Гегемония и федерация

В этой статье Федотов вслед за австрийским философом Куденхове-Калерги предсказывает возникновение единой Европы. В 1939 году, когда Германией была развязана вкупе с СССР Вторая мировая война, предвидения мыслителя многим казались несбыточной химерой. Возникновение Европейского экономического сообщества в 1957 году, в которое поначалу входило 12 европейских государств, как единого государственного организма не только подтвердило пророчество русского мыслителя, но и актуализировало его в свете последних, весны и лета 2014 года, событий на Украине. В Европейском экономическом сообществе создан единый внутренний рынок, сняты ограничения на свободное перемещение товаров, капиталов, рабочей силы между странами, образована единая валютная система. С 1992 года ЕЭС называют Европейским сообществом.

Вопрос о Европейской федерации, поставленный в Англии немедленно после начала войны, как будто заглушается сейчас иными голосами. «Вечная Германия» кажется более актуальной темой, чем вечная Европа. Вопрос о том, что делать с Германией, как обезопасить себя от Германии, вытесняет общий вопрос: как быть с Европой, как обезопасить ее от всяких покушений, с чьей бы стороны они ни исходили? А между тем последние подвиги Сталина, казалось бы, показывают, что опасность может грозить не только от Германии и что метафизическая психология нации ничего объяснить и ничем помочь не может. Мы, по крайней мере, решительно отказываемся искать в душе «вечной России» объяснений сталинского разбоя.

Совершенно бесспорно, что за два последних поколения германский милитаризм являлся наибольшей угрозой европейскому миру. Но столь же бесспорно, что после поражения Германии на сцену выдвинулись, подчас совершенно неожиданно, милитаризмы иных, вчера довольно мирных народов: Италии, Японии, теперь России. При таких условиях уничтожение главного агрессора только расчищает дорогу для следующего. Уничтожение всех великих агрессоров (если бы оно было возможно) открывает карьеру для честолюбия средних и даже малых. В несколько лет возможны необычайные передвижения сил. После Пелопонесской войны, обессилившей великие греческие державы, даже Фивы могли навязать свою гегемонию Греции. Сколько маленьких Фив сейчас дремлют в лоне Европы?

Задача не в том, чтобы уничтожить главного агрессора и ждать, вооружившись до зубов, нападения очередного агрессора. Задача в том, чтобы окончательно уничтожить бандитизм в Европе, установить в ней твердый мир – порядок, обеспеченный законом, закон, обеспеченный властью, власть, обеспеченную силой, другими словами, Европа должна найти свое сверхнациональное политическое единство, если вообще она хочет и может жить.

Главное возражение против идеи федерации состоит в ее утопичности. Говорят, это прекрасная сказка, музыка будущего. Для современного мира с его обостренными национализмами мечта о добровольном ограничении национального суверенитета бесплодна.

Признаюсь, я не слишком высоко оцениваю действенность исключительно бескорыстных мотивов. И не только на моральной проповеди я строю свои надежды на будущее. Великая идея для своего воплощения должна найти опору в материальных и политических силах, приспособляясь к ним и себя невольно компрометируя. Но других путей для творчества в истории не бывает. Всякий исторический успех – лишь относительное торжество идеи, не чуждое горечи разочарований.

Мысль о совершенно добровольной организации сверхнационального общения, с жертвенным отказом от суверенитета и от защиты своих интересов со стороны отдельных наций, – конечно, совершенная утопия. Но гегемония держав-победительниц – не утопия. И не утопия, а лишь трудная задача – развитие этой гегемонии в постоянное и все более равноправное сожительство и сотрудничество народов.

Война, вместе с разрушением и варварством, приносит и новые возможности. Она делает мир более ковким, пластичным. В ее огне сгорают или переплавляются старые формы. Старые границы перестают быть неприкосновенными. Вековые политические режимы рушатся. Перед победителями мир лежит, как девственная земля, ожидающая своего Колумба. Только бы хватило мужества, хватило совести и воли не погубить дело победы, не утопить ее в мелочном своекорыстии и мстительности.

Сейчас стало почти аксиомой, что корни теперешней войны были заложены в Версальском мире. Радикально расходятся лишь взгляды на то, что именно в Версальском мире обусловило роковой исход. Для одних это насильственный мир – «диктат», для других слишком мягкий и слабый. Версальский мир был, несомненно, компромиссом противоположных тенденций, – в этом была его слабость, но не в этом главный его порок. Лучше компромисс, чем голое торжество насилия. А где же в политическом мире возможно торжество чистой справедливости? Я думаю, что Версальский мир был лучшим из возможных, – что не делает его, подобно лейбницевскому миру¹, идеальным или даже просто нас удовлетворяющим. Роковым для Версальского мира, т. е. для Европы, живущей под его сенью, было отсутствие силы, стоящей на его страже. Такой силой должна была стать Лига Наций. То обстоятельство, что с самого начала не было создано армии и постоянного правительства Лиги погубило ее и версальский порядок. Если бы на фоне разоруженной Европы существовала постоянная вооруженная сила, достаточная для подавления всяких бунтов, захватов и нападений, будущее Европы было бы сейчас почти безоблачно.

Коммунисты и радикалы говорят, что Лига Наций была лицемерной формой господства Англии и Франции над миром. В каком-то смысле это справедливо, но в этом факте не заключается никаких оснований для осуждения. Всякое объединение совершается вокруг какого-нибудь центра и нуждается в чьем- то водительстве. Это всегда объединение вокруг – Македонии, Рима, Москвы, Парижа, Берлина. Методы и формы объединения могут быть различны: от деспотической империи до равноправного союза или слияния, но объединение невозможно без направляющей и управляющей воли. Конечно, если бы объединительницей Европы явилась Германия или современная Россия, это было бы худшей тиранией, и притом безнадежной для будущего развития к свободе и равноправию. Но гегемония англо-французская не страшна для свободных народов, хотя, конечно, и она не может быть бескорыстной и для всех равно справедливой. Лига Наций была не просто гегемонией Англии и Франции, но опытом сотрудничества их с целым миром великих и малых государств, из которых многим действительно удавалось играть свою роль в мировом концерте. Я сказал бы: беда была не в злоупотреблении властью со стороны победителей, а в слабости власти, в бездействии и попустительстве. Утомленные войной победители поспешили разоружиться, забывая о том, что на них лежала обязанность вооруженной охраны мира. Разногласия между победителями сыграли также свою роковую роль. Европа предоставлена была своей судьбе: никем не управляемая, она неслась по течению, чтобы разбиться о скалы.

Когда теперь мы думаем о будущей Федерации европейских народов, мы, прежде всего, представляем ее себе как разумную и великодушную гегемонию победителей – в целях охраны мира и устроения политического и экономического быта Европы. Лучше какая-нибудь власть, чем анархия. И из всех возможных видов власти власть западных демократий сулит более всего гарантий для мира и свободы.

Если бы война охватила своим пожаром всю Европу и в ней не осталось бы ни одного нейтрального государства, то, как ни ужасны были бы опустошения, дело организации мира облегчилось бы значительно. Война уже сейчас привела к такому объединению союзных держав – военному, дипломатическому, хозяйственно-финансовому, которое позволяет видеть в англо-французском сотрудничестве реальное ядро будущей федерации. При отсутствии нейтральных было бы две Европы – в сущности два суверенитета; после победы – только один. Побежденные примут закон победителей, – тем легче, чем более надежд на будущее он им оставит. Победители в процессе войны привыкнут жить под общим законом. Задача заключалась бы, прежде всего в том, чтобы сохранить эти приобретения войны и распространить их на остальные народы, нейтральные и побежденные, вольно и принудительно включенные в систему Pax Europaea².

Мы не закрываем глаза на огромные трудности, стоящие на пути такого мира. Одна из них проистекает из неизбежных трений и разногласий победителей. Другие – из столкновений двух тенденций мира: возмездия и замирения. Борьба этих тенденций в будущей федерации столь же неизбежна, как и в старой Лиге Наций. Без борьбы нет жизни, нет живого политического организма. Сама по себе эта борьба не страшна, если бы она вместилась в границы охраняемого общим оружием единства, как не страшно для государства существование личных и групповых антагонизмов, поскольку над ними господствует общий закон.

Величайшая опасность для Pax Europaea заключалась бы в другом: в недостаточной полноте и широте объединения Если бы на исходе войны одна или несколько великих держав достаточно мощных, чтобы противопоставить себя Европе, отказались войти в федерацию или вошли в нее, чтобы взрывать ее изнутри, дело мира было бы безнадежно погублено. Вопрос о «великих» нейтральных становится особенно тревожным. Прежде всего, вопрос о России. Но здесь мы имеем уравнение со многими неизвестными. Развертывание событий грозит опрокинуть всякие гадания и построения.