Источник

Веры воскреситель

Люди потянулись к нему [отцу Иоанну] как к живому свидетельству Небесных Сил, как к живому знаку того, что Небеса живы, божественны и благодатны. Народ, как апостол Фома, ищет вложить персты и осязает.

В.В. Розанов

А.B. Круглов. Всея России молитвенник

Имя отца Иоанна известно всей России.

Странствуя по земле Русской, я видел его портреты всюду – и в роскошных кабинетах, и в крестьянских лачугах. Еще не зная лично кронштадтского пастыря, я уже знал его по той молитве, печатной и устной, которая широкой волной расходилась по Руси...

Всюду говорили о нем, везде его имя произносили с благоговением и любовью. И понятно было это благоговение, неудивительна и эта любовь, когда везде являлись живые свидетели отцовской любви и пастырской чудотворной молитвы, той помощи, ласки, которые не знали различия между людьми по их состоянию, положению: кронштадтский пастырь всюду нес свое любящее сердце, свою поддержку и богачам, нуждающимся в целении не менее, чем бедняки, и христианам, и иноверцам. Вера его никогда не была мертва, любовь всегда пламенна и деятельна. Этой верою и любовью и был силен почивший пастырь, в этом и была причина его обаяния, его духовной власти над целым народом.

В избе крестьянина, где я остановился, я увидел портрет отца Иоанна.

– Вы его знаете? – спросил я.

– Лично – нет... Но ведь это наш молитвенник! Им наша земля крепка!..

А другой, бывший солдат, сказал:

– Видел я его... видел...

– И говорил с ним?

– Нет... Где говорить! Тысячи... Да и видеть довольно!.. Глянул на меня и всю душу оживил... словно горе все снял... Истинно сказать тебе: никогда так не молился, как в ту пору, когда он служил... Видно, с ним-то и наша молитва сильней становится!

Знаменательны эти слова простого русского человека о том, кто всю жизнь молился за братьев и был печальником и другом страдающих и обремененных. И отец Иоанн творил чудеса не только в смысле исцеления. Он творил чудеса над душами и сердцами людей, приходивших к нему. Помню слова писателя из народа Савихина, рассказывавшего об отце Иоанне другому писателю. Да, говорил он, трудно передать словами ту перемену, какая происходила в деревенских жителях, побывавших у отца Иоанна. Там, где прежде стоял гвалт, шум от ссор, он заменялся добрыми отношениями: женщины сходятся вместе, переживают свои впечатления, как бы дышат тем благодатным воздухом, какой там, около Батюшки. Помощь нужна – они отзывчивы... Ибо отец Иоанн всегда говорит: «Любите друг друга и помогайте друг другу... всякому, кто нуждается... без различия... у Бога все равны... и не нам судить, кто достоин, кто нуждается – помоги, не суди и не рассуждай!»

Встречаясь с людьми интеллигентными, я слышал тоже об отце Иоанне одно хорошее... И тут были свидетели благодатных исцелений и сами исцеленные. Интеллигентные люди (например, два врача, инженер, учитель гимназии, профессор) с восторгом делились своими впечатлениями из поездки в Кронштадт. Они шли с сомнениями, с горем к представителю евангельской истины, шли и со злобой, которую не могли угомонить и вырвать из сердца, – и получили исцеление у отца Иоанна. Его слово, ласковое, сердечное, его благостный взгляд, проникавший прямо в душу, снимали бремя скорби, часто злобу и окрыляли на борьбу, на труд, на жизнь... А как умел материально помогать почивший пастырь – об этом тысячи рассказов, и многие из них я слышал сам. Отец Иоанн спасал людей от роковой развязки, удерживал от разврата, «ставил на ноги». Один из евреев со слезами на глазах рассказывал, как отец Иоанн выручил его из беды... дал 500 рублей!.. Бедняк не мог себе представить: как это ему, какому-то еврейчику (его собственные слова), отец Иоанн дал, не зная его, столько!..

– И что же?

– Ну, и что же: я пошел с них!.. Я теперь человек. Я вижу, какой это... святой!.. О, если бы все... ваши... священники были такие! Но и потому, что... есть он у вас... я больше не стану никого других поносить... Вот какой он!

Нужно быть исключительным человеком, чтобы вызвать этот отзыв и эти исключительные слова с уст еврея! Интересно знать: жив ли он теперь и как он защищал отца Иоанна тогда, когда его травили передовые листки.

Чем более я слышал об отце Иоанне, тем более и сильнее интересовал он меня, можно сказать, влек... я читал все, что писалось о нем.

И мое благоговейное чувство к нему росло и крепло... Меня сильно поразил следующий факт из первых лет его пастырского служения. Он вернулся домой от больных. У ворот дома его ждали нищие. Он роздал им все, что имел, и оставил себе только 20 копеек для проезда в Ораниенбаум – к больному же. Более двугривенного у отца Иоанна не было ни копейки. И вот является женщина, муж которой умирал, а дети голодали. Отец Иоанн отдал ей последний двугривенный и вместе с нею отправился в ее квартиру. Служитель алтаря не ограничился денежной помощью, словесным утешением, он сам убрал комнату, пока женщина ходила за покупкой хлеба для детей, и потом начал молиться Богу у изголовья больного. Больной выздоровел, а благодаря материальной помощи отца Иоанна, и выбился из нужды... Где брал деньги отец Иоанн? Он раздавал то, что получал. Одной рукой получал – другой раздавал, не смотря, не считая, часто передавая пакеты с деньгами – не зная, сколько там денег. Он так делал всегда: когда получал мало и когда получал много, когда мог раздать рубли и когда его получения достигали сотен и тысяч... «Бог указывает – я раздаю». И если ему давали много, он многим и делился. Он раздавал чужое, и помимо помощи бедным, он оказывал благодеяние богачам, вызывая их на доброе дело... Ему верили, его слово было со властью... И так жил многие годы народный иерей-молитвенник, жил для других, совершая церковные службы с живой радостью, ревностно, находя в этом утоление душевное, утешая скорбных, исцеляя больных, укрепляя слабых, помогая бедным... Жил, не зная почти отдыха, всегда бодрый, радостный, с доброй улыбкой в лучистых глазах... Жил долгие годы, видел общую любовь, и... дожил до черных дней родной земли, когда и ему, служителю алтаря, ученику Христа, пришлось приобщиться к «страданиям исповедников» – вынести хулы, клеветы и поругания торжествующего злобного неверия... И отошел он на вечный покой под плач не ослепших духовно, под плач прозревших, покаявшихся... и под свист и глумления тех, для которых нет ничего святого, которые с особенным злорадством нападают на все, что высоко, чисто и добродетельно... Я слышал плач одной дамы: «О, зачем я... не узнала его лично! Я слишком поздно прозрела... Он умер, а я не была у него!..»

И я сердечно пожалел ее... Да, она имела причину плакать на панихиде по почившем пастыре: если бы она была у него и поговорила с ним... испытала его отеческую ласку, она не пережила бы и того ослепления, каким болела...

И я считаю себя невыразимо счастливым, что мне удалось увидеть, узнать отца Иоанна и испытать на себе силу его молитвы, силу его влияния... Тяжелая болезнь была причиной моего знакомства с отцом Иоанном, и теперь я благословляю самую болезнь, самые скорби того времени, ибо «оне постигнуть ложь, увидеть свет возможность дали»... Быть может, именно для того и была мне послана болезнь, скорбь, чтобы я не только исцелился физически, но и духовно, соприкоснувшись с носителем небесной истины и чрез него познав благодать Божию, чудотворную и обновляющую.

Впервые я увидел отца Иоанна на масленице в 1886 году. Я тогда заболел, и врачи, лечившие меня (я жил в Петербурге), объявили моим близким, что я или совсем не буду ходить, или буду ходить с костылем. На скорое улучшение болезни нечего было и надеяться – по их словам. Тогда спутница моей жизни обратилась с письмом к отцу Иоанну, прося его посетить больного. Прошло несколько дней, а отец Иоанн не приезжал. Мои нервы были сильно потрясены от болезни, со мной делались истерические припадки, и я впадал в такое мрачное состояние духа, что у меня в эти минуты зарождалась даже мысль «все покончить разом», ибо «это-де лучше, чем страдать всю жизнь». В такую же ужасную минуту раздражения и душевного омрачения я воскликнул: «Да, праведник, а вот не едет... Масленица, что ли, мешает!» Это было утром. Возбуждение сменилось вдруг успокоением, меня охватило тихое, светлое чувство, и я молча не то молился, не то переживал какое-то сладкое полузабытье. Вдруг раздался сильный звонок в передней. Горничная бросилась отпирать, и через несколько минут мне сообщили, что приехал отец Иоанн. Мною овладело сильное волнение... Я хотел приподняться и сесть, но не мог.

В комнату вошел отец Иоанн. Он был худощав, но лицо свежее, с румянцем. Небольшая борода, русые волосы, ласковый, благостный взгляд.

– Где больной? – спросил он и, увидев меня, сказал громко: – Здравствуйте! – и присел на край кровати.

Добрые, светлые глаза ласково глядели на меня. Он взял меня за руку и промолвил:

– Я не мог приехать раньше... получив письмо... He думайте, что меня задержала масленица... я не мог раньше!

Хорошо помню, что эти слова отца Иоанна бросили меня в краску. Лицо мое запылало, а мысль: «Так он узнал то, что я говорил», – меня так смутила, что я едва сознавал окружающее; я не мог, не смел поднять глаз на отца Иоанна, а он мягко и ласково спрашивал:

– Чем вы занимаетесь?

– Я литератор! – еле слышно, не поднимая головы, ответил я.

– Это хорошо... ныне так много неверия среди интеллигенции, а вы вот... верите... и обратились к Богу – Ему вот и помолимся вместе.

Отец Иоанн быстро встал, прошел в передний угол, где перед киотом горела лампадка, и стал молиться вслух.

Я не могу передать содержания его молитв. Тут были и те, которые мы все знаем, и другие, которыми он от себя взывал к Богу... Особенно сильное впечатление на всех произвело его громкое восклицание: «Исцели раба болящего Александра!» – после чего он остановился, как бы прислушиваясь к чему-то, и повторил громче еще: «Да, да, Александра!» Одна из женщин, стоявших в комнате, говорила потом: «У меня дрожь началась... мне казалось, что он... как бы говорит с небом и слышит оттуда вопросы и отвечает на них».

Это очень образно сказано, но это же впечатление переживали многие.

Меня охватило какое-то не испытываемое до тех пор религиозное настроение. Я не шептал молитв, не повторял слов за отцом Иоанном, я совсем не молился устами. Я как-то весь, так сказать, проникся молитвою и молился без слов. Даже слово «молился» не будет подходящим выражением, я скорее слушал молитву отца Иоанна, весь трепеща, весь охваченный какой-то радостью, чувством, которому я не подыщу определенного названия...

Но вот отец Иоанн, кончив молиться, опять подошел ко мне и сел на постель.

– Вот мы и помолились – сказал он, – и Бог поможет, поднимет вас!

Он произнес это тем же дерзновенно уверенным тоном, каким произносил недавно: «Даждь рабу твоему Александру исцеление!»

И за сим отец Иоанн добавил:

– Говейте на первой неделе!

– Но сегодня уже пятница... значит, один день только до поста! А врачи...

Отец Иоанн властно и с упреком перебил меня:

– Какие врачи? Земные? Вы обратились к Врачу Небесному, Он поможет... вы встанете!

Мне сделалось стыдно за свои слова. Я молчал. Отец Иоанн, благословив, окинул меня ласковым, греющим взглядом и вышел.

К понедельнику первой недели я уже встал и ходил, приведя в изумление врача.

Это факт из моей жизни, а не рассказ с чужих слов. Такова была моя первая встреча с отцом Иоанном.

Второй раз я встретился с ним в 1898 году, живя в Любани. В промежуток между 86-м и 98-м годами я ни разу не встречался с отцом Иоанном, хотя дважды писал ему и каждый раз по его молитвам получал просимое.

Кратко расскажу об обоих случаях.

В 1893 году, проводя зиму в Колпине, под Петербургом, я заболел одной острой болезнью. Меня лечили, но болезнь затягивалась. Я очень страдал. Тогда я послал отцу Иоанну депешу с просьбой помолиться за меня. И на другой же день я был уже здоров.

В 1895 году (мы жили в Москве) заболела брюшным тифом «спутница моей жизни» – употребляю любимое выражение покойного Соловьева. Лечивший врач не давал надежды на выздоровление, говоря: «Пока ничего не могу сказать... надо выждать...». А больной становилось все хуже и хуже... Я опять обратился к отцу Иоанну. Я послал депешу днем. А ночью видел такой сон: в спальню входит отец Иоанн, подходит к окну, берет бутылку с деревянным маслом и наливает масло в лампадку, которая еле-еле теплилась перед иконами. Лампадка вспыхнула и ярко загорелась. Отец Иоанн направился к дверям. Я вскакиваю с постели и говорю: «Батюшка, а что же вы не помолились за больную?» – «Я сделал то, что надо», – ответил отец Иоанн – и скрылся. А я проснулся. Больная лежала с открытыми глазами...

– Как ты? – спросил я ее.

– Мне как будто легче... боли нет...

Приехавший вскоре врач, по осмотре больной, сказал мне:

– Ну, пожалуй, я могу вас порадовать... в ходе болезни заметное улучшение... и оно дает надежду на благополучный исход...

И больная стала с этого дня поправляться.

А теперь о второй встрече с отцом Иоанном, в 1898 году, в Любани.

Я гулял в поле и возвращался домой. Мне навстречу попался бежавший сотский. «Куда ты?» – спросил я его. «А на графскую дачу, там отец Иоанн», – ответил сотский. «Какой отец Иоанн?» – «Да Батюшка Кронштадтский». – «Может ли быть!» – воскликнул я. В это время мимо меня проезжал ямщик. Я вскочил в его тарантас и велел везти меня на графскую дачу. Когда мы подъехали, отец Иоанн сидел на балконе. Рядом с отцом Иоанном помещался священник любанский, отец Кирилл Озеров. Я вышел из тарантаса и остановился в трех шагах от балкона, отчищая грязь от пальто. Отец Кирилл встал и сказал отцу Иоанну: «Позвольте представить вам, отец Иоанн, живущего здесь писателя A.B. Κ.» – «А где он, где?» – спросил отец Иоанн. Я подошел к нему. Он меня благословил и обнял; потом налил на блюдечко чаю и сказал мне: «Выпейте!» Я выпил. Он стал меня расспрашивать о том, как я живу, что делаю. Я ему напомнил о посещении меня в Петербурге и о скором моем выздоровлении после его молитвы. «Слава Богу, слава Богу!» – произнес он. Через несколько минут стали служить молебен. В комнату набралось много народу. На улице, запрудив весь луг и двор имения, стояла тысячная толпа. Народ бросал работы и бежал, чтобы получить благословение Батюшки. На кирпичном заводе рабочие-католики также бросили свои работы и побежали на дачу графа. «Да вам-то что?» – попробовал остановить их хозяин. «Как что: он всем Батюшка», – отвечали рабочие. Весь народ во время молебна молился усердно, многие плакали. Когда отец Иоанн вышел на балкон и стал благословлять, воздух потрясли крики: «Благословите, Батюшка! Родной наш! Богомолец наш милостивый!» Отец Иоанн благословлял, некоторых обнимал, детей целовал. Просившим давал денег, кому три, кому пять, а особенно нуждавшимся, расспросив их, он давал по десяти и двадцати рублей. Когда он выходил на балкон и говорил громко, весело: «Здравствуйте, друзья мои!» – то словно христосовался со всеми, так это выходило торжественно, призывно. Вообще картина была величественная, трогательная; невольно слезы умиления навертывались на глаза. Чувствовалась связь народа с пастырем, который «всем Батюшка». После молебна я хотел удалиться, но отец Иоанн остановил меня и пригласил закусить вместе. Я поклонился отцу Иоанну и сказал: «Я, Батюшка, здесь никого не знаю». – «Это все равно – произнес он. – Я вас приглашаю». Хозяйка услыхала это и поспешно промолвила, обращаясь ко мне: «Очень рада, пожалуйста», – и протянула мне руку. И лицо ее показывало, что она рада, конечно, не мне, а рада исполнить всякое желание отца Иоанна, рада тому, что он в ее доме распоряжался, как у себя. Это мне напомнило доброе отношение богатых женщин, встречавших у себя уважаемых пастырей Церкви в далекие времена христианства. После обеда отец Иоанн ездил в ближайшие деревни и, говорят, там также раздавал деньги. Когда отец Иоанн уезжал, его провожала масса народа. Это был праздник для Любани: лица всех веселые, «словно о Пасхе», как метко выразилась какая-то старуха. Мне в эти минуты невольно вспомнились толпы народа на улицах Константинополя, встречавшие и провожавшие Златоуста. Впоследствии мне сообщала одна дама, что на вокзале к отцу Иоанну, уже сидевшему в вагоне, явился отставной офицер, обремененный семейством, и умолял о помощи. Отец Иоанн вынул заклеенный конверт, полученный им от богатой дамы, приглашавшей его в Любань, и передал этот конверт офицеру. В конверте было 1200 рублей.

В августе 1898 года мне удалось посетить Кронштадт и участвовать в общей исповеди. Поразительное зрелище представлял в это время собор, переполненный народом. Когда отец Иоанн говорил народу пред исповедью, его слова жгли сердца. Да, отец Иоанн не славился ораторским искусством, но его слово обладало могучей силой, потому что: «Каждое поучение – это откровеннейшая исповедь его сердца, его верований. Оно близко подходило к тому, что апостол Павел в проповеди называет явлением духа и силы. Для отца Иоанна говорить и делать, делать и говорить – одно и то же»14. И когда отец Иоанн обращался к исповедникам, к кающимся, в его словах слышались скорбь и любовь, и радость, что вот они – тати, развратники, чувственники, пьяницы, чревоугодники – пришли сюда, в эту духовную лечебницу, чтобы врачевать покаянием свою душу, омыть слезами грехи, соединиться со Христом в Таинстве Причащения. Я смотрел на него и не узнал в нем того отца Иоанна, который был в Любани. Совсем другое выражение лица, совсем другой отец Иоанн. Выражение лица отца Иоанна менялось часто, иногда с поразительной быстротой. Вот почему он и выходил на фотографических карточках столь различным. Стоит последить только за отцом Иоанном во время богослужения. Выражение его лица становилось то скорбным, то радостным, преисполненным силы и мощи. Когда началась исповедь, в соборе поднялись стон и плач. Все, забывши ложный стыд, вслух исповедовались в своих грехах. Это была величественная и потрясающая картина, когда люди, воздевая руки, громко признавались в своих прегрешениях. «Я, я блудница!» – вопила женщина, и слезы бежали у нее из глаз, и полным раскаянием дышало ее лицо. «Не таюсь, не таюсь, видит Бог, каюсь, что я пьяница и вор», – признавался какой-то брюнет в казинетовой куртке, тяжело дыша, поднявши глаза на лик Спасителя. Вблизи меня стоял какой-то инженер. Сначала он улыбался; очевидно, интеллигенту, привыкшему к официальной исповеди, такая всенародная исповедь, такое покаяние показалось странным. Но не прошло и трех минут, как этот инженер рыдал сам и сам каялся вслух, не замечая меня и других: «Развратник я, развратник... Боже мой, да! Многих я погубил, многих я обольстил!» Нельзя выразить словами того, что я пережил и перечувствовал в это время. Я только скажу: так я никогда в жизни еще не молился, как в этот день, и никогда так не каялся, как на этой исповеди. Я не говел, не подготовлялся к исповеди, но я так раскрыл свою душу, как не мог никогда ранее, ни на одной исповеди, к которой готовился недельным говением. В этот момент все земное ушло прочь. Пропало всякое стеснение, всякий страх. И только чувствовалась потребность высказать все то, что тяготило душу, чем она болела. Чувствовалось присутствие какой-то высшей благодатной силы, и когда отец Иоанн стал читать разрешение от грехов, и все опустились на колени, я, если так можно выразиться, потерял сознание, где я нахожусь. Мне казалось, да и не казалось, – я, право, не могу подыскать точное выражение, – я словно был куда-то восхищен, и не отец Иоанн, а кто-то иной, и не здесь, на земле, давал мне разрешение. Я ехал в Кронштадт в будничном настроении, ехал с удрученною душою, с омраченным сердцем. И вот после исповеди и Причастия я точно воскрес и возродился. Я сбросил с души тот камень, который тяготил меня много лет. Я всегда чувствую себя хорошо в святую пасхальную ночь, но το настроение, которое охватило меня тогда, было еще более светлое, еще более возвышенное. И весь день я чувствовал себя в этом праздничном настроении, да и на улице толпы народа имели тот же вид. Стоял бодрый, свежий августовский день. Солнце сияло, хотя уже грело не по-летнему, воздух был несколько свеж. Улицы запружены народом. Можно было подумать, что город приготовился встречать какого-то особенно важного гостя, флаги нигде не виднелись, но это было излишне. Та радость, что была написана на лицах всех, то праздничное настроение духа у всех, сильнее и красноречивее всяких флагов говорили о том, что сегодняшний день – праздничный для всей этой массы народа. Да это так и было. Отец Иоанн только что вернулся из своей поездки на родину. Сиротевшие без него все лето кронштадтцы вдруг ожили, обрадовались и ликовали. Они снова видели отца Иоанна, с которым находились так долго в разлуке. Без него было холодно и сиротливо, тянулись будни, но вот вернулся он, и снова всем весело, хорошо, словно настали праздничные дни. Рады были и странники, пришедшие издалека и давно ожидавшие Батюшку. Одно слово «вот он» или «он едет» уже волновало толпу, и она бросалась туда, где он. Когда он едет, за ним бегут толпы народа. Это именно какая-то почетная стража. Тут и мужчины, и женщины. Отец Иоанн несколько раз останавливается, благословляет их, упрашивает вернуться. Некоторые возвращаются, а другие продолжают бежать. Отец Иоанн спешит, не может не спешить, ибо все ждут его. Утомленный длинной церковной службой (заутреня началась в 4 часа, за ней обедня, и отец Иоанн приобщал до 12 часов дня), Батюшка снова спешил на службу, но уже на другую: на службу ближнему. Ему некогда было отдохнуть, его ждали больные, обездоленные, странники. Он ездил по частным домам, по гостиницам, по больницам, по всем углам, где останавливались приезжие, желавшие его видеть. Одним он нес слово утешения, другим материальную помощь. А вечером, когда я отправился в магазин за рамкой, чтобы вставить портрет отца Иоанна, подаренный мне им с надписью, он уже уезжал в Петербург. А что дальше? «Если из Петербурга не увезут куда-либо отца Иоанна на край света, то он вернется домой опять лишь только в первом часу ночи. Так проходит день отца Иоанна – замечает В.М. – С раннего утра и до самой поздней ночи он все на людях и на ногах. Жизнь отца Иоанна не делится на общественную и частную, как у всех вообще людей. У него нет частной, своей жизни. Он весь и всецело принадлежит народу. Генерал, инженер, ученый, оратор, министр, возвратившись домой, перестают быть генералом, ученым, оратором, министром. Каждый из них в это время отдается семье, знакомым, невинным развлечениям, часам отдыха. У отца Иоанна этого не случалось, говорят, в течение 35 лет ни разу. Возвращаясь домой после продолжительного и утомительного труда, он находит у себя множество народа, желающего его видеть, десятки новых неотложных приглашений, тысячи писем и просьб. У каждого из нас, имеющих свой уголок и домашний очаг, есть определенный час для подкрепления себя пищей. Имеет ли такое время отец Иоанн? – спрашивал я некоторых в Кронштадте. Говорят, завтракать или обедать он попадает в году всего, может быть, несколько раз. Где же он обедает? Везде и нигде, всегда и, можно сказать, никогда. По причине множества посетителей он никогда не может назначить часа посещения и никогда почти не может попасть ни на какую вечерю. Поэтому ему приходится терпеливо довольствоваться малым. Там съест что-либо из фруктов, здесь выпьет стакан чаю, тут скушает кусок булки или несколько штучек печения. Нередко случается, что в течение целого дня ему не приходится подкрепиться надлежащим образом. Но он не ищет этого, довольствуясь вполне тем немногим, что Бог пошлет ему там или здесь во время дня. Удивительно мало и спит отец Иоанн. Далеко даже не всегда 3–4 часа глубокой ночи в сутки всецело принадлежат отцу Иоанну. Весьма часто он проводит их в вагоне железной дороги, в карете, а иногда и совершенно не спит. Какой гигантский труд! И этот труд ему приходится нести не в течение какого-либо одного дня или нескольких дней, а в течение целых месяцев, годов, десятилетий. Невольно мне вспомнились в эту минуту наши постоянные жалобы на нервы, недосыпание, недоедание, на пресловутое переутомление. Если бы каждый из нас так трудился, как трудится отец Иоанн, я не знаю, что было бы с нами и каких бы историй еще не повыдумали мы в свое оправдание и извинение. Может быть, некоторые от одного представления такого труда не выдержали и заболели бы. Говорят немало о чудесах отца Иоанна. По моему глубокому убеждению, уже одна эта многотрудная жизнь отца Иоанна сама по себе представляет собой величайшее чудо. Только человек благодатный может выносить в течение стольких лет такую массу непрерывного труда, напряжения, столь много всевозможных лишений».

Уезжая из Кронштадта, я всю дорогу вспоминал пережитые дни, даже, точнее, переживал снова только что минувшее. В моем воображении восставал отец Иоанн, то служащий молебен в дешевых квартирах, то едущий по улице, окруженный народом, то служащий в храме. Особенно сильное впечатление произвело на меня его служение, из этого служения тот момент, когда он сказал громко, радостно, благоговейно: «Христос посреди нас!» Какая-то электрическая искра пробежала по всему моему телу при этих словах. И я почувствовал, что Христос именно посреди нас здесь, где совершается Бескровная Жертва. Никогда я этого не чувствовал ранее, стоя в алтарях и слыша то же восклицание священнослужителей.

Пароход бежал вперед, стуча колесами, а в ушах моих продолжали звучать слова: «Христос посреди нас!»

Здесь кстати привести слова Василия Лебедева, бывшего в Кронштадте и описывающего так отношения отца Иоанна к простому люду. «По окончании молебна (в Доме трудолюбия) отец Иоанн с крестом в руках повернулся лицом к народу и долго стоял, выслушивая различные просьбы и мольбы подходящих к нему больных, страждущих и несчастных. О, как много надо иметь в сердце любви к ближнему, чтобы так выслушать, понять, а главное, откликнуться так тепло и участливо на все эти отрывочные, робкие мольбы страждущих так или иначе людей, как выслушивал их отец Иоанн и тотчас же, с готовностью любящего и сострадательного отца, удовлетворял все прошения угнетенных недугами и скорбями духовных чад своих! Боже мой! Какие житейские драмы проходили тут одна за другой. Какие мрачные картины жизни рисовались здесь, пред лицом отца Иоанна. Вот представительница тяжкого горя и безысходной нужды, бедная, плохо одетая женщина, с жгучей болью стыда и болезни, подходит к Батюшке и с трепетно-дрожащими устами умоляет его о милосердии. Но здесь не нужно слов, не нужно объяснений, и один только молящий взор бедной женщины без всяких слов обращает уже к себе чуткое к людским страданиям сердце отца Иоанна, и его щедрая и никогда не оскудевающая рука тотчас же подает ей дар милосердия, присовокупляя при этом благой совет: “He отчаиваться в скорби и надеяться на Бога”. Обласканная, осчастливленная женщина горячими слезами благодарности облила милосердную руку своего благодетеля и в порыве сердечного умиления упала к его ногам. Вслед за нею подводят болящего, и ему было оказано благодеяние в виде участливой, теплой молитвы, обращенной к Богу отцом Иоанном о здравии болящего. Длинной вереницей еще и еще подходили люди с различными мольбами, и никто не отошел не утешенным, никто не плакал тут слезами скорби, хотя все лица людей были влажны от слез, но от слез умиления, любви и благодарности к своему утешителю и благодетелю. Наконец, отец Иоанн двинулся к выходу, со всех сторон окруженный толпою беспредельно любящего его и глубоко благодарного ему народа. До самого экипажа проводил народ дорогого гостя и, крестясь, со слезами, благодарил Господа за неизреченные дары его благодати, пролитые на землю чрез посредство посетившего нас доброго пастыря, по евангельскому слову Его пасущего словесное стадо Христово. Прямо от нас неустанный труженик отец Иоанн уехал в Петербург, спеша к другим чадам своим, тоже скорбящим и болящим и одинаково дорогим его сострадательному сердцу. По отъезде его Кронштадт точно опустел, замер и принял какой-то печальный вид».

Неизвестный автор . Из гимназических воспоминаний об отце Иоанне Сергиеве

Я помню отца Иоанна законоучителем кронштадтской классической гимназии в начале 80-х годов. Известность отца Иоанна тогда еще ограничивалась пределами города Кронштадта. Быть может, впрочем, что местами в деревнях уже шла глухая молва о добром и святом батюшке, проживающем где-то «за Питером». Отношение детей к человеку – прекрасное мерило его душевных качеств. Душа ребенка чутко подмечает малейшую фальшь и неискренность окружающих его взрослых. Шарж близок и понятен детскому мышлению. Недаром во всех учебных заведениях в таком ходу смешные истории и анекдоты про учителей, карикатуры на них, прозвища и т.п. Участи попасть в герои детского шаржа не избегают, как известно, и учителя «добрые», которых воспитанники любят и уважают. В этом отношении детская смешливость объективна и не щадит ни «своих», ни «чужих».

В фигуре и манере держаться отца Иоанна было много странного, что, казалось бы, должно было действовать на воображение нас, маленьких насмешников 10–14 лет. Резкие порывистые движения, нервный, срывающийся голос, неожиданно повышающийся и понижающийся, периоды столь же неожиданной задумчивости и рассеянности – все это, казалось, должно было бы будить в нас смешливость. Между тем, я положительно не помню ни одного случая, чтобы когда-либо кто-либо из нас хоть улыбнулся насмешливо по адресу нашего законоучителя. Такова была сила того уважения, которое бессознательно чувствовал каждый из нас к этому странному человеку со светлыми и тихими голубыми глазами, конфузливой улыбкой, часто озарявшей его лицо аскета, и резким, пожалуй, даже суровым голосом. Было что-то в личности отца Иоанна, что неотразимо вызывало уважение к нему даже со стороны смешливых, ни над чем еще серьезно не задумывающихся школяров – второклассников и третьеклассников.

Как преподаватель отец Иоанн держался совершенно особой системы. Он не «вызывал» спрашивать урок, а, войдя в класс, обращался к нам: «Кто желает сегодня отвечать?» – и если, что было очень редко, никто отвечать не выражал желания, спокойно садился за кафедру и читал вслух что-либо из своих или чужих проповедей или других книжек, так или иначе относящееся к сегодняшнему уроку. Тем не менее, у отца Иоанна, несмотря на такое «попустительство» ученикам, попустительство, вызывавшее недовольное брюзжание директоров, инспекторов и воспитателей, учились прекрасно. He только знали весь обязательный годовой курс, но и усердно читали разные вспомогательные к курсу книжки и брошюры, которые часто раздавал нам отец Иоанн. Даже в тех случаях, когда на вопрос отца Иоанна: «Кто желает сегодня отвечать?» – никто не отзывался, это совсем не означало, что урок сегодня классом не выучен. Молчание в этом случае объяснялось тем, что постепенно установился обычай отвечать урок отцу Иоанну безупречно, далеко выходя из пределов заданного по учебнику текста, и вот возможности-то ответить таким образом, «с шиком», никто за собой в тот день не чувствовал, и поэтому никто и не хотел отвечать. Но что все знали урок порядочно, за это можно было поручиться.

Что особенно сближало нас, детей, с отцом Иоанном – удивительное качество его души приходить самому в состояние нервного беспокойства и волнения, как только он видел, что кто-либо из учеников чем-либо расстроен или удручен.

Как только отец Иоанн замечал, что где-либо на задней парте сидит гимназист, которому не по себе, у которого какое-то маленькое детское горе, он начинал нервничать и хмуриться. Рассеянно выслушивал отвечающего урок, от времени до времени беспокойно поглядывал на сосредоточенную фигуру опечаленного мальчика и в конце концов не выдерживал и своей нервной, порывистой походкой сходил с кафедры и отправлялся расспрашивать вызвавшего у него беспокойство, что с ним такое. Спрашивал он, как и все, что делал, резким, порывистым, скорей суровым, чем ласковым голосом, а между тем – странная вещь! – через несколько уже минут разговора с отцом Иоанном сидевший до того нахохлившись мальчуган приходил в хорошее настроение и начинал улыбаться. Успокаивался и отец Иоанн и с прояснившимся лицом возвращался на кафедру...

Н.Т. Из воспоминаний

В первый раз увидел я отца Иоанна у тетушки, графини Тизенгаузен. Старушка жила в антресолях Зимнего дворца со своей племянницей Ниной Пиллер, которая была безнадежно больна. Помолиться об ее выздоровлении и был приглашен отец Иоанн, который произвел на меня сильное впечатление. Он обратился к больной, а затем и к присутствующим с речью, убеждая всецело положиться на волю Божию и отдаться с покорностью Его благому Провидению. После этого он пригласил всех помолиться о больной и начал читать импровизированную и прочувствованную молитву, тронувшую всех до слез. Плакала больная, плакали присутствовавшие, плакал и сам отец Иоанн. После молитвы он благословил больную, обещал о ней еще молиться, когда будет служить литургию, и ободрил всех ее близких. Всем он советовал молиться, но не ждать чуда и не видеть в христианской кончине чего-нибудь ужасного, а каждому быть всегда готовым к смерти, только бы это была смерть праведная.

Вскоре после этого, недели через три, больная умерла, и отец Иоанн служил по ней панихиду, причем всех снова растрогал своим добрым пастырским словом. Кто хоть раз видел вблизи кронштадтского пастыря, тот никогда не забудет его кроткого взора и его мягкого, теплого голоса, когда он произносил слова утешения. От него веяло миром душевным, и чувствовалась особая благодатная сила в его речах. Он производил неотразимое впечатление, и я помню, как один мой родственник, увлекавшийся лордом Рэдстоком15 и модными в то время лжеучениями штундистского характера16, встретив в нашем доме отца Иоанна, бросился целовать его руки, и одного взгляда отца Иоанна оказалось достаточным, чтобы он оставил свое увлечение и выразил желание отправиться в Кронштадт исповедаться и причаститься Святых Таин, к которым не приступал больше десяти лет. После этого он стал искренно верующим человеком и перестал чуждаться Церкви и ее служителей.

Чем более росла слава отца Иоанна, тем труднее становился к нему доступ. Помню, во время болезни моей матери я тщетно писал и телеграфировал отцу Иоанну, и мой призыв до него не доходил. Тогда я собрался к близко знавшему его генералу Богдановичу, отцу моего товарища по корпусу, и тот написал мне телеграмму, заставив подписать: «Паж Двора Его Величества», и действительно, на этот раз телеграмма дошла. В ответ на нее отец Иоанн приехал сам и помолился о нашей дорогой больной, умиравшей от неизлечимого недуга.

Ездил я, будучи пажом, к отцу Иоанну в Кронштадт вместе с одним товарищем. Когда мы садились в Ораниенбауме на пароход, оказалось, что с тем же пароходом возвращается к себе отец Иоанн, к которому мы тотчас же и подошли, и имели счастье всю дорогу с ним беседовать и поучаться его наставлениями.

Когда пароход пристал к Кронштадту, оказалось, отца Иоанна уже там ждали. На улице, прилегающей к пристани, в два ряда стояли шпалерами нищие, человек около двухсот. Отец Иоанн, выйдя на берег, подошел к ним и начал оделять их милостыней. При этом нам посчастливилось быть очевидцами прозорливости отца Иоанна. Кто-то около нас из пассажиров, молодой интеллигент довольно развязного типа, шепнул своему соседу студенту вполголоса, указывая на отца Иоанна, раздающего деньги на другом конце улицы: «Поощрение тунеядства!» Когда отец Иоанн окончил раздачу, то вернулся к пристани, где еще стояли те молодые люди, дожидаясь извозчика, и произнес, обращаясь к ним: «Все мы должны быть милостивыми к нищим, ибо сказано в Писании: блажен, кто призирает на нищего и убогого, в день лют избавит его Господь (Пс.40:1), но мы, священники, обязаны еще более заботиться о бедных, так как там же сказано: тебе оставлен есть нищий!» И, проговорив эти слова, он отошел, оставив молодых людей в большом смущении.

Перед домом отца Иоанна стояла толпа, через которую нельзя было протискаться. Поэтому мы не решились туда проникнуть, тем более что имели уже счастье видеть отца Иоанна и беседовать с ним, и направились в Андреевский собор, где тоже уже была масса народа, так как ожидали, что отец Иоанн туда придет служить вечерню. Через несколько времени прибыл отец Иоанн, и народ бросился к нему с такой силой, что не стой тут наряд полиции, Батюшку бы смяли. После вечерни отец Иоанн долгое время благословлял народ, причем мы были свидетелями таких сцен: подходит прилично одетый господин и сообщает отцу Иоанну, что он разорился и ему грозят позор и тюрьма, так как он растратил чужие деньги. В это время какая-то плохо одетая женщина в платке передает Батюшке через головы других какой-то белый узелок. Отец Иоанн берет узелок и, не взглянув на него, передает прилично одетому господину. Женщина вскрикивает: «Батюшка, тут три тысячи!» Отец Иоанн к ней обращается со словами: «Ведь ты жертвуешь Богу? Господь принимает твой дар, и твои деньги спасут человека». А человек с узелком в руках уже стоит на коленях перед иконой Спасителя и сквозь слезы повторяет: «Три тысячи, три тысячи! Как раз та сумма, которую я должен!» После вечерни отец Иоанн принял нас у себя, благословил и, наскоро напутствовав, так как его ждали многие, обещал за нас молиться. Остаться до другого дня мы не могли, так как должны были вернуться в Красносельский лагерь в тот же вечер, и потому уехали из Кронштадта, унося в душе самые светлые воспоминания.

После этого я часто встречался с отцом Иоанном, когда я жил в Москве, а он туда приезжал и бывал у князя Долгорукова. Князь оказывал кронштадтскому пастырю знаки большого внимания и уважения, каждый раз оставляя его у себя обедать, причем, зная, как дорожит временем отец Иоанн, предоставлял ему в его распоряжение свой экипаж и просил не стесняться и уходить тотчас же по окончании обеда, если ему некогда. Один раз князь поручил мне, в то время молодому офицеру, проводить отца Иоанна на Николаевский вокзал и распорядиться, чтобы открыли парадные комнаты. У вокзала стояла несметная толпа, так что экипажу пришлось ехать шагом, и при выходе из кареты мне едва удалось отца Иоанна провести до дверей парадных покоев, до того нас стиснула толпа. Так как опасались, что такая же давка будет на перроне, где толпа окружила вагоны первого класса, начальник станции распорядился провести отца Иоанна потихоньку через колею и усадить его в вагон с противоположной стороны. Для отвода глаз перед вагоном на перроне стояли шпалерами жандармы, как бы ожидающие его прохода, и публика их обступила. В самый момент отхода поезда жандармы разошлись, а перед изумленной публикой в окне вагона поднялась штора и появилось лицо любимого пастыря, который, ласково улыбаясь, благословил присутствующих. Князь очень смеялся, когда я ему докладывал, каким образом нам удалось усадить в вагон отца Иоанна.

Что опасность давки была не шуточная показывает то, что в предыдущий отъезд отца Иоанна из Москвы вокзальная публика до такой степени смяла его, что погнула его золотой наперсный крест.

Отец Иоанн, бывая в Москве, посещал и командующего войсками генерала Костанду и один раз, приехав туда на второй неделе Пасхи, похристосовался со всеми присутствующими, так как, по его словам, Пасха не прошла, а приветствовать друг друга словами: «Христос Воскресе!» – можно не только всю Пасху, но и круглый год.

Один раз мне посчастливилось ехать с отцом Иоанном из Петрограда в Москву со скорым поездом в одном вагоне. Узнав, что в купе рядом с моим путешествует отец протоиерей Сергиев, я постучался к нему, и он любезно пригласил меня войти и дозволил провести в своем назидательном сообществе несколько незабвенных для моей памяти часов. На следующее утро, подъезжая к Москве, отец Иоанн снова пригласил меня в свое купе, и мы продолжали вчерашний разговор, который закончился только тогда, когда поезд въехал под стеклянный навес Николаевского вокзала первопрестольной столицы. Последними словами, обращенными ко мне, любвеобильного кронштадтского пастыря было обещание вспоминать меня молитвенно за литургией и увещание, я в то время уже был священником, как можно чаще совершать литургии и взаимно молиться за него.

Встретился я еще один раз с отцом Иоанном в Крыму, куда он приезжал осенью 1894 года, вызванный к болезненному одру Царя-Миротворца, и удостоился быть приглашенным им к сослужению в Ялтинском соборе.

Сначала отец Иоанн служил утреню, причем сам читал тропари канона, и по окончании утрени произнес проповедь. После литургии отец Иоанн, по обыкновению, несмотря на сослужение диакона, потреблял Святые Дары, а затем совершил молебен о здравии Государя Императора Александра III.

Скромность отца Иоанна была поразительная. Он никогда не заботился лично о себе, никогда не старался выдвинуться вперед, никогда не приписывал получаемых милостей Божиих своим молитвам, а всегда говорил, что исцеление дается Богом по вере самого страждущего и по молитвам всех с ним молившихся, a не его одного. Чем более он выказывал христианского смирения и старания стушеваться, тем более Господь выдвигал своего праведника, прославлял его. Помню такой случай. Когда он первый раз явился к князю Владимиру Андреевичу Долгорукову, его еще никто не знал из генерал-губернаторской прислуги: его провели в переднюю и там оставили ждать. Никто его не замечал; чиновники проходили мимо него в приемную, не обращая внимания, и никто о нем и не думал доложить князю, и сам он о себе не напоминал, скромно стоя в уголке в рясе и камилавке. В таком виде я его застал в передней и сейчас же сказал о нем дежурному чиновнику, который поспешил доложить о нем князю, и князь его немедленно велел провести к себе. С этих пор князь постоянно приглашал его к себе и выказывал знаки уважения; помню, раз в присутствии архиепископа Амвросия князь подошел к отцу Иоанну под благословение, и тот не отказался ему его дать, хотя не принято, чтобы священники благословляли в присутствии архиерея.

Отношения отца Иоанна к людям, которые к нему обращались за помощью, были трогательны: он страдал со страждущими и плакал с плачущими, но строго и гневно обличал упорных еретиков и сектантов, вроде Льва Толстого и его последователей. За это последние его ненавидели той непримиримой ненавистью, какой сатана ненавидит ангелов света. А между тем, батюшка Иоанн Кронштадтский вовсе не мог быть назван узким фанатиком, так как благотворил одинаково и православным, и иноверцам, причем мне известен такой случай как раз в Крыму, когда отец Иоанн посоветовал одному позвавшему его больному – поляку, который долго не был у исповеди, исповедаться и причаститься Святых Тайн у своего священника, и когда тот исполнил совет Батюшки, то выздоровел.

Я знаю, что отец Иоанн благотворил даже евреям, и знал евреев, которые его высоко уважали и почитали святым.

За границей слава отца Иоанна возросла с тех пор, как Ванутелли написал о нем в своей книге о России, причем сравнил его с тезоименитым ему жившим в эпоху Наполеона Арским приходским священником Иоанном Вианней, причисленным католическою церковью к лику святых. Лев XIII тоже очень интересовался личностью отца Иоанна и много меня расспрашивал о нем. Точно так же интересовались им и французское духовенство, и английское (протестантское), и мне в бытность мою за границей и в Париже, и в Лондоне, и в Америке постоянно приходилось говорить о кронштадтском пастыре как об идеале священника.

Один раз я, по просьбе пассажиров, прочел об отце Иоанне целую лекцию на пароходе в Тихом океане, и его имя нередко фигурировало в моих проповедях среди иноверцев.

Должен, к сожалению, сказать, что даже в России встречались люди, относившиеся к отцу Иоанну отрицательно. Так, один почитаемый иеромонах одного подгородного монастыря, который я намеренно не называю, выразился в разговоре об Иоанне Кронштадтском: «Он у нас не в ходу». Мне кажется, это говорила известного рода монашеская ревность, что такой подвижник не принадлежал к монашеству, а украшал собой ряды белого духовенства.

Мне часто приходилось выступать в защиту отца Иоанна, особенно когда его упрекали как раз в таких вещах, которых он всего более избегал. Ему ставили в упрек его дорогие бархатные рясы, которых он никогда себе не заказывал, а носил потому, что ему их дарили почитатели, чтобы их не обидеть – раз, а во-вторых, потому что сыновне помнил преподанный ему покойным митрополитом Исидором урок, когда он явился к нему в простой шерстяной рясе. «Неужели, – сказал митрополит, –вы и во дворец показываетесь в такой рясе?» На ответ, что это его лучшая выходная ряса, митрополит заметил отцу Иоанну, что являться в таких простых одеждах к высоким особам показывает признак недостаточного уважения. Как раз после этого отцу Иоанну подарили новую рясу, и он стал ее носить, когда ему приходилось посещать высокопоставленных особ.

Точно так же отец Иоанн не мог считаться ответственным и за то, что его тесным кольцом окружали и опекали его почитательницы, почитание которых выразилось впоследствии в уродливой форме особого обожания сектантского характера. В сущности, это было то же чувство, которое окружает каждого уважаемого в приходе священника, но доведенное до апогея ввиду обаятельности самой личности отца Иоанна и его все возраставшей популярности. Ни один монарх в мире не получал столько писем и приношений, как отец Иоанн: эти кипы писем и телеграмм сортировались окружавшими отца Иоанна, и только наиболее важные, no их мнению, передавались Батюшке. Здесь, конечно, были злоупотребления, но сам отец Иоанн тут был ни при чем, так как не мог лично, при массе дел, перечитывать в день по несколько сот писем. Впоследствии он завел себе секретаря, и тогда дело пошло глаже и злоупотребления прекратились.

В заключение скажу, что я видел отца Иоанна в последний раз уже после моего возвращения из-за границы незадолго перед его праведной и мирной кончиной. Он отнесся ко мне так же сочувственно и доброжелательно, как и прежде, подарил мне на память свою «Жизнь во Христе» и благословил мои труды, которые я ему почтительнейше поднес. Отец Иоанн всегда был моим идеалом доброго пастыря, и когда я служил на приходе, то так же, как и многие мои товарищи в то время по служению, такие же почитатели отца Иоанна, как и я, мы старались ему подражать и всегда ставили его перед собой образцом всех пастырских добродетелей и нередко в затруднительных случаях спрашивали себя, как бы отец Иоанн поступил в данном случае, – и старались поступать так же.

Отец Иоанн покинул нас, но память о нем и пример его живы между нами, и мы можем с уверенностью надеяться, что душа этого доброго пастыря и ныне предстательствует за нас пред Престолом Всевышнего и молитвы его о нас, грешных и скорбных, стали еще более действенны, чем они были при его жизни.

В. Микулич. Из воспоминаний

Не помню точно, когда и от кого я впервые услыхала об отце Иоанне Кронштадтском. Помню только, что это было в 1886 году и что очень скоро после того, как я узнала, что есть в Кронштадте замечательный священник, по молитвам которого исцеляются больные, я и увидала отца Иоанна.

Швейцаром в доме, где жила моя мать, был мой бывший денщик, женатый на сестре моей бывшей кухарки; я была их посаженой матерью и трижды кумой; и, когда я проходила мимо их каморочки под лестницей, на порог выползали мои крестники, приветствуя меня. Раз утром, намереваясь выйти на улицу, я спросила швейцара о здоровье тяжело больного жильца в верхнем этаже и услыхала, что ему не лучше; накануне был консилиум, а сегодня ждут батюшку отца Иоанна Кронштадтского.

Я обрадовалась, услыхав это, решила остаться дома и попросила Александра, как только Батюшка войдет в подъезд, сейчас же дать три звонка в нашу квартиру.

На одной площадке с моей матерью, в первом этаже, жила не старая еще, славная вдовушка с двумя дочками и сыном, воспитанником одного из привилегированных учебных заведений Петрограда. Вспомнив о ее набожности, я позвонила к ней, чтоб и ей сказать об отце Иоанне. Софья Семеновна сама отворила мне, еще непричесанная и в капоте. Я сказала:

– Хотите видеть отца Иоанна Кронштадтского?

Она с удивлением посмотрела на меня, говоря:

– Почему вы спрашиваете меня об этом?

– А потому, что он сегодня будет у нас на лестнице. Его ждут к верхнему больному.

Тогда она отступила на шаг и, всплеснув руками, сказала:

– Господи! Ну разве это не чудо?

– Почему чудо?

– Да как же! Я вчера целый день мысленно звала его. Я написала ему... Я вам расскажу; потом все скажу, а сейчас надо скорее убираться, одеваться. Он ведь может утром приехать.

Убравшись и одевшись, она пришла посидеть с нами до возвращения девочек из гимназии и рассказала нам о своем горе и тревоге.

Ее добрый, веселый и хорошенький Павлик был очень любим товарищами. Софья Семеновна всех их знала, любила, звала к себе, угощала, баловала, интересовалась их проделками, их бедами, их взглядами и мыслями и жила одной жизнью с ними.

За последнее время особенно часто стал бывать у них богатый аристократик с громкой фамилией. Софья Семеновна, не чуждая пристрастия к знати, видимо гордилась этой новой дружбой и охотно говорила о молодом человеке. У него не было матери; отец его жил за границей, оставив сыновей с гувернерами и с управляющим их делами. Софья Семеновна жалела мальчика, заботилась о нем и желала, чтоб он чувствовал себя у них как дома. Но вот снится ей странный сон. Целитель Пантелеймон указывает ей на то, что лицо молодого человека темнеет, темнеет и становится черным. Софья Семеновна проснулась с каким-то гнетущим предчувствием, хоть и смеялась всегда над снами. Вечером горничная рассказала ей, что она случайно видела в зеркале, проходя мимо полупритворенной двери комнаты молодого барина, у которого был гость.

Софья Семеновна смутилась, испугалась и поспешила поехать в училище. Совещание с уважаемым воспитателем не успокоило ее, а расстроило еще больше. Она почувствовала себя в положении шиллеровского пловца, ринувшегося в пучину за золотым кубком и увидавшего себя в темной бездне окруженным невиданными и неслыханными, ужасающе-безобразными подводными гадами. Что оставалось пловцу, как не воззвать к Богу, Который и спас его. И Софье Семеновне не оставалось ничего другого. Она отслужила молебен приснившемуся ей целителю Пантелеймону, плакала, молилась и усердно призывала мысленно на помощь отца Иоанна Кронштадтского, о котором она уже много слышала. Намолившись и наплакавшись, она села и написала письмо отцу Иоанну. Она бросила его в кружку вечером, и он, очевидно, не мог еще получить его. Но не странно ли, что вчера она всей душой звала отца Иоанна, а сегодня ей говорят, что он пройдет мимо ее двери. Разве это не чудо?

Она ушла. Пришли другие гости. Мы сидели за столом и кончали обед, когда раздались условные звонки. Побросав салфетки, все встали, и я бросилась в переднюю. Но пока я возилась с ключом и с цепью, отец Иоанн успел уже пройти мимо нашей двери, и, когда я выбежала на площадку, он был уже высоко; а ближе к нам стояла, опершись на перила, дама среднего роста, в черном пальто и в черной шляпке. Это была Александра Ивановна Зайцевская. Она не входила в квартиру больного и ждала Батюшку на лестнице. Мама и ее гости, Софья Семеновна с тремя детьми и со случайно зашедшей к ним старушкой, тоже вышли на площадку. К нам присоединилась и прислуга из обеих квартир, швейцариха и дворничиха со своими ребятишками. Всем хотелось видеть Батюшку и получить его благословение. Зайцевская спустилась к нам поближе и разговорилась с нами. Мы узнали, что Батюшка чудесно исцелил кого-то в ее семье, после чего она и решила служить ему по мере сил. Она сказала нам, что сегодня им предстоит объехать еще несколько серьезных больных, и просила не задерживать его.

Отец Иоанн довольно долго оставался у больного. Но вот дверь стукнула, распахнулась, зазвучали голоса, послышались шаги. Отец Иоанн спускался к нам.

Я стояла внизу и ждала его не без трепета, чувствуя себя особенно жалкой и отвратительной. Мне было уже двадцать восемь лет, полжизни; сколько хорошего можно было бы сделать в такой срок! И что же? Детей у меня не было. Прожив пять лет с мужем, я давала ему развод, хотя и считала развод грехом и позором. Развод не был еще кончен, но я уже переехала жить к матери. Я помнила, как раньше я часто говорила, когда меня звали в какое-нибудь общество, которое мне было не по душе: «Что мне там делать! Там все какие-то разведенные жены!» А теперь я сама готовилась сделаться бракоразведенной женой. Но этого было мало. Я еще была больна нервами и лечилась у Мержеевского, что тоже казалось мне неимоверно постыдным и противным. Весной мне сделали под хлороформом операцию. По неблагоприятно сложившимся домашним обстоятельствам я слишком рано встала после операции и слишком рано вышла из клиники. В результате вместо того, чтобы поправиться, расхворалась хуже. У меня делались припадки с судорогами, после которых я чувствовала себя разбитой и полумертвой. Измучившая меня упорная бессонница была особенно тяжела тем, что я каждую ночь слышала музыку и всегда одно и то же – увертюру «Тангейзера». Я могла принять несколько облаток хлоралгидрата, выпить валерианового чаю, все равно никакие порошки, ни микстуры не спасали от этого ужаса. В определенный час невидимая музыка начинала играть, и при первых звуках хора пилигримов, которым открывается увертюра, у меня вставали дыбом волосы, потому что я знала, что я должна дослушать ее от первой до последней ноты. Когда музыка умолкала, я лежала как мертвая. Я боялась сойти с ума; иногда мне казалось, что уже сошла с ума, что мама и доктор знают это. Мама, как святая, переносила мое присутствие и мой житейский провал и старалась помочь мне. Доктор хвалил меня за то, что я себя дисциплинирую, и сулил выздоровление. Угнетаемая стыдом, я глотала цинковые пилюли и все прописываемые лекарства, но не надеялась выздороветь.

В таком состоянии я стояла на лестнице и ждала приближения моего великого современника, пастыря-чудотворца, просиявшего в царствование Царя-Миротворца. Ко мне спускался с высоты человек, который любил Бога и служил Богу, хранил Божьи заповеди и других учил хранить их. Я еще мало знала о нем, я не читала его проповедей и дневника, но я уже знала, что он хорошо живет, ночью молится, а утром встает для радостного труда богослужения, исцеления больных, утверждения людей в трезвости и трудолюбии. Я знала, что отец Иоанн в один день делает больше доброго, чем любой из нас в течение целой жизни. И я не смела взглянуть на него, не смела поднять глаз на его лицо, я видела только его платье, его шубу, которая подходила все ближе и ближе.

О, с какой глубокой и горячей благодарностью поцеловала я благословившую меня руку! Я взглянула на отца Иоанна, когда он благословлял уже других. Он был еще молод, бодр, румян, и выражение его простого лица было серьезно и прекрасно. Взгляд и голос его не были похожи на взгляд и голоса других людей, но слова его были просты, как и его лицо.

Увидав раскрытые двери нашей квартиры, он сказал маме: «Может быть, вы желаете, чтобы я вошел к вам?» – «Очень желаем, Батюшка!»

Он вошел в переднюю, потом в небольшую, всю заставленную мягкой мебелью гостиную. Мы все за ним, и ребята, и старушки, и дворники.

Он сказал: «Вы желаете, чтоб я помолился с вами?» – «Помолитесь, Батюшка, пожалуйста!»

Отец Иоанн взглянул в угол, обвел глазами стены, украшенные картинами, свечами и лампами, и сказал мягко и без укора: «Дайте икону».

Мама бросилась в спальню, вынесла икону и поставила ее перед ним на стуле. Отец Иоанн перекрестился, благоговейно поднял икону, утвердил ее на высокой спинке стула, крестясь, поклонился ей и, отступив на шаг, стал читать молитвы и знакомые, и незнакомые, им самим сложенные, хорошие и трогательные.

Радуясь присутствию нежданного светлого гостя, мы все усердно молились. Изящный Павлик стоял впереди, почти рядом с Батюшкой, a no щекам его матери, как драгоценное миро материнской любви, тихо катились слезы.

Вчера она молилась одна, сегодня с ней молится великий молитвенник. Разве это не чудо? Бог слышит молитвы матерей. Ей хотелось, чтоб и девочки ее стали поближе к Батюшке, хотелось, чтоб они поняли, почувствовали, кто стоит перед ними, чтоб они навсегда запомнили это общее моление о Павлике. Ей казалось, что все присутствующие молятся с ней о Павлике.

Я не знаю, о чем я молилась, но мне было хорошо в присутствии отца Иоанна. Угнетающее меня чувство стыда смягчалось. И чего же, собственно, мне так стыдиться? Только своего убожества? Кроме себя, я никого не обидела... И никому не желаю зла. Муж мой добрый, честный, хороший человек и всегда таким и останется. У него чудесный характер; прожив вместе пять лет, мы ни разу не поссорились. И теперь расстаемся друзьями, без упреков. Если случилось то, что случилось, может быть, так нужно для него, чтоб каждый из нас прожил свою жизнь именно так, как он ее проживет.

Окончив молитву, отец Иоанн сказал маме: «А у вас нет больных?..» Мама торопливо толкнула меня вперед, говоря: «Вот она больна». Но я, по привычке, поспешила отречься, говоря: «Я совсем здорова. Мама больна. Она больна».

Отец Иоанн снисходительно посмотрел на нас и молча благословил обеих. Потом он подошел к Павлику и дружески заговорил с ним о его занятиях. Софья Семеновна приблизилась к ним и стала тихо говорить ему о своем письме. Батюшка успокоительно сказал: «Бог поможет!»

Все обступили его с любовью, а Зайцевская в передней громко укоряла нас за то, что мы его задерживаем, и мы стали сами прочищать ему дорогу. На пороге он остановился и громко и выразительно сказал: «По вере вашей да будет вам!» – и ушел. Мы бросились на лестницу провожать его. А потом, вернувшись в гостиную, долго еще не расходились, вспоминая, как он молился и что кому говорил. Мы вспоминали его в гостиной, а на кухне оживленно говорила о нем же прислуга. И господа, и слуги были одинаково под обаянием благородного Божьего служителя. Только пьяница-кухарка скептически покачивала головой и в заключение прохрипела: «Так-то так; а только что же это он, сам женатый, а с чужими женами в каретах разъезжает? Уж с бабой в карете ездить – последнее дело!»

Но тут вознегодовало все остальное общество, а высокая, молодая горничная Софьи Семеновны резко сказала кухарке:

– Сама хороша. Оттого так и судишь! Ишь ведь пьяный яд!..

Такова была моя первая встреча с отцом Иоанном Кронштадтским. Узнав Батюшку, я уже не пропускала случая повидать его где-нибудь. Если я видела ожидающую его толпу на улице, я присоединялась к ней и стояла часами, чтоб взглянуть, как он пройдет от подъезда до кареты. Если я знала, где он служит, я старалась попасть в церковь, если это было возможно.

Софья Семеновна тоже сделалась почитательницей Батюшки. Нежелательную дружбу удалось пресечь незаметно и безобидно, и все пошло по-старому, по-хорошему. В жизни нашей семьи после посещения отца Иоанна произошла перемена. Мать моя вторично вышла замуж, и второй брак ее был счастливее первого во всех отношениях. Я понемножку поправлялась; лето провела на кумысе, после чего еще погостила у сестры в деревне Самарской же губернии. Там я почувствовала себя здоровой и сожгла все рецепты, напоминавшие о печальной поре моей жизни.

Мои молодые взяли меня жить к себе. Зиму мы жили в Петрограде, а лето в Павловске на даче, которую отчим подарил моей матери. От времени до времени отец Иоанн Кронштадтский приезжал в Великой Княгине Александре Иосифовне и служил у нее в дворцовой церкви. Так как мы жили в двух шагах от дворца, то всегда знали о его приездах и могли быть в церкви, куда свободно пускали публику.

Мама попросила отца Иоанна отслужить и у нас молебен на новоселье. Он служил молебен с водосвятием, обошел все комнаты нижнего этажа и благословил всех больных, каких мы собрали к его приезду.

Встречала я отца Иоанна и в поездах, и на улице, и в частных домах, но никогда не дерзала с ним заговаривать или спрашивать его о чем-нибудь. И зачем? Он так много говорил своей жизнью и своим служением, что этого было достаточно для того, чтобы и нам исправлять нашу жизнь. Он мне тоже никогда ничего не говорил. Раз только, в доме Молчановых, тоже в Павловске, когда я попросила благословения, он положил мне руку на голову и сказал ласково: «Радость моя». И я поняла, что это за то, что именно это лето я много молилась, ходила в церковь и работала на церковь.

Κ. Салтыков. Салтыков М.Е. (Щедрин) и отец Иоанн Кронштадтский (Из воспоминаний сына писателя)

Было это незадолго до кончины отца, месяца за два, не больше. Мать моя, видя, что здоровье его не поправляется, убедила папу в том, что следует пригласить отца Иоанна. Отец согласился, и тогда мама начала хлопотать о том, чтобы отец Иоанн посетил нас. Задача была не из легких, так как все часы пребывания кронштадтского протоиерея в столице были заранее расписаны. Возила отца Иоанна по городу какая-то дама, у которой и принималась запись на его визиты. Дама эта, узнав о том, что отца Иоанна желает видеть мой отец, сделала для нас исключение и назначила его визит к нам в первый же его приезд в Петербург.

И вот в назначенный день кронштадтский протоиерей действительно прибыл к нам.

Это был небольшого роста священник, с добрыми, но вместе с тем пронизывающими насквозь собеседника глазами, с небольшой черной бородой, через которую просвечивала седина. Одет был Батюшка в черную атласную рясу. Вошел он к нам приветливо, как будто посещал нас не впервые, осведомился о том, где находится болящий, и, узнав, что в кабинете, прошел туда, обнял отца, а затем наедине с ним довольно долго беседовал. О чем – отец никогда нам этого не говорил. Затем Батюшка попросил поставить посередине гостиной столик с иконой, поставил папу на колени и начал читать молитву. Читал он ее невнятно, порывисто, особенно ударяя на некоторые слова, как бы споря с кем-то невидимым нам. Это чтение производило какое-то жуткое впечатление на нас, тоже благоговейно опустившихся на колени.

Наконец отец Иоанн закончил свою молитву и, дав отцу приложиться к святому кресту, пригласил и всех бывших в квартире сделать то же самое.

Благословил он всех, маме сказал, что она добра, мне то же самое, сестре – не помню что, но тоже хорошее. Одну лишь кухарку не допустил отец Иоанн поцеловать святой крест, сказав ей, что она этого не достойна. Впоследствии оказалось, что она была воровкой.

Затем мы пригласили отца Иоанна пить чай в столовую, и здесь произошел интересный инцидент. Отец боялся, что если С.П. Боткин узнает о том, что его посетил отец Иоанн, то он, Боткин, обидится и больше не станет навещать его.

Вследствие этого был отдан курьезный приказ швейцару: в том случае, если Сергей Петрович приедет, сказать ему, что отца дома нет. Курьезен был этот приказ уже по тому одному, что папа никуда не выезжал, так как ему тем же Боткиным было запрещено выходить на воздух зимой. Кроме того, мы не учли того обстоятельства, что раз к кому-нибудь заезжал отец Иоанн, то весть об этом моментально облетала всю округу и около кареты его собиралась громадная толпа народа, ожидавшего его благословения.

Так оно случилось и на этот раз. Едва весть о визите к нам Батюшки разнеслась по околотку, как вся часть Литейного проспекта, на которой мы жили, оказалась запруженной народом.

С.П. Боткин как раз в это самое время задумал навестить отца и немало удивился и даже, как он нам рассказывал после, побоялся, не умер ли папа, когда увидел перед домом такую толпу народа.

Осведомившись у первого же встречного человека о причине такого скопления толпы, он, конечно, узнал, в чем дело, и понял, что Батюшка, наверное, у нас, а потому, не слушая запутанных объяснений швейцара, прямо пошел наверх и, так как двери квартиры заперты не были, вошел в прихожую, снял шубу и появился в столовой. Трудно описать то смущение, которое овладело всеми нами, когда в дверях появилась высокая, плотная фигура С.П. Воцарилось неловкое молчание. Один отец Иоанн был, видимо, приятно удивлен, увидев профессора. Он встал и с доброй улыбкой обнял Боткина.

– Ай, ай, ваше превосходительство, – укоризненно начал по адресу папы Сергей Петрович, – как вам не стыдно скрывать от меня моего друга, отца Иоанна... Ведь мы оба врачи, только я врачую тело, а он душу...

Конечно, после этой фразы неловкость, овладевшая всеми, исчезла, и между взрослыми началась непринужденная беседа. Уезжая, Батюшка поцеловал отца в уста. Как нам потом объяснили, поступал он всегда так, когда видел, что помощь его бесполезна. Это было его последнее напутствие больного туда, откуда, увы, никто не возвращается.

В. Ильинский. Около отца Иоанна Кронштадтского.

Отца Иоанна я видел два раза.

Впервые мне пришлось видеть отца Иоанна в Киевской духовной академии.

Одиннадцатого сентября в конце 90-х годов я, по окончании лекций, был в числе других студентов в академической библиотеке, когда узнал, что отец Иоанн находится в Киеве и собирается посетить Академию. Говорили, что он должен быть в Академии сейчас же. Мы, все бывшие в библиотеке студенты, поспешили сдать свои книги и вышли во двор Братского монастыря. Весть о приезде отца Иоанна обошла уже всю Академию, и студенты отовсюду собирались группами и оживленно говорили между собою по поводу этого приезда. Однако точно никто ничего не знал. Говорили, что он приехал в Киев по приглашению генерал-губернатора графа А.П. Игнатьева и что он прибыл еще накануне, но когда он будет в Академии и будет ли, это достоверно никому не было известно. Видно было, что весть о посещении Академии отцом Иоанном живо затронула всю студенческую массу. Студенты не могли похвалиться своею религиозностью и вообще идеалистической настроенностью. Скорее даже напротив. Дисциплина в Академии в то время была довольно строгая. Студенты более или менее аккуратно посещали утренние и вечерние молитвы, ходили ко всенощной и на обедню в положенное время и вообще более или менее точно выполняли все требования академического устава, но их внутренняя настроенность далеко не отвечала их внешним действиям. Даже постоянный чтец часов за архиерейским богослужением отличался крайней циничностью, смеялся в своей среде над всем церковным и религиозным и к своему аналою для чтения часов на литургии являлся нередко после ночи, проведенной в разгульном кутеже, с заспанными глазами и с запахом перегара изо рта; во время богослужения многие студенты усаживались в церкви на полу и читали газеты или книги, a то и просто вели домашние разговоры; на библейские рассказы сочиняли всякие пародии, и т.д. и т.д. Кроме того, в общем они отличались крайней подозрительностью как в отношении друг к другу, так и вообще в отношении чистоты намерений и действий отдельных лиц. Глубокое противоречие между словами и делами, между теоретическими задачами и практикой воспитания, вообще между тем, что говорят педагоги в духовной школе и как они ведут воспитание здесь, та атмосфера раздвоения, тупого высокомерия и всякой фальши, в которой пришлось каждому из нас провести более десятка лет, притом в период наибольшей душевной восприимчивости, все это налагало на студентов глубокий отпечаток нравственного пессимизма и нравственной слабости и вместе развивало в них узкий практицизм. Но... лев и мертвый – все же лев, и юноша искалеченный все же носит в самой крови своей задатки высокого идеализма. Под влиянием вести о приезде отца Иоанна у студентов открылись, так сказать, новые нравственные ощущения. Мы как-то сразу почувствовали, что к нам приближается что-то большое, высокое, необыкновенное, но в то же время дорогое всем нам, и от этой близости необыкновенного человека в нас самих зажигался огонек новых нравственных порывов. Все другие интересы как-то сами собою теперь отошли на задний план, стали маленькими и ненужными. Наши мысли были заняты всецело отцом Иоанном, тем великим делом, которому он служит: его постоянной готовностью идти на помощь труждающимся и обремененным, его неустанной благотворительностью, наконец его непрестанным молитвенным горением. О деятельности отца Иоанна каждый из нас много слышал и читал, но доселе отец Иоанн был для нас одною из тех больших исторических фигур, которые из своей дали представляются существами почти что абстрактными. Теперь же, ввиду осязательного его приближения к нам, все мы почувствовали в себе разнообразные живые отзвуки на то, что ранее почти что не трогало или мало трогало нас. Облик прежде хотя и светлый, но в то же время бледный, бесплотный и далекий, почти что внежизненный, теперь материализовался в наших глазах, начинал сиять и влечь нас к себе своею глубокой реальностью... Душевный подъем был несомненный, и совершился он очень быстро. Как лепестки цветка навстречу свету, раскрывались теперь наиболее интимные уголки молодых, но искалеченных сердец, и в этих уголках обнажались семена высоких мыслей и великих дел...

Однако такое состояние продолжалось недолго. Вскоре стали говорить среди студентов, что отец Иоанн не будет у нас. И этому мы также скоро поверили. Имелось налицо и вероятное объяснение. С начальством в Академии в то время происходили непрерывные «недоразумения». Дошло до того, что инспектору стали бить стекла в окнах; стреляли даже в него, правда из резинового прибора, но все же так, что пробили стекла в двойных рамах. Говорили, что отец Иоанн не захочет посетить среду, столько непочтительную к своим начальникам, и студенты один по одному перешли в столовую – на вечерний чай. Начиналось что-то вроде разочарования. «Если отец Иоанн в самом деле по этим причинам не будет у нас, значит, он не хочет или не может заглянуть в душу поглубже», – говорили студенты. Мало-помалу в нашей среде об отце Иоанне совсем перестали говорить.

Автор этих строк также отдался впечатлениям, не имеющим, пожалуй, ничего общего с отцом Иоанном. В гардеробной комнате три моих товарища пели Римского-Корсакова «Надоели мне ноченьки». Я зашел послушать. Чисто русская грустная мелодия рисовала моему воображению и чисто русскую картину: девушку у окна за прялкой, изливающую свою скорбь о покинувшем ее друге, скорбь с обычным русским терпением, в котором слышится и самообвинение, и примирение с горькою долей, притом особенное примирение, тоже, быть может, чисто русское, без раздирающих душу криков и стонов, проникнутое сознанием неизбежности страданий. Теперь я уже не помню всех слов песни, но память живо хранит заключительную фразу вместе с ее музыкальной передачей: «Я сама ли то его, дружка, прогневала». В этой фразе сказывается целое мировоззрение и законченная бытовая картина, тяжелая, но в передаче нашего талантливого композитора высокохудожественная и захватывающая...

В скором времени мы все сидели по своим комнатам за своими обычными делами, и маленькие наши текущие интересы совсем отодвинули и заслонили собою переживания, связанные с ожиданием отца Иоанна. Мы были уверены, что его нам не придется видеть. Однако мы ошибались.

В 9 часов к нам в комнату зашел студент иеродиакон (болгарин), почему-то всегда хорошо осведомленный касательно особенно интересующих нас в тот или другой момент вопросов общей важности, и сообщил нам, что отец Иоанн сейчас же должен быть в ректорской квартире. Мы немедленно отправились к зданию, занимаемому ректором, ныне покойным епископом Сильвестром.

Ha ступеньках крылечка здесь сидел пожилой полицейский чин, украшенный разными знаками отличия. Тут же толпились студенты, пришедшие раньше нас; сторонних лиц почти не было. Рассказывали, что публика собралась было часов около шести, но ее уверили, что отца Иоанна не будет, и она разошлась. (Позднее я узнал, что к подобной мистификации прибегали почти всюду, где ждали отца Иоанна, для того, чтобы предупредить большое скопление народа). Настроение у всех было сосредоточенное, более или менее напряженное. Говорили все вполголоса. Духовные студенты – иеромонахи, иереи и диаконы – выстроились по сторонам у крылечка. Наиболее освещенное (фонарем) место занимал иеромонах И., в клобуке, с длинной и густой бородою, если не вполне выглядевший анахоретом, то во всяком случае производивший довольно цельное впечатление хорошего монаха. Его фигура с лежавшей от нее длинной тенью придавала особый характер всему собранию и не оставалась бесследной для подвижной психики собравшегося здесь юношества. У всех было настроение такое, с каким обыкновенно верующие люди встречают святыню, и как-то само собою вышло, что наши мысли, все наши душевные движения снова оторвались от нашей обыденщины и обратились к чему-то внепространственному и вневременному.

Послышался вблизи топот лошадей. Мягко подкатила карета, щелкнула ручка дверцы. Мы все стали одним вниманием. Никто нам не говорил, но мы знали, что из кареты должен выйти отец Иоанн. Мы ждали, что увидим величавую фигуру или, по крайней мере, человека с величавыми манерами и медлительной речью, также зовущей в сторону от этого мира, короче, думали, что встретим святого, как он обыкновенно рисуется воображению русского человека, воспитанного на Четьях-Минеях и аскетической литературе. Но оказалось иное.

Молча благословив несколько человек, ожидавших у самой кареты, отец Иоанн скорым шагом направился к квартире ректора среди расступившихся студентов. Дойдя до иеромонаха И., он вдруг обернулся к нему с приветствием:

– Честь имею кланяться. Вы не инспектор будете?

Сказано это было твердым, звенящим голосом, отрывисто и выразительно, без всякой слащавости, столь обычной в духовной среде.

Отец И. едва успел ответить «нет», как отец Иоанн, поцеловав его в руку и губы, уже бежал по ступенькам крылечка, слегка покряхтывая, живой, бодрый и веселый. Впечатление получилось неожиданное. Прежняя напряженность у нас исчезла, и мы как-то сразу почувствовали, что в нашу среду вошел человек далеко не чуждый нам и что он вошел не из другого мира, а именно из этого, из того самого мира, в котором мы сами живем и которым мы все, заурядные люди, так интересуемся.

Некоторые из студентов прошли в ректорскую квартиру следом за отцом Иоанном, большинство же осталось ждать его снаружи. Вскоре вышел инспектор и объявил, что отец Иоанн будет в академическом корпусе. Студенты собрались в зале, и сюда, действительно, через двадцать минут пришел отец Иоанн в сопровождении ректора и инспектора. Студенты встретили его пением тропаря празднику (Рождеству Богородицы). Мне удалось видеть отца Иоанна сверху, когда он только подымался по лестнице. Наш уже достаточно обремененный годами Преосвященный Сильвестр поддерживал отца Иоанна под руку с левой стороны. Высокий и представительный инспектор величаво двигался справа. На половине лестницы отец Иоанн сказал Преосвященному Сильвестру: «Мне надо поддерживать вас», – но как они шли дальше, мне было не видно. Одет был отец Иоанн в черную шелковую узорчатую рясу. Студенты говорили позднее, что он был «обрызган» духами, но сам я этого не заметил.

Когда окончилось пение тропаря, отец Иоанн обратился к нам с речью.

«Здравствуйте, однокашники! Я рад видеть вас, побыть хотя короткое время среди вас». Далее он говорил о православии, о царе, о Синоде, о необходимости твердо держаться заветов Церкви. В своей речи студентов он часто называл друзьями. Говорил он громко, отчеканивая слова, торопливо, даже нервно. Он бросал слова в окружавшую его толпу с уверенностью, что они все будут собраны с большой тщательностью. В его металлическом голосе звучала настойчивость и сила убежденности. О форме речи, видимо, отец Иоанн совершенно не заботился. Для него самое главное было – высказаться. Во время речи он нервно оборачивался в разные стороны, и вообще нервность его выступала довольно заметно, но нервность эта была особого рода, казалась возбужденностью торопящегося человека, а не органической слабостью. Получалось впечатление, что он и речь свою говорил на ходу, в движении, с опасением, что ему не дадут высказать все, что нужно. Даром слова отец Иоанн, однако, не обладал. Он останавливался почти после каждой фразы, и часто можно было слышать в его речи: «гм», «гм». В конце речи отец Иоанн благодарил студентов за их доверие к нему и уважение и назвал себя счастливым, что видит нас. И это он повторил несколько раз.

После речи студенты стали подходить к нему под благословение. Благословляя, отец Иоанн произносил иногда: «Именем Господним». Благословлял он так же торопливо, как и говорил. Под благословение подошли решительно все, не исключая и заведомых религиозных скептиков.

Из зала отец Иоанн с группой окружавших его тесным кольцом студентов двинулся в квартиру инспектора, где у подъезда снаружи ждала его карета. Дорогой на лестнице один из студентов протискался к нему с просьбой помочь его больному брату.

– Он немой, – сказал студент.

– Зато вы богоглаголивы, – ответил отец Иоанн.

Вышел из Академии отец Иоанн через квартиру инспектора, почти не задерживаясь в ней.

Разумеется, среди студентов отец Иоанн долго был темой оживленных разговоров. Скептицизм, однако, в конце концов одержал верх в душах студентов, и захваченное на момент религиозным движением большинство их скоро перешло к разрушительному анализу, так что в глазах очень многих светлый ореол, окружавший образ отца Иоанна, оказался рассеянным. Эти скептики указывали на то, что отец Иоанн вращается исключительно почти в высших кругах и среди богатых классов, что он привык игнорировать людей низших классов, слишком суров и резок, что в нем нет искренней сердечности, много деланности и светских манер; не нравилось многим, что у отца Иоанна целовал руку архиерей и т.д., и т.д. Были, конечно, и такие, у которых высокое впечатление от отца Иоанна оказалось стойким, но эти высказывались мало. Я, по крайней мере, не слышал, чтобы кто из них так же громко и решительно говорил за отца Иоанна, как говорили другие против него.

* * *

В другой раз мне пришлось видеть отца Иоанна в Кронштадте, года через два. По личным обстоятельствам мне пришлось в то время быть в Петербурге, и даже долго жить здесь.

В Петербурге в то время был едва ли не в апогее своей славы отец Григорий Петров. Я вращался в духовной среде, и здесь о нем много говорили. Отец Григорий в то время читал лекции на курсах для учителей и учительниц, и, судя по тому, что я слышал от одной учительницы, все от него были в восторге. Эта учительница привела мне, между прочим, выдержку из его прощальной речи, которой он закончил чтение своих лекций, действительно красивую. Впечатление от этой выдержки было настолько сильное, что я теперь даже помню существенное ее содержание. Позволю себе воспроизвести ее здесь.

«Народный учитель в школе – говорил отец Григорий, – это то же, что каменщик в руднике, которому приходится спускаться в глубокое подземелье и разбивать здесь своим тяжелым молотом твердые глыбы, чтобы извлечь из них небольшие блестки драгоценного металла. Тяжела его доля. Как Остап, кричит он из своего подземелья: «Слышишь, батько?» – «Слышу», – раздается сверху в ответ. На положение народного учителя теперь обращено внимание» и т.д. Я передал только существенные черты главных образов. Обработка их у отца Григория была лучше моей передачи. Мне хотелось побывать и у отца Григория, и у отца Иоанна, и особенно – у отца Иоанна, хотя о нем около меня говорили меньше.

Я знал, что попасть к отцу Иоанну очень трудно, но один знакомый священник обещал мне содействие – написать одному из кронштадтских иереев, чтобы тот со своей стороны дал мне нужные указания на месте, в Кронштадте.

В Кронштадт я отправился на пароходе с Васильевского острова. Это было в половине мая. Дорогой я познакомился со священником, бывшим старообрядцем, из крестьян начетчиков, личностью очень интересною по своему отношению как к старообрядчеству, так и к господствующей Церкви. Оказалось, что он также ехал к отцу Иоанну, и мы стали компаньонами. Вместе мы явились и к обещанному патрону – кронштадтскому священнику, но мои или, вернее, теперь наши расчеты оказались напрасными. Священник этот принял нас довольно любезно, но вскоре же и отпустил совершенно ни с чем. Отчасти это было, впрочем, и в порядке вещей. Ряса моего спутника не могла скрыть в нем бывшего мужика-землероба, с типичной крестьянской речью и крестьянскими манерами; я тоже не мог внушить к себе интереса; между тем батюшка жил широко, и в соседней комнате среди гостей я видел морских офицеров... Нас постеснялись показать в хорошем обществе...

Первым делом, когда мы вышли на улицу из-под негостеприимного для нас иерейского крова, мы стали искать для себя помещение. Зашли в Дом трудолюбия. Но тут слишком дорого запросили за отдельную комнату, а в общей нам не хотелось оставаться. Отсюда мы прошли к собору. Здесь одна женщина, узнав из расспросов, что мы приехали повидаться с отцом Иоанном, стала усиленно звать к себе. Она обещала дать нам отдельную комнату за рубль. Такая плата была посильна для наших тощих кошельков; к тому же женщина уверила нас, что она пользуется большим расположением отца Иоанна и что отец Иоанн непременно будет у нее, как только возвратится в Кронштадт.

«Я и квартиру содержу с благословения отца Иоанна – говорила она. – Я не здешняя, бедная вдова: сильно нуждалась после смерти мужа-офицера. Со своим горем я приехала к отцу Иоанну, а он и сказал мне: благословляю тебя держать квартиры для моих приезжающих, и ты будешь сыта. Я так и сделала. И, слава Богу, у меня добрые люди не переводятся...»

У нашей хозяйки было несколько комнат. Нам досталась последняя свободная и самая маленькая из них. Хозяйка оказалась очень словоохотливой дамой. Она много рассказывала о прозрениях и чудесах отца Иоанна. Нам был представлен и живой пример исцеления от нервного расстройства девушки-служанки, подававшей нам самовар. Девушка эта, родом из Минской губернии, круглая сирота, очень охотно, последовательно и складно, изложила нам тяжелую историю своих скитаний и своих страданий душевных и телесных. Из рассказа ее видно было, что от своего недуга избавлялась она постепенно, да и в то время, по ее словам, она не настолько была крепка, чтобы браться за всякую работу.

Мы заснули очень довольные тем, что случай привел нас в дом, где мы непременно увидим отца Иоанна на другой день. Однако утром его еще не было в Кронштадте. Мы побывали в Андреевском соборе и после молебна (по случаю табельного дня) отправились осматривать стоявшие на рейде военные суда. Мы попали на броненосец «Полтаву». Все здесь представляло для нас большой интерес: и распорядок жизни, и устройство отдельных помещений, и, наконец, разнообразные орудия для истребления людей и неприятельских судов. Мой спутник положительно был подавлен новизной впечатлений. Объяснения давал нам офицер, и отец Варсонофий то и дело вставлял в его речь свои замечания: «Господи, какая премудрость!», «Какая премудрость, Господи!», «До чего дошел человек! Ах ты, Боже мой! Ну, и человек!» и т.п. А когда мы спустились в машинное отделение, где перед нами были огромные поршни и шатуны, бесконечное число винтов и отдельных механических приспособлений с различными цифровыми показателями – словом, главная двигательная лаборатория судна со своею мускульной и нервной системой и со своими артериями, проводящими пар в различные части металлического организма, отец Варсонофий только вздыхал и качал головой. В его глазах светилась уже растерянность. Было заметно, что все виденное им стало теперь печалить его, хотя смертоносные цели различных приспособлений совершенно затенялись искусством тонких и сложных расчетов механики, так что при осмотре броненосца внимание останавливалось не столько на том, для чего все было сделано, сколько на том, как было сделано...

В свою квартиру мы возвратились часам к шести. Отца Иоанна все еще не было. Мы снова пошли бродить по городу.

Около церковного дома, где жил отец Иоанн, двигались толпы народа. Мы узнали, что его ждут с часу на час, и мы примкнули к ожидавшим. Состав толпы был самый разнообразный. Здесь были и по-праздничному одетые местные рабочие, пощелкивавшие семечки, более и менее веселые и жизнерадостные; эти держали себя «как дома», хозяевами положения. Но было тут немало и приезжих лиц в большинстве угрюмых и державшихся особняком. Были тут простые и кокетливые платочки, но были и яркие шляпки, хотя в незначительном количестве. В мужской половине преобладали картузы; котелков было совсем немного. Большинство ожидавших отца Иоанна ходило вдоль улицы, так что улица стала напоминать собою место общественных развлечений.

Около девяти часов разнесся слух, что отец Иоанн в этот день совсем не вернется в Кронштадт. Другие говорили, что он вернется к полночи. Толпа стала редеть. Отец Варсонофий тоже ушел на квартиру, но я твердо решил ждать, хотя бы до полночи.

Ночь была светлая, «белая», по местному названию, напоминавшая ранние сумерки или время пред восходом солнца. Движение на улицах стало сокращаться, и группа ожидавших отца Иоанна растянулась теперь длинною лентой, один конец которой небольшим клубком упирал в открытые ворота его квартиры, а другой терялся вдали по направлению к пароходной пристани.

Часов около одиннадцати послышался в конце живой линии человеческих фигур какой-то неопределенный шум. Шум этот быстро рос и приближался. Наконец стал слышен отчетливый крик: едет, едет. Лента колыхалась, свертывалась, запутывалась в большие клубки, снова распрямлялась. Когда все вокруг меня пришло в беспорядочное движение и послышались возгласы: «Батюшка!.. Кормилец наш!.. Вот он!..» – я был уже за воротами, на большом дворе церковного дома. В здание было несколько ходов. У одного из них, налево, стояла группа человек в десять. He трудно было догадаться, что через этот именно ход должен был пройти отец Иоанн, и я направился в эту сторону. Шум около дома, на улице, между тем как-то сразу оборвался. Сзади себя я услыхал стук колес быстро движущегося экипажа. Я остановился. Ворота были уже на запоре, однако во дворе собралось много народу. Все бросились к пролетке-одноколке, в которой сидел отец Иоанн, поддерживаемый своим домашним секретарем. Он издали раскланялся со мною и что-то говорил при этом, но что именно, я не мог разобрать. Когда он вышел из пролетки, мы поцеловались, и я сказал, что прошу его уделить мне пять минут для беседы.

– Только пять минут, – ответил отец Иоанн, – потому что в эти часы я никого не принимаю.

Я пошел за ним в толпе. Когда отец Иоанн подымался по ступенькам крылечка в свою квартиру, у него стали просить благословения ожидавшие его здесь учащиеся.

– Экзамен у меня завтра. Батюшка, благословите! – говорил гимназист.

– Благословите и меня, у меня тоже экзамены – говорила девочка в форменном платье.

– И меня благословите! И меня, – слышалось со всех сторон. Отец Иоанн что-то говорил детям, но что, я также не мог разобрать. Видно было, что у него были отношения к ним самые сердечные, а мальчика-гимназиста он о чем-то расспрашивал.

Квартира отца Иоанна помещалась во втором этаже. Первая комната, в которую я вступил, была кухня. Из нее дверь вела в столовую, небольшую комнату с обеденным столом посредине и большими киотами с иконами и зажженными лампадами в двух углах. По стенам стояли стулья различной формы без всякой выдержки не только в стиле, но даже и в цвете. Тут же стоял крашеный шкаф для одежды. Стол был покрыт белою скатертью. Из столовой еще две двери вели в две соседние комнаты, но внутренность этих комнат мне была не видна. В общем обстановка напоминала помещение небогатого сельского священника: все было просто, без каких бы то ни было претензий на комфорт, но в то же время здесь веяло теплом и уютностью.

Когда я вошел в столовую, отец Иоанн был в соседней комнате. Он вскоре оттуда вышел и предложил мне сесть. Он снял с себя на ходу свои регалии и рясу и остался в шелковом, небесного цвета подряснике. Рясу он сам же повесил в шкаф.

Светлый подрясник вполне отвечал вообще его светлому виду. Предо мною был человек среднего роста, довольно хорошо сложенный и очень цветущий на вид, с белым чистым лицом и ярким румянцем на щеках, которому никак нельзя было дать его семидесяти лет. Волосы на голове были не густые, короткие и с сильною проседью. Бровей у него почти не было. Небольшие голубые глаза смотрели и сосредоточенно, и живо. От глаз шли к вискам лучеобразные морщины. В общем, у него было большое сходство с известными его портретами. Двигался отец Иоанн быстро, но его ноги, видимо, тяжелели. Слышал он туговато. В движениях рук особенно сказывалась порывистость, но голос его по-прежнему был тверд, звучен, моложав.

Раздеваясь, он сказал мне, что был на освящении санатория в Виндаве и что там была императрица Мария Федоровна.

Разговаривая со мной, он несколько раз выходил в соседние комнаты. Выходил он и на кухню, и с кем-то разговаривал здесь. Я не видел его собеседника и не слышал, о чем он говорил, но было заметно, что тот был возбужден и по временам говорил с плачем. Отец Иоанн слушал молча и только изредка вставлял свои вопросы. И это, по-видимому, успокоительно действовало на говорившего. «Ну, не в деньгах счастье – сказал, наконец, отец Иоанн. – Ты это помни!» – и отпустил собеседника, еще ранее дав ему поручение принести лафиту. Вероятно, это был местный купец.

Свою беседу с отцом Иоанном я начал сейчас же, как вошел в столовую. Говорил я спешно, чтобы не задерживать его. Выслушав меня, отец Иоанн распорядился, чтобы приготовили самовар.

– Мы с Батюшкой чайку напьемся, – добавил он.

Сам он говорил мало: или только спрашивал, или вставлял короткие замечания в мои слова.

Служанка между тем подала самовар. Чай отец Иоанн сам принес из соседней комнаты, в бумажной обертке, и сам же заварил. Разливал чай тоже сам. Перед чаем распорядился подать хересу. Когда принесли бутылку, он отослал ее назад.

– Мы еще не обеднели – сказал он шутливо и приказал подать какую-то другую. Когда подали новую бутылку, он налил две небольшие рюмки.

– Пей! Это укрепляет, – сказал он, чокнувшись своею рюмкой о другую рюмку.

– Мне доктора запрещают пить – сказал я – не столько, впрочем, для того, чтобы отказаться, сколько затем, чтобы выслушать его мнение.

– А я разрешаю – сказал он решительно.

И действительно, я едва ли когда испытывал более хорошее действие от вина, как этот раз.

Два стакана чаю отец Иоанн выслал кому-то в соседнюю комнату.

За чаем он спросил меня, где я остановился. Я сказал.

– Почему же не в Доме трудолюбия?

– Там дорогие комнаты.

– Вам должны и так дать номер. Скажите от моего имени, чтобы вам дали номер. (Таким добрым предложением я постеснялся воспользоваться, тем более что надеялся видеть его на другой день и на той квартире, которую занимал.)

Я пробыл у отца Иоанна около 40 минут. При уходе он предложил служить с ним наутро литургию. Я сказал, что не был на вечерне и вообще не готовился. «Это ничего», – сказал он.

Еще когда я сидел у отца Иоанна, я слышал по временам стук в наружную дверь его квартиры. Выходя от него, я заметил у дверей на лестнице несколько мужчин и женщин из простонародья. Видимо, они следовали словам Евангелия: толцыте, и отверзется (Лк.11:9).

В квартире меня ожидали с большим нетерпением. О том, что мне удалось добиться у отца Иоанна приема, здесь уже знали и, как только я вошел в комнату, меня сейчас же осыпали вопросами.

Что Батюшка говорил? Как принял? Как он себя чувствует и т.д., и т.д.

На другой день народ собрался к церкви в ожидании отца Иоанна еще до звона, к утрени, но отец Иоанн приехал в церковь, когда служба уже началась, часов около шести... Во время утрени он часто выходил в соседний придел молиться. Выходил и на клирос. Из алтаря не было видно его, но когда он показывался народу, это можно было заметить по тому волнению, какое сразу подымалось по временам среди молящихся. По временам слышались истерические выкрики: «Батюшка, дорогой, Батюшка!» Одна женщина так громко кричала, что ее вывели из церкви. Канон отец Иоанн читал сам. Входную перед литургией служащие иереи (нас было пятеро) читали без отца Иоанна.

Служил отец Иоанн своеобразно. Возгласы произносил, по-видимому, с крайним напряжением всего организма; слова не растягивал, но и не сливал, а произносил каждое слово отрывисто и отдельно. Два раза, заметил я, он во время литургии вытер свои глаза платком. Произносил и свои молитвы. Движения его также были свободны и естественны и, по обыкновению, порывисты. На все окружающее, по-видимому, он мало обращал внимания. Причащал он сам. Двум отказал в Причастии без всяких объяснений. Одна была девушка, почти что девочка лет пятнадцати-шестнадцати. Когда отец Иоанн сказал, что не станет ее причащать, она растерянно осмотрелась вокруг себя, сошла с амвона, потом снова стала в ряды идущих к Причастию. После отпуста отец Иоанн обратился к причастникам с поздравлением. «Имею честь поздравить вас с принятием Святых Таин», – сказал он и к этим словам присоединил несколько наставлений.

Когда окончилась литургия, к отцу Иоанну стали подходить с разными просьбами – кто о молитве, а кто о материальной помощи. С нами служил приезжий откуда-то молодой диакон, больной и плохо одетый. Он просил помощи на содержание семьи. Отец Иоанн дал ему что-то около 80 рублей. О помощи просил еще какой-то светский человек; он много и со слезами говорил о своей больной жене. Отец Иоанн дал ему 28 рублей. Мой компаньон отец Варсонофий получил на свою новостроящуюся церковь 100 рублей. Деньги отец Иоанн доставал из кармана своего подрясника, где они лежали в нераспечатанных еще конвертах. Благотворил он охотно и без какого бы то ни было душевного смущения. Тут же в алтаре он диктовал своему секретарю ответы на телеграммы, получавшиеся в весьма большом количестве.

Вокруг отца Иоанна в общем все были в приподнятом душевном состоянии: кто переживал радость возрождающейся надежды, кто облегчение теперь же удовлетворенной нужды, а кто переживал просто благоговейное чувство при виде нравственной мощи человека, к которому устремлены взоры тысяч и тысяч людей с самыми разнородными и глубоко волнующими ожиданиями. Но хотя отец Иоанн был центральной фигурой и в алтаре, и в храме вообще, все наполнял собою и был предметом исключительного внимания всех молящихся, так что все другие были незаметны при нем, при всем том отнюдь нельзя было чувствовать, чтобы он, единственно большой в среде других, кого-либо стеснял, пригнетал, подавлял. В его отношениях к другим не было заметно и в малейшей степени величия, сознающего свое достоинство и потому всегда если не высокомерного, то во всяком случае покровительственно-снисходительного. О нем нельзя даже сказать, что он был как отец в кругу близких ему членов семьи. Скорее тут шло бы другое сравнение – он был как старший и ответственный руководитель среди работников, занятых большим и важным делом. В нем не было заметно ни малейшей сентиментальности, столь обычной у людей недостаточно глубоких, хотя и нравственно-высоких. Работа, дело – вот атмосфера, которая, казалось, была наиболее сродна ему и которую он, казалось, всюду хотел бы создавать вокруг себя, работа не в смысле, конечно, материальной производительности, а в смысле проявления лучших сторон нашей нравственной природы.

Наблюдения за деятельностью отца Иоанна после службы еще более убедили меня в этом.

По выходе из церкви он только на несколько минут заехал к себе на квартиру, а затем сейчас же отправился служить молебны по домам и причащать больных. В этот день я видел его в Доме трудолюбия. Здесь он служил молебны в каждом номере. Кое-где присаживался к столу, наливал себе чаю и угощал чаем хозяев номера. Подаваемый им чай принимался как святыня и сейчас же выпивался, судя по лицам, с глубокой верой в его особенную силу.

Стол с чаем и закусками я видел почти во всех номерах. Оставался отец Иоанн в номерах не более 5–10 минут. В коридорах и особенно на лестницах его окружали настолько плотно, что казалось, люди сами его водили и носили, а он был совершенно лишен свободы движений. Иногда он делал усилия, чтобы освободиться от неловкого положения; в этих случаях он приподымал голову, но его лицо всегда неизменно светилось радостным возбуждением. Служение молебнов в Доме трудолюбия он закончил к трем часам. Если считать, что он встал в пять часов, к утрени, то выходило, что он в этот еще далеко не окончившийся день провел на ногах десять часов подряд. При всем том я не заметил в его лице никаких признаков усталости или просто – чувства тяготы.

Из Дома трудолюбия отец Иоанн отправился на пароходную пристань и здесь сел на пароход, идущий в Петербург. Он занял отдельную каюту и не выходил из нее до самой остановки парохода. На нашей квартире, кстати сказать, он совсем не был.

В Петербурге на берегу его также ждала большая толпа народу и, как только он ступил на землю, сейчас же, по обыкновению, охватила его тесным кольцом. Провожавший отца Иоанна полицейский чин был оттерт, и отцу Иоанну пришлось прокладывать себе дорогу к карете собственными усилиями. И это было нелегко для него. Его не только давили люди своими телами, иные, быть может, поневоле стесняя его движения; но другие, особенно женщины, хватались за полы его рясы, цеплялись за рукава и, таким образом, намеренно удерживали его на месте. Я видел развевающиеся над головами окружавших его лиц то правый, то левый рукав его рясы. Это он вырывался из цепких рук излишне восторженных почитателей и, особенно, почитательниц. Можно было думать, что на небольшом пространстве, отделявшем пароход от кареты, он более устал, чем за десять часов служения, бесед и благотворительности.

Когда отец Иоанн сел, наконец, в карету и поехал, толпа и тут некоторое время двигалась следом за ним; а одна женщина бежала за каретой, когда лошади увозили отца Иоанна уже полной рысью. Мне хорошо была видна с парохода ее фигура. Высокая, с вытянутыми вперед руками, она бежала длинными шагами. Платье на ней далеко отдавалось назад. Платок также развевался сзади ее. Вся ее внешность выражала стремительный порыв. Трудно было решить чего тут больше: болезненной ли истеричности, когда человек теряет способность правильно расценивать впечатления, тяжелых ли душевных мук, оставшихся неисцеленными, или, быть может, глубоких нравственных запросов, для которых, наконец, найдена точка опоры? Над женщиной смеялись, но мне она казалась типичным выражением состояния, переживаемого сотнями тысяч и миллионами людей нашего времени, нравственно растерянных, страдающих и ищущих то с надеждой, а то и без всякой надежды, с одной мукою отчаяния...

С отцом Варсонофием я распрощался тут же на пристани. Еще в Кронштадте он убеждал меня перейти к старообрядцам. При прощанье свои советы он повторял особенно настойчиво, рисуя перед мною заманчивые, на его взгляд, перспективы. Позднее он даже присылал ко мне и старообрядца для переговоров.

Теперь отец Варсонофий уже покойник, как совершенно случайно узнал я из одного миссионерского органа, где были помещены хвалебные отзывы о его глубокой преданности православию...

* * *

Мне довелось видеть отца Иоанна и третий раз, но уже мертвым, в гробу, или, точнее, пришлось видеть траурную колесницу с его останками у Вознесенского моста на дороге от Балтийского вокзала в Иоанновский монастырь. Народ с пением «Святый Боже» шел многотысячной толпой впереди колесницы и сзади ее, густо заполняя всю улицу и растянувшись на большое пространство. Я стоял на одном месте. Проходящие мимо меня ряды только заканчивали пение начальных слов «Трисвятого», как подходящие новые ряды начинали пение тех же слов. Так на том пространстве, где я стоял, бесконечное число раз повторялось: «святый, святый, святый». Зрелище было очень внушительное. Высокая колесница блестела серебром. Духовенство также было одето в белые ризы. Развевались блестящие хоругви. Таким образом, отец Иоанн и в могилу сходил таким же светлым, каким появлялся живым среди людей.

Священник Василий Шустин. Из личных воспоминаний

Наша семья познакомилась с отцом Иоанном при вступлении моего отца во второй брак, когда мне было семь лет. Молодая невеста очень хотела, чтобы брак был благословлен отцом Иоанном; отец Иоанн приехал и с тех пор стал бывать у нас каждый год на квартире в Петербурге...

Я видел, что вокруг отца Иоанна всегда собирались огромные толпы и буквально рвали его одежду, но я не понимал такого стремления людей к нему. Сердце мое было закрыто до 17 лет. He только христиане шли к отцу Иоанну, но и иноверцы: магометане, буддисты... И действительно, у отца Иоанна была всеобъемлющая душа, сыновняя Богу, дерзновенная.

Когда Батюшка приезжал к нам – и, бывало, неожиданно – тотчас же накрывали маленький столик скатертью, ставили миску с водой и клали крест, привезенный из Иерусалима; Евангелие, кадило и кропило были у нас свои. Особенно любил Батюшка молиться в столовой, перед образом Спасителя, который он считал чудотворным. Бывало, он встанет и минут пять молча смотрит на этот образ. Когда увидит, что все приготовлено около него к молебну, становится на колени и начинает молиться. Он всегда молился импровизированными молитвами, произнося некоторые слова очень резко, с особенным ударением, дерзновенно прося у Господа нам милости. После такой молитвы, довольно длинной, где он также всегда поминал об искупительной жертве Иисуса Христа, он пел сам: «Спаси, Господи, люди Твоя» и освящал воду. Затем обязательно ходил по всем комнатам и окроплял их и все постели святой водой. Батюшка говорил, что воздух нашими действиями и нашими мыслями загрязняется и надо его очищать: святая вода отгоняет и уничтожает этот нечувствуемый смрад. После обеда всегда накрывали чай. Батюшка любил чай самый крепкий, почти черный, и всегда просил сполоснуть чай и первую воду слить, как он в шутку говорил: «Надо смыть китайскую нечисть». К чаю ставили какую-нибудь рыбную закуску. Мяса Батюшка совсем не ел. Иногда выпивал полрюмки сладкого вина и, окинув взором присутствующих, давал кому-нибудь допить свою рюмку. Затем ставили перед ним ряд стаканов с крепким чаем, целую стопку блюдечек и глубокую тарелку с кусковым сахаром, и он, благословив, брал сахар целыми горстями и рассыпал по стаканам. Быстро мешал ложкой, разливал по блюдечкам и раздавал присутствующим. Он любил такое общение. К этому времени обыкновенно к нам на квартиру набиралось много квартирантов из нашего дома; все стремились к Батюшке и во время трапезования спрашивали о своих нуждах. Иногда он, задумавшись, ничего не отвечал, а другим давал советы или молитвенно поминал. После чая всех благословлял и торопился в другое место. У подъезда опять собиралась толпа, и приходилось Батюшку прямо протаскивать к карете.

Часто обвиняли Батюшку, что он ездит в карете, что женщины иногда с ним там сидят... Как люди злы в своей извращенной природе! Кто как не женщины окружали Господа нашего, кто как не они служили Ему своим достоянием? Так и здесь находились богатые люди – женщины из духовных детей отца Иоанна, которые считали своим счастьем предоставить свою карету в пользование Батюшки. А ему лично было все равно, в чем он едет: он был выше этого.

Когда я был еще совсем юным, отец мой серьезно заболел горлом. Профессор Военно-медицинской академии по горловым болезням Симановский определил, что у него горловая чахотка. Все горло покрылось язвами, и голос у отца совершенно пропал. Я помню, на Рождество, по случаю такой болезни отца не делали нам и елки. В доме царил как бы траур, все говорили шепотом, царило уныние; нас, детей, не пускали к отцу. Только в первый день Рождества нас подвели к нему, и он, скорбно и молча, раздал нам подарки. Симановский заявил, что ему осталось жить дней десять, а если увезти с большими предосторожностями теперь же немедленно в Крым, то он, может быть, еще протянет месяца два. В это время как раз вернулся в Кронштадт из одной своей поездки отец Иоанн. Послали ему телеграмму. Дней через пять он приехал к нам. Прошел к отцу в спальню, взглянул на него и сразу воскликнул: «Что же вы мне не сообщили, что он так серьезно болен?! Я бы привез Святые Дары и приобщил бы его». Мой отец умоляюще смотрел на Батюшку и хрипел. Тогда Батюшка углубился в себя и, обращаясь к отцу, спрашивает: «Веришь ли ты, что я силою Божией могу помочь тебе?» Отец сделал знак головой. Тогда отец Иоанн велел открыть ему рот и трижды крестообразно дунул. Потом, размахнувшись, ударил по маленькому столику, на котором стояли разные полоскания и прижигания. Столик опрокинулся, и все склянки разбились. «Брось все это, – резко сказал отец Иоанн, – больше ничего не нужно. Приезжай завтра ко мне в Кронштадт, и я тебя приобщу Святых Таин. Слышишь, я буду ждать». И Батюшка уехал. Вечером приехал Симановский, a вместе с ним доктор Окунев, тоже специалист по горловым болезням. Им сказали об отце Иоанне и что завтра повезут моего отца в Кронштадт. Симановский сказал, что это безумие, что он умрет дорогой. (Нужно было из Ораниенбаума ехать на санях по морю, a была ветреная, морозная погода.) Но отец верил Батюшке, и на следующий день закутали его хорошенько и повезли в Кронштадт.

Батюшка приехал на квартиру, где остановился отец, и приобщил его Святых Таин. Еще два дня прожил отец в Кронштадте, каждый день видясь с Батюшкой. Когда он вернулся домой, Симановский был поражен: в горле все раны оказались затянуты; только голос отца был еще слаб. Симановский во всеуслышание заявил: «Это невиданно, это прямо чудо!» Так совершилось дивное исцеление моего отца по молитвам Батюшки. Отец прожил после этого 25 лет.

Через три года после исцеления моего отца родилась у моей второй матери дочь. Еще заранее просили отца Иоанна быть крестным отцом ребенка. Батюшка согласился. Сестра родилась летом, когда мы жили на нашей даче в Финляндии. Отец Иоанн, по нашим сведениям, в то время должен был быть у себя на родине. Решили крестить сестру и записать, как это в некоторых случаях делается, крестным отцом отца Иоанна, так как он дал на это свое согласие. Крещение было назначено на воскресенье после обедни. Вдруг накануне в субботу к нашей даче подъезжает извозчик-чухонец, из экипажа легко спрыгивает священник. Мы смотрим – это отец Иоанн. «Вот и я на крестины», – заявляет он, распахивая двери. Мы были поражены, началась, конечно, суматоха. Батюшка велел послать за местным дачным священником и принести из церкви купель. Сам же он пошел по нашему саду и восторгался лесом, который окружал нашу дачу. Через час все уже было готово к крестинам. Началось Таинство, которое совершал местный священник отец Симеон Налимов. Отец Иоанн сам держал мою сестру на руках, отрекался сатаны, читал, дерзновенно читал Символ веры, все исполнил, что полагалось крестному отцу. После Таинства он сел на балконе в кресло и говорил: «Ну, теперь радуйтесь. Поздравляю вас с новорожденным младенцем... Теперь я ваш родственник, сроднился с вами. И посмотрите, как я нарядно одет, точно к царю приехал...» И действительно, Батюшка был при звездах и крестах. Со всеми нами он перецеловался и радовался вместе с нами. В это время в саду уже собралась толпа народа, и Батюшка с верхнего балкона благословлял эту толпу. Потом он пообедал вместе с нами. Я снял его своим фотографическим аппаратом. И он стал спешить в Петербург, чтобы в этот же день попасть в Кронштадт. Местный помещик прислал ему свой экипаж, и мы его проводили на вокзал, где дачники и финны уже теснились, прося его благословения. Когда подошел поезд, кондуктора взяли его на руки и поместили в отдельное купе. Впоследствии диакон моей гимназической церкви рассказывал, что он тот раз ехал в том же поезде, в котором отец Иоанн ехал к нам. Диакон, увидав Батюшку совсем одного, удивился очень и, сев рядом, спросил, куда он едет. «К Шустиным на крестины. Они просили меня, и теперь время ехать». Батюшке никто не говорил, что у нас родился ребенок, да и не мог сказать, потому что сестра родилась ранее предполагаемого срока.

Впоследствии эта сестра Аня семилетним ребенком заболела черной оспой. Отец Иоанн безбоязненно провел по ее лицу своей рукой и погладил ее. А лицо ее в это время все было покрыто язвами, девочка очень страдала. По ее выздоровлении не осталось никакого следа от этих язв, одна только маленькая яминка около глаза.

Один раз мой отец предложил мне проехаться в Кронштадт вместе с ним, так как он захотел исповедаться и причаститься у отца Иоанна. Я поехал с ним. Батюшка приехал в Кронштадт к нам, отслужил молебен, выслал всех из комнаты и исповедал отца. После исповеди мне отец говорит: «Исповедуйся и ты у отца Иоанна», – и просит об этом Батюшку. Но я не готовился к причастию и ел в этот день мясо, поэтому я и сказал Батюшке, что и хотел бы приобщиться, да не могу. Тогда Батюшка мне говорит: «Значит, ты не хочешь». А я опять отвечаю: «Батюшка, я не подготовлен». Он же, не слушая меня, спрашивает категорически: «Хочешь или не хочешь?» Я, конечно, хотел и сказал ему это. Torда он опять выслал всех из комнаты и сказал: «Маловер, что ты сомневаешься?» – и исповедал меня.

На следующий день я приобщился в храме у него и с легкой душой вернулся домой.

Другой раз мне пришлось приобщаться у отца Иоанна в Великом посту. Я приехал и пробыл в Кронштадте несколько дней. Батюшку трудно было залучить к себе, и мне пришлось исповедаться на общей исповеди. Пришел я с отцом к Андреевскому собору еще до звона. Было темно: только половина пятого утра. Собор был заперт, а народу стояло около него уже порядочно. Нам удалось накануне достать от старосты билет в алтарь. Алтарь в соборе был большой и туда впускали до 100 человек. Полчаса пришлось простоять на улице, и мы прошли через особый вход прямо в алтарь. Скоро приехал Батюшка и начал служить утреню. К его приезду собор был уже полон. А он вмещал в себе несколько тысяч человек. Около амвона стояла довольно высокая решетка, чтобы сдерживать напор. В соборе уже была давка. Во время утрени канон Батюшка читал сам. После утрени началась общая исповедь. Сначала Батюшка прочел молитвы перед исповедью. Затем сказал несколько слов о покаянии и громко на весь собор крикнул: «Кайтесь!» Тут стало твориться что-то невероятное. Вопли, крики, устное исповедание тайных грехов. Некоторые стремились, особенно женщины, кричать как можно громче, чтобы Батюшка услышал и помолился за них. А Батюшка в это время преклонил колени пред престолом, положил голову на престол и молился. Постепенно крики превратились в плач и рыдания. Продолжалось так минут пятнадцать. Потом Батюшка поднялся, пот катился по его лицу, и вышел на амвон. Поднялись просьбы помолиться, но другие голоса стали унимать эти голоса; собор стих. А Батюшка поднял одной рукой епитрахиль, прочитал разрешительную молитву и обвел епитрахилью сначала полукругом на амвоне, а потом в алтаре и началась литургия.

За престолом служило двенадцать священников, и на престоле стояло двенадцать огромных чаш и дискосов. Батюшка служил нервно, как бы выкрикивая некоторые слова, являя как бы особое дерзновение. Ведь сколько душ кающихся он брал на себя! Долго читали предпричастные молитвы: надо было много приготовить частиц. Для Чаши поставили особую подставку около решетки. Батюшка вышел приблизительно около 9 часов утра и стал приобщать. Сначала подходили те, которые были в алтаре. Среди них подошел и я. Батюшка поднял лжицу, чтобы меня приобщить, поднес ко рту и вдруг отвел и опять опустил в Чашу. Меня захолостнуло, и я застыл: значит, я не достоин Святого Причастия, недостаточно каялся на этой общей исповеди. (Меня, действительно, все оглушило...) Я стою перед Чашей, и Батюшка мне ничего не говорит, а смотрит внутрь Чаши и как бы мешает что-то, потом поднял лжицу уже с двумя частицами Тела Спасителя и приобщил.

Я отошел на клирос и стал смотреть, как приобщается народ. Около решетки стояла страшная давка, раздавались крики задыхавшихся. Батюшка несколько раз окрикивал, чтобы не давили друг друга, грозя уйти. Перед Батюшкой, чтобы не выбили у него Чаши, была поставлена другая решетка, и народ пропускался между двумя решетками. Тут же стояла цепь городовых, которые осаживали народ и держали проходы для причастившихся. Народ причащался. Довольно часто Батюшка прогонял от Чаши и не давал Причастия, главным образом женщин. «Проходи, проходи – говорил он, – ты обуяна безумием, я предал вас анафеме за то богохульство, которого вы придерживаетесь». Это он говорил иоанниткам, той секте, которая считала Батюшку Иисусом Христом, пришедшим второй раз на землю17. Много было Батюшке неприятностей и горя от этих иоанниток. Они кусали его, если это можно было, для того, чтобы хоть капля крови его попала им в рот. Батюшка в соборе обличал их и предавал отлучению от Церкви. Но они, как безумные, лезли к нему и ничего не слушали. И даже от Чаши приходилось их оттаскивать городовым. Несмотря на то, что еще два священника приобщали одновременно в приделах храма, Батюшка с Чашей, которую он несколько раз менял, простаивал на ногах с 9 утра до половины третьего дня. Надо было дивиться его энергии и силе. Я достоял до самого конца обедни. По окончании ее Святые Дары еще остались, и Батюшка позвал в алтарь всех, кто был там, приобщался, но не запивал. Поставив всех полукругом перед жертвенником, держа Чашу в руках, он стал приобщать людей вторично прямо из Чаши. Удивительно трогательная это была картина! Вечеря любви. Батюшка не имел на лице ни тени усталости, с веселым, радостным лицом поздравлял всех. К большому для меня огорчению, я уже съел просфоры и не мог войти в этот святой полукруг. Служба, святое Причастие давали столько сил и бодрости, что действительно мы с отцом не чувствовали никакой усталости. Испросив у Батюшки благословение на возвращение домой, мы, наскоро пообедав, поехали на санях в Ораниенбаум.

Когда я стал студентом, все глубже и глубже я начал понимать отца Иоанна и духовно привязываться к нему... Стали мне вдруг труднее даваться науки, ослабела память, приезжаю в Кронштадт, говорю об этом Батюшке; Батюшка объясняет мое состояние чрезмерными моими занятиями в гимназии и велит дать отдых мозгу. Я начал духовно привязываться к Батюшке, но это были уже последние годы его жизни. Нас он уже стал принимать на своей квартире как родственников. Однажды я приехал к нему, а он был очень болен. Матушка, жена его, говорит, что завезли его в какую-то трущобу и там жестоко избили. Матушка вообще мало рассказывала нам про жизнь отца Иоанна. Называла она его «брат Иван», так как и в действительности он никогда не был ее мужем. Она хотела даже разводиться с ним и подавала на него в суд. Но он был непреклонен и она смирилась. Теперь она также состарилась, у нее болели ноги, она не могла самостоятельно передвигаться, но о себе не заботилась, а только о брате Иване.

Она меня просила: если сделается отцу Иоанну хуже, привезти к нему доктора.

– Ведь брат Иван докторов не любит, и трудно заставить его принять доктора. Но один доктор, Александров, ему понравился. Когда я вас извещу телеграммой, вы его привезите. Адреса я не знаю, где он живет, но вы так узнайте...

И действительно, спустя недели три получаем мы от матушки телеграмму с просьбой привезти доктора. Я уже заранее просмотрел по книге «Весь Петербург» адреса всех докторов Александровых, съездил к ним и узнал, кто из них был у отца Иоанна. После телеграммы я отправился по определенному адресу. Но оказалось, что доктор уехал на Кавказ. Что тут делать? Сейчас же послал ему телеграмму с просьбой указать заместителя. Тотчас же он нам ответил телеграммой и указал другого доктора. Я отправился по новому адресу. Тот согласился ехать в Кронштадт, но так как было уже 11 часов вечера, то мы решили выехать уже утром и утром же были в Кронштадте. Батюшка чувствовал себя немного лучше, как сообщила нам встретившая нас матушка. Доктор присел, чтобы обогреться. Вдруг дверь из комнаты Батюшки открывается, Батюшка выходит и идет прямо к нам, подходит к доктору и неожиданно говорит: «Христос Воскресе!» – и троекратно христосуется. Я в недоумении смотрю на Батюшку. Потом он подошел ко мне, благословил меня и позвал доктора к себе в кабинет.

Около часа доктор пробыл вместе с Батюшкой. Потом выходит Батюшка радостный и говорит: «А ведь вот доктор велел мне воздухом подышать. Пускай заложат лошадь. Спасибо тебе (Батюшка повернулся ко мне), большое спасибо за такого хорошего доктора», – и поцеловал меня крепко в щеку. Это для меня было так неожиданно и вместе с тем так радостно, что у меня слезы выступили. Я рад был, что хоть сколько-нибудь услужил Батюшке. А он говорит своей жене: «Хозяйка, распорядись накормить В.В. всем, что у нас есть лучшего, накорми обедом, пирогом, который сегодня принесли!» Усадил меня за стол, а сам отправился кататься вместе с доктором.

На обратном пути в Петербург, когда мы с доктором сели в Ораниенбауме в поезд, доктор мне говорит: «А ведь отец Иоанн действительно подвижник, и все, что про него пишут, все это ложь. Почему он меня встретил возгласом «Христос Воскресе!»? Он воскресил во мне Христа. Я теперь вспомнил: отец Иоанн есть тот священник, который исцелил мою жену от истерических припадков, которые называют беснованием. Она не могла выносить близости креста и икон. Я был тогда молодым врачом в Вологде. Проезжал тогда чрез Вологду к себе отец Иоанн. Я был ветреным молодым человеком, неверующим, а теща моя была очень верующая, и она попросила Батюшку заехать к нам. Он побывал у нас, помолился, возложил на голову моей жены руки и припадки прекратились. Но я считал это случайностью, самовнушением; был, конечно, доволен, что жена моя стала здоровой, но не придал никакого значения силе молитвы отца Иоанна. Даже не поинтересовался, кто он такой и откуда он. И вот теперь, благодаря вашему случаю, я встретил его и убедился, что это действительно подвижник. Мой случай в Вологде Батюшка, оказывается, помнит. Там, конечно, было не самовнушение, а исцеление...» Мне было особенно радостно слышать это признание врача.

Это свидание с Батюшкой было нашим последним свиданием. Как мне передавали, со слов Батюшки, Господь потому не дал ему исцеления, что он сам исцелял многих, а исцеляя, брал болезни на себя и должен был выстрадать.

При втором моем приезде в Оптину пустынь старец Варсонофий сказал мне: «А мне явился отец Иоанн Кронштадтский и передал вас и вашу семью в мое духовное водительство и добавил потом: – Вижу я батюшку отца Иоанна, берет он меня за руку и ведет к лестнице, которая поднимается за облака, так что не видать и конца ее. Было несколько площадок на этой лестнице, и вот Батюшка довел меня до одной площадки и говорит: «А мне надо выше, я там живу», – при этом стал быстро подниматься кверху...»

Потом отец Варсонофий рассказал про свою встречу с отцом Иоанном в Москве. «Когда я был еще офицером, мне по службе надо было съездить в Москву. И вот на вокзале я узнаю, что отец Иоанн служит обедню в церкви одного из корпусов. Я тотчас поехал туда. Когда я вошел в церковь, обедня уже кончалась. Я прошел в алтарь. В это время отец Иоанн переносил Святые Дары с престола на жертвенник. Поставив Чашу, он вдруг подходит ко мне, целует мою руку и, не сказав ничего, отходит опять к престолу. Все присутствующие переглянулись и говорили после, что это означает какое-нибудь событие в моей жизни, и решили, что я буду священником. Я над ними потешался, так как у меня и в мысли не было принимать сан священника. А теперь видишь, как неисповедимы судьбы Божии: я не только священник, но и монах». При этом батюшка отец Варсонофий сказал между прочим: не должно уходить из церкви до окончания обедни, иначе не получишь благодати Божией. Лучше прийти к концу обедни и достоять, чем уходить перед концом.

Другой оптинский иеромонах, Варсис, рассказал мне, что с ним произошел тот же случай, что и со мной, когда отец Иоанн меня приобщил двумя частицами Тела Господня. Это, по его мнению, было указанием его монашества. Отец Варсонофий не мог объяснить сего случая, но сказал, что он, несомненно, означает что-то важное. Вообще старец большое значение придавал поступкам священника после того, как он приобщится. «Бывало со мной несколько раз – говорил старец, – отслужишь обедню, приобщишься и затем идешь принимать народ. Высказывают тебе свои нужды. Другой раз сразу затрудняешься ответить определенно, велишь подождать. Пойдешь к себе в келью, обдумаешь, остановишься на каком-нибудь решении, а когда придешь сказать это решение, то скажешь совсем другое, чем думал. И вот это есть действительный ответ и совет, которого если спрашивающий не исполнит, навлечет на себя худшую беду. Это и есть невидимая Божия благодать, особенно ярко проявляющаяся в старчестве, после приобщения Святых Таин».

A. Доганович. Из моих воспоминаний об отце Иоанне Кронштадтском

Много лет тому назад у меня стала развиваться чахотка. Пользовавшие меня врачи и профессора советовали мне отправиться летом на кумыс. Я понимала, что это было необходимо ввиду серьезности моего положения. Со смутным чувством в душе собиралась я в дорогу. В это время вышло в свет первое издание моей детской книжки «Печальник земли Русской». Перед самым отправлением на юг я попросила свою матушку отвезти десять экземпляров моей книжки отцу Иоанну Кронштадтскому для Андреевского приюта (или куда он пожелает) и испросить благословения мне для путешествия. Матушка моя высоко чтила отца Иоанна и давно собиралась съездить в Кронштадт. Она с радостью взялась исполнить мое поручение. Проводив меня на железную дорогу, она отправилась в Кронштадт. Отца Иоанна она увидела в Доме трудолюбия, в чьем-то номере. После молебна она подала Батюшке книги и передала свою просьбу.

Взглянув на книжки, отец Иоанн велел взять их своему псаломщику, чтобы тот одну оставил для приюта, а остальные предоставил в общее пользование. Тот сейчас же роздал их публике. Моей матушке отец Иоанн сказал:

– Да благословит ее Бог... путь ей добрый! Пусть поправляется!

А мне между тем на кумысе врач боялся назначить пить кумыс ввиду появившегося кровохаркания, чтобы не усилить его. Осторожно сделали пробу с полстакана. Но влияние кумыса оказалось для меня благотворным, и порции его быстро увеличивали, пока я не дошла до 20 бутылок в день.

С того лета я начала оправляться от своего злого недуга.

Впоследствии я несколько раз видела отца Иоанна: и когда он выглядел молодым, бодрым, свежим и радостным, с мягким и ясным голосом, проникавшим в самое сердце, и видела его уже постаревшим, с изменившимся от катара горла голосом, хотя одинаково мягким и проникновенным, и с потемневшею кожею лица...

Я коснусь лишь общей исповеди в Андреевском соборе, на которую я попала при своем посещении Кронштадта.

Мы поехали туда втроем и по прибытии в Кронштадт прямо направились в Дом трудолюбия. Нам отвели прекрасный номер, только что перед тем освободившийся.

Одетая во все черное девушка при Доме трудолюбия объявила нам, что отец Иоанн вернулся из Петербурга и скоро придет служить молебны в Доме трудолюбия.

– Хотелось бы нам отговеть, а мы и не постились, – заметил один из спутников.

– Так вы попоститесь сегодня да завтра – сказала девушка. – Многие так делают.

Мы так и решили сделать. Действительно, вскоре явился отец Иоанн и вошел к нам легкою бодрою походкой. По его свежему цветущему виду, с легким румянцем на щеках, и общему оживлению нельзя было предполагать об усталости после путешествия в столицу, где он провел целый день в трудах, разъезжая по больным и служа молебны. Его светло-голубые глаза проникновенно и в то же время с ласкою остановились на нас.

– Здравствуйте, друзья мои! – приветствовал он нас, преподавая благословение.

Его взгляда, кроткого и мягкого, невозможно было выдержать. Казалось, он читал на дне души самые сокровенные мысли, проникал в самую глубь грехов... Невольно поникали у всех взоры.

– Доброе дело, доброе дело, – ободряюще сказал он нам. – Вот сегодня помолимся, а завтра приходите к утрени в собор, на исповедь, а за обедней и причаститесь.

И он встал перед образом, велел своему псаломщику сказать, кто просил его молитв. Пришедший за ним народ столпился у дверей, и там слышались вздохи. Псаломщик, перебирая письма, быстро перечислял:

– Из Томска просят помолиться за болящего раба Василия, из Тулы – за младенца Александру, из Херсона – за отрока Алексия и т.д.

При каждом имени отец Иоанн, повторяя его, вслух молился, осеняя себя крестным знамением.

– Пошли, Господи, исцеление страждущему рабу Твоему Василию... Буди милость Твоя, Господи, к младенцу Александре... и т.д.

Все присутствовавшие невольно молились вместе с ним. Это подготовило настроение к молебну, который сам по себе произвел особенное впечатление, несмотря на свою непродолжительность.

Затем отец Иоанн так же дружелюбно простился с нами и отправился для молебнов в верхний этаж здания. Необыкновенно легко для своих лет он взбегал по лестнице. Прислужницы и народ желали поддержать его под руки, но он, видимо, совершенно не нуждался в этом, опережая их.

Мы спросили самовар. Подавшая его девушка предупредила нас, что разбудит нас поутру в четвертом часу, чтобы нам вовремя попасть в собор. Мы наскоро напились чаю и снова стали на молитву, охваченные каким-то высоким настроением. Было уже поздно, и волнения дня дали себя почувствовать. Надо было подумать об отдыхе. В одежде мы прикорнули где попало, нарочно, чтобы не проспать службы. И действительно, сами по себе поднялись раньше 3-х часов.

Пришедшая будить девушка удивилась, застав нас бодрствовавшими. В полусвете еле начинавшегося погожего утра вышли мы на улицу, по которой тянулись к собору богомольцы, а самый храм уже окружала густая толпа народа.

Вскоре в воздухе раздался первый удар колокола. Звук его мягко разлился по воздуху. Народ стал креститься. Когда отворились двери храма, толпа хлынула внутрь неудержимой волной. Мы были подхвачены течением, и я вскоре очутилась у решетки солеи, разъединившись со спутниками.

Колокол продолжал гудеть, а народу в храме прибывало все больше и больше, хотя в нем уже было так тесно, что негде было упасть яблоку. Я не без страха озиралась по сторонам.

Вдруг явился сторож от отца Иоанна, который дал разрешение провести меня на солею. Сторож хотел провести меня одну, но не тут-то было: народ ухватил его и меня за руки, за платье, и мы толпой двинулись к боковым дверцам.

Вскоре вышел отец Иоанн и стал читать канон. Чтение его производило сильное впечатление, слова канона получали как бы особенно глубокий смысл и значение. Несмотря на многолюдство, в храме водворилась полная тишина, все внимательно слушали чтение и проникались им. В устах отца Иоанна каждое слово получало особый вес, несло новое откровение.

Заутреня шла долго. Но усталости не замечалось. Своим оживлением, своей одухотворенностью отец Иоанн поддерживал настроение многотысячной толпы. Все взоры были устремлены на него, и он владел душой каждого.

Меня и на солее тесно прижали к решетке. Рядом со мною стояла нарядная купчиха с дочкой, обе во всем белом, а возле образа почти всю службу лежала, распростершись ниц, изможденная молодая женщина в черном платье и белом платочке на голове.

Но перехожу к самой исповеди. Отец Иоанн вышел к народу в сильном нервном подъеме, и слова его обращения к богомольцам звучали необыкновенной силой и властью.

– Покайтесь Богу во всем – говорил он, – хоть сами-то пред собою не солгите, оправдывая свои грехи!..

Дрожь пробежала по телу от этого вещего голоса, прорезавшего смрадную греховную атмосферу наподобие Божьего грома.

Раздались всхлипывания в толпе, глаза всех увлажнились слезами.

– Кайтесь все, блудники и блудницы!.. – гремел голос отца Иоанна.

– Я окаянная блудница! – услышала я вблизи себя.

Из глаз молодой простолюдинки лились обильные слезы, которых она не вытирала. Седобородые мужики всхлипывали, как дети. Все или шептали что-то про себя, или говорили вполголоса, забыв об окружавших.

– Покайтесь, душегубы и убийцы вольные и невольные! – прозвенел на высокой ноте голос отца Иоанна.

Эти слова обрушились, как могучий удар, больно хлестнув всех по сердцу. Что тут произошло в храме – трудно передать. Из всех грудей исторгнулся вопль, словно каждый чувствовал себя убийцей. Немолчный ропот людских голосов наполнил храм, словно прибой морских волн, на которых, как белые гребешки, взлетали отдельные выкрики каявшихся.

– Я – убийца, окаянная! – как-то взвизгнула пожилая женщина в храме близ решетки солеи.

Плакали решительно все. Покаяния столь искреннего, столь совершенного мне никогда не доводилось ни испытывать самой, ни видеть вокруг себя. Чувствовалось, что не только глаза, но само сердце исходит слезами, омывается ими... Забыто было все на свете. Мир словно перестал существовать, все сосредоточивалось на одном времени – пребывании в храме. Только тут ясно понимались слова: храм есть небо на земле. Кто испытал такие ощущения, тот словно был уже на небе... Оттого и не чувствовалось усталости, хотя обедня отошла поздно, а причащение окончилось лишь во втором часу... Перед отцом Иоанном ставили на постамент Чашу величиною с миску, и таких Чаш подали ему пять, несмотря на то что одновременно с ним, в боковых приделах, причащали народ два других священника. Но все, видимо, стремились причаститься из рук отца Иоанна.

Короткое пребывание в Кронштадте оставило во мне неизгладимое впечатление на всю жизнь.

С тех пор я всегда обращалась к отцу Иоанну письменно или по телеграфу при всяком горе и болезни и всегда неизменно получала или душевное утешение, или физическое исцеление. Из благодарности к почившему в Бозе отцу-молитвеннику, к которому я навсегда сохраню благоговейную память, я не могла молчать и спешно набросала эти строки.

Хочется закончить так: о, как счастливы все мы, видевшие и знавшие кронштадтского пастыря!

E. Поселянин. Памяти истинного пастыря

Если б вдруг с неба слетел ангел с лицом, озаренным сиянием горнего света, и стал бы нам рассказывать о тайнах райской стороны, если б, насладив нашу душу этими рассказами, он, тихо взмахнув белоснежными крыльями, понесся обратно в родной, святой край, мы бы долгим взором следили за его полетом, нам казалось бы, что он уносит с собой какую-то лучшую частицу нашей души туда, в высоту, и как бы пали пред этим светлым явлением все наши сомнения, с какой бы, казалось нам, осязательностью схватились бы мы за край того неба, куда понесся чудный гость...

Так подобными слету такого ангела с небес были появление и жизнь среди нас на земле чудного пастыря отца Иоанна Кронштадтского.

Он был один из тех людей, о которых можно сказать, что они приносят с собой на землю кусок Неба и заставляют всех приближающихся к ним ясно чувствовать эту окружающую их небесную область.

Тайна его воздействия была в том, что то, во что другие верят как-то смутно и гадательно, то он словно видел своими земными очами, словно осязал своими руками.

Он мог, указывая на иконы, сказать, как сказал с небесной улыбкой на лице незадолго до смерти своей дивный старец саровский Серафим: «Вот мои родные». Небо было для него более близкой областью, чем земля. Здесь, на земле он казался залетным «гостем райской стороны».

И вот, взмахнув крыльями, он понесся в святую отчизну. И мы стоим задумчиво, вспоминая этот счастливый полет и отыскивая в небе, не остался ли след этого его восхождения «в горняя».

Я в первый раз увидел отца Иоанна в Москве в доме полковника Леонида Михайловича Чичагова, теперь Преосвященного Серафима, епископа Кишиневского, и его гостеприимной и милой супруги красавицы Натальи Николаевны, происходившей из памятной в военной летописи семьи Дохтуровых.

Отца Иоанна долго ждали и в ожидании его шла интересная духовная беседа.

Помню одну особу, которая с большим подъемом долго рассказывала о великом старце Серафиме Саровском и о его Серафимо-Дивеевском монастыре. Рассказ, который заронил в мою душу желание самому видеть это священное место.

Наконец, отец Иоанн приехал и, благословив присутствующих, стал служить водосвятный молебен. И в первом кратком слове, которое он произнес перед началом молебна, меня удивила и властность его тона, и уверенность в то, что он говорил.

Приглашая людей помолиться с ним, о чем всякому нужно, он закончил свою речь словами: «Будем молиться Ему, уверенные, что Он нас услышит, что Он не может нас не услышать. Будем говорить с Ним, как дети со своим Отцом, как созданные со своим Творцом, как искупленные со своим Искупителем».

Затем мне пришлось увидать его через несколько лет уже в Петербурге.

Я еще студентом приехал в Петербург по делам, и мне чрезвычайно захотелось видеть отца Иоанна для того, чтобы поговорить с ним не спеша, с глазу на глаз. Мне советовали сесть в тот поезд Балтийской железной дороги, с которым он вечером уезжал к себе в Кронштадт, и я отправился на Балтийский вокзал.

Когда отец Иоанн вошел, я был поражен одной подробностью, которую не раз замечал и впоследствии, когда видал его в толпе народа. Он шел, окруженный густой кучкой людей, как-то немножко опрокинувшись, словно отдаваясь на волю этой толпы и ею несомый, и вместе с тем казалось, что эту толпу он увлекает сам вперед.

И тут, в эту минуту, я понял значение этого человека.

Он сам как пастырь вел за собою народ, но и усердие к нему народное как бы его воспламеняло и поддерживало. Здесь было чудное воздействие пастыря на народ и народа на пастыря. И они словно оба помогали друг другу в шествии вперед к Царствию Небесному.

Мне удалось тогда, как я и предполагал, сесть в вагон с отцом Иоанном. До отхода поезда я видел продолжение тех добрых дел его, какие, как из рога изобилия, сыпались у него повсюду, где он появлялся. Нищий с противоположной от вокзала стороны вдруг попросил у него в окно, и он протянул ему несколько рублей. Потом подошли какая-то бедная мать с девочкой. Посмотрев на девочку, отец Иоанн ласково положил ей руку на плечо, потом зорко посмотрел матери в лицо и, подавая деньги, сказал ей: «Нехорошо живешь, не для тебя даю, а вот для девочки».

Поезд, наконец, тронулся. Я мог спокойно поговорить с отцом Иоанном. Время было декабрьское, холодное. Окно, у которого мы сидели в пустом вагоне, было открыто, и я хотел поднять его. Но отец Иоанн сказал со своей ласковой улыбкой: «Оставьте, я люблю воздух, я ведь северный медведь». Ему, напоенному суровым архангельским воздухом, всюду казалось душно. Петербург и Кронштадт, овеваемые морским воздухом, были ему как раз под стать. Мне рассказывали, что, например, в континентальной Москве он чувствовал себя плохо.

Я тогда проехал с ним несколько станций и мог поговорить обо всем, что было мне нужно.

Затем через год я увидел его снова и опять в Петербурге. Это было в первый день моего приезда. Я остановился у большой его почитательницы княгини M., которая мне сказала, что в тот день ожидает отца Иоанна. И пока он, ходя по квартире, окроплял комнаты святой водой, я опять ему наедине сказал несколько слов. Я участвовал в издании только что отпечатанной книги из истории Русской Церкви, и он положил почин, дав за нее, как сейчас помню, один бумажный рубль, где-то у меня хранящийся. Рука оказалась у него легкой, так как пять тысяч экземпляров книги разошлись скорей чем в один месяц.

Потом приходилось мне видать его то вблизи на каких-нибудь молебнах, то издали на улице. Идешь, бывало, по Петербургу, видишь карету, стоящую около толпу народа, спросишь, чего ждут. Ответят: отец Иоанн в этом доме.

От разных частных лиц в разных городах приходилось слышать о чудной силе его молитвы.

Старая московская барыня Петрово-Соловово рассказывала мне, как безумно мучилась с зубами жена управляющего их тамбовского имения, как послали, наконец, депешу отцу Иоанну, и в тот час, как она должна была быть получена, зубная боль мгновенно и совершенно прекратилась.

Еще сегодня слышал о таком случае. Рассказывал счастливый семьянин.

«Я, к сожалению, не могу назвать себя горячо верующим. Как большинство моих современников, я почти равнодушен к вере. Лет тому двадцать после родов умирала моя жена. Лечивший ее доктор объявил положение безнадежным. Я позвал профессора Л. Он сказал: чрез несколько часов начнется агония. Все кончено. У меня в Кронштадте был знакомый – я послал ему с нарочным письмо, чтоб он лично просил отца Иоанна помолиться за жену. Об этом письме я никому не говорил.

Утром с женой случился страшный припадок. Мы послали за первым попавшимся доктором. Явился господин еврейского типа, что мне было как-то неприятно. Видя мою подавленность, он сказал мне:

– Что вы так унылы? Надежда впереди. Положение вовсе не так уж плохо.

Действительно, жена стала непостижимо поправляться и здравствует доселе. Я получил чрез день ответ от кронштадтского знакомого, что отец Иоанн усиленно молился о жене и время его молитвы совпало как раз с тем страшным припадком, после которого ей стало лучше.

Профессора Л. чрез несколько дней я попросил снова. Доселе помню его, стоящего после посещения жены в передней пред своей шубой с широко раскрытыми от изумления глазами... Он даже денег за визит не взял и, уходя, произнес: «Одно могу тут сказать: значит и теперь бывают чудеса».

И вот я вспоминаю об этом и удивляюсь доселе».

Помню его служащим в разных местах: в церкви Лицея в родной Москве, куда я приехал на праздничную побывку, и в деревянной церкви в дачной местности Сиверской, в великолепном храме Иоанновского монастыря... Помню, как, подходя от престола к жертвеннику, сказал он мне доброе теплое слово ободрения и привета. Помню, как с изумлением наблюдал я за ним после освящения Святых Таин.

Казалось, неверующий мог бы поверить, смотря на то, как радовался и любовался он величайшей в мире святыней. To он преклонялся пред нею, судорожно зажав в свои руки, то припадал к Чаше и дискосу головой, то падал пред ней на колени. И как вечно нов был его восторг во время ежедневно, неопустительно совершаемой им литургии.

«Чем воздам я, – спрашивается в псалмах, – Господу за все, что он сделал для меня? Чашу спасения прииму, имя Господне призову (Пс.115:3:4)».

И вот это ежедневное причастие отца Иоанна было для него актом величайшей и постоянной благодарности Искупителю Богу.

И было ясно, что во время совершения литургии он словно видит тот Крест, с живым страдающим Богом, к пронзенному ребру Которого Ангел сам подносит Чашу с престола, наполняя ее целительною Кровью, видит сам ту Преславную Царицу небес, Которой произносит трепетно слова: «Изрядно о Пресвятей, Пречистей, Преблагословенней, славней Владычице нашей Богородице и Приснодеве Марии».

Весь секрет воздействия и влияния отца Иоанна на народ, весь секрет заразительности, так сказать, его веры заключался именно вот в этой реальности его веры, очами которой он видел то, что мы только предчувствуем, о чем гадаем.

Он, действительно, был ангел, слетевший свидетельствовать людям о славе Божества. Он был как тот отрок, который тогда в Царьграде во время землетрясения был дивно восхищен на небеса и подслушал там напеваемую Ангелами Трисвятую песнь, принес ее на землю и сам умер.

Только отец Иоанн еще долго ходил по земле, постоянно возносясь на Небо и принося оттуда свидетельства о Божестве.

Я помню в год его болезни, когда я несколько раз, снесшись с ним телеграммой, посещал его в его доме в Кронштадте. Всякий раз одетый в шубу и шапку – дело было зимой – он ждал меня в сенях своего дома и затем проводил в свой кабинет.

В последнее посещение я попросил его дать мне в благословение какую-нибудь икону. Икон в кабинете его стояло много, и взор мой упал на икону Умиления Божией Матери, перед которой скончался преподобный Серафим Саровский. К этой иконе я имел всегда особое чувство. Я подумал: «Ах, если б Батюшка дал мне именно эту икону».

Я не успел выразить эту мысль словами, не успел ничего попросить у него, как он быстро из всех стоявших тут икон взял именно образ Умиления и на исподней стороне доски своим нарядным, мягким почерком сделал надпись.

Я помню и шествие его похорон в темноте декабрьской ночи по освещенным улицам Петербурга, средь несметной толпы народа, стоящей в молчаливом и сосредоточенном ожидании.

Это были не похороны, это было как бы перенесение мощей чтимого чудотворца. И мысль моя потом переносится к той беломраморной подземной церкви, где под большой беломраморной плитой отдыхает земная оболочка этого преславного храма Духа Святаго.

Сколько со всех сторон России сносится сюда слезных просьб и молитв, и как много подается здесь помощи, утешения и исцеления этим пастырем с его сердцем, еще более распространившимся в новой форме его бытия...

И если тогда, в те земные дни свои отец Иоанн с упорством жены хананейской хватался за ризу Христову и не выпускал ее из рук до тех пор, пока не получал просимое, то теперь, предстоя у Престола Вседержителя, как еще сильнее стала его молитва и как чудны те связи, которые чрез эту дорогую могилу с беломраморным надгробием, окруженным усердно приносимыми цветами, связывают русский народ с возлетевшим в небеса и прискорбную землю не забывшим истинным пастырем...

И возможно ли было не кланяться ему земно, не любить его всей душой?! Несомненно, отец Иоанн обладал чем-то нездешним, потусторонним. Говорят, «есть души, которые рождаются раньше времени, и витают они по земле, никем не понятые, и болеет такая душа». Думается мне, не была ли таковая и у отца Иоанна.

K.M. Фофанов. Воспоминания о величайшем молитвеннике народном

Скончался человек великой воли и мысли – это был Иоанн Кронштадтский. Всю жизнь он посвятил тому, чтобы приблизить себя к Богу Совершенства – он так искренне желал этого.

Может быть, о нем были слова Н.А. Некрасова:

«Как архангельский мужик

По своей и Божьей воле

Стал разумен и велик».

Но этот «архангельский мужик», знавший и глубоко понимавший Ломоносова, может быть, еще сильнее, еще глубже своего знаменитого земляка веровал в великую нацию, из которой был рожден и творил чудеса этой верой в живой русский народ. Самый скромный из священников в свое время, этот милый и уважаемый пастырь, теперь перешедший в вечность, точно требует моего слова, и я говорю о нем.

Первое мое знакомство с ним, что я узнал только впоследствии, было в 1882 году.

Мне надо было быть тогда летом по одному личному делу в Кронштадте.

Но лица, к которому приезжал, я не застал дома. Пароход ушел, и меня застала ночь под открытым небом. В досаде и горе я присел на скамье бульвара и задремал. Все уже было тихо и пустынно; должно быть, приближался рассвет. Вдруг я заметил: поспешной походкой пробирается по тихому бульвару невысокого роста человек в темной, коричневой рясе.

– Что ты? – строго и отрывисто спросил он меня. Я опешил; необыкновенная участливость прохожего дьякона или священника удивила меня.

Он стоял минуты две, поговорил со мною, хотел выразить свое участие денежной помощью. Я отказался. Он нервно зашагал вперёд. И вот после, через много лет после этой краткой встречи, я убедился, кто тогда, в летнюю ночь, втретил меня забытого и одинокого на бульваре.

II.

Когда жена моя была девушка, она проживала в Кронштадте гувернанткой в семье купца Н.

В эту купеческую семью был вхож отец Иоанн; тогда слава о нем только начинала греметь и в Кронштадте, и далеко за пределами его. Моя жена, воспитанная с детства в строгих церковных началах, в девушках часто подумывала пойти в монастырь. За советом, между прочим, она обратилась и к отцу Иоанну Кронштадтскому.

Батюшка не одобрил ее намерения.

– He в монастыре надо спасаться, – строго заметил он ей, – a в миру надо спасаться!

Когда же через несколько времени его духовная дочь была помолвлена за меня, она снова обратилась за советом к своему глубокочтимому духовнику.

Теперь он одобрил ее намерение.

– Женщина спасется чадородием – сказал он ей убедительно.

Жена моя еще колебалась в выборе жениха и, слыша обо мне нелестные сплетни, сообщила и об этом кронштадтскому Батюшке.

– Все равно – пусть хоть и пьет, – выходи за него! Это твое назначение.

И еще раз повторил, что женщина спасется чадородием.

Много еще оправданных предсказаний отца Иоанна слышал я из достоверных источников, и мое уважение уже заочно жило и росло во мне, но лично я сторонился и смущался увидеть его вблизи, хотя уже много раз видел его, окруженного густой толпой народа при случайных встречах, то на вокзале, то при выходе из кареты, когда он не успевал сыпать благословением на окружающих.

III

Проживая в Гатчине, я хорошо познакомился и сблизился с отцом Василием Л.

Этот почтенный священник, человек добрейшей души, обладал многочисленной семьей. Он друг покойного Иоанна Кронштадтского, который, не имея своих детей, крестил у своего друга Василия и бывал нередким гостем в его доме, когда приезжал в Гатчину. Отец Василий также бывал часто в Кронштадте у Иоанна.

– Вы бы посетили общую исповедь! – сказал мне как-то отец Василий.

Отца Иоанна я уважал, знал очень много о нем понаслышке и как-то особенно боялся.

– Я знаю, что это необыкновенное зрелище, но мне кажется, что я вовсе его недостоин, – возражал я, зная, по слухам, что отец Иоанн – очень строгий догматист, а у меня уже было запрещено стихотворение Святейшим Синодом, напечатанное в 1888 году в журнале «Наблюдатель».

Я выразил свое опасение по этому поводу и отцу Василию.

– Все это ничего! Вы не знаете, какой это добрый и чудный человек.

После некоторых колебаний я согласился ехать в Кронштадт вместе с отцом Василием и еще тремя лицами.

IV

Это было в Великом посту 1901 года. Во время всеобщей исповеди в Кронштадте наезжало отовсюду множество народу. Странноприимные дома, Дом трудолюбия, гостиницы – все было переполнено паломниками. He обходилось здесь и без того, чтобы не было возмутительных или курьезных сцен, а эксплуатация везде хищно разевала рот.

Вокруг доброго пастыря, как вокруг маститого дуба, развивались лишаи, нечистые грибы, вредные мхи, но много было и добросердечия, истинной молитвы. И легенды о великолепных чудесах перемешивались с анекдотами самого странного, а иногда и цинического характера.

О них часто в мелкой прессе печатали тогда и нет надобности повторять.

Помещение, где заночевали мы, было также битком набито и странниками, и странницами, и, что удивительно, прибывшими откуда-то солдатами, которые не стесняясь ночевали с дамским полом; или вернее: дамский пол ради торжественного случая ничуть не постеснялся постоем целой роты молодых солдат.

Везде горело перед иконами по несколько лампад. Домохозяйки просили постояльцев не курить и даже не впускали курящих на ночлег. В каждом почти помещении для постояльцев ожидался для молитвы батюшка Иоанн, гонящий курение и потому было наложено строгое вето на табак.

Впрочем, нам с отцом Василием отвели небольшую комнату, отдельную, для молитв, и батюшка Василий почти до утра молился, приготовляясь к Святым Дарам.

V

В шестом часу утра мы были уже в алтаре Андреевского кронштадтского собора. Там собралось уже несколько священников из разных епархий. Ждали отца Иоанна, его меж нас еще не было. Признаюсь, я не без внутреннего трепета ожидал прихода знаменитого пастыря. Входили священники и дьяконы, и при каждом входе я трепетал, думая: вот-вот он! Седые, рослые, кудрявые, с прекрасными шевелюрами и лысеющие, молодые и старые иереи собрались в ожидании любимого пастыря, многие уже облачились, а он все медлил. Наконец бодрой, почти веселой походкой, поскрипывая щеголеватыми башмаками, в малиновой изящной ряске вошел он. Невысокого роста, с гладко расчесанными цвета пеньки волосами – его сразу можно было узнать по портретам, многие из которых очень схожи.

Издали его лицо казалось несколько суровым и строгим, но когда он подошел совсем близко и обнял отца Василия, сказал: «А, и дорогой друг Василий тут!» – тогда я заметил необыкновенно ласковое сияние его глаз и лба, который, казалось, светился белизной. Отец Василий представил меня.

Иоанн благословил меня и посмотрел прямо в глаза, точно стараясь в них прочесть что-то, но я уже от этого взгляда светлых и серых, как осеннее небо, глаз слегка смутился, хотя это были простые, добрые глаза, напоминающие глаза добродушных олонцев.

И я почувствовал, что верую, и это, вероятно, он прочитал во мне, и эта вера, должно быть, умилила его.

Быстрым движением руки он взял мою руку и поспешно повлек в притвор алтаря, отрывисто сказав на ходу:

– Ты на исповедь – пойдем!

Невольная дрожь подгибала мои колени – не от боязни, а от благоговения и недоумения к этой оригинальной власти верующего глубоко христианина.

VI

Я стоял перед ним и смотрел на него; он, слегка касаясь аналоя, тихим голосом, скороговоркой спросил:

– Ты из народа?

Это был первый его вопрос, сказанный с нежностью на слове «народ», и опять я увидел успокоительный взгляд духовника.

– У меня отец был купцом, – пробормотал я.

– Ну да, из народа! – утвердительно сказал он.

И мне было отрадно, что он угадал меня. После нескольких незначительных фраз, к моему удивлению, отец Иоанн сказал вкрадчиво:

– Говорят, что ты пьешь... но ты не пьяница!.. Бросить можешь!.. Только враг тебе завидует, потому что твой дар от Бога!.. У тебя большой дар!.. – глядя утвердительно и странно, повторил он – и продолжал, волнуясь и повышая голос: – А враг завидует и вот так и хочет тебя в бездну!.. в бездну!.. в бездну бросить!.. вот так и крутит, потому что завидует Божьему дарованию.

И отец Иоанн при этих словах нетерпеливо делал жест рукою такой, как будто бы сейчас подо мной должен провалиться пол.

Я был потрясен и обрадован – он так свято поощрил меня, что я сразу вырос в собственных глазах и мне стало легко.

После этого, точно давно знакомый, он стал рассказывать о своем товарище П., его однокашнике – семинаристе:

– Способный, очень способный был; учился лучше меня. Я ведь слабо сначала учился. Я три, а он пять за сочинения получал... и стихи хорошо писал... а потом сбился, женился на девке... начал пить... и погиб молодым... в больнице... а может быть, был бы на моем месте.

Эту простую историю он рассказал просто и так трогательно, что мне показалось: я стал ребенком и слушаю своего доброго отца.

VII

После еще нескольких удачных и прозорливых замечаний, которые не хочу сообщать публично, отец Иоанн просил познакомить с моей женой, узнав, что она здесь и в заключение, пристально, пытливо смотря на меня, сказал:

– А я ведь могу сделать все! Что бы ты хотел? Я могу!

Этого я уже вовсе не ожидал; я был и так счастлив, что вижу с глазу на глаз великого пастыря и беседую с ним, что слезы едва не подступили к горлу, и я отвечал:

– Батюшка, ничего не надо! Я уже и так глубоко счастлив, что вижу вас!

При этих словах, отец Иоанн обнял меня и, целуя, сказал:

– Господь благословит тебя!

Так кончилась эта необыкновенная, и радостная, и незабвенная для меня исповедь.

Потом я молился в алтаре и видел необыкновенное богослужение и необычайную, невиданную мною еще никогда молитву великого христианина.

Много священников в чудных парчовых ризах служили вкупе с отцом Иоанном, здесь были и малиновые, и лиловые, и зеленые, и алые, и голубые парчи; сам отец Иоанн был в белой и митра, сверкающая драгоценными камнями, увенчивала его голову. Ладан, особенно приятный, должно быть пожертвованный богатыми купцами, сотни свечей, дорогие облачения – все это переносило меня во времена Владимира – князя Солнышко, и от утомления ли нерв, или от плохо проведенной ночи мне порою казалось, что в клубах ладана проплывало то одно, то другое лицо из близких и дорогих мне покойников.

VIII

Молился же отец Иоанн так, как бы беседовал с кем-то, зримым только ему одному.

В алтаре он молился так же: со слезами на глазах, почти все время стоя на коленях перед престолом.

И слова выговаривал резко, отрывисто, точно убеждал, точно приказывал, или, вернее, настаивал на своей просьбе.

– Держава моя! Свет Ты мой! – восклицал он, подымая руки, со слезами в голосе и вдруг, мерцая драгоценною митрою, склонялся головой до полу.

Это было так неожиданно и трогательно, что и сам хотел восклицать:

– Боже, Боже! Подай же, подай же все то, о чем молит этот служитель алтаря. Он знает, что хочет, и, верно, хочет истинного.

Его общая исповедь была так же необычайна и величественна, когда он выходил из алтаря к бесчисленной толпе народа и начинал резко и влиятельно выкрикивать:

– Покайтесь! Помните, что Бог все прощает, если с верою помолишься Ему...

И тысячная толпа, как один человек, гудела:

– Каемся, Батюшка, каемся!

Он еще властнее подымал голос:

– Если ты вор, если казнокрад – кайся! Если блудница, если блудник, если разбойник – кайся... Бог простит!

Тут начиналось в храме смятение. Многие плакали навзрыд. Многим делалось дурно, кликуши начинали гоготать, лаять или выкликивать безумные слова.

Отец Иоанн благословенным крестом на некоторое время смирял волнение, и народ опять кричал:

– Каемся, Батюшка, каемся!

IX

Перед выносом Чаши с Дарами отец Иоанн обратился к толпе со следующими словами:

– Вот вы теперь примите Тела и Крови Самого Христа – и Он войдет в вас, и вы будете близки Ему, как родные. И если Господь Бог возлюбил Сына Своего, то и вас возлюбит, и простит все ваши грехи... Только искренне покайтесь... припомните ваши грехи... помолитесь... и Бог простит вас.

И когда через некоторое время отец Иоанн вынес Чашу с Дарами, толпа благоговейно молчала.

При десятитысячной толпе такое молчание было поразительно; даже кликуши смолкли, только пестрело море голов, слегка преклоненных. Многие пали на колени.

Мне показалось, что от тысяч сдержанных вздохов в храме пронеслась волна ветра.

И отрывисто, и особенно отчетливо раздалось: «Верую, Господи...»

Причастие отец Иоанн давал щедрыми ложками. Жене моей, когда узнал, что это моя жена, он дал две частицы. И она, и все изумлялись, почему это сделал он.

И что же? Через десять месяцев у нас родились двойни, близнецы: мальчик и девочка.

К Святому Причастию отец Иоанн относился особенно благоговейно и силу исцеления возлагал на него.

Зато в иных случаях он бывал строг. Я видел, как одна молодая женщина, миловидная блондинка, очень нарядная, подошла к Чаше. Отец Иоанн нахмурился, посмотрел на нее строго и резко заметил:

– Сегодня тебе не дам. Проходи!

Женщина отошла, вспыхнула до слез и упала на колени перед ближайшей иконой.

Говорят, иные поваживались причащаться из его рук чуть ли не каждый день. Может быть, и эту женщину он заметил в чем-нибудь дурном, потому-то она в глубоком стыде вдруг сразу вся преобразилась от его слов.

X

Как был бескорыстен отец Иоанн, хотя деньги текли к нему ручьями – это всем известно. He могу не привести одного случая, иллюстрирующего его отношения к деньгам. Этому я был лично свидетелем.

После литургии, когда разоблачался отец Иоанн, в алтарь Андреевского собора пришел один кронштадтский адмирал, едва ли не покойный Макаров: полный, среднего роста, лысый, с седеющей бородой.

Адмирал о чем-то просил отца Иоанна и куда-то его звал. Отец Иоанн внимательно выслушал его просьбу; тогда адмирал, вынув толстый бумажник со сторублевыми билетами, взял две или три радужных и вручил отцу Иоанну. Отец Иоанн нервно и как бы брезгливо скомкал новенькие ассигнации, так что они хрустнули, и бросил их на подоконник церковного окна.

– Буду! Буду! – нетерпеливо выкрикнул он, давая понять, что аудиенция кончена.

Можно было бы привести много рассказов о великом священнослужителе кронштадтском, которые я слышал от достоверных и справедливых людей, но умолчу, потому что это завело бы очень далеко.

Закончу же свои неполные и слабые заметки взглядом отца Иоанна на современную литературу. Вот что пишет он, между прочим, в одном из своих сочинений:

«Ныне нужны сильные и пламенные духом Златоусты, Григории, Василии, a то слово мирское, плевельное взяло большую силу в печати, ибо кто теперь не пишет, не печатается и не читает. Все грамотные, образованные; буквально целое море слов изливается на бумагу, а вдобавок и иллюстрируется картинками, да иногда – какими? Иной читатель заглядится, а другой отвернется или раздерет иной лист» (Путь к Богу. 1895. С. 33).

1909 г., 23 января.

Ариадна Тыркова-Вилъямс. То, чего больше не будет

Когда папа бывал на Вергеже, он каждый вечер после обеда шел в часовню молиться. Изредка приезжал священник, то наш, приходской, из далекого села Коломно, отстоявшего от нас на восемь верст, то ближний, высоцкий батюшка. Служили молебен или всенощную. В открытые окна вливался запах елей, берез, трав, цветущего клевера, только что скошенного сена. Птичьи голоса сливались с возгласами священника, и какая-то светлая легкость расправляла душу. Эти службы в нашей тесной часовенке отстаивались незаметно, без усталости и скуки. Иногда званская игуменья привозила свой хор. На белых штукатуренных стенах четко вырисовывались темные фигуры ее клирошанок. Их лица под черными, бархатными, остроконечными шапочками казались еще моложе, вносили в тихую деревенскую часовню своеобразную художественность. Как у мастеров кватроченто, сквозь небольшие окна с толстыми железными решетками виднелась зелень полей, разрисованных красочными головками диких цветов, верхушки далеких деревьев, голубое небо с белым облачным узором.

Мы любили нашу вергежскую часовню, любили ее бездумно, без покаянных тревог о наших грехах, но далекие от бунта, соблазнявшего нас на торжественных богослужениях Владимирского собора. В этой небольшой папиной молельне, где каждая подробность, каждая икона были с детства знакомы, молитвенные слова легче западали в душу, и даже нетерпеливая юность внимательнее прислушивалась к сердечному красноречию длинных акафистов. Положим, не всегда. Если в этот день у нас гостили наши молодые товарищи, если переведенные с греческого многосложные эпитеты вызывали на их лицах сначала недоумение, потом с трудом сдерживаемую улыбку, то нам нелегко бывало подавить заразительный смех. Но в нем не было ничего оскорбительного, вызывающего. Подданными Небесного Царя мы себя не сознавали, но и бунтовать против Hero, как против царя земного, не собирались. Мы об этом не думали, тем более в часовне, где от стен, от открытых дверей, от пчел, гудевших в траве, от большой красной бабочки, залетевшей в окно, от всего веяло ясным спокойствием, светлым миром. Отец это тоже радостно чувствовал. В часовне приподымались грани, разделявшие нас с ним.

Это случалось не часто, в особые, праздничные дни. Обычно он шел молиться один, даже не пытался звать нас с собой. А как бы он был счастлив, если бы кто-нибудь из детей опустился с ним рядом на колени перед его любимым образом Спасителя.

Иногда он пробовал подойти к нам. Раз, когда я уже была курсисткой, он вошел в мою комнату.

– Вот, я тебе подарок принес – сказал он, неуверенно улыбаясь.

Он был человек волевой, с яркими, решительными желаниями, с гневными, порой необузданными вспышками, но в то же время застенчивый, стыдливый. Он все больше стеснялся с нами по мере того, как мы росли, сбрасывали детскую неопределенность и все явственнее сказывались наши собственные желания и симпатии, проявлялись наши личные особенности и свойства. Эту его неуверенную улыбку я уже хорошо знала.

Я с любопытством развернула тяжелый пакет. В нем было три книги – молитвенник, Евангелие и Апостольские Послания, в роскошном синодальном издании с русским и славянским текстом. Я поблагодарила, полюбовалась красным с золотом сафьянным переплетом, подбитым белым муаром, отличной бумагой, крупным шрифтом. Отец слушал мои вежливые слова. И тени набежали на его смуглое лицо с крупными скулами и темными красивыми глазами. Он поцеловал меня и с легким вздохом сказал:

– Может быть, когда-нибудь почитаешь...

Я поцеловала его руку. Где-то теперь эти прекрасные три книги? Я не догадалась взять их с собой, не ждала таких долгих скитаний. А как хотелось бы теперь их иметь!

Другой раз, тогда я уже разошлась с первым мужем и жила в маленькой квартирке, где только в детской висела в углу икона, папа, который очень беспокоился за меня, вдруг спросил:

– Чей образ ты хотела бы иметь? Я хочу тебе подарить.

Вопрос застал меня врасплох. Об иконах и молитве я совсем не думала и тем торопливее ответила:

– Спасителя.

– Хорошо. А я думал – Божьей Матери...

Непривычное чувство виноватости смутило меня. Эти сдержанные, простые слова приотворяли двери в какие-то покои, куда мне не было доступа... А ведь мы жили, опьяняясь самоуверенным сознанием, что весь мир перед нами открыт, что мы все понимаем.

С годами благочестие отца росло. Он все чаще приобщался, все чаще ездил на богомолье, построил в селе Высоком новую церковь. Постройка этой церкви – яркая страница в папиной жизни. У него до самого конца дней был запас кипучей энергии, но он тратил ее на служебные дела, на хлопоты около гнезда, а общественными делами не занимался. Года два был бесплатным секретарем Общества попечения о слепых. Увлекался этой работой, устраивал сборы, мастерские, распространял брошюры. Два раза в неделю принимал у себя. К большому неудовольствию прислуги, наша передняя в эти дни наполнялась слепыми и их родственниками, зрячими. Папа терпеливо выслушивал просьбы, давал справки, направлял, сам ехал куда-то хлопотать. He знаю, почему он прекратил эту работу, и не понимаю, почему мама, всегда готовая помочь нуждающимся и обремененным, относилась к папиному секретарству с усмешкой. Сама она никогда ни в каких обществах не состояла и дам-патронесс не любила.

Общество слепых – это был конец 80-х годов. Потом пришло наше обеднение, трудности, оскудение жизни. У отца временно опустились руки. Но после того как мама осторожной, но твердой рукой стала распутывать и налаживать хозяйство, у папы опять скопился запас динамической энергии, и он задумал построить в селе Высоком вместо обветшалой деревянной церкви новую, каменную. Когда он в первый раз заговорил об этом с мамой, она с удивлением на него посмотрела:

– Сколько же это будет стоить? Откуда же ты деньги возьмешь?

– Деньги найдутся, было бы усердие.

Мама пожала плечами, но прав оказался отец. Деньги он нашел. Сам он дать ничего не мог, кроме некоторого количества леса и кирпича. Денег у него совсем не было. Он и Сережа, тогда студент Лесного института, ютились вдвоем в маленькой квартирке в Петербурге. Но папа неутомимо объезжал знакомых и незнакомых, просил, убеждал, настаивал и по рублям, по копейкам собрал-таки те 40000 рублей, которые нужны были на постройку. Ездил в Кронштадт, сколько-то получил от отца Иоанна, стоял там на паперти со сборной книжкой, как дядя Влас. С седыми волосами, с седой, кругло подстриженной бородкой, с живыми, молодыми, черными глазами, он обращал на себя внимание. Осанистый вид и орден на шее, который он в таких случаях надевал, не оставляли сомнения – барин, настоящий барин. Тем охотнее клали на его сборную книжку пятаки простые люди на паперти Андреевского собора в Кронштадте, в Сергиево-Троицкой лавре, в московских церквях, всюду, где он появлялся. Так трудился он несколько лет. Главную поддержку нашел он в отце Иоанне. С тех пор папа стал духовным сыном кронштадтского Батюшки.

Большая радость изливалась на него от отца Иоанна. He обращая никакого внимания на погоду, в летние бури и в зимние метели ездил папа к нему в Кронштадт и там в алтаре, а иногда в густой толпе богомольцев выстаивал длинные службы. Отец Иоанн был к нему очень ласков, находил время для личных бесед. Отец возвращался от него успокоенный, просветленный. Никогда никто из детей не сопровождал папу в этих поездках. Я себе этого простить не могу. Но все же я отца Иоанна видела, проведя с ним три дня под вергежской крышей, когда он приезжал к нам на освящение высоцкой церкви.

В папиной жизни постройка этой церкви и появление отца Иоанна в нашем доме были важнейшими событиями. Для всех нас, для всей вергежской семьи, это было только одним из красочных происшествий нашего вергежского живописного бытия. Так же как встреча с отцом Иоанном была только одной из встреч с незаурядным человеком. Мы не могли не поддаться очарованию, из него излучавшемуся, но понять его дарящую силу мы были не в состоянии. Я была еще очень молода, поглощена собственной плохо налаженной жизнью и брала на веру интеллигентскую предвзятость, предубежденность против чудака священника, который привлекает в Кронштадт со всей России тысячи бездельников, лицемеров и кликуш, распространяющих суеверную молву о его чудесах. Все сказки, одурманивающие простой народ. В наше время чудес не бывает. Понятно, что и к чудотворцу мы подходили с ребяческим скептицизмом. Обманщиком мы его, слава Богу, не считали, но удивлялись, почему он терпит, поощряет этот шум, эту толкотню богомолок и богомольцев вокруг него и его церкви.

А когда он появился, когда по желанию отца мы всей семьей спустились вниз к реке встретить отца Иоанна на прибрежном пороге усадьбы и он заглянул ясными, острыми глазами прямо мне в глаза, какое-то теплое волнение поднялось во мне. Я и сейчас вижу свет этих удивительных, глубоко сидящих глаз. Они сияли, точно две лампадки. Такого непрерывного сияния я никогда ни у кого не видала. И у обыкновенных людей глаза могут иногда вспыхивать, загораться лучами, то темными, то светлыми. Из глаз отца Иоанна лучи струились непрерывно. Я тогда не подозревала, не способна была понять, что это отражение непрерывного внутреннего сияния.

Его появление у нас не только отцу, который был счастлив, как влюбленный юноша, но и нам всем принесло большую радость. При его знании людей и прозорливости он не мог не увидать сразу нашу далекость от всего, чем питалась и горела его избранная душа... Он понял, что во всей большой семье только один православный человек – мой отец. Когда папа, уже в гостиной, по очереди представлял ему всех детей, я прочла в пристальном взгляде отца Иоанна понимание и сожаление, что мы так слепы. Он не попытался нас вразумить, тем более покорить. Но разговаривал с нами иначе, чем с папой. С ним отец Иоанн, хотя они были близки по годам, разговаривал как отец с сыном, с тихой, внимательной лаской. Когда он обращался к кому-нибудь из нас, это просто был приветливый светский человек. В нем было много светской обходительности. Мы это почувствовали в первый же вечер, когда важные гости еще не съехались и в гостиной, кроме нас, были только отец Иоанн и его старый товарищ по Академии, отец Орнатский из Петербурга. Они давно не видались, отец Иоанн обрадовался этой встрече, обнял и расцеловал своего однокашника. Они вспоминали студенческие проказы, когда по ночам украдкой бегали на концерты и перелезали через высокие стены Александро-Невской Лавры, чтобы не попасться на глаза инспектору. Оба священника наслаждались веселыми воспоминаниями своей юности, а мы наслаждались, слушая их, глядя на помолодевшие их лица. Наша незатейливая гостиная потеплела, сделалась еще уютнее. Потом отец Иоанн замолчал. Лицо его переменилось. Он ушел в себя. Мы не поняли, в чем дело, но папа понял. Быть может, светлый гость заранее предупредил его о часах своей молитвы. Папа подошел к Батюшке:

– Если угодно, Батюшка, я провожу вас в сад. Уже темнеет.

Они вышли вместе на балкон и сошли в аллею. Отец Иоанн особенно любил молиться под открытым небом и, вероятно, еще днем, когда папа показывал ему свою усадьбу, выбрал себе нашу липовую аллею, нашу зеленую колоннаду, как естественную молельню. Туда уходил он каждый вечер и возвращался из сада с лицом утомленным и счастливым.

На следующий вечер ему чуть не нарушили этот порядок. Из Новгорода приехал архиерей со свитой. Сразу стало ясно, что кронштадтский Батюшка им чужд и неугоден. Это происходило в самом начале 90-х годов. Синод с недоверчивой подозрительностью присматривался и прислушивался к деятельности отца Иоанна, к его проповедям, к тому растущему поклонению, которое привлекало со всей России толпы народа в кронштадтский Андреевский собор. Это усердие, это скопление казалось Синоду излишним. Отец Иоанн уже был народным, но еще только простонародным пастырем. Среди духовенства шепотом говорили, что не миновать ему синодальной немилости. Еще не знали, что он вскоре станет близок к царской семье.

Новгородский архиерей в ответ на почтительную просьбу моего отца разрешить отцу Иоанну отслужить у нас в доме всенощную сухо заявил, что служить всенощную будет священник, которого он привез с собой. Бедный папа. Он так мечтал об этой всенощной в нашей столовой. Пришлось покориться.

Вечером все сидели в гостиной. Мама, как полагается, на диване. Рядом с ней старшая из приехавших монахинь. С другой стороны, в кресле, архиерей, который приветливо беседовал с хозяйкой. Священники расположились на стульях вдоль стен. Отец Иоанн молча сидел далеко, под самым окном. Когда настал час его вечерней молитвы, он подошел к архиерею и, как полагается по церковной дисциплине, попросил разрешения уйти. Стоял он близко, но владыка его не замечал. Отец Иоанн вернулся на свой далекий стул. Я видела, как остальные священники украдкой переглянулись. Они-то понимали все значение этой сцены. Через несколько времени отец Иоанн опять подошел с той же просьбой и опять владыка не обратил на него внимания. Опять отошел отец Иоанн на свое место под окном. Та же сцена повторилась в третий раз. Тут уже мама не вытерпела и тихо сказала архиерею:

– Владыка, отец Иоанн что-то хочет вам сказать.

Только тогда архиерей взглянул на кронштадтского Батюшку и, придерживая широкий рукав шелковой рясы, дал ему отпускное благословение.

Папа открыл перед отцом Иоанном дверь на балкон, и Батюшка ушел в сад, в свою облюбованную липовую аллею. По гостиной прошел совсем не христианский сквозняк недоброжелательных чувств... Наша привычка тянуться ко всему и ко всем, кого не одобряют власти, усилила набежавший холод. Мы насторожились против архиерея, повернулись к отцу Иоанну. Он стал ближе, доступнее, понятнее. Тем более что «Отче наш», единственная молитва, которую архиерей позволил ему прочесть на всенощной, все еще звучала в сердце. Такой молитвы я ни раньше, ни потом не слыхала.

А кругом дома, в темноте на редкость теплой октябрьской ночи, слышались осторожные шаги, заглушенные голоса, шорохи и шепоты, дыхание нескольких тысяч людей. Они пришли и приехали со всей округи получить благословение кронштадтского Батюшки. Все усадебные здания, все сараи не могли вместить паломников, которые наполняли двор, сад, расплылись по всей усадьбе. Настоящая ночная осада, к счастью, мирная. Присутствие этих богомольцев явственнее приезда почетных гостей, среди которых были и губернатор Б. Штюрмер, и обер-прокурор Синода Саблер, говорило о том, что на Вергеже происходит какое-то большое событие. От этой невидимой толпы в дом просачивалась волнующая, светлая напряженность.

He знаю, нашел ли отец Иоанн в тот вечер в саду тихое место для своей одинокой молитвы, но на рассвете он вышел к народу. Из ложной стыдливости я не спустилась вниз, не отдалась людскому морю, заливавшему наш просторный двор, осталась в своей комнате во втором этаже и только украдкой из-за занавески смотрела на сиявшие счастливым умилением лица старых и молодых, мужчин, женщин, детей. Все лица были повернуты в одну сторону, к крыльцу, где стоял отец Иоанн. От меня его не было видно. Слышен был мягкий, ласковый голос, но слов разобрать я не могла. В толпе крестились. Восклицания, вздохи, похожие на всхлипывания, проносились над ней, долетали до меня. И заражали смутным волнением.

Еще заразительнее пронеслось через мою душу настроение богомольцев в день освящения высоцкой церкви. По деревенской мерке выстроена она была довольно просторно, но так много собралось народу, что только часть попала внутрь церкви. Огромная толпа стояла за оградой под открытым небом, заполняла широкую сельскую улицу, еще при Аракчееве обсаженную березами и прочно вымощенную. День был тихий, солнечный. Волховская даль раскинулась в своей прощальной осенней красе. Служба кончилась. Надо было сходить вниз, к пароходу, который должен был перевезти нас через реку на Вергежу, где нас ожидал завтрак, накрытый на сотню гостей. Торжественная процессия во главе с архиереем, окруженным духовенством, вышла из церкви. Новгородский владыка, осторожно двигаясь по крутому спуску, на ходу благословлял народ. Вокруг него на обрывистых, изрытых дождями рытвинах теснились и карабкались люди. Архиерея, губернатора и все их окружение они пропускали вежливо, чинно. Но глаза их искали другого пастыря, искали своего кронштадтского Батюшку. Он шел одним из последних среди духовенства. А для толпы он был первым. Как только его завидели, все ринулись к нему. Стало даже жутко: а вдруг давка, вдруг эти все ближе наплывавшие людские волны его стеснят, собьют с ног? Но они только облили, обвили его и, точно на руках, снесли вниз к реке.

К нему были повернуты лица и сердца, за ним следили тысячи глаз, к нему тянулись невидимые нити, токи. Я шла близко от отца Иоанна и физически эти токи ощущала. Это излучение народной души на мгновение снесло, растопило грубую оболочку равнодушного любопытства, затемнявшего мое сознание. Я не любила и не люблю толпу, но в этот сияющий праздничный день я, сама того не сознавая, растворилась в толпе православных богомольцев.

Отец Иоанн был в своей стихии. Он привык ощущать вокруг себя это струение сердец, которое словами передать трудно, a забыть нельзя.

Вспоминая все это, как я радуюсь за папу, что он в подлинном единении с народом так глубоко переживал, так по-детски отдавался духовной близости с кронштадтским Батюшкой. И как горько думать, что мы, вся остальная тырковская семья, прошли мимо этого источника воды живой.

Сельский священник. Незабвенный Батюшка

Вот уже идет пятый год, как скончался незабвенный наш всероссийский Батюшка. Пройдет и больше времени после его блаженной смерти, но имени дорогого Батюшки оно не предаст забвению. Напротив, как отец Иоанн при жизни своей был носителем благодати Божией, так и после смерти эта благодать в нем не оскудевает.

По известиям многих духовных журналов, на могиле отца Иоанна уже совершаются исцеления. Но это понятно, естественно, так и должно быть: если отец Иоанн при жизни своей утешал страждущих и исцелял больных силою Божией, то теперь-то, уже соединившись с Господом в Царстве Небесном, он тем более молится за всех нас, грешных, и особенно тех, которые помнят его. Но мне думается, что отца Иоанна не могут забыть не только те, которые его знали, но и те, кои его и не почитали. Уж очень светла была эта личность! Уж очень много добрых дел оставил после себя отец Иоанн! Сколько он основал монастырей, сколько построил церквей, сколько открыл школ! Почти нет такой нуждающейся церкви, куда бы он не пожертвовал! А его благотворительные учреждения?! А пожертвования бедным семействам?! Всего не перечесть! Так как же его можно забыть? Из рода в род будет передаваться его имя, хотя бы людьми, им облагодетельствованными, а их миллионы! Отчасти к ним принадлежит и пишущий эти строки, почему и считает своим священным долгом открыть это глубокоуважаемой редакции «Кронштадтского Пастыря».

Я хочу сообщить о двух случаях из жизни отца Иоанна и двух снах об отце Иоанне, виденных мною уже после его смерти.

Когда я еще учился и был мальчиком, то много слышал и читал об отце Иоанне. Тогда уже я представлял его себе утешителем народным и сам со своим детским горем и нуждой часто обращался к нему и мысленно и письменно. Хотя отец Иоанн никогда мне не отвечал, но всегда мне было легче, и дела мои увенчивались успехом. Я верил, что это мне помогал отец Иоанн.

С летами моя вера в молитвы Батюшки возрастала. Когда в моей жизни наступила пора юности и я, обуреваемый и юношеским пылом, и современными учениями, не знал, куда направить свой путь, хотя и чувствовал влечение к священству, я опять обратился с письмом к Батюшке. Он мне не ответил, но все мои сомнения исчезли, я был извлечен из среды развратителей-товарищей, я был уже накануне священства. Вскоре я был рукоположен во диакона.

После всего этого мне страшно захотелось побывать у дорогого Батюшки. Каково же было мое удивление, когда Господь и жену мне послал единомысленную мне!

Она уже, как оказалось, была в Кронштадте. Нечего и говорить, что у нас не было никаких препятствий, чтобы побывать вместе у дорогого Батюшки.

В мае месяце 1904 года мы поехали в Кронштадт. Как показалась нам длинна дорога! И понятно почему: нас ничто не интересовало, кроме отца Иоанна. Благодарение Богу: вот и Кронштадт! Но что это такое? Город или монастырь? Сколько мы проехали городов, какой везде шум и суета! В Кронштадте же ничего подобного не увидишь: всюду тишина и спокойствие; только все улицы, особенно около собора, переполнены богомольцами с котомками на плечах, очевидно, приехавшими издалека. Они-то и говорят между собою о монастыре. Меж ними можно видеть и интеллигентных богомольцев, но их не отличишь от жителей города, потому что, кого бы вы ни встретили на улицах города, ни на одном лице вы не заметите той «суеты сует», которая видна в жителях всех городов. Отец Иоанн наложил свой отпечаток на весь город, весь город поддался его обаянию. He знаем, как там теперь. Но как там было отрадно при Батюшке!

Я чувствовал себя как дома и так же был покоен и радостен, как и все, хотя еще и не видел отца Иоанна. Вот где действительно благодать Божия!

Мы остановились в Доме трудолюбия, где также на всем отражалось влияние отца Иоанна. Величие здания, чистота, устройство номеров с проходными дверями для скорейшего хождения с молебнами отцу Иоанну по богомольцам, накрытые столики в передних углах пред иконами с приготовленными мисками с водой для освящения, портреты Батюшки на стенах – все говорит о нем...

Мы решили повидаться с Батюшкой в своем номере, хотя мне и была возможность, как духовному лицу, видеть Батюшку и на дому.

Мне сказали, что все духовные лица, бывающие у отца Иоанна, служат с ним литургию, для чего прежде исповедуются у кого-либо из священников. Я пошел к отцу Андрею, священнику церкви Дома трудолюбия; это – славный старичок!

Он меня предупредил, что отец Иоанн любит, чтобы ему говорили о своих нуждах громко, коротко и ясно.

Я понял, что с Батюшкой говорить много нельзя, но мне и не надо было этого: я приехал к нему только для того, чтобы помолиться с ним да спросить благословения принять священство.

С нетерпением я ждал следующего дня. Почти всю ночь я не спал, а под утро едва заснул, как ударили в большой колокол к утрени. Я вскочил с постели и тотчас же вспомнил: «Ведь я готовлюсь служить с отцом Иоанном, о котором я когда-то только слышал да читал, а тут буду в тесном с ним общении через Божественную литургию! И отрадно, и страшно. А что если он найдет во мне пороки, которых еще я и сам не знаю, да отстранит от священнослужения?!»

Это-то меня и пугало... А колокол все звонил. Я посмотрел в окно на улицу: она была полна народу. Помолившись Богу, пошли и мы в собор.

С трудом пробрались мы до собора; особенно много народу было около дома Батюшки, где богомольцы дожидались выхода отца Иоанна... В соборе было все полно. Кое-как устроив в храме свою жену, я прошел прямо в алтарь. Но и здесь уже было полно. Как в соборе никто не обращал внимания друг на друга, так и в алтаре на меня даже и не посмотрели. Все ждали отца Иоанна, взоры всех устремлены были по направлению к выходу, к домику Батюшки. Точно магнит какой, он еще до своего появления привлекал к себе сердца всех. Все были сосредоточены, собраны в себе...

Но вот раздался крик: «Батюшка, помоги! Батюшка, помолись! Кормилец наш родной!» – «Батюшка едет!» Застывшая сосредоточенная народная лава всколыхнулась и ринулась за экипажем отца Иоанна. Страшно было смотреть на эту картину. Можно было ожидать: вот-вот кого-нибудь задавят, но этого не случилось. Только тогда несколько успокоился народ, когда отец Иоанн, тем же боковым ходом, которым прошел и я, оказался в алтаре. Здесь такого смятения не было. Батюшка сам всех благословлял и со всеми здоровался. Я попросил у него благословения служить литургию. Он благословил.

Но начали служить только еще утреню.

Утреню отец Иоанн не служил, но все время то был занят письмами, телеграммами, богомольцами в алтаре; то выходил петь и читать стихиры и канон на клиросе. Я заметил потом, что Батюшка пел и читал, и служил как-то особенно: всем своим существом отдавался молитве, что и заметно было на его лице и движениях. Можно было думать, что на пути к Богу он ведет сильную борьбу с диаволом. Читал он не так, как мы читаем, а просто говорил, беседовал с Богом или святыми. Приятно слышать такое чтение, но мы не умеем так читать: для этого надо быть отцами Иоаннами.

И как же действует такое служение Батюшки на народ! Смятение, которое было пред приездом отца Иоанна, совсем не прекратилось в соборе, и с появлением отца Иоанна из алтаря на клирос шум усилился. Народ, увидев его, не обращал внимания, что идет утреня, громко его приветствовал: «Батюшка ты наш родной, кормилец!» и т.п. Но только начал отец Иоанн читать, как все утихло... Взоры всех были устремлены на него, и все с ним сливались в молитве. Вот кончена утреня. Готовимся к литургии.

Облачается много приезжих священников. Служба у Батюшки всегда бывает соборная. Замечательно то, что и за службой себя все чувствовали, как дома, свободно: потому ли, что все были заняты Батюшкой и сосредоточены в себе, или почему-нибудь другому – не знаю. Во все время службы лицо его какое-то неземное, светлое, румяное, живое. Отец Иоанн вообще был человек живой, подвижный; движения его были быстры, речь отрывистая, сильная. Но в минуты сильного прилива благодати Божией на него он молчал. Только по лицу его было видно, что с ним Господь, и это все чувствовали почти что видимо. В это время он и не походил на отца Иоанна, и был точно ангел, слетевший с неба; тогда стоял он неподвижно, закрыв очи: вероятно, душа его переносилась на небо и там уже совершала литургию в Небесном Воинстве. Вот настал момент причащения. Как все живо чувствовали присутствие Христа! Точно на Тайной вечери. Как отрадно было на душе! Побольше бы таких минут!.. Отдернулась завеса. Батюшка предстал перед народом. Что тут произошло, описать нельзя! Тут были и плач, и слезы, крики, стоны – все просили молитв отца Иоанна... Он начал говорить слово. Народ умолк. Он говорил, как надо приступать к общению с Богом в Святом Причащении, что такой шум, смятение не угодны Богу, и он, если толпа не умолкнет, не станет причащать. Но только он замолк, как опять поднялся шум. Отец Иоанн причастил только несколько человек, a затем объявил, что отказывает народу в причащении, и ушел в алтарь. Поднялся еще больший шум. Все были в недоумении. Совершенно неожиданно у меня появилась храбрость, и я на весь собор закричал, что из поведения богомольцев можно думать о нежелании причаститься Святых Христовых Таин, что они этим доставляют Батюшке великую скорбь, что, значит, они пришли не за помощью к Батюшке, а чтобы оскорбить его и т.д. Просил и умолял их утихнуть, чтобы загладить свою вину. К моему удивлению, Батюшка вышел, народ стих, и он стал всех причащать. Может быть, и не я подействовал на народ, а молитва Батюшки, но я был до крайности счастлив, что как бы помог Батюшке успокоить народ.

Долго шло причащение, и я с нетерпением ждал, когда оно кончится, чтобы опять ближе быть к отцу Иоанну. Но вот кончилось причащение, отошла и обедня. Народ опять заволновался. Отец Иоанн быстро вышел в боковые двери, прямо из алтаря. Что там происходило, я уже не видел, потому что был еще в соборе. Когда я пришел в Дом трудолюбия, там уже все были на ногах: ждали с молебнами отца Иоанна.

Настроение опять было такое, как пред обедней: что если Батюшка обличит и отвергнет? Чувство своего окаянства пред такими людьми все испытывают.

Но вот приехал и Батюшка! Молебны начал он служить с нижнего этажа, а потом стал подниматься наверх. Скоро он оказался и в нашем этаже.

Быстро он ходит и служит молебны, но громко и отчетливо, его пение слышно далеко. Все, и мы в том числе, с нетерпением ждали к себе в номер Батюшку, сердце ныло... Вот дверь отворилась! Вошел Батюшка, быстро благословил нас и начал молебен. Чувства страха как не бывало, присутствие отца Иоанна уничтожает его, молиться с ним легко.

Положил я на столик 5 рублей за молебен. Молебен кончился. Отец Иоанн не взял денег; тогда я отдал их псаломщику, но Батюшка быстро возвратил их мне и сказал: «Мы со своих денег не берем».

Я поблагодарил и стал спрашивать его совета, чтобы принять священство.

Он пронзил меня своим взглядом и громко сказал: «С Богом!» Я попросил его еще подписать портрет нам в благословение, он быстро исполнил и это, спросив, как звать меня, жену и нет ли у нас детей. Встав со стула, он благословил нас и хотел уже идти в другой номер, как мне пришло в голову спросить что-нибудь из его сочинений. He успел я, однако, выговорить слова, как он мне уже ответил: «Хорошо, хорошо!» И быстро вышел. Я был обрадован и опечален. Обрадован общением с дорогим Батюшкой и опечален неполучением книг. Хоть он и обещал мне, но когда же я их получу? Когда он мне их даст? А мне очень хотелось иметь книги именно от него. Тут мне сказали, что отец Иоанн уже кончил служить молебны в нижнем этаже и уже собирается ехать в частные квартиры богомольцев. Я решил, что Батюшка позабыл про книги и еще больше опечалился. Каково же было мое изумление, когда я, еще не опомнившись от всего этого, услышал громкий голос отца Иоанна: «Отец диакон, отец диакон!»

Я думал, что это относится не ко мне, и только недоумевал: что это за смятение по лестнице? А это, оказалось, сам дорогой Батюшка поднимается по лестнице ко мне с книгами и опять кричит: «Отец диакон, отец диакон, вот вам мои книги!» А народ все теснится к нему и окружает его.

Я со всех ног бросился сквозь толпу и очутился около Батюшки. Я взял у него книги, поблагодарил, а он еще меня благословил, и я крепко-крепко поцеловал его руку и, осчастливленный всем, пошел в свой номер.

Я блаженствовал! Счастливее меня не было на свете! А как прост Батюшка! Все время помнил обо мне и сам принес мне книги «Моя жизнь во Христе». Эти книги теперь – мое сокровище. Я и на те 5 рублей, которые Батюшка не взял, купил его сочинения и теперь ими утешаюсь. Удовлетворенные всем и обновленные духом, на другой день мы уже собирались домой. Только ведь всегда с нами так бывает: получив одно счастье, хочется другого. Я вздумал еще получить от Батюшки в благословение карманное Евангелиеце. С этой целью на другой день я отправился опять в собор к отцу Иоанну, где уже он готовился служить. Кое-как протискавшись к нему, я подал ему Евангелиеце и попросил написать на нем благословение. Он меня уже запомнил. Взявши у меня Евангелие, он сказал мне: «Какой ты, Евангелие ему еще надо! Ну, давай напишу». Я не знал, как его благодарить; он быстро сделал подпись и подал мне Евангелие; только подпись еще не засохла; я боялся, чтобы ее не смазать, а дорогой Батюшка сейчас же пошел и взял где-то пропускной бумажки и заботливо приложил к его подписи. Я был тронут его любовью до слез! И не меня одного он ласкал так, а всех, хотя его движения и выговор были грубоваты, но они скрывали Божественную любовь, которую он имел к людям. Поблагодарив его и попросив у него прощения за беспокойство, я попросил его благословить в дорогу. Он благословил. Так мы с ним расстались. Обрадованные, мы простились с дорогим Батюшкой и милым Кронштадтом и поехали домой, унося с собой на вечную память воспоминания о дорогом Батюшке. Да, никто из тех, кто побывал в Кронштадте, не раскаивался в этом! Все здесь чувствовали общение с Богом через дорогого батюшку отца Иоанна, все чувствовали на себе его любовь, а где любовь, там и Бог!

Может быть, и не интересны эти мои описания, но дороги эти новые штрихи его любви к народу, обрисовывающие его светлый облик. Ради них я это и написал, а не ради себя.

Возвратившись домой, я вскоре был рукоположен во священника, конечно, по молитвам Батюшки.

Через четыре года мы еще собрались поехать к отцу Иоанну. Я был уже священником. По сообщению журналов, здоровье Батюшки уступало уже старческим болезням.

Я предчувствовал, что он долго не проживет, и вот мне, во что бы то ни стало, захотелось повидаться с ним последний раз. Денег у меня на поездку не было. Как тут быть?! Плыть, да быть! У нас в храме был куплен колокол, и мы остались должны заводчику. Вот я и отправился к Батюшке еще и за пожертвованием на колокол, взяв на этот раз свою жену и детей, чтобы Батюшка последний раз благословил всех нас. Денег на дорогу в Кронштадт дали нам церковных, а оттуда я надеялся доехать на пожертвованные, чтобы потом истраченное на дорогу уплатить своими деньгами. Я был уверен, что Батюшка не откажет. Приехали в Кронштадт. Это было в марте месяце 1908 года. В Кронштадте было все по-старому: такое же стечение народу, даже еще больше, такое же монастырское настроение. Остановились мы опять в Доме трудолюбия. Здесь мы узнали, что отец Иоанн очень плох, но все-таки служит ежедневно. Все были грустны, невольно поддались и мы этому настроению: Батюшка – радость наша – собирался в Небесное Отечество, но всем не хотелось этого, всем хотелось, чтобы он пожил еще.

Отец Иоанн, конечно, теперь уже никуда не ездил, кроме собора, для служения литургий. Народ принимал уже на дому, сидя в шубе на лестнице в сенях: ему дома было уже душно. Пошел и я к Батюшке на дом. Народу видимо-невидимо!.. И все толпились около домика отца Иоанна к маленькому крылечку с узкой, высокой, изогнутой лестницей, на площадке которой на табуреточке и сидел в шубе и шапке Батюшка. Скоро обо мне доложили. Я был принят Батюшкой очень радушно. Он вспомнил обо мне. Так же опять наделил меня своими книгами, за которые я его сердечно благодарил. Но, глядя на него, мне хотелось плакать и о себе, и о нем, и я плакал, плакал неутешно! До того он изменился! Раньше он был всегда веселый, живой, радостный, и тени не было старчества! А теперь вдруг стал слабым, немощным старцем: и манеры, движения, походка – все у него стало уже старческое; лицо – худое, желтое, болезненное, а прежде всегда свежее, румяное; одни глаза, светлые, ясные, остались те же, но и они уже говорили, что «как, мол, я устал от мирского зла и желаю скорее разрешиться и быть со Христом вовеки: смерть для меня приобретение». Я хотел было поговорить с Батюшкой, но он, очевидно, угнетаемый недугом, на все мои слова ответил: «В моих книгах найдешь все, что тебе потребно!» Я еще больше залился слезами, попросил у него благословения служить с ним Преждеосвященную литургию, поцеловались, и я пошел в свой номер. Было действительно грустно!

Наступил следующий день. Я служил в числе других приезжих священников с Батюшкой обедню. Но нет, прежнего настроения не было уже: все прощались с Батюшкой. Да и сам-то он хотя так же читал, пел и служил, как и прежде, но уже по-старчески: голос его был слабый, движения и походка медленные, часто он присаживался отдыхать. Но что замечательно: во время особенного прилива к нему благодати Божией он несколько оживал и походил не на человека, а светлого ангела. Так, когда пели: «Да исправится молитва моя», он до того преобразился, что, глядя на него, так и хотелось плакать от умиления, и я, стоя на коленях пред престолом, чтобы меня никто не видел, плакал за себя и прощался с Батюшкой.

Как ни слаб был отец Иоанн, но, когда настало время причащения, он сам вышел со Святой Чашей – только причастит несколько человек и отдаст Чашу другому священнику, а сам войдет в алтарь, сядет на табуреточке пред жертвенником, отдохнет, а потом встанет и причастится из запасных Чаш, которые стоят на жертвеннике для богомольцев, после этого опять пойдет причащать народ. Так он делал несколько раз. Я обратил на это внимание, но никому ничего об этом не говорил. Стою так, да и думаю: что же это такое? Мы можем только один раз причащаться за обедней, а Батюшка вот причащается несколько раз. Думаю так, а на него и не смотрю, и он не мог меня видеть, потому что сидел и стоял ко мне спиной. Только причащаясь так, вдруг отец Иоанн громко заговорил, не обращаясь ни к кому и ни на кого не глядя: «Да, да! Я только и питаюсь Святыми Тайнами: мой желудок только и может принимать Святые Тайны!» Я был поражен этими словами и сначала не понял, кому это он говорил, но потом, опомнившись, догадался, что это он сказал на мои мысли, а может быть, и на мысли всех: что вы то так не можете причащаться, потому что желудок то ваш наполнен грубой пищей и всякой всячиной. Этим отец Иоанн обнаружил мои помыслы и объяснил свой поступок... После обедни не было уже такого оживления, как раньше: не спешили в свои номера и квартиры и не ждали там своего дорогого Батюшку, он теперь никуда уже не ездил.

Все спокойно возвращались по своим местам, а потом опять шли к Батюшкину домику. Помолившись с Батюшкой, я мог бы ехать уже и домой, но у меня на обратный путь и расплатиться за номер не было ни копейки, а просить у Батюшки пожертвования на колокол я не решался: мне как-то было все стыдно, а потом, когда я осмелился и пошел просить денег к Батюшке на дом, то обо мне уже ему не докладывали, и я целые дни простаивал у крылечка Батюшки безрезультатно. Что это значило? Испытание ли мне было или просто злоупотребление лиц, окружающих Батюшку?.. Только я страшно томился опасением: неужели Батюшка не пожертвует на колокол и мне придется унижаться и собирать деньги на дорогу у богомольцев? Но как мне было решиться на это, когда я стыдился просить пожертвования на колокол и у добрейшего отца Иоанна?! Положение было критическое. Тяжелое состояние разделяла со мной и жена моя. Мы вместе молились Божией Матери и Святителю Николаю Чудотворцу, чтобы они не покинули нас в дороге с детьми, и надеялись на доброе сердце Батюшки. Только как же спросить у него денег?! На дом не пускают, а в соборе я не смел. Наконец, я уже истомился. Помолившись Богу, я после четвертой обедни решился обратиться к Батюшке с просьбой. Он стоял у жертвенника. Я подошел к нему и говорю, что собираюсь ехать домой, благодарю его за утешение молитвой и его подарками, а потом прошу и пожертвования на колокол. Каково же было мое изумление, когда отец Иоанн даже мне ничего и не ответил?! Несколько раз повторял я ему свою просьбу, но он все не обращал на меня внимания. Я не знал, что делать. Мне сказали, чтобы я говорил ему громче: Батюшка не слышит. Мне было страшно неловко, но я все-таки преодолел себя и громко, прямо на ухо Батюшке повторил свою просьбу. Тут он встрепенулся, достал из кармана бумажками 50 рублей, подал их мне и сказал: «Часто ко мне батюшки ездят не помолиться со мной, а чтобы спросить что-нибудь: кому на колокол, кому на храм, кому на школу, на сирот!..» Меня это крайне огорчило. Что же это, мол, он говорит?! И я ему уже громко и смело отвечаю: «Батюшка, вовсе я приезжал к Вам не за деньгами, а вот именно последний раз помолиться с Вами, и чтобы Вы благословили мою семью: зачем же я привез жену и детей?» Батюшка ничего мне на это не ответил, но все-таки простился, поцеловавшись со мной. Печальный пошел я в свою семью, хотя и с деньгами, с таким же настроением уехал я и домой. Я все думал: зачем Батюшка так сказал? Неужели он не видел моего усердия к нему, что я только к нему и ехал, а не ради денег?..

Приехавши домой, я не успокоился, хотя и говорил себе, что я, значит, того достоин. Несколько меня успокаивало то, что ведь не я оскорбил Батюшку, а он меня вряд ли желал оскорбить, потому что люди святой жизни никого не обижают, а всех благословляют и всем творят добро. Долго я так томился и не рад был деньгам, которые, конечно, все 50 рублей пошли на колокол, а истраченные на дорогу я возвратил. Думал было я и написать письмо Батюшке, но в журналах уже сообщалось, что Батюшка при смерти, a 20 декабря его уже не стало. Вот тут-то меня Батюшка и утешил. Отслужив по нем обедню, я записал его в свое поминание и всегда молюсь за него с любовью. Как-то, в долгую зимнюю ночь, я засиделся над чтением его же дневника «Моя жизнь во Христе», который он мне подарил в первую мою поездку. Поздно я уснул. И вот я вижу во сне: будто Батюшка у меня в доме, стоит в зале светлый такой, румяный, радостный. Я упал ему в ноги, обнял их и плачу, говорю ему свои скорби, которые тогда у меня еще были и по приходу, и прошу его помощи. Он поднял меня с полу, сам обнял меня, целовал, ласкал, хлопал по спине и только говорил: «Терпеть надо! Терпеть надо!..» Так мне стало хорошо и отрадно от этого, что я проснулся. Сладостное состояние я чувствовал и наяву. Тогда же, конечно, скорбь моя о словах Батюшки исчезла бесследно: я понял, что Батюшка этим испытывал, смирял меня, и я благодарил его за все! За молитвы Батюшки миновались мои скорби и по приходу. Отрадно чувствовать, что тебя Батюшка и на Небе не забывает, помнит и там тебя и спешит к нам на утешение!

Другой сон о Батюшке я еще видел накануне 20 декабря (день его кончины). Храм у меня в приходе был холодный; только перед этим я охрип, почему и не собирался служить литургию по Батюшке; с тем и лег спать, чтобы не служить: не читал даже и правила. Во сне я вижу, что будто бы совершает соборно всенощное бдение Преосвященный A., который близок был к отцу Иоанну, a пишущий эти строки приходится воспитанником Преосвященному A. по Миссионерским курсам в Казани и до сих пор находится с ним в духовном общении...

И вот этот достойный епископ будто совершает бдение у себя в соборе Спасо-Преображенского монастыря, в числе сослужащих был и я, грешный и недостойный иерей. Народу было бесчисленное множество. Настал полиелей. В соборе великое освещение. Отверзаются Царские двери: выходят Преосвященный А. и весь сонм священнослужителей, все в светлых облачениях и окружают на средине собора аналой, на котором лежит икона – кого она изображала, я не помню. Только весь лик священнослужителей во главе с архиереем, весь народ громогласно пели: «Величаем тя, преподобне отче Иоанне, и чтим святую память твою...»

Наяву слабый, мой голос во сне был сильным, и я очень громко пел вместе со всеми величание преподобному Иоанну. Нам всем известно было, что это величание мы пели не кому-нибудь, а именно отцу Иоанну Кронштадтскому. Настроение у всех было торжественное и радостное. От этого сна я тоже тотчас же проснулся и, конечно, сейчас же стал готовиться служить литургию по дорогом Батюшке. Как я уже служил, об этом не буду говорить, только холода я в своей церкви не чувствовал и голос мой вскоре совершенно возвратился за молитвы дорогого Батюшки. Каковы эти сны, чтый да разумеет: они говорят о скором, может быть, прославлении отца Иоанна. Но что эти сны не вымысел, a действительная правда, могу подтвердить присягой, а пока прошу поверить и пастырской совести.

О.И. Малченко. Личные воспоминания

Я помню Батюшку лет с шести. Бывая в Петербурге, он нередко бывал и у нас. Я тогда старалась устроиться поближе к нему, и он с любовью ласкал меня. Так и выросла, все больше и больше привязываясь к нему, и он всегда выказывал мне свое расположение...

Раз было мне сделано предложение, и мы поехали к Батюшке просить благословения. Он только спросил: «А нравится он тебе?» Я говорю: «Нет, Батюшка». Ничего он не ответил, но за чаем, ни к кому не обращаясь, прочел целое наставление о замужестве... видно, чтобы я приняла все к сведению.

Моего будущего мужа Батюшка знал и любил давно, он даже был его учеником. Когда родители моего мужа просили Батюшку благословить его жениться, Батюшка сказал, что его невеста еще растет. (Мой муж был на 10 лет старше меня.)

А мне как-то сказал иеромонах Варнава, из Черного скита под Москвой: «Смотри, жениха ищи в церкви!»

И действительно, наше знакомство было в церкви: было освящение храма Воскресения Христова (у Варшавского вокзала), и я была там со своим отцом. Полиция стояла шпалерами, сохраняя в храме проход для духовенства. Я искала глазами Батюшку и, когда увидала, что он идет с другой стороны, недолго думая, проскочила на другую сторону, сквозь полицейских, прямо перед идущим духовенством, лишь бы увидеть отца Иоанна поближе. И конечно, он меня тут заметил (как и многие другие, а в том числе и мой муж – будущий) и, проходя, благословил и даже просунул руку через полицейских, и я успела ее поцеловать. Муж мой потом подошел к общему знакомому, чтобы он его представил нам. Когда он после пошел к Батюшке за благословением, тот сразу сказал: «Вот это твоя судьба!» Потом уже нам говорил: «Я бы вас сам хотел венчать, да я не счастлив на браки, но пусть венчают в моей ризе».

Переехала и я в Кронштадт, где у отца мужа было большое дело. Когда я была уже в ожидании ребенка, Батюшка перед своим отъездом на родину зашел к нам и сказал: «Дай тебе Бог родить легко, легко, легко...» И действительно, мой первый сын, Володя, родился необыкновенно легко, с ударом колокола.

Это был особенный мальчик – исключительно рано развился: шести месяцев уже все понимал, гуляя, отличал нищих и тянулся им подавать. У него стали сразу прорезываться все зубы, он был болен, и отец понес его к причастию Святых Таин. Несмотря на то, что мальчик был в сильном жару, он всю службу был совсем спокоен и внимателен к окружающему. Когда отец поднес его к Святой Чаше, батюшка отец Иоанн вдруг отогнал его... Муж в большом смущении пошел с ребенком в алтарь и там отец Иоанн, стоя с Чашей у престола, велел поднести к нему ребенка. Муж со страхом подошел, Батюшка причастил Володю и Телом и Кровию Христовой и после сказал: «Ну, чтобы это уж в последний раз!»

В тот же день, вечером, Володя скончался, семи месяцев от роду.

Когда родился сын Николай, Батюшка, точно ожидая этого события, сразу же пришел сам дать мне молитву и наречь ему имя (до того его долго ждали к моей свекрови, которая была больна, он пошел к ней только после меня).

Батюшка порадовался, что мы решили сына назвать Николаем, взял его сразу на руки и сказал: «Спасибо тебе, мать, ты и не знаешь, какого ты сына-то родила!» И сказал, что сам будет его крестным отцом. Во время Таинства Крещения Батюшка не только сам ревностно исполнял обязанности крестного отца, но заставлял и крестную мать так же ревностно отрицаться сатаны... и прочее.

Муж мой был на редкость чистый и глубоко религиозный человек. Раз, во время моего отъезда к своим, у него сделалось ущемление грыжи и пришлось спешно идти на операцию. Мне дали знать сразу же, но операция прошла неудачно, и, когда я приехала, он уже был безнадежен. Отца Иоанна не было, и причастил его другой священник. Отходил он в полном сознании, просил меня молиться и вслух повторял за мной молитвы. Просил Батюшке передать просьбу молиться за него... Вдруг он спрашивает: «Ты ничего не видишь?» Я говорю: «Ничего!» – «Ах, неужели ты не видишь, какой сад чудесный, какие розы... ах, какое благоухание...» И как бы вдыхая это благоухание, он и скончался. Это было 9 декабря 1903 г.

Батюшка приехал и очень огорчился. «Зачем ты его отдала?» – несколько раз сказал он мне со слезами. Сам служил все панихиды. В день отпевания, 12 декабря, Батюшка всегда сослуживал в церкви святого Спиридония. Там бывал и Государь, так как это была церковь моряков и престол в этот день. Ему очень трудно было освободиться поэтому, но, зная мое горе, зная, как я хочу, чтоб именно он отпевал Сашу, он мне сказал: «Я буду отпевать, если ты дашь мне слово, что не будешь плакать». – «Как же я дам такое слово, а вдруг все же буду плакать?» – «Нет, ты все же обещай мне это».

На выносе было особенно много народа – и из-за мужа, которого очень любили в Кронштадте, и из-за Батюшки... Боясь давки и беспорядка, просили Батюшку самого не ходить, но все же он сам взял икону и пошел впереди гроба. И все прошло чинно и спокойно.

После обедни он вышел сказать слово и начал: «Сегодня мы хороним Александра Ивановича Терентьева, осталась молодая вдова и ребенок...» – но тут он заплакал и ушел в алтарь. Потом, подавая мне просфору, сказал: «Спасибо тебе за послушание!» Тут я только сама заметила, что действительно не проронила слезы и точно какой-то праздник чувствовала. На службу 9-го дня Батюшка потребовал себе красные ризы, и когда я после спросила: «Почему?», сказал, что надо радоваться, так как душа праведника на третий день у Господа...

На 40-й день мне приснился муж в белом хитоне среди святых угодников Божиих и говорит им: «Как бы она не испугалась!» – A я замахала руками и закричала: «Да, да, испугаюсь, испугаюсь...»

После литургии я спрашиваю Батюшку (который сам служил весь сорокоуст): «Где теперь мой муж?» – «Откуда же это я могу знать?» – «Вы должны знать, так как он был ваш духовный сын и вы так за него молились все время!» – «Ну, если ты так уверена, что я знаю, то он с праведниками, он причтен к лику мучеников (так как умер под ножом), а почему ты меня об этом спросила?» Я ему и рассказала свой сон...

Меня все беспокоило, что я ничего не заплатила Батюшке за сорокоуст, и все думала, как бы мне его вознаградить... Вижу я раз во сне Тихвинскую икону Божией Матери и от нее голос: «Одень мне плат!» Я не поняла, какой плат, и особого внимания на сон не обратила... Но вот вижу его второй раз, вижу этот же сон и в третий раз, и тогда около иконы был и Батюшка. Тут уж я задумалась... Вспомнила, что у нас дома одно время стояла чудотворная Тихвинская икона Божией Матери, принадлежавшая одному купцу. Он разорился, принес икону к нам, и ее после, сделав к ней новую ризу, отправили в церковь в Озерки, которую строили отец и дедушка.

Я, приехав в Петербург, спросила отца, где осталась старая риза с иконы. «Она, – говорит, – наверное, в мастерской осталась». – «Подарите ее мне!» – «Зачем тебе?» Я говорю: «Она же была на чудотворной иконе, нельзя же ее в лом пускать, а я закажу под нее икону и куда-нибудь пожертвую». – «Ну, это благое дело, бери...» Со страхом ехала я в мастерскую – вдруг уже расплавили? Но, слава Богу, она была цела. Я велела ее вызолотить и еще прибавила: «И оденьте ей плат филиграновый», – да сама от своих слов вздрогнула – сон-то и вспомнила!!! Велела еще и камнями украсить. Я знала, что у хозяйки той был знакомый иконописец, очень духовный старичок – заказала ему написать под эту ризу икону. Удивительно, что, написав ее, старичок сразу вскоре умер. Прислали икону ко мне в Кронштадт. Чудной красоты она была! Тут как раз подошла годовщина смерти мужа, и я решила эту икону подарить Батюшке за молитвы по мужу. С бабой Лизой (Елизавета Ивановна Рябова, очень близкая Батюшке духовная дочь его) мы и понесли на руках эту икону к Батюшке, который в это время был болен, лежал. Принесли, позвонили... Жена открыла, выглянула и захлопнула опять дверь: «Батюшка болен, никого не принимает!» Я ей крикнула: «Мы принесли Матерь Божию [икону] и обратно не понесем, возьмите. Она здесь на окне!» А сама я с горькими слезами пошла домой. Баба Лиза все меня утешала, что, верно, уж так нужно...

He успела я сесть у родных за обед, как прибегает батюшкин дворник Михей, говорит, что Батюшка просит, чтобы я сейчас же пришла. Я вскочила и побежала. И сам Батюшка меня встретил и сразу спросил: «Куда ты хочешь эту икону устроить?» Я сказала: «Вы лучше знаете, у вас там много монастырей... А я вам ее принесла, так как сон видала, что и вы там были...» Тут он жене сказал: «Помни, что для Ольги Ивановны дверь всегда открыта и днем, и ночью!»

Прошло некоторое время – Батюшка опять позвал меня к себе и говорит: «А ведь Матерь Божия меня исцелила! Она будет у меня Игуменьей в Иоанновском монастыре», – и рассказал, что икону поставят как местный образ в верхнем храме, и так как место больше иконы, то снизу напишут тропарь... И пока работают, икона стоит в трапезной и Матери Божией поют акафисты и молебны каждый день. Батюшка не мог дождаться, когда будет икона на месте, и приезжих все расспрашивал, видали ли Владычицу, хорошо ли работают... Кто-то еще пожертвовал чудную бриллиантовую звезду на ризу в иконе.

Вскоре по водворении ее на место одна женщина исцелилась там от слепоты.

Когда я собралась второй раз выйти замуж, поехала к Батюшке за благословением. А он сказал: «Ну если ты уж так хочешь, иди пока за него... Только жалко мне тебя, страдать тебе много придется!»

В начале сентября 1908 года я заболела холерой, и профессор Чистович по просьбе нашего доктора Швердлова, его друга, устроил меня в Военно-Медицинской академии, где, кроме меня, только юнкера лежали. Я была очень плоха. Тогда Дарья Яковлевна – тоже близкая Батюшке душа – помчалась к нему в Кронштадт просить помолиться... Батюшка, когда услышал, все только вздыхал: «Ах, бедняжка, бедняжка!» Но жена его сказала ему: «Ильич, Коля-то сиротой останется... Ты можешь! Помолись!» Тогда он ушел к себе. Часа через два вернулся сияющий и сказал: «Останется! Господь вернул ее к жизни! А уж одной ногой в гробу была!»

В это самое время меня там уже вынесли кончаться в другое помещение. Но сестра, которая меня полюбила, с отчаяния вспрыснула мне громадную дозу камфары, и я ожила и осталась!..

9 декабря я поехала в Кронштадт на могилу к мужу и собиралась потом пойти к Батюшке поблагодарить его за исцеление. Пошла с кладбища к Елизавете Ивановне, а она и говорит: «Оленька, тебе бы надо сходить к Батюшке, тебя-то пустят, a το ведь он уже так слаб, что четвертого последнюю литургию служил, а теперь на дому причащают его – так он плох...» Я попросила Веру Перцову узнать, могу ли я прийти. Батюшка сказал: «Если хочет получить благословение, то пусть сейчас идет, а если хочет побеседовать, то в шесть часов». Так что мне пришлось остаться ночевать в Кронштадте, чего я вовсе не собиралась. Когда я в 6 часов пришла к нему, остановилась на пороге, не ожидая такой перемены... Он сидел в кресле, покрыт ряской, кожа и кости.

«Здравствуй, ангел мой белый, здравствуй, радость моя! Как я рад тебя видеть! Спасибо тебе за веру! Ведь ты из мертвых воскресла! А одной ногой уж в гробу была!» А я говорю, что теперь я не так, как была, хуже стала... А он говорит: «Если ты веру потеряешь, кто же верить-то будет?» и просил меня крепко веру держать...

В комнате горела всего одна лампадочка, у иконы преподобного Серафима, которую тоже я ему привезла из Саровской обители еще. Он долго беседовал со мной. Потом он сказал, видя мои слезы: «Ты не думай, что если я уйду, то все и кончено! Я там у Престола так же молиться буду, и ты так же мне все говори. Я даже еще ближе буду, стоя у Престола Всевышнего; и тебя буду слышать и просьбы твои исполнять... А теперь надо нам за твое исцеление Господа поблагодарить! Буду завтра последнюю обедню служить. Только я очень слаб, так ты бегом беги, не опоздай!»

На прощанье Батюшка встал и еще усадил меня посидеть в свое кресло...

Когда я в Доме трудолюбия сказала, что Батюшка будет завтра служить, никто и верить не хотел, даже и меня уверили, что я не так поняла, что этого не может быть. Но все же утром, хотя и с сомнением, пошли с бабой Лизой в церковь, не торопясь особо... и вдруг, поравнявшись с домом, где жил Батюшка, видим – распахнулись ворота и оттуда, весь в подушках, выехал он... И пришлось нам действительно бежать...

Итак, 10 декабря 1908 года служил Батюшка свою последнюю обедню и даже проповедь сказал. При совершении Таинства он уколол себя копием и после, стоя на солее, повернулся к близ стоящим и сказал, указывая на сочившуюся кровь: «Вот я себя заклал!» Ему дали платок обвязать... Давая мне Причастие, Батюшка произнес: «Причащается раба Божия Ольга во исцеление и во спасение!» Это были последние слова дорогого Батюшки, которые я слышала от него здесь, на земле.

Расскажу еще о прозорливости Батюшки, которой я была свидетельницей.

Раз при мне пришли к Батюшке две просительницы. Я хотела уйти, чтобы не мешать, но Батюшка велел мне остаться. Одна из них была, видно, богатая дама, другая просто одетая. Обе, когда он вышел к ним, упали на колени, и обе протянули ему конверты. Батюшка взял в каждую руку свою по конверту, немного подержал их так и потом, скрестив руки, подал им же эти конверты, то есть переменил только. Дама сразу вскрикнула: «Батюшка, что вы делаете, ведь там же три тысячи, это же я для вас!» Батюшка говорит: «Если для меня, то не все ли тебе равно, что я с ними сделаю, знаете же, что мне самому ничего не надо. Ты лучше посмотри, что у тебя-то в конверте...» А в том конверте было письмо сына рядом стоящей женщины, где он ей писал, что у него по службе (в государственном учреждении он служил) произошел просчет и, если он не достанет три тысячи рублей, ему ничего не останется, как покончить с собой – просил мать спасти его...

«Вот видишь, – когда она прочла, сказал ей Батюшка, – ведь ты душу спасла! Какая же ты счастливая!» Нечего и говорить о счастье матери, получившей спасение сына.

Второй случай был с моей мамой. Она, приехав раз в Кронштадт ко мне, зовет идти к Батюшке на молебен в Дом трудолюбия, хочет помолиться за брата моего Николая, огорчал он ее чем-то тогда... Пришли, когда молебен уже начался. Говорит мне: «Поди, Оленька, попроси отца Иоанна помянуть Николая». Я подошла и попросила; Батюшка взглянул, узнал, слегка улыбнулся и стал читать ектенью о здравии раба Божия Иоанна. Мама взволновалась. «Оленька, Батюшка, наверное, не расслышал, что надо Николая, поди и скажи еще...» А я думаю, что Батюшка, наверное, расслышал, хотя и туговат был на одно ухо, так как не переспросил меня... а значит, так и надо... Успокаиваю маму, a она не может уж молиться, почему Батюшка не поминает сына. Настойчиво посылает меня. Пришлось опять подойти, хотя и очень неудобно было. Два раза ему громко шепнула: «Николая, Батюшка, Николая!..» А он так быстро повернул ко мне голову со взглядом, выражавшим легкую укоризну: что, мол, неужели ты думаешь, я не знаю, что надо?.. Я отошла в смущении, а он опять прочел ектенью о здравии Иоанна, а Николая так и не помянул... Мама была очень расстроена. После Батюшка, здороваясь с ней, спросил: «А как Иван Иваныч то, здоров ли?» – А она говорит: «Спасибо, Батюшка, здоров!» – «Да смотри, здоров ли? Ну, передай ему мое благословение».

Вечером мама вернулась в Петербург, встречает ее няня: «Барыня, матушка, что было-то, теперь-то все ничего, видно, обошлось, барин-то ведь чуть не убился!» – Поспешила к папе... Лежит весь забинтованный. «Благодари Бога, что я жив вообще остался!» Оказывается, поехал утром по обычным делам. Рысак на полном ходу столкнулся где-то с ломовым, и отца выбросило на мостовую... Как он не разбил голову о тумбу, около которой оказался лежащим вплотную – знает один Господь, молитвами Батюшки, в тот час помолившегося о рабе Божием Иоанне, отведший от всех нас это великое горе. Папа разбился порядочно, но поправился скоро без всяких последствий. «Прозорливыми очами» отец Иоанн знал, о ком для нас молиться надо было, а о брате Николае, видно, довольно было и одной материнской молитвы.

А вот случай помощи дорогого Батюшки уже после его кончины.

Уже в Финляндии, в годы моего одиночества, Господь привел меня ухаживать за больным отцом Василием Скипетровым в Новой Кирке, бывшим много лет настоятелем русской церкви. Три года назад умерла, тоже на моих руках, матушка и поручила мне батюшку... Сперва я его только навещала, а последнее время и переехала к нему. Болел он долго и тяжело... Великий пост 1927 года, многие церкви финляндской епархии перешли уже на западную пасхалию. Батюшка скорбел об этом и, благодаря своей болезни, избежал этого перехода, так как в нашей церкви редко бывали службы приезжих священников. В Вербное воскресенье должен был приехать кто-то служить – батюшка с нетерпением ждал, так как хотел причаститься. К ночи ему стало хуже, а утром вижу, что он уже просто кончается... Мне стало за него страшно, что умрет без Святых Таин. Видно, уже агония началась. Я ему святой воды, артоса кусочек... уже не может проглотить. Тогда я в отчаянии прямо вскричала, глядя на карточку отца Иоанна: «Батюшка, ты же мне обещал, не дай ему умереть без Причастия!.. Ты сказал, что всегда услышишь меня – помоги же!»

Как раз были тут свои люди, между прочим одна художница, реставрировавшая батюшкину любимую Владимирскую икону Божией Матери и как раз привезшая ее ему. Я попросила ее бежать к телефону, звонить в лавку в ту местность, где тоже была церковь и служил отец Потапий Богомолов, тоже в тот год еще не перешедший на западную Пасху... Но с ним у отца Василия была размолвка и он как-то не хотел его. Но выбирать было нечего, раз никто не приехал другой. Поспешили к телефону с сомнением, что дозвонятся, так как день воскресный и в лавке может никого не быть. Но вернулись с известием, что к телефону сразу подошла сама дочь купца и обещала сейчас же побежать в церковь.

Теперь надо рассказать со слов Эльзы, дочери купца... Она спала... вдруг точно ее кто толкнул и говорит: «Иди в лавку!» Она вскочила в испуге, натянула валенки, накинула пальто и поспешила в лавку, где звонил уж телефон... Побежала как была в церковь, передала просьбу. Отец Потапий сказал, чтобы приготовили лошадей к половине второго, но когда он стал служить, почувствовал что-то необычайное, точно кто его подгоняет: «Скорей, скорей!» Тогда он из алтаря просит певчих сокращать что можно, – «блаженны» только два стиха пропели... (Он очень благоговейный священник, но тут помимо себя спешит.) Кончает службу после 11-ти и сразу едет – половина первого был у нас... Мы же там все молились около отходившего – всем это было ясно – отца Василия. Подошел к нему отец Потапий со Святыми Тайнами: «Отец Василий, хотите причаститься?» Батюшка открыл глаза, до того совсем уже мутные, почти закатившиеся... теперь ясные, и кивнул головой... Отец Потапий боялся, что вдруг он не проглотит причастие. Я сказала, что тогда я за него проглочу, я еще ничего не вкушала. Отец Потапий прочел глухую исповедь, сам с ним облобызался в знак примирения и причастил отца Василия Святых Таин Христовых. – Батюшка не только что проглотил, но и высунул язык показать, что все проглотил. Видна была большая радость на лице его... Принесли икону Владимирской Божией Матери. Отец Потапий освятил ее и отслужил молебен, а после него стал читать отходную, во время которой отец Василий тихо скончался, получив от Господа сию благодатную христианскую кончину явной помощью дорогого батюшки отца Иоанна.

Давид Озеров. Отец Иоанн Кронштадтский (Личные воспоминания)

С чувством глубокого сердечного умиления приступаю я к изложению личных моих воспоминаний о незабвенном молитвеннике нашем отце Иоанне Кронштадтском. Мое искреннее желание правдиво и благоговейно рассказать все то, что я видел и слышал, все, что я перечувствовал и испытал в присутствии нашего всероссийского пастыря, духовная паства которого простиралась от Белого до Черного моря, от Великого океана до Балтийского моря и в силу молитвы которого верили миллионы не только православных христиан, но и иноверцев.

Жизнь отца Иоанна, его учение, служение и неотразимая сила его обаяния на наш народ заключаются в том, что отцу Иоанну была дана свыше особая благодать: воплотить в себе в самый материалистический век те начала православной веры, духа и любви, которые легли в основу жизни русского народа, его духовного и гражданского строя, его истории. Отец Иоанн в своем пастырском служении воскресил преемственно во всей эстетической привлекательности и во всем великом церковном и общественном значении идеал древних предстоятелей нашей Православной Церкви, святителей, печальников и молитвенников, руководителей жизни народной.

Впервые познакомился я с отцом Иоанном в 1890-х годах у старого его друга, старушки, царскосельской купчихи Барановой. Благочестивая, древняя, оригинальная старушка Баранова принимала у себя отца Иоанна, как в древние времена принимали пророков, святых угодников. Отец Иоанн служил у нее в доме всенощные, молебны, освящал воду и беседовал с простой, но детски верующей старушкой, которая изливала ему все свои заботы, беспокойства, поверяла все свои семейные и торговые дела, безгранично ему доверяла и всей душой верила в силу его молитвы. Отец Иоанн относился к ней с глубоким уважением, терпеливо выслушивал все ее сетования и повествования, отвечал на ее вопросы просто, для нее понятно, говорил с нею, как говорят с детьми, утешал, ободрял ее, молился о всех ее заботах, часто ее приобщал. Много на Руси было таких друзей у отца Иоанна, и друзья эти готовы были отдать все, что имели, по одному его слову. Дружба отца Иоанна с такими простыми, добродушными, по-детски верующими людьми, их безграничная вера в его святость воздвигли по всей родине нашей такие богоугодные учреждения, о которых на Западе и понятия не имеют.

В Царском Селе, например, другая благочестивая старушка, М.А. Дрожжина, по одному только слову отца Иоанна, на молебне в частном доме назвавшего ее, бездетную, «бабушкой» и благословившего все ее добрые намерения, устроила образцовый родовспомогательный приют для 50 бедных рожениц, пристроив к нему великолепный храм. «Как назвал он меня, бездетную, одинокую, бабушкой, так я и поняла, что должна устроить приют для бедных рожениц, и теперь у меня в доме рождается 600 внучат ежегодно», – рассказывала мне с умилением почтенная старушка. В доме везде красуются портреты отца Иоанна. Таких богоугодных заведений много на Руси, и воздвиглись они не с обдуманными филантропическими целями, а просто «во славу Божию и по молитвам нашего драгоценного Батюшки».

Но не ко всем относился отец Иоанн с таким благодушием. Я присутствовал однажды при крайне суровом обращении отца Иоанна с лицом, занимающим видное положение. Человек этот, пользуясь пребыванием отца Иоанна у старушки Барановой, пришел к ней и просил отца Иоанна зайти к нему на квартиру, на той же улице, к больному сыну. Отец Иоанн наотрез отказал, и, когда просящий стал перед всеми присутствующими на колени и умолял отца Иоанна посетить его квартиру, отец Иоанн, к удивлению всех окружающих, сказал: «Я здесь освятил воду, возьмите ее с собой и окропите ею всю вашу квартиру и тогда только я приду». Безропотно, при всех, человек этот поклонился отцу Иоанну в ноги, взял чайник с святой водой и удалился. Обождав некоторое время при общем молчании, отец Иоанн перешел через улицу и вошел к больному. Выходя из дома, отец Иоанн наотрез отказался от объемистого конверта с деньгами, который умолял его принять хозяин квартиры «для раздачи бедным», и, сев в экипаж, принял с благодарностью протянутый ему с запиской каким-то оборванцем рубль. He могу при этом не вспомнить и другой знаменательный случай, свидетелем которого мне пришлось быть. В Царском Селе жил молодой еврей Г., сын портного, кончивший университет, провизор. Жена его тяжко заболела, и доктора объявили ее безнадежной. Пришел ко мне Г. и спрашивает совета, может ли он, еврей, поехать к отцу Иоанну в Кронштадт просить его молитв, так как он, в сущности, никакой религии не признает, но верит в силу молитвы отца Иоанна. «Просить все можно», – ответил я ему.

Через несколько дней зашел ко мне сияющий от радости Г. и объявил, что ездил в Кронштадт. Отец Иоанн выслушал его, помолился о выздоровлении его жены, был с ним ласков, а вернувшись домой, он нашел жену вне опасности. «Еду к отцу Иоанну его благодарить и очень обрадую его, так как мы решили в знак благодарности у него креститься». Дня через два приходит ко мне Г. сконфуженный и смущенный.

«Представьте себе – говорит он мне, – что отец Иоанн не согласился меня крестить. Я ему сказал, что в благодарность за выздоровление моей жены мы с женой решили принять крещение из его рук. «А веруете ли вы в воскресшего Христа Спасителя?» – спросил отец Иоанн. «Нет, – ответил я, – но верю в святые ваши молитвы». – «Ну, в таком случае я вас крестить не могу – сказал Батюшка, – благодарности вашей мне не надо, изучайте Евангелие, обратитесь к любому священнику и, когда вы уверуете в Христа Спасителя, креститесь».

«Так я ушел ни с чем, – с грустью сказал Г., – и теперь не знаю, как быть: отец Иоанн ничего от меня принять не пожелал».

Кто видел отца Иоанна только на молебне в частных домах, тот не имеет о нем понятия. Надо было видеть его перед жертвенником во время совершения проскомидии и перед святым престолом во время литургии, тогда только получалось представление о глубине его священнического подвига. Отец Иоанн во время литургии молился так, что, глядя на него, становилось понятно и ясно, почему столько сердец обширной нашей родины глубоко верили в силу его молитвы. В кронштадтском соборе почти ежедневно в шестом часу утра начиналась служба утреней. Внутри храма – полумрак, перед образами горят свечи, народу много, все благоговейно, без шума и суеты входят, подают записки, покупают свечи, толпятся у просвирных столиков. «Батюшка уже в пять часов выехал, ездит по Кронштадту» – шепчет сторож. В южном приделе начинается утреня, служит очередной священник. В главном алтаре, у жертвенника, стоит отец Иоанн, перед ним горит свеча, он весь углублен в чтение писем и телеграмм; после каждого письма долго молится и кланяется; в алтаре тихо, сторожа ходят на цыпочках, видно, боятся тревожить общего молитвенника. Собор полон народа, но из алтаря кажется, что никого в соборе нет: тишина и общее молчание. В южном приделе продолжается служба. Вдруг все как будто встрепенулись. По собору проносится волна общего вздоха: это на клирос вышел отец Иоанн, стал за причетника читать и петь канон. Народ толпится у клироса и смотрит в упор на отца Иоанна, а он, не обращая ни на кого внимания, вдохновенно читает, подчеркивая некоторые слова, дирижирует небольшим хором причетников. Кончается утреня, к отцу Иоанну подходят приезжие священники и диаконы, просят служить с ним литургию. Отец Иоанн обнимает их и ласково обходится со всеми, подходит к стоящим в алтаре, всех благословляет. Начинается литургия. Отец Иоанн в светлом, всегда праздничном облачении, с просветленным лицом стоит перед престолом, и душа его беседует с Богом и с Небесной Церковью – со святыми угодниками Божиими. Он порывисто берет в руки крест и целует его, подымает руки, делает движения как бы в немом разговоре, утвердительно кивает головой при чтении Апостола и Евангелия, торжественно совершает выходы; вы видите в нем, во всех его движениях, в возгласах, им произносимых, непоколебимую веру в великое значение священнического сана, преемника апостолов и святителей, в котором горит священный огонь веры в совершаемое великое Таинство Евхаристии, по установленным Церковью правилам, и на которого обильно изливается свыше благодать совершать в святости и чистоте дела Божии. Народ это чувствует, и каждое появление отца Иоанна встречается общим гулом вздохов и молитвенных возгласов.

Все – священнослужители, клир и народ – слиты в одну общую молитвенную душу, возносящую к Богу все свои нужды и печали, все свои сомнения, радости и горести, и подъем этого общего молитвенного настроения делается все выше и выше. A отец Иоанн при совершении Даров обращается лицом к народу перед закрытыми Царскими вратами, указывает на Дары и, произнося: «Примите, ядите, сие есть Тело Мое», приглашает всех на Тайную вечерю.

После возношения Даров отец Иоанн несколько раз берет в руки дискос с Агнцем и Святую Чашу, подымает их и слезы так и текут по его щекам. Он весь в молитве, не видит и не слышит, что кругом него происходит, лицо его озаряется светом благодати. Никто не мог в эти минуты без особого умиления и глубокого волнения смотреть на отца Иоанна. Слезы умиления так и льются из глаз, вы чувствуете все ваше ничтожество, всю вашу слабость, всю бедность вашей веры перед этой картиной великой, чистой, непоколебимой веры. Вы проникаетесь чувством, что отец Иоанн молится за всех прибегающих к нему за помощью, скорбит за всех, молит, как бы требует, по обетованию, помощи и заступления от Бога, и вам становится ясно, что молитвы отца Иоанна услышаны, что молитвы его именем Христа Спасителя доходят до Престола Всевышнего, что благодать Божия озаряет его чело, его глаза, весь его облик святостью и небесным светом. Вы постигаете, что в Царствии Небесном преобразившееся человеческое тело, созданное по образу и подобию всемогущего Бога, будет прекрасно, будет сиять, как сияют Ангелы, Архангелы, Херувимы и Серафимы, как сияют все святые, «празднующие глас непрестанный и зрящие доброту неизреченную Лица Божиего».

Во время раздробления Агнца и приобщения духовенства Святых Таин отец Иоанн говорит громко и воодушевленно тексты из Священного Писания: Слово Плоть бысть и вселися в ны (Ин.1:14), пророчества, прообразы Ветхого Завета, извлечения из псалмов.

После причастного стиха начинается приготовление к общей исповеди. Отец Иоанн выходит на амвон и становится лицом к народу. Он читает молитву перед исповедью, в которой упоминается о пророке Давиде, и подробно рассказывает всю историю святого царя Давида, затем читает вторую молитву и рассказывает историю царя Манассии. Отец Иоанн говорит громко, звучным голосом, и видно: речь его льется прямо из сердца, речь не подготовленная, а прочувствованная в данную минуту. Еще сердечнее и теплее звучит его голос, когда он переходит к Новому Завету и с умилением говорит о Всепрощающем Христе: «Во времена Христа Спасителя легко было каяться – пришел, поклонился в ноги Спасителю и вылил перед Ним всю свою душу, умыл слезами Его ноги, поверг к стопам Его все свои болезни и печали и сразу получил облегчение и прощение грехов. Теперь не то, теперь труднее, надо веровать, надо каяться с сокрушенным сердцем, надо прибегать к Его милосердию, надо плакать, надо обещать не грешить». Долго говорит отец Иоанн, и все сильнее бьются сердца слушателей, все глубже проникают слова милосердия и покаяния; уже многие плачут и сокрушаются, а простые бабы громко всхлипывают. Отец Иоанн прерывает свою проповедь, обращаясь к рыдающим бабам: «Подождите, не плачьте, я вам скажу, когда каяться. Теперь слушайте меня внимательно» – и бабы успокаиваются, только некоторые безутешно, тихо плачут: видно, очень уж тяжело на душе и очень радостно наконец услышать слова утешения любимого Батюшки. А Батюшка, все более и более сам трогаясь, продолжает говорить о покаянии, приводит примеры из Евангелия, говорит о блудном сыне, о блуднице и останавливается на кающемся разбойнике: «Многие думают, что и они в последнюю минуту покаются, скажут: Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем (Лк.23:42) – и этим спасутся. Нет, не рассчитывайте на покаяние при последнем издыхании, надо всю жизнь помнить Христа, следовать Его заповедям и чаще прибегать к слезному покаянию. Разбойник вам не пример: ему было прощено все за то, что он усладил своей живой верой последние минуты Страдальца Богочеловека в то время, когда Спаситель был окружен гонителями, когда человеческая природа Его невыразимо страдала. He сравнивайтесь с ним, кайтесь, пока здоровы, пока живете. Я сам, грешный и окаянный, когда каюсь, слезно прошу Бога простить мои беззакония и неправду». He выдерживают простые сердца слушателей смиренной речи любвеобильного своего пастыря. «Куда нам до тебя! Ты за нас помолись» – раздаются со всех сторон голоса, полные слез и умиления. «Я за вас помолюсь, но и вы молитесь, кайтесь, припоминайте ваши грехи». И отец Иоанн громко начинает перечислять все грехи и недостатки людские, громко спросив: «Каетесь ли вы и обещаете ли стараться не грешить?» – весь народ, все присутствующие начинают громко молиться и плакать, а он, всеобщий молитвенник и печальник, поднимает руки и глаза к небу, и слезы ручьями текут из его глаз, и видно, что он за всех страдает, за всех просит у Всещедрого Господа прощения и помощи, за всех, кто с доверием обращается к нему, кто из дальних окраин нашей родины прибегает к его помощи в дни болезни и печали. Кто видел эту картину молитвы отца Иоанна перед плачущей толпой, тот ее никогда не забудет и в ней найдет нравственную поддержку и утешение во всех тяжелых минутах своей жизни. Подняв высоко свою епитрахиль над народом, отец Иоанн растроганным голосом читает разрешительную молитву и исчезает в раскрывшиеся Царские врата. Затем все присутствующие причащаются Святых Таин.

Все, мной изложенное, относится к общим со всеми знавшими отца Иоанна впечатлениям. Перехожу к своим личным о нем воспоминаниям.

В 1891 году в России был голод, принявший в некоторых губерниях угрожающие размеры. В стрелковом батальоне императорской фамилии в Царском Селе все нижние чины поступали из бывших удельных крестьян, поэтому в батальон начали поступать просьбы о помощи запасных стрелков из голодных губерний – Симбирской, Самарской и Воронежской. Офицеры батальона учредили при батальонной церкви попечительство во имя святителя Николая Чудотворца о семействах отставных и запасных нижних чинов батальона, пострадавших от неурожая. Но что могли сделать офицеры, когда сотни бывших их сослуживцев стали обращаться за помощью, описывая в ярких красках свое бедственное положение. Зная по опыту, как разрасталось и развивалось каждое богоугодное дело при молитвенном содействии отца Иоанна, я обратился к нему с усердной просьбой приехать в батальонную церковь 9 мая и отслужить молебен святителю Николаю Чудотворцу и этим положить начало делу помощи голодающим стрелкам. Получил письменный ответ от отца Иоанна, что 9 мая праздник в Кронштадте и что он, к сожалению, приехать не может. 7 мая, утром, вдруг получаю телеграмму из Москвы от отца Иоанна, что он приедет 8 мая, вечером, в Царское Село, будет у меня ночевать, рано утром отслужит утреню, литургию и молебен с акафистом святителю Угоднику Николаю, Чудотворцу. Почитатели отца Иоанна могут себе представить, с какими чувствами радости и умиления встретили мы дорогого гостя. Ко мне на квартиру стали приходить солдатики с различными просьбами и записочками для Батюшки, а один сверхсрочный унтер-офицер просил личного свидания. Отец Иоанн его тотчас же принял, и унтер-офицер просил об исцелении своей жены, которая уже несколько лет страдает страшным недугом: она не может подойти к Святой Чаше и потому не может сама приобщить своего ребенка. Отец Иоанн приласкал унтер-офицера, обещал помолиться и велел привести жену в церковь до утрени. Я неоднократно в Кронштадте присутствовал при тяжелой обстановке борьбы отца Иоанна с одержимыми этой страшной болезнью: невозможностью присутствовать при литургии и приближаться к Святой Чаше. Называю это борьбой, так как воочию видел, как тяжело приходилось отцу Иоанну шаг за шагом приближать их к Святой Чаше. Видел я раз молодую, вполне здоровую на вид бабу, которую вели четверо мужчин. Она с большим усилием делала шаг вперед и затем упиралась и никакими средствами нельзя было ее сдвинуть с места. Отец Иоанн целую неделю ежедневно перед началом службы заставлял ее подвигаться вперед на один шаг, молился, кропил ее святой водой, при этом сам видимо страдал, обливался потом, именно боролся с невидимой силой. Я воспользовался случаем с унтер-офицером и выразил Батюшке мое сомнение, что эти простые бабы одержимы бесом. При этом я выразился так: «Я не верю в беса, который может вселиться в простую темную бабу; отчего же он не вселяется в образованных интеллигентных людей? Самые безнравственные, злые и неверующие люди беспрепятственно присутствуют при совершении таинства, а простые бабы мечутся, кричат и неистовствуют». На это отец Иоанн мне ответил следующее: «Верить надо в Бога, в Воскресшего Спасителя, а в бесов верить не надо, это от христианина не требуется. Вы об этом и не думайте, и вообще это совершенно не ваше дело и не входит в круг ваших обязанностей. Верить в бесов не надо, и чем меньше вы о них думаете, тем лучше. Живите по Евангелию, будьте настоящим христианином, и тогда злой дух для вас не страшен. Но мы, священники, постоянно имеем с ним дело, и я думаю, что каждый настоящий служитель алтаря знает, что злые духи и бесы существуют, и борется с ними.

Что касается того, что вы не понимаете, почему бесы не входят в образованных людей, то вы ошибаетесь. Бесы в простых людей входят по простоте, и горе тем злым людям, которые имеют с ними сообщение и через которых бесы вселяются в простых, темных людей. Эти последние только страдают, виновники же те, которые имеют сношение со злым духом. Горе, горе им!

В образованных и интеллигентных людей злой дух вселяется в иной форме, и бороться с ним гораздо труднее. Вообще, повторяю, не думайте об этом. Бывают люди психически больные, бывают нервы. Этих надо лечить, но бывают и одержимые злым духом, и этим никакое лечение не поможет. Они исцеляются только молитвой и постом. He следует углубляться в эти вопросы, предоставьте это священникам, которые получили особые Дары Святаго Духа для борьбы со злым духом. Злой дух, или попросту диавол, очень любит, когда ему придают большое значение, боятся его, он лукавый, отец лжи, сейчас же этим пользуется, и тогда беда...»

В первом часу ночи отец Иоанн лег отдохнуть и уже в 4 часа утра встал и предложил выйти на воздух, погулять. День был чудесный, солнечный, и мы вышли в парк, к озеру. Всю жизнь отец Иоанн любил одиночество, чистый воздух, природу, и вся жизнь его протекала в городах в толпе, в спертом воздухе. Надо было видеть, как он восхищался каждым деревцом, каждым зеленым листиком, как он жадно дышал свежим утренним воздухом, как славил Бога в Его творениях!

Около пяти часов утра мы вышли из парка и на шоссе перед казармами встретили толпу чухонок с молоком. Чухонки, увидев отца Иоанна, окружили его и просили его благословить их кувшины, открывали крышки, и отец Иоанн крестным знамением осенял каждый кувшин, клал руки на головы чухонок, которые плакали от радости и целовали его руки.

Во время прогулки отец Иоанн объяснил мне, почему, несмотря на праздник в Кронштадте, он решил приехать к нам отслужить молебен в попечительстве во имя святителя Николая Чудотворца. Постараюсь как можно точнее передать его слова. «Когда вы мне написали, что помощь голодающим солдатам предполагается устроить во имя святителя Николая Чудотворца, я почувствовал, что должен приехать. Я никогда не забываю 9 мая и того, что для меня сделал в этот день святитель Николай Угодник, Чудотворец! И в этот день всегда особенно его праздную, благодарю и прошу его помощи и заступничества.

Это было давно! Я тогда был студентом Духовной академии. За несколько дней до 9 мая ко мне зашел мой товарищ по Академии и сообщил мне горестную и ввергнувшую его в отчаяние весть, что он совершенно и безнадежно оглох. Все врачи, к которым он обращался, объявили ему, что он неизлечим. Я ему говорю: «А как же выпускные экзамены? Как же ты их будешь держать?» Пишу ему на бумаге; он прочел и говорит: «Как же я могу держать экзамены, когда я ничего не слышу?» Я возмутился духом. Да ведь это невозможно, немыслимо! И пишу ему на той же бумажке: «Приходи ко мне 8-го вечером, и мы всю ночь с тобою помолимся святителю Николаю Чудотворцу, затем отслужим литургию, молебен с акафистом». Так мы и сделали, и мы вдвоем так молились, так просили, так убеждали Николая Угодника нам помочь, что после акафиста мой товарищ вдруг услышал, и мы друг друга поздравляли, плакали и обнимались. И он успешно выдержал все экзамены. Вот это событие я никогда 9 мая не забываю и всю жизнь благодарю угодника Божия за его помощь и заступление».

Радостно и благоговейно встретили стрелки Императорской фамилии дорогого Батюшку. Во время литургии жена унтер-офицера подошла к Чаше со своим ребенком и радовалась, обливаясь слезами. Громко и проникновенно читал отец Иоанн акафист святителю Николаю Чудотворцу. «Отче Николае, моли Бога о нас», – говорил он, обращаясь как бы к присутствующему здесь, среди нас, лицу. Нижние чины при выходе отца Иоанна из церкви так обступили его, что офицерам пришлось взяться за руки и тесным кольцом его окружить, чтобы огородить его от желающих прикоснуться к нему и получить его благословение.

После 9 мая дела попечительства сразу расцвели, явились жертвователи, и было собрано 8262 рубля и 112 пудов хлеба от оставшихся от обеда нижних чинов кусков. С 1 сентября 1901 года по 1 июля 1902 года попечительство имело возможность снабжать хлебом 330 семей, пострадавших от неурожая и, кроме того, устроило для них, через удельных окружных надзирателей, работы, за которые они получали пособие мукой по числу душ в каждой семье.

К отцу Иоанну, как известно, обращались за советом не только миряне со всех концов России, но и духовные лица. Мне пришлось быть свидетелем выдающегося случая, когда к отцу Иоанну приехал за советом диакон с Дона, молодой красивый казак. Отец Иоанн служил литургию в соборе совместно с приезжими священниками и диаконами. Стоя в алтаре, я невольно обратил внимание на молодого диакона, который все время литургии обливался слезами. Отец Иоанн особенно ласково с ним обращался и после совершения Даров дал ему в руки рипиду, которую он все время держал над Святой Чашей. Из расспросов я узнал, что диакон этот во время пожара на Дону потерял жену и детей и у него остался только новорожденный, которого он вынес на руках из огня. И вот он приехал к отцу Иоанну за советом, что ему делать, бросить ли ему сан, так как в монастырь он не желает поступить, а ребенка нянчить и воспитывать не может, не имея права в сане диакона жениться. После службы я подошел к диакону, выразил ему свое соболезнование и спросил, какой же дал ему совет и наставление отец Иоанн. «Да вот я уже неделю здесь живу и все спрашиваю у отца Иоанна, что мне делать, а он только и говорит «служи со мной», и вот я и служу ежедневно, молюсь и плачу, а ответа не получаю». Я условился с диаконом, что он по дороге домой заедет ко мне. Недели через две заехал он ко мне, вид у него спокойный, задумчивый, строгий. «Что же, – спрашиваю я его, – сказал в конце концов отец Иоанн?» – «Да ничего не сказал, служил я с Батюшкой, ежедневно приобщался Святых Тайн, молились мы вместе, он меня благословил и отпустил, а на дорогу подарил мне подрясник, теплую верхнюю одежду и шапку». – «Что же вы будете делать?» – спросил я его. «Отец Иоанн так служит, – ответил он, – что служить с ним великая отрада и утешение, я чувствую себя теперь спокойнее, какой-то мир водворился на душе. Решения я никакого не принял, поеду домой, a потом что Бог даст!»

Лет через шесть после этого получил я телеграмму с Дона от этого диакона. Он просил меня навести справку в Синоде, прошло ли особое представление Донского архипастыря о разрешении посвятить его, вдового диакона, в священники на открывающуюся вакансию в какой-то станице. По наведенной мною справке оказалось, что Донской архиепископ просил в виде исключения разрешить посвящение достойнейшего вдового диакона в священники, на что и последовало разрешение Святейшего Синода.

В мае 1900 года Общество приморских санаторий предполагало открыть первую в России приморскую санаторию для хронически больных детей в Виндаве. Комитет Общества поручил мне просить отца Иоанна вместе с комитетом поехать в Виндаву, освятить первый павильон имени Ее Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны и заложить другое здания санатории.

Отец Иоанн, выслушав внимательно мой доклад о всех предположениях комитета для облегчения страданий детей, больных туберкулезом костей, передал мне, что он согласен ехать. Все было устроено, и отъезд был решен на 10 мая в 8 часов вечера, через Ригу. В 12 часов дня 10 мая приезжает ко мне причетник Андреевского собора Киселев и передает мне собственноручное письмо отца Иоанна. Батюшка пишет, что ему сказали, что в Виндаве лежит глубокий снег, что добраться до санатория очень трудно, что вообще в Виндаве очень холодно и поэтому он не решается ехать так далеко. Я спросил у Киселева, где в настоящее время отец Иоанн. Оказалось, что он в подворье на Бассейной и обедает после обедни у игуменьи Таисии, которая празднует свои именины. Еду туда и вхожу в большую залу, где обедает масса народу. Отец Иоанн, видя меня издали, говорит: «Получили мое письмо? Ехать не могу». Я подошел к отцу Иоанну и говорю: «Кто мог вам сказать такую неправду, что в Виндаве снег и холод и что добраться до санатория трудно?» – «Да вот они говорят», – сказал Батюшка, показывая рукой на своих соседок, каких-то старушек. «А вы им не верьте, они просто стараются вас отговорить, не желают вашего отъезда. В Виндаве чудная, солнечная погода, снега давно нет, все сухо и начинает зеленеть, от города до санатория у нас конная железная дорога, вагон для вас готов, едут с вами отец Алексеев и все члены комитета. В Риге ждут вашего проезда, а в Виндаве весь город собирается вас встречать». – «Ну, так едем», – сказал отец Иоанн и встал из-за стола. Все встали, и окружающие стали уговаривать его не ехать; отец Иоанн никакого внимания на них не обращал и расспрашивал меня, как устроить, чтобы он мог съездить в Кронштадт. «Я должен с собой взять Святые Дары, без которых никогда не езжу, и захватить с собой некоторые вещи». Решили, что отец Иоанн поедет сейчас же на Балтийский вокзал и с двухчасовым поездом в Ораниенбаум, а я устрою ему пароход с расчетом, чтобы он к шести часам был на Балтийском вокзале, к часу отхода поезда в Ригу. Отец Иоанн сейчас же быстро и порывисто простился с окружающими, сел с какой-то старушкой в карету и приказал кучеру ехать на Балтийский вокзал. Приехали на вокзал, я усадил Батюшку в поезд и уговорился с причетником насчет парохода. Ровно в 6 часов приехал отец Иоанн на Балтийский вокзал, и мы выехали через Ригу в Виндаву. Приехали в Ригу на другой день в 10 часов утра. В Риге на вокзале встречала отца Иоанна несметная толпа народа, его вынесли из вагона на руках и куда-то увезли. Я успел только просить полицмейстера привезти отца Иоанна на Тукумский вокзал к 12 часам дня. На всех станциях до Виндавы нас встречали огромные толпы, отец Иоанн открывал окно вагона, и ему в окно передавали маленьких детей, которых он благословлял и целовал, и детей возвращали родителям через другое окно.

Замечательно, что ни один ребенок при этом не плакал и не пугался и маленькие ручонки обнимали отца Иоанна за шею. В вагоне отца Иоанна все время сменялись пассажиры, некоторые сидели на полу, у его ног, и только смотрели на него. Отец Иоанн все время читал Библию, громко читал и восхищался пророчествами Исаии, а простые женщины и монашенки, сидящие у ног его, думали, что он пророчествует, умилялись, вздыхали и плакали. Приехали мы в Виндаву в 9 часов вечера. Весь город встречал отца Иоанна на вокзале, даже евреи толпились перед окнами вагона, глядели и кланялись. Отец Иоанн поехал к почтенному старику протоиерею Алякритскому, настоятелю единственной в Виндаве православной церкви при тюрьме. Отец Алякритский спросил отца Иоанна, могут ли на следующий день приобщаться Святых Таин его прихожане. «Конечно, – сказал отец Иоанн, – но исповедовать я никого не буду, это ваша паства, исповедуйте их сами». Поздно вечером приехали со всех сторон православные священники и протоиерей с диаконом от Рижского архиепископа и долго сидели за чайным столом у престарелого протоиерея, вспоминали старики свои бурсаческие годы и пели хором канты. Рано утром отец Иоанн в сослужении со всеми священниками и диаконами отслужил утреню и литургию, после чего отца Иоанна увезли в город. Мы должны были в половине второго сесть в вагон конно-железной дороги, а Батюшки все нет. Наконец в третьем часу привезли отца Иоанна на квартиру отца Алякритского, он по-видимому был страшно утомлен. «Не могу ехать в санаторий, – сказал мне отец Иоанн, – я так устал, что еле стою на ногах, меня возили по всему городу, я был на месте строящейся православной церкви и в больнице, и в частных домах, меня везде угощали селедкой, так пить хочу, так устал, что не могу двигаться». Сейчас же распорядились дать Батюшке чаю; я обещал, что он более получаса может спокойно спать в вагоне конно-железной дороги. Сели мы в чью-то коляску и поехали на нашу платформу. Я посадил Батюшку на переднюю скамейку вагона, завернул его, усталого и измученного, в плед, и он тотчас же заснул крепким сном младенца. Приезжали приглашенные городские власти и гости, тихо, молча садились в вагон. Когда мы по лесу подъезжали к санаторию, пришлось разбудить усталого отца Иоанна. Он удивленно открыл глаза и, улыбаясь, сказал мне: «Куда это вы меня в лес завезли?» Приезд в санаторий был необычайно радостный, солнце сияло, больные калеки дети и служащие в санатории с массой народа, добравшегося пешком, встречали дорогого гостя. Отдохнув, приступили к освящению санатории. Батюшка совершенно ожил и перед началом молебна сказал прочувствованное слово, окончив его следующими словами: «В природе везде разлита в изобилии жизнь, и человек, находящийся на лоне природы, при известных условиях со своей стороны – умеренности и воздержанности от всего излишнего и греховного – и сам оживляется, ободряется, обновляется, укрепляется, так сказать, воскресает из мертвых. Пожелаем выздоровления всем детям, и настоящим, и будущим, которых сострадательная рука приведет сюда, а отцам и матерям дай Бог и самим быть здоровыми, и рождать детей здоровых».

После молебна отец Иоанн окропил святой водой все здания санатория и места закладки новых зданий, и затем все пошли на высокую дюну над морем. Отец Иоанн видимо наслаждался тишиной, чудным видом на море и чистым, живительным воздухом. Повернул я голову назад и вижу, что поодаль, под дюной, собирается громадная толпа рабочих в разноцветных рубашках, одетых по-праздничному. В это время строился Виндавский порт и на постройках работали артели со всех концов России. Все эти артели собрались около павильона санатория и ждали Батюшку. Отец Иоанн, обернувшись, заметил их, встал и пошел к ним. Они все, толпой в несколько сот человек, стали на колени и поклонились ему в ноги. «Здравствуйте, труженики, – ласково приветствовал их отец Иоанн, – встаньте; здравствуйте, дорогие друзья». – «Здравствуй, наш дорогой Батюшка, здравствуй, родной наш! – заголосили мужики. – Мы за тобой пришли». – «Как за мной?» – спросил отец Иоанн. Один из старших при общем молчании объяснил отцу Иоанну: «Мы пришли за тобой всеми артелями, мы должны тебя по всем нашим постройкам пронести, ты должен все наши работы благословить, так решили все артели, и мы за тобой пришли».

«Да как же это – сказал отец Иоанн, – ведь вы работаете в порту, на воде, как же я туда пройду?»

«А мы тебя на руках снесем и будем передавать тебя от артели к артели». – «Как вы думаете – сказал мне отец Иоанн, – ехать ли мне в порт с ними?» – «Придется ехать, – отвечал я, – они ведь со всей России здесь на работах и желают, как и все мы, получить ваше благословение». – «А вы поедете с ними на работы?» – спросил отец Иоанн. «Да меня никто не приглашает», – отвечал я. «Ишь, какой хитрый, – смеясь добродушно, сказал Батюшка, – меня уговаривает, а сам не едет». – «Да меня, дорогой Батюшка, никто на руках носить не будет, как же я пройдусь по морю на портовых работах?» Так и не дали отцу Иоанну насладиться покоем, тишиной и видом на море, посадили мы Батюшку в вагон, обступили его рабочие и шагом поехали в город к мосту. Там ждал пароход, и Батюшку увезли в порт.

Мне передавали очевидцы, что действительно отца Иоанна пронесли на руках по всем портовым сооружениям, по молам, в открытое море, и артели бережно передавали его из рук в руки. Тут затем произошло нечто знаменательное, мы все были сконфужены и только впоследствии, через несколько лет поняли, что прозорливый Батюшка был прав. Начальник работ порта, поляк, был ретивый католик. Он, как потом оказалось, все время подсмеивался над восторженным приемом отца Иоанна в Виндаве, но так как он был в главе всех портовых работ, имел под своим ведением все рабочие артели, строил санаторий и принимал деятельное участие в его устройстве, то он решил у себя устроить для отца Иоанна парадный обед, на который пригласил всех приехавших на освящение санатория. Пригласил же он отца Иоанна не накануне, даже не во время освящения санатория, а когда утомленного и измученного отца Иоанна привезли из порта в вагон на вокзал, когда уже стемнело. Поэтому отец Иоанн отказался от обеда и с ним осталось все духовенство. Так обед и не состоялся. Впоследствии во время революционного движения начальник работ был сменен.

Отец Иоанн, отдохнув, пил чай в вагоне и диктовал отцу Александру Алексееву сказанное им перед молебном слово. Ночью мы уехали из Виндавы и вернулись в Петербург 14 мая рано утром. Часто после этого видел я отца Иоанна, но никогда не видел его таким радостным, сияющим, довольным, как в Виндаве, на берегу моря, на высокой дюне под соснами.

Когда отец Иоанн был уже серьезно болен, за несколько месяцев до его кончины, мне пришлось ехать к нему в Кронштадт по поручению священника и прихожан – карельцев православной Крестовоздвиженской мачусаарской церкви, стоящей как бы на страже православия на скале на острове Ладожского озера. Молодой энергичный священник отец Владимир Никитинский, бывший в детстве моим воспитанником, задумал перестроить ветхую церковь и обновить старую ризу на чудотворной иконе святителя Николая Чудотворца, перенесенной на остров Сальми двести лет тому назад и чтимой всеми карельцами-рыбаками. Церковь эта пришла в полный упадок, крыша текла, ни облачений, ни утвари церковной мало-мальски приличной не было. На престоле двадцать лет лежало то облачение. Все приходилось обновлять, a средства были самые скромные. Рыбаки-карелы и их пастырь решили просить благословения отца Иоанна и приступить к обновлению храма. Приехав накануне вечером в Кронштадт, узнал, что отец Иоанн очень слаб и вряд ли будет служить. Тем не менее, как всегда, в 5 часов утра Андреевский собор был полон народу. К великой радости всех, в 6 часов утра приехал отец Иоанн, но на нем лица не было, он был мертвенно бледен и не мог уже читать на клиросе. Во время проскомидии и литургии отец Иоанн все время опирался руками на жертвенник и престол, и казалось, что он не выдержит, упадет в обморок. При совершении Даров отец Иоанн ожил, молился, как всегда, душой и после приобщения Святых Таин совершенно преобразился, и перед нами предстал прежний наш дорогой, ни с кем не сравнимый Батюшка. Я просил разрешения у Батюшки пройти к нему на квартиру. «Идите ко мне и ждите меня там, я скоро приеду, буду приобщать всех моих домочадцев», – сказал мне Батюшка. Отец Иоанн всю долголетнюю священническую службу при Андреевском соборе провел в маленькой скромной квартире, отличающейся только тем, что во всех углах всех комнат были киоты с иконами, поднесенными ему со всей России. На шкафах – клетки с воркующими голубями, а перед окнами – канарейки, без устали выводящие свои трели. И те, и другие птички, конечно, подношения его почитателей, не знающих, чем проявить свою любовь к отцу Иоанну. Скоро пришел отец Иоанн, бодрый, веселый, радостный, порывисто вошел в соседнюю комнату, где приобщил Святых Таин всех живущих у него. Первой подошла престарелая жена его, a последним – дворник. В этой же комнате, представляющей из себя скорее склад всевозможных подношений, отец Иоанн принял и меня. Я подробно рассказал ему о карельской мачусаарской православной церкви, о ревностном молодом священнике отце Владимире Никитинском и его евангельской пастве – простых, но глубоко верующих рыбаках-карельцах. «Говорите громче – сказал отец Иоанн, – я что-то стал плохо слышать». Передал я отцу Иоанну, что все они ему низко кланяются и просят его святых молитв и благословения на обновление древней православной церкви и чудотворной иконы святителя Николая Чудотворца. «Скажите отцу Владимиру и его пастве – сказал отец Иоанн громким и звонким голосом и осенил меня большим крестом, – что я от всей души их благословляю и благодарю за доверие. Я знаю карельцев и высоко ставлю их испытанную веру и глубокую привязанность к родной им Православной Церкви. Кланяюсь им и желаю успеха в обновлении древнего храма и чудотворной иконы великого святителя. Хочу участвовать в обновлении их храма и желал бы от себя пожертвовать им дарохранительницу, но не имею таковой под рукой. He можете ли вы приобрести дарохранительницу и послать ее им от моего имени?» Я, конечно, с радостью согласился. Отец Иоанн ключом отпер ящик стола и начал искать в ящике деньги, нашел 25-рублевую бумажку, которую отдал мне, сказав: «Больше не нашел, вот все, что у меня есть, боюсь, что будет мало». Я земно поклонился отцу Иоанну от имени рыбаков-карелов, сказав, что на 25 рублей приобрету дарохранительницу и что глубоко верю, что почин дорогого Батюшки, как всегда, оживит все дело, и что я не сомневаюсь, что с Божией помощью по его святым молитвам весь мачусаарский храм обновится во славу Божию.

Действительно, отцу Владимиру и его пастве не только удалось привести храм в должный благоустроенный вид, но в церковь поступили обильные пожертвования со всех сторон; риза к иконе святителя Николая Чудотворца обновлена и украшена, вся церковная утварь: облачения, сосуды, напрестольное Евангелие – все получено с избытком, и, как венчание этого благого дела, мачусаарская церковь украсилась звучными колоколами, звон которых не только возвещает на Ладожском озере благую весть Воскресения Христова, но и служит труженикам рыбакам маяком: чудесный гул большого колокола во время туманов и непогоды ведет их к тихой пристани.

Отец Иоанн Кронштадтский у раненых

В наше тяжелое время общей смуты, неурядицы, человеконенавистничества, всеобщего озлобления, упреков, низвержения кумиров и омрачения идеалов хотелось всех, жаждущих любви, мира, всепрощения и братского единения во имя Христа, привести в здравницу для раненых и больных воинов в Финляндии, около Териок, 26 августа, в день посещения здравницы отцом Иоанном Кронштадтским. Мы так привыкли в последнее ужасное время к страшным кровопролитиям, междоусобицам, взрывам, пожарам, смутам, несчастиям, что не можем себе представить, что у нас здесь, близко, могли появиться чисто библейские картины мира, любви, благодушия и душевного общения. Описать посещение отцом Иоанном раненых и увечных воинов очень трудно, надо было видеть эту удивительную лучезарную картину. Постараюсь описать то, что я видел глазами и сердцем, и то, что и слышал ушами и всей душой.

Здравница, просторный обширный дом, на берегу озера Красавицы, окруженный высокими соснами; тихо в бору – воздух пропитан сосновым запахом; накануне был дождь, солнце греет, парит. У самого крыльца дома собралась странная на первый взгляд толпа. Калеки-солдаты на костылях, большая часть без одной ноги, без руки, с повязанными головами. Все одинаково одеты в темно-синие куртки, на груди у некоторых георгиевские кресты, лица измученные, серьезные, вдумчивые – у каждого нерадостные мысли и заботы, что делается дома на родине, как живут семьи, чем кормятся, как будут кормиться и впредь, когда кормилец увечный, слабый и больной, а тут еще воспоминания: тяжелые часы, проведенные в лазаретах и госпиталях на Дальнем Востоке, операции, перевязки, томления вдали от родины, среди чужих людей, а кругом болезни, страдания и смерть. Рядом с увечными воинами монахини, сестры и послушницы Линтульской общины, все в черном; тесной кучкой стоят они рядом с солдатами: у них нет забот о будущем, о семьях, о детях, они посвятили себя тяжелому монастырскому труду, но невеселые и у них воспоминания о прошлом: вся их жизнь была так мрачна и безрадостна, что тяжелые полевые работы кажутся им покоем; но и у них бывают минуты разочарования, тоски, даже отчаяния, и сердца их жаждут утешения и духовной радости.

«Едет, едет», – слышится общий говор, все встрепенулись, солдаты сняли шапки. Все они из разных мест обширной России: тут и северяне, привыкшие к тяжелому полевому труду на неблагодарной земле, которая все же им дорога, как мать – родная кормилица, тут и жалкие безземельные витебские и могилевские крестьяне, у которых ничего нет, ни земли, ни дома, а потому и тело слабое, и душа пришибленная, тут и упрямые, неграмотные, но прямолинейные русаки восточных губерний, добродушные, наивные и подсмеивающиеся над собой хохлы, и серьезные, угрюмые, замкнутые полячки, работающие на заводах и фабриках и потерявшие там всякую любовь к дому и земле, и сильные духом, цельные, бодрые, неунывающие сибиряки, потомки тех же разношерстных русских крестьян, но отличающиеся от них верой в себя, в свою мощь и силу, деды которых боролись с природой и людьми и победили. Все эти в настоящее время искалеченные, больные, измученные люди слышали об отце Иоанне, читали о нем, видели его портреты, но не снилось им никогда, что отец Иоанн приедет к ним, посетит их и что они увидят его лицом к лицу. Узнав накануне, что общий молитвенник всей Руси приедет к ним, солдатики-крестьяне приготовили себя к этой радостной встрече. С вечера пропели хором молитвы утрени, помылись, опрятно оделись, ели постное, не курили; монашенки тоже приготовились к желанной встрече, все притихли и жадно смотрели на лесную дорогу, сворачивающую с шоссе на Линтульскую дачу.

Вот и отец Иоанн! Радостно и приветливо кланяется он толпе: «Здравствуйте, дорогие братья, здравствуйте, сестры!» Входит отец Иоанн на высокое крыльцо и все кланяется, внизу все сияют. «Здравия желаем, Батюшка», – хором отвечают солдаты. «Здравствуйте, наш бесценный Батюшка», – говорят сестры. Стою я около Батюшки, всеобщего нашего, родного отца Иоанна, смотрю на толпу у крыльца, и кажется мне, что тут вся Русь наша, святая, измученная, простая, родная Русь: мужички темные, солдатики измученные, монашенки недалекие, и над ними на возвышении отец Иоанн, всеобщий молитвенник, горячая и непоколебимая вера которого всех утешает, ободряет: просто, бесхитростно, без рассуждений и умствований, по-русски, по-старому, по-древнему, библейскому. Так утешали и ободряли Святую Русь святители всея Руси, так было и во все тяжкие времена: во времена монгольского ига, во времена нашествия врагов, во времена смуты, мора и чумы. Так и теперь и долго еще будет утешаться молитвенниками и святителями наш бедный народ. Придет же, Бог даст, время, когда не утешать надо будет народ, а радоваться вместе с ним изобилию благ земных, общему благосостоянию и духовному развитию всего народа русского.

Все вошли в дом; калеки на костылях торопились подыматься по лестнице, друг другу помогая. Большая, светлая комната с окнами на чудное озеро; солнце всю ее залило; в углу стоит стол с образами и с чашей чистой кристальной воды из колодца, вырытого у самого берега озера; вода, просачиваясь через песок, естественно фильтруется. «Так бы и пил и пил эту воду», – сказал отец Иоанн после молебна. Перед столиком стали солдатики на костылях, сбоку – монашенки. Отец Иоанн стал громко и внятно произносить вылившиеся из его любвеобильного сердца молитвы ко Господу. Вид искалеченных воинов, видимо, особенно растрогал Батюшку, привыкшего постоянно видеть больных и страждущих. Особенно вдохновенно «говорил» отец Иоанн с Господом, именно – «говорил», убеждал, просил, кланялся. «Ты видишь, Господи – говорил отец Иоанн, – перед Собой измученных уязвленных воинов, Ты видишь их раны, Ты видишь их мучения, их тоску, их страдания. Помоги им, исцели их, утешь, ободри. Освяти эту воду, – и Батюшка рукой указывал на сосуд с водой, – и дай всем вкушающим ее, окропляющимися ею здравие, бодрость, утешение». Кончал одну молитву славословием отец Иоанн и начинал другую, и все умилительнее и трогательнее лилась молитва отца Иоанна; вместе с ним молились все от всего сердца: слезы текли по щекам, сердца взывали к Господу, а молитвенник наш брал в руки крест, целовал его и говорил: «Ты Сам, Господи, страдал до смерти крестно, Ты исцелял наши человеческие страдания, утешь, исцели вот здесь стоящих перед Тобой людей». Затем отец Иоанн произнес: «Благословен Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь», – и, обратившись к хору сестер, сказал: «Царю Небесный». Начался молебен с водоосвящением. Долго выбирал отец Иоанн, какое прочесть Евангелие, и остановился на 20-й главе Евангелия от Матфея, стихи 1–16. Более подходящего к живущим в здравнице воинам евангельского текста нельзя было выбрать; и какое знаменательное явление, что отец Иоанн именно выбрал это, а не другое Евангелие! Среди раненых и увечных постоянно возникают споры и пересуды, где кто был ранен, в скольких сражениях участвовал, и несчастные больные, не раненые, а захватившие на войне тиф или другие болезни, всегда чувствуют себя как бы неловко перед ранеными и искалеченными. В притче о найме работников в виноградник все получают в конце работы ту же плату. Громко и отчетливо произнес отец Иоанн слова: «Друже, не обижу тебе»...

И еще громче и вдохновеннее: «Тако будут последнии первии, и первии последни, мнози бо суть звани, мало же избранных». «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе».

После молебна все подходили ко кресту. Отец Иоанн всех окроплял святой водой и в это время говорил громко, отчетливо, обращаясь к раненым: «Я счастлив, друзья мои, что вижу вас, я польщен, что вижу перед собой братьев моих, которые проливали кровь за родину, кланяюсь вам и вашим ранам, и увечьям. Многие бы желали видеть столь раненых, пострадавших за нас и поклониться им, поблагодарить их, но не всем это удается. Я счастлив, что имею возможность вас видеть, поклониться вам и поблагодарить вас. Знайте и помните, что все раны ваши, все мучения и страдания ваши записаны в Царствии Небесном, вы своими страданиями, мучениями, ранами своими уже запаслись заранее местами в Царствии Небесном; а что выше этого? Ведь жизнь наша здесь на земле только приготовление к жизни вечной, небесной, радостной, светлой. Все, что вы претерпели, вам зачтется: смотрите же, не омрачайте того, чего вы достигли, вашей последующей жизнью. Храните то, что вы приобрели, свято и неприкосновенно. Знаю, вы вернетесь домой, много еще будете терпеть, вас, может быть, не будут ценить, будут, может быть, и обижать, и упрекать, забудут ваши мучения и раны, но вы-то сами не забывайте их, помните всегда, что вы уже приобрели себе вашими страданиями награду на небесах, радуйтесь этому всегда, ликуйте, благодарите Бога, благодарите Его за то, что вы подобно Господу нашему страдали, помните, что Он страдал до смерти, до смерти Крестной и что вы сораспялись Ему. Повторяю вам: не омрачайте того, что вы приобрели, радуйтесь и ликуйте, не унывайте, не тоскуйте; благослови вас Господь». После раненых подходили сестры, и их отец Иоанн также ободрял и утешал.

После молебна отец Иоанн перешел в другую комнату – библиотеку; кругом на полках книги и картинки. Тут произошел маленький эпизод, ярко рисующий отношение отца Иоанна к простому, темному русскому мужичку и объясняющий ту глубокую связь, которая существует между отцом Иоанном и простым темным народом. У нас в здравнице оказался один неграмотный пензенский мужичок из запасных, георгиевский кавалер, без ноги. Как его ни убеждали воспользоваться свободным временем поучиться грамоте, он упорно отказывался, говоря, что ему это трудно, что у него голова не работает и что грамота ему не вернет ноги. Мужичок вообще придурковатый, и над ним потешались другие, более развитые солдаты и дразнили его. Я указал на него отцу Иоанну и передал, что вот он не желает учиться читать, а времени свободного много. Мужичок посмотрел на отца Иоанна и сказал: «Где же мне учиться, у меня от войны голова еще кругом идет». – «Правда – сказал отец Иоанн, – где ему учиться, ведь он еще весь болен, ведь сколько мучений и страданий он претерпел, – легко ли? Ноги лишился». При этом отец Иоанн перекрестился и поцеловал его Георгиевский крест, а солдатик также перекрестился и поцеловал наперсный крест отца Иоанна, и они обнялись, а солдат заплакал.

Этим и кончилось мое желание уговорить его учиться грамоте.

Посредине библиотеки был накрыт стол, и подали чай. Полукругом перед столом стали монашенки и пели антифоны, а к отцу Иоанну вереницей подходили раненые на костылях с кружками чая в руках; дрожали бедные усталые руки, держащие кружки, но каждому хотелось подойти к Батюшке, который в каждую кружку опускал сахар, при этом порывисто брал целую горсть сахара и бросал ее в кружку, как бы желая символически подсластить их жалкую, беспомощную жизнь. Батюшка при этом со свойственной ему добротой и лаской трепал их по голове, обнимал, и они умильно и радостно целовали его пастырскую руку.

Пропев антифоны, хор радостно запел дорогому бесценному отцу Иоанну многая лета, подхватили солдатики и долго пели и кланялись отцу Иоанну от всей души и от всего сердца, желая ему долгие, долгие лета на радость и утешение всем страждущим, больным и обездоленным.

Когда мы возвращались и проезжали по лесу, я выразил отцу Иоанну всю скорбь его почитателей на злостные и клеветнические нападки на него жидовствующих газет. Отец Иоанн обнажил голову, осенил себя крестом и сказал: «А я благодарю Господа, что меня поносят! Слава Богу! Наконец! A то все прославляли, к святым причисляли, а в Евангелии сказано: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески злословить вас и лгать на вас, Меня ради (Мф.5:11). Значит, мой конец близок и Милостивый Господь скоро призовет меня к Себе. Слава и благодарение Господу Богу!»

1905 г.

Мои воспоминания. Митрополит Нестор (Анисимов)

Незабываемое впечатление произвела на меня встреча с известным протоиереем Иоанном Сергиевым. Произошла она вот при каких обстоятельствах.

В перерывах между учением я находился в городе Вятке, в родной семье. Однажды летом такое пребывание мое среди близких, любимых людей было омрачено тяжелой болезнью мамочки. По определению консилиума врачей, она была обречена на неминуемую смерть. Они сообщили об этом отцу и прекратили посещение больной. Мама таяла на наших глазах: болезнь печени не поддавалась лечению, и мама не могла уже даже говорить. В моем представлении тогда никак не увязывалась любовь сына с мыслью о возможности лишиться матери.

В это самое время пришло известие о том, что в Вятку едет протоиерей отец И. Сергиев. Мне приходилось слышать о нем как о молитвеннике огромной силы веры. Мысль о том, чтобы постараться увидеть его и попросить помолиться о здравии и спасении жизни моей мамы, не покидала меня. He только в Вятке готовились к встрече отца Иоанна Сергиева, но и из окрестностей, из ближайших уездных городов и деревень в огромном количестве собирался народ. С присущей юношескому возрасту пытливостью я смотрел на богомольцев и скорее сердцем, чем сознанием, почувствовал, что это идет вдохновенная молитвой Православная Русь, с добрыми намерениями, как бы подтверждая своим духовным обликом слова песнопения: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение!»

При виде этого множества верующих людей я подумал: как же мне, юноше, осуществить свое решение и пробраться к отцу Иоанну с заботой о моей болящей маме?

Я отправился к Вятскому викарному владыке Филарету и попросил его помочь мне в свидании с отцом Иоанном Сергиевым. Архиерей посочувствовал моему горю. Он предложил перевезти маму в монастырский храм и положить там на случай, если отец Иоанн туда приедет. Однако она была уже настолько слаба, что ее нельзя было тронуть с постели. Мрачные мысли одолевали меня, когда я возвращался домой от владыки Филарета.

Вдруг во мне созрело внезапное решение. Здесь, в участке, проживает недавно прибывший новый вятский полицмейстер К.К. Коробицын.

«А не обратиться ли к нему за содействием?» – подумал я и постучался в дверь.

Он принял меня довольно любезно и сказал, что отец Иоанн Сергиев, родом из Архангельска, его земляк. И с этими словами вручил мне свою визитную карточку с надписью о том, чтобы меня беспрепятственно пропустили всюду, где будет находиться этот знаменитый в те годы протоиерей.

В день прибытия отца Иоанна в Вятку несметные толпы верующих людей затрудняли движение по городу. Прямо с вокзала гость направился в семью Поскребышевых. За несколько кварталов до их дома улицы были запружены народом. Даже с пропуском полицмейстера мне с трудом удалось пробиться к заветному дому в надежде увидеть отца Иоанна.

По предъявлении визитной карточки Коробицына мне открыли калитку, и я прошел на открытое парадное крыльцо на втором этаже. Там, в небольшой зале перед иконой, стоял в епитрахили отец Иоанн Сергиев и служил молебен.

Я был потрясен огромной силой духа и проникновенностью, с которой он произносил молитвы. Голос его при этом был преисполнен религиозного дерзновения.

Когда по окончании молебствия молящиеся начали подходить ко святому кресту, я был в числе последних. Волнуясь, сдерживая слезы, я сообщил отцу Иоанну о смертельно опасной болезни мамочки. Он спросил у меня ее имя, перекрестился и сказал:

– Дай Бог ей здоровья!

Затем велел мне отвезти ей освященной воды. Я выполнил его указание, но прежде чем уехать домой, наспех написал записку с именами членов нашей семьи и вручил ее старушке М.П. Медведевой для передачи на молитвенное поминовение отцу Иоанну.

На следующий день я отправился в Дом трудолюбия, где в церкви гость должен был совершить Божественную литургию. И вот снова улицы заполнены народом. Я пробрался с трудом через двор в переполненный молящимися храм. Вскоре колокольный звон и гул голосов возвестил о прибытии отца И. Сергиева. Верующие люди подняли его на руки и сквозь толпу пронесли через двор по той же лестнице, где проходил и я. Он узнал меня, приветливо посмотрел и сказал:

– Ты уже здесь! А как мама?

– Все в том же положении... безнадежном... – ответил я.

– Будем просить у Бога здоровья, и Он услышит, спасет...

Описать восторгающую силу служения Божественной литургии, совершаемой отцом Иоанном, почти невозможно. Это от начала до конца неугасимое пламя дерзновенной молитвы. Резкое, громкое, настойчивое, требовательное обращение в молитвах к Богу потрясало молящихся. В алтарь беспрерывно несли телеграммы и записки с просьбой к отцу Иоанну помянуть перечисляемые имена у престола церковного.

На следующий день я вторично присутствовал на богослужении, совершаемом отцом Иоанном в Иоанно-Предтеченском храме. Туда было привезено много больных и одержимых. Под церковными сводами то и дело раздавались стоны, вопли и мольбы страждущих, чающих исцеления от недугов. А молитвенный голос отца Иоанна звучал так же, как и накануне: дерзновенно, уверенно, напоминая общение с Богом древних пророков.

Опасаясь, что мама может умереть в мое отсутствие, я ушел домой до окончания богослужения. В этот же день, но несколько позже, я не вытерпел и на извозчичьих дрожках отправился на поиски местопребывания отца Иоанна.

Но едва я успел завернуть за угол нашей улицы, как увидел, к удивлению своему, показавшийся мне бесконечным поезд экипажей. На первом из них сидела Матрена Петровна Медведева со священниками. Увидев меня, она замахала руками и закричала:

– Куда ехать-то? К вам отец Иоанн едет!

Я быстро вернулся домой и попросил отца и бабушку встречать гостя. А дворнику сказал, что ввиду тесноты нашего дворика в ворота пропустить только один экипаж, отца Иоанна. Сам же я быстро приготовил столик, воду для освящения и церковные свечи, каковые у меня были в запасе.

Между тем маму на кровати внесли в зал. К моменту начала молебна толпы верующих заполнили не только зал и прилегающие к нему комнаты, но и двор, а также улицу. Но вот вошел отец Иоанн и спросил:

– Где ваша больная?

Получив ответ, он благословил нашу семью и обратился ко мне:

– Ну, вот видишь, я приехал к твоей маме. Будем молиться, и Господь Бог вернет ей здоровье!

С этими словами он подошел к маме, лежащей в бессознательном состоянии, обласкал ее, как малого ребенка, приговаривая:

– Бедная ты моя, больная Антонина...

Отец Иоанн положил ей на голову крест, бывший на нем, прочитал молитву и пригласил всех нас молиться о болящей, а у отца осведомился, чем мама больна. Затем, встав на колени пред столиком с Евангелием и крестом, отец Иоанн громогласно, дерзновенно просил Бога исцелить мать.

– Ради ее детей, Господи, – возглашал он, – яви Твою Божественную милость, пощади рабу Твою Антонину, верни ей жизненные силы и здоровье, прости ей все грехи и немощи! Ты, Господи, обещал просящим исполнить и дать просимое. Услыши же нас, Тебя молящих, и даруй здоровье болящей рабе Твоей Антонине!

Отец Иоанн произносил эти слова, обращенные к Богу, в совершенной уверенности в милости Всевышнего. По окончании молебна он снова подошел к матери, благословил ее и сказал твердо, повелительным голосом:

– Сейчас же позвать священника, он причастит болящую, и она с Божьей помощью будет здорова!

На прощанье отец Иоанн расспросил отца о нашей семейной жизни и, благословив нас, уехал. Когда он выезжал со двора, множество верующих, столпившихся на улице, окружили экипаж. Многие хватали руками колеса, иные пытались коснуться хотя бы края его рясы, некоторые бросали письма, пакеты с деньгами, записки о поминовении.

Когда мы, домашние, проводив отца Иоанна, вернулись к маме, она лежала как преображенная; кто-то из нас спросил у нее, сознает ли она, что сейчас происходило. Мама чуть слышно прошептала: «Оставьте меня одну...»

Мы выполнили ее просьбу, к тому же пришел вызванный мной священник. Перед началом исповеди мы простились с мамой и вышли, а когда после ее исповеди вернулись к причастию, увидели с радостью, что больная сидит на кровати, а после приобщения Святых Таин спокойно встала на ноги.

На следующий день она уже не ложилась в постель и быстро начала поправляться. После этого знаменательного для всей нашей семьи события мама прожила еще около тридцати четырех лет.

Во мне же, юноше, случай плодотворной силы веры и молитвы ускорил процесс моего духовного роста, укрепил мое стремление посвятить свою жизнь Богу и служению на помощь и пользу страждущим.

Мне кажется, что сила веры в Бога и в Его чудесную помощь, дающая действительный, а не мнимый результат услышания сильного внутреннего, глубокого душевного и дерзновенно-настойчивого молитвенного прошения немощного человека у Всемогущего Господа Бога-Творца, здесь явно обнаружилась. Это явление, каковых среди верующих множество, человечеством всегда определялось словом «чудо», чудесная помощь свыше от Бога.

Здесь могут в этом вопросе рассуждать два человека: верующий и неверующий. Но в моем понимании (счастливца, верующего, знавшего весь процесс предсмертной тяжкой болезни в данном случае моей родной, умиравшей на наших глазах, дорогой, любимой матери) все сие едва ли подлежит обсуждению и рассуждению, то есть суждению или суду человека, когда даже врачи оставили ее, а один доктор А.Ю. Л. в утешение нас, плачущих, сказал: «Мы сделали все, что могли, пусть больше сделает Всемогущий, так как врач лечит, а Господь излечивает», что в конечном итоге и произошло.

Я навсегда покинул родительский дом, удалившись в монастырь, приготовляясь к пострижению в монашество. С особенной трогательностью, со слезами участия провожала меня, напутствуя материнским благословением и добрым словом, дорогая моя мама.

Вскоре из Елабуги возвратился архимандрит Андрей. Я подробно рассказал ему как своему духовному отцу о совершившемся. Вдвоем с ним мы отправили телеграмму архиепископу Владивостокскому и Камчатскому Евсевию с просьбой о принятии меня миссионером на Камчатку, с пострижением в монашество в городе Казани.

Владыка Евсевий немедленно по телеграфу ответил о том, что он радостно ожидает моего прибытия в сане иеромонаха. Одновременно он обратился с просьбой к архиепископу Димитрию Казанскому о моем пострижении и посвящении в сан иеродиакона, а затем иеромонаха, с благословением на камчатскую поездку.

Я обратился за благословением к протоиерею отцу Иоанну Сергиеву, еще в детстве отметившему меня своей отзывчивостью и участливым отношением к больной маме. Вскоре на мое имя прибыл от него ответ. На фотографической карточке с изображением отца Иоанна им была сделана надпись:

«Раба Божия Николая Анисимова благословляю на великий подвиг миссионерства, если он находит себя способным и чувствует в себе призвание к нему. Да явится в нем благодать Божия немощная врачующая. Целую его братски. Протоиерей Иоанн Сергиев. 18марта 1907 года».

17 апреля 1907 года я принял монашеский постриг от руки моего аввы отца архимандрита Андрея. Это произошло в Великий Вторник на Страстной седмице. Отец, мать и брат Иларий присутствовали в церкви на моем пострижении. После пострига мой духовный отец, архимандрит Андрей, сказал мне назидательное слово как новоначальному иноку. Он благословил меня Казанской иконой Божией Матери. Внизу этой иконы имелись изображения двух ликов святых: мученика Нестора Солунского и преподобного Нестора – русского летописца. Их память совершается 27 октября (ст. ст.) в один день.

6 мая 1907 года в Казанском кафедральном соборе бывший алтайский миссионер, епископ Иннокентий (Солодчин) возвел меня в сан иеродиакона. Личность епископа Иннокентия заслуживала всяческого уважения. Этот почтенный старец, глубокий подвижник и аскет принял впоследствии схиму в Херсонском монастыре. Владыка Иннокентий перед моим отъездом на Камчатку дал мне полезные наставления как бывший алтайский миссионер.

Между прочим, он спросил меня:

– Вот сейчас ты понесешь три креста: монашество, пастырство и миссионерство. Какой из этих крестов легче и какой тяжелее?

После некоторого раздумья я ответил:

– Полагаю, что легче из них – пастырство; за ним следует миссионерство и монашество.

Но епископ Иннокентий возразил:

– Все три креста могут быть одинаково и тяжелы, и легки, смотря по тому, как их нести. Если с верой, благоговением, давая себе постоянный строгий отчет в этом великом и святом служении, то любой из крестов и даже все три сразу будет легко нести с Божьей помощью.

Спустя два дня, 9 мая 1907 года, в день моего небесного покровителя от святой купели Крещения святителя Николая, Мирликийского чудотворца, в том же Казанском кафедральном соборе, я был посвящен в сан иеромонаха. Напутствуемый архиепископом Казанским Димитрием (доктором церковной истории Самбикиным), я вскоре уехал на Камчатку.

Накануне моего отъезда к месту священнослужения из Кронштадта прибыл нарочный посыльный. Он привез мне от отца протоиерея Иоанна Сергиева священническое розовое облачение Батюшки и устное напутствие от высокочтимого мною отца Иоанна следующего содержания:

«Передай камчатскому миссионеру (я его монашеское имя не знаю) от меня облачение. Бог ему в помощь...

А вот этот сосудик передай ему и скажи – все выпитое (больше половины) это мной выпито за мою жизнь, а оставшееся он будет допивать в его жизни, но пусть переносит все невзгоды терпеливо, да благословит его и спасет Господь Бог».

Так добровольно, по Божественному велению и по влечению христианского сердца моего, взял я на себя три креста: монашество, пастырство, миссионерство, и пошел с ними по тернистому пути, начертанному Господом, неся во славу Его свет Правды и Истины пребывающим в темноте и забвении народам далекой окраины Государства Российского. Эти три креста я нес в сердце своем во все годы моей жизни. Куда бы судьба ни забрасывала меня, с какими бы людьми ни сталкивала, я помнил о том, что я сын моей Великой Родины, добровольно несущий святое это бремя. Я сознательно отрекся от мирских, суетных благ житейских, пренебрег служебной карьерой и отправился в далекую, необжитую, всеми забытую и не ведомую тогда еще мною Камчатку, движимый желанием помочь страждущим там в темноте, невежестве и лишениях людям.

В 1907 году, в первой половине августа, вследствие проливных дождей, от бурных горных потоков в Гижигинском уезде случилось большое наводнение, причинившее много бед и несчастий. Потоками воды были смыты все запасы рыбы, в том числе и корма для собак. Были снесены жилища и юрты тунгусов, с их меховой одеждой и всем домашним скарбом. Ко всему этому, от селения Гижиги до границ Охотского моря был недоход рыбы, которая для коренного населения являлась основным питанием, заменяющим собой и хлеб, которого тогда там не было.

Тунгусы, пострадавшие от наводнения и возникшего вследствие этого голода, не имели оленей, что лишало их возможности добывать пропитание для своих семейств.

Я был очевидцем их безвыходного, бедственного положения. Меня охватывало отчаяние при мысли о том, что я ничем не могу помочь несчастным страдальцам. От связи с центральной Россией я был отрезан по меньшей мере на год и не имел запаса продуктов для оказания срочной помощи пострадавшим от наводнения. В поисках выхода из создавшегося положения я написал призывные письма владыке Евсевию во Владивосток, епископу Андрею в Уфу, а также отцу Иоанну Сергиеву в Кронштадт.

Мои послания достигли цели лишь через год. В ответ я получил ободряющие, воодушевляющие меня письма; кроме того, денежную помощь и продуктовые посылки для распределения среди местного населения, пострадавшего от стихийного бедствия.

Особенно меня ободрило и утешило краткое, но вдохновляющее письмо отца Иоанна Сергиева.

«Отец Нестор! Дерзай и уповай пред Лицем Пославшего Тебя на апостольскую проповедь. Терпи, как апостолы, уповай на помощь Божию, утешай новую паству Твою надеждой жизни вечной.

Переводом посылаю тебе 400 рублей на голодающих. Протоиерей Иоанн Сергиев».

В.Н. Зверев. Памяти отца Иоанна Кронштадтского

Поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово.

Евр.13:7

В девяностых годах минувшего столетия отец мой занимал профессорскую кафедру при Московском университете. Семья наша состояла из отца с матерью и пятерых детей, из которых я был старшим. Годам к 8–9-ти родителями моими были замечены какие-то недочеты в моем развитии. Потребовалось медицинское вмешательство. Товарищи и друзья моего отца – врачи и профессора медицины уделили мне много внимания. Дело шло о носоглоточной области, гландах и железах, действовавших ненормально и пагубно влиявших на весь организм. Предпринятое лечение не дало желаемых результатов, и с общего согласия было решено произвести операцию по удалению злополучных гланд. Сделать операцию взялся профессор Станислав Федорович Штейн.

Произведенная на дому операция протекала довольно болезненно. Два-три дня, проведенные в постели, оказались недостаточными. Вылежав довольно долго, выросший и похудевший, я встал с постели, к беспокойству меня окружавших, с искривленной шеей. Голова моя оказалась пригнутой к левому плечу, и все попытки утвердить ее прямо причиняли мне сильные боли. Были пущены в ход все средства – массаж, электризация, металлический, подложенный замшей ошейник... Чего только надо мной ни делали... Однако все это мало помогало. Голову поднять не удалось, и все мероприятия были оставлены. Мне грозила участь навсегда остаться уродцем. Болей не было. Радуясь тому, что меня оставили в покое, я не замечал постигшего меня несчастья.

Родители мои, конечно, смотрели иначе. Мать моя не могла без слез видеть мою убогую фигурку. Отец хмурился. Советовался с кем только было можно. Дома шли разговоры о необходимости везти меня за границу к какой-то знаменитости... Ничего этого не понадобилось.

Вывезенная еще из деревни, всех нас, детей, вынянчившая прислуга была удручена моим недомоганием не меньше отца с матерью, жалела меня и моих родителей и в своем кругу много толковала о случившемся. С наступившей весной, на фоне ликующе-радостного возрождения всей природы, убожество мое было как-то особенно прискорбно. В один прекрасный день кем-то из них было сообщено моей матери об ожидаемом приезде в Москву батюшки отца Иоанна Кронштадтского, имевшего пробыть в городе очень недолго. Домочадцы наши настаивали на необходимости поручить меня молитвам тогда уже хорошо известного служителя Божия и выражали непреложную уверенность в действительности предлагаемой меры.

Семья наша была верующая. Все выросли и были воспитаны в добрых правилах Православия. Мать неукоснительно смотрела за тем, чтобы в доме соблюдались полагающиеся истовость и порядок в отношении требований Церкви. Все у нас аккуратно говели, приобщались, отстаивали всенощные бдения и обедни без всяких поблажек. Посты, предания и обычаи хранились свято... Однако в семье нашей была замашка как бы сторониться выходящих из ряда вон явлений религиозного порядка. Действовал не дух отрицания, но осторожность, диктуемая боязнью нарушить целость и равновесие душевной жизни. В доме нашем были достаточно известны случаи семейных раздоров – следствие увлечения одних обретенным духовным руководством и страстных протестов такового признать не желавших. Про отца Иоанна знали, что к нему ехали и обращались со своими немощами, печалями, заботами и душевными тревогами люди со всех концов России... Было известно, что все прибегавшие к отцу Иоанну не только получали искомое успокоение, помощь и разрешение мучивших их совесть вопросов, но и становились его духовными детьми, беспрекословно принимавшими к исполнению его указания и руководство. Последнее обстоятельство и заставило иных отгораживаться от возможного в таких случаях раздвоения душевного: обращаясь за советом к опыту духовного руководителя, обращающийся тем самым как бы признает заранее обязательными для него все указания такового. Если указания приходятся не по сердцу и не согласны с намерениями обращающегося – уклонение от испрошенного руководства рождает чувство недовольства самим собою и душевной тревоги... Примерно так думали и мои отец с матерью.

Я хорошо помню, как мать сообщила отцу о своем решении повидать отца Иоанна. Отец возражений не сделал, но было заметно, что сам он воздержался бы от такого шага. «На что ты, собственно, Надя, надеешься?» – коротко спросил он. «На милость Божию». – «В таком случае, конечно... Однако? Если твои ожидания не сбудутся?» – «Это уж как Богу угодно будет», – решительно ответила мать. К вечеру стало известно, что отец Иоанн завтра должен служить в домовой церкви одного из богоугодных заведений первопрестольной – помнится, во Вдовьем доме графини Шереметевой – очень неблизко от нашей квартиры.

Ранним утром, напутствуемые добрыми пожеланиями всех наших домочадцев, мы с матерью поехали по указанному адресу. Солнце, зелень распустившихся деревьев на бульварах, дышащих еще ночной свежестью, веселый стук колес извозчичьей пролетки по булыжной мостовой – все меня тогда необыкновенно заняло и навсегда запечатлелось в памяти.

Во дворе церкви мы наткнулись на громадную толпу. Храм не вмещал желающих туда проникнуть. Надежды пробиться к отцу Иоанну не было. Разговоры с людьми, оказавшимися в таком же, как мы, положении, привели к решению отстоять службу на воздухе и попытаться приложиться ко кресту по ее окончании.

Стоять пришлось долго. Я устал и порядочно соскучился. Наконец, окружавшая церковный вход толпа пришла в движение. Из церкви начали выходить стоявшие там службу, а навстречу им потекли потоки ждавших своей очереди подойти ко кресту. Давка и толкотня, как водится, поднялись ужасные. Стараниями вошедших в положение наше мы с трудом пробились в церковь, но должны были долго простоять где-то в сторонке, пока вокруг отпускавшего народ отца Иоанна толпа не поредела и не открылась возможность подойти к нему.

Вокруг отца Иоанна стояли полукругом задержавшиеся его почитатели, желавшие насладиться лицезрением любимого Батюшки. По ярко освещенному солнцем храму разместились отдельными группами ожидавшие его выхода, чтобы при проводах успеть получить его благословение. Сам отец Иоанн, сухощавый, живой, с резкими движениями, стоял на нижних ступенях солеи и, подавая крест направо и налево, обменивался с подходившими отрывистыми словами, налету подхватываемыми окружавшими.

Мы подошли чуть не последними. Отец Иоанн обернулся в нашу сторону и вопросительно посмотрел на обоих. Неожиданно лицо его озарилось веселой улыбкой и глаза засияли лаской. «Наконец-то! А ведь я вас давно жду...» Смущаясь перед лицом окружавшего нас народа, мать попыталась наскоро объяснить цель нашего посещения. Отец Иоанн как бы не слушал. Он наклонился ко мне с крестом и положил руку мне на голову. «Да что это у тебя с головой? – заглянул он мне в лицо сверху. – А ну! Подними головку! Ничего... ничего... Все хорошо будет...» He могу ничего сказать про мое ощущение, но впоследствии я узнал от матери, что, к ее неописанной радости, я голову поднял. Отец Иоанн дал мне приложиться ко кресту, гладил по голове, обменялся краткими речами с матерью и ласково похвалил ее за то, что мы у него побывали.

Мать была потрясена и не находила слов, чтобы выразить свои чувства. Да это было и не нужно. «Благословите, Батюшка...» – она подвинула меня к отцу Иоанну, – на всю жизнь!.. Отец Иоанн широко благословил нас обоих. «Ступайте с миром... А я еще попомню... Нужно будет, непременно вспомню», – ласково погладил он меня по голове на прощанье. Он подал нам крест вторично и обратился к следующим.

Я помню, как затолпились вокруг нас предстоявшие. Помню слезы радости и умиления на окружавших нас лицах. Меня целовали, обнимали. Наперебой обращались к матери. Кто-то совал мне в руку просфорку... Неожиданно все хлынули куда-то в сторону. Отец Иоанн выходил из алтаря южными дверями. Он успел разоблачиться и направлялся к выходу. Все повалили следом, наперерыв подставляли руки под благословение. На паперти отца Иоанна задержали ждавшие его появления на воздухе. Он с трудом пробился к ждавшему его извозчику. Последнего окружали. Люди становились на подножки, хватались за экипаж и бежали следом.

Обратный путь наш был радостен и светел. Мать дорогой принималась целовать меня, повторяя, чтобы я навсегда запомнил, что сделал для нас отец Иоанн. Везший нас извозчик разделял нашу радость. Я вертел головой во все стороны, не испытывая ни боли, ни неловкости. Радостно были мы встречены и дома. Атмосфера царила чисто пасхальная. За малолетством у меня не сохранились в памяти суждения и разговоры старших по поводу описанного. Потом мне пришлось узнать, что таковых было много. Представители медицины разводили руками. Люди попроще радовались с нами в простоте сердца и благодарили Бога, посылавшего России таких пастырей, как отец Иоанн.

Свое обещание меня вспомнить отец Иоанн сдержал при удивительном стечении обстоятельств...

Жизнь текла своим чередом. Разогнувшаяся шея выправилась окончательно. Мы оставались в Москве. Отец Иоанн подвизался в Кронштадте. Слава его ширилась. По временам до нас доходили вести о чудесных случаях его предстательства пред Богом. Появились его портреты, бережно хранимые почитателями. He было недостатка и в осуждениях и убогих остротах по его адресу. В этом направлении изощрялись молодежь, студенчество и представители либерально-материалистического образа мышления.

В девятисотых годах отец мой покинул профессорскую деятельность, перейдя на службу по администрации. Мы переселились в Петербург. Я и брат были отданы в гимназию. Кончилось детство, наступило отрочество.

Жизнь изменилась. Близость к церкви стала слабее. He потому, чтобы что-нибудь изменилось в наших воззрениях, а потому, что весь склад жизни чиновничьего Петербурга коренным образом разнился от склада московского. Церквей в Петербурге было сравнительно мало. Звона колокольного почти не слышно. Рачительно посещающее церкви население само по себе замкнуто и несклонно к приходскому общению. Благочиние в петербургских храмах, сказать кстати, крепче. Москвичи со своими святынями обращаются гораздо свободнее. Москвич идет в церковь и чувствует, что церковь эта своя. Москвича в церкви окружают знакомые привычные лица. Он чувствует себя «дома», неписанным членом живой общины – прихода. Петербуржец в церковь «является». Состав посетителей храма постоянно меняется; общения взаимного нет, и прихода как органического тела не чувствуется... Все это, а равно и подмеченные нами маленькие особенности петербургского церковного быта, произвело на нас, детей, неблагоприятное впечатление. Мы чувствовали себя предоставленными самим себе, как бы гостями в храме Божием. Теплоты и близости московских церквей мы в Петербурге не обрели. Много пришлось прожить лет в Северной Пальмире, пока мы там сжились и ко всему привыкли, и научились любить наш ни с чем не сравнимый град Петров – «полнощных стран красу и диво» ... Тогда, бывая в первопрестольной, мы каждый раз испытывали чувство возвращения в родную сторону, спешили обойти заветные уголки, побывать там, где когда-то пробудилась наша душевная и духовная жизнь. Мы рано узнали цену воспоминаниям.

В Петербурге отошли от нас и сирые и убогие, простые сердцем. He стало близости к народу. Народ в Петербурге такой же чинный, как и чиновничество. Каждый живет своим кругом и с другими отношений, кроме деловых и служебных, не имеет. Привычки к многогранной пестроте московского быта изживались трудно. Мы с братом скучали, не умея дать объяснений угнетавшему нас чувству разобщения с народной толщей. Но время шло. Я уже был студентом. Жизнь текла ровно. Мы с братом имели благоразумие дорожить советами отца и матери и не спешили «эмансипироваться». Доверие между «отцами» и «детьми» царило полное. Это избавило нас от многого. Мы сохраняли ясность души и чистоту воображения. Соблазны молодости скользили мимо. He столько в силу преподанных правил, сколько в силу здоровой домашней обстановки, множеству всевозможных интересов, ненасытной страсти к чтению и возможности общения с людьми высокой культуры и образованности.

Несмотря на близость Кронштадта, ни съездить туда, ни побывать у отца Иоанна случая как-то не представилось. Видеть его мне пришлось несколько раз случайно и издали, во время его нечастых приездов в столицу. Приходилось иногда слышать в обществе всевозможные о нем суждения – по большей части благоприятные. Доводилось слышать и мнения старообрядцев, ласково посмеивавшихся над горячностью отца Иоанна и относившихся к нему с глубоким уважением. Но напасть на людей, отцу Иоанну близких, не привелось, и личность отца Иоанна оставалась для нас далекой. Неожиданный случай заставил всех нас вспомнить о когда-то нам с матерью данном обещании отца Иоанна.

Ветреным мартовским днем, простояв долго на ипподроме, я вернулся с бегов прозябшим и почувствовал озноб. Дома я согрелся, отошел, и ночь прошла спокойно. Утром, как обычно, я вышел прогулять мою собаку. Мы жили на Знаменской. Дойдя до Греческой церкви, мне случилось откашляться. Густой шмоток запекшейся крови заалел на мокром снегу. Я поспешил домой, но оказался не в силах сделать и нескольких шагов: кровь хлынула и носом, и горлом. Участием сердобольных прихожан я был доставлен к нам на квартиру. Меня уложили в постель. Поднялся жар. Кровотечение не останавливалось. Принятые врачами меры не помогали. К вечеру все осложнилось сильнейшим суставным ревматизмом – нельзя было пошевелиться... Дальше я помню плохо. Придя в себя, я увидел у моей постели знакомых и незнакомых представителей медицины. В комнате царил запах метилсалицила. Ноги и руки у меня были обложены горячими компрессами. Кровотечение то останавливалось, то опять возобновлялось. Я исходил кровью и ослаб до крайности.

Смятенный вид отца и матери, участливое посещение сестры и братьев, осторожные визиты заглядывавших на минутку друзей и знакомых – все указывало, что дело плохо. К вечеру отец мне осторожно предложил утром исповедаться и причаститься. «Не потому, чтобы уж так плохо было – говорил он, – а все-таки... оно, знаешь, лучше...» Мать плакала. Я совершенно спокойно согласился и, помнится, заснул. Ночью я просыпался несколько раз. Болей не было. Дыхание было чистое. He отходившая от меня мать тревожно поднималась с кресла и растерянно говорила, что жару больше нет и что кожа влажная. Под утро я заснул вовсе крепко.

Проснувшись, я пошевелился и ощутил, что организм мой как бы оправился от потрясения. Болей я не чувствовал. Легкое откашливание кровотечения не вызывало. Я хотел с чем-то обратиться к матери, но голос меня не слушался... С удивлением я заметил, что лицо и глаза матери сияют счастьем.

– Лежи! Лежи смирно! Слава Богу!.. Ночь прошла спокойно... Теперь только бы не растравить кашлем опять сосуды. И знаешь, как все это необъяснимо и чудесно вышло? – Мать рассказала, что, просидев ночь у моей постели, под утро она задремала довольно крепко. Ее разбудила горничная Наташа и попросила выйти на кухню. Там ее ожидала никому у нас в доме не известная женщина, простоватого обличья. Показывая клочок бумаги с нашим адресом, она сообщила, что разыскивает нас по приказанию отца Иоанна и спрашивала, есть ли у нас болящий по имени Василий. На утвердительный ответ женщина сообщила, что отец Иоанн, «вспомнив» про меня, послал ее сказать, что он обо мне помолился и дает знать, что болезнь моя прекратилась. Женщина передала маленькую просфору, с наставлением дать мне ее вкусить, как только я проснусь.

Мать не знала ни как благодарить, ни куда посадить посланную отца Иоанна. Вместе с ней и случившейся при этом прислугой она возблагодарила Бога и не находила слов, чтобы выразить свою признательность Батюшке за его обо мне заступление. От какого-либо вознаграждения женщина отказалась. На расспросы, как и откуда отец Иоанн узнал о моем несчастии, ответить не могла. Отец Иоанн после всенощной подозвал ее к себе и, дав наш адрес – фамилии не было, поручил ей найти болящего Василия и передать, что сказано выше. Сама женщина была убеждена, что отец Иоанн нас хорошо знает и не могла надивиться действительному положению вещей. Напутствуемая горячей благодарностью, она взялась пересказать отцу Иоанну нашу благодарность за его заступничество, доброту и чудесную помощь.

Несколько дней меня доктора еще помучили припарками, но силы возвращались и дней через десять я был в состоянии встать. Было решено отправить меня на поправку немедленно в деревню, в Самарскую губернию, на кумыс. Шатаясь от слабости, я едва прошел по коридору вагона до моего купе. Через день, в дороге, я уже передвигался довольно свободно. На маленькой степной станции я вышел из вагона самостоятельно. Солнце, степь, кумыс сделали свое дело. Месяца через два я мог уже принимать участие во всех забавах и развлечениях моих сверстников и к осени вернуться в университет здоровым.

Вернувшись в Петербург, к стыду моему, я не сумел собраться поехать в Кронштадт, чтобы поблагодарить отца Иоанна за его благодеяние, и, откладывая поездку со дня на день, чувствовал себя нехорошо, как человек, не выполнивший своего долга. Неизвестно, когда бы я собрался в Кронштадт, если бы не помог опять-таки случай, напомнивший мне об отце Иоанне.

«Чтобы не откладывать, поеду в Кронштадт завтра же», – решил я. Мой двоюродный брат, Василий Александрович Карамзин, живший по зимам с нами в качестве студента нашего университета, выразил желание мне сопутствовать. Мы были очень дружны и понимали друг друга с полуслова. И на сей раз я сразу понял мотив, им руководивший в данном случае: мы все знали наизусть Лескова и все знали его «Полунощников».

Пароход из Ораниенбаума доставил нас в Кронштадт на другой день под вечер. Стояла поздняя осень с утренниками, бурями и туманами на заливе. Мы продрогли порядочно. Кронштадта мы не знали. Знакомых там у нас не было. Нужно было где-нибудь переночевать, и мы обратились к случайному прохожему, прося указать нам гостиницу. Прохожий – человек в сильно поношенном пальто и самой скромной наружности – посмотрел на нас, нарядных студентов, с некоторым недоумением. «Да вы, господа, откуда? Из Петербурга? И Кронштадта не знаете. Да уж не к Батюшке ли, отцу Иоанну? В таком случае, пожалуйте! – Он отвел нас куда-то неподалеку. – Странноприимный дом для лиц, к Батюшке приезжающих, – указал он нам на вполне приличный подъезд. – Вам здесь покойно будет, да и к собору близко, если вздумаете побывать за ранней...» Мы поблагодарили за любезность и начали подыматься по достаточно широкой и благоустроенной лестнице.

На площадке нас встретила заведующая домом, пожилая, приветливая женщина. Она отвела нам просторную комнату, с высоким потолком и хорошими кроватями; напоила чаем и пообещала разбудить нас пораньше, чтобы не прозевать обедню.

– Кстати вы пожаловали – говорила она. – Как раз Батюшка служить будет. И позвольте присоветовать: если вы к отцу Иоанну с просьбой – говорите прямо, с чем приехали, не затягивайте разговора. Устает отец Иоанн: народу у него каждый раз множество...

– Да нам, – говорим, – ничего и не надо. Приехали поблагодарить Батюшку и благословиться.

– He стесняйтесь, – улыбнулась женщина, – говорите прямо... Батюшка студентам не отказывает...

Нам стало смешно. Мы заверили заведующую, что посещение наше не имеет под собой материальных целей.

– Да будет вам! Насмотрелись мы тут, господа, на вашего брата. Привыкли... этак же, вот... как и вы, франты... а платить за ученье нечем. Оно понятно...

Нашим уверениям в противном она не поверила.

– Ну, Бог с вами! Отдыхайте. Убирать комнату не трудитесь. A уж чаю я вам утром перед обедней не дам: не полагается...

Было еще темно, когда мы вышли утром на улицу. Ударивший ночью мороз сковал грязь и лужи. Там и сям пробирались к собору густыми группами стремившиеся попасть к ранней. К нашему приходу собор был уже полон молящимися. Публика была самая разнообразная. Как когда-то в Москве, привычным взглядом мы сразу отметили теснившуюся поближе к солее группу близких Батюшке людей и постоянных посетителей храма. He желая проталкиваться сквозь густые ряды впереди стоявших, мы поместились сравнительно недалеко от входа. Наши студенческие пальто привлекали некоторое, не всегда благосклонное внимание. Чувствовалось, что здесь к студенчеству расположения было мало. Нам пришла в голову затруднительность нашего положения: как и где мы сумеем обратиться к отцу Иоанну? Как нам поставить его в известность о нашем желании его увидеть поближе? Занятые такими соображениями, мы службу слушали довольно рассеянно, но с великим вниманием следили за священнодействием самого отца Иоанна. Он служил не один. С ним сослужило несколько священников, приехавших издалека. Сам отец Иоанн двигался быстро. Жесты его были резки и просты. Голос звучал громко; резко и отчетливо, чрезвычайно членораздельно неслось по храму каждое слово. Слова молитвы в устах отца Иоанна звучали напряжением. Казалось, что он служил для самого себя, забывая все окружающее. За расстоянием лик его был виден плохо, но в движениях и манере сквозила как бы некая непреклонная требовательность. Служба отца Иоанна не возбуждала умиления, но неудержимо увлекала своей устремленностью. Рассеяния нашего как не бывало.

За большим выходом мы были отвлечены от нашего созерцания неким небольшого роста, одетым в хороший сюртук господином, с седеющей бородкой и гладко зачесанными назад довольно длинными волосами. Он был заметно хром.

– Отец Иоанн, господа, приказал провести вас к нему в алтарь – сказал он негромко. – Пожалуйте!

Мы удивленно переглянулись и заметили, что окружающие нас тоже удивлены были немало. Одни посмотрели в нашу сторону с нескрываемым любопытством, другие – с явно сквозившим злорадством: вот, мол, будет вам, студентам, на орехи от Батюшки!

Господин оказался старостой Андреевского собора. Прихрамывая и раздвигая народ, он провел нас в левый придел и поставил у прохода, соединявшего малый алтарь с главным. Кроме нас двоих, в алтаре никого не было. Мы с Карамзиным недоуменно переглядывались и, прислушиваясь к доносившемуся пению, предавались гаданию: как и почему подумал о нас отец Иоанн?

Причастников было много. Отец Иоанн освободился нескоро. Наконец, он вошел обратно в алтарь, поставил Святую Чашу на престол и быстрыми шагами направился к нам.

– Постойте еще немного, – заговорил он торопливо, – я скоро к вам выйду. Пока что выпейте теплоты и поешьте просфорку.

– Да мы, Батюшка, не приобщались!

Отец Иоанн настойчиво повторил свое приказание:

– Поешьте как следует!

Появившийся откуда-то хромой староста поставил в сторонке большой медный кувшин с теплотой и блюдо с нарезанными просфорами. Стесняясь «есть» в алтаре, мы отпили немного теплоты и взяли по кусочку просфоры.

– Нет, это не годится – сказал староста. – Отец Иоанн приказал вам поесть как следует.

Он налил нам по большому ковшику и, к смущению нашему, заставил нас есть полным ртом.

Подкрепившись, мы стали на прежнее место. Отец Иоанн отпускал молящихся. Вскоре он передал крест другому священнику и прошел прямо к нам. Мы попросили благословения.

– Хорошо, что пожаловали... хорошо, – похвалил отец Иоанн, благословляя нас обоих. Он отвел меня в сторону и не дал мне сказать слова. – Здоров? Слава Богу! Приехал? Очень рад... Чего просишь у Бога?

Внезапность неожиданного вопроса на мгновение поставила меня в тупик.

– Слава Богу, – говорю, – Батюшка, за все... а прошу не посылать непосильного и послать сил и крепости, чтобы справиться со всем, что Он дальше пошлет...

Отец Иоанн посмотрел мне в глаза. Несмотря на то, что было совершенно ясно, что он видит меня насквозь, я смущения не испытывал.

– Хорошо! – похвалил отец Иоанн. – Благодари Бога, что Он тебе послал таких отца с матерью... Ваши матери – сестры? – посмотрел он на Карамзина. Я все-таки пытался что-то сказать о своей благодарности.

– Знаю! Знаю... Это хорошо... но не надо... – и отошел к Карамзину.

Разговора их я не слышал, но хорошо видел весело-смущенное лицо Карамзина, что-то подтверждавшего Батюшке. Отец Иоанн говорил весело и сильно жестикулировал. Подъем духа и сил, охвативший его за службой, не простыл, и признаков усталости не было заметно.

– Ну, вот и хорошо!.. Повидались. Ступайте, приложитесь ко кресту!.. Да не спешите. Успеете... и домой торопиться незачем. От креста ко мне. Гости будете...

– Да, Батюшка, Вы устали...

– Нет, нет! Непременно...

Выйдя из храма, мы стали было рассуждать с Карамзиным: следует ли воспользоваться Батюшкиным приглашением, или лучше, его не беспокоя, уехать в Петербург? Услышавший наш разговор староста чрезвычайно удивился.

– Да что вы, господа? Как это можно? Раз Батюшка велел, о чем тут разговаривать? He знаете, где живет отец Иоанн? Идите вот за ними, – указал он на порядочную группу, шедшую впереди, – они тоже туда же...

По пути нас обогнал ехавший на извозчике отец Иоанн. Он был в большой шубе и меховой шапке и в этом одеянии показался мне маленьким и тщедушным. Во всей позе его сквозила взявшая свое усталость. Шуба как бы оттягивала ему плечи. Больше всего остались у меня в памяти его глаза, цвета которых я даже не умею описать. Глаза отца Иоанна сияли необыкновенным блеском и живостью. Казалось, что они обнимают так много и видят так далеко, что становилось понятным, что человеку этому все и вся ясно как на ладони.

У его подъезда мы наткнулись на большую толпу. В настежь распахнутые двойные двери вереницей поднимались по крутой, деревянной лестнице стремившиеся видеть отца Иоанна. Им навстречу спускался поток у него уже побывавших. У многих лица были радостные и сияли восторгом. Иные плакали, другие шли, опустив головы, в глубокой задумчивости. Женщин было немного.

Помещение во втором этаже, занимаемое отцом Иоанном, у меня плохо запечатлелось в памяти. Из небольшой прихожей потоком следовавшие люди вливались в довольно светлую комнату и, раздеваясь, проходили в следующую большую тоже, похожую на гостиную. Двери в квартиру стояли нараспашку. С лестницы несло холодом и ноги стыли. Обстановка напоминала момент сретения чудотворной иконы на дому, когда, бывало, так же широко были отворяемы двери для всех желающих приложиться и клубы морозного воздуха врывались в теплую квартиру. He спеша, в порядке очереди, мы вошли в гостиную. Находившиеся там стояли большим полукругом, спиной к окнам. У противоположной стены, на диване, сидел отец Иоанн, не снявший шубы за напущенным холодом. Шапка лежала возле. На овальном столе красного дерева, ничем не покрытом, перед ним стоял стакан крепкого чаю. На двух ближайших креслах к отцу Иоанну сидели какие-то люди. Батюшка беседовал с ними вполголоса. Люди сменяли один другого. Одних отец Иоанн отпускал быстро, других задерживал.

Завидев наше появление, отец Иоанн приказал нам сесть на кресла. Я пришелся ему с левой стороны. Карамзин поместился напротив меня, справа. Продолжая разговор с другими, оставшимися перед столом стоя, Батюшка взял нас за руки и приказал подать нам чаю. Мы запротестовали, к явному неодобрению предстоявших. Было очень неловко сидеть за стаканом на виду у всех набившихся в комнату посетителей. Мы хотели выпить свой чай наскоро, чтобы поскорей уступить место другим, но чай был горяч и спешить не было возможности.

– Пейте! Пейте! – оборачивался к нам отец Иоанн, продолжая отпускать притекавших. На полуслове он вдруг обратился ко мне: – А хорошо, что вы любите Николая Семеновича... Великий был мастер слова. – И весело и лукаво засмеялся. Я немного устыдился, вспомнив мелькнувшую мысль о «Полунощниках». – Ничего! Ничего! – смеялся отец Иоанн. – Я и сам Лескова люблю... – И, обернувшись, сурово и как бы с нетерпением проводил какого-то пожилого мужчину, что-то говорившего о неоднократности своих обращений к отцу Иоанну.

Улучив минутку, мы поднялись и, не стесняясь больше, горячо благодарили отца Иоанна за его доброту и ласку. Приняв благословение, мы облобызали благословлявшую нас руку и в сердечном веселии покинули отца Иоанна, без слов сумевшего понять наши сокровенные мысли и побуждения.

Петербург остается всегда Петербургом. При всей необычности приема у отца Иоанна никто не подал виду, что принятая им манера несколько своеобразна. Подчеркнуто выделявшиеся на общем сером фоне толпившихся посетителей наши студенческие фигуры не вызывали признаков удивления оказанным нам Батюшкой вниманием. Несмотря на то, что отец Иоанн беседовал со всеми достаточно громко, никто не позволил себе обнаружить хотя бы малую долю интереса к чужому разговору. Ни перешептываний, ни комментариев. Самоуглубленность и собственные заботы делали и без того выдержанных петербуржцев совершенно равнодушными ко всему, до них непосредственно не касавшемуся... Экспансивная Москва реагировала бы иначе, не постеснялась бы на выражение ни сочувствия, ни интереса. Тем более, не воздержалась бы от расспросов и истолкования слов и поступков любимого Батюшки.

Перед отъездом мы зашли в странноприимный дом с намерением поблагодарить заведующую за гостеприимство и расплатиться. Увидав наши довольные лица, заведующая сама расплылась в улыбке.

– Повидали Батюшку? Получили утешение? Радуюсь за вас, господа!.. За ночлег? У нас ничего не полагается. Поберегите, господа, деньги... Самим нужны будут...

Мы настаивали.

– Ну, уж если хотите, положите сколько-нибудь в кружку. Она у нас в коридоре висит.

Мы стали прощаться.

– Добрый у нас Батюшка, – провожая, говорила нам заведующая. – Студентам никогда не отказывает. Наградил-то он вас достаточно!

Смеясь, мы уверяли ее, что приезжали не за «награждением». Добрая душа так и не поверила нашим уверениям.

– Бог с вами! Какие вы, право, господа, скрытные...

Давний опыт, очевидно, прочно закрепил славу студенчества, посещавшего отца Иоанна.

Останки отца Иоанна нашли себе покой в Петербурге, в церкви созданного им при жизни женского монастыря, что на Карповке, влево от Каменноостровского проспекта. Боковой своей частью обитель упиралась во владение семьи Гротов, представлявшее тогда среди Петербурга совершенно деревенский уголок, с громадным тенистым садом и видневшимся за деревьями господским домом. Берег Карповки во всю длину участка тонул в густых зарослях ивняка, свесившего свои ветви в тихие воды этой речки.

Могила отца Иоанна помещалась в склепе, под храмом монастыря, превращенном в часовню. Гладкая, большая, достаточно высокая мраморная плита указывала ее место. Часовня была отделана мрамором тоже и украшена многочисленными иконами. Везде горели лампады, а в возглавии надгробия помещался огромный медный подсвечник, неизменно уставленный жарко горевшими свечами.

Часовня была открыта для желавших навестить могилку отца Иоанна с утра до ночи, и я не помню случая, чтобы она оставалась праздной.

Имев счастье видеть и знать отца Иоанна, мне не пришлось при его жизни соприкоснуться с ним более тесным образом. По смерти не было ничего на свете более близкого его могилки. Как многие и многие, и я сам, и семьи наши, и присные шли мы на Карповку со всеми нашими радостями и печалями, часто даже и без этих побуждений – из желания поделиться с Батюшкой тем, что на душе было. И в общении с почившим все мы находили и поддержку, и утешение и обретали покой душевный. Мысленные беседы с отцом Иоанном освежали душу; сами собой отпадали суетные заботы, становились смешными и незначительными казавшиеся неодолимыми осложнения, и ясен, прям и прост становился путь, которому надлежало следовать.

Бизерта. 1948 г.

С.А. Полторацкая. Светлые мгновения

Никогда не забуду моего первого знакомства с дорогим Батюшкой, отцом Иоанном. Это было в Петербурге. Я тогда была нервно больна и, совершенно ослабевшая от болезни, все время проводила в постели. Много докторов перебывало у меня...

Но вот кто-то – кто именно, не помню – посоветовал нашей семье пригласить ко мне отца Иоанна, чтобы вместе с ним помолиться о болящей. Написали в Кронштадт. Ждали довольно долго. Боялись, что Господь не удостоит нас этого счастья. А я все лежала больная...

Как-то муж мой уехал на обед к родственнику. Вдруг бегут с докладом: «Отец Иоанн приехал!..»

Так неожиданно... Я в полном отчаянии, что мужа моего нет дома и он не познакомится с отцом Иоанном.

Вбегает священник... Кроткие, глубокие, в душу проникающие глаза... Подбегает ко мне, кладет свою руку мне на голову, крепко нажимая на темя, и пристально смотрит... Кажется, что нет такой сокровенной мысли, которой бы он не прочел...

Спешит чрезвычайно: «Детки мои, я ужасно тороплюсь на поезд... давайте помолимся!.. Где два-три соберутся – Христос между ними всегда...»

Все мои дети около Батюшки. Встала и я, подошла к нему. Вот он начинает молиться. Так молиться умел только он! Все и всех кругом забыл... Чувствуешь это... Голос такой необыкновенный... Он не читает молитву, а с Кем-то разговаривает, Кого-то видит перед собой, Кого-то просит, усердно просит...

А я, грешная, стоя на коленях около отца Иоанна, не молюсь, a думаю: «Какое несчастье, как неудачно Батюшка приехал: моего мужа дома нет, он его не увидит... Батюшка так спешит уезжать, a я-то мечтала, что он в столовой у нас посидит, благословит нашу трапезу... Главное же, его нельзя просить пройти в детскую и благословить кроватку моей любимой дочушки!... А мне так этого хотелось!..»

Очнулась – вижу, кончил молиться отец Иоанн, спешно благословляет детей и остальных присутствующих, приговаривая: «Спешу, спешу на поезд, детки...» Поворачивается ко мне. Смотрит пристально в глаза и говорит: «Ты скоро приедешь ко мне в Кронштадт? Скоро?» Затем, идя быстро со мной вместе через столовую, вдруг останавливается, смотрит мне в глаза и спрашивает: «А где же твой муж?» Я отвечаю: «Он не ждал сегодня, не знал, что вы будете... уехал на обед...»

Тогда отец Иоанн приказывает детям скорее-скорее принести портрет отца их. Я сама не своя. Как он узнал мое тайное желание?.. Смотрит на карточку, крестит ее и говорит: «Да, я его знаю давно, знаком с ним...»

Затем хочет опять бежать... и вдруг снова останавливается у стола, где накрыт чай, берет чью-то налитую чашку, отпивает, съедает кусочек хлеба, после себя дает и мне чаю и хлеба, так ласково, улыбаясь. Я не помню себя от удивления и восторга: ведь второе мое мысленное желание исполнилось...

Спешит опять: «Надо, надо спешить: поезд уйдет, детки...» Все бегут вперед через гостиную в переднюю. Оттуда уже выход из квартиры. Но вдруг Батюшка вместо того, чтобы за всеми бежать в гостиную и дальше, круто поворачивается к маленькой, заклеенной обоями двери, бежит по коридору и... прямо в детскую, к Варюше моей, к ее кроватке... Крестит кроватку, лукаво-ласково при этом поглядывая на меня, совсем потерявшуюся от неожиданности исполнения моего третьего тайного и притом самого главного желания...

Бежим опять к выходу. Я помогаю отцу Иоанну в карету войти. Он меня благословляет со словами: «Скоро, скоро приезжай в Кронштадт!» – и уезжает...

Я, как здоровая, по лестнице назад взбежала... О болезни помину нет... Рассказываю обо всем случившемся... Собираюсь в Кронштадт...

Через несколько дней я была уже в Кронштадте, говела там и приобщалась из рук дорогого Батюшки...

Это мои личные, семейные воспоминания.

А сколько могу я рассказать, как очевидица!

Однажды я говела в Кронштадте (а делала я это ежегодно), и уже настала моя очередь идти к аналою, поставленному против Царских врат. Отец Иоанн кончал исповедовать какую-то простую женщину, одетую в сарафан, с платком на голове. Эта женщина уже кончила, получила разрешение Батюшки и начала спускаться по ступенькам вниз с амвона. Отец Иоанн стоял неподвижно около аналоя, глубоко задумавшись... Я почему-то не решалась подойти... И вдруг он достает что-то из бокового кармана, пакет какой-то, бегом догоняет женщину, сует в руки ей его (должно быть, деньги), потом возвращается обратно... еще стоит, задумавшись... опять что-то вынимает из кармана... бежит, догоняет женщину и снова что-то сует ей в руки... Толпа в Андреевском соборе была такая, что я не могла дальше наблюдать, а главное – настала моя очередь исповедоваться.

Сильное впечатление на всех произвел еще следующий случай. Однажды, во время исповеди же, отец Иоанн, прервав исповедь, стал у Царских врат и грозным, властным, непривычным для всех нас голосом приказал взять от себя исповедницу. Это была молодая еще женщина, одетая, как послушница, в черное платье, с черным платком на голове, низко опущенным на глаза... Оказалось, она бросилась во время исповеди на отца Иоанна и начала его душить... Какой ужас был в толпе!..

Помню еще одну старушку, светскую даму, пожелавшую из любопытства посмотреть отца Иоанна и поехавшую со мной в Кронштадт. От Ораниенбаума надо было ехать на лошадях, в кибитке, по льду. В Ораниенбауме дама эта позавтракала рябчиками... Приезжаем в Кронштадт и попадаем прямо в Андреевский собор, где отец Иоанн уже вел исповедь. Народу немного, и всех нас псаломщик впускает за решетку к аналою. Смотрю: здесь и моя спутница... Я ей и говорю: «Здесь ведь только исповедники... Вы разве будете исповедоваться?..»

Заметалась моя соседка, а уйти уже невозможно, псаломщик запер решетку и ушел... Я и говорю: «Верно, Господь хочет, чтобы и вы исповедовались у отца Иоанна!..» – «Нет, нет, нет! – горячится дама. – Я не могу и не хочу!..» А исповедь продолжается, моя уже кончилась... Батюшка ждет...

Смотрю: моя спутница у аналоя... Что она говорила отцу Иоанну, неизвестно... Долго, долго говорили они... И вот она возвращается громко рыдая, но успокоенная, умиротворенная... Рассказала только, что Батюшка говорил: «Рябчики – это не грех... Грех объедаться... можно и скоромным поститься!..» В тот же день, за поздней обедней, мы с моей спутницей и приобщались, так неожиданно для нее самой!..

Отец Иоанн Великим постом устраивал и «общую, народную исповедь». Один раз мне пришлось участвовать в ней. Впечатление не изгладилось и теперь, после многих, многих лет...

По-моему, эти «народные, общие исповеди» особенно должны действовать на простой народ, глубоко чувствоваться им.

Темный, неосвещенный Андреевский собор в Кронштадте... Дело к вечеру... Народу масса, и самого разнообразного: элегантные дамы, чуйки, офицеры, духовенство, женщины в сарафанах, крестьяне... Еле можно стоять: так тесно.

Вот выходит из алтаря отец Иоанн. Сразу все смолкает, – a το ведь точно в улье жужжанье было, – настает тишина... Точно никого нет здесь, в соборе.

Громким, нервным голосом отец Иоанн кратко объясняет, что такое исповедь, как должно к ней относиться: забывши всех и все, помня только Одного Господа, здесь присутствующего и ждущего покаяния, чистосердечного раскаяния в грехах. Каждый скрытый грех Он видит и знает, разрешит и простит тому, кто ничего не скроет...

И со словами, строго, громко, на весь собор произнесенными: «Кайтесь же!.. Вслух кайтесь!..» – отец Иоанн становится на колени у Царских врат – молиться о всех нас...

Мы же все... (Скажу про себя и думаю, что, конечно, все так же и то же чувствовали). Забыто соседство: вот, рядом со мной, элегантная дама что-то громко выкрикивает и просит, дальше чуйка в смазных сапогах кается во весь голос, офицер что-то вспоминает, не стесняясь присутствием других... Мне все равно... Ни до кого нет дела... Все эти дамы, мужчины, офицеры, чуйки18 – какое мне дело до них в эту минуту!.. Стараюсь все вспомнить, ничего не забыть, все сказать, громко покаяться. Ведь Господь все слышит, все видит, все знает... Он ведь слушает...

Гул, крики, рыдания, нервные вскрикивания, даже стоны... Вдруг слышим голос... поднимаем головы – и видим отца Иоанна стоящим уже лицом к нам и говорящим с нами. Все сразу стихло. Тихо, тихо так... Ждем... слышим: «Именем Господа прощаю и разрешаю!..»

Боже, как на сердце легко! Знаешь, ничего не утаила, все Он, Бог Всеведущий, слышал и простил, разрешил... Какой покой, какое счастье на сердце чувствуешь...

Ha другое утро отец Иоанн всех приобщал, до полного изнеможения доходил, бедняжка. И хотя ему помогали приобщать два священника, но все стремились, конечно, к нему, к отцу Иоанну, и считали себя несчастными, если не попадали...

Случалось, что Батюшка отказывал и не давал Святых Таин, говоря причастнику: «Подожди: ты еще не готов!..» Как этого все боялись!..

И вот теперь нет у нас нашего дорогого молитвенника. Близ Господа он теперь, близ Господа, пред Которым ныне возносит свои молитвы.

He забудь же, великий молитвенник земли Русской, и нас, грешных, в твоих непрестанных молитвах, нас, которые тебя никогда не забудут!

* * *

14

В.М. Два дня в Кронштадте.

15

Речь идет об английском проповеднике, приехавшем в Петербург в 1874 г. Лорд Рэдсток был последователем евангельских христиан – одного из течений в протестантизме, родственного баптизму. Он учил, что для спасения достаточно одной веры, при этом отвергались: церковная иерархия, Таинства, почитание креста, икон, мощей святых и др. – Ред.

16

Штундистами называли представителей разнородных религиозных движений (пашковцев, молокан, духоборов и др.) в России cep. XIX века. – Ред.

17

Сколь более эта оценка может относиться к людям, считающих разных бесплодных индусов новыми воплощениями Сына Божия.

18

Вероятно, чухонцы. В Петербурге так называли финнов, живших в окрестностях города. – Ред.


Источник: Святой праведный отец Иоанн Кронштадтский: Воспоминания самовидцев. — M.: Отчий дом, 2011. — 680 с.

Комментарии для сайта Cackle