, что Михаил-Митяй имел гнев на преп. Сергия по извинительному недоразумению, причем высказываю уверенность, что в случае, если бы Михаила не постигла скорая смерть, недоразумение разъяснилось бы и он примирился бы с преподобным (стр. [44].

Когда аноним укоряет меня за то, что я не смотрю на житие преп. Сергия, составленное Епифанием, как на писание богодухновенное: то укор его, о чем мною говорено было выше, должен быть признан за совершенно неосновательный.

«Из стремления сказать «новое слово» Голубинский переделывает всю хронологию жития Пр. Сергия. Обычно исследователи стараются согласить противоречия, по возможности, в тех данных, какие уже имеются: он не задумывается просто свои предположения выдавать за факты и ими оправдывать свою хронологию. Так Епифаний говорит, и в этом досоле никто не сомневался, что Пр. Сергий сделан игуменом в то время, когда снятый Алексий был в Царьграде в 1354 г. Голубинский «полагает», что это «неладно», и говорит, что это событие «нужно» относить к 1340–1341 г., когда митрополит Феогност ездил в Орду. Голубинский сказал, что нужно: значит, показание Епифания не имеет никакого значения, значит, брат Пр. Сергия Стефан, со слов которого Епифаний писал, забыл и спутал хронологию на целых 14 лет, значит и старцы, ученики Сергиевы, вероятно свидетели события, тоже все перезабыли, когда их игумен был произведен в сей сан... Один Голубинский все это знает отлично, он спустя 500 лет все это исправляет без церемоний, и как не удивляться его прозорливости и великому уму?.. Ну, в самом деле: можно ли, позволительно ли так обращаться с первоисточниками жития Преподобного?

Что хронология жизни преп. Сергия страдает у Епифания противоречиями и не совершенно надежна, это есть факт общеизвестный. Следовательно, не обладая положительными и достоверными сведениями относительно хронологии, мы только можем более или менее вероятным образом установить ее; а для этого мы неизбежно должны прибегать к соображениям и предположениям, за которые так жестоко казнит меня аноним. Он с своей стороны говорит: «Обычно исследователи стараются согласить противоречия, но возможности, в тех данных, какие уже имеются»... Мысль высказана им не совсем ясно и мы не вполне понимаем его; но если он разумеет соглашение противоречий чрез избрание между ними середины: то он дает смешной совет делать то, что уже давно пытано и что уже давно осмеяно (из противоречащих хронологических показаний Епифания следует, что преп. Сергий родился в 1314-м или 1322-м году; один ученый поступил было с противоречием очень просто, – взял было среднюю цифру; но другие ученые над этим только посмеялись). Не поднимая всей Епифаниевой хронологии жизни преп. Сергия, что потребовало бы слишком длинных речей, отвечу на то частное обвинение, которое предъявляет ко мне аноним, именно – что я, отвергая ясное показание Епифания о поставлении преп. Сергия в игумены в 1354-м году, отношу это поставление к гораздо более раннему времени. Основания, по которым я отношу поставление преп. Сергия в игумены не к 1354-му году, а к гораздо более раннему времени, суть следующие. Во-первых, мы имеем тот несомненный факт, что преп. Сергий ввел в своем монастыре общежитие по грамоте патр. Филофея. Патр. Филофей занимал кафедру два раза: в первый раз очень недолгое время с мая 1354-го года по начало следующего 1355-го года; во второй раз с конца 1364-го года по конец 1376-го года. Относить введение общежития ко второму патриаршеству значило бы относить его к слишком позднему времени, против которого говорят и простые соображения и имеющиеся у нас положительные данные и указания, о чем см. в моей книге, стр. 90, прим. 28. Но если введение преп. Сергием в своем монастыре общежития со всею вероятностью нужно относить не ко второму патриаршеству Филофея, а к первому или к 1354-му году: то из сего будет следовать, что поставление преп. Сергия в игумены нужно относить к значительно более раннему времени, ибо между его поставлением в игумены и между введением им в своем монастыре общежития должен быть полагаем значительный промежуток времени. Во-вторых, если бы принимать, что преп. Сергий поставлен был в игумены в 1354-м году, то нужно было бы принимать, что монастырь его оставался без игумена около 12-ти лет (как это и принимают те, которые относят поставление преп. Сергия в игумены к 1354-му году; см. напр, житие преп. Сергия, принадлежащее о. Никону, 2-го изд. стр. [76]. По принимать это я нахожу решительно невероятным. Епифаний ясно дает знать, что до поставления преп. Сергия в игумены не было в монастыре иеромонаха и что первым иеромонахом монастыря был именно сам преп. Сергий, который одновременно с тем, как быть поставлену в игумены, был посвящен и в иеромонахи. По чтобы целые 12-ть лет преп. Сергий и братия его монастыря не находили неудобным призывать к себе для совершения литургии какого-либо игумена-старца (иеромонаха) или приходского священника, это вовсе не может быть принято. С другой стороны, игумены в древнее время были не совсем то, что ныне: они были обязательными духовниками братий, к которым братия приходили с своими грехами и греховными помыслами не по два – по три раза в год, а еженедельно и даже ежедневно (sic, т. е. именно так). И допустить, чтобы преп. Сергий и братия его монастыря целые 12-ть лет могли обходиться без своего духовного отца, опять представляется решительно невероятным. Епифаний рассказывает, что братия монастыря, обратившись к Сергию с просьбою о даровании монастырю игумена, говорили ему: «отче, не можем жити без игумена» (литограф. изд. л. [90]; но чтобы они сказали Сергию: «не можем жити без игумена» только уже спустя 12-ть лет жизни, это значило бы иметь о них, – а они представляли собою первых сподвижников преподобного, слишком плохое мнение. Вот основания, но которым я в своей книге отношу поставление преп. Сергия в игумены но к 1354-му году, а к гораздо более раннему времени. Но теперь я могу привести в свою пользу положительное доказательство, которое при писании киши, благодаря тому обстоятельству, что я крайне стеснен был временем, я опустил из туда. Есть старый каталог игуменов – архимандритов Троицкого монастыря, и в каталоге этом по всем известным спискам его говорится, что преп. Сергий был игуменом в продолжение 48-ми лет. Так как преп. Сергий скончался в 1392-м году, то по этому показанию лет его игуменства будет следовать, что он поставлен в игумены в 1344-м году. Это несколько разнится от того, что принимаю я в книге, но совершенно оправдывает меня относительно того, что поставление преп. Сергия в игумены я не полагаю в 1354-м году, а отодвигаю далеко назад от последнего года. В книге я предполагаю, что преп. Сергий поставлен в игумены епископом Переяславским Афанасием потому, что митр. Феогност уезжал из Москвы (стр. 89, прим. [21]; но может быт предполагаемо причиной того, что преп. Сергий был поставлен в игумены не самим митрополитом, и не это отсутствие митрополита из Москвы, а то, что местность, в которой находился монастырь преподобного, была предоставлена митрополитом в управление епископу Афанасию, дабы доходы с местности служили для него – епископа средством содержания.

Но как же быть с тем, что Епифаний, писавший житие преп. Сергия со слов старцев монастыря, которые знали всю жизнь преподобного ото дня его рождения, и со слов его старшего брата Стефана, прямо и ясно говорит, что Сергий был поставлен в игумены жившим в Переяславле епископом Волынским Афданасием в то время, как св. Алексий находился в Константинополе, иначе сказать – прямо и ясно говорит, что преп. Сергий был поставлен в 1354-м году? Т. е. мы хотим сказать, как же Епифаний при сейчас означенных условиях мог допустить ошибку в годе поставления преп. Сергия в игумены? Обстоятельно ответить на этот вопрос, т. е. с прямым указанием, что именно ввело Епифания в ошибку, мы не в состоянии. Но что Епифаний мог сделать ошибку, это доказывается нам примером другой равносильной его ошибки. Он говорит, что преп. Сергий, живший всего 78 лет и скончавшийся в 1392-м году, был по рождению одногодником с такими событиями, которые имели место в 1322-м году (что он родился в год таких-то событий, которые имели место в этом 1322-м году), тогда как на самом деле годом его рождения был 1314-й год, т. е. допускает ошибку на целые 8 лет. В области ненавистных анониму предположений может быть сказано следующее. Епифанию очень хорошо было известно, что посвятителем преп. Сергия в игумены был епископ Афанасий, ибо Сергий, личным учеником которого он был, как необходимо думать, чтил память епископа нарочитыми поминовениями (это и до сих нор считается у священников обязательным в отношении к посвящавшим их архиереям, так как служебник вменяет им в обязанность поминать названных архиереев даже за каждой литургией, см. чин проскомидии); но он писал житие Сергия спустя более чем 50 лет после поставления преподобного в игумены, когда могло быть забыто, почему именно поставил его в игумены не сам митрополит, а епископ Афанасий; доискиваясь причины этого, Епифаний предположил, что причиной этого было отсутствие из Москвы пли небытие в Москве митрополита; под небытием ему почему либо показалось самым вероятным разуметь то небытие, когда св. Алексий находился в Константинополе для поставления в митрополиты, – и вот это свое предположение он и высказал в виде прямого положения или положительного известия (как то в старое время было обычно и как то позволяют себе делать и некоторые новые историки, не любящие предположений). Так, говорим, представляется нам вероятным объяснить ошибку Епифаниеву. Но если бы кто мог объяснить ее более удовлетворительным образом, то мы нисколько не стали бы спорить.

«Можно бы и еще привести примеры суемудрия автора, но довольно и этого. Укажем в заключение на характерные особенности его неподражаемого языка. Здесь, ради оригинальности, он не щадит ни русского слуха, ни русской грамматики. Судите сами: «были застаты им старцы» (стр. [77], его само он подверг ( [79], был было отдан приказ ( [120], по-за кельям ( [15], по-за рвам ( [161], заставленный удалиться из Киева ( [611], монастырь Стромынский, или Дубенский, находившийся в 50 верстах на северо-восток от Москвы, при селении Стромыни, на речке Дубенке, впадающей в Шерну, приток реки Клязьмы, в настоящее время не существующий»... Что же не существует: приток или монастырь? ( [46] «Димитрий Донской 20 августа выступил не только из Москвы, но и из Коломны»... Как это? Ведь Коломна от Москвы в 113 верстах: как же это В. Князь успел в один день дойти до Коломны и выйти из нее? Уж не по железной ли дороге?.. «Необходимо думать – так! «Повсюду в книге пестреют слова неудобопроизносимые и не совсем благозвучные: «общинножитный», «особножитный». Страсть к оригинальничанью так и чувствуется в этих словах. А употреблять их приходится часто, потому что Голубинский считает Пр. Сергия реформатором монашества на Руси: он, как известно, ввел общежитие (но его произношению: общинножитие) в монастырях на севере Руси. Автор представляет дело так: Пр. Сергий, по соглашению с св. Алексием, задался целью учредить общежитие в своей обители, чтобы потом ввести его повсюду. Этою мыслью он занят был раньше, едва ли не тогда еще, когда один жил в пустыне. Все было задумано и устроено как но писанному плану. И опять этот взгляд на дело не мирится с общепринятым мнением биографов угодника Божия. Естественнее думать, что и мысль об общежитии, и осуществление ее явились у Пр. Сергия постепенно: ведь он смотрел на себя слишком смиренно, чтобы затевать что-либо новое самому, чтобы быть инициатором в делах, имеющих общественно-церковное значение. Он может и думал об общежитии в своей обители, но ждал воли Божие на то, ждал и молчал, тем более, что братия не особенно сочувственно относилась к этой его мысли, а ради формы он не считал себя в праве без особенного указания Промысла Божия изменять порядки, лишь бы жили так, как подобает монахам, а его ученики жили конечно примерно. Когда пришла на то воля Божия, получено от патриарха послание, тогда он и решился, с благословения своего друга св. Алексия, учредить общежитие. Так нам представляется дело, при свете, какой идет от духовного облика самого Угодника Божия. Но Голубинскому дело «представляется иначе», не так, как пишет Епифаний и как доселе все мы думали о том. – Да, если сказать правду, то общежитие его кажется не совсем похоже на общежитие иноческое: пожалуй и хорошо, что он для него придумал особое слово, вместо общеупотребительного».

Хоти аноним и говорит, что он привел, довольно примеров моего суемудрия, но на самом деле он не привел ни одного примера. Это весьма утешает меня. Если человек, питающий ко мне сильную личную вражду и читавший мою книгу со всем возможным вниманием, из желания найти в ней погрешности, ничего не указывает, то дастся мне право думать, что книга моя – очень и очень сносная книга. Ото утешает меня тем более, что, как уже я сказал, при писании книги я крайне стеснен был временем.

Когда аноним называет мой язык неподражаемым, то, конечно, разумеет неподражаемость в дурном смысле, а неподражаемый в дурном смысле значит из рук вон плохой, такой худой, хуже которого ничего не может быть. Я не выдавал и не выдаю себя за первоклассного стилиста; но чтобы мой язык, был из рук вон плох, чтобы он быль такой худой, хуже которого ничего но может быть, сказать ото захочет только человек питающий личную крайнюю ко мне вражду за свое оскорбленное самолюбие и для которого я, разумеется, с ног до головы представляю собой неподражаемость в дурном смысле этого слова. Если действительно есть какая своеобразность в моем языке (и от некоторых, но крайней мере, людей мне приходилось слыхать о ней одобрительные отзывы), так она зависит не от моего усиленнейшего стремления к оригинальничанью, в чем настойчивым образом обвиняет меня аноним, а от натуры. Всякий, даже и самый ничтожный, человек имеет свои особенности, которые и выражаются в его языке: французская пословица говорит: style c᾽est l᾽homme, – и тоже за долго до французов сказано греками.

Приводя примеры того, будто я ради оригинальности не щажу ни русского слуха, ни русской грамматики, аноним обращается к читателю с словами: «судите сами». Это ловко сказано. Это значит: если вы, читатель, человек умный и образованный, то должны согласиться со мной. А так как читатель, разумеется, желает считать себя человеком умным и образованным, то возможно, что и изъявит желание согласиться с ним (анонимом). Будучи принужден отвечать вместо читателя, я должен сказать, что приведенные анонимом примеры доказывают не то, будто я ради оригинальности не щажу ни русского слуха, ни русской грамматики, а то, что он обладает чересчур нежным слухом, что он, может быть, и очень порядочный стилист, но плохо знает русский язык теоретически, что он учился не по обыкновенной грамматике, а какой-то особенной. Во фразе: «были застаты им старцы» аноним, вероятно, возмущается словом: «застаты» как формой глагола: застать неупотребительной. Очень может быть, что форма: «застаты» и на сам деле мало употребительна; но она совершенно правильна грамматически, равно как безупречна и в других отношениях: почему же бы я, не задаваясь трудно решаемым вопросом: употребительна или не употребительна форма, не мог употребить ее? «Его само», при чем разумеется существительное: житие, аноним, как нужно думать, находит выражением неправильным. Но пусть он пересмотрит все русские грамматики, начиная с грамматики Ломоносова, и он увидит, что выражение сеть совершенно правильное выражение (мужск. род: его самого, женск. р.: ее саму, средн. род: его само). «Был было», может быть, несколько и бьет нежный слух анонима, но во всяком случае ость выражение правильное, – столько же правильное, как «взял было, дал было, пришел было, ушел было» и пр. (есть народные пословицы: «Был было конь, да изъезжен, Был было дворянин, да шут переменил» и другие, начинающиеся с «был было»). «По-за кельям, по-за рвам» аноним может считать выражениями неправильными только при своем незнании русского языка: двойной или сложный предлог «по-за» употребляется всеми русскими людьми и в устной и в письменной речи. Почему не одобряет аноним выражения: «заставленный» мы не вдруг догадались; причина неодобрения, как нужно думать, есть та, что слово: заставить имеет два смысла: загородить или закрыть (напр. ставнем) и принудить; но это нисколько нс отнимает ли у кого права употреблять слово: вставить, лишь бы оно было употребляемо так, чтобы речь не выходила двусмысленной (имеющею тот и другой или неизвестно который смысл). Совершенно верно, что в наших словах о Дубенском монастыре есть некоторое двусмыслие, происшедшее от недосмотра, но двусмыслие такое, которое никого не введет в заблуждение, – двусмыслие формальное, а не реальное. Итак, в целой книге, смотрев ее весьма тщательно, аноним не нашел почти ничего погрешительного в отношении к языку (одно только это истинно «жалкое» двусмыслие). Но я скажу ему вот что: статьишка его против меня очень не велика, и всего в 3 четвертки или 6 страничек, а я нашел в ней нн воображаемых, а действительных, погрешностей против языка более, чем сколько указал он их в моей книге. В самом же начале статьи он пишет: «читателю думается, что пред ним предстанет и жизнь ... и обстоятельства: предстанет обстоятельства, это правильно по грамматике? «Но с первых страниц читатель видит»: страниц чего?¹⁰.

Что «Димитрий Донской 20 августа выступил не только из Москвы, но и из Коломны», относится уже не к языку: но у анонима в выписанном отделе pêle-mêle или винегрет. Обмолвка может случиться со всяким человеком; мог и я обмолвиться так, чтобы выходила нелепость, для объяснения которой требовалось бы предполагать, что во времена Дмитрия Ивановича Донского были у нас железные дороги. Ликовать над кем-нибудь по поводу очевидной обмолвки, обвиняя этого кого-нибудь в том, что он сказал, т. е. будто он способен был сказать, нелепость, почти так же глупо, как обвинять в нелепости по поводу очевидной опечатки. Но когда пишут пасквиль, то не разбирают средств, – à la guerre comme à la guerre. Вы сделали обмолвку, из которой следует нелепость; ergo – вы сказали нелепость, ergo – вы способны были сказать нелепость: ха, ха, ха, профессор академии, доктор истории, и позволил себе огородить такую милую нелепость, для объяснения которой требуется предполагать, что во времена Дмитрия Ивановича Донского были у нас железные дороги!.. Но что могло бы случиться, того на самом деле вовсе не случилось, и аноним мой устрояет себе свой глупый, может быть – искренний, а вероятнее притворный, хохот или благодаря тому, что он читал мою книгу не как следует, или же благодаря его нахальной уверенности, что никто не будет заглядывать в мою книгу, чтобы проверить его. У меня действительно стоят слова: «20-го августа он (Дмитрий Иванович Донской) выступил не только из Москвы, но и из Коломны»; но вся моя речь есть следующая: «Великий князь приезжал к преподобному наспех, – за день или в самый день своего выхода из Москвы против неприятеля (он был у Сергия 18-го Августа, а 20-го Августа он выступил)» и пр., что выше, стр. 47. Если я говорю, что Дмитрий Иванович Донской, быв у преп. Сергия 18-го Августа, был у него или за день или в самый день выхода из Москвы, то совершенно ясно, что я отношу этот выход из Москвы или к 18-му или к 19-му Августа; а если я отношу выход к 18-му или 19-му Августа, то совершенно ясно, что я не отношу его к 20-му Августа; а если так, то совершенно ясно, что слова мои: «20 Августа он выступил не только из Москвы, но и из Коломны» значат не то, что 20-го Августа, в один день, он выступил и из Москвы и из Коломны, а то, что 20-го он выступил уже не из Москвы, а из Коломны. Затем, вот мое объяснение, что дело весьма и совершенно могло быть так, как я представляю его (представляю не сам от себя, а на основании летописи). Дмитрий Иванович Донской ездил не в карете, в которую впрягаемо было шесть возовиков и которая влекома была возовиками важным шагом, как ездил царь Алексей Михайлович во вторую, по крайней мере, половину своего правления, а верхом, причем иногда ездил шагом, иногда рысью, а иногда скоком, во весь опор или во весь галоп. Обстоятельства, при которых он приезжал к Троице, требовали, чтобы он ехал скоком – во весь опор, ибо во время его весьма недолговременного пребывания в монастыре к нему пригоняли из Москвы нескольких вестников с предупреждением о необходимости, ввиду движений неприятеля, торопиться (как я говорю о том в моей книге, – стр. [47]. Положим, что Дмитрий Иванович приехал к Троице 18-го Августа по утру, часов в 8-мь, и что он пробыл в монастыре, слушав обедню и молебен и отобедав с братией в трапезе, часов до 2-х но полудни. Поскакав от Троицы в 2 часа по полудни, когда мог он прискакать в Москву? От Троицы до Москвы 64 версты; скакав на переменных, предварительно расставленных по дороге, скакунах с своей великокняжеской конюшни, он несомненно мог скакать по 15-ти верст в час: следовательно, он доскакал от Троицы до Москвы в 4 часа и 16 минут или прибыл в Москву в 6 часов и 10 минут вечера. Что я говорю о быстрой езде не что-нибудь невероятное, вот фактическое подтверждение моих слов. В 1089-м году, ночью с 7-го на 8-о Августа, Петр Великий, спасаясь от убийц, ускакал к Троице из села Преображенского. Он разбужен был «немного за полночь»; в приготовлениях к бегству прошло времени если не час, то полчаса, так что он поскакал в час за полночь. Поскакав в час за полночь, он прискакал к Троице около 6-ти часов утра (Соловьев. Ист. т. ХVI, 2-го изд. стр. [116], при чем на скакуне с своей царской конюшни скакал только верст 20-ть, а остальные 40 верст скакал на первых попадавшихся или на первых, какие могли быть хватаемы, крестьянских лошадях, и при чем все время скакал не днем, а ночью. Приехав от Троицы в Москву 18 Августа, в 6 часов и 16 минут вечера, Дмитрий Иванович пробыл в Москве вечер 18-го Августа и первую большую или меньшую половину дня 19-го Августа. Положим, что 19-го он выступил из Москвы в полдень и что на торжественный его выезд из столицы был употреблен час, так что он поскакал в Коломну в один час по полудни. От Москвы до Коломны 101 верста (по Географич. Словарю Семенова). Скакав те же 15 верст в час, Дмитрий Иванович должен был употребить времени на проезд 6 часов и 44 минуты и прискакать в Коломну 19-го Августа в 7 часов ц 44 минуты вечера. Прискакав в Коломну 19-го числа вечером, мог ли Дмитрий Иванович выступить из Коломны на другой день, 20-го числа?

Итак, мое представление дела нисколько не требует предполагать, что во времена Дмитрия Ивановича Донского у нас были железные дороги. Но если это так, то я с своей стороны знаю одного современного биографа преп. Сергия, который заставляет предполагать существование у нас во времена Дмитрия Ивановича не только железных дорог, но и нынешних ежедневных газет, а даже чуть ли не телеграфов. Сказав о поездке великого князя к преп. Сергию, биограф этот потом говорит: «Быстро пронеслась по лицу Русской земли молва о том, что Великий князь ходил к Троице и получил благословение и одобрение на брань с Мамаем от великого старца» пр. Быстро разнестись молва могла бы именно в настоящее время при существовании железных дорог и ежедневных газет, а в то время быстро разнестись она никак не могла. Молву разнесли потом по лицу русской земли те воины, которые со всех концов земли собраны были великим князем для борьбы с Мамаем и которые после Куликовской победы были распущены по домам.

«Повсюду в книге, говорит аноним, пестреют слова неудобопроизносимые и не совсем благозвучные», и в подтверждение своего уверения о повсюдности находит возможным указать и всего на одно слово: не имею ли я права затянуть мое обычное: τοῦτο γάρ ὁ συκοφάωθης, и пр.? Слово «обищинножитие» как будто действительно есть слово неупотребительное. Но как слово «общежитие» произошло от выражения: «общее житие», так слово «общиножитие» я произвожу от выражения: «житие в общине», а употребление этого последнего выражении относительно жизни монашеской я готов доказать с книгами в руках. Если аноним находит слово неудобопроизносимым и не совсем благозвучным, то, конечно, потому, что у него очень хрупкий (разумею – могущий сломаться о неудобопроизносимое слово) язык и очень нежный слух. Употребляю я слово «общинножитие» не без намерения. Дело в том, что обычно употребляемое слово «общежитие» есть слово, так сказать, затасканное, – что оно нередко употребляется о такой монашеской жизни, в которой и с внешней стороны весьма мало общежития и в которой живым духом общежития совсем и не пахнет Так вот, для речей об истинном общежитии я и употребляю новое слово, чтобы отделить общежитие, о котором говорю и которое разумею, от всякого другого мнимого общежития...

Аноним уверяет, будто дело о введении преп. Сергием общежития в его монастыре я представляю так: «Пр. Сергий, по соглашению с св. Алексием… по писанному плану». Не совсем толковы его речи и не совсем понятно, над чем он тут глумится; но во всяком случае ничего подобного тому, что у него, я но говорю н он, по своему обычаю, просто сочиняет тут на меня; читатель легко может убедиться в этом, если заглянет в мою книгу, в которой я говорю о введении преп. Сергием общежития в его монастыре на стр. 20–23 (замечательно, что аноним, когда не перевирает меня и не навирает на меня, прямо цитует страницы моей книги; а когда перевирает и навирает, то не делает этого; в последнем случае он отнимает у читателя возможность поверять себя, ибо хотя но приложенному к книге подробному оглавлению читатель и найдет место, в котором я говорю о каком-либо предмете нарочито, но у него всегда останется подозрение, не говорю ли я о предмете еще где-нибудь не нарочито, чего в оглавлении не указано). Слова анонима: «И опять этот взгляд»..., как говорящие о взгляде, которого я вовсе не заявляю, не имеют никакого смысла. Что преп. Сергий еще до пострижения в монахи был особых взглядов на монашество, это совершенно ясно из того, что для пострижения в монахи и для монашества (я бы сказал: для монашествования, но боюсь переломить хрупкий язык анонима) не пошел в монастырь, что было бы делом обычным, а, что было дело совсем необычным, пошел в пустыню. Пока он жил в пустыне один, конечно, он не думал об общежитии, потому что одному думать об общежитии невозможно. Скоро ли начал он думать об общежитии после того, как собрались к нему братия и около его кельи составился монастырек, я не знаю и в книге ничего об этом не говорю; но думаю и уверен, что весьма скоро. В своем поведении как игумена монастыря преп. Сергий явно старался подражать преп. Феодосию Печерскому, о чем я говорю в книге (стр. 24 fin.). С полною вероятностью должно думать, как я тоже говорю в книге (ibid.), что к введению общежития подвигнул преп. Сергия древний пример преп. Феодосия. Но, принимая это, со всею вероятностью нужно думать, что он хорошо познакомился с житием преп. Феодосия, как отца нашего русского монашества, – что он читал и перечитывал его, когда еще один жил в пустыне («с полною вероятностью должно думать... со всею вероятностью нужно думать», – это приведет моего анонима в бешенство: но пусть себе беснуется на доброе здоровье). Сражаясь с мельницами или с собственной на меня выдумкой, аноним говорит: «Естественнее думать»... Да и я вовсе не говорю, что это не естественно, и вовсе не думаю говорить, что сегодня преп. Сергий дошел до мысли об общежитии, а завтра уже начал приводить ее в исполнение.

Дальнейшие речи анонима в этом отделе представляют из себя нечто истинно плачевное по отношению к его репутации как книжника (книжного или до некоторой степени образованного человека) и как монаха (какового он заставляет предполагать в себе). «Ведь он, говорит аноним о преп. Сергии, смотрел на себя слишком смиренно, чтобы затевать (не считает аноним этого слова весьма вульгарным в данном случае?) что-либо самому, чтобы быть инициатором в делах, имеющих общественно-церковное значение». Неужели аноним поставляет великое смирение святых в том, будто они отказывались от дел, которые считали важными и желательными? Странное это было бы смирение! А что касается до инициативы, так никто и не говорит, чтобы преп. Сергий взял ее на себя, – я именно и говорю, что преп. Сергий ввел у себя общежитие по согласию с св. Алексием, а св. Алексий представлял собою главу, верховного пастыря русской церкви. «Он может быть и думал об общежитии… жили, конечно примерно». Ждать воли Божией так, как представляет дело аноним, значило бы со стороны преп. Сергия искушать Бога, а искушать Бога есть такой тяжкий грех, что усвоят его преп. Сергию было бы великой на него хулой. Гораздо лучше было бы для анонима, если бы он не написал этих несчастных слов: «а ради формы он не считал себя» и пр. Если аноним считает замену особножития общежитием не более, как только заменою одной внешней формы монашеской жизни другою внешнею формою жизни: так он (хотя, может быть, и монах не имеет ни малейшего понятия об истинном монашестве, – так он не заглядывал в Василия Великого, который есть законоположннк наших монахов, и ни в одного из древних отцов, которые говорят о монашестве, такс он есть... право, я и не знаю, что он есть (не заглядывая в отцов, пусть аноним возьмет хоть богослужебный устав и прочтет в нем главы 34–46: и из него он получит настолько достаточное понятие об общежитии, чтобы не говорить, будто в отношении к особножитию оно не более как только одна внешняя форма). После своего вранья аноним самодовольно говорит: «Так нам представляется дело при свете, какой (который?) идет от духовного облика самого Угодника Божия». Уверяем его, что так представляется ему дело при свете, который идет но от духовного облика самого Угодника Божия, а от кого-то или от чего-то совсем другого, – что его обманывает какой-то ложный свет...

«Да если сказать правду, то общежитие его кажется… вместо употребительного». Я говорю в моей книге о монашеском общежитии довольно обстоятельно (стрр. 20 fin. Sgg, 24– [27], и любопытно было бы мне видеть, как аноним опровергал бы меня, ибо, опровергая меня, он опровергал бы Василия Великого и преп. Феодора Студита, на основании которых, как двух законоположников нашего монашества, я говорю об общежитии. Да, тут мы увидели бы истинно поучительный пример того, как из-за личной вражды человек готов отвергать все («если ты веруешь в Бога, так я не верую в Бога»...).

«Еще об одной оригинальности языка Голубинского. Он употребляет слово «наш» в особенном, ему только свойственном смысле. Вот образцы: Кроме нашего жития монах Епифаний написал другое житие ( [75], ставит нашего вида монастыри ( [66] летопись говорит о нашей рати ( [85], наше предание создалось ( [101], рукописи принадлежали нашему Елисею ( [103] и под. Эта манера иногда ставит читателя в тупик: автор говорит напр. «в монастыре рассказывается о попытке стрельцов убить Петра во время нашей бытности его у Троицы»... ( [352] Но позвольте, г. автор: разве вы жили при Петре Великом и были тогда у Троицы? «Известные основатели монастырей, прежде чем строить монастыри, более или менее подвизались подолгу нашим подвигом»... По каким же ото вашим подвигом?! И пр., и пр».

Тут аноним может торжествовать надо мной полную и совершенную победу. О моем не совсем похвальном пристрастии к «наш», наша, наше», и о моем упорстве в этом пристрастии я не один раз слышал замечания и от некоторых из наших, т. е. наших академических. Но, дав анониму отторжествовать его победу, я скажу ему относительно всех его ничтожнейших и не основательных придирок к моему языку: если бы я не знал, что человек сжигается огнем личной вражды ко мне, и считал его не имеющим никаких личных ко мне отношений, то я без труда доказал бы, что человек этот, для которого два не совсем удачные выражения в книге и две не совсем ладно поставленные в ней запятые отнимают у книги всякое достоинство, хотя бы она и имела действительные достоинства, – что человек этот принадлежит к числу олицетворяющих собою мелкую злость и возбуждающих отвращение к себе нравственных уродов.

Наконец, «последнее» н самое важное сказание!

«Добрую половину книги г. Голубинского составляет «Путеводитель по Лавре», но мы предоставляем рассмотрение его другим, более знакомым с обителью преп. Сергия в ее прошлом и теперешнем состоянии. Нам хотелось лишь поделиться с читателями впечатлением, полученным нами при знакомстве е новой книгой ученого московского профессора, и сделанные нами замечания направлены главным образом против общей, ему только свойственной, манеры писать, или, так сказать, против – «господствующей в нем способности – f euté maitraisse», выражаясь словами Тэна – определять и оценивать исторических личностей. Впрочем, кто знаком с его «Историей русск. церкви», тот знает, что это – историк, от которого веет холодом могилы, ученый, доводящий скептическое и докторально-пренебрежительное отношение к родному прошлому до положительного отрицания во всем этом прошлом русской жизни «духа жива». Какой науке он служит, какому богу покланяется?..»

В словах: «Впрочем, кто знаком с его «Историей»... Какой науке он служит, какому богу поклоняется»... пасквилянт хочет представить меня ужасным и загадочным чудовищем, ибо что может быть ужаснее человека, от которого веет холодом могилы и который так сказать не признает ничего святого, и не составляет ли загадки человек, относительно которого неизвестно, какой науке он служит н какому богу покланяется? Назвать человека ужасным чудовищем очень легко, столько же легко как сказать кому-нибудь, что вы милый и прекрасный во всех отношениях человек. Но назвать так человека без приведения каких-либо доказательств не значит ли это дозволить себе по отношению к человеку возмутительную диффамацию (возмутительное посягательство на честь и доброе имя человека)? Как, скажет пасквилянт, я не привожу доказательств, – я ссылаюсь на вашу Историю русской церкви? Это, конечно, так, по показываете ли вы и доказываете ли хоть единым словом, будто я в моей Истории русской церкви довожу скептицизм и докторально-пренебрежительное отношение к родному прошлому до положительного отрицания во всем этом прошлом русской жизни «духа жива»? Нет, вы ото лишь говорите е докторальностью пасквилянта. Не намереваясь тащить диффаматора в суд, я не справлялся у адвокатов: имел ли бы я право на это по нашим положительным законам о диффамации и мог ли бы я при этом быть уверенным, что диффаматор будет осужден. Но отдаю его на суд чести и совести или на третейский суд всех порядочных людей... Вполне уверен я, что всеми порядочными людьми будет произнесено ему суровое осуждение.

Но когда диффаматор утверждает, будто от лепя веет холодом могилы, то он не разобрал, откуда ему веет. Ему веет холодом могилы, вероятно, от него самого. Ап. Павел, вслед за псалмопевцем, говорит о людях, которых уста полны злословия и горечи, что гортань их (есть) открытый гроб (Римл. III, 13, Псал. V, [10]. Так вот, из этого открытого гроба, нужно думать, и веет на диффаматора холодом могилы... Не знаю, правду ли он говорит, когда уверяет о своем знакомстве с моей Историей русской церкви. Но действительно ли он сам знаком с ной или знает о ней только по слухам, от других, во всяком случае оп очень хорошо знает, что сказать обо мне на основании ее то, что он говорит, есть великая нелепость. Однако, ему желательно сказать обо мне что-нибудь возможно страшное и вот он, слыша веяние могилой от самого себя и совершенно справедливо принимая, что для человека ничего не может быть страшнее холода могилы, и утверждает обо мне, будто от меня веет этим холодом. Знаком ли аноним с моей Историей непосредственно или знает о ней от других, во всяком случае он знает, что я, как историк, имею своей отличительной особенностью критицизм. Конечно, он принадлежит к числу тех, которые обвиняют меня в неумеренном критицизме (а я с своей стороны, пожалуй, не стану решительным образом отвергать обвинения, за исключением того, чтобы решительно протестовать против злостного заподозрения в намеренности). Но об историке, который имеет своею отличительною особенностью критицизм, можно ли сказать, что от него веет холодом могилы? Если лед можно называть горячим, а огонь холодным, вообще если можно соединять в одно место противоположности; то, конечно, и об историке, отличительную особенность которого составляет критицизм, можно сказать, что от него веет холодом могилы. К чему стремится историк, критически исследуя подлежащий его изучению какой-либо исторический материал? Стремится к тому, чтобы дойти до возможно правильных и верных представлений о данном прошлом, чтобы устранить все то, что есть в представлениях о нем неправильного и неверного. И это могильщик? Да, конечно, могильщик в том смысле, что роет могилу всему тому, что должно стать достоянием могилы в смысле устранения п отстранения; но могильщик ли по отношению к действительной исторической жизни, которую он стремится представить как можно правильнее и вернее? Очевидно, не могильщик, а напротив восстановитель, воскреситель.

Относительно моего критицизма я нарочитым образом оправдывался в речи, которою предварил мой докторский диспут. Отсылая к этой речи желающих знать мои оправдания¹¹, прибавлю здесь немногое. Некоторые люди представляют себе дело так, будто в пашей русской церковной истории критика вовсе не нужна и будто я с моей критикой не более как выскочка, желающий стяжать себе на ее счет дешевые лавры. На самом деле в нашей русской церковной истории критика столько же необходима, сколько и во всякой другой истории. Если бы не так называемые «независящие обстоятельства», которые особенно сильны у нас в области церковной письменности, то мы несомненно имели бы уже несколько опытов критически обработанной русской церковной истории, ибо уже первый опыт этой истории был написан митр. Платоном с некоторой критикой. Несомненно, что и последний по времени наш историк преосв. Макарий при других обстоятельствах писал бы свою Историю с иною критикою, нежели какую мы у него находим. В одном месте Истории он дважды настойчиво восклицает: «Критики, побольше критики, – вот чего надобно желать нам в истории нашей литературы»!¹² Но читайте его Историю внимательно, и вы увидите по проскользающим иногда у него кратким замечаниям, что он желал бы критики вовсе не для одной только истории церковной литературы, а и для всей церковной истории вообще¹³.

Когда аноним говорит, что я довожу скептицизм и докторально-пренебрежительное отношение к родному прошлому до положительного отрицания во всем этом прошлом русской жизни «духа жива»: то говорит он не имеющий смысла вздор, а намерением своим имеет взвести на меня клевету. Дух жив или дух живой есть внутренняя сущность чего-нибудь, в противоположность внешней мертвой форме. Возьмем пример из сферы жизни, но видимому, близкой анониму и поэтому наиболее для него понятный. Можно быть монахом по внешней форме и в тоже время совсем не иметь Живаго духа монашеского и оставаться по духу совершенным мирянином. Так, повторяю, дух жив или дух живой чего-нибудь значит внутреннюю сущность, внутреннее существо чего-нибудь. Но что же будет значить, что я отвергаю внутреннюю сущность русской церковной истории? Не будет значить ничего кроме бессмыслицы. Очевидно, что аноним хотел сказать другое, а именно – что я не нахожу ничего хорошего или светлого в нашем прошлом, – что я вижу в нем одно сплошное дурное или темное. Но это-то и будет клеветой на меня, которую он имел в своем намерении. Я вижу в нашем прошлом но одно только хорошее или светлое, но и дурное или темное, – это совершенно верно. Но предшествующие мне церковные историки, преосвв. Филарет и Макарий, разве видят в нашем прошлом только одно хорошее или светлое, а не так же, как и я, хорошее иди светлое вместе с дурным или темным? Правда, что между ними и мной есть существенное различие: по различие это состоит не в том, чтобы они видели в нашем прошлом одно хорошее, а я – одно дурное. Как они видят, так и я вижу главную причину у нас дурного в отсутствии у нас просвещения. Но тогда как они, вслед за Карамзиным, принимают, что просвещение вводилось было к нам н укоренилось было у нас, а потом от случайной причины исчезло, я нахожу невозможным представлять дело таким образом и утверждаю, что попытка св. Владимира ввести к нам просвещение окончилась неудачей и что мы остались без просвещения (настоящего) с самого начала у нас христианства (об этом пространно говорю я в книге, – I, 580 sqq, атакже и в речи пред диспутом, на которую указывал выше.

«Впрочем, кто знаком с его «Историей русск. церкви», говорит аноним, тот знает, что это – историк, от которого» и пр., т. е. хочет сказать, будто все одного с ним, крайне плохого, мнения о моей Истории русской церкви. Находя позволительною самозащиту, отвечу ему, что он беззастенчиво лжет и желает ввести читателей «Странника» в заблуждение. Есть немалое количество людей темных, которые действительно одного с анонимом, весьма плохого, мнения о моей Истории; есть люди и нетемные, которые очень неблагосклонны к моей Истории по побуждениям или не совсем научным или совсем ненаучным; но затем, что касается до большинства людей нетемных, то, думается мне, я не схвастаю, если скажу, что оно решительно в мою пользу. Во всяком случае, я могу привести свидетельство за себя, авторитет которого, может быть, и будет оспаривать аноним с подобными ему, но которому никак не откажут в этом авторитете люди нетемные. Я представлял мою Историю в Академию Наук на соискание Уваровских премий. Академия поручала разбор моей Истории критику, по ее мнению вполне компетентному и, получив от критика крайне благосклонный (имею полное право сказать – блистательный) отзыв о книге, вполне согласилась с ним, почему и присудила мне полную Уваровскую премию (см. Отчет о двадцать четвертом присуждении наград графа Уварова).

Остается мне ответить на вопросы анонима: какой науке я служу, какому богу покланяюсь.

В первом вопросе: какой науке я служу, аноним, очевидно, разумеем: что же такое есть по-моему история или как же я понимаю историю, когда моя История русской церкви представляет из себя, по его наветам, нечто такое ужасное. Мой ответ ему. История бывает трех родов: тупая, принимающая все, что оставило нам прошлое время с именем исторического материала, за чистую монету и поэтому рассказывающая бабьи басни; лгущая, которая не обманывается сама, но обманывает других, которая из разных практических побуждений представляет белое черным и черное белым, хулит достойное похвалы и хвалит достойное порицания и т. д., и настоящая, которая стремится к тому, чтобы по возможности верно и по возможности обстоятельно узнавать прошлое и потом старается так же верно и обстоятельно воспроизводить его. Предоставляя желающим и производящим быть сторонниками истории тупой или лгущей, я с своей стороны семь горячий почитатель истории настоящей.

Второй вопрос анонима: какому богу я поклоняюсь, очевидно, значит: что же я уважаю и уважаю ли я что-нибудь, если в нашем прошлом, как он клевещет на меня, я не нахожу ничего заслуживающего уважения. Если я отвечу ему, что я принадлежу к числу людей, наиболее уважающих все то, что заслуживает уважения, он скажет мне, что хвастать можно. Я отвечу ему так сказать «от противного». Все признают (и многие порицают меня за то), что я с необыкновенной страстностью говорю против того, что заслуживает осуждения. Человек, говорящий страстно против того, что заслуживает осуждения, не дает ли права предполагать, что он относится с особенным уважением к тому, что заслуживает уважения? Иначе, откуда же взялась бы у него страстность (нисколько не объясняемая практическими побуждениями)? «Сильно порицают худое только те, которые столько же сильно почитают хорошее», если итого, может быть, и не сказал никто из древних, то во всяком случае ото есть закон человеческой природы.

Ответив анониму на его вопросы: какой науке я служу и какому богу поклоняюсь, я возьму на себя труд сказать и ему: какой науки служителем и каких богов поклонником является он в своем пасквиле на меня. Он является служителем науки, которая учит презирать действительные науки; он является поклонником студнейших богов лжи, клеветы, инсинуаций и диффамации.

Окончу мой ответь анониму на его пасквиль искренним пожеланием, чтобы он отказался от служения помянутой нехорошей науке, и чтобы он оплевал указанных мерзких богов.

Давая ответ на пасквиль, чрезвычайно трудно бывает удержаться от чего-нибудь такого, что и сам осудил бы в качестве стороннего зрителя. Если будет найдено, что и я не совсем удержался от этого чего-нибудь, то усерднейше прошу извинения у читателей.