Великий светильник церкви Христовой

Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; о теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не толъко мне, но и всем, возлюбившим явление Его.

2Тим.4:7, 8

В Бозе почивший дорогой нам всем отец Иоанн Кронштадтский, великий праведник и всероссийский молитвенник, истинный друг всех страждущих, труждающихся и обремененных, всегда останется близким сердцу русского народа и чистейшим источником вдохновения для служителей и предстоятелей у Престола Божия. Столь исключительные люди, как отец Иоанн, всегда пользуются при жизни более народной любовью, чем земной славой, так как против нее восстают явные и тайные силы, но после кончины они особенно возвеличиваются потомством того просвещенного общества, которое не могло своевременно распознать их духа по разным причинам, но больше по своему малому духовному развитию. Для большинства образованных людей, чуждых заповеди апостольской о необходимости уметь различать людей по их духу и избирающих более легкий способ познания, почти всегда ошибочный, по внешнему облику и по первому впечатлению, дорогой любимец русского народа отец Иоанн был всегда загадкой и какой-то тайной. Поэтому в своей труженической жизни он дважды подвергся жесточайшему гонению, в начале своей деятельности – по зависти окружающих и в конце жизни – по злобе врагов Православия. Модная известность, на которую столь падки высшие круги общества, привела отца Иоанна в богатые и знатные семьи, где ожидали видеть в нем величественного, изящного пастыря, производящего впечатление интонацией голоса, пронизывающим взором и таинственностью изречений. Но небольшая худощавая фигура его, быстрота и нервность в движениях, затрудненность в речи, характерные особенности сельского батюшки производили на многих неблагоприятное впечатление. От внешности его еще более увеличивалась та загадочность, с которой носилось образованное общество в своих бесконечных и возмутительных пересудах.Первые пятнадцать лет служения и подвижничества отца Иоанна в Кронштадте возбуждали не только опасения высших иерархов и блюстителей в православном ведомстве за судьбу этого необыкновенного пастыря, но смущали, по совершенно другим уже причинам, живших в то время великих духовных деятелей, как, например, Преосвященного Феофана Затворника. Мне, как состоявшему в послушании отца Иоанна в продолжении тридцати лет, все эти факты хорошо известны. Несколько раз строгий митрополит Исидор допрашивал отца Иоанна, заставлял его служить при себе и доискивался, что есть в нем особенного, даже сектантского, как уверяли и доносили ближайшие священнослужители. К.П. Победоносцев вызвал его к себе, и первое их объяснение настолько характеризует обоих замечательных людей, что я не могу умолчать. К.П. сказал: «Ну вот, вы там молитесь, больных принимаете, говорят, чудеса творите, многие так начинали, как вы, а вот чем-то вы кончите?» – «Не извольте беспокоиться, – ответил дивный Батюшка в своей святой простоте, – потрудитесь дождаться конца!» Преосвященный Феофан счел необходимым отнестись к отцу Иоанну письменно со словом любви и наставления и высказать, что он взялся за такую подвижническую жизнь в миру, среди всех житейских соблазнов и невзгод, которая неминуемо должна привести его к страшному падению или окончиться ничем, что никто еще, со времени принятия христианства, не только в России, но и на Востоке, не решался на подобный путь, будучи не монахом, а священником, живя вне ограды и устава монастырских, и непременно это породит величайший соблазн в духовенстве и в народе.

Действительно, если подробно вникнуть в жизнь отца Иоанна и проследить за его постепенным духовным восхождением и сравнить общеизвестное аскетическое трудничество наших подвижников и преподобных с обстановкой и условиями пути, избранного отцом Иоанном, то нельзя не поразиться, насколько ему было труднее совершенствоваться и пребывать в невидимой духовной брани. На своем необыкновенном пути он явился первым среди мирской обстановки, столь опасной и полной преткновений; он был всегда поразительным примером для наших пастырей, которые теперь так нуждаются в возрождении для современной деятельности, и поэтому каждому из священнослужителей необходимо ныне заняться изучением и исследованием столь необыкновенной подвижнической жизни незабвенного русского богатыря духа. Как было ему не казаться загадкой, величайшей тайной, когда он остался в положении простого приходского священника в многоштатном соборном клире и избрал путь совершенства, по заповеди Христа Спасителя, дабы оправдать непреложность слова Божия. Вот этого-то и не могли понять ни духовные, ни светские люди!

Аскетический монашеский дух требует первоначального усовершенствования в отрешенной от мира обстановке для того, чтобы человек переродился в этой новой тяжелой и духовной школе, сам укрепился внутренними силами и только тогда открыл к себе вход ищущим утешения, наставления и руководства или появился вновь в миру для служения людям. Но отец Иоанн обладал иным духом, имеющим свои отличительные черты и дарования. Дух отца Иоанна, так сказать, жаждал покорения внутренними человеческими силами, внутренним усовершенствованием всей этой окружающей его внешности, затрудняющей духовный путь в развращенном и извращенном миру, не прекращая исполнения никакого долга, возложенного на него обстоятельствами жизни, никакого служения людям, а, наоборот, совершенствуясь в обыденном труде, который, безусловно, необходим для всякого духовного пути, если суметь его соединить с непрестанною молитвою. Дух отца Иоанна требовал сохранения всей своей естественной внешности, чтобы избежать в духовной борьбе столкновения с легко вкрадывающимся лицемерием, отвлекающим от внутренней работы, когда монашеская одежда, обстановка, условия жизни дают без труда преимущества и приобретают кажущиеся достоинства, его дух стремился к самой искренней, чистой правде, к тому, чтобы никогда не казаться лучше, чем есть, а только быть действительно таким для Бога, людей. Поэтому он предпочитал скорее внешностью заслуживать осуждения, чем похвалу; одевался, не смущаясь, в богатые одежды, которые ему дарили; пил и ел для друзей и гостеприимных хозяев все, что ему ни предлагали, конечно, в ограниченном количестве, и все покрывал своей любовью. Несомненно, отец Иоанн был блаженного духа, который в крайних формах у простого народа доходит до юродства Христа ради. Избрав такой трудный путь совершенствования, он любил бывать в обществе, беседовать и находил всегда в этой общественной жизни себе нескончаемую, непрерывную духовную работу.

Никто не мог понять в обществе, каким образом батюшка отец Иоанн достиг в светской жизни таких совершенных качеств? В ответ позволю себе вкратце начертать то, что мне известно. Отец Иоанн достиг всего самым простым способом: исполнением заповедей возлюбленного Господа Иисуса Христа. Приняв священный сан, он, прежде всего, поставил себе за правило исполнять свои обязанности пастыря, учителя и проповедника с величайшим усердием и строго наблюдать за своей внутренней жизнью, для чего не ложился спать без исповедания всех своих прегрешений за день, изучал Священное Писание, употреблял на это все досуги и свободные минуты, даже в поездках и путешествиях, и так до конца жизни. Ничто так не вразумляет, не учит, не наставляет и не вдохновляет, как чтение Святого Евангелия и посланий святых апостолов, вечно новое, радостное и назидательное, если изучать в них свои обязанности как человека, как священника и как члена общества. Затем, для наблюдения за своей внутреннею жизнью отец Иоанн ежедневно вел дневник, в который заносил все свои сокровенные мысли, чувства и молитвы к Богу и записывал внутреннюю борьбу с самим собою. Эти дневники, вошедшие в известную теперь книгу «Моя жизнь во Христе», есть величайшее достояние наше, оставленное пастырям и обществу в назидание. В-третьих, будучи сам бедным человеком, сыном сельского причетника, он имел потребность заботиться о всех нуждающихся и страждущих. Известно, что он делился всегда последним своим с бедными, так что митрополит Исидор был вынужден приказать выдавать жалованье не ему, а жене. Наконец, стремясь к тому, чтобы его душа не двоилась на добро и зло, он в обращении с людьми и в молитве к Богу достигал поразительной, младенческой простоты. Простота, истина и истинность – эти три качества любви составляли цель его духовного трудничества, и отец Иоанн молил Господа об этом со слезами, говоря: «Господи, даруй мне сердце простое, незлобивое, открытое, верующее, любящее, щедрое, достойное вместилище Тебя, Всеблагого!»

Обладая чрезвычайной простотой и искренностью, отец Иоанн имел величайший дар молитвы. Это его отличительная особенность. Он глубоко верил, от всего сердца в благодать, данную ему как священнику от Бога молиться за людей Божиих и что Господь настолько близок к верующему христианину, как собственное его тело и сердце, ибо тело наше есть храм живущего в нас Святаго Духа, Которого мы имеем от Бога (1Кор.6:19). Он веровал на молитве, что за словом, как тень за телом, следует и дело, так как у Господа слово и дело нераздельны, и, не допуская ни малейшего сомнения в исполнении Богом его прошений, просил совершенно просто, искренне, как дитя, с живой, ясновидящей верой в Господа, представляя Его не только стоящим пред собою, но и себя как бы находящимся в Нем, в такой близости. Он считал сомнение за хулу на Бога, за дерзкую ложь сердца, и говорил: «Разве мало для нас видеть бессилие в человеках, что хотим еще видеть бессилие в Самом Боге и тайно помышляем, что Бог не исполнит нашего прошения?»

Когда отец Иоанн молился, то старался вообще больше молиться за всех верных, чем за себя одного, не отделяясь от верующих и находясь в духовном единении с ними. Если видел в человеке недостатки или какие-нибудь страсти, то всегда молился тайно за него, где бы ни было: во время служения литургии, в пути ли, в беседе ли. Проезжая по улице и видя порочных людей, он тотчас возносил ко Господу свою сердечную молитву и взывал: «Господи, просвети ум и сердце раба Твоего сего, очисти его от скверны!» или иными, более подходящими к данному лицу словами из псалмов. Он не пропускал случая помолиться за человека по чьей-либо просьбе, радовался такой просьбе, считая, что молитва за других есть благо и для него самого, потому что она очищает сердце, утверждает веру и надежду на Бога, возгревает любовь ко Христу и ближнему. Отец Иоанн молился по вере в его молитву просящих и никогда не приписывал себе ничего. Если ему приходилось вразумлять заблудших, утешать впавших в отчаяние, он в конце беседы непременно приглашал вместе помолиться за того человека, искренне сознавая, что одними словами нельзя исправить недостатки других, а надо еще вымолить помощь и силу Божию.

Особенность молитвенного подвига отца Иоанна заключалась еще в том, что он необыкновенно внимательно следил за сердечностью своей молитвы и тотчас прекращал ее на время, если сознавал, что молитва становится только внешней, механической, так сказать. Он упражнялся в движении своего сердца на молитве и этим подтверждал ту особенность его духа, о которой я говорил вначале. Считая одну умственную или поверхностную молитву оскорблением Бога, призывающего к Себе человечество словами: Даждь Ми, сыне, твое сердце! (Прит.23:26), отец Иоанн учил, что хорошо оказывать послушание во всем Матери-Церкви, читать длинные молитвы, положенные по уставу, акафисты, но следует это делать с благоразумием, и кто может вместить продолжительную молитву, да вместит, но если эта продолжительность несовместима с горячностью духа, то лучше сотворить краткую молитву, ибо, как святой апостол говорит: Царствие Божие не в слове, а в силе (1Кор.4:20). «Молясь, мы непременно должны взять в свою власть сердце и обратить его к Господу, но никогда не допускать ни одного возгласа к Богу, не исходящего из глубины сердца. Когда мы научимся во время молитвы говорить из сердца только истину, то, что действительно сознаем и чувствуем, то искренняя или истинная молитва очистит наше сердце от лжи, и мы не позволим себе лгать и в жизни».

Поэтому отец Иоанн считал полезным во время служения и на молитве иногда сказать несколько своих слов, дышащих горячей верой и любовью к Господу.

Дорогой батюшка отец Иоанн поражал и иногда потрясал всех глубиной своей молитвы. На основании моих бесед с ним я могу только изобразить его молитвенное состояние. Он становился пред Господом, как перед солнцем, и, чувствуя невыразимый блеск света Божественного, закрывал глаза и ясно ощущал свое нахождение в лучах этого света и от них теплоту, радость и близость к Христу Спасителю. Во время молитвы после причащения Святых Таин Батюшка иногда чувствовал, как Господь проникает сквозь его тело в сердце, подобно тому, как Он по Воскресении прошел сквозь стены дома к апостолам, и тогда он получал сознание, что невидимая душа его успокаивается в невидимом Боге.

Но чтобы уразуметь веру и дух батюшки отца Иоанна, надо было с ним молиться в алтаре во время литургии. Вначале он усердно поминал у жертвенника всех живых и мертвых, со слезами молился о всех, дерзновенно просил Господа за скорбящих и страждущих, по временам отходил, потом опять возвращался и снова молился, становился на колени, обнимал дискос и видимо страдал вместе с людьми, за которых молился. Когда начиналась литургия, он продолжал еще поминать у жертвенника по многочисленным запискам, которые ему читались, но к чтению Святого Евангелия всегда возвращался на свое место и с полным вниманием прослушивал слово Божие, вникая во всякое слово, покачивая головою в знак непреложности и истинности благовестия. По перенесении Святых Даров на престол великий молитвенник начинал как бы готовиться к радостному свиданию с Господом и уже помышлял более о присутствующих в храме, о соучастии их в общей молитве и в общей радости с ним и так молился иногда о них: «Господи! Многие из предстоящих в храме Твоем стоят праздны душами своими, как сосуды праздные, и не ведают, о чем подобает молиться; исполни сердце их ныне, в этот день спасения, благодатию Всесвятаго Духа Твоего и даруй их мне, молитве моей, любви моей, исполненных познанием благости Твоей и сокрушения, и умиления сердечного, даруй им Духа Святаго Твоего, ходатайствующего в них воздыханиями неизглаголанными (Рим.8:26)!»

По пресуществлении Святых Даров в Тело и Кровь Христовы отец Иоанн совершенно преображался. Мысль о людях сперва как бы отлетала от него, он начинал славословить Господа, благодарить Его за бесконечное милосердие, за беспредельную любовь, за спасение рода человеческого, за вочеловечение, крестные страдания, за дарование сего хлеба насущного, и в доказательство своей веры, что хлеб и вино непременно преложились в Тело и Кровь Господни, по воле Самого Господа и по действию Святого Духа, он возглашал с великою внутреннею силою, что «небо и земля мимо идут, словеса же Господни не мимо идут!» Затем отец Иоанн углублялся в молитву свою за верных, о которых ему надлежало с дерзновением просить Господа Христа. Бывали дни, когда он в эти минуты превращался в какую-то неподвижную тень, точно замирал, стоя на ногах, и лицо его из живого постепенно превращалось в бледное, а затем и в темное. Как только наступало время ему сказать возглас, он моментально приходил в себя, открывал глаза, и из них катились по ожившему уже лицу крупные слезы. В такие моменты его службы присутствующим делалось жутко и страшно.

Батюшка всегда приобщался очень долго, со слезами, по его словам, сосредоточиваясь на твердой вере и на представлении, что перед ним Кровь и Тело Самого Христа. Он, приобщаясь, умственно препровождал их до глубины сердца. Быстро просветлялось его лицо при этом. Радостный, счастливый, он складывал ладони рук своих, незаметно побивал их, в своих быстрых и нервных движениях, и всегда оканчивал свою службу торжествующим. Пока Святая Чаша стояла на престоле, он над нею наклонялся, обнимал ее руками, прикасался к ней головою и радостно молился, переживая святейшие часы в жизни своей. По отнесении Святых Даров на жертвенник при первом свободном мгновении он приближался опять к ним и снова молился. «Хорошо молиться мне о людях, – писал он в своем дневнике, – когда причащусь достойно, сознательно, тогда Бог мой во мне, и я имею великое пред Ним дерзновение!» Отец Иоанн всегда сам употреблял часть Святых Даров и затем, разоблачившись, опять становился на колени пред престолом и, склонив на него голову свою, молился довольно долго. Совершая литургию, незабвенный Батюшка обретал для себя величайшее наслаждение и блаженство. «Я угасаю, умираю духовно – говорил он, – когда не служу несколько дней в храме, и возгораюсь, оживаю душою и сердцем, когда служу, понуждая себя к молитве не формальной, а действительной, духовной, искренней, пламенной. Люблю я молиться в Храме Божием, в святом алтаре, у престола и жертвенника, ибо чудно изменяюсь я в храме благодатью Божией, в молитве покаяния и умиления спадают с души моей узы страстей, и мне становится так легко, я как бы умираю для мира, и мир для меня со всеми своими благами, я оживаю в Боге и для Бога, для Единого Бога, и весь Им проникаюсь, и бываю един дух с Ним, я делаюсь как дитя, утешенное на коленях матери, сердце мое тогда полно пренебесного сладкого мира, душа просвещается светом небесным, все светло видишь, на все смотришь правильно, ко всем чувствуется содружество и любовь, к самым врагам, и охотно их извиняешь и прощаешь! О, как блаженна душа с Богом!

Церковь – истинно земной рай! Какое дерзновение имеешь к Господу и Богородице! Какую чувствую кротость, смирение и незлобие! Какое беспристрастие к земному! Какое горячее желание небесных, чистейших, вечных наслаждений! Язык не может изречь того блаженства, которое вкушаешь, имея Бога в сердце своем! С ним все земное – прах и тлен».

Много будут теперь писать и говорить о возлюбленнейшем нашем батюшке отце Иоанне, великом подвижнике и всероссийском молитвеннике.

Сотни тысяч людей его видели, знали, молились с ним, многие получили исцеления по его молитвам, но я не ошибусь, если скажу, что не многие образованные люди понимали его, были настолько опытны и развиты духовно, чтобы понять его дух, главным образом уразуметь необыкновенный его путь к совершенству. Он стал пользоваться известностью уже почти после пятнадцати лет великих подвигов, и то в простом народе; двадцать пять лет подвижничества, проведенных как один день, не убедили образованное общество в его праведности. После пятидесяти лет этой замечательной жизни просвещенное общество еще продолжало в нем сомневаться и даже позже обрушилось на него с обвинениями и преследованием, выражая свое осуждение и сомнение в нем. После этого можно ли подумать, что люди понимали великого пастыря Русской Православной Церкви?

Передать свои воспоминания о посещении Кронштадта нетрудно, описать виденное и слышанное также легче всего, чувствовать к такому человеку горячую любовь за ласки, добро, за помощь совершенно естественно, все это будет печататься и сообщаться, но в моем сердце, скорбящем этой тяжелой разлукой, теперь явилось желание ответить на недоуменные вопросы, которые служили поводом к несправедливым отношениям столь многих людей к этому действительному русскому богатырю духа. Мне казалось, мой прямой долг разъяснить духовно то, что не понималось многими при его жизни и считалось какою-то тайною. Этот духовный вывод из многолетней подвижнической жизни незабвенного учителя нашего, подтверждаемый собственными его описаниями, особенно необходим и важен в данное время для всего русского духовенства, ибо кончина великого молитвенника земли Русской и любвеобильный призыв глубоко верующим Царем священнослужителей к вдохновению примером и подвигами почившего праведника должны привести к возрождению всех сил русского духовенства для великого служения пред Престолом Божиим и на ниве народной.

Еще несколько слов... Дорогой батюшка отец Иоанн переносил все гонения с удивительным смирением. За тридцать лет я не слыхал от него ни слова упрека врагам, ни слова обиды на кого бы то ни было, как при первом преследовании еще в молодых годах, так и теперь в жестокие годины его предсмертного испытания. На все это он смотрел истинным духовным взором, считая всегда виновником состарившееся древнее зло на земле. Борьба его с духом злобы в молодых годах была поразительная: сотни раз я видел, как враг связывал его невидимо у Престола Божия, и он не был в силах несколько минут сделать шагу, а потом резкими движениями после горячей молитвы освобождался от посрамленного его верой князя мира сего. По окончании подобных искушений он начал подвергаться совершенно неожиданно насилиям изуверов, его и душили, и кусали, и били, и злословили некоторые в припадках исступления. Чего только он не перенес! Поэтому воздвигнутый ему позор в печати, позор в театрах, позор между людьми, даже им облагодетельствованными во время безумной революции, это было оскорблением не ему, конечно, великому всероссийскому молитвеннику, догоравшему еще яркой свечой за Святую Русь пред небесным алтарем Всемогущего Бога, но невыносимым оскорблением нам, православным русским людям, всей России, которая имела право считать свою веру, свое Православие, своего дивного богомольца и Праведника неприкосновенными. Болезнь его быстро развилась в последние годы вследствие влияния на него испытаний родины. Один Бог был свидетелем его пламенной мольбы, стенания, бесконечных слез и дерзновенных молитв за Царя и Россию, за спасение Русской Православной Церкви, которые он возносил с одра болезни или сидя уже в кресле со Святым Евангелием в руках, преследуемый жестокими болями, воспламененный лихорадкой и изнеможенный и высохший от подвигов и страданий. Православие – вот о чем он больше говорил последний год и при изнеможении шептал, как бы завещая нам защиту этого великого сокровища русского и вознося еще последние мольбы за всех нас, оставшихся для продолжения его святого дела.

Но теперь уже все кончено: мы можем говорить, плакать и просить, искать утешения, жаждать этой любви, истины, правды, только припав на могилу нашего возлюбленного отца, друга и наставника!

Страшно за будущее. Он так долго и много учил, но все ли его слушали? Он был истинный служитель Божий, но многие ли у него восприняли эту истину? Он был искренним, правдивым богоносцем, но отчего же не все внимали его правде? Он просил, молил... Отчего же не исполнили?

Молитвами твоими да вразумимся, угодниче Божий! Аминь.

Радости исполнил ecu вся, Спасе наш, пришедый спасти мир.

Тропарь Спасителю

Вот церковное молитвословие, которое напрашивается само собою на уста у тех, кто имел счастье лично знать пастыря – праведника отца Иоанна Кронштадтского и иметь с ним общение.

Много раз и многими ставился вопрос: в чем тайна обаяния отца Иоанна, в чем тайна его великого и вглубь, и вширь влияния на сердца людей? Конечно, ответов много: и чистота его жизни, и искренность веры, и цельность духовно-нравственной личности, и простота обращения, и горячность молитвы, и дерзновение пастырского слова и авторитета, и дар чудотворений, и доброе сердце. Все это – чудный венок духовно-благоухающих цветов в похвалу незабвенного Батюшки.

Но есть одна сторона в его духовном облике, мало отмеченная или, правильнее сказать, мало истолкованная.

Отец Иоанн обаятелен был тем, что он явился среди шума жизни и уныния сердец в наш век живым носителем и проповедником христианской радости. В этом отношении он очень близок по духу другому праведнику своего века, ныне уже прославленному, святому преподобному Серафиму Саровскому.

Люди малоцерковные, те, что судят о Православии и жизни православного народа только по внешности, нередко, а в последнее время особенно усиленно, говорят и пишут, что Православная Церковь проповедует только печаль и скорбь жизни, что она говорит только о суете всего земного, наводит на своих сынов дух уныния и малодушия, заставляет их больше думать о смерти, чем о жизни. Говорят, самый образ и образец святого и праведника, в представлении русского человека, под влиянием монашеских склонностей учителей Православной Церкви – это непременно постник, схимник, ушедший от живых людей, полумертвец... Он уныл и молчалив, он отделен от людей, он даже ненавидит и осуждает все земное, все живое, отрицает жизнь со всеми ее интересами и радостями, со всем ее разнообразием.

Говорят это люди, легкомысленно болтающие в газетах о вере и Церкви, упражняющиеся в хитросплетенном словесном красноречии в разных так называемых религиозно-философских кружках и обществах, но далекие от настоящей жизни действительного, а не выдуманного русского народа, чуждые живой веры и живой Церкви. Если бы они на самом деле были детьми церковными, они бы так не говорили. Объясним вопрос наглядным примером. Мы, верующие люди, действительно постимся, молимся, сокрушаемся о грехах, плачем при священных воспоминаниях Великого поста, Страстной недели. Тогда черные одежды, тогда печальные песнопения, тогда все носит печать скорби... Но приходит Пасха, и церковь вся сияет огнями торжества и радости, и льются дивно-радостные песни, и все облечено в одежды веселия, и все исполняется света, Небо же и земля и преисподняя. Тогда мы все переживаем величайшую радость Воскресения, и эту радость могут понять, представить и пережить только люди знающие, что они, со Христом страдавшие и умершие, Им искупленные, со Христом воскреснут, что они спасены во Христе Иисусе, в Его новом Сионе и новом Иерусалиме, во святой Церкви. С такой радостью не сравнится ничто в мире – и как ничтожна пред нею та языческая жизнерадостность плоти и чувственности, которую желали бы видеть в христианстве те мудрецы, что обвиняют Церковь за дух скорби и уныния! Живым укором и показателем неправды их лжемудрствований служат такие люди, как преподобный Серафим и отец Иоанн Кронштадтский. Эти сыны Православной Церкви, ею вспоенные, глубоко напечатлели в своих сердцах именно радость веры, упований и сознания спасения во Христе. И что же видим? Преподобный Серафим так и встречает всех, так и называет всех: «радость моя». Постоянно в устах его пасхальные песни, постоянные приветствия – «Христос Воскресе!» И великая духовная радость его переливалась в души приходивших к нему скорбных и кающихся людей, и они оставляли его убогую келью окрыленными в вере и надежде.

Отец Иоанн очень любил преподобного Серафима и очень его почитал. Он был близок к нему и по своему настроению. Та же спокойная радость никогда его не оставляла. Та же улыбка привета и любви играла на его устах. To же слово привета: «друзья мои», «дорогие мои», «братцы мои», обращал он ко всем приходившим к нему. Подумать только, сколько поведано ему скорбей и печалей, сколько он выслушал тяжких признаний, сколько пред ним пролито слез, сколько несчастных бились у его ног, ища успокоения мятущейся совести, исцеления душевных ран... Mope народной скорби поднималось до него своими волнами – и все он выслушал, все пережил и перечувствовал в своем сердце, все разделил со своими ближними. Как часто осуждали и осуждают его за то, что он приближал и ласкал людей недостойных, худых, обманщиков, злоупотреблявших его именем; как часто он и сам видел, что пред ним стоят люди, нравственно опустившиеся, подонки общества, обманщики и вымогатели. Но в великом сердце жила и сияла та святая любовь, что завещана была со Креста Тем, Кто сказал о Себе: Аще Аз вознесен буду от земли, вся привлеку к Себе (Ин.12:32). Злоба совсем умерла в его сердце, и всех этих страждущих, падших, несчастных, отравленных горькою жизнью он встречал приветливо, с радостным словом и взором, будил в них сознание и веру, что они искуплены Христом, спасутся в Его Церкви и что не все для них погибло. Глубоко в его душе напечатлелась молитва к Искупителю: «радости исполнил еси вся, Спасе наш, пришедый спасти мир».

Духом пасхальной радости постоянно веяло от его слова, от его молитвы, от его обращения с братьями во Христе, даже от его внешнего вида, от этих светлых и богатых одежд, орденов, что ему дарили, которые он принимал, возлагал на себя, не прилагая к суете сердца, за которые его осуждало мрачное злоречие... Духом радости веяло и от всего его духовного облика, и как бы верный пасхальному зову знаменитого Огласительного слова Пасхи, и он вещал во всю свою жизнь: «Все насладитеся пиршеством веры, все получите богатство благодати. Трапеза Божия обильна; все насыщайтесь, телец велик; никто не уходи голодным... Пусть никто не плачет о бедности: открылось общее царство; пусть никто не плачет безнадежно о грехах: прощение из гроба Христова воссияло; пусть никто не боится смерти: нас освободила смерть Спасителя».

И как в день пасхальный доступно благодати всякое, самое зачерствелое сердце, и как в день пасхальный не остается равнодушным к общей радости и чуждым ей самый закоренелый невер, так пред батюшкой отцом Иоанном, от его привета, от радости, что жила в его душе, обретала умиление всякая душа христианская, скорбящая и озлобленная. И всем хотелось видеть и пережить этот живой праздник среди унылых будней жизни, и всех тянуло к этому богатому источнику христианской радости и бодрости.

Радость и бодрость духа заповедует нам отец Иоанн из-за могилы. И говорит он нам, что Церковь Православная дает человеку и спасительную печаль по Бозе, но не мрачное отчаяние, и великую радость спасения, но не веселье гибельной беспечности. Где бы могли получить это настроение преподобный Серафим и отец Иоанн, если бы Церковь, которой они были верными сынами, вливала им в душу только ненависть к жизни и ко всему живому?

Такая ясность и уравновешенность духа даются верующим только в той Церкви, которая в годы неверия минувшего столетия, в век господства самого ужасающего пессимизма в философии, литературе и в настроениях людей, в пору тягчайших испытаний народной жизни воспитала таких высоких носителей и проповедников духовной радости, которые знали науку из наук – уменье передавать сокровища своей души другим своим собратьям.

Верные заветам батюшки отца Иоанна, помянем и мы его молитвою упования и радости о вечной жизни. Верим, что сонмы и духи праведных, скончавшихся и достигших совершенства (Евр.12:23), встретили его в селениях небесных, и ходатайствы многих (2 Kop.1:11) пред единым Ходатаем и вечным Искупителем Христом. Он и ныне предвкушает ту радость, которая обетована верным слугам Христовым и которую предначал он здесь на земле и исповедовал в чудной и бодрящей молитве Церкви: «радости исполнил еси вся, Спасе наш, пришедый спасти мир».

Мы, его современники, жили при нем, быть может, немногим лучше, чем жили бы, если бы он среди нас и не появлялся.

Происходила та же трагедия людского существования. В редкие лучшие минуты – устремление в высоту, желание служить Богу, воплотить в себе Его заповеди, славить Его своей чистой и Ему отданной жизнью.

А в общем распорядке жизни – то же забвение Бога, так же ничтожная крупица дел добрых на пуды дел злых.

Порывы туда, в высоту, к свету; изредка освещающее мозг сознание, как ничтожно и преходяще все земное, как исчезает и меркнет оно перед счастьем духа, доступным и в величайших земных страданиях, и, вместе с тем, гоньба за внешними благами, расчеты себялюбия и корысти.

Вечный разлад жизни и идеала, стремление, расходящееся с делами, и над всей этой слабостью жизни, над вечными невольными и вольными изменами, – чувство своей заброшенности, чувство отчуждения от всего земного, какие-то воспоминания иного мира, предчувствие лучшей светлой и блаженной жизни там, вдали от зла, под Божьим покровом в вечном царстве.

И вот над этим унылым существованием временами проходила какая-то светлая стихия.

Появлялся человек, который был весь сила, одушевление, который на несколько хоть часов, минут быть может, но все же властной рукой отрывал нас от мелочей и ничтожества жизни и вел за собой в высшие духовные миры.

Он появлялся – и ближе чувствовался нам далекий, непостижимый, страстно нами желаемый, но так холодно нами призываемый Христос!

Он появлялся, и молитва вдруг сходила на сердце, и чувствовалось, что слышит нас Тот, Кому мы молимся, слышит до последних слов нашей молитвы, до последнего вздоха сердечного, и в эту минуту земное теряло для нас цену и словно небо приоткрывалось и лились из него лучи Божественной славы... И в жизни становилось так светло, словно из этой земной тюрьмы тебя оторвали и унесли в Божье царство...

И так ходил он из дома в дом, из города в город широкой Русской земли, принося с собой то же настроение и всех на время отрывая от земли и поднося к небу.

Представитель христианства торжествующего, полный радости Кровью Христовой искупленного человека, он ходил всюду со светлой безмятежной радостью искупления, воскресения и будущего, нескончаемого блаженства, прикрывая все те ужасы, муку и уродства, которые ему открывались глубже, чем какому-нибудь другому человеку.

С того самого дня, как отец Иоанн отслужил первую свою литургию, с того дня, как он одел первого встреченного им мерзнувшего человека и привел к себе в дом и накормил первого голодного, и произносимыми им молитвами впервые потряс сердца, началось торжественное шествие по России этой победы веры.

Мы верим холодно, косно, нет у нас личного отношения ко Христу. Чужд, далек, непонятен нам светлый мир святых, которому мы случайно молимся, обращаясь лишь к ним в трудные минуты.

И весь этот мир веры отец Иоанн к нам придвинул силой своей веры, освятил его нам с яркостью чрезвычайной, стараясь, чтобы мы его как бы осязали руками и воочию видели.

Он молился, и мы чувствовали, что перед этой душой стоит живой Бог, с Которым эта душа беседует, прося у Hero, уговаривая, требуя с настойчивостью, неотступностью: «Исполни, дай. He отойду от Тебя, пока не сотворишь по молитве моей».

Он говорил о Богоматери и о святых как о существах близких, родных, которые тут вот находятся при нас, нас слышат, о нас заботятся, готовы нам протянуть руки и вести нас.

Он совершал Таинство, и надо было видеть его в алтаре в эти минуты, чтобы понять, как дорога для него тайна Пресуществления, как реально для него это чудо.

«Он молится, он берется молиться за нас Богу, и Бог его молитвы исполняет, и то, о чем он просит, он получает: вот, значит, Бог есть, если он Ему молится и его слышит». Вот какое невольное умозаключение рождалось, когда мы думали об отце Иоанне, и вера наша крепла.

Когда доктора отказывались от больного, тогда звали отца Иоанна, чтобы его великий дух победил природное течение вещей, и предания скольких семей хранят благодарные рассказы о тех делах, которые называются чудесным исцелением.

Как разнилась его любовь от той любви, которой мы любим людей в миру! Для него все были одинаково дороги, всякий человек, к нему подошедший и в нем нуждавшийся.

Говоря с ним, вы чувствовали, что всю ту полноту привязанности, заботы и благожелания, которые человек может дать человеку, он вам в эту минуту дает и что никого больше вас любить он не может, потому что отдал вам всю полноту и цельность своей любви, как отдал ее и всякому другому. И великая победа любви была в том, что люди, никогда его не видавшие, чувствовали с первого взгляда какую-то с ним близость, и он с ними говорил, и они с ним говорили, точно знали друг друга десятки лет, и открывали ему все самое затаенное в своей душе, и ждали и требовали от него во всех своих нуждах – помощи.

Все к нему бросались, все к нему тянулись, и никто не мог на него пожаловаться, всех он грел, всем светил, как светит высокое солнце в небе, которое всех озаряет, которого на всех хватает.

Тому, кто говорит, что «Церковь мертва», что дело христианства не удалось, можно указать на этого церковного человека.

Он был истинное дитя Церкви, ее соками вскормленное, ее духом одушевленное, ее мудростью полное, ее путями шедшее. Он был плод Церкви, ее питомец – и могла ли мертвая Церковь родить такое дитя?

Отраден был его прямой, дышавший русской искренностью и простотой образ. Гордыни не было, не было самолюбия, себялюбия; была какая-то детскость, что требовал Христос, говоря: «если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное».

Великое смирение, то отсутствие гордости и личных побуждений, которые мы видим в малых детях, собственная личность стерта, упразднена, ничего не осталось кроме Божией, действующей в нем воли, Божией, действующей через него благодати, Божьего, им глаголющего гласа.

Светлый, радостный лик, ласково улыбающийся, обдающий вас невыразимым обаянием любви и привета, какая-то вообще во всем радость и уверенность.

«Господи, – думалось, глядя на него, – ведь как, в сущности, жизнь хороша!

Здесь при всем грехе людском, всех наших слабостях и падениях, веющая над миром, все разрешающая Божья благодать, нескончаемые волны этой благодати, а там впереди Царствие Божие!»

И вот, его не стало...

Он ушел.

Но разве любовь его разгоралась все более и более бурным пламенем для того, чтобы потухнуть в высшем виде его бытия?

Или теперь неужели ослепнут его так уже на земле много видевшие глаза, и слух, так чутко различавший всякий земной стон, теперь ли огрубеет и не услышит зова?..

Нет! – Есть огни, которые, раз зажженные, не гаснут уже никогда, и цветы есть, которые, раз расцветшие, никогда уже не отцветают. Это чудеса духовного, горнего мира, и пастырь добрый, взяв на руки овец, уже никогда их не бросит.

Будущие беспристрастные историки жизни России, описывая вторую половину XIX века, остановятся с изумлением на необычайном в истории явлении, на том, как простой православный священник в течение четверти века приковывал к себе внимание населения всей России, а отчасти и за пределами ее, какое он имел влияние на православноверующих, начиная с первого сына Церкви – Царя и кончая миллионами безвестных мирян, какое дивное сочетание выразителей национального духа дала жизнь в лице этого пастыря и его современника, в Бозе почившего на руках его – Александра Третьего!

В самом деле. Разве это не необычайное, не единственное явление? Были у нас великие святители Церкви, страдальцы за Русскую землю, устроители ее. Были иноки-подвижники, скрывавшиеся в скитах и лесах, но своими подвигами воспитавшие дух народный. Были великие молитвенники среди них же и целители. Были красноречивые народные проповедники, как, например, Тихон Задонский⁷⁵. И только пережитая нами последняя четверть века дала священника необычайной духовной силы и влияния. Разве это случайно?

В то время, когда среди освобожденного народа в переходную эпоху его истории появилась масса сект, когда под влиянием этого, а также начавшегося развала нравственных устоев жизни авторитет пастырей в глазах народа был подорван, казалось, окончательно, явился пастырь, поднявший этот авторитет своей личностью на небывалую высоту. Когда сами пастыри, под влиянием переживаемого унижения, опустили головы, сами стали оплевывать себя и даже стыдиться сана своего, в это время рядовой приходской священник показал, чем должен быть пастырь и какое влияние он может иметь.

Разве в этом не виден путь Промысла Божия о России? Вижу этот путь и в чудесном росте популярности отца Иоанна, и в том, что этот светильник не оставался на одном месте «на верху горы», а как бы невидимой рукой постоянно передвигался с места на место, дабы все видели и получали от него потребное для себя. Это последнее доставляло отцу Иоанну множество страданий, но это же было и его миссией.

Что делало его великим? Когда говорят об отце Иоанне, обыкновенно вспоминают его исцеления, прозорливость, широкую благотворительность. Все это – дары Божии. Великим делало отца Иоанна не это, а его жизнь во Христе, то, что он всецело без остатка отдал себя на служение Господу и Его Святой Церкви. Отсюда уже и его молитвенные подвиги, и исцеления, и безграничная щедрость. Он принес себя в жертву за свою паству, и его сердце вместило нужды, страдания, слезы миллионов людей. В этом и заключается подвиг пастырский. И множество пастырей с безмерной радостью тянулись к отцу Иоанну за утешением и укреплением своего поникшего духа и всегда находило это. Тысячи учеников духовных школ, на школьной скамье изучавших пастырство по учебникам, с изумлением видели в отце Иоанне живое осуществление идеи и поучались и вдохновлялись им...

Нет отца Иоанна... и он есть. Умерло все временное, тленное, забудется все неважное. Но жив дух, всегда живший в Господе. Все члены Церкви Христовой имеют теперь нового молитвенника за себя, а мы, пастыри Церкви, кроме того, – и живой образ и неувядаемый пример для себя.

Святость человека, выделяя его из рядов человечества, делает значительными каждое его слово и жест, каждую мелочь жизни и быта. Нет ничтожных событий в жизни святого. Это не значит, что каждое его действие безгрешно и заслуживает подражания. Это значит лишь то, что не безразлично никакое явление, имеющее отношение к жизни святого, образуя одно из звеньев неповторимо индивидуального пути восхождения его на горнее место, к Престолу Божию.

Одно обстоятельство обособляет отца Иоанна Кронштадтского от сонма святых. Недомыслимо высоко звание святого, изымая каждого святого человека из подчинения законам естества. Но нечто такое усматриваем мы в образе отца Иоанна, что на особое место выдвигает его даже среди святых.

Святость священника – вот особенность, можно даже сказать, единственность явления отца Иоанна. He то существенно, что был отец Иоанн священником, a то, что сан священника, в его образе, оказался залит светом святости. Ничего исключительного не было бы, если бы отец Иоанн, быв священником, на каких-то дальнейших этапах жизненного пути обрел святость или, и будучи священником, в мученичестве обрел нимб святости. Знаменательно то, что отец Иоанн стал святым – во всех мыслимых проявлениях обыденной деятельности пастырской. В этом единственность, неповторимость, неизъяснимость – можно было бы даже сказать, загадочность личности отца Иоанна, если бы она не была раскрыта нам до доступной нам глубины его внутреннего человека и до последней мелочи его внешней жизни.

He найдем мы, за редчайшим исключением, в святцах святых священников. Почему так? Чтобы это понять, достаточно обратиться к словам Златоустовым, посвященным священству. Здесь с силой недосягаемой показан контраст между заданием священника быть постоянно на людях, с одной стороны, и той высотой духа, которая должна отвечать величию звания священника. Дело спасения собственной души становится для священника задачей исключительной трудности, с которой далеко не все священники успешно справляются. Что же говорить о святости? Отсюда поймем мы то недоумение, исполненное недоверчивости, с которым отец Иоанн был встречен людьми исключительно высокой духовности: не прелесть ли?..

Два светила сияют нам из глубины веков, сумевших явить собою величие священнического сана и выразить его в слове: то Иоанн Златоуст и Григорий Богослов.

Всмотримся в этих двух колоссов.

Иоанн Златоуст воплощение светлой воли пастырской. Его слова до сей поры – живое пастырское слово, и это при всей пространности их, так сейчас непривычной. Его голос проникает в сердца, как зов ко спасению – тут же указующий путь этого спасения и дающий средства для его осуществления. Это – властное, могущественное слово, дышащее благодатью священства. Это голос пастыря, нарочито поставленного на то, чтобы нас, овец стада Христова, вести, вопреки грехолюбивой природе нашей, ко спасению. Златоусту достаточен любой повод. Отправляясь от случайной точки, раскрывает он необозримый горизонт домостроительства Христова, центром имеющий кого? – тебя, к которому обращено слово. О тебе идет речь. Ты ощущаешь это всеми фибрами твоей души. Пастырски заостренная обращенность к человеку и создавала то, что слово Златоуста не только влекло толпы людей в храмы, и способны были они часами внимать ему с восторгом, неожиданно разряжавшимся взрывами неудержимого рукоплескания. Люди искали это живое слово хотя бы написанным, и это и обусловило то, что обладаем мы словами Златоуста в таком обилии. He он сам записывал их, а за ним записывали скорописцы, чтобы удовлетворить этой потребности, не угасшей до сего дня. Будучи студентом Духовной академии, другой Иоанн, будущий Кронштадтский, в своей келье, читая эти слова, разряжал свой восторг рукоплесканиями...

Только ли то успех красноречия и духовной глубины?

Любишь ли Меня – паси овцы Мои (Ин.21:16).

Этими словами исчерпывается природа пастырства.

Любил свою паству Иоанн Златоуст. Прорываются у него порою признания многозначительные. «Вы все для меня – говорил он однажды своим пасомым. – Если бы сердце мое, разорвавшись, могло открыться пред вами: вы бы увидели, что вы все там просторно помещены – жены, дети, мужчины...». «Хотя бы ты шестьсот раз бранил меня – говорит он при других обстоятельствах, – от чистого сердца, чистым помыслом говорю тебе: МИР, и не могу сказать худого, ибо любовь Отца во мне...» «Тем более буду любить вас, чем, более любя, менее буду любим вами...» «Я умираю тысячей смертей за вас всякий день: ваши греховные обычаи как бы разрывают мое сердце на мелкие куски». С подвигом мученическим сравнивает святой Иоанн служение пастырское. «Мученик однажды умер за Христа, а пастырь, если он таков, каким он должен быть, тысячекратно умирает за свое стадо». Кровью любящего сердца напоено слово святого Иоанна – потому и остается оно живым и через полторы тысячи лет, находя живой отзвук в сердцах тех, к кому обращено.

Если кто из смертных рожден был пастырем, так это именно святой Иоанн. Пусть бежит он от священства, оставляя своего друга Василия в недоумении, ибо тем предавая связывавшую их дружбу. Он вынужден оправдываться – отсюда и возникли знаменитые слова о священстве. И каким же признанием заключаются они? Раскрыв пред изумленным, встревоженным, в конечном счете испуганным даже, сознанием своего друга величие несказанное пастырского служения – чем кончает свою исповедь святой Иоанн? Свидетельством неожиданным: не оттого бежал он, что не хотел стать священником, а оттого, что он слишком горячо этого хотел. Вот тогда-то и привело его в страх величие сана: подавленный страстями, не станет ли он игралищем темных сил, вместо того чтобы быть водителем ко спасению?

Пришли сроки – и стал все же отец Иоанн пастырем. Раз погрузившись в эту благодатную стихию, ею только живет и дышит святой Златоуст до последнего вздоха, отданного, как известно, в предстоянии священническом Богу – в условиях изнурительного, беспощадного, последние силы отнимавшего влачения в ссылке.

Иное – святой Григорий Богослов. И он бежит от пастырства, подавленный величием этого звания. Бежит не от посвящения, а уже в сане священническом. Бежит, чтобы, опамятовавшись, вернуться, будучи влеком сознанием долга. Он раскрывает душу перед отцом и паствой. Показывает он психологическую вынужденность бегства для его натуры. He мог поступить иначе он, Григорий, какой он есть – способный видеть, вместе с тем, все величие священнического сана. Но если с такой убедительностью оправдывает он свое поведение, то для того лишь, чтобы тут же поставить это в ничто. Он повинную приносит. Он видит себя вынужденным все превозмочь, лишь бы соблюсти главное, в чем он было погрешил, – соблюсти послушание. He без воли Божией совершено над ним то, что совершено. Почти что чувство обреченности звучит в его согласии остаться на пути пастырском. В отличие от святого Златоуста святой Григорий не пастырь по призванию. Натура робкая, он влечется к созерцанию. Он человек чувства, а не воли. Он поэт в высшем смысле этого слова. И если силою обстоятельств пастырский жезл влагается в его руки, первой возможностью пользуется он, чтобы уйти в любезное ему безмолвие. Это безмолвие не есть молчание. Молва – значит суета. Слово – высший дар Бога человеку. Его и несет святой Григорий Богу, изливая в слове свою обращенность к Нему. Слово для святого Григория не орудие пастырского воздействия на людей, как для святого Иоанна, а благодатный орган Богообщения. «Словом владею я – говорит он, – как служитель Слова, никогда не хотел я добровольно пренебрегать этим богатством... оно спутник всей моей жизни... вождь на пути к Небу и усердный сподвижник». Одновременно и утешением служит святому Григорию поэтическое слово: «Изнуряемый болезнью, находил я в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывающий сам себе звуки крыльев».

Отвращенность святого Григория от людей не холодность сердца. Увидев себя пастырем, связанным с людьми, он пламенеет любовью к пастве. Как выразительны в его именно устах слова, обращенные к константинопольской пастве, от которой он был оторван! «Ноги сами шли», – говорит он. «Подлинно один день составляет целую человеческую жизнь для тех, кто страдает любовью». He достало ему терпения далее жить в разлуке. Этот порыв святого Григория так же свят, как свято было сознание им обреченности своей, когда он видел себя призываемым к пастырству. «Снова на мне помазание и Дух, – раздается его стенание, – и опять хожу плача и сетуя». Он покоряется, чтобы быть, а не только казаться угождающим Богу. Но внутреннее равновесие обретает он, когда может всецело обратиться к Богу: тут, действительно, мир и покой. Прекрасны слова последнего его прощания с паствою и с кафедрою, этой завидной и опасной высотой. «Вот я, дышащий мертвец, вот я, побежденный и вместе (не чудо ли?) увенчанный, взамен Престола и пустой пышности стяжавший себе Бога и божественных друзей... Стану с ангелами... Сосредоточусь в Боге... Что принесу в дар церквам?.. Слезы». Так будет, пока не произойдет вожделенного слияния со Святою Троицею, – «Которой и неясные тени приводят меня в восторг».

Рядом с этими двумя гигантами духа бледнеет все. Много было сказано ценного и важного, боговдохновенного и возвышенного, поучительного и назидательного о пастырстве теми, кто носил этот высокий сан во спасение себе и людям и на основании личного опыта писал о нем. Но ничто не способно быть поставленным рядом с тем, что словом и делом явили нам святые Иоанн Златоуст и Григорий Богослов. Одно только явление выдерживает сопоставление с этими колоссами и возвышается рядом с ними, как нечто равноценное и самоценное, как нечто рождающее некий новый опыт священства и нас в этот опыт вводящее, с силой не меньшей, чем то, что мы видим на примере святых Иоанна Златоуста и Григория Богослова. Это – наш батюшка Иоанн.

* * *

Все тут иное. Только что перед нашим духовным взором вставали гениальные люди, воплощавшие современную им культуру человеческую – высшую из когда-либо человечеством создававшихся. Богатейшее наследие приносили они к подножию Христа Бога, отдавая себя на всецелое служение Церкви в этом великолепном всеоружии. И рядом с ними кто? Деревенский паренек северного русского захолустья, сын бедного причетника, с немалым трудом преодолевавший деревенскую школу. Там самоотвержение в расцвете гениальных дарований. Здесь исходное убожество и от него рост, подъем, восхождение, совершающееся с какой-то естественностью и постепенностью растительного процесса. Если сознание в нем участвует, то не в смысле ответственных решений, принимаемых по глубоком и разностороннем рассуждении, а в образе смиренной молитвы, творящей дивные чудеса преодоления человеческой немощи. Да и что решать? Все течет в русле послушания и следования своему от рождения предназначенном уделу, в котором все ясно и просто.

Есть непереводимое русское слово – «быт». Оно применяется иногда ко всякой привычно житейской обстановке. Так говорят о быте применительно к театральной жизни, даже применительно к миру уголовному. Здесь – непродуманное перенесение понятия, рожденного в одной стихии, в другую, иноприродную. Быт, в первоначальном и подлинном своем смысле, есть отверждение жизни в ее прочных, богоустановленных, добротных, внутренне просветленных, выдерживающих стойкую и добрую наследственность, проявлениях. Быт есть такой порядок жизни, который, в основных своих элементах, способен быть возводим преемственно к истокам человеческого общества и способен быть донесенным до его конечного предела. Элементы быта в этом смысле присущи каждому жизнеспособному человеческому строю, являясь основой и обнаружением этой жизнеспособности. Но с особенной силой это благое жизненное начало хранилось в древнем Израиле, в избранном народе Божием, который, даже изменив своему назначению, сохранил в себе это живоносное начало, очевидно для того, чтобы мог этот народ в последние времена, как то предсказано апостолом Павлом, всенародно возвратиться к Богу. В новые времена Россия, как Новый Израиль, впитала в себя это живоносное начало с какой-то особенной силой – притом, конечно, в новой, просветленной духом христианства, форме. Цельность церковно-православного сознания Россия сумела воплотить в жизненном укладе, в своем «быту». С чьей-то легкой руки появилось словосочетание знаменательное: «Бытовое исповедничество». Так восприняли русскую действительность своим западническим, утратившим целомудрие исходное, сознанием те русские люди, кто оказались способными оценить, уже со стороны, благодатное содержание, впитавшееся в русский жизненный уклад. Глубоко это определение. Да, отечество наше всей полнотой быта исповедовало веру Христову. Оно жило в полном согласии с заветами Церкви, не словом только, не отдельными делами отдельных людей, а всей жизнедеятельностью, всем существом, всеми отправлениями народного и государственного организма – будь то домашний обиход, будь то воинское дело, будь то государственная служба или земская работа. И так – применительно ко всем, будь то Царь или просто селянин. Этот святой быт укоренен был в сердце каждого. Его с собою уносил русский человек, даже отрывавшийся от Русской земли. Чем привязан был неотрывно к России вольный казак, если не этой бытовой связанностью, под собою имевшей глубокую духовную основу? Так росла, крепла Русь, от каждого, самого малого, участка своей грандиозной «жилплощади» возносясь «умом к Небу» и оттуда принося на землю там обретенный, общий для всех, язык, который рассыпанную храмину превращал в единую семью.

Крепче всего хранил русский быт наш Север, веками его утверждая в сменяющихся поколениях, умевших, не изменяя ни одного слова, ни одной интонации, ни одного оттенка, ни одного намека, передавать от отцов к детям и так донести неприкосновенно до наших дней киевскую былину, забытую, в силу испытанных потрясений, в месте своего возникновения. Этот Север и вскормил в своем благодатном лоне благоуханное явление отца Иоанна, за своими плечами имевшего трехсотлетнюю преемственность церковного быта в роде, неизменно служившем Церкви.

Можно высокомерно говорить о «провинциальной» ограниченности нашего Севера, о его суженности горизонта местной колокольней; можно со снисходительной улыбкой воспринимать эту узость, позволявшую безошибочностью памяти, свойственной только «анальфабетам», передавать из века в век вереницы слов и понятий, рожденных на другой почве и никакого конкретного представления не рождавших у местных людей; можно свысока смотреть на монотонность жизни, единственную отраду находившей в созерцании рожденных ею деревянных храмов, сочетавших причудливую монументальность целого с еще большей причудливостью филигранно отделанных мельчайших частей; можно отчужденными глазами взирать на неторопливость однообразно текущей жизни, открывавшей долгие досуги, наполняемые памятью о прошлом, в неизменной точности воспроизводимого.

To была замкнутая узость желоба, по которому текла из святого источника ничем не замутняемая живая святая вода, самим Промыслом оберегаемая от всяких внешних воздействий.

Культура святости! Есть и такая. Если наше отечество по праву получило именование Святой Руси, то не потому ли, что она, единственная из всех стран света, своим заданием историческим ощутила именно насаждение этой культуры и рачительное ее хранение? Этому заданию отвечал русский быт, каким мы его знаем в его повсеместном блюдении благоговейном – и в царских палатах, и в крестьянской избе, и в казачьем стане, и в помещичьей усадьбе, и в купеческом доме. Западническая культура Императорской России обязана своей внутренней красотой подпочве русского быта, ее вскормившей и питавшей. Но жила и цвела и подлинная Святая Русь, не терявшая, и в окружении этой блистательной новой культуры, своей целомудренной силы. Только в этом плане поймем мы благоуханную чудесность явления Царской Семьи. В этом плане встанет перед нами во всей своей значительности и батюшка Иоанн.

Отец Иоанн Кронштадтский есть лучшее и высшее произрастание нашей отечественной культуры святости. He случайно Господь избрал для высшего обнаружения русской святости не отшельника, не юродивого, не архипастыря, не жертвующего своей жизнью воина, в образе коих обычно находила свое воплощение русская святость. Во всех этих обнаружениях святость отвлекается от обыденной жизни, задача которой только воспитать это обнаружение святости и должным образом впоследствии ублажить это явление. Отвлечено от жизни прославление; оно предполагает истечение достаточно длительных сроков, дающих возможность забвения живой личности святого в обыденной конкретности его житейского облика. Иначе отец Иоанн. Скромный священник, плоть от плоти и кровь от крови русского патриархального быта, он, оставаясь таковым, вывел на свет, раскрыл, обнаружил, доводя до предельной напряженности, потенциальную святость, заключенную в этом быте. Являя эту святость, отец Иоанн, естественно, и вокруг себя вызывал, из всей обнимавшей его жизни, в масштабе всероссийском, таящуюся в ней устремленность к святости. Двоякая была реакция. Куда бы он ни шел, с кем бы он ни встречался, навстречу ему неслась на крыльях нездешних душа каждого, кто оставался еще в русском быту. И тут же непонимание, невнимание, даже враждебность обозначались со стороны всего того, что уже всецело погрузилось в новые формы культуры, сохранив в лучшем случае лишь внешность русского быта. Конденсатор святости русского быта, отец Иоанн, как сильный магнит, притягивал к себе разрозненные частицы этого быта в сохранившейся его святости, разбросанные по всему лицу Русской земли. Элементы «чуда» содержатся в так называемой популярности отца Иоанна. Как и элементы сатанинского бунта, некой злой одержимости противления, пусть порою и в формах благостных, выражаются в популярности Толстого. Толстой и отец Иоанн воплощают две России, между которыми делали выбор люди. Всероссийский плебисцит возник. Решала Россия, сама того не ведая, свою судьбу, в одной своей части устремляясь со стихийной силой, с каким-то порывом энтузиазма, в который бессознательно люди вкладывали уже и прощание с русской святостью быта, – к отцу Иоанну, а в другой солидаризуясь с Толстым. А как глубоко проникло зло противления, о том ничто так ярко не свидетельствовало, как выступление против отца Иоанна правого русского писателя и знаменитого бытописателя Лескова, толстовца.

Хождение отца Иоанна по Русской земле было смотром русской святости, отвержденной в нашем быту. Эта святость получила в революции, в ее неприятии, новое обнаружение в новомучениках, и это в такой массовости, что, как свидетельствовал один святой старец, ангелы не успевали принимать души усопших... Россия и тут оправдала свое именование Святой Русью. Святость, присущая русскому быту, не выветрилась и сейчас, свое бытие обнаруживая и в том не умаляющемся потоке чудес, который продолжает изливаться от отца Иоанна.

Это – явь наших дней, сомнению не подлежащая.

Но что это – не догорание ли русского костра, точнее сказать, русского жертвенника, возженного пред Престолом Господнем и в образе Третьего Рима, своим светом и теплом питавшего вселенную до своего разгрома?

Под этим углом зрения особое освещение получает вопрос прославления отца Иоанна.

He тогда ли оно должно произойти, когда сомнения уже никакого не станет в возрождении русского быта, в его присущей ему святости? He должно ли прославление отца Иоанна, как и прославление Царской Семьи, быть свободным актом возрожденной Святой Руси, готовой утвердиться вновь в образе Третьего Рима, культуру святости имеющего основой своей жизнедеятельности?

Исключительное значение, под этим углом зрения, получает в наши дни «культ» отца Иоанна, наравне с «культом» Царской Семьи! He новое ли это голосование пред Престолом Божиим, определяющее наше будущее, национально-государственное? Наше почитание батюшки Иоанна не просто молитвенное обращение за помощью и не просто благоговейный знак внимания нашему святому прошлому, в отце Иоанне воплощаемому. Это и свидетельство о нашей воле к жизни, о нашем уже овеществляющемся церковно-национальном возрождении. И самое наше общение под покровом имени отца Иоанна получает значение некоего завета, взаимно даваемого. И в мыслях, и в делах принимаем мы как бы обязательство ощущать себя причастниками святого русского быта, в нем видя своего рода вещественный символ веры, дающий церковный ответ на основные вопросы совести, применительно ко всему течению нашей жизни. И тогда не вольноотпущенниками будем мы себя считать, готовящимися на новых началах, в новой обстановке строить новую жизнь, a ратью Христовой, свернувшей знамена лишь для того, чтобы по первому зову развернуть их либо в подвиге исповедничества на чужой земле, либо в походе за освобождение земли родной, к Христу возвращающейся.

Пусть мы грешны – быт наш свят. Это нашу грешность делает он особенно наглядной. Но путь к святости только грешникам и открыт – честно сознающим свою греховность пред лицом святости. Увидеть святость и возжелать ее – это было свойственно русскому человеку. Этому учит нас отец Иоанн каждым своим словом, каждым своим жестом. Хотим ли мы восыновиться ему? Своей помощью нам показывает он свою близость – ответим ему должным образом. <...> Помоги Бог!

Отца Иоанна я видел в Кронштадте. Он служил литургию. Я удивлялся силе его молитвы и доселе, а прошло почти сорок лет, не видел, чтобы кто служил так, как он. Народ любил его, и все стояли со страхом Божиим. И не дивно: Дух Святой влечет к Себе сердца людей. Мы видим из Евангелия, как множество народа ходило за Господом. Слово Господне привлекало народ, ибо оно говорится Духом Святым, и потому оно сладко и приятно для души.

Когда Лука и Клеопа шли в Эммаус и на пути к ним приблизился Господь и говорил с ними, то сердца их горели любовью к Богу. И отец Иоанн имел в себе обильно Духа Святого, Который согревал его душу любить Бога, и тот же Дух чрез него действовал на людей. Я видел, как народ бежал за ним, как на пожар, чтобы взять от него благословение, и, получив, радовался, ибо Дух Святой приятный и дает душе мир и сладость.

Некоторые плохо думают об отце Иоанне и этим оскорбляют Духа Святого, Который в нем жил и живет после смерти. Они говорят, что он был богат и хорошо одевался. Но они не знают, что в ком живет Дух Святой, тому богатство не вредит, ибо душа его вся в Боге, и от Бога изменилась, и забыла свое богатство и наряд. Счастливы те люди, которые любят отца Иоанна, ибо он будет молиться за нас. Его любовь к Богу горяча; весь он в пламени любви.

О, великий отец Иоанн, молитвенник наш! Благодарю я Бога, что видел тебя, благодарю и тебя, пастырь добрый и святой, ибо ради твоих молитв я расстался с миром и пришел на Святую Гору Афонскую, где увидел великую милость от Бога. И теперь пишу, радуясь, что Господь дал мне понять жизнь и подвиг доброго пастыря.