Чтение 13. Первая половина иконоборческого периода при так называемой Исаврийской династии (711–802)

Приступая к изложению так называемого иконоборческого периода, мы считаем необходимым выяснить то отношение к этому периоду, какое существует в греческой историографии. До нас не дошло исторических произведений, писанных друзьями и поборниками иконоборчества. Такие произведения, несомненно, существовали, но они вместе со всей почти иконоборческой литературой уничтожены во время торжества Православия при императрицах Ирине и Феодоре. Уцелевшие же до нашего времени исторические произведения относительно времен иконоборчества писаны почти исключительно монахами, и во всяком случае, крайними противниками иконоборчества, и далеко не отличаются историческим беспристрастием. Напротив того, каждая строка этих произведений проникнута чувством беспокойства, огорчения и раздражения. Голословная большей частью брань против императоров-иконоборцев перемешивается у византийских хронистов с разными легендарными рассказами, направленными к поддержанию старинной византийской набожности. Во главе византийских историков иконоборчества стоят: Феофан, игумен вифинской обители Великого села – Μεγάλου Ἀγροῦ (род. около 757 г., † 818 г.), патриарх Никифор, доведший свою летопись до 769 г. († в изгнании в 829 г.) и неизвестный монах Георгий Амартол, доведший свое летописание до торжества Православия в 842 г. Сюда же относятся многие так называемые синаксаристы, т. е. авторы, описывавшие жития и страдания защитников иконопочитания. Все эти историки пишут в одном духе и направлении и относятся к иконоборцам с одинаковым раздражением. Чтобы дать понятие о тоне и направлении этих историков, приведем отзывы Амартола об иконоборческих императорах. Первого иконоборческого императора Льва Исавра Амартол называет «богоборцем, взбесившимся против правой и древней веры, лютейшим зверем и худородным медником, немилосердным львом или драконом, всескверным и т. д.». О втором иконоборческом императоре Константине Копрониме Амартол выражается так: «После Льва Исавра царствовал сын его Константин Коваллин 34 года, от страшного льва происшедший пестрообразный леопард и сущий от Дана антихрист». Льва Армянина Амартол называет «отступником, Саулом, обнаженным от Божественной благодати и преданным злому духу, тираном, зверонравным паче, нежели звероименным и т. д.». Феофила, последнего иконоборческого императора, Амартол называет «новым Валтасаром и отступником, богоненавистником, и святых икон обругателем, и оскверненным и т. д.» и, обращая внимание на значение его имени, говорит, что его приличнее было бы назвать богоненавистником, чем боголюбцем (μισόθεος μᾶλλον εἰπεῖν, ἢ Θεόφιλος). Чтобы дать понятие о легендарных рассказах, направленных к поддержанию древнего благочестия, припомним сказание Амартола о чудесном приплытии иконы Спасителя в Рим. «Зверь (т. е. император Лев Исавр) своевольно и нечестиво начинает ересь, снимает икону Господа нашего Иисуса Христа с Медной двери палат, собирает нечестивый совет против св. икон и опять приглашает патриарха Германа, надеясь убедить подписаться против св. икон. Но патриарх, нисколько не уступив хитрости и лести нечестивца, положил свой омофор на святой трапезе в великой церкви, сложил с себя священный сан и удалился. Вместе с тем патриарх опустил в море и бывшую у него св. икону Спасителя, написав притом на хартии следующее: «О Спаситель, спаси Себя и нас! (Ὦ Σῶτερ, σῶσον σε καὶ ἡμᾶς!)». Направляемая Божественной силой, икона совершенно сухой прямо приплыла в Рим. Римский патриарх, получив откровение об этом, вышел со всем клиром, со свечами и фимиамами и увидал икону, приближающуюся по водам, которая, миновав все другие корабли, сама собою пристала в руки патриарха, стоявшего на корабле. Архиерей облобызал и с псалмами и гимнами поставил в великой церкви икону, которая осталась совершенно не повреждена водою, за исключением только трех пальцев. И сие для большей славы Божией». Можно заметить при этом, что патриарху Герману не было надобности препровождать икону Спасителя в Рим таким необычным способом, ибо сношения византийских ревнителей иконопочитания с Римом были тогда весьма часты и усиленны.

Приведенных выдержек достаточно, чтобы видеть, что в сочинениях хронистов и синаксаристов иконоборческого периода заключается исторический материал весьма сомнительного достоинства. Раздраженный тон православных писателей, современных иконоборчеству, легко объясняется их полемическим увлечением, а равно и желанием во что бы то ни стало обеспечить и оправдать торжество иконопочитания и монашества. Но замечательно, что и после окончательного торжества Православия, по мере того как Византия погружалась во мрак Средних веков, литературное ожесточение против императоров-иконоборцев все более и более усиливалось. Кедрин, Зонара, Глика и позднейшие хронисты относятся к иконоборцам гораздо фанатичнее, чем Феофан и Никифор. Что может быть, например, фанатичнее и легендарнее, чем следующее известие о смерти императора Льва Армянина, записанное у Дорофея Монемвасийского, хрониста XVI века? «В царствование оного худо погибшего Льва Армянина видела мать его сон, будто бы стояла она среди храма Пресвятой Богоматери Влахернского и узрела там Царицу, окруженную многими служителями, а церковь вся – полна крови. И говорит Царица одному из служителей:

– Возьми лохань, и наполни кровью, и дай пить матери Льва.

А та отвечала:

– Давно уже я вдова и мяса не ем.

И сказала с великим гневом Царица матери Льва (а то была Святая Богородица):

– Непрестанно проливает сын твой кровь христиан, поклоняющихся иконе Моей и Сына Моего единородного. И получит он заслуженное отмщение.

Проснувшись, мать Льва в великом страхе побежала к сыну, и рассказала ему видение, и умоляла его прекратить гонение на иконы и иконопочитателей. Но Лев не внимал. И получил свое воздаяние. И поражен был зло и бесчестно. И потерял и здешнюю жизнь, и грядущую, и ввержен был в огонь кромешный».

Казалось, память иконоборческих императоров навсегда погибла с шумом. Но время шло и приносило исторические явления, аналогичные с иконоборчеством, но увенчавшиеся успехом и поставленные историей в число событий, обозначивших собою прогресс человечества. Такова была Реформация XVI века, освободившая Северную Европу от гнета папского авторитета и содействовавшая умственному и нравственному подъему стран, принявших протестантизм. До настоящего века Реформация с ее последствиями не оказывала влияния на исторические воззрения греков. Но в настоящем веке совершилось освобождение Эллады от ига турецкого, сопровождавшееся государственным устройством, обеспечившим политическую и религиозную свободу обитателей Греческого королевства. Освобожденные греки XIX века стали пересматривать прошедшую жизнь греческой нации с иных точек зрения, чем средневековые византийцы, и результатом этого пересмотра было если не полное оправдание императоров-иконоборцев, то по крайней мере значительное смягчение исторического суда над ними. Современные эллинофилы, стоящие по своему миросозерцанию ближе к протестантской Европе, чем к средневековой Византии, делают такую экскурсию в область всеобщей истории: «Страны, принявшие Реформацию, как то: северная Германия, Англия и Северная Америка – стали впереди на поприще цивилизации и доселе идут все вперед и вперед; а страны, оставшиеся под владычеством папы, как то: Италия, Испания, южная Германия и Южная Америка – стали мало-помалу терять прежнее благосостояние, а некоторые и совсем пришли в упадок, например Испания. Только французы, оставаясь католиками, благодаря своей даровитости и энергии сохранили достоинство великого народа; но, по замечанию Маколея, этим кажущимся исключением только подтверждается общее правило, ибо ни в одной католической стране церковь так не бессильна, как во Франции»¹⁴⁶. Исходя из этого исторического наблюдения, современные эллинофилы естественно задают себе вопрос: не лучше ли было бы для блага греческой нации, если бы деятельность императоров-иконоборцев увенчалась успехом и не следует ли даже считать этих императоров непризнанными благодетелями эллинской нации, тем более заслуживающими сочувствия, что они не имели утешения видеть осуществление своих заветных мечтаний? Склоняясь к положительному ответу на этот вопрос, современные эллинофилы, во-первых, совершенно заподозрили византийских хронистов и синаксаристов, сообщавших крайне враждебные отзывы об императорах-иконоборцах, объясняя эти отзывы фанатизмом и духом партии; во-вторых, старались выдвинуть на первый план случайные и мимоходные известия в пользу императоров-иконоборцев, встречающиеся у церковных писателей, придавая этим известиям особую цену, как свидетельству из враждебных уст; обращали также внимание за законодательную деятельность императоров-иконоборцев, свидетельствующую об их здравомыслии и заботах об общественном благе; наконец, в-третьих, обращали внимание на логику событий, которая после неудачи иконоборческой реформы повела Византию все ниже и ниже до совершенного падения.

Самым сильным выразителем воззрений новых эллинов на иконоборческий период служит греческий историк и профессор Афинского университета Папарригопуло, отношение которого к иконоборческому периоду мы можем для ясности обозначить в следующих тезисах.

1) Название иконоборческого, прилагаемое к рассматриваемому периоду, неточно – то было время многосторонней реформы, и притом более гражданской, чем церковной. «Обыкновенно, – говорит Папарригопуло (III, 418), – период этот называется иконоборческим, конечно потому, что устранение икон живее поразило фантазию людей и заставило забыть обо всем остальном. Между тем, насколько можем судить по дошедшим до нас отрывочным сведениям, дело шло не об одних иконах, а о целом ряде перемен церковных, а еще более гражданских. Реформа, налагавшая смелую руку на все, что́ подрывало материальную, умственную и нравственную жизнь общества, кажется, кроме устранения икон и мощей имела еще в виду ограничение числа монастырей, наложение общих податей на церковные и монастырские имущества, изъятие народного обучения из рук клира, уничтожение крепостного права, ограничение рабства, введение некоторой веротерпимости и вообще переустройство общества в более либеральном и светском духе».

2) Императоры реформы действовали не по личному и даже не по династическому капризу – они ясно понимали задачу времени и недуги своего государства и брали целесообразные меры к их уврачеванию. «Конечно, – говорит Папарригопуло (III, 419), – вожди реформы не были выше всех заблуждений своего века и часто позволяли себе действия, неодобряемые по суду нашего времени. Но вообще они были прозорливее своих противников и выдвинули вперед такие принципы и мнения, какие мы с удивлением видим в VIII веке, и приводили свою реформу с такой цельностью и систематичностью, какие редко встречаются в истории. Реформа, продолжавшаяся почти 1,5 столетия, не может считаться произвольным действием одного царя или даже нескольких царей, принадлежавших притом к разным династиям».

3) В своих патриотических стремлениях императоры реформы были не одиноки – их поддерживала лучшая и наиболее разумная часть духовенства и войско, которое, постоянно пополняясь энергичными людьми, было более доступно новым веяниям. «Войско, – говорит Папарригопуло (III, 420), – с самого начала и во все продолжение периода горячо стояло на стороне реформы, и не только в царствования благоприятные, но и в царствования, враждебные реформе. Собор 754 г., определивший устранение икон, состоял из 348 епископов; ревнители иконопочитания не говорят нам, чтобы против иерархов употреблено было насилие, и самым молчанием свидетельствуют, что многочисленный сонм иерархов составлял соборные правила свободно. Отсюда ясно, что сторону реформы поддерживали прозорливейшие и практичнейшие члены общества и, между прочим, весьма многие высшие иерархи».

4) Неудача реформы зависела, с одной стороны, от того, что в Византии было много ревнителей крайней набожности (множество иноков, все женщины и все простонародье), с другой стороны, от того, что императоры реформы недостаточно озаботились о воспитании в своем духе молодого поколения. «Классы общества, низшие по образованию и развитию, но более многочисленные, были решительно против всякой реформы. Таков был простой народ, вера которого часто отождествляется с обрядностью. Таковы были все женщины не только низших, но и высших классов, даже супруги, дочери и сестры императоров реформы, которые не только не сочувствовали нововведениям, но даже часто скрытно им противодействовали. Наконец, многочисленные монахи, против которых была направлена реформа, по существу дела, не могли ей сочувствовать и, благодаря громадному влиянию, какое имели на женщин и простонародье, были главной причиной неудачи всего предприятия» (III, 421–423). «Но отчасти виноваты в этом и императоры реформы, которые, изъяв образование из рук монахов, не позаботились о просвещении простого народа, от чего существенно зависела судьба реформы» (III, 438).

Таков взгляд Папарригопуло и других новых греков на период иконоборчества, – взгляд, совершенно противоположный сложившимся традициям относительно сего периода, но настолько решительный и обоснованный, что игнорировать его нельзя. В русской литературе этот взгляд известен благодаря статьям г. Васильевского «Законодательство иконоборцев» (Журнал Мин. нар. просв., 1878, №№ 9–10) и отчасти статьям о. Герасима Яреда «Отзывы о св. Фотии» (Христ. чт., 1872).

В какое отношение должна стать русская церковно-историческая наука к периоду иконоборчества, который в древней и новой греческой литературе освещается совершенно различным светом? Вопрос усложняется еще более, если обратим внимание на аналогичные факты русской жизни. У нас был свой период мрачного суеверия – XVI и XVII века в Московской Руси – и свой период реформы, созданный Петром Великим, в котором Стефан Яворский усматривал прямое сходство с иконоборцами. «Он не антихрист, а иконоборец», – сказал митрополит Стефан о царе. Сделаем небольшое усилие воображения. Представим, что реформа Петра Великого не удалась, что казненные противники реформы (епископ Досифей, Докукин, Левин) ублажаются как мученики, что из всей литературы о Петре уцелели только обличительная проповедь Стефана Яворского, да несколько подметных писем и раскольническое сказание о Петре как антихристе. И в таком случае Петр Великий явился бы пред судом истории в том же виде, в каком стоят императоры-иконоборцы. Этот ход мыслей приводит нас к решимости изложить историю иконоборческого периода по возможности кратко и сдержанно, предоставив говорить только несомненным и бесспорным фактам и остерегаясь вносить в историю рассказы, достоверность которых может подлежать сомнению. Что же касается общего суждения о деятелях иконоборческого периода, то если первые источники не дают нам возможности выполнить правило исторического беспристрастия «audiatur et altera pars», мы тем не менее не должны забывать, что эта altera pars могла же что-нибудь сказать в свою пользу, и поэтому должны взять во внимание отзывы позднейших историков, стоявших на более объективной точке зрения и пытавшихся сказать свое суждение, руководствуясь логикой истории.

После падения династии Ираклидов не вдруг установилась на византийском престоле новая династия. В течение шести лет сменилось три императора: Филиппик (с конца 711 г. по 3 июня 713 г.), Анастасий II (713–715) и Феодосий III (715–717). Филиппик (он же и Вардан) был армянин и поэтому сторонник монофелитства. Сделавшись императором, он не замедлил созвать собор для отмены догматических определений VI Вселенского Собора. Иерархи послушно исполнили волю царя¹⁴⁷, а царь приказал изгладить в столице стенную живопись, изображавшую заседания VI Вселенского Собора. Есть известие, что царь вообще высказался против икон. Но такое посягательство против Православия в самой столице Православия не прошло даром Филиппику. Конечно, общественное мнение византийцев было против него сильно вооружено. Иначе мы не можем объяснить, почему он был низвержен с престола с такой, доходящей до смешного, легкостью. 3 июня 713 г., в день Пятидесятницы, два заговорщика из патрициев схватили Филиппика, покоившегося послеобеденным сном, привезли на ипподром и там ослепили. Никто, как видно, не принял участия в несчастном царе, имя которого после этого совершенно исчезает из истории. На другой день (4 июня 713 г.) императором провозглашен был государственный секретарь Артемий, как видно, непричастный к заговору, ибо немедленно по воцарении велел ослепить ослепителей Филиппика. Новый император пользовался репутацией человека разумного и опытного в делах; и своей предшествующей должностью, и своими нравами он, кажется, походил на императора Анастасия Диррахита¹⁴⁸, вероятно, и сам сознавал это сходство, почему и принял при воцарении имя Анастасий. Но царствование Анастасия II было далеко не так продолжительно и благополучно, как царствование Анастасия Диррахита. Наученный горьким опытом своего ближайшего предшественника Филиппика, Анастасий II был строго православен и почтителен к духовному чину, но эта почтительность, доведенная до крайности, оказалась пагубной. Имея надобность воевать с арабами, готовившимися к осаде Константинополя, Анастасий II сосредоточил против них у острова Родоса флот и армию и главнокомандующим над армией и флотом назначил софийского диакона Иоанна, который был вместе с тем и главным казначеем империи. Но войско недовольно было таким главнокомандующим и, убив его, возмутилось и против самого императора. Мятежники действовали наудачу и без определенного плана. Двинувшись к столице, чтобы низвергнуть Анастасия II, они не знали еще, кем заменить его. Высадившись на берег в Адрамитии мисийском, они нашли там пользовавшегося популярностью сборщика податей по имени Феодосия и насильно провозгласили его царем. После полугодовой междоусобной войны Анастасий II счел себя вынужденным оставить престол и принять монашество; еще через полгода и Феодосий III – этот царь поневоле, оказавшийся на престоле совершеннейшим нулем, – без сопротивления уступил корону энергичному полководцу Льву Исавру и также удалился в монастырь¹⁴⁹. Короткое царствование Феодосия III для нас, славян, замечательно тем, что к его времени относится первый – вероятно, письменный – договор греков с болгарами, на который сии последние ссылались спустя почти сто лет (813 г.).

Лев Исавр был человек мужественный и энергичный. Отняв корону у своего слабого предшественника Феодосия III, Лев скоро доказал, что был достоин носить ее. Арабы, не прекращавшие почти враждебных действий против греков с 692 г. – во все время византийских неустройств и частой смены императоров, – решились наконец покончить с Византией. Со всеми силами двинулись они к Константинополю и, не ограничиваясь, как прежде, прерывистыми нападениями на город¹⁵⁰, окружили его с моря и с суши и начали правильную осаду. Но все усилия их были безуспешны. Во главе осажденных стоял император, человек храбрый и опытный в военном деле, а голод, моровая язва, греческий огонь и необыкновенно суровая зима действовали на арабов весьма губительно. Есть известие, что во время этой осады, продолжавшейся целый (717-й) год, погибло до ста тысяч мусульман и осада Константинополя окончилась почти совершенным истреблением арабского войска. Позднейшие хронисты приписывали такой счастливый оборот дела молитвам осажденных, но, конечно, нельзя отрицать и распорядительности императора, которому даже нерасположенный к нему папа Григорий II дал такую аттестацию: «Воинственный, грубый и жесткий ум, каким ты обладаешь, приложим к делам управления мирского, но неприложим к делам управления церковного».

Император Лев прилежно занимался делами управления мирского. Он восстановил в войске порядок и дисциплину и оставил по себе память и в законодательстве изданием двух кодексов: «Ἐκλογή» и «Νόμος γεωργικός». Отметим некоторые черты законов Льва III, которые имеют связь с общим духом реформы. Вопреки 72-му правилу Трулльского Собора, воспрещавшему брак православных с еретиками, Лев законополагал, что для брачного союза достаточно только того, чтобы брачующиеся были христиане. Вопреки господствовавшему обычаю личного закрепощения, или кабалы (δουλοπαροικίας), Лев законополагал, что земледельцы неотчуждаемы от своей усадьбы, на которой они живут от рождения или вообще долгое время.

Но, занимаясь делами гражданскими, Лев III не остался в стороне и от дел церковных. Обвинять ли его за это? Конечно, в той же мере и на тех же основаниях, как и других византийских императоров. Церковная жизнь в Византии до такой степени многообразно переплелась с гражданской; Церковь, не говоря уже о духовном авторитете, взяла на свою долю так много материальных средств империи, что ни один император, имевший определенные политические задачи, не мог при проведении их не столкнуться с церковными интересами. Царю прежде всего нужны люди и деньги. Но что же делать царю, если люди шли в монастыри, а монастыри и церкви владели громадными и свободными от всяких податей имуществами? Волей-неволей всякий, даже самый благочестивый император, преследуя интересы политические, должен был идти вразрез с интересами церковными, по крайней мере в том виде, как они понимались тогдашним духовенством. Мы видели, что и благочестивый Маврикий пытался ограничить доступ в монастыри воинам и гражданским чиновникам¹⁵¹, и набожный Ираклий перечеканивал в монету дорогие церковные утвари¹⁵². Конечно, ни один из византийских монархов не приносил церковных интересов в жертву государственным с такой последовательностью и беспощадностью, как наш Петр Великий. Но при византийской набожности (которую мы старались охарактеризовать в предыдушем, 12-м чтении) и малое посягательство на церковные интересы казалось несносным для большинства клириков и монахов, хотя бы и вызывалось государственной необходимостью. Византийские клирики и монахи всегда охотно готовы были обещать правительству свои молитвы и чудесную помощь свыше, но далее этого патриотизм их не шел. Лев III, который был прежде всего воин, стоял на иной точке зрения. Уступая духу времени и общественному мнению, он действовал медленно и осторожно и не выявил, быть может, и десятой доли своих предначертаний. Но по всему заметно, что его церковная политика имела сходство с церковной политикой нашего Петра Великого. Подобно другим византийским императорам, Лев III причислял себя к клиру и именовал себя царем и священником, но не для того, чтобы приносить некий дар ко алтарю, а для того, чтобы удобнее колебать те устои, на которых покоилась старинная византийская, в значительной мере суеверная набожность. Как наш Петр I имел своими сподвижниками по церковным делам архиереев Феодосия Яновского и Феофана Прокоповича, которые, «разума упившись», смелой рукою устраняли предания и порядки Древней Руси и вводили новый церковный строй по мысли преобразователя, – так у Льва III были подобные же споспешники из высшей иерархии: Константин, епископ Наколийский, Фома, епископ Клавдиопольский, Феодосий, архиепископ Никейский («нечестивый сын Апсимара», как называл его папа Григорий II), и патриарший синкелл Анастасий.

Первые шаги Льва III в церковной политике были, казалось бы, направлены в сторону от цели. Он начал с того, что стал (722 г.) принуждать ко Крещению евреев и монтанистов; первые крестились лицемерно, вторые спасались от принуждения самосожжением. Быть может, этими действиями Лев III хотел упрочить за собою репутацию государя православнейшего и благочестивейшего, которая нужна была ему для проведения церковной реформы.

Прошло около 10 лет по воцарении Льва, прежде чем он решился высказаться против иконопочитания. Высказался он в первый раз очень осторожно. В 726 г. Лев созвал совет из высших светских и отчасти духовных сановников (так называемое silentium) и предложил на обсуждение свое мнение о том, что почитание икон подобно идолослужению и отвлекает людей от почитания истинного Бога. Вместе с тем царь заявил, что он не требует немедленно того, чтобы иконы были выносимы из храмов и уничтожаемы, а желает на первый раз только того, чтобы иконы были подняты выше, так чтобы к ним нельзя было прикладываться. Царское предложение было принято советом. Не совсем ясно, какое положение занимал при этом престарелый патриарх Герман. Уступчивость, какую он обнаружил в 712 г. по отношению к императору Филиппику (см. выше), дает основание историку Папарригопуло утверждать, что и на сей раз Герман не стал бы противиться воле царя, если бы позади его не стояло многочисленное и фанатически настроенное сословие иноков, которые оказывали на старца более сильное нравственное давление, чем император. Как бы то ни было, но патриарх Герман протестовал, должно полагать, довольно слабо и нерешительно, потому что еще около 4 лет занимал патриаршую кафедру, несмотря на свою крайнюю престарелость¹⁵³. Царский указ против икон (не дошедший до нас) был тем не менее обнародован, и сам царь первый приступил к его выполнению. Над воротами дворца, которые называли Медными, стояло изображение Спасителя (у папы Григория II оно называется статуя, у Зонары – ἐκτύπωμα, у Кодина – στήλη χαλκῆ; может быть, это было просто литое и выкрашенное Распятие). Изображение считалось чудотворным¹⁵⁴. Но это не остановило Льва. Желая показать пример подданным и, быть может, имея в виду, что на Востоке изваяния пользовались меньшим почетом, чем живописные изображения, царь послал знатного сановника (спафарокандидата Иувина) снять изваяние, и, если это было Распятие, отделить его от креста. Когда сановник приступил к исполнению царского приказания, собралась толпа народа. «Там находились, – читаем в письме папы Григория II, – ревностные женщины, которые умоляли спафарокандидата, говоря:

– Нет! нет! Не делай этого!

Но он не внял их просьбам, поставил лестницу и, поднявшись по ней, трижды ударил топором в лицо Спасителя. Видя это, и не имея сил перенести такое нечестие, женщины отодвинули лестницу и бичами засекли его до смерти». Умерщвлено было при этом и несколько воинов, сопровождавших царского сановника. Император, со своей стороны, спешил подавить уличный беспорядок. Царская гвардия рассеяла многочисленную толпу, состоявшую большей частью из простонародья, монахов и женщин; немало людей при этом было и перебито, а некоторые и казнены, в том числе десять мужей (память которых совершается 9 [22] августа) и инокиня Феодосия, также причтенная впоследствии Церковью к лику святых с именем преподобномученицы (память ее 29 мая [11 июня]). Над Медными вратами дворца, там, где стояло изваяние Спасителя, был водружен императором крест (который, как победное знамя христолюбивого воинства, не переставал быть предметом благоговейного почтения во всю эпоху иконоборчества). Над крестом была следующая подпись:

Ἄφωνον εἶδος καὶ πνοῆς ἐξηρμένον

Χριστὸν γράφεσθαι μὴ φέρων ὁ δεσπότης

Ὕλῃ γεηρᾷ ταῖς γραφαῖς πατουμένῃ,

Λέων σὺν υἱῷ τῷ νέῳ Κονσταντίνῳ,

Σταυροῦ χαράττει τὸν τρισόλβιον τύπον

Καύχημα πιστῶν, ἐν πύλαις ἀνακτόρων.

(Не терпя, чтобы Христос был изображаем в безгласном и бездыханном образе, посредством землевидного материала, воспрещаемого в Писании, – государь Лев с сыном, юным Константином, начертывает на дверях трисолнечный образ креста, похвалу верующих.)

Волнение в Константинополе по поводу снятия с Медных врат изваяния Спасителя происходило в 726 году¹⁵⁵. Громким эхом отозвалось оно во всей Византийской империи и даже за ее пределами. «Тут находились, – писал папа Григорий императору, – коммерческие люди из Рима, Франции, из вандалов, из Мавритании, из готов – словом, со всех внутренних стран Запада. Прибыв на родину, они рассказали, каждый в своей стране, о твоих ребяческих поступках. Тогда всюду стали бросать твои портреты на землю, попирать их ногами и уродовать твое лицо». Скорее всего, столичное волнение отдалось в Элладе и на Кикладских островах. Прослышав о намерении Льва «удалить иконы с глаз человеческих», военачальники Агаллиан и Стефан провозгласили императором некоего Косму и поплыли к столице, но флот их 18 апреля 727 г. был сожжен, Агаллиан бросился в море, а Косма и Стефан, попав в плен, были казнены. Гораздо труднее и безуспешнее была борьба императора Льва с Римским папой и с Италией. Папа Григорий II воспользовался случаем, чтобы объявить себя и Рим вне зависимости от императора-нечестивца, и посылал ко Льву III укоризненные послания, явно рассчитанные на безнаказанность. «Ты стращаешь нас, – писал папа к императору, – и говоришь: “Пошлю в Рим войско, и истреблю икону св. Петра, и тамошнего архиерея Григория постараюсь привести связанным, как это сделал Конста с Мартином”. Но… если ты станешь нагло нападать на нас и грозить нам, то ведь нам нет надобности вступать с тобою в сражение. Римский архиерей удалится за 24 стадии в страну Компанийскую, и поди, гонись за ветрами… Взоры всего Запада обращены на наше смирение. Может быть, мы и не стоим этого, но народы Запада большую надежду возлагают на нас и на того, чье изображение грозишь ты уничтожить, т. е. на св. Петра, которого все западные царства почитают как бы земным богом. Если ты дерзнешь сделать такую попытку, то Запад вполне готов отомстить тебе и за тех восточных людей, которым нанес ты оскорбления». А преемник Григория II († 11 февраля 731 г.) папа Григорий III созвал в Риме собор, на котором отлучил всех иконоборцев от Церкви. Вся средняя (латинская) Италия, дотоле подвластная греческому императору, отложилась от него. Раздраженный Лев, чтобы принудить папу и итальянцев к покорности, послал в Италию морским путем сильное войско, но флот императора большей частью погиб от бури на Адриатическом море. Император мог наказать папу только тем, что отнял из-под его юрисдикции западную половину Балканского полуострова с Солунью и Иллирией и отобрал в пользу своей казны папские владения (patrimonia) в южной Италии.

На Востоке в зарубежных патриархатах иконоборческие намерения императора также не встречали сочувствия. Сильным литературным противником иконоборчества был палестинский инок Иоанн Дамаскин, писавший апологетические слова в защиту иконопочитания¹⁵⁶.

Что происходило между тем внутри империи и в самой столице? После вышеупомянутого столичного волнения (726 г.) император года три, кажется, не предпринимал против икон ничего решительного. Он выражал даже желание созвать Вселенский Собор и подвергнуть дело о иконопочитании соборному обсуждению. Известие об этом предположении императора мы находим в письме к нему папы Григория II. «Ты писал, – говорит папа, – что следует созвать Вселенский Собор; нам это показалось бесполезным. Ты преследуешь иконы, ругаешься над ними и истребляешь их. Сделай нам милость – оставь это дело и замолчи, тогда мир успокоится и соблазны прекратятся. Представь, что мы послушались тебя, что архиереи собрались со всей вселенной, что восседает уже синклит и совет; но где же христолюбивый и благочестивый император, который должен, по обыкновению, заседать в свете и чествовать тех, которые говорят хорошо, а тех, которые уклоняются от истины, преследовать, – когда ты сам, император, являешься человеком непостоянным и варваром?» Должно думать, что, получив такой ответ, Лев III и сам оставил мысль о Вселенском Соборе. Но иконоборческих намерений царь не оставил и в 730 году 16 января (а по истории Папарригопуло, в 728 г.) обнародовал новый указ против икон, который был строже предыдущего, но также не дошел до нашего времени, да и в свое время остался без исполнения. «Царь хотел, – рассуждает Папарригопуло, – только обозначить принципы реформы, а не настаивал на немедленном их выполнении». Вернее думать, что практический такт подсказал Льву, что нельзя переменять законами того, что утверждено обычаями. Обнародовав указ против икон, царь осуществление его, кажется, хотел предоставить личной инициативе друзей реформы. Престарелый патриарх Герман, для которого тяжело было стоять во главе церковного управления в такое смутное время, добровольно оставил кафедру¹⁵⁷, и его преемником был патриарший синкелл Анастасий, если не по убеждению, то по расчету объявивший себя против икон. Анастасий истреблял иконы на своем патриаршем подворье, истребляли кое-где иконы и другие вольнодумные епископы; но в большинстве храмов, и даже в первенствующей столичной соборной Софийской церкви, иконы сохранились не только при Льве III, но даже и при сыне его Константине. Преследование иконопочитателей, в том роде, в каком было, например, гонение на христиан в III веке, не производилось, и не могло производиться уже потому самому, что иконопочитатели составляли в империи громадное большинство. Если и были отдельные случаи преследования иконопочитателей, усердно подмечаемые и обобщаемые тогдашним общественным мнением и доставившие гонимым славу исповедников¹⁵⁸, то поводом к преследованию со стороны гражданской власти было не почитание икон само в себе, а так называемое оскорбление величества, приглашение к восстанию против существующих властей или что-нибудь в этом роде. Если на Западе, как сообщал папа Григорий II, находились люди, которые рвали и бросали на землю портреты императора, то подобные ревнители могли быть и на Востоке, особенно между иноками. Папарригопуло даже и этого не думает. Он считает нравственный уровень тогдашнего монашества не настолько высоким, чтобы оно могло выделять из себя добровольных мучеников. Утверждая это, Папарригопуло, конечно, вдвойне ошибается.

Сознавая бессилие прямых и крутых мер, Лев III хотел действовать в видах реформы мерами косвенными, действие которых могло быть более медленно, но зато более прочно. Мы упоминали уже о его законодательной деятельности (см. выше). Кроме того, он хотел изменить направление в воспитании юношества. Папа Григорий писал к императору: «Заверни в элементарные училища и скажи: “Я истребитель и преследователь икон”, и тотчас ученики забросают твою голову своими дощечками». Лев III и без папы отлично знал, что воспитание в Византии находится в руках клира и монахов и неблагоприятно для его реформ. Поэтому он, недолго думая, закрыл все училища, кроме юридических¹⁵⁹. «Ошибка Льва, – рассуждает Папарригопуло (III, 438–439), – состояла в том, что он недостаточно позаботился о поднятии в то же время светского образования. Конечно, царь не пренебрегал им, а преемники его еще более были любителями просвещения, как это доказывается появлением с конца VIII века многих отлично образованных людей, каковы были Иоанн Грамматик, Лев Философ, Михаил Пселл, геометр Феодор, астроном Феодитий, филолог Комита и сам Фотий, родившийся и получивший образование еще в век реформы… Но, как видно, светское образование привилось не сразу, да и впоследствии было достоянием только высших сословий и, к сожалению, не дошло почти до простого народа, от просвещения которого зависела судьба всей реформы». Должно думать, что Лев III употреблял некоторые меры, чтобы изменить миросозерцание и взрослых византийцев. Об этом свидетельствует папа Григорий II, но его свидетельство для нас неясно. «Ты, – писал папа, – приказав покорному народу оставить иконы, стал занимать его пустяками, вздором, свирелями, погремушками, гитарами и лирами, а вместо благословений и славословий стал занимать его баснями». Может быть, император устраивал что-нибудь вроде концертов и публичных чтений для просвещения и развлечения византийцев.

В век Льва III было два грозных и замечательных физических явления, которые иконопочитателями и иконоборцами разъяснялись различно и применительно к образу мыслей тех и других. Эти явления – образование в архипелаге новых островов вулканического происхождения в 726 г. и сильное землетрясение, разрушившее стены столицы 26 октября 740 г. На другой год после землетрясения император Лев умер (18 июня 741), процарствовав 24 года, 2 месяца и 25 дней. Прибавим ли вместе со старыми византийскими хронистами: и отправился в огонь вечный? Нет, мы этого не скажем, ибо иной суд Божий и иные суды человеческие. Прислушаемся лучше к различным отзывам обо Льве III людей, изучавших и оценивавших его деяния.

Отзывы об императоре Льве III самым разноречием своим показывают, что еще далеко не сказано последнее слово истории об этом императоре, равно как и о подобных ему его преемниках. Самый строгий суд надо Львом III выражен в следующем анонимном анафематизме: «Первому злейшему иконоборцу, паче же христоборцу, зверю зловерному, прельщенному от двух псов евреев, демонскому слуге, богопротивному ратнику Божия Церкве, мучителю, глаголю, а не царю, Льву Исаврянину и его псевдопатриарху Анастасию, гонителю Христова стада, а не пастырю, и с таинники их – анафема»¹⁶⁰. В том же духе, хотя гораздо сдержаннее, отзывается обо Льве III хронист Феофан, называя царя сарациномудрствующим, «нечестивым и злочестивым, и умершим телесной и душевной смертью». Отзыв Амартола мы уже видели выше¹⁶¹.

Много снисходительнее относятся ко Льву III ближайшие к нашему времени историки. Le Beau, француз и католик, порицая Льва за иконоборчество, тем не менее отдает ему честь в других отношениях. Вот отзыв Лебо (VI, 352): «Лев царствовал со славою. Подданные его любили, сарацины боялись; казалось, само провидение поставило его на троне, чтобы возвратить империи ее прежний блеск. Выросши в несчастье, которое дает твердую выдержку душам и воспитывает доблести, Лев достиг престола и держался на нем силою своего гения. Он был бы великий государь, если бы не захотел быть реформатором, – предприятие рискованное и опасное, когда дело идет о религии. Религия боится царских рук, она требует у царя покровительства, а не реформы; сей последней она ожидает от своих служителей, законных стражей веры и церковной дисциплины. Этот каприз помрачил все дарования Льва, погасил все его добродетели и сделал суровым преследователем человека, созданного для благодеяний и добрых чувств. Лев был отцом своих подданных, пока не захотел быть богословом; с тех пор он превратился в тирана. Если бы даже государь и имел право делать нововведения в области религии, то никогда ни один царь не был к тому менее способен. Питомец военного ремесла, Лев был глубокий невежда. Но как будто воображая, что пределы его знания так же обширны, как пределы его власти, Лев брался решать богословские вопросы и хотел законодательствовать в области самой религии. Филиппик хотел воспретить иконопочитание – Лев решился довести дело до конца. Он был убежден, что почитание икон есть идолопоклонство, несогласное с чистым христианством, и ожидал самых блестящих успехов для империи, если его святое предприятие будет исполнено».

Шлоссер, немец и протестант, идет еще далее в сочувствии Льву III. Он одобряет и самую идею церковной реформы Льва, но порицает царя только за его самовластие и неумелость в проведении реформы, не отрицая, впрочем, и в этом случае относительной умеренности царя. «Когда могущественный государь, окруженный льстецами, заберет что-нибудь себе в голову и свое личное мнение считает чистой истиной, а все с ним несогласное – вздором и глупостью, то редко он может устоять против искушения насильно навязать подданным свою истину, и всегда найдутся подлые души, которые ради приобретения царской милости будут поддерживать его словом и делом. Лев и единомысленный с ним патриарх могли думать об иконах что угодно, могли считать их идолами, могли брать строгие меры против суеверных нововведений, могли побуждать духовенство читать Библию и возвышаться к более чистым религиозным понятиям, но кто дал царю право быть судьей совести своих подданных и дерзкой рукою ломать дерево и камень, пред которым с сердечной верою преклонялись подданные, отрешаясь от земных отношений? Обманываясь относительно пределов своего могущества, думая, что у всех людей такие же продажные души, как у придворных, мечтая, якобы царские приказания, угрозы и наказания могут создавать дух времени, Лев осмелился предписывать подданным, как они должны веровать. Если исавриец, грубый солдат, раздражаемый противоречием, еще не зашел слишком далеко по этому пути, то это мы должны приписать или умеренности Льва, или благоразумию его советников…» (Bildersturmende Kaizer, 165–166). Заканчивая историю Льва III, Шлоссер говорит: «Хронисты обременяют Льва порицаниями, хотя для всякого беспристрастного человека 25-летнее царствование, после которого остались сыну и наследнику дисциплинированное войско, полное казначейство и послушный народ, вовсе не служит доказательством порока и Божьего наказания. Бог судит иначе, чем мы, смертные… И наказание, и награда сокрыты Им во мраке вечности. Наше дело – оценивать не добродетели или пороки людей, а только факты внешней их деятельности: здесь мы можем судить, что сделано согласно или несогласно с вечным, всеми признаваемым законом. Лев насильно хотел возвести людей к более чистым понятиям. Он не был благородный мыслитель, знающий, что мудрость нельзя вселить принуждением, что толпа часто из одной крайности переходит в другую, нисколько не лучшую. Что же касается приписываемой Льву свирепости, то об этом нельзя сказать ничего решительного, ибо и самые ожесточенные враги Льва не сообщают никаких фактов, отмеченных особой жестокостью или несправедливостью» (ibid, 190).

Но наиболее благоприятное суждение обо Льве III дает новый греческий историк Папарригопуло (III, 464–467). Он сочувствует и идее реформы Льва III, и самому ее выполнению, и если о чем жалеет, так только о том, что память великого государя обезображена враждебными ему писателями. «Какое было образование Льва, – говорит Папарригопуло, – неизвестно. Но во время военной службы, среди трудных стратегических препятствий он выработал тот практический такт, который хотя не всегда восполняет теорию, но бывает часто полезнее ее, особенно для человека, призванного управлять государственными делами. Должно полагать, что Лев был хороший супруг, хороший отец и вообще хороший человек. Хронисты не говорят ничего худого о его частной жизни, хотя, без сомнения, они весьма охотно протрубили бы о всяком пятне, которое только могли бы найти в характере царя. Мы узнаем даже, что Лев был красив видом и высок ростом, ибо Кедрин, паче чаяния, откровенно сообщил нам об этом. Производя раскопки в Элладе для открытия памятников древнего искусства, мы находим иногда разбитую статую и стараемся по возможности собрать уцелевшие части; мы не успеваем воссоздать древнее произведение искусства в первоначальной красоте, но все-таки можем составить себе некоторую идею о прежнем изяществе. Таков же, хотя слабый, но не лишенный сходства с действительностью, образ императора Льва, усматриваемый нами по частям и между строк у враждебных ему летописцев! Враги Льва не могли отрицать воинских доблестей государя, но все, что он делал в интересах реформы, частью перетолковано, частью скрыто. К счастью, самые тяжкие клеветы измышлены позднейшими хронистами; древнейшие же, и особенно Никифор, были более умеренны и дают нам основание смело утверждать, что Лев III не сжигал высшего церковного училища в Константинополе вместе с учителями и книгами, не бил по щекам и не изгонял патриарха Германа, не придавался страшному тиранству, но раз решившись совершить реформу, шел к своей цели умеренно и осторожно, через многочисленные затруднения… Если же, вопреки нашему предположению, и случалось, что, раздраженный противодействием, Лев позволял себе оказывать давление на чужую совесть, то нужно признать, что противники его тысячекратно отомстили ему за эту неправду, исказив историю его царствования. Наиболее знаменитые его дела, именно: законы в пользу семейного благоустройства, против крепостного права, в пользу более широкого и изъятого из рук клириков образования – или скрыты, или обруганы и обезображены. Благороднейший законодатель являлся пред взорами потомства как самый низший злодей. Даже люди, сочувствовавшие церковной реформе Льва III, до последнего времени не знали, что помимо вопроса об иконах он предпринимал нечто более важное и существенное, чтобы вдохнуть жизнь и свободу в общество, не имевшее других положительных идеалов, кроме иконопочитания и монашества… Но настала наконец пора отдать справедливость одному из величайших государей Восточной империи, одному из благодетелей человечества. Лев принял державу, когда столица была осаждена арабами, войско было парализовано, казначейство пусто, народ упал духом и все государство стояло на краю анархии. Через 25 лет, когда Лев оставил престол своему сыну Константину, арабы были усмирены, войско отлично устроено и послушно, казначейство наполнено, общественная безопасность обеспечена; и кроме того, в законах церковных, гражданских, земледельческих, экономических были положены семена возрождения, развитие которых снова могло бы дать эллинизму первое место в мире в социальном, умственном и политическом отношении».

Сын и преемник Льва III Константин V продолжал дело своего отца с большей энергией и настойчивостью. Как государь Константин V прославился удачными войнами против арабов и болгар, возобновлением столичного водопровода и приведением империи в цветущее экономическое положение, но по отношению к Церкви он был лютый иконоборец, а вместе с тем и враг иночества. Впрочем, первые 16 лет царствования Константинова прошли для Православной Церкви сравнительно спокойно. Константину явился сильный соперник в лице зятя его Артабазда, армянина, женатого на дочери Льва III. Артабазд решился воспользоваться разномыслием подданных империи для того, чтобы захватить в свои руки царскую власть, и действительно, при сильной поддержке иконопочитателей успел воцариться и в течение года (742–743) царствовал в Константинополе. О Константине же V, который находился с войсками на дальнем востоке, был распущен слух, якобы он умер. Но Константин не умер. Осенью 743 г. он явился с войском перед столицей, низверг и казнил Артабазда и, конечно, не мог восчувствовать признательности к стороне православных, поддерживавших Артабазда¹⁶².

Сознавая, что великую церковно-общественную реформу нельзя осуществить без содействия духовенства, Константин V озаботился заручиться сочувствием иерархов. Царь достиг этой цели. Какими способами? Об этом мы не имеем точных сведений. Вероятно, при замещении праздных архиерейских кафедр царь старался, чтобы они доставались друзьям реформы. В провинциях собирались предварительные соборики, высказывавшиеся против иконопочитания. Как бы то ни было, но в 754 году царь имел возможность созвать так называемый им VII вселенский собор против иконопочитания. Собор открылся 10 февраля и закончился 8 августа. Первые заседания собора происходили на азиатском берегу Босфора, во дворце, называемом Иерией, последнее – во Влахернском храме Богоматери, в самом Константинополе. Число членов собора было весьма значительно, именно их было 338. Нет известий, чтобы отцы действовали по принуждению¹⁶³. Конечно, как и во всяком многолюдном собрании, главных деятелей было немного, остальные ограничивались молчаливым согласием и рукоприкладством. Такими главными деятелями иконоборческого собора могут быть признаны: Феодосий, архиепископ Ефесский (сын бывшего царя Тиверия-Апсимара), председательствовавший на соборе, за смертью патриарха Анастасия († 753 г.); Константин, епископ Силейский, которого царь на соборном заседании 8 августа провозгласил столичным патриархом; и Палладий, епископ Пергийский. Сюда же могут быть причислены с нарочитым порицанием упоминаемые в актах VII Вселенского Собора Сисинний Пергийский, прозванный Пастиллой; Василий Писидийский, носящий гнусное прозвище τρίκακος; и Феодор Сиракузский, по прозванию Крифин¹⁶⁴. Внешняя сторона деятельности иконоборческого собора не отличалась от обычных форм и приемов соборования. Так же, как и на всех соборах вообще, составлено вероопределение, касающееся предмета соборных суждений и опирающееся на основания из Св. Писания, Предания и разума, так же провозглашена анафема иномыслящим и так же отцы подтверждали результат собора и приветствовали императора шумными восклицаниями. Формы были обычные, но содержание влагалось в них неправославное. Отлагая до 15 чтения изложение догматствования иконоборческого собора, мы заметим здесь, что анафеме подвергнуты были: «двоедушный» Герман, патриарх Константинопольский, единомышленник его Георгий Кипрянин и – четырехкратно – Мансур, т. е. св. Иоанн Дамаскин. Анафеме подвергались также и все иконопочитатели на будущее время. «Единогласно определяем, – читалось в соборном определении, – что всякая икона, сделанная из какого бы то ни было вещества, а равно и писанная красками при помощи нечестивого искусства живописцев, должна быть извергаема из христианских церквей: она чужда им и заслуживает презрения. Никакой человек да не дерзает заниматься таким нечестивым и неблагоприличным делом. Если же кто-либо с этого времени дерзнет устроить икону, или поклоняться ей, или поставить ее в церкви или в собственном доме, или же скрывать ее, – такой, если это будет епископ, или пресвитер, или диакон, то да будет низложен, а если монах или мирянин, то да будет предан анафеме, и да будет он виновен и пред царскими законами, так как он противник и Божиих распоряжений, и враг отеческих догматов». Восклицание же, которым отцы иконоборческого собора приветствовали императора на заседании 8 августа, было следующее: «Σήμερον σωτηρία τῷ κόσμῳ, ὅτι σύ, βασιλεῦ, ἐλυτρώσω ἡμᾶς ἐκ τῶν εἰδώλων (Ныне спасение миру, ибо ты, царь, избавил нас от идолов)». Это заседание собора имело место во Влахернском храме Богоматери, из которого предварительно вынесены были все иконы. Папарригопуло не без основания видит в этом обстоятельстве доказательство того, как медленно и туго прививалось в Византии иконоборчество. «Достойно замечания, – говорит историк, – что торжественное провозглашение отмены икон совершилось не в великом храме Софии, что было всего естественнее, но во Влахернском храме Богоматери, и это потому, что Св. София сохранила свои иконы, хотя прошло уже около 30 лет от первого указа Льва III против икон. Можем ли мы предположить, что иконы были истребляемы везде, за исключением главного столичного храма?» Как ни радикальны были постановления иконоборческого собора, но, если верить хронистам, вольнодумство императора шло еще дальше. Собор настойчиво защищает почитание Богоматери и угодников Божиих, а император будто бы резко высказывался против почитания Богоматери. Само собою разумеется, что, приняв на себя приведение в исполнение соборных определений, которые казались ему слабыми и недостаточными, Константин V решился по крайней мере их осуществить в полном размере, без снисхождения и послабления. И вот после собора 754 г. Константин V является суровым иконоборцем, а еще более монахоборцем. Преследование монахов обусловливалось как тем, что они были горячими защитниками икон и обрядовой набожности, так и тем, что они, с утилитарной точки зрения императора, представлялись людьми лишними и бесполезными как в военном, так и в гражданском быту. Император считал и называл монахов распространителями идолопоклонства, чадами тьмы. Он решился уничтожить монашеское сословие. Превращая монастыри в казармы, царь требовал от монахов, чтобы они носили мирское платье и вступали в брак, обещая послушным милости, деньги и должности в войске и администрации. В 765 г. (20 ноября) император взял со столичных жителей торжественную клятву, что каждую икону они считают за идольский образ и что не будут иметь общения с монахами, но каждую недостойную черную монашескую фигуру будут преследовать насмешками и камнями. В следующем, 766 году (24 августа) монахи, связанные попарно с монахинями, по приказанию царя были водимы по ипподрому на потеху столичному населению. Царь преследовал монахов в столице, то же делали в провинциях правители, особенно Михаил Лахонодракон в теме Фракийской и Минес в теме Вукилларийской.

Если отношение Константина V к инокам носит характер личного раздражения, то естественно ожидать, что и монахи не оставались совсем в долгу у императора. Так, действительно, и было. Не говоря уже о том, что иноки противопоставляли иконоборческому собору 754 г. авторитет заграничного Иерусалимского собора в пользу икон, находились в монашеском сословии смелые обличители царя, за то и пострадавшие. Таковы были: Андрей Каливит († 17 октября 761), Стефан Новый († 28 ноября 767), Петр Столпник († 765 г.). Смелость этих обличителей выразилась в том, что св. Андрей публично называл царя Юлианом и Валентом, а св. Стефан попирал ногами монету с царским изображением. Был и заговор против царя, открытый в 766 г., после чего гнев царя обрушился на вельмож (логофета Константина Попадогура и др.), на многих иноков и даже на иконоборческого патриарха Константина, который был смещен и через два года (15 августа 768 г.) казнен. Патриаршую кафедру занял Никита, евнух, родом славянин. «Сей варвар наш, – говорит преосв. Порфирий в “Истории Афона”, – выколупал все мозаические иконы в своей патриархии и в других местах истребил св. образа. Скончался же он в 780 году», т. е. уже после смерти Константина, который кончил жизнь 14 сентября 775 г., возвращаясь из похода в Болгарию, после 35-летнего царствования.

* * *

Представим ряд отзывов и об императоре Константине. Самый суровый суд об этом государе содержится в анонимном анафематизме: «Сего лвоименного злаго зверя (т. е. Льва III сыну) второму иконоборцу, скверному от рода его, тирану, а не царю, хульнику на Вышняго, ругателю церковному, окаянному человеку, глаголю, Константину Гноемотылному и с таинники его всеми – анафема»¹⁶⁵. В том же духе отзывы и древних хронистов. Феофан говорит следующее: «Царь кончил жизнь, запятнав себя кровью многих христиан, и призыванием демонов, и жертвами им, и преследованием святых церквей и правой и Непорочной Девы, а также истреблением монахов и опустошением монастырей. Всякою злобою преуспевал он не хуже Диоклетиана и древних тиранов». У Амартола читаем такие известия о начале и конце жизни Константиновой. О начале: «Говорят, что он при крещении в св. купели совершил испражнение, знаменуя этим нечто странное и неблагоприятное». О конце: «Царь ополчился на болгар, но, дойдя до Аркадиополя, был поражен чрезмерной, сильной и жгучей огневицей, так что и голени его странно обуглились, и он слег в постель. Будучи довезен до Силимврии и потом водою до крепости Стронгилла, царь умирает душою и телом с такими воплями: “Еще живой я предан неугасаемому огню из-за Богородицы Марии, но отныне да будет Она почитаема и воспеваема как истинная Богоматерь”. И когда он таким образом вопиял, и призывал Богородицу Марию, и догматизируя заповедовал, что Ее нужно почитать как истинную Богородицу Приснодеву и поклоняться Ей, – то среди таких воплей со страшными и тяжкими усилиями изверг он свою окаянную душу». Эти же темы варьируются и у других хронистов.

У новейших историков мрачный образ Константина все более и более проясняется, пока не становится почти совершенно светлым. Уже у Лебо есть желание встать на более объективную точку зрения, ибо он припоминает, что не все современники одинаково дурно думали о Константине. «Еретики последних веков, – говорит Лебо (VII, 47–51), – не первые стали истощаться в тщетных усилиях восстановить репутацию этого нечестивого государя. Никифор, патриарх Константинопольский, родившийся в его царствование, говорит, что иконоборцы воздают ему великие почести и, смело противореча недавним фактам, представляют его государем счастливым, непобедимым, доблестным. Георгий Амартол, живший в IX веке, замечает, что Константин Копроним есть герой врагов веры. “Все согласно хвалят его, – говорит Амартол, – все выдают его за государя победоносного и мудрого, который был бичом варваров и суеверия”. Но, по уверению обоих помянутых хронистов, такие похвалы Константину несогласны с истиной. Впрочем, может быть и то, что ненависть византийцев исказила образ этого государя и что гонимые православные по весьма понятному предубеждению легко верили всякой народной молве и приписывали царю то, в чем он был вовсе не виноват. Таковы, например, по моему мнению, сообщения Свиды, что царь был сарацин душою, что он обожал Венеру, приносил ей человеческие жертвы и закалал мальчиков среди ночи. Но, с другой стороны, на что мы можем опереться, чтобы противоречить современным писателям, которые изображают нам Константина как человека, преданного самым грязным удовольствиям, еще при жизни наказанного за свой разврат позорной болезнью, постоянно тревожимого ужасами, отнимавшими у него спокойный сон, зверски жестокого к своим слугам, которых он приказывал бичевать и даже бил сам, унижая царское достоинство; как жестокого гонителя, врага Бога и человеков, которого могут хвалить только люди, ему подобные?» Более снисходительно судит о Константине Шлоссер. «О нравственном характере Константина, – говорит Шлоссер, – трудно составить себе истинное и верное понятие. Все его поступки носили на себе характер насилия, и потому намерения его не были поняты современниками, с предубеждением смотревшими на все его действия. Его обвиняют в жадности и скупости, но он не жалел издержек для возобновления водопровода, построенного некогда императором Валентом и разрушенного во время осады столицы при Ираклии. Ни один из преемников Ираклия не имел достаточно средств для возобновления водопровода, тогда как Константин исправил его в одно лето, употребив на это до 7000 инженеров и рабочих, издержки на содержание которых были уплачены из собственной казны императора»¹⁶⁶. Но самым горячим апологетом Константина является Папарригопуло, который защищает царя, между прочим, добродетелями его дочери. «О настроении, которое господствовало тогда при дворе, – говорит Папарригопуло (III, 530), – свидетельствуют честные нравы всех детей и супруг Константина, и в особенности добродетели его дочери Анфусы». Добродетели дочери Константина, святой Анфусы, действительно, весьма замечательны, ибо представляют редкое в Византии соединение самого глубокого благочестия и аскетизма с подвигами благотворительности и любви к человечеству. Царевна Анфуса, всю жизнь проведшая в девстве, кончила жизнь в монастыре. Она любила украшать храмы и воссозидать монастыри, но она любила также помогать бедным, выкупать пленных и построила сиротопитательный дом для детей, не имеющих родителей или брошенных ими. Добродетели св. Анфусы, которая канонизирована Церковью и достойна похвалы с какой угодно точки зрения, могли бы несколько примирить с памятью ее отца тех, кто признает общность и наследственность фамильных свойств, если бы даже злокачественность царя стояла вне всякого сомнения. Но и этого последнего утверждения, по мнению Папарригопуло, никак допустить нельзя. «Константин V, – говорит Папарригопуло, – оказался гораздо строже и настойчивее своего отца в проведении церковной реформы. Лев III, можно сказать, только начертал план церковной реформы, а не приступил еще к ее выполнению. Константин же и приступил к выполнению, и отчасти осуществил реформу. Поэтому он сделался предметом большего озлобления, чем его отец, и многие насилия приписываются ему с бо́льшим основанием, чем Льву III. Но враги Константина V не правы в том отношении, что преувеличили те насилия, которые царь совершил, и выдумали еще больше таких, каких он вовсе не делал… Если верить Феофану и синаксаристам, Константин V был бесчеловечный изверг. Мало того, они утверждают даже, что царь поклонялся Афродите и приносил ей ночью человеческие жертвы; что он зверски обращался со своими царедворцами, которых часто приказывал бичевать, а иногда и сам бил кулаками и пинками; наконец, что он был предан крайнему распутству. Но Никифор в своей «Истории» ничего не говорит об этом, напротив, упоминает о фактах, свидетельствующих о человеколюбии и благородстве царя… Бросая последний взгляд на весь исторический образ Константина V, – заключает греческий историк, – мы должны признать, прежде всего, что воинские доблести царя непререкаемы. Византийское войско было при нем хорошо дисциплинировано и часто одерживало блестящие победы. Но Константин не имел творческого духа своего отца. Лев III организовал реформу и дал относящиеся к ней религиозные, гражданские, экономические, социальные законы – Константин не издавал таких законов. В пределах же исполнительной деятельности Константин оказался, бесспорно, практичнее своего отца. Константин, подобно отцу, был убежден, что общество болеет суеверием; подобно отцу, был чужд представления о том, что главное лекарство против этой болезни есть распространение в народе просвещения; подобно отцу, был убежден, что церковная реформа достаточна к тому, чтобы вывести народ из летаргии; и наконец. подобно отцу, видел, что народное большинство отвергает предлагаемое ему лечение. После всего этого, Константин решился на то, на что никак не мог решиться его отец, именно насильно решился лечить общество, больное и отвращающееся от лекарства. Положим, что вследствие всего этого образ Константина, взятый в целом, лишен той светлости и благородства, какие отличали Льва III, и, напротив того, выдается какой-той дикой энергией. Но необходимо вместе с тем признать, что при таком образе действий Льва церковная реформа оставалась только на хартии, а Константин своей упорной энергией двинул дело настолько, что будь преемник его похож на него – оно было бы доведено до конца».

Прежде чем мы пойдем далее в изложении истории, мы должны бросить взгляд на состав царского семейства. Константин V был женат три раза. Первой женой его была дочь хазарского кагана, во Св. Крещении Ирина, крещенная и бракосочетавшаяся в 732 г. От этого брака Константин имел дочь св. Анфусу и сына Льва, родившегося 25 января 750 г., прозванного по матери Хазаром и вступившего в брак с афинянкой Ириной в конце 769 г. Вторая жена Константина V неизвестна по имени и, как кажется, была очень недолговечна. Третьей женой царя была Евдокия из знатной фамилии Мелиссинов, родившая царю пять сыновей: Никифора, Христофора, Никиту (род. в середине 763 г.), Анфима и Евдокима, которые впоследствии все сделались жертвой политики афинянки Ирины.

Сложное в такой степени царское семейство, потеряв своего главу, естественно, должно было представить из себя позорище борьбы за престол и борьбы за существование. Естественно было ожидать также, что при господствовавшем в Византии разделении иконопочитателей и иконоборцев (или говоря по-нынешнему, консерваторов и либералов) одна часть царского семейства обопрется на одну, а другая – на другую сторону. Так, действительно, и случилось. Императрица Ирина постоянно держалась иконопочитателей и монахов. Сыновья Константина V от 3-го брака постоянно пользовались сочувствием иконоборцев и войска. А Лев Хазар и сын его Константин VI, по своему малодушию и слабохарактерности, нигде не успели приобрести для себя прочных симпатий.

Непосредственно по воцарении Лев Хазар, находившийся под влиянием своей жены Ирины, высказался благодушно по отношению к иконопочитателям и монахам. Праздные архиерейские кафедры стали замещаться иноками. Влияние Ирины выказалось и в том, что царь поспешил провозгласить императором своего 5-летнего сына Константина. Обстоятельства, при которых совершалось это провозглашение, показывают, что оно было делом консерваторов, желавших обеспечить престол за сыном Ирины и сохранить надолго желанный для них порядок государственного управления. Народ, по словам хрониста, тронутый тем, что царь оказал щедрость, благочестие и сочувствие к инокам, шумно толпился на ипподроме с Недели ваий до Великой Пятницы (8–12 апреля), требуя, чтобы Лев объявил царем и своего сына. Лев, по-видимому, не доверял прочности и силе сочувствия набожных византийцев и не соглашался. «Сын у меня один, – говорил Лев IV, – если меня не будет, вы убьете его и возьмете себе другого правителя». Но народ клялся, что не хочет иного царя, кроме Льва и его прямого потомства. Взяв с народа торжественную клятву пред Крестным Древом, Лев короновал своего сына в день Пасхи (14 апреля) 776 г. Торжество сына Ирины было поражением для другой половины царского семейства – для сыновей Константина V от 3-го брака. Тщетно Лев IV хотел удовольствовать своих братьев громкими, но пустыми титулами цезарей и нобилиссимов. Один из них, цезарь Никифор, конечно, надеясь на поддержку иконоборческого войска, скоро составил заговор, но был уличен и сослан в Херсонес.

Лев IV и Ирина были согласны и единодушны между собою только в самом начале своего царствования. С течением времени они стали морально все более и более расходиться. Лев IV – быть может, в силу наследственных свойств Исаврийской династии – начал склоняться на сторону реформы. Ирина же все более и более упрочивала свой авторитет между иноками и набожными византийцами. Последним общим делом царственных супругов может быть признано избрание нового столичного патриарха вместо умершего (6 февраля 780 г.) иконоборца Никиты. Избран был Павел Кипрянин – человек, по отзыву историка Папарригопуло, желавший угодить всему миру. Как давний и искренний иконопочитатель, Павел был угоден императрице, тем не менее по требованию императора дал письменное клятвенное обещание, что не будет почитать икон. Вскоре после избрания нового патриарха произошел открытый разрыв между Львом IV и Ириной. Царь казнил 6 сановников, обвиненных в том, что они привлекали царицу к иконопочитанию, а саму Ирину удалил из дворца. Спустя полгода Лев IV умер от какой-то внезапной и странной болезни 30-ти лет от роду, после 5,5-летнего царствования¹⁶⁷.

По смерти Льва Хазара на византийском престоле является вдова его императрица Ирина вместе с 11-летним сыном Константином VI. Хотя в государственных актах имя сына стояло прежде имени матери, но понятно, что при его малолетстве и при энергичном характере Ирины истинной самодержицей была она. Взгляды и симпатии Ирины были для всех ясны и раз навсегда твердо определены. Она была усердной любительницей иноческого чина и горячей ревнительницей византийской обрядовой набожности, соединенной с почитанием икон, мощей и священных реликвий. Можно сказать, что между императрицей с одной стороны и монахами и другими набожными византийцами с другой стороны существовал постоянный – не гласный, не писанный, но тем не менее действительный – оборонительный и наступательный союз для взаимной поддержки, так что торжество и поражение Ирины было вместе с тем торжеством и поражением для иноческого чина. Византийские иконоборцы и либералы ясно понимали, чего им можно ожидать от царствования Ирины, и поспешили сделать заговор, чтобы исторгнуть власть из ее рук и провозгласить императором ее деверя, кесаря Никифора (сына Константина V от 3-го брака). Но Ирина предупредила своих врагов. Разослав в ссылку главнейших заговорщиков, она насильно сделала монахами и клириками кесаря Никифора и его братьев и заставила их публично участвовать в торжественном богослужении в Софийском храме в день Рождества Христова того же 780 года.

Утвердившись на престоле, императрица Ирина выказала свое личное усердие и расположение к восстановлению древнего благочестия. Она торжественно перенесла с острова Лимноса в Константинополь мощи великомученицы Евфимии, которые, как гласит сказание о них, были выброшены в море при Константине V и чудесно обретены на острове Лимносе. К первому же времени царствования Ирины относится странное археологическое открытие неких чудных мощей какого-то чуть ли не допотопного святого. «Некто, – читаем в хронике Амартола, – делая раскопку у Долгой стены, нашел ларец и, вскрыв его, увидел труп великорослого человека, а на ларце были выбиты следующие письмена: “Христос имеет родиться от Девы Марии, и верую в Него. А при Константине и Ирине царствующих опять, о солнце, ты увидишь меня!”» Как бы мы ни объяснили это открытие, во всяком случае, оно соответствовало настроению византийцев, желавших процветания старой обрядовой набожности. Само собою разумеется, что желающие чтить св. иконы невозбранно поставляли их в домах и храмах.

Но этого было недостаточно. Определения иконоборческого собора 754 г. все-таки оставались в силе, и почитание икон было еще делом нелегальным. Необходимо было созвать новый Собор с авторитетом Вселенского и отменить на нем решения собора 754 года. К этой цели и пошла императрица Ирина последовательно и систематично. Хотя хронисты и стараются уверить нас, что события складывались сами собою, помимо усилий императрицы, но по всему видно, что составление нового Собора устраивалось согласно выработанному плану. От истории скрыты навсегда частные и келейные переговоры царицы с духовными и светскими сановниками по делу о восстановлении икон, но во внешней истории этого дела мы можем различать три последовательных фазиса: а) отречение патриарха Павла (31 августа 784 г.), б) избрание в патриархи Тарасия (25 декабря 784 г.) и в) наконец, созвание самого Собора сначала в Константинополе (17 августа 786 г.), потом в Никее (24 сентября – 13 октября 787 г.).

Бывший тогда в столице патриарх Павел хотя и сочувствовал делу восстановления иконопочитания, но не мог взять на себя осуществление этого дела: во-первых, по своей крайней болезненности, а главным образом потому, что в его прошлом было нечто не позволявшее ему заявить себя ревностным иконопочитателем, – именно клятвенное обещание не почитать икон, данное им царю Льву IV при вступлении на патриаршую кафедру. Все, что мог сделать патриарх ради восстановления старого порядка церковных дел, состояло в том, чтобы сойти с кафедры, завещав созвание нового Собора для пересмотра дела об иконопочитании. Так патриарх Павел и сделал, и его завещание могло казаться тем более обязательным, что он скончался вскоре после своего отречения от кафедры. Вопрос о восстановлении св. икон был, таким образом, официально и гласно поставлен на очередь.

Далее нужно было возвести на патриаршую кафедру человека, который мог бы канонизовать возврат к отринутой религиозной обрядности, не вдаваясь в крайности, не раздражая, по возможности, многочисленных противников иконопочитания. Это необходимо было для успеха самого дела. Достойно замечания, по мнению Папарригопуло (III, 546), что Ирина между многими сотнями архиереев, игуменов и монахов не нашла ни одного избранника на патриаршую кафедру с требуемыми качествами. Конечно, не было недостатка в желающих, но одного желания было недостаточно, нужны были еще и ум, и образование, и искусство в делах, и личный авторитет. Должно полагать, что из византийских архиереев более образованные уже связали свое имя с постановлениями иконоборческого собора, а игумены и монахи, пребывшие верными иконопочитанию, были малообразованны и фанатичны. Как бы то ни было, но императрица, несмотря на свою любовь к иноческому чину, нашла необходимым выбрать патриарха из мирян и остановилась мыслью на государственном секретаре Тарасии, который отличался своей образованностью и благородным примирительным настроением. Выбор был удачен. Тарасий был в полном смысле слова человек μετριοπαθής, кроткий, рассудительный и беспристрастный. Просвещенным умом он ясно видел и оценивал народные суеверия и монашеские неустройства, вызвавшие иконоборческую реформу, но с другой стороны, также ясно видел, что иконоборчество не имеет почвы в общенародном сознании и вызывает в большинстве только озлобление, и патриотически надеялся, что возрождение греческой нации пойдет успешнее, если реформы, направляясь на другие стороны византийской жизни, не будут касаться быта церковного. При своем избрании на патриаршество Тарасий – конечно, вследствие предварительного уговора с царицей – торжественно объявил в собрании духовных и светских сановников, что он согласен принять патриаршество не иначе как под условием созвания Вселенского Собора для пересмотра вопроса об иконах, из-за которого Греческая Церковь анафематствуется Римской и другими Церквами. Собрание в большинстве соглашается на это условие, и Тарасий провозглашается патриархом. Таким образом, сделан был второй шаг для восстановления отринутой церковной обрядности: не только заявлена была необходимость нового Собора, но и поставлен был способный человек, который должен был руководить всем предприятием.

Предприятие было трудное и требовавшее большой подготовки. Патриарх Тарасий, прежде всего, вступил в сношения с Римским папой и с восточными патриархами по вопросу о созвании нового Собора – с этой стороны препятствий не предвиделось и не встретилось. Препятствия были внутренние, домашние. Целое поколение в Византии сменилось, и новое успело уже вырасти и состариться при иконоборческих императорах; и, хотя громадное большинство византийцев было привержено обрядовой набожности, но большинство это состояло из простонародья, монахов и женщин, т. е. из членов общества пассивных. Активные же члены общества, далеко меньшие числом, но превосходящие энергией, именно: воины, чиновники и весьма многие епископы, решительно стояли на стороне иконоборческих порядков. Два миросозерцания враждебно столкнулись друг с другом – солдатское и монашеское – и каждое из них, по мнению Папарригопуло (III, 556) условливалось различием их профессии: солдат верил в силу личной самостоятельности и самодеятельности человека и смело готов был идти на бой с препятствиями, монах признавал всегдашнюю зависимость от высших духовных сил и постоянно ожидал чудес и знамений. Само собою разумеется, что сильная и привыкшая к власти иконоборческая партия не могла оставаться бездейственной при восстановлении иконопочитания, солдаты не могли равнодушно видеть торжества иноков. Еще при избрании Тарасия (25 декабря 784 г.) слышны были голоса, что не нужно было нового Вселенского Собора; но когда усилиями Тарасия был действительно составлен и открыт в константинопольском храме Св. Апостолов Собор для восстановления икон (17 августа 786 г.), то противодействие иконоборцев достигло высшей степени. Иконоборчествующие епископы составляли предварительные совещания, чтобы организовать обдуманную оппозицию Тарасию; в день открытия Собора воины во множестве окружили храм Св. Апостолов и настойчиво истребовали доступ внутрь храма, чтобы охранять свободу и безопасность иконоборчествующих епископов. Соборное заседание началось, но императрица Ирина, присутствовавшая тут же, на хорах храма, скоро увидала, что при такой обстановке Собор не приведет к желанной цели, и предложила патриарху Тарасию удалиться. Ясно было, что нужно еще позаботиться о более удовлетворительной подготовке к открытию Собора, имеющего провозгласить торжество иконопочитания. Императрица сочла необходимым, прежде всего, ослабить войско. Под предлогом похода против арабов ветераны были отправлены в Азию и там по частям расформированы и выпущены в отставку. Заменившие их новобранцы не имели уже старого духа и старых преданий. Затем, чтобы будущий Собор имел не менее членов, чем иконоборческий собор 754 г. (т. е. не менее 338), приглашены были в состав Собора игумены и иноки в числе 132. Были, вероятно, переговоры с иконоборчествующими епископами, из коих оказались склонными к покаянию 9 человек. Наконец, после годичной подготовки, VII Вселенский Собор был открыт 24 сентября 787 г., но не в столице, а в Никее, как городе, более безопасном от иконоборческих смут и славном памятью I Вселенского Собора. На первом заседании были приняты в церковное общение и получили полную амнистию покаявшиеся иконоборческие епископы. На следующих двух заседаниях были читаны послание папы Адриана и послание с Востока. Наконец, с 4-го заседания Собор приступил к обсуждению главного вопроса. Были прочитаны выдержки из Св. Писания и творений отеческих, говорящие в пользу иконопочитания, опровергнуты положения иконоборческого собора 754 г., анафематствованы иконоборческие патриархи Анастасий, Константин и Никита и восстановлена честь памяти защитников Православия: патриарха Германа, Георгия Киприота и Иоанна Дамаскина. Окончательное определение относительно икон изложено в таких выражениях: «Со всяким тщанием и осмотрительностью определяем, чтобы святые и честные иконы предлагались для поклонения, точно так же как изображение Честного и Животворящего Креста, – будут ли они сделаны из красок, или мозаики, или другого какого-либо вещества, только бы сделаны были приличным образом, и будут ли находиться в святых церквах Божиих, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках или в домах и при дорогах, а равно будут ли это иконы Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, или Непорочной Владычицы нашей Св. Богородицы, или честных Ангелов, и всех святых, и праведных мужей. Чем чаще они (т. е. первообразы) при помощи икон делаются предметом нашего созерцания, тем более взирающие на эти иконы возбуждаются к воспоминанию о самых первообразах, приобретают более любви к иконам и получают более побуждений воздавать им лобызание и почтительное поклонение (ἀσπασμὸν καὶ τιμητικὴν προσκύνησιν), но никак не то истинное служение (λατρείαν), которое по вере нашей приличествует одному только Божественному естеству». Это определение VII Вселенского Собора, вопреки иконоборцам восстанавливая почитание икон, с другой стороны, служило твердым оплотом против суеверия, настойчиво заявляя, что иконы не могут быть предметом того служения, какое приличествует одному Божеству. Различие терминов προσκύνησις и λατρεία и соединенных с ними понятий было теперь достаточно выяснено для всякого православного христианина. Перечитывая деяния VII Вселенского Собора, мы, вообще, замечаем, что решающий голос на нем имели патриарх Тарасий и единомышленные с ним люди среднего, примирительного направления, далекие от крайностей иконоборчества, но в то же время совершенно не расположенные покровительствовать народному суеверию или покрывать недостатки монашества. Достойно замечания, что на VII Вселенском Соборе составлено было несколько правил против аномалий монашеской жизни. Последнее (8-е) заседание VII Вселенского Собора имело место в Константинополе, во дворце Магнавра, в присутствии императрицы-матери и ее сына и было посвящено исключительно провозглашению торжества иконопочитания и скреплению царскими подписями соборного акта. Торжествующая императрица немедленно поставила над Медными вратами дворца икону Спасителя с подписью: «ἣν καθεῖλε πάλαι Λέων ὁ δεσπόζων, ἐνταῦθα ἀνεστήλωσεν Εἰρήνη».

Примирительное направление церковной политики, восторжествовавшее на VII Вселенском Соборе, к сожалению, не продолжилось. В своих усилиях удержать за собою царскую власть от притязаний деверьев и подрастающего сына честолюбивая Ирина оперлась на крайнюю партию, состоявшую из евнухов и монахов, которых по нынешней терминологии можно бы назвать отчаянными реакционерами. Эти реакционеры, во главе которых стоял евнух Ставракий, недовольны были снисходительностью патриарха Тарасия к покаявшимся иконоборческим епископам, не переставали высказывать сомнения относительно законности поставления самого Тарасия в патриархи из мирян и не признавали авторитета VII Вселенского Собора, так как он долго не был утверждаем папой. Мало того, не удовлетворяясь постановлениями VII Вселенского Собора, реакционеры пытались, кроме того, уничтожить все реформы Льва III и Константина V в быту военном и гражданском. Пользуясь честолюбием Ирины для того, чтобы властвовать под ее именем, реакционеры уверяли царицу, что Богу неугодно, чтобы она передавала царскую власть в руки сына. Это неугодно было и самой Ирине, и последствием таких внушений была семилетняя (790–797) борьба матери с сыном за скипетр и корону. Во время этой борьбы приверженцы Ирины пользовались неустройствами семейной жизни Константина VI, чтобы представить их в качестве ужасных, вопиющих на небо преступлений и вооружить против царя общественное мнение. В действительности если Константин VI и был виноват, то не безвинна в неустройствах его семейной жизни была и Ирина.

Первоначально (в 781 г.) Ирина хотела обручить своего 11-летнего сына с 8-летней дочерью Карла Великого Ротрудой. Сватовство состоялось, и ученый грек Елисей поселился при дворе Карла Великого для обучения Ротруды греческому языку и обычаям. Но впоследствии Ирина передумала, и сама разрушила затеянное ею сватовство, вероятно, сообразив, что такой могучий и энергичный государь, как Карл Великий, не попустит, чтобы его зять оставался титулярным императором. В конце 788 г. Ирина женила своего сына на пафлагонянке или армянке Марии, внучке св. Филарета Милостивого. В житии св. Филарета (1 декабря) этот неожиданный брак представляется как очевидное свидетельство милости Божией к св. Филарету за его нищелюбие. Но для самой Марии брак вовсе не принес счастья, ибо царь, по словам хрониста, «не хотел этого брака и противился по причине склонности, какую чувствовал к дочери Карла». В 790 г. Константин VI сделал покушение отнять у матери царскую власть, и это покушение, сначала неудачное, скоро увенчалось успехом. Но Константин, как человек слабохарактерный, не сумел удержать расположения воинов, которым был обязан своей властью, и снова подчинился влиянию своей матери, которая опять оказала гибельное влияние на его семейную жизнь. «Царь, – по словам хрониста, – возненавидел жену свою Марию по навету матери, желавшей привести его во всеобщую ненависть, и принудил ее постричься. А сам беззаконно женился на Феодоте, кубикуларии (фрейлине Ирины) и венчал ее на царство». Придворный иерей, эконом Иосиф совершил царское браковенчание, и патриарх Тарасий заблагорассудил покрыть снисхождением и молчанием совершившийся факт. Но иноки, приверженные к Ирине, употребили все усилия, чтобы представить царя величайшим беззаконником и вооружить против него общественное мнение, и никогда, кажется, частная жизнь ни одного государя не подвергалась столь жестоким порицаниям, как это было в настоящем случае. Как будто вся вселенная готова была разрушиться оттого, что Константин VI развелся с Марией и женился на Феодоте. В конце концов приверженцы Ирины достигли своего желания: царь потерял власть и зрение (15 июля 797 г.), и Ирина осталась единодержавной царицей.

Единодержавие Ирины, продолжавшееся около 5 лет (797–802), было золотым веком для иноков, число коих в одном Студийском монастыре увеличилось от 12 человек до 1000. Но общее направление внутренней и внешней политики страдало теми недостатками, которые обыкновенно свойственны господству реакционеров. 31 октября 802 года Ирина была низвергнута. Логофет Никифор, венчанный патриархом Тарасием на царство, сослал бывшую царицу на остров Лесбос, где она скоро и умерла. Падение Ирины совершилось легко и быстро, но, как видно, сильно опечалило иноков, которые, впрочем, предполагали, что их чувства разделяются всем народом. «Одни, – говорит хронист Феофан, – удивлялись, как Бог допустил, чтобы исповедница веры подпала такому горю; другие как будто не верили своим глазам и думали, что они видят это во сне; третьи, наконец, плакали, вспоминая ее благодеяния к ним, и все вместе проклинали как нового императора, так и короновавшего его (т. е. патриарха Тарасия)».

Приведем в заключение ряд отзывов об императрице Ирине.

Муж и сын императрицы Ирины были люди довольно бесцветные, заурядные и пассивные, не возбуждавшие ни сильных симпатий, ни очень сильных антипатий, посему история ими довольно мало занимается. Совсем иное дело – императрица Ирина. Отзывы о ней так же многочисленны и разнообразны, как и отзывы об императорах Льве III и Константине V, но замечательно, что отзывы эти хронологически идут совершенно в обратном порядке, т. е. начинаются похвалой и кончаются порицанием. Еще при жизни императрица Ирина была почти канонизирована. VII Вселенский Собор увенчал ее похвалами, именуя новой Еленой. Современник Ирины св. Феодор Студит в своем письме к ней от 801 г. по поводу облегчения народных податей приветствует императрицу таким панегириком: «Скажи нам, государыня, откуда вселилась в тебя такая любовь к благочестию, что ты ненасытимо возжелала благоугождать Богу и до чрезвычайности простерла попечение о душевной и телесной пользе христиан?.. Все царство твое наполнилось радости и веселия. Кто слыхал о таких делах? Скажите, мужи. Кто видал при другом царствовании столь великое и столь важное благодеяние?.. Хвалите ее, все народы; величайте ее с нами, начальники и подчиненные, священники и монахи и весь христианский род. Ты угождаешь Богу… ты радуешь избранных Ангелов Божиих и людей, живущих преподобно и праведно, богоименитая Ирина! В этом сияет твое благочестие, за это все уста и всякий язык прославляет тебя; это поистине слава Церкви, это печать содержимого тобою отеческого и богодухновенного православия христиан, ревнительница по Боге и поборница истины!» Вероятно, вскоре по смерти св. Ирина была канонизирована и включена в календарь. У последующих византийских хронистов Ирина также прославляется как христолюбивая, благочестивая, благодетельная царица. «Ирина, – говорит Амартол, – была весьма благочестива и любила добродетель и устрояла многие странноприимницы, и сиропитательницы, и монастыри, сделала облегчения податей и множество других исправлений». Но в истории Ирины было событие, с которым не могло примириться народное чувство византийцев, хотя они и разделяли вполне православнейшие убеждения царицы, – именно ослепление и низвержение с престола собственного сына. Хроника Амартола передает только народную молву по поводу этого события, причем хронист не подтверждает и не опровергает ее. «Мать царя, приласкав всех и дарами склонив на свою сторону, выжидала удобного случая, чтобы воцариться самой. И вот (15 июля 797 г.)… когда царь прибыл во дворец, то вельможи, сторонники его матери, в ее отсутствие, в той комнате, где он родился, ослепляют его страшно и немилостиво… Тогда помрачилось солнце на 17 дней, так что корабли блуждали по морю, и все говорили, что ради ослепления царя затмилось солнце».

Последующие хронисты смелее и решительнее очерчивали темную и светлую сторону в жизни Ирины, так что Ирина у них представлялась существом двойственным… Так, Дорофей Монемвасийский то удивляется благочестию Ирины, говоря так: «О чудо! Одна женщина с ребёнком восстановила благочестие и попрала нечестие!», то называет Ирину детоубийцей. Ближайшие к нашему времени историки старались разъяснить себе загадочный вследствие этой двойственности характер Ирины. Лебо, вполне одобряя религиозную политику Ирины, пытается представить жестокую борьбу ее с сыном за корону как следствие греховного, но временного увлечения, которое Ирина впоследствии искупила раскаянием. «Честолюбивая царица, – говорит он, – достигла всего, чего желала, кроме душевного спокойствия и любви подданных. Она решилась утишить угрызения совести и смягчить народное к себе нерасположение силою своих благодеяний. Подобно всем самодержцам, Ирина льстила себя надеждой, что она изгладит память о своих преступлениях, делая добро народу, судье строгому, но позволяющему подкупать себя благодеяниями. Она отворила свое казначейство и щедрой рукою подавала бедным». Заканчивая историю Ирины и упомянув о последних печальных днях ее в ссылке на острове Лесбосе, Лебо говорит: «Должно быть, греки сильно верили в покаяние Ирины, если причислили ее к лику святых».

Шлоссер несколько иначе определяет характер Ирины. Не сменой грешного увлечения и раскаяния объясняет он противоречия в ее жизни, а тем, что самая набожность царицы не исключала проступков и даже преступлений. «Характер Ирины, – говорит историк, – представлял самое счастливое соединение властолюбия с тогдашними понятиями о религии». И еще: «Ирина была религиозна, но у нее, как и у всех женских и избалованных блестящей обстановкой натур, религия была более средством, нежели целью». Характеризуя Ирину, Шлоссер находит уместным припомнить слова Вольтера: набожность у женщин соединяется с любовью, с политикой, даже с жестокостью.

Наиболее суровую оценку личности и деятельности Ирины дает Папарригопуло (III, 597–599), признающий всю политическую деятельность царицы не только неодобряемой в нравственном отношении, но и весьма вредной для Византии: «Ирина, рожденная и воспитанная в Афинах, куда не проникал дух церковных новшеств, принесла с собою в столицу убеждения, определившие всю ее жизнь. Константин V жестоко ошибся, когда избрал Ирину в невесты своему сыну и наследнику. Ирина не только не возымела никакого сочувствия к началам реформы, но всегда стремилась к восстановлению старых церковных порядков и считала их настолько необходимыми для спасения отдельной личности и всего мира, что все средства, добрые и худые, ведущие к цели, казались ей дозволенными. Поэтому, прибыв в Константинополь в качестве невесты царского наследника, Ирина не колебалась дать свекру (т. е. Константину V) притворную клятву в нерушимом соблюдении его церковных нововведений. Но по смерти Константина V Ирина, пользуясь слабым характером своего мужа Льва IV, стала потихоньку подкапывать новое здание, а по смерти мужа и совсем ниспровергла оное. А когда Ирина заметила, что ее деверья, а потом и сын, желая достигнуть власти, опираются на друзей реформы, то беспощадно покарала всех своих родственных соперников, не пожалела и родного сына. И так превратны были ее религиозные понятия, что она, если верить М. Глике, думала искупить свой грех освобождением жителей столицы от различных податей. Бесчеловечный поступок Ирины с сыном строго осудили даже расположенные к ней хронисты. Но и вся политика Ирины заслуживает строгого осуждения. Мы ничего не говорим против восстановления иконопочитания. Восстановление иконопочитания в том виде, как оно состоялось на VII Вселенском Соборе, не затрагивало основных начал реформы, по крайней мере в сознании умеренных ее приверженцев. Но Лев III и Константин V кроме устранения икон предпринимали и еще много нововведений, чтобы поднять народные массы и вывести их из летаргии… К несчастью, Ирина не ограничилась только вопросом об иконах. Она распустила войско, пожертвовала многими весьма важными внешними интересами империи, безрассудно сложила многие необходимые налоги, умножила монастыри, подчинила правительство видам монахов, поручила государственные дела негодным людям, и особенно евнухам, про которых недаром ходила древняя пословица: если имеешь евнуха, убей его; если не имеешь, купи и убей. Малая Азия досталась арабам, Фракия – болгарам, папа владычествовал над средней Италией, казначейство было пусто, и вся империя пришла в такое нестроение и оскудение, что даже сам патриарх Тарасий согласился на ниспровержение неспособного и ханжествующего правительства».

Низвержением Ирины закончилась Исаврийская династия, генеалогическую таблицу коей и прилагаем.