Глава III. Семья

Прежде изучения того, в каком положении находилась семья в эпоху св. Златоуста, нужно узнать, как он смотрел на самый брак и какое место предназначал ему в христианском обществе, какую, наоборот, роль отводил он девству, и насколько высоко ценил его. Этот спор о взаимных достоинствах девства и брака был в Церкви традиционным, он уже живо занимал св. ап. Павла. Особенно горячим спор сделался в IV-м веке, с того времени, как была установлена монашеская жизнь, которую одни встретили с таким энтузиазмом, другие с таким недоверием и враждою. Нет почти ни одного св. отца этого времени, который бы не принял участия в споре написанием трактата о девстве.

Трактат св. Златоуста принадлежит к первому периоду его деятельности; он предшествует его рукоположению во священство. Как все произведения его, относящиеся к этой эпохе, оно полно свежести и блеска, а некоторые страницы в этом творении поистине изысканны. Но этот трактат не чужд страстности, и в нем можно встретить даже противоречивые мысли. Здесь св. Златоуст зараз имеет дело с двумя противоположными сторонами, с двумя различными противниками. Он борется с еретиками: маркионитами, валентинианами и манихеями, весьма могущественными на всем Востоке, и в частности в Антиохии. Эти еретики хотели вменить девство в обязанность, и, признавая плоть и материю радикально дурными, с беспощадною суровостью относились к браку. В то же время св. Златоуст опровергает и тех из православных, которые пытались поставить брак и девство в одинаковой цене, а иногда доходили даже до более или менее открытого презрения этого последнего. Отсюда в сочинении некоторая принужденность и нерешительность. Как всегда, и в данном случае св. Златоуст прибегает под защиту Св. Писания; он, по-видимому, хочет ограничиться только изъяснением священных текстов, но в действительности часто отвлекается в сторону. Авторитетом для него служат некоторые слова из евангелия св. Матфея и особенно из первого послания к коринфянам, где св. ап. Павел в первый раз разрешил проблему в правила. Вооружаясь против еретиков, св. Иоанн не хочет признать никакой добродетели вне православной Церкви и утверждает, будто «худшее сладострастие не так преступно, как воздержание еретиков». Эти резкие и малоосновательные страницы тем более достойны замечания, что подобные им редко у него встречаются. Сверх того, его основной аргумент не в пользу брака: если брак зло, как вы утверждаете, – говорит он маркионитам, – то воздержание вовсе не доказательство добродетели. Воздерживаться – значит только избегать преступления. Брак должен существовать для того, чтобы возвысить славу девства, и ясно, что для этого достаточно ему быть чем-то безразличным, а вовсе не необходимо быть благом. Истинная мысль св. Златоуста выказывается лучше, когда затем он обращается к другим своим противникам, презиравшим девство. Прежде всего он обосновывает пользу брака в древнем законе. Эта польза была двоякою: во-первых, один только брак мог содействовать заселению земли; вот почему и произнесены божественные слова: «раститеся и множитеся»; и во-вторых, – один он мог обуздать разврат. Но теперь, когда земля населена, его первое преимущество исчезло и осталось одно второе, касающееся только слабых и низменных душ. Красота и достоинство девства – абсолютны и вечны; наоборот, заслуги брака всегда были только относительными. Не следует забывать и того, что брак – прямой сын первого греха, и, не будь последнего, – Бог установил бы для распространения рода человеческого менее плотское и менее грубое средство. В последней, самой слабой части трактата, св. Иоанн вдается в обозрение всевозможных забот, хлопот и печалей, какие представляет супругам их совместная жизнь, от несходства характеров до ревности, от хозяйственных хлопот до отеческих забот и болезней рождения. Странно слышать, как сын благочестивых Секунда и Анфусы объявляет, что он видел только несчастные семейства; странно видеть, как он, иногда сгущает свои краски, чтобы иметь право вместе с евангелием заключить: «если таково положение супругов, то лучше не жениться» (Мф. 19:10) и чтобы без колебаний в конце концов сказать, что семья, – предположим, даже совершенная, где и супруги, и дети будут соперничать в добродетели, – и такая семья не будет иметь большой цены перед Верховным Судиею и не заслужит от Него того благожелательного взгляда, который предназначен героям девства.

Эти колебания достойны сожаления, но объяснить их не очень трудно. Повсюду чувствуется, что среди самих православных св. Златоусту приходилось иметь дело с очень смелыми и искусными возражателями. Потому-то иногда довольно своеобразно изъясняет он тексты из св. Писания, в частности, из посланий св. ап. Павла, который, без сомнения, отдавал высокое преимущество девству пред браком, но далеко не так иронически говорил о браке, уделяя ему свою долю похвал. Но к своеобразному истолкованию текстов побуждали св. Иоанна те, с кем он боролся. За искусственную диалектику и за несколько декламаторское преувеличение, с которыми св. Златоуст отражал нападения, были отчасти ответственны очень многие. Таковы были те, кто доказывал, что апостольские слова: «Бог уделяет каждому различные дары» (1Кор. 7:7) будто бы не позволяют смотреть на девство, как на личную заслугу, и показывают, что оно – не плод усилий и воли, но редкая и исключительная Божественная благодать. К тому же побуждали и те, кто ссылался на высокую цену, какую имело право отца в ветхом законе, и те кто, противореча словам евангелия св. Матфея (8:2), усиливался доказать превосходство Авраама над Иоанном Крестителем и св. евангелистом Иоанном. Были и такие, которые на указание всех беспокойств, неизбежных при брачной жизни, отвечали неуместною шуткой: «вступим же в брак ради покаяния». Сюда, наконец, нужно отнести и тех, у кого всегда были на языке слова: «лучше есть женитися, нежели разжизатися». (1Кор.7:8). Что, впрочем, в этом трактате служит к его чести, несмотря на все его слабые стороны, это то, что св. Иоанн не колеблется высказывать много раз (как он делал это очень часто и впоследствии в еще более энергичных выражениях), – что не следует все-таки смотреть на девство, как на добродетель, избавляющую от всяких других: она – ничто без милосердия и милостыни. Но остается неоспоримым то, что в своем постоянном сравнении девства и брака, он отводит браку гораздо низшее место. Св. Златоуст, возвышая девство, мог не унижать брака, так как подобным образом действовала и официальная практика Церкви, признававшая превосходство девства, но предназначавшая его только для избранников. И св. Иоанн весьма часто приближался к этому весьма мудрому положению, которое не могли упрекнуть даже те, кто больше всего заботился об интересах государства и гражданского общества. Но в данном случае, в трактате «О девстве» он защищает не этот тезис. Здесь всем христианам без исключения он предлагает воздержание, как идеал поведения; он хочет даже, чтобы и супруги с ранних пор соглашались на соблюдение девства. Беспрестанно повторяет он, что не осуждает брака. Это вполне справедливо, но зато он относится к нему несочувственно.

Этот трактат был составлен ранее того, как отправление священнического служения и повседневное управление пасомыми дали св. Иоанну глубокую опытность. Когда он писал свое сочинение, недавно возвратясь из уединения, он еще всецело находился под влиянием тех воспоминаний, какие у него сохранились о шести суровых годах, посвященных аскетизму. Но не изменил ли он своего мнения впоследствии, или, – что не менее важно, – не перестал ли высказывать его с такою нетерпимою резкостью? В теории он, по-видимому, не покинул своих первоначальных принципов, и подтверждение их мы найдем во многих его беседах, относящихся ко времени священства. Но, когда ему приходилось проповедовать перед толпою верных, состоявшею почти всецело из вступивших в брак, – он уже не решался описывать брак в таком мрачном свете. Теперь он обыкновенно напоминал те слова, какие уже произнес в трактате «О девстве», т. е. что «брак хорош потому, что удерживает человека в его долге и устраняет блуд». Теперь, следовательно, он принимал брак в том виде, в каком последний существовал, и, с целью обеспечения супружеского счастья, давал превосходные советы и правила, полные здравого смысла и благородства и всего лучше покрывающие его прежние предубеждения. Как бы забыв известную главу своего сочинения «О девстве»¹¹, он указывал примеры добродетельных супругов, приводил в свою пользу тот самый пример праотца Авраама, которым пользовались его противники; повторял, что прекрасно поступила мать Маккавеев выйдя замуж, так как она дала существование славным героям; постоянно приглашал подивиться дому Акиллы и Прискиллы; напоминал, что апостол Петр был женат; уверял «собственным спасением», что брачное состояние нисколько не вредит христианской жизни; видел наконец, в единении супругов символ единения души со Христом. И во всех этих случаях он оставался все тем же самым человеком, который в трактате «О девстве» написал: «я хотел бы очистить мою душу и на крылах молитвы вознестись на небеса; но моя жена не соглашается на это, и я должен склониться пред ее прихотью». Когда он представлял своим слушателям ту прекрасную картину христианской семьи, какою оканчивается его 38-ая беседа на книгу «Бытия,» не смущался ли он тем, что вдруг кто-нибудь из тех хитрецов, которых было так много среди его народа и которые часто любили ставить его в противоречие с самим собою, – напомнить ему написанные им же слова: «если супружеское сожитие лишает нас права свободно располагать самими собою, то кто не возмутится против столь тираннического закона?» Здесь мы видим, как успокоительно и счастливо для него было влияние опытности. Мы еще не раз увидим, что она часто действует на его мысли с тою же самою силою и с тем же успехом. Отметим здесь одну из оригинальных черт его личности, такую черту, благодаря которой, никогда не лишне повторять, что двенадцать лет его священства в Антиохии были великим и прекрасным периодом его жизни. В то время очень многое влекло к отделению клира от его паствы и к возвышению первого над последнею. И богословие, все более и более развивавшееся, полагало различие между клириками и мирянами; и политика, отдавшая часть гражданских обязанностей в руки пастыря душ, делала авторитет последнего, хотя и более верным, но зато менее отеческим. Наконец, и самая благотворительность, сделавшись учреждением, поглощала и время и мысли епископа, вдруг превратившегося в эконома. Как удивительно в это время св. Златоуст умел постоянно приближаться к толпе малых и смиренных людей, сохранять всегда соприкосновение с ними и жить одною общею жизнью! Какой великий пример дал он, когда, запасшись в пустыне огромною нравственною энергией, возвратился в среду общества, чтобы практическою деятельностью удовлетворить первый пыл своих чувств и идей!

Так как в глазах св. Златоуста единственным основанием быть сторонником брака является обуздание похоти, то первым правилом для тех, кто не обладает силою соблюдать девство, должно быть правило: вступать в брак, по возможности, скорее. В юности чувственные пожелания всего сильнее, и потому-то выбор жены нужно делать именно в юности. «Нужно, чтобы молодость прошла» – это одна из тех аксиом легкомысленной нравственности, которые были в ходу еще в древности. Св. Златоуст не перестает показывать родителям, насколько они ответственны, если дадут своим детям возможность пристраститься к обществу блудниц и актрис. Напрасно возразят, – (и отсюда уже видно, что самое упрямое сопротивление, как и естественно, шло в особенности со стороны богатых семейств), – что нужно дать возможность сыновьям сначала упрочить свое положение, утвердить свою репутацию в сословии адвокатов и достигнуть какой-нибудь важной должности. На всяком лежит долг бдеть над их чистотою, а обеспечить последнюю возможно не иначе, как посредством скорого брака. С тою очаровательною задушевностью, которая является обычным тоном его бесед, показав однажды, что посещение распутниц в дни юности нечувствительно влечет за собою прелюбодеяние после брака, и заключив, что единственное лекарство – это с двадцати лет делать выбор законной жены, св. Иоанн вдруг прерывает себя и сам как бы иронизирует над собою: «смотрите, говорит он, – к какой роли вы привели меня: вот я сделался дружкою, приводящим невесту к жениху!» Затем он продолжает: «да, брак следует заключать своевременно; если же нет, то юноша, сначала изведавший порок, будет любить свою жену только два дня и уже на утро брачного дня ему нужны будут снова ласки распутниц». Наконец, извинясь за довольно свободные выражения, которые он только что употребил и которые у нас смягчены, он прикрывается авторитетным примером пр. Иезекииля и других пророков, язык которых не знал ложного стыда. Таковы его мудрые советы, которые полезно выслушивать всем обществам и во все эпохи. Св. Златоуст повторяет эти советы беспрестанно и, со всем тем, это не просто прием повторения, столь обычный у проповедников. Гораздо легче осуждать сладострастие и распущенность в общих выражениях, в прекрасных порывах красноречия, чем указать средство предупреждения их, а лучшее и без сомнения единственное средство для этого – конечно то, которое восхваляет св. Златоуст. К сожалению, этим средством почти всегда пренебрегают, вследствие эгоизма и плохо понятого благоразумия.

Итак, мужчина и женщина да вступают в супружество в своей юности. Но выбор труден, и его должно совершать с великой заботливостью. Тут-то огромная ответственность лежит на родителях, так как с наступлением надлежащего момента, они не только должны сами отыскать невесту и суметь передать той или иной девице любовь своего сына, но еще кроме того всею системою воспитания, принятою ими по отношению к нему с самого детства, они дадут фатальное направление этой любви. А тогдашнее воспитание, как его понимали, равно как и все получаемые молодыми людьми примеры, клонились исключительно к тому, чтобы вселить в сердца юношей стремление и уважение к богатству и возбудить в них охоту жениться ради денег. Брак по расчету св. Златоуст осуждал уже в своем трактате «О девстве». Там он поочередно показывает нам, с одной стороны, «бедного человека темного происхождения и низменного положения», берущего «благородную, богатую и властную женщину», и с другой, – бедную женщину, выходящую за богача. К этому предмету он беспрестанно возвращался в своих беседах и, в частности, посвятил ему беседу о выборе супруги, где описал все те искусные переговоры, какие велось при этом деле. Здесь же он обличает сводней, сделавших ремесло из брачных переговоров, перечисляет все предосторожности, какие принимали прежде скрепления контракта, указывает на беспрестанные совещания с юрисконсультами, в которых раскрывали все подробности брачных законов, и вступали в обозрение всевозможных случаев, могущих помочь исследованию вопроса о приданом: «что, например, будет, если супруга умрет бездетною? и пр. и пр.». Самое имя, какое обыкновенно давали браку, показывает, какая грубая и жалкая идея соединялась с ним: его называли контрактом, договором. И к чему же ведут все эти интриги, каков их результат? «Муж, женившийся без богатства! ты делаешься рабом одаренной приданым жены. Ты живешь в презрении и позоре, и в этом же позоре остается твой сын, если ты умрешь первым, так как, без сомнения, вдова выйдет замуж снова и передаст свои богатства другому. Бедные жены! С вами будут обращаться так же, как если бы муж купил вас в публичном месте, да и в самом деле, разве вы не куплены? У вас не будет никакой власти над вашими слугами и никакой силы против соперницы, которая непременно явится у вашего господина. Не наводите тех справок, какие вы обыкновенно делаете, составляя план свадьбы, о состоянии ваших взаимных имуществ, – осведомляйтесь лучше о нравах и характере, и вместо того, чтобы советоваться с юрисконсультами, следуйте совету св. ап. Павла. Св. Писание предлагает вам великий пример Авраама, ищущего невесту своему сыну». Вот образец, который должен быть пред глазами всех родителей, и св. Златоуст беспрестанно воспроизводит с самыми трогательными пояснениями прекрасный библейский рассказ, которым особенно счастливо пользуется в своей сорок восьмой беседе на книгу «Бытия».

Но, осуждая, таким образом, брак из-за денег, св. Златоуст преследовал вечное злоупотребление, исходящее из слишком глубоких и слишком неизменных причин, так что даже христианство не могло всецело искоренить его. Эти советы прекрасны и не теряют своего значения ни в какое время. Еще прежде св. Златоуста Церковь энергично восставала против корыстных браков, и это между прочим видно из любопытной главы «апостольских постановлений» (4:10). Но, к сожалению, советы св. Иоанна способствовали только утверждению мнения тех, кто имел уже здравый взгляд на брак, и не производили большого впечатления на других. Нужно только заметить, что пылкая настойчивость, с какою св. Иоанн повторял их, доказывает, что зло было весьма напряженно, и это совершенно подтверждается всем тем, что мы прежде сказали о богатстве на Востоке, и в частности в Сирии. Наоборот, он предпринял весьма практичное дело, когда вступил в борьбу с слишком свободными увеселениями, безчестившими в то время свадебные обряды. Здесь, таким образом, он отмечал зло, без сомнения, укоренившееся, но все же местное и временное, которое возможно было исправить, и которое, вероятно, отчасти и было сдерживаемо его проповедями, а окончательно истреблено христианством. «Я хочу, – говорил он, – очистить брак, чтобы возвратить ему его благородство, чтобы заградить уста ереси. Здесь безчестится установление, являющееся Божественным даром и служащее даже самым источником человеческого рода; в этот источник бросают тину и грязь. Очистим его, призвав к нам на помощь разум... Я хочу вам показать, что не брак должен заставлять вас краснеть, но те злоупотребления, какие вы сюда вводите».

При отсутствии письменных документов, достаточно обратиться к памятникам, чтобы убедиться в устойчивости римских и греческих обычаев при совершении христианского брака. Невесты, как их представляют нам некоторые стихотворные надписи или барельефы на некоторых саркофагах, одеты в традиционную одежду и облечены во flammeum. Без сомнения, Церковь простирала свою высокую руку на брак и с самого начала советовала заключать его пред епископом. Но, по выполнении своего дела, после дарования благословения, она не могла принудить только что соединенных верных к тому, чтобы они отказались от древних языческих обрядов. Следующий день после того, как брачующиеся предстали пред епископом¹² праздновался по обыкновенным обрядам. Самою существенною частью этих обрядов был веселый и вместе торжественный поезд, который, взяв невесту из отеческого дома, отводил ее в дом супруга; это была «помпа», как говорили греки, или «проводы невесты» (deductio sponsae), как называли латиняне. Помпа совершалась при наступлении ночи, в тот час, когда, – по поэтическому выражению Сафо и Катулла, – «вечерняя звезда показывает свой долго ожидаемый свет».

Но не забудем также и пира, который сопровождался пением, танцами, различными драматическими интермедиями и санкционировал величайшие вольности, совершаемые гостями и даже фамильными рабами. Св. Иоанн, всегда попаляемый пылкой страстью служения идеям умеренности, вовсе не думал призывать к крайнему воздержанию и находил естественным, что день свадьбы, на который смотрели, как на счастливейший из всех, в силу этого радостно праздновался. «В этот день – говорит он – делают роскошный обед и богато одеваются. Я не нападаю на это, чтобы не показаться дикарем, однако, Ревекка в этот день носила будничные одежды. Впрочем, я позволяю вам эту вольность: носите ваши праздничные одежды и предавайтесь веселью в добром сообществе». Но одушевленные и подробные описания, в которых он знакомит нас с обыкновенными увеселениями, где эти последние кажутся точь-в-точь совпадающими с увеселениями, описанными языческими писателями, вполне достаточно объясняют его упреки и даже обличения. При мерцании факелов и фонарей, при звуках свадебных песен, всегда очень вольных, переполненных намеками на грубые мифологические соблазны, – кортеж пересекал самые людные улицы, проходил по площади, среди толпы любопытных, смотревших на него с своих порогов или следовавших за ним веселыми группами. Заснувший люд, разбуженный всем этим шумом, бросался к окнам и выходил на балконы. И из этой толпы, состоявшей большею частью из подонков общества и бродяг, вырывались тысячи шуток, насмешливых замечаний, глупых побасенок и неприличных пожеланий. «Вот как извращают характер торжества, которое должно быть совершенно семейным».

Понятие о вольности, какую сохраняли еще свадебные песни, можно составить по четырем маленьким фесценническим поэмам Клавдиана в честь бракосочетания императора Гонория и Марии и по большому сочинению его по этому поводу, написанному гекзаметром. В одном небольшом отрывке, с гораздо меньшею грациозностью и чувством, чем в прекрасных эпиталамах Катулла, он сообщает нам некоторые черты, оскорбляющие своею непристойностью. И тем не менее, Гонорий был христианским государем, сыном благочестивейшего Феодосия. Свадебный центон Авзония относится к более раннему времени. Это, бесспорно, лучший из центонов, оставленных нам ІV-м веком. Но жалко видеть, что эти священные полустишия целомудреннейшего из поэтов так испорчены неприличными намеками, как бы остроумны они ни были. Авзоний же был опять-таки христианином, впрочем, более чем равнодушным к истине. Этим он по справедливости походил на тех образованных Антиохийских богачей, против которых св. Златоуст направлял свои доказательства. Большинство не чувствовало неприличия мало пристойных намеков, но какими резкими кажутся они нам, после того как нам удалось прочесть некоторые изысканные произведения великих христианских современников, например, письмо св. Григория Назианзина к новобрачным, или эпиталаму Юлиана и Иды, написанную св. Павлином Ноланским!

Что св. Златоуст считал самым соблазнительным, – это участие, какое принимал в церемонии весь обычный персонал театра: мимики и комедианты, шуты и танцовщицы, и весь сонм распутников и распутниц. Они сопровождали поезд; их вводили в дом, забавлялись их сладострастными песнями, услаждались их неприличными танцами; и сами гости, и даже рабы в свою очередь соперничали с ними в непристойности и безчинстве. «Вы не водите ваших жен в театр, говорит св. Златоуст, вы думаете, что благоразумный обычай и сама природа их запрещают им присутствовать при этих, всегда неприличных зрелищах, а между тем в день свадьбы вы делаете из собственного дома театр. Самое печальное то, что вы развращаете также и тех юных дочерей и тех юношей, которые сопровождают новобрачную». Она, действительно, имеет около себя хор дев и хор замужних жен, из которых один вручает ее другому. Св. Златоуст не хочет говорить ничего против обоих этих хоров, являющихся символом тех двух положений, из которых одно она покидает и в другое вступает; но он хотел бы заставить их, равно как и невесту, оставаться в доме; он не хотел бы, чтобы их публично заставляли выступать в поезде этой «помпы». Можно ли, не краснея от стыда, водить этих девушек и юношей на зрелища, являющиеся школою сладострастия и прелюбодеяния? В ответ св. Иоанну на его упреки выставляли очень резкий аргумент, который показывает одновременно и то, насколько богатые семьи придерживались старинных обычаев, и то, насколько они сознавали несоответствие этих обычаев христианской чистоте и строгости. Отсюда же ясно также и то, как было трудно провести тогда в античное общество, необыкновенно суровое к бедняку, чувство природного равенства людей. Ссылались на то, что свадебный кортеж невесты не состоял из девиц благородных, одинакового положения с невестою, но составлялся из бедных, иногда же набирался из рабов. В наше время мы находим вполне естественными и очень простыми те основания, какие приводит св. Златоуст в двух прекрасных беседах¹³. Но его настойчивость и сила трогательного и вместе неотразимо убедительного красноречия доказывают, что здесь он затрагивал один из самых упорных предрассудков своего времени.

Впрочем, он прибавляет, что все зло не в этом; не только одни эти девушки или служанки рискуют быть развращенными подобными обычаями. Он дает понять, что это является странным уроком даже для самих новобрачных, в особенности же для новобрачной; она, будучи поднята до уединения во внутренних покоях, в гинекее, оттуда вдруг грубо бросается в глубину такого позора. Он доказывает возможность того, что с этого же первого вечера в сердце одного из супругов вселится зародыш прелюбодеяния. Кто знает, не найдется ли среди приведенных актрис такая, которая будет отличена мужем? Кто знает, что какой-либо из этих актеров не будет замечен женою? Он утверждает, что подобные приключения случаются часто, и в этом уже можно видеть преувеличение. Но так как он повторяет несколько раз это уверение, то кажется, что здесь он, по крайней мере, делал намек на какой-то светский, однажды происшедший скандал, известный всем, о котором не было нужды высказываться яснее, чтобы быть понятым.

Отметим, наконец, сообщение св. Златоуста, что эти дорого стоющие церемонии совершали не исключительно одни богатые семьи; все стремились при этом случае соперничать в тщеславии и издержках. Бедные по меньшей мере хотели, чтобы пир был роскошен, насколько возможно. Они бегали из дома в дом, чтобы позаимствовать у друзей или родственников посуду, зеркала и наряды. На следующий день новобрачная плакала, когда нужно было возвращать все эти роскошные вещи. Всегда побаивались, как бы во время праздника не была похищена или потеряна какая-нибудь серебряная вещь.

К родителям-то особенно обращается св. Златоуст, с целью прекратить эти соблазны, и на них-то возлагает свою надежду. Пусть сохраняют известные увеселения, но уничтожат «помпу», вместе с пением и плясками, и откажутся от призывания служащих в театре. Пусть призывают только своих друзей, соседей, добрых людей, хорошо знакомых; пусть, наконец, не расходуют больше, чем могут. В особенности же, если хотят дать прекрасный пример и вести себя истинно по-христиански, то пусть лучше вместо шутов и танцовщиц сзывают каких-либо бедняков. Какова бы ни была точка исхода св. Златоуста, всюду он сводит речь к милостыне. Он хочет, чтобы бедняки принимали участие в этом торжественном пиршестве, но ему известно и то, как оскорбительно покажется это, вводимое им новшество. Нищие присутствуют на свадьбе! Во мнении того суеверного общества это было самым неизбежным предзнаменованием. Призвать нищих значило как бы осудить новобрачных на нищету. Св. Иоанн обсуждает и осмеивает этот нелепый предрассудок, и, чтобы ближе достигнуть цели, он, как прекрасный моралист, делает воззвание не только к одному разуму, но и к самолюбию. До него еще никто не думал этим обосновывать милосердия. «Какая слава тому, кто примет на себя инициативу! Какая честь для тех, кто первый будет ему подражать и таким образом установит предание!» Впрочем, он не решается вполне надеяться на то, что ему удастся убедить своих слушателей, и по некоторому колебанию в его словах чувствуется, что он только очень мало верил в успех.

Если всегда трудно отменять или реформировать праздники, каковы бы они ни были, то предприятие становится в особенности щекотливым, когда дело идет о праздниках, особенно близких человеческому сердцу и отмечающих главнейшие моменты существования, как например, рождение, брак, или смерть. Современники св. Златоуста любили эти свадебные увеселения не потому только, что они были радостны и шумны, и, по-видимому, на время санкционировали театральные удовольствия, пантомимы, пение и танцы, так непрестанно осуждаемые религией, но еще и потому, что к ним издавна привыкли и уже не могли представить свадьбы без них. Даже вполне христианские супруги почти не считали себя повенчанными после церковного благословения, если над ними не была отпразднована «помпа». Ведь это обычай, – возражали св. Златоусту, – это нечто традиционное, необходимое и законное; отменять это было бы не только неприличием и неумением жить (хотя и это уже много значит) – но и настоящим забвением долга.

Св. Златоусту приходилось повторять им, что не эти обряды делают брак, и что сущность его в брачном сожительстве. Почти невозможно верить, что в этом, отважно предпринятом им походе, св. Иоанн достиг непосредственных и решительных результатов. Может быть, главнейшая из гомилий, посвященных им этому предмету, т. е. двенадцатая беседа на послание к колоссянам, принадлежит к последним годам его жизни. Она помечена Константинополем и, вероятно, относится ко времени его епископства, приблизительно к 399-му году. В ней, как и в предшествующих беседах, он не перестает повторять, что вполне хорошо знает, как досадуют на него за эти увещания. Одни, – говорит он, – его ненавидят, другие над ним смеются и считают его сумасшедшим. Но, если ему и не дано было искоренить злоупотребления, то, по крайней мере, его красноречивые слова не были потрачены даром. Он начал то дело, которое терпеливая и мощная Церковь привела после него к доброму концу.

Вместе со всеми епископами своего времени, св. Златоуст горячо сражался за нерасторжимость брака. Во все время существования империи, в греческих и римских нравах в этом отношении царила великая распущенность. Разводы совершались все чаще и чаще, по причинам часто ничтожным и, правду сказать, в большинстве случаев даже по простому взаимному соглашению. В новые связи вступали без всякого зазрения совести, даже после нескольких предшествующих вдовств. Основное положение св. Златоуста – строго церковное: он абсолютно запрещает мужу разводиться с женою, кроме случая прелюбодеяния, «разве словесе любодейна». Он соглашается, что закон строг, но ему следовало быть таким для того, чтобы ученики Иисуса Христа прямо пред Учителем отметили столь выразительно свое чувство, когда воскликнули: «если таково положение мужа и жены, то хорошо не жениться». (Мф. 19:10). Причина, заставившая усомниться апостолов, должна была показаться необычайно суровою христианам ІV-го века. Они беспрестанно возражали, ссылаясь на примеры и повеления Ветхого Завета и пользуясь полемическим приемом, очень распространенным в то время, в особенности в Антиохии, где св. Иоанн при всяком случае слышал из уст пасомых хитрые и не всегда чистосердечные доказательства. «Да, – отвечал он, когда ему делали ссылку на закон Моисея, – да, развод был дозволен в Ветхом Завете, но он был необходим для избежания еще больших зол. Ветхий закон – это закон для иудеев, народа жестоковыйного, непокорного и подверженного жестоким страстям. Если бы принудить этих жестоких и плотских людей держать при себе своих жен против собственной воли, то муж убивал бы жену, переставшую ему нравиться». Таково было зверство того народа, который не щадил даже пророков и проливал кровь, как воду. Но на новых избранников, на верующих Церкви христианской, возложен более совершенный закон, и св. Златоуст повторяет это с тем большею энергией, что гражданский закон, даже в царствование христианских императоров, по-прежнему отличался большею снисходительностью, чем закон религиозный, хотя, правда, христианское влияние и сказывалось на законах относительно брака.

Что касается вторичных браков, то, по своему обыкновению, св. Златоуст почти ограничивается только тем, что воспроизводит наставления святого ап. Павла. Вторичные браки дозволительны, так как слабость человеческая настолько велика, что нельзя разумно думать об их абсолютном запрещении. Впрочем, было бы лучше избегать их. Но, конечно, зная вполне хорошо, как незначительно будет число тех, у кого хватит благородства чувств и твердости воли, чтобы отказаться от вторичной связи, св. Златоуст пытается косвенным путем привести своих слушателей к желаемым последствиям. Он указывает все затруднения, являющиеся при втором браке. Под давлением неизбежных воспоминаний и невольных сравнений, всегда готов открыться неистощимый источник ссор. «Представьте, что второбрачному случится за столом, по тому или иному поводу, сделать упоминание о своей первой жене, – и вот вторая жена приходит в ярость». Но в особенности дети, которые должны бы служить к укреплению супружеской любви, будут поселять раздор и ненависть между супругами. Если у второй жены их нет, то она будет ненавидеть детей от первого брака, всегда являющихся для нее как бы живым упреком. Если она имеет их, – ревность сделает ее ненависть еще более жестокою. Но мы в особенности отмечаем не это, так как здесь мы видим только чистое и простое выражение церковной дисциплины и, пожалуй, даже голос здравого смысла. Больший интерес, по-видимому, представляет не то, о чем св. Златоуст говорит, но то, о чем он умалчивает. В самом деле, мы замечаем, что он почти не делает упоминаний о третьем или четвертом браке. Значит ли это, что в этом отношении антиохийские нравы стояли несколько выше, чем нравы Рима? Действительно, кажется, что соблазнительное количество преемственных браков, – по причине ли развода, или вследствие вдовства, – является в особенности римским злом, хотя, впрочем, от него страдала и вся империя. Во всяком случае, св. Иоанн не указывает ни одной четы, аналогичной с теми легендарными супругами, которых знал бл. Иероним, и из которых один был вдовцом от двадцати жен, а другая вдовою от двадцати двух мужей. (Нужно, впрочем, заметить, что, при своей замечательно глубокой вере, бл. Иероним обладал и очень склонным к крайности воображением. Правдоподобнее было бы двадцать разводов, чем двадцать вдовств, но он говорит именно о вдовствах).

Постоянною заботою св. Златоуста, когда он представлял своим слушателям идеальную картину христианского брака, или показывал им, насколько далека действительность от этого идеала, было – обосновать совершенное равенство обоих супругов, искоренить столь распространенный на всем греческом Востоке предрассудок, будто бы жена имеет меньшие права, чем муж. Когда он изъясняет советы, предложенные св. ап. Павлом вдовам, он не опускает случая тотчас же прибавить, что, хотя св. Павел ясно и не говорит, но разумеет здесь также и вдовцов и, точно так же как и вдовам, советует и им избегать вторичных браков. Всего труднее было внушить ему, что неверность мужа так же преступна, как и неверность жены, и что слово прелюбодеяние имеет совершенно одинаковый смысл, как в отношении к одному, так и в отношении к другому. В этом пункте замечалось противоречие между законом гражданским и религиозным, и мужья считали себя достаточно свободными, благодаря широкой толерантности первого законодательства. Большинство допускало только единственный случай прелюбодеяния для мужа: это тогда, когда он вступал в связь с замужнею женщиною. Все остальное считалось только простым любострастием, а не прелюбодеянием. С полною снисходительностью и без всякого предубеждения относились к связям с распутницами и к интригам с домашнею прислугою, налагавшим пятно на многие семьи. Одно весьма интересное письмо бл. Иеронима, именно его письмо к Океанию, где он восхваляет Фабиолу, вполне подкрепляет жалобы св. Златоуста. «Иное дело законы кесарей, – писал бл. Иероним, – иное законы Христа; повеления законодателя Папиниана не те же, что повеления Павловы. Правоведы снимают всякую узду с бесстыдства мужчин и осуждают только блуд и прелюбодеяние¹⁴; они дозволяют ветреную любовь к служанкам и распутницам, как будто бы не воля, а положение в свете обусловливают вину. У нас же запрещенное женщинам одинаково запрещено и мужчинам, и на обоих супругов наложено одно и то же рабство, одни и те же условия». Фабиола, действительно, была разведена и затем вступила во второй брак, который позднее она искупила славным покаянием. Впрочем, ее не только упрекали за этот вторичный брак, но осуждали также и за ее развод. Ничто не казалось проще, как развестись мужу с прелюбодейною женою, но чтобы обманутая супруга требовала того же самого права против мужа, хотя бы и загрязненного самыми низкими пороками (каким мужа Фабиолы представляет бл. Иероним), – это казалось оскорблением для всех ветреных мужей, для всех развратителей прислуг и тайных прелюбодеев. На практике, часто сама Церковь допускала, что лучше супруге продолжать жить вместе с неверным супругом, и действовала так не столько в силу уступки предрассудку, сколько в виду того, имеющего свою цену соображения, что жена малу-по-малу может привести своего мужа к добру. Св. Василий Великий не одобряет этой снисходительности, но не решается слишком сильно осуждать ее. Св. Златоуст был смелее. Защита положения об абсолютном, безусловном равенстве в браке мужа и жены, положения, столь резко оскорблявшего мнение его современников, была в высшей степени близка его сердцу: это положение он провозглашал весьма громко и воспроизводил при всяком случае, по малейшему предлогу. Таким образом выходит, что, когда он проповедует против прелюбодеяния, то в особенности обращается к мужчине. Проповедник теснит его в последних его убежищах и безжалостно разоблачает все те софизмы, которыми он пытается обольстить самого себя и успокоить свою совесть. Св. Златоуст описывает все опасности, каким прелюбодей подвергает себя: указывает на беспрестанные опасения и вечные подозрения, которые ежеминутно смущают запрещенное наслаждение и изгоняет виновного вон из церкви. Грех любодеяния всегда принадлежал к тем, какие Церковь осуждала в высшей степени строго; для искоренения его она налагала весьма продолжительное и самое суровое покаяние. Тем сильнее св. Златоуст усиливается внушить к нему ужас, что ему приходится говорить, как он сам знает, к чувственнейшему народу. В Сирии во все времена и климат, и традиции, и самые культы благоприятствовали всевозможному распутству; из Антиохии-то всегда выходили те толпы игральщиц на флейте, которые с берегов Оронта распространялись по всем большим городам и в особенности были многочисленны в Риме, где они были весьма хорошо известны в пользующемся дурною славою квартале Великого Цирка. Здесь-то, как и в великой митрополии – Константинополе, очень скоро сравнявшейся по распущенности и вольности с Римом, постоянно находились закоснелые грешники, возражавшие св. Иоанну, что любовные страсти здесь фатальны и непреодолимы. «К чему рассуждать? Я и хотел бы бороться с этими движениями моего сердца, но чувствую вместе с тем, что не могу». – Нет, отвечает св. Златоуст, любовь не неизбежна. Удивление пред красотою неизбежно, однако, можно удивляться красоте без того, чтобы какое-либо плотское пожелание примешивалось к удивлению. И с довольно софистическою тонкостью, он дает почувствовать, что если бы было иначе, то красивую женщину любили бы все без исключения, и невозможно было бы воздержаться от любви к собственной матери, если бы к тому представился случай.

А как сохранять супружескую верность, – говорили ему несговорчивые возражатели, – в особенности в том случае, когда выпадет несчастие взять некрасивую жену? Некрасивые женщины сами сознают, что не имеют большого права жаловаться. В лучшем случае они пытаются удержать своих мужей, заменяя красоту умелым нарядом. Этим желанием угодить мужу женщины часто лицемерно оправдывали свою страсть нравиться. Когда св. Златоуст проповедовал против этой страсти к нарядам, ему возражали: «но что же тогда делать некрасивым?» – и на это он отвечал прекрасным панегириком некрасивым женщинам. «Некрасивая женщина менее подвержена злоречию. Прежде всего, муж красивой жены является намеченною жертвою зависти. Далее, красивые женщины ленивы; они не хотят заниматься своим хозяйством, им всегда страшно запачкать или повредить свои прекрасные руки. Женщина некрасивая более деятельна и полезна. Сверх всего этого, какой позор для жены думать, что ради удержания мужа она должна прибегать к тем же самым чарам, какие употребляют блудницы! Удерживайте его при себе, напротив, преданностью, любовью и всеми качествами души. Пусть в своем доме он находит не женщину удовольствия, каковы те, кого он ищет вне дома, но любящую христианку, целомудренную и степенную».

В одном из первых своих произведений св. Златоуст описал нам один из таких домов, где жена, несмотря на все свои добродетели, не могла достигнуть того, чтобы удержать мужа. Это – семейство несчастного Стагирия, беспокойного, больного, может быть, жертвы наследственности, если судить об этом по тому, что известно нам об его отце. Истощенный суровыми подвигами аскетизма. Стагирий испытывал жестокие припадки, объясняемые бесовским обладанием. Отец Стагирия, человек высокого происхождения и весьма богатый, отверг свою законную жену, вступил в явное сожитие с одною молодою женщиной и имел от нее много детей. Св. Иоанн говорит о нем не иначе, как с крайним презрением, представляя его человеком жестоким, безразсудным и не имеющим власти над самим собою. В своих беседах он не представляет таких точных описаний: по своему обыкновению, он воздерживается от всякого обозначения личности и даже от слишком ясных намеков. Но как бы общи ни были его показания, из них все же с очевидностью следует, что зло было велико, и что общественное мнение не осуждало тех, кто публично вел соблазнительную жизнь, подобно отцу Стагирия.

Но если св. Златоуст так заботится об утверждении прав женщины, если во имя ее он требует совершенного равенства обязанностей и взаимности обязательств обоих супругов, – то он вовсе не думает придти к отожествлению их обязанности и роли. Напротив, никто не определил более мудро их взаимного назначения, никто лучше не наметил границ их владения и не указал смысла их деятельности. «Смотри, какова обязанность жены – она смотрит за домом, заботится о домашней жизни, наблюдает за служанками и побуждает их к работе. Она трудится над приготовлением одежд. Она дает тебе имя отца, освобождает от наложниц, помогает соблюдать воздержание, обуздывает пакостника плоти». «Бог не все безразлично дозволил мужу и жене, но разделил их задачу. Жене – дом, мужу – площадь, агора. Долг мужа – питать своих домочадцев трудами земли, удел жены – одевать их тканями». Пусть же они проводят свои дни каждый за своим делом. Это не воспрепятствует им жить общею жизнью. Это, наоборот, послужит лучшим средством для каждого из них оказывать взаимное влияние; и никто лучше св. Златоуста не описал того святого и благотворного воздействия, какое могут иметь оба супруга один на другого, если они любят друг друга и вполне понимают свои обязанности. Его стиль очарователен, когда он анализирует ту благожелательную бдительность, какую муж имеет право проявлять над женою, и ту неощущаемую власть, какую жена, благодаря своей вкрадчивой любви, сумеет мало-по-малу проявлять над ним. Исправлять свою жену нужно с самою терпеливою нежностью. Дурно то, что супруги слишком явно наблюдают друг за другом и прямо высказывают свои подозрения. Муж, желающий исправить недостатки своей жены, прежде всего должен опасаться того, как бы самому не подать повода к упрекам, а как он может избежать их, если его постоянно нет дома и если он едва уделяет ее обществу несколько часов? Впрочем, пусть он не слишком тяготится подозрениями жены: они являются доказательством ее любви. Пусть затем он опасается, как бы не выказать себя слишком занятым какою-либо рабой. Когда, таким образом, совесть мужа будет безупречна, тогда можно будет ему мало-помалу приступать к увещаниям с своей стороны и умерять то необузданное стремление к роскоши, которому предаются почти все женщины. Это правда, что они-то первые возбуждают и разжигают в сердце мужа жадность и любовь к наживе. Одержимые страстью постоянно сравнивать свою судьбу с судьбою других, они не перестают стыдить своих мужей. «Посмотри на роскошь такой-то, взгляни на наряды нашей соседки. Какою жалкою я показалась бы перед нею! И это потому, что муж ее сумел разбогатеть». Но, если своими добродетелями и своею верностью муж сумел заслужить любовь своей жены, то для него возможно будет укротить эту ревность и это честолюбие. Если он хорошо знает цену себе, ему не трудно будет научить ее умеренности. Пусть со дня свадьбы муж сумеет подготовить дорогу своему влиянию, говорит св. Златоуст и входит затем в подробные житейские советы, в которых он так превосходен. Если свадьба была проста и скромна, то невеста не подвергнется риску составить ложное представление о своем действительном положении.

Тогда на утро не разыграется та смешная и удручающая сцена, которую мы уже описали, и ее досада не разразится с циническою наивностью столь многих жен, когда придется отдавать назад ковры и золотую посуду, заимствованные на этот случай. Если, далее, свадьба была проста, то молодая женщина поймет с самого начала, что тот, с кем она соединилась, не расположен терпеть крайностей роскоши. «Вы смеетесь, и я кажусь вам смешным с моими советами; но попробуйте следовать им и найдете здесь свою же выгоду». С большим искусством начертывает он тот разговор, какой нужно иметь со своею женою во время первых дней брака, и показывает, с какою вкрадчивою осторожностью и дружественною мягкостью следует дать ей понять значение сделанного предложения. Пусть ей скажут, что ее предпочли за ее нравственные качества и за добродетели. «Я сумел бы найти жену из более богатых, из более высокого роду (заметим, что он, как тонкий психолог, не говорит – «из более красивых»), но я нашел тебя такою нежною, простою и целомудренною». Пусть таким способом укрепляют в ней ее природные качества или, по крайней мере возбуждают их в ней, если они еще не настолько видимы и развиты, чтобы можно было ей говорить об этом.

Но еще больше жена может воздействовать на мужа, исправлять его и преобразовывать по собственному желанию. О, если бы она всегда имела желание пользоваться своим нежным, неотразимым влиянием в интересах добродетели и благочестия! Здесь св. Иоанн снова возвращается к своей излюбленной теме. Пусть она не воображает, – как имеет глупость думать, – что ей удастся привлечь своего мужа красотою и убранством. Если она предлагает ему только это, то он найдет среди блудниц нечто гораздо большее и лучшее. Но, если бы она выказала ему святую и чистую любовь, то как выслушивал бы он тогда ее малейшие советы! Пусть она говорит своим нежным голосом женщины; такою убедительностью не обладает голос друга, не так действителен голос отца и матери, господина и вельможи! Советы обыкновенно тягостны и неприятны. «Одни только советы женщины обладают никому недоступною увлекательностью, так как их внушает любовь».

Если последуют этим наставлениям, тогда утвердится и воцарится между супругами то совершенное согласие, без которого брак будет только пустым звуком и которое, однако же, столь редко в домашней жизни. Не говорим о тех домах, где муж бьет свою жену. Даже и в том случае, когда она имеет несчастие переносить побои, она должна терпеливо нести свой крест. Но какой позор для мужа дурно обращаться с супругою, когда не следует бить даже рабыни! Кто бьет свою жену, тот пусть знает, что он виновен в грехе, равном отцеубийству и даже в еще горшем преступлении, потому что Бог повелел оставить отца своего и мать ради жены! Пусть избегают даже незначительных столкновений, придирок и случайных раздоров. Пусть не входят в распрю даже по уважительным, по-видимому, причинам, как например, в том случае, когда жена хочет соблюдать воздержание, без взаимного согласия. В ІV-м веке в христианских семействах это явление, действительно, часто служило причиною несогласий и даже разрывов. Столь же частою причиною развода было бесплодие жены, которого муж не мог извинить, оставаясь верным античным взглядам и нравам. Тем, кто увлекался честолюбивым стремлением к неузаконенной чистоте, св. Златоуст повторяет повеления и увещания св. ап. Павла: соблюдать воздержание можно только по взаимному согласию. Нужно делать всевозможные жертвы, не исключая и этой, лишь бы только обеспечить столь желанное благо, как супружеское согласие, так как не может быть ничего ужаснее и прискорбнее, чем раздоры и тяжбы между теми, кого соединяют столь священные узы. «Это война между членами одного и того же тела, самая ужасная из войн». Но она не вспыхнет никогда, если муж умеет любить, а жена делать уступки. В самом деле, муж повелевает, а жена повинуется, но, что бы ни говорили, не думайте, что это две различные роли и что для выполнения первой требуется меньше любви. Совсем напротив, здесь ее нужно еще более. Если же, к несчастию, какую бы преданность ни выказывал один из супругов, на какие бы жертвы не решался, другой, не смотря на это, остается в своих неисправимых заблуждениях, то все-таки первому следует терпеливо переносить их и знать, что прекрасны те слова, какими так хвалился известный Сократ пред своею супругой Ксантиппой, учившей его терпению.

Итак, удел мужа – жизнь деятельная и площадь, удел жены – хозяйство и дом. Но, хотя таким образом их взаимное владение вполне разграничено, однако, жена, умеющая не выходить из своих пределов, является здесь равною мужу. Мы уже видели, какое счастливое влияние может она оказать на своего мужа в задушевном семейном кругу. Теперь посмотрим на важнейшую из её обязанностей, которую она, бесспорно, разделяет с мужем но так, что на ней всегда лежит большая ответственность, – это воспитание детей. Св. Златоуст был воспитан матерью; он не знал своего отца Секунда, умершего очень скоро после своей женитьбы. Но Анфуса, – та самая Анфуса, которой, говорят, завидовал Ливаний, хотя и на долю его самого выпали самые горячие и нежные материнские заботы, – относилась к нему с самою бдительною любовью. Судя по тому, что о ней говорит нам трогательная признательность ее сына, это была не только женщина сердца, но вместе с тем, и женщина твердого и обширного ума. И естественно поэтому, что св. Иоанн многого требует от матерей. Могло бы даже показаться, что он, пожалуй, несколько пренебрегает отцами, если бы этому не видно было двух причин. Прежде всего, случалось, что отцы, занятые житейскими нуждами, а равно правами и обязанностями членов гражданского общества, часто полагали какое-либо препятствие христианскому воспитанию, как его понимали епископы. С другой стороны, те же самые отцы часто пренебрегали своими детьми, предоставив их воспитание педагогам. Вследствие этого можно было только порадоваться тому, что сомнительному влиянию этих руководителей христианство хотело противопоставить влияние матерей. Им-то по преимуществу св. Златоуст и пытается внушить важность воспитания. Он ставит его так высоко, что, по его мнению, семейные узы гораздо менее скрепляются общностью крови, чем точным выполнением взаимных обязанностей. «Это дело Божественного Провидения, что Оно не оставило детей лишенными естественного чувства любви к своим родителям, и, с другой стороны, утвердило семью не исключительно на этом чувстве». Припомним также слова св. ап. Павла (1Тим. 5:10), где он восхваляет мать за воспитание своих детей, а не за дарование им жизни.

Мы найдем у св. Златоуста слишком мало сведений о воспитании в собственном смысле, потому что к речи об этом ему не представлялось подходящего случая.

Вероятно, сам он в одной из лучших школ получил обычное классическое образование и извлек отсюда большую пользу. Как бы ни отличалось его красноречие от красноречия панегиристов и софистов, как бы ни противоположна была по своим основам и методе созданная им самим риторика сравнительно с риторикой Ливания, – однако, уроки этого ритора не оказались для него бесполезными. Нужно, впрочем, остерегаться, чтоб не преувеличить этого влияния. Историк Сократ в своей церковной истории говорит, что он изучал философию у некоего Андрагафия. Этот малоизвестный учитель почти не сумел развить в своем ученике вкуса, или хотя бы уважения к тому, чему он его обучал, и св. Иоанн при всяком случае говорил о философии с самым глубоким пренебрежением. Можно сказать, что между всеми св. отцами IV-го в. Златоуст был одним из тех, которые наиболее враждебно относились к античной языческой цивилизации. Ясному сознанию этого справедливого положения препятствовал тот факт, что св. Иоанн был учеником Ливания и, по более или менее подлинному сказанию церковного историка, этот ритор хотел даже иметь его своим преемником. Правда также и то, что блеск и чистота его стиля могли ослепить, – однако, на самом деле он не только не являлся более философом, чем христианином, как Синезий, но в отношении к классическому обучению даже далеко не был в такой же степени толерантным, как св. Василий Великий или Григорий Назианзин, бл. Иероним или бл. Августин. Пылкий и страстный, он не обладал таким твердым, ровным и вместе непогрешимым умом, как св. Василий. Никогда, подобно бл. Августину, он не понимал глубины Платоновской доктрины. Наконец, ошибочно думать и то, будто бы он в такой степени, – как стараются приписать ему, – обладал темпераментом ученого и поэта, т. е. тем темпераментом, который так сильно блещет даже в самых специальных богословских творениях бл. Иеронима или св. Григория Назианзина. Он очень скоро перестал любить литературу и поэзию ради их самих. В одном из его слов, произнесенных в Константинополе, мы находим признание, что иногда он чувствовал «жало в плоть», хотя и всегда успевал заглушать его, но бесспорно, что его никогда не смущала похоть духа.

Не следует, впрочем, забывать, что св. Иоанн не жил в Афинах, в том городе, священном по великим воспоминаниям, где жили св. Григорий или св. Василий, и не следовал урокам просвещеннейших софистов. Город торговли и наслаждения, Антиохия никогда, собственно говоря, не была одною из великих умственных столиц империи; такою столицею был скорее Берит, являвшийся в Сирии самым деятельным центром не только юридических, но и литературных занятий. Антиохия была далека от того, чтобы ее можно было сравнить с Афинами или Александрией. Селевкиды не оставили в ней даже тех преданий, какие Атталиды оставили в Пергаме и Лагиды в Египте. Ливаний, правда, придал там общественному образованию весьма яркий, хотя и кратковременный блеск. В сущности, одно только христианство имело там прекрасные и сильные начала. Гиббон сделал по поводу св. Златоуста одно замечание, выражающее свойственное некоторым суждение, будто бы в св. Иоанне «замечается талант замаскировать ту пользу, какую он извлек из риторики и философии». Но в действительности нет ничего более неточного и несправедливого, и можно упрекнуть Гиббона, – хотя бы сам он и не признался в этом, – что он говорит о св. Златоусте с чужого голоса, так как он вовсе не был человеком, способным увлечься чтением двенадцати томов бесед св. Златоуста. Без сомнения, в морали и вероучении, в том виде, в каком их излагает св. Златоуст, есть мысли, идущие из философских греческих школ. Даже сам он, против собственного желания, обнаруживает это в том прекрасном слове «философия – любомудрие», которое беспрестанно употребляется у него для обозначения христианской жизни и которое, во всяком случае, кажется странным в устах того, кто в высшей степени пренебрежительно и презрительно относился к Платону и Аристотелю. Но довольно видеть, с какою непринужденностью он употребляет это слово, чтобы вполне убедиться в том, что оно является у него вовсе не в первоначальном значении. Проникнутый евангельским и библейским духом, св. Златоуст в сущности обязан философии только идеями, которые уже гораздо раньше его проникли в христианство, и действительное происхождение которых почти никому не было известно. Из самой философии он не заимствует для себя ничего другого, и в учение, каким оно перешло к нему от его предшественников, не вводит никакого нового и чуждого элемента.

Вот почему так мало дает он нам сведений о воспитании, получаемом детьми в школе грамматиков и риторов, и эта-то скудость подробностей, это-то молчание о том, о чем другие христианские писатели, напротив, рассуждают довольно охотно, достаточно ясно доказывают, какую незначительную цену имели в его глазах мирские занятия, хотя прямо он и не выражал этого.

Св. Иоанн почти никогда не говорит ничего о школах грамматиков. Только раз сообщает он нам, что дисциплина здесь была сурова, и из многих других свидетельств мы знаем, что такова была действительно старинная традиция. От безчеловечного Горациева Орбилия до учителя Марциаловской школы, грамматик был одинаково ненавидим и мальчиками, и девочками, и слыл за человека высокомерного и жестокого. В одном из тех многочисленных житейских сравнений, которые так любил св. Златоуст, он описывает нам класс в ужасный момент спрашивания. Дети представляются здесь совершенно запуганными. В то время как учитель спрашивает одного из товарищей, ученики подчитывают свой урок; учитель мелочен и взыскателен; большинство уже побиты; те, кто ждет своей очереди, замирают со страху; и, если кто-либо из них, наиболее беззаботный и шаловливый, ухитрится ударить своего соседа, то последний не решается ответить ему и рассердиться. Все находятся в напряженном состоянии духа, и у всех одна мысль, как бы только выйти безнаказанным. Зато, когда класс окончится, и они, битые или небитые, поднимаются с места, – их радость бывает так велика, что они ни о чем больше не помнят. Совершенно согласно с этим и почти в ту же эпоху, испанский поэт Пруденций, живший на другом краю империи, воспроизводя в памяти в конце земного поприща все воспоминания своей жизни, не забыл, что в детстве он был запуган грамматиками, и сожалел о том времени, когда он плакал, наказываемый звонкой учительской линейкой.

Что касается риторов, которых св. Иоанн гнушается, как всегдашних противников евангельской проповеди, то в них он видит только учителей напыщенного красноречия. По его мнению, они не заботятся ни о какой действительной пользе и ничего не ищут, кроме аплодисментов и тщеславного удивления народа, менее разборчивого, чем думают. Во все долгое время своей проповеди он не переставал жаловаться, что классическое обучение, в том виде, в каком оно воспринималось молодежью, было прямо враждебно тому, какое старалась дать Церковь. У этого св. отца, красноречивейшего из всех отцов, не найти ни одного слова в пользу наук, ни одной фразы, где бы он благодарил их за просветительное влияние. Ему казалось, что науки служат только к развитию гордости, пустого тщеславия, той кенодоксии, которую он беспрестанно проклинает и приносит в жертву смирению. Прежде триумфа христианства, Тертуллиан признавался, что изучение классиков было необходимым приготовлением ко всем поприщам: «литература есть орудие для всякого образа жизни». После триумфа христианства времена сильно изменились, так что св. Златоуст, по природе более гораздо умеренный и благоразумный, чем Тертуллиан, по-видимому, забыл эту истину. Рекомендуя изучение Писания, которое, как мы увидим, было крайне недостаточно известно большинству верных, он пользуется этим, чтобы показать всю тщету мирских познаний. «Писания греков, с их высокомерным знанием, служат только к увеличению невежества, опасного для юношеского возраста, и к погружению его в еще более густой мрак. Они только заставляют отроков удивляться мнимым героям, а эти последние всегда были только рабами всех страстей и пороков, трепетавшими перед смертью, каков, например, Ахиллес и все прочие у Гомера! Да, заставим их читать вместо Гомера – библию и Евангелие. Вы считаете меня настоящим сумасшедшим, когда я предлагаю вам такие советы, но я знаю, что делаю, и не погрешу в своем деле». Не более благосклонно относится он и к праву, не видя в нем ничего кроме пустых придирок, неправды и безчеловечности. Позволительно отметить во всем этом достойную сожаления прямолинейность, в особенности опасную в ту эпоху, когда жил св. Златоуст. Так как науки и юридические занятия одни только приготовляли к гражданскому поприщу, так как тогда государство больше, чем когда-либо, имело нужду в энергических деятелях, неподкупных и образованных, так как, наконец, поколение искусных администраторов, благоразумных и твердых правителей все более и более исчезало, то тяжкая вина пред государством лежала на тех, кто старался отвратить цвет молодежи от классического воспитания, хотя бы их и нельзя было упрекнуть за те возвышенные побуждения, какими они руководились. Конечно, это воспитание, не было совершенным и, если судить по некоторым жалобам Ливания, то кажется, что в ІV-м веке оно сделалось еще поверхностнее, чем прежде. По словам последнего, молодые люди заботились только о двух вещах: во-первых, – знать достаточно по латыни, чтобы обладать формулами административного стиля того времени, и, во-вторых, сделаться хорошими «нотариями», (или, как говорили греки, «тахиграфами»). Кто вполне знал эту стенографию, эти «ноты», необходимые для римских чиновников, тот мог, – говорит он, – с этим багажом претендовать со временем на занятие одной из высших должностей. Однако, невозможно забыть того, что это воспитание образовало полезные поколения великих гражданских чиновников. Удивительно практичный в своей проповеди и в области морали, св. Златоуст был плохим практиком во всем остальном: поэтому нужно-ли приписывать большую важность тем оговоркам, какие мы вынуждены здесь сделать? Нужно все-таки ясно высказать, что в ІV -м веке только что отмеченные тенденции были прямо разрушительны. Империя со времени св. Константина Великого сохраняла еще тень жизни, только благодаря некоторому числу христиан, которые, совершенно согласуясь с повелениями Евангелия, утвердили компромисс между требованиями религии и гражданского общества. Христианства дало, таким образом, государству свой контингент образцовых государственных деятелей. Таков, например, былъ между многими другими только что упомянутый нами поэт Пруденций, который, прежде чем предаться в своей старости аскетизму, сумел добросовестно и талантливо выполнить важные должности.

Что исключительно занимало св. Иоанна, – это нравственное воспитание, и здесь-то он вполне вознаградил себя, хотя и несколько односторонне. Он думает, что нельзя оказать лучшей услуги юношеству, как глубокою реформою семейной жизни, очищением и оздоровлением домашнего очага. Он уверен, что христианство имело бы успех в этом деле, за которое пыталась взяться философия, но почти никогда не достигала чего-либо серьезного. Во все время существования римской империи, семья находилась в таком положении, что дети мало были ограждены от увлечения довольно двусмысленными примерами и подвергались большим опасностям. То, что сказал относительно этого Квинтилиан, осталось справедливым и после него, так как общество вплоть до времен триумфа, христианства не испытало очень глубокого переворота. Квинтилиан, был не только изысканнейшим из риторов, не только учителем их всех по меткости, остроте ума и опытности, но, сверх того, почти во всяком своем произведении обнаруживал много возвышенности чувства. Он хотел сделать из риторики не только учительницу ума, но и учительницу характера, и описал в превосходных выражениях опасности, проистекающие из беззаботности родителей. И в прекрасных словах Ювенала об уважении, которое должно питать к детям, нам кажется, не столько обращает на себя внимание нежность совета, (что было так редко у римлянина) сколько его повелительная форма: настойчивость показывает, насколько этот совет был необходим и позволяет догадываться о распространенности зла. Главным источником зла было, конечно, неизбежное рабство, и оно-то является повсюду предшествующею и решительною причиной большей части пороков, которыми страдало античное общество. Св. Златоуст хорошо сознавал это и, по своему обыкновению, он начал с описания, без всякого ложного стыда, тех соблазнов, какие ему хотелось устранить. «Часто, – говорит он, начиная с одного из тех сравнений, в которых он так превосходен, – мы советуем служанке, имеющей в руках лампаду, не вносить ее в помещение, где находится масло, или какой-нибудь другой воспламеняющийся материал, из опасения чтобы, по нашем уходе, не упала туда искра и, соединяясь с этим материалом, не зажгла бы дома. Будем же иметь это же предведение, когда дело идет о наших детях, и не позволим их взору проникать туда, где находятся развратные служанки, распутницы и бесстыдные рабы. Напротив, дадим им строгие приказания и будем опасаться, как бы у нас не оказалась какая-нибудь служанка или соседка подобного рода; если же каким бы то ни было образом эта опасность около нас, – то позаботимся, чтобы они не подверглись опасности ни через её взгляды, ни через разговор, боясь как бы это не было искрою, объемлющею всю душу и делающею падение неизбежным. Удалим также от них вольные и неприличные речи, опасаясь, чтобы они не увлекли их как бы посредством магических чар. Не поведем их ни в театр, ни на пиршества, где их учат пьянству, но сохраним юных сыновей с еще большими заботами, чем юных дочерей, не выходящих из гинекея. Ибо нет лучшего украшения для этого возраста, как венец умеренности и слава предстать на брак чистым от всякого безчинства». Но что, наоборот, делают отцы? Они прилагают меньше заботы о воспитании своих сыновей, чем о воспитании рабов. Над этими последними надзирают вследствие эгоизма; исправляют самые малейшие ошибки их, чтобы не потерпеть ущерба. А здесь не думают даже о собственной пользе детей; не заботятся об их исправлении даже в виду их собственного совершенствования! Внутри дома отцы дают им только одни дурные примеры; вне дома они водят их повсюду: в бани, в театр, – всюду кроме церкви. Этим беззаботным или слабым отцам св. Златоуст ставит на вид первосвященника Илия¹⁵, наказанного за неумение исправить своих сыновей. Но особенно он считается с матерями; им он предлагает, как образец, Анну, им повторяет прекрасные слова Апостола, которые он хотел бы сделать их девизом: «она будет спасена ради рождения чад своих, если они утверждены в вере, любви и освящении». Их сердечная мягкость воздействует вернее, чем крайняя суровость, в которую впадают почти все отцы, далекие от упрека в крайней снисходительности. Но, утверждая так положительно власть родителей и требуя от детей совершенного повиновения, св. Златоуст не хочет, чтобы первые всегда пользовались всеми своими правами, или проявляли их с зверством, допускаемым традицией античных нравов. «Не вызывайте – говорит он – ваших детей на гнев, как, я вижу, делают многие, которые лишают их наследства, бьют и обращаются с ними, как с рабами, а не как с детьми».

Мы скажем более коротко о воспитании дочерей. В то время оно еще всецело возлагалось на матерей. Юная дочь не показывалась вне дома: ее очень строго содержали во внутренних покоях, – в гинекее. Вот почему св. Златоуст почти не говорит нам о воспитании девиц и подробно говорит только об особенном сословии дев, посвященных Богу, речь о которых у нас будет в иной главе.

Мы постарались ясно показать, какое великое и счастливое влияние христианство имело на воспитание. Не следует, однако, становиться на ту точку зрения, по которой будто бы честные язычники вовсе не прилагали своих усилий в этом же самом смысле. Если мы будем говорить о высшем римском обществе, которое нам известно лучше византийского или сирийского, то мы увидим здесь возвышенные примеры, увидим чистые семьи, где дети, под бдительным надзором отца и при его сильном содействии, получали не только прекрасное образование, но и прекрасные нравственные навыки. Таково было в течение почти целого века семейство Симмахов. Оратор, знаменитый благодаря своему известному донесению о деле по поводу алтаря Победы, был воспитан своим отцом, и мы видим из его писем, что этот последний сам занимался воспитанием сына. Сын с признательностью рассказывает, как тот выполнял вместе с ним его уроки и был, по-видимому, исполнен самой трогательной и бдительной заботливости. Единственным упреком, какой можно сделать воспитанию, при его понимании, является то, что оно рисковало оказаться немного изнеженным и расслабляющим, вследствие крайностей всепоглощающей и слишком беспокойной любви; но никак нельзя обвинять Симмаха хотя бы в малейшей небрежности, хотя бы в каком-либо дурном примере. Отметим также, что почти все грамматики или риторы Рима, воспоминание о которых дошло до нас, – в большинстве случаев язычники, – были самыми честными в мире людьми. Нравственное учение не извратилось и после Квинтилиана. Впрочем, наша речь не о Риме, – что же касается Антиохии, то, конечно, Ливаний был очень почтенным учителем, даже еще более замечательным по своему характеру, чем по уму. Он не был, без сомнения, всецело безупречным в своей частной жизни, если судить его по строгим правилам христианской нравственности; подобно бл. Августину в юности, он состоял в незаконной связи, и кажется, что это был довольно общий грех риторов. Его сожительница дала ему сына, много им любимого, которого он заботливо воспитал. И от властей, так высоко ценивших его, Ливаний почти не просил ничего, кроме передачи своему сыну большей части своего наследства, несмотря на незаконное рождение первого. Итак, Ливаний не только давал прекрасные советы ученикам, следовавшим его урокам, и никогда не переставал, несмотря на малый успех своих увещаний, делать им упреки за их юношеские безумства, какими они столь же ознаменовали себя в Антиохии, сколько и в Афинах; но внушал и родителям те же самые истины, которые высказывал им Квинтилиан. И его речь местами очень близко напоминает речь св. Златоуста, когда, например, он говорит против школьников, насмехавшихся над своими педагогами. Языческие риторы, правда, имели гораздо меньше авторитета, чем епископы, и Ливаний не притворяется, говоря, что его мало слушали.

Чтобы закончить истинно христианское дело воспитания, св. Златоуст, в одном из своих первых творений, дает родителям совет великой важности. Он думает, что недостаточно образовывать детей хорошими примерами в самой семье и научать их подле очага, незапятнанного никаким пороком, основным истинам добродетели и благочестия. Он хотел бы, чтобы все на известное время уходили в монастыри и, кажется, указывал даже для этого довольно продолжительный срок. Из его сообщений нам ясно, что, хотя большинство родителей встречало этот обычай решительным сопротивлением, однако, известное число последних принимало его. Св. Иоанн устанавливает это правило в третьей книге своей «апологии монашеской жизни», и не следует забывать, что эта апология есть одно из первых, написанных им сочинений. Оно датируется, как и трактат «О девстве», временем его аскетизма и еще всецело дышит тою пламенною пылкостью, которая одушевляла его во все годы, проведенные им в общежительном и отшельническом уединении. Нужно еще помнить, что оно адресовано к жителям Антиохии, т. е. к жителям того города, окрестности которого были повсюду заселены монахами, жившими или в обществах или уединенно на уступах сирийских гор. Все это довольно хорошо показывает, что св. Златоуст считал возможным давать совет с надеждою быть выслушанным, и что некоторые еще прежде, чем он дал совет, уже добровольно показали пример этого. Но как смотреть на это нововведение и какие результаты оно произвело бы, если бы сделалось общим?

Конечно, это не был неосуществимый призрак воображения, и проповеднику позволительно было думать, что подобную реформу он проведет в нравы, по крайней мере, избранников, если не в нравы всего общества. Св. Златоуст собственным примером показал нам, насколько могли быть плодотворными эти уединения в пустыне, откуда человек возвращался очищенным, исцеленным, готовым без робости выдержать суровую брань христианской жизни даже среди мира. Но то, что было прекрасно для людей, которые подобно св. Иоанну должны были всецело обречь себя на служение церкви и войти в ее иерархию, – наоборот, могло оказаться опасным для многих из тех, кто должен был остаться мирянином. Прежде всего, время, этих уединений должно было относиться к тому возрасту, когда, по принятому обычаю, молодой человек, покидая свою семью, отправлялся в какой-либо ученый город, в Афины, Берит, Константинополь, или какой-нибудь другой, – брать уроки у философов и риторов. Отсюда становилось необходимым сократить это изучение красноречия и классиков, в чем и состояло все античное образование. Для св. Златоуста это не служило большим затруднением, особенно в этот период его жизни, так как «Апология монашеской жизни» из всех его творений в особенности является таким, где он с сильнейшим презрением говорит о красноречии и науках. Но во многих родителях это возбуждало недоумение, и нужно согласиться, что вообще таковыми были «самые благоразумные» в глазах мира. Предположим, однако, что родители согласились бы пожертвовать литературными познаниями детей, т. е. тем, что мы теперь называем гуманными науками и проследим за юношей во время его пребывания среди благочестивых монахов, живших общинами среди сирийских гор. Если душа его глубоко религиозна и переполнена восторженным удивлением пред возвышенными примерами почтенных учителей, то он, несомненно, останется в монастыре, или во всяком случае, если и вернется в город, то только для того, чтобы войти в члены клира и, как бы то ни было, он будет потерян для гражданского общества. Если, наоборот, это – душа слабая и беспокойная, то из него выйдет несчастный Стагирий, изнуривший свое больное тело подвигами, подходящими только для людей сильных и здоровых. Его не установившийся ум и ненадежное сердце будут потрясены мыслями и чувствами, чрезмерно возвышенными для обыкновенного человека, и он погибнет, бесполезный для других.

Но весьма замечательно, что ни в каком другом творении св. Златоуста не встречается снова выражение тех мыслей, какие он восхвалял в третьей книге своей «Апологии монашеской жизни». Действительно, мы не видим, чтобы в какой-нибудь из своих антиохийских или константинопольских бесед он воспроизвел их. Несомненно, нужно видеть в этом то же влияние опытности, какое мы уже отметили по поводу трактата «О девстве» говоря об изменении его мыслей, относительно брака. С тех пор как в сане священника он вступил в прямые и постоянные сношения с христианскими семействами, он чувствовал, что прежнее его желание трудно осуществимо. Даже в Констатинополе он имел много случаев видеть монахов, гораздо меньше уважавших свой чин, чем монахи сирийские. Он должен был подавлять пороки, осуждать леность этих бесстыдных нищих, которые под предлогом аскетизма эксплуатировали тогда великий город, доступный всякому притворству и богатый добродетелями, и несомненно, он думал, что лучше вселить благочестие в недра семейств, чем подвергаться риску неблагоразумно увеличить блуждающую толпу недостойных монахов. Если таковы были размышления, которыми объясняется его молчание, то он не должен был раскаяться в них во время своего путешествия в ссылку, когда толпа фанатиков-монахов преследовала его на каппадокийских дорогах и изгнала из Кесарии.

Уже сама по себе столь трудная задача воспитания особенно осложняется тогда, когда умирает отец и передает это дело исключительно вдове. Мы уже видели, что св. Иоанн советует вдовам, хотя и не вменяет им в абсолютную обязанность, не вступать в новую связь, и нам еще представится случай видеть положение тех вдов, которые составляли особое сословие в клире. Мы здесь хотим отметить только роль вдовы в лоне семьи, когда мужа более нет в живых. Св. Златоуст часто повторял, каким беспокойствам и даже опасностям подвержена вдова. И он обыкновенно высказывал это в столь энергичных и точных выражениях, что можно видеть здесь нечто большее, чем простое общее место, всегда и везде справедливое. Можно заключать, что в его время положение вдов было особенным – тягостным и опасным. «Ужасные несчастия вдовства, – восклицает он однажды в книге «О священстве», – могут знать только те, кто вынес их жестокое испытание!». «Не видим ли мы каждый день, – говорит он в другом месте (в 48-й беседе на книгу «Бытия») – что расхищают имение вдов и грабят сирот?» В третьем месте он показывал этих бедных вдов, жертв собственной неопытности, доведенных до нищеты и пользующихся проездом императора по их городу, чтобы прибегнуть к его вмешательству и вымолить его всемогущее покровительство. Здесь почти не приходится входить в более подробное исследование положения вдов, именно: особенностей их юридического положения, благодаря которым грабеж их был более легким и многократным; для нас достаточно знать, по сообщаемым св. Златоустом данным, что расхищать их имение было очень нетрудно.

Впрочем, если среди них было много таких, которые не заботились о сохранении наследства для своих детей, если другие очень скоро вторично выходили замуж, если, наконец, не было недостатка и в таких, которые, соблюдая лицемерное благоразумие в глазах света, тайно вступали в какую-нибудь непозволительную связь, – то, с другой стороны, были и такие, которые в преданном родственнике находили себе необходимого защитника, или, благодаря собственному уму и силе воли, сами умели управлять своим домом и располагать своим имуществом. Так, например, вдова молодого Ферасия, которой св. Златоуст адресовал прекрасное утешение, получила от одного из своих дядей совет и покровительство. Так же точно мать св. Иоанна, Анфуса, на 20-м году пораженная преждевременною смертью Секунда, сделалась совершенным образцом вдовы, как по чистоте своей жизни, так вместе и по своему управлению делами. И никто не изобразил бы ее более яркими красками, чем ее собственный сын, описавший ее в первой книге трактата «О священстве». Здесь излилась вся его признательная нежность, здесь он представил, как она с неутомимым самоотречением наблюдала за ним в его детстве и юности, занималась всевозможными делами и не оставляла на его долю никакой материальной заботы, предоставляя ему всецело отдаться наукам и своему вдохновению. Часто повторялись слова иоаннова учителя, приведенные св. Златоустом в «Утешении вдове Ферасия». «О, какие удивительные женщины у христиан!» – воскликнул он, узнав от своего ученика об удивительном поведении Анфусы.

Что этим учителем был Ливаний, – в этом нельзя сомневаться, и, если св. Иоанн не называет его по имени, то он достаточно ясно намечает его. А похвала в устах его имела особенную цену, так как Ливаний сам имел любящую и бдительную мать. Действительно, нужно с должным удивлением смотреть на славные добродетели христианских вдов, которых даже язычники в ту эпоху признавали весьма достойными. Блаж. Иероним в хорошо известном письме, в котором он ставит девицу Лею неизмеримо выше Претекстата, много смеётся над скорбью Аконии Паулины, вдовы прославленного языческого правителя. Но нам достаточно прочитать ту эпитафию, в несколько напыщенных, но трогательных стихах, какую она велела вырезать на гробнице своего мужа, чтобы почувствовать скорбь искренней любви. Самые слова Ливания, – (этого не замечают, но это следует сказать), – столько же почетны для того, кто их высказал, сколько и для той, в честь которой они сказаны. Св. Златоуст, по-видимому, видел здесь главным образом удивление язычника, для которого подобные добродетели казались сверхчеловеческими, но нам хочется видеть здесь нечто иное: кажется, что здесь слышится голос честного человека, в лучшем смысле этого слова (в каком оно может быть приложено к Ливанию), – голос честного человека, который, подобно его соотечественнику, Аммиану Маркеллину, умеет удивляться хорошему даже у своих противников и дает своему молодому ученику вежливый урок, не вполне им понятый: пример широты ума и чудного нравственного беспристрастия.

Мы видели, что, если св. Златоуст боялся небрежности, вносимой отцами в исполнение своих обязанностей, то не менее опасался и их жестокости, опасался тех злоупотреблений своею властью, к которым, не смотря на прогрессивное смягчение нравов, по-видимому, призывали их закон и обычай. Относительно вдов он хорошо знает, что не следует бояться ничего, кроме поблажек и слабости. Он пытается предостеречь их от себя самих и утвердить в необходимой строгости нежное материнское сердце, всегда готовое смягчиться. Он напоминает им слова Екклесиаста: «сокрушайте детям выю, пока они юны», и показывает, что Бог беспрекословно утвердил их власть на Своих словах: «кто противится своему отцу и матери, да будет поражен смертью» (Исх. 21:17). И если они образуют добродетельных и боящихся Господа детей, он обещает им в награду славу, равную даже славе Несравнимой из Дев.

«Не скорбите об усопших», сказал св. Апостол. Но эти, часто повторяемые учителями Церкви последующих времен, слова Апостола не были строго исполняемы. Как свадебные обряды давали место соблазнительным увеселениям, так и похороны сопровождались церемониями, которых Церковь не могла одобрить. Точно так же, как и при брачных обрядах, в одинаковом смысле действовала двоякая причина: с одной стороны, настоятельный неудержимый инстинкт вступал в борьбу с христианством, которое не только хотело преобразовать природу, но и подавить ее в некоторых случаях, а с другой стороны, языческие поколения завещали христианским поколениям наследство преданий, и христиане не могли решительно его отвергнуть. Но реформе похоронных обрядов св. Златоуст приписывал гораздо большее значение, чем реформе брачных церемоний, так как крайность в печали и отчаянии казалась опровержением самой веры и в некотором роде как бы отречением. В этот торжественный момент, пред лицом смерти, верующий должен был доказать, что «христианство не ребячество и не вздор». Конечно, св. Иоанн не думал оспаривать законности скорби. Если бы об этой законности ему и не говорило достаточно громко его в высшей степени нежное и любящее сердце, то он не мог забыть, что Сам Иисус Христос дал пример слез, ибо, – говорит Евангелие, – Он оплакал Лазаря, потому что любил его. «Я нападаю не на печаль, но только на чрезмерность печали», – говорил он. Желательно было бы, чтобы он сказал нам хоть что-нибудь о потрясениях, испытанных им самим после потери матери, своей дорогой Анфусы. Он не поделился с нами своею скорбью, но, несомненно, что не сделался тогда жертвою жестоких потрясений: без сомнения, он удерживал свои слезы хотя и переносил немую внутреннюю скорбь; подобно тому как Августин на похоронах Моники, «он просил Бога утешить его скорбь, и Бог не делал этого». Как жаль, что он не оставил нам страницы, подобной удивительной странице Августиновской «Исповеди».

Но какова бы ни была его нежность, грубое внешнее обнаружение скорби казалось ему совершенно преступным. Чтобы понять его негодование, нужно особенно помнить, что мир в то время был еще обращен не весь. Общество всегда было разделено на две враждебные стороны – на язычников и верующих. И те, и другие беспрестанно следили друг за другом и пытались найти у противников противоречие между обычаем и учением. Положение было всегда почти совершенно такое же, какое было в то время, когда св. апостол произнес уже приведенные нами в начале слова. «Мы плачем, а язычники говорят: какое же значение имеет то учение их о воскресении, которое у них вечно на устах? Они хвастаются и обманывают нас, утверждая, что верят в эту бессмысленную мечту». «Мы горюем, а язычники говорят: как они отнесутся к собственной своей смерти, если их так потрясает смерть ближних? Это с их стороны хвастливые речи, когда они утверждают, что их вера дает им спокойствие и смелость». И вот в особенности ради язычников-то мы должны делать усилия и сдерживаться. Нужно избегать прежде всего соблазна, а это худший из соблазнов, – бросать тень недоверия на самую религию, поддерживать неверие и вызывать хулу.

На эти, столь убедительные аргументы св. Златоуста, антиохийские и константинопольские христиане не могли основательно ничего возразить. Однако, они были слишком хитры и слишком непокорны, чтобы даже такие убеждающие и полные смысла речи могли заградить им уста. Прежде всего они имели в своем распоряжении обычную хитрость: прибегали к неисчерпаемому арсеналу, по-видимому противоречивых текстов, заключающихся в св. Писании. Одни из таких текстов, казалось, оправдывали их слабость, другие легко поддавались толкованию в различных смыслах, особенно слишком глубокомысленными умами. Наконец, не колебались в случае нужды открыто критиковать тексты, бесспорно благоприятствовавшие св. Иоанну. Так, когда он доказывал, что погребение имеет мало значения, и что тем более безразлично, в каком месте совершать погребение, если непременно хотят соблюсти его, то ему возражали ссылкой на историю праотца Иакова (66-я беседа на кн. Бытия) все те, кто хотел быть погребенным в своем отечестве и принимал всевозможные меры для исполнения своего желания. Эту же историю выставляли еще и для того, чтобы оправдать плач и горевание при похоронах (67-я беседа на кн. Бытия), и св. Иоанну приходилось каждый раз напоминать им беспрестанно забываемое различие между ветхим и новым заветами. Напротив, слова Иисуса Христа: «оставьте мертвых погребать своих мертвецов» – большинству казалось жестокими и безчеловечными и поэтому об их выполнении не беспокоились. Св. Иоанн вынужден был входить в пространные толкования и прежде всего сделать довольно тяжелую уступку. Да, говорил он, эти слова казалась бы жестокими, если бы Иисус Христос думал только о похоронах, но Божественный взор Его не был таким ограниченным, как наш. Он знал, что после погребения нужно будет заниматься наследством, знал, что поэтому возникнут безчисленные заботы и хлопоты; таким образом, волна набегала бы на волну, и вопрошавший юноша кончил бы тем, что отвлекся слишком далеко от истины. «По аналогичному основанию, когда предвидят, что скорбь нанесет слишком сильный удар тому, кого она постигает, от него скрывают ее, и, если рассуждать так как вы, то это так же безчеловечно и жестоко».

Каковы же были те обнаружения, в которых проявлялось крайнее отчаяние? Св. Иоанн, допускал вошедшее в обычай употребление новых и богатых тканей, в которые одевали мертвых. На Востоке, как и во всей остальной империи, это было белое одеяние, в большинстве случаев сильно пропитанное благовониями. Поэт Пруденций говорит об этом в гимне, составленном им для пения при похоронах. В этом видели как бы образ воскресения, земной символ бессмертной одежды, которая некогда должна облечь очищенную плоть. Св. Иоанн допускает еще роскошь в светильниках, факелах и восковых свечах, которые, по показанию бл. Иеронима, несены были также священниками при похоронах Павлы. И здесь опять находили мистический смысл. «Скажи мне, что означают горящие светильники? Не потому ли они здесь, что мертвых провожают, как увенчанных победителей?» Большим уважением пользовалось пение псалмов «для прославления Бога и воздаяния Ему благодарности за увенчание умершего». Это обыкновение уже довольно давно сделалось общим среди христиан, и только что упомянутый гимн Пруденция представляет как бы новый псалом, составленный именно с таким намерением. Св. Златоуст сообщает нам, что псалмы сто пятнадцатый, двадцать второй и тридцать третий считались избранными на случай погребения.

Таковы были христианские обычаи. Св. Златоуст, точно так же как еще прежде него св. Киприан, неохотно допускал черные одеяния в знак траура. Особенно у женщин осуждал он необузданное выражение скорби. Погребальное шествие пересекает площадь, собирает, как и во время свадьбы, любопытных, среди которых находится много язычников, а между тем женщины рвут волосы и терзают себе щеки. (Были даже женщины, видевшие в этом случай показать свои красивые руки.) И так сетуют не одни только родственники умершего. Сверх того, не хотят отказаться даже от самых смешных языческих привычек и заставляют приходить наемных плакальщиц, даже целые «хоры плакальщиц». Кажется, что в Константинополе в особенности св. Иоанн был вынужден сражаться против этой должности. Так как его слушали мало, то он пришел к мысли об энергичных мерах. В четвертой своей беседе на послание к Евреям он изрекает против таких людей угрозу отлучения от церкви. Потому что, – говорит он – нанимать плакальщиц значит совершать формальный акт идолослужения.

Нет ничего удивительного в том, что св. Иоанн, самый пылкий противник богатства и роскоши, какой только когда-либо встречался, сильно нападал на чрезмерную пышность, на безразсудные издержки и полнейшее тщеславие, какими слишком часто бывали ознаменованы похороны. Он хотел бы даже, насколько возможно, ограничить употребление благовоний, хотя и не решался совершенно запретить этот обычай и не осуждал его самого по себе. Но он видел, что обычай становится злоупотреблением, которому, по-видимому, благоприятствует несколько широкое изъяснение евангельского рассказа об алавастре блудницы. Ему казалось даже, что злоупотребляли и данным позволением касательно новых одежд. Эти одежды были до такой степени великолепны и драгоценны, что даже привлекали весьма страшных воров, из которых некоторые специально занимались грабежом гробниц. С целью отвратить их, иногда прибегали к странному обыкновению, – разрезали ценные материи и пропитывали их пахучими жидкостями, чтобы сделать бесполезными. Это видно из 85-ой беседы на евангелие св. Иоанна и из беседы на псалом 48-ой, где св. Златоуст осмеивает пустое великолепие гробов и лживые надписи. При погребении вельмож, кортеж принимал огромные размеры, так что Юлиан, во время своего пребывания в Антиохии, в 363-м году, издал закон, ограничивающий эти крайности. Рабы, – мужчины и женщины, – следовали сзади, одетые в печальные одежды. Лошади, точно так же облеченные в траурные попоны, сопровождали своего господина до его последнего жилища. Св. Иоанн недоумевал, чего более достойна эта тщеславная помпа, – негодования ли, или сожаления.

Другое обыкновение, которое св. Златоуст осуждал, как завещание язычества, – это обычай омовений, по возвращении с погребального шествия. Не трудно доказать, что верование в необходимость очищения после прикосновения к мертвому – мысль совершенно языческая и суеверная, однако, она была очень распространена среди верующих. Не рассказывает ли нам бл. Августин в своей «исповеди», что он сам уступил этому предрассудку, возвратясь с похорон своей матери Моники, и что он напрасно пытался таким образом успокоить волнение, в которое его повергли усилии сдерживаться от слез? Эти слова бл. Августина невольно воскрешают в памяти те агапы, или погребальные поминки, какие представляли нечто вроде годовых служб в память умерших и давали в Африке место соблазнительным сценам. To же было и на Востоке, но, кажется, что здесь не было подобных крайностей, так как св. Златоуст намекает на них только косвенно и ничуть не с целью их осуждения. Напротив, он сообщает нам, что существовало обыкновение приглашать на поминки нищих, и что считалось большим стыдом не соблюдать этого благотворительного обычая.

Можно сказать, в заключение, что св. Златоуст между всеми св. отцами является одним из тех, которые установили самые строгие правила относительно погребений. Никто не считал более нужным принимать суровые предосторожности, как против отчаяния, так ровно и против роскоши. И к тщеславному лицемерию церемоний, и к слишком человеческой слабости в скорби – он был одинаково неумолим. Пусть верующие научатся удерживать себя от всякого тщеславия и отчаяния перед этим великим зрелищем смерти, которое «трогает и удручает весь мир и даже проникает до сердца самых закоснелых богачей». Это суровый идеал, и всеми силами нужно стремиться достигнуть его. Истинно христианские похороны надо видеть в монастыре. «Умирают также и в монастырях, ибо и монахи смертны, как и все другие, но для них смерть уже не есть смерть. Пением гимнов они провожают своих умерших и даже не употребляют того названия, какое прилагаем мы к погребению; они не называют его «исходом от тела» (выносом), но смотрят на смерть, как на торжество. Если им возвещают о смерти одного из них, то они исполняются радости и счастья; да и что я говорю? Никто из них не дерзнул бы сказать: «такой-то умер», но все они говорят: «такой-то достиг совершенства». Таков образ христианской смерти.

Говоря о богатых мы видели, каково было число их рабов. Здесь нужно показать, каково было положение этих рабов в семье; какие качества и недостатки были им наиболее общи, и как с ними обращались их господа. Наконец, важно знать, что думал св. Златоуст о самом учреждении рабства, и уделял ли ему место в христианском обществе.

Всюду, где только существует рабство, – если оставить в стороне философские и религиозные протестации, – почти единодушно признается его необходимость, и вместе высказываются горькие жалобы на его дурные последствия. В IV-м веке и в Антиохии, и в Константинополе, точно так же как и всегда во всей римской империи, жалобы против рабов были всеобщи и беспрестанны. И в то же время, однако, не находилось, по-видимому, ни одного человека, который бы подумал, что можно обойтись без них.

Судя по высказанному в некоторых местах мнению св. Златоуста, эти беспрестанные жалобы встречаются в особенности у язычников. «Они беспрестанно говорят: рабы мятежны, непокорны, тупы ко всякому учению и непослушны никакому исправлению». Но по другим признаниям ясно, что и христианские господа не всегда были довольны. Почти во всякой семье находились неприученные к повиновению, нескромные и дерзкие рабы. В самом деле, необходимым законом рабства, и вместе одним из лучших доказательств несправедливости и противоестественности его, является то, что даже прогресс и смягчение нравов, ослабляя суровость господина и постепенно устанавливая между ним и его рабами как бы некоторую близость, гораздо чаще имели следствием крайнюю распущенность и наглое бесстыдство, чем легкое и добровольное повиновение. Эти рабы наблюдают за своим господином и подслушивают его слова. Нужно бояться их осуждений и злоречия. Если дом управляется вдовою, зло делается еще худшим. Молодую женщину не только часто обманывают и эксплуатируют, но она подвержена еще лицемерному надзору во всякую минуту. Самый простой предлог становится поводом для скоро распространяющихся клевет; беспокойства же, происходящие отсюда, столь часты и тяжки, что в своем трактате «О девстве» св. Златоуст извлек отсюда одно из своих излюбленных доказательств против брака. Иногда, правда, служанки имеют доброе сердце и поддерживают, насколько возможно, мужество своих хозяек, но даже и это не совсем безопасно. В большинстве случаев они неразумны, и когда св. Иоанн обращает свое утешение к вдове Ферасия, то, по его словам, он делает это отчасти для того, чтобы противопоставить серьезные и мудрые слова предложениям тех служанок, какие ее окружают.

Наоборот, иные из рабов имели много хороших качеств и даже великие добродетели. По словам св. Златоуста, это исключительно рабы, верующие во Христа. Здесь есть, естественно, некоторое преувеличение: честные и благородные рабы находились и между язычниками. Евнух Мардоний, воспитавший императора Юлиана, был одним из таких, и его питомец всегда сохранял к нему глубокую признательность. Однако, можно сказать, что, не смотря на благородные усилия философии, язычество не сделало никакой серьезной попытки, чтоб просветить раба и улучшить его нравы. Напротив, христианство, со времени св. ап. Павла, обращалось к нему совершенно так же, как и к свободному человеку, и сделало их обоих равными во Христе. Очень правдоподобно, что в IV -м веке в христианских семьях, истинно достойных этого имени, большинство рабов должно было разделять веру господина. Но и кроме того христианские рабы были многочисленны также и в языческих домах. В некотором роде было даже тактикою Церкви иметь в возможно большем числе этих полезных людей, содействие которых было драгоценно. Они были орудиями обращения, и св. Златоуст возлагал на них большие надежды. «Много семейств, – говорит он, – получило величайшую пользу от добродетели рабов. Добрые примеры, хотя и идущие снизу, действовали на самого господина. Но это случалось в особенности тогда, когда это сокровище – добродетельный раб – оказывалось подле языческого очага. Если язычник видит своего раба более честным и преданным, более любящим и чистым, чем те, столь хваленые философы, и если он узнает, что этот раб христианин, – ничто не способно будет более тронуть его; ничто сильнее не удивит и не воздействует вернее на этих людей, не перестающих плакаться на непокорность своих рабов».

Отец семейства, – говорит св. Златоуст, пользуясь столь часто употреблявшимся в древности сравнением, – есть царь в своем доме: и таков не только богатый, со своими огромными толпами рабов, надзором за которыми обременено столько надзирателей, но даже и бедный у своего скромного очага, с своими двумя, или тремя служителями, которыми он управляет по своей воле, как господин. И тот и другой должны умело пользоваться этою, столь обширною властью, с умеренностью и благоразумием. Образец, которому они должны стараться, насколько возможно, подражать, – это Авраам, библейский идеал патриархальной доброты, который никогда не перестает прославлять. Но какова же была действительность, и как обыкновенно обращались с рабом? Св. Златоуст не говорит достаточно ясно, что, благодаря значительно смягченным нравам положение раба делалось часто довольно сносным: не такова его роль, чтобы восхвалять общество; проповедник почти не замечает добра и бережет свои силы для обличения зла. Но случается, однако, что у него проскальзывают некоторые подробности, подтверждающие то, что нам известно из других источников. Так, упрекая верных за то, что они мало заботятся о собственной душе, он говорит им, что они больше занимаются участью своих рабов. Подвергнутся ли последние болезни, с ними уже не обращаются с жестокостью Катона Старшего, но немедленно призывают к ним врача. В другом месте он рассказывает довольно пространно один небезынтересный случай. Одна рабыня была выдана замуж за порочного, непокорного негодяя, который, наконец, сделался невыносимым для своей госпожи. Последняя решила его продать, и жена естественно должна была последовать его участи. Но она решилась хлопотать через подругу своей госпожи, вымолила её ходатайство, чтобы ее оставили и освободили таким образом от сожителя, который заставляет ее беспрестанно страдать. Подруга сначала забыла о данном обещании, но вторично извещенная и устрашенная сновидением, действительно, вмешалась в это дело, и её просьба имела полный успех.

Здесь мы встречаемся с гуманными поступками, которые, конечно, были часты, но нельзя отрицать и того, что бывали также и зверства. Не смотря на весь прогресс нравов, положение рабов оставалось всегда очень ненадежным, и – даже мало сказать это – прямо ужасным, так как оно почти исключительно зависело от прихоти и настроения господина. Мы говорим не только о заслуженных наказаниях, которые могли быть иногда очень жестокими, но господа допускали еще и несправедливые насилия, и раб рисковал быть побитым в приступе нетерпения по самому незначительному предлогу. Насколько сурово осуждал св. Златоуст эту грубость, мы можем судить по интересному факту память о котором сохранилась до нас в обвинительном акте, составленном против него на соборе «при Дубе». Во время своего епископства, он низложил одного из своих диаконов, побившего раба, и это явилось одним из обвинений, допущенных собором в том странном обвинительном акте, который для беспристрастного современного читателя всецело служит к чести обвиняемого.

Но в особенности удручало христианских епископов то, что самая душа раба находилась в опасности не меньше, чем и его тело, и что на его свободную волю и нравственную личность никогда не смотрели иначе, как на собственность господ. Св. Златоусту весьма дурным казалось то, что их женили, помимо собственного желания. Тем более негодовал он, когда употребляли во зло деспотическую власть, которой раб был подчинен; когда налагали на него какую-нибудь позорную обязанность, и, например, скупец делал его орудием своих хищений, а развратник – своднею или соучастником своих наслаждений. Что касается жен рабов, то мы уже видели, с какою презрительною безцеремонностью часто обращались с ними и с какою бессовестностью их развращали.

Вообще это последнее злоупотребление властью всего более устрашает св. Златоуста в отношении господ. Стыдливость и целомудрие раба, как того, так и другого пола, вот что он хочет защитить от их пороков. Со стороны хозяек, наоборот, он особенно опасается жестокости. Женщины не имеют ни малейшего терпения по отношению к своим служанкам. Сколько раз случается, что когда дом выдается на улицу или в перекресток, проходящие слышат крики неистовства озлобленной и зверской хозяйки и крики боли её рабыни! Может ли быть что-либо постыднее? Всякий останавливается, расспрашивает и разузнает, что это значит? Это такая-то, – отвечают ему жители квартала, – бьет свою служанку. Пусть женщины не думают, что такие удары не причиняют большой боли! Несчастные девушки покрыты щипками, следы которых не проходят в течение целого дня. Впрочем, госпожи не довольствуются тем, что бьют сами, они чувствуют себя слишком слабыми, чтобы утолить всю свою ярость. Св. Златоуст рисует нам образ фурии, призывающей себе на помощь мужа. Она заставляет раздеть несчастную рабыню, привязать ее голую к ножке кровати и приказываетъ ему бить ее, а сама еще более усугубляет несчастье, обзывая её фессалианкой (колдуньей), беглою и продажною женщиной. Других опрокидывают на земь, топчут ногами, влекут за волосы. Не ужасно ли так отдаваться своей ярости, когда даже гражданские законы, столь жестокие по отношению к мужчине и предписывающие самые безчеловечные пытки, смягчаются для женщины и редко подвергают её этим ужасным наказаниям!

По каким же причинам с такою жестокостью наказывают служанок? Эти причины бывают очень ничтожны. Часто это малейшая небрежность, допущенная при услужении знатной даме, например, рассеянность во время её туалета или легкая и простительная неловкость. Здесь, как и очень часто, христианская проповедь прямо совпадает с светской сатирой, и, – хотя это не было делом подражания, – мы найдем у святых отцов хорошо известные черты, сообщаемые нам, с своей стороны, и классическими поэтами. Несчастная Псека Ювенала не осталась без потомства, и узкий ремень всегда так же поспешно стегает по голым плечам, всякий раз как горничная совершила преступление, т. е. неровно заплела косу. (Taurea punit continue flexi crimen facinusque capilli). Иногда также рабыни вызывают у своих хозяек зависть, – женский порок по преимуществу; они имеют притязание соперничать с ними в красоте, прикрашивают себя и румянятся на все лады. «Хорошо, запрещайте им, ибо это является пороком и в них так же, как в вас, но, – верьте моим словам, – в них не больше, чем в вас. И, если вы требуете от них столько благоразумия, то сами первые подайте им пример». Иногда, однако, проступки бывают более тяжки: например, служанки предаются пьянству; в таком случае нужно лучше наблюдать за ними и отвращать их через это от дурной привычки, чем прибегать к бесплодным жестокостям. Бывают и такие рабыни, которые предаются разврату с своими сотоварищами, и христианка госпожа считает своим долгом карать их. Есть врачевство более простое: выдайте виновную замуж, быть может, она и исправится. Впрочем, св. Иоанн абсолютно не осуждает телесных наказаний; совсем напротив: он весьма открыто признает их необходимость, и это очень хорошо показывает, что, раз мы имеем дело с древностью, то, хотя речь идет и о самом св. Златоусте и об империи, очищенной и смягченной верою, – однако, все же древность сказывается во многом. Он не игнорирует того, что без наказаний рабство почти не могло бы существовать, и в сущности даже сами по себе они столь мало оскорбляют его, что он вовсе не думает видеть в этой их необходимости аргумента против рабства; он настаивает только на том, чтобы они были умеренны и справедливы. «Но почему же, скажешь ты, мне не дозволено бить раба? Я этого не говорю, ибо это необходимо, но не следует бить постоянно и вдаваться в крайность». Сюда же прибавляет он и вполне христианское замечание: нужно бить не из эгоизма, за допущенные рабом при услужении проступки, но в более высоких видах, в интересах самого раба и ради исцеления его пороков. «Я беспрестанно повторяю, что не следует бить рабов за худо исполненное приказание, но за то, что вредит их душам. Если ты бьешь их по этому последнему побуждению, то не найдется никого, кто бы тебя упрекнул, все тебя похвалят; если же это по эгоизму – каждый тебя осудит».

Так, подобно многим епископам своего времени св. Златоуст находит средство облагородить и очистить уклонения или пороки, которые казались ему слишком глубоко укоренившимися в человеческом сердце или в обществе чтобы можно было их всецело исторгнуть. Если иногда он дает господам самые строгие советы об умеренности, которую они должны сохранять по отношению к своим рабам, то не менее категорически он проповедует и об их собственных правах на услуги этих последних. Тут полная взаимность: господин имеет право пользоваться хорошими услугами, но и раб вполне достоин того, чтобы с ним хорошо обращались.

Св. Златоуст в действительности допускает учреждение рабства. Он его не одобряет, но терпит. Он родился в обществе, где оно утвердилось изначала, где никогда не рассуждали серьезно о возможности его отмены и ему самому, может быть, было трудно придти к мысли о возможности этой отмены. Сомнительно, что он дошел до очень ясного представления себе того, чем сделался бы мир без рабства; достоверно, что он почти не надеялся, чтобы эта попытка когда-либо была испробована. Это любопытно видеть в том, кто не находил достаточно обличений против роскоши и имел довольно несбыточную иллюзию – предложить своим современникам идеал города, составленного исключительно из бедняков, как идеал осуществимый. Таковы даже лучшие люди, и лучшие по преимуществу! Случается, что они обличают снисходительнее и считают гораздо более легким реформировать то, что исходит из самой природы вещей, чем те злоупотребления, которые в действительности оказываются только временными и местными. До такой степени трудно с надлежащею ясностью понять эти последние, прежде чем они исчезнут! Кто мог бы решить, насколько правы мы теперь, относя существующее богатство к первой категории, тогда как не колеблемся отнести уже отмененное рабство ко второй – к области искоренимых зол.

Впрочем, нужно признать, что в принципе (но и только в принципе) св. Златоуст был противником рабства. Хотя, действительно, никогда в древности не думали, что возможно обойтись без этого института, однако, несправедливость его чувствовали вполне; и это нужно сказать не только об епископах или избранных верующих, так как то же стремление замечалось почти во всякой среде. Каково может быть происхождение рабства? Это такой вопрос, который охотно ставят, – говорит св. Златоуст, ставя его в свою очередь. Некоторые находили в самом св. Писании и теоретическое и историческое решение этого вопроса. Источник всякого зла – это естественно грех; здесь в частности, – это грех непочтительного сына, Хама. «Проклят будь сын Ханаана,. рабом да будет он у братьев своих» (Быт. 25). Вот слова, объясняющие тайну. Объяснение, очевидно, вполне недостаточное, так как кроме того, что оно предполагало наследственность наказаний, – которая правда, не оскорбляла большинства христиан IV-го века, – оно усвояло потомству Ханаана чрезвычайную распространенность. Так всегда к очевидным нелепостям подобного рода приходили защитники явной, хотя и освященной временем, несправедливости. Доказательство христианского оратора и его изъяснение имели не более цены, хотя и были не хуже аристотелевского софизма о природном превосходстве господ и природной же низменности рабов. И св. Иоанн скоро призывает себе на помощь другие основания, менее благоприятствующие предрассудку и злоупотреблению. Он часто доходит до признания того, что в действительности установление и сохранение рабства объясняется только одною жадностью и скупостью, т. е. теми двумя пороками, которые он всего чаще предавал проклятию. Даже после первородного греха, – замечает он, – первые люди долго жили, не зная рабства. Авелю, Ною и Сифу оно было неизвестно. Однажды Златоуст произнес даже великие слова: рабство не естественно! Оно родилось по случайной причине. Логически это привело бы совершенно прямо к его уничтожению.

Однако, на практике св. Златоуст никогда не решался идти до этого вывода: никогда он не высказывал, что презирает рабство абсолютно и безусловно. Позволяя проникнуть в глубину своей мысли, он не раскрыл её всецело. Он знал, что приводимым примерам Сифа, Ноя и Авеля обыкновенно противопоставляют ему пример Авраама, и необходимо было признать, что великий патриарх, на лоне которого праведники призваны вкусить вечное блаженство, действительно имел рабов. Выйти из этого затруднения св. Иоанн мог не иначе, как указанием на мягкость и благожелательность Авраама: «да, он имел рабов, но не обращался с ними так худо, как такие-то из вас». Далее, разве не было другого средства устранить трудность? Он неутомимо повторяет, в выражениях исполненных большею частью величественного красноречия, что во Христе никто уже не раб, и что у Господа нет лицеприятия ни к кому. «Да, – восклицает он в толковании первого послания к Коринфянам (19-я беседа) – таково величие христианства – в самом рабстве оно рождает свободу». Вот почему св. апостол Павел – а он всегда придерживается Павлова учения, – приказывает рабу оставаться рабом.

Но душа св. Иоанна была до такой степени преисполнена любовью, так расположена к состраданию, так страстно желала свободы и жаждала правды, что это мистическое решение задачи не могло вполне удовлетворить ее. И вот однажды он пришел к ближайшему решению вопроса и выдвинулся до крайнего предела царящего предразсудка. После обычного осмеяния и порицания чрезмерного числа рабов у богачей он неожиданно спрашивает у слушателей: сколько рабов вообще было бы достаточно для свободного человека, если бы он умел довольствоваться необходимым. Одного раба, может быть двух и, уже самое большее, трех; часто даже один раб мог бы удовлетворять двум или трем господам. Раз он установил это положение его смелость могла уже идти далеко. Что же теперь делают все другие рабы? К какому употреблению они были бы годны, кроме служения нашим порокам? Вот как следовало бы распорядиться ими: «Вы должны учить их тому ремеслу, которое сделало бы их способными добывать себе хлеб, и после этого отпускать их. Теперь мы касаемся уже практической реформы: средство указано, и средство легко осуществимое. Но при этих словах св. Златоуст, несомненно, слышит какой-то непонятный шепот, он всматривается в позы, читает в глазах и улыбках у одних насмешку, у других дурно сдерживаемое негодование. Тогда он останавливается, но хочет сделать это так, чтобы слушатели узнали, что он их понял, и выслушали, какого он мнения об этом глухом сопротивлении. «Я хорошо чувствую, что вы недовольны», восклицает он и заявляет, что никто не заставит его голос умолкнуть. Тем не менее он останавливается, и эта сцена, видная еще и для нас сквозь его беседу, конечно, трогательна и прекрасна: мы, кажется, сами присутствуем при том моменте, когда в его устах остаются уже обдуманные и почти произнесенные им смелые слова, которые, наконец, беспрепятственно изрекли бы осуждение самой великой общественной несправедливости и восстановили бы всеобщее право на свободу.

Мы не были бы безупречны, если бы окончили исследование идей св. Златоуста о рабстве, не сказав ни слова об его толковании на послание к Филимону. Вот где нужно искать лучшего выражения всей сущности его идей, особенно же во «вступлении» и второй беседе. Некоторые сомневались в принадлежности св. ап. Павлу этого послания, или скорее письма, как его справедливо называет Ренан. Но мы не видим достаточно серьезных оснований, чтобы можно было заподозривать его подлинность. Это письмо полно такого нежного чувства, имеет такое искреннее и подкупающее выражение, в нем столько глубокой умилительности и в то же время проводится такая умеренная мысль! Ренан дал на это послание прекрасный комментарий. Толкование св. Иоанна заслуживало бы, с своей стороны, чтобы его не забывали: это один из тех анализов, почти слово за словом, в которых он превосходно и даже изумительно угадывал малейшие намерения изъясняемого писателя, иногда даже приписывал их ему, но эти догадки всегда естественны и вполне уместны. Он умеет также развивать апостольские тексты с совершенным искусством, которое отчасти аналогично с искусством превосходного преподавателя риторики: всегда приходится с интересом следить за его замечаниями, обличающими тонкую нравственную и литературную наблюдательность, так что, говоря без преувеличений, мы не знаем среди составителей комментариев, имеющихся у нас на классических авторов, такого схолиаста, который, хотя бы издалека, приближался к таланту толкования, какой св. Златоуст принес на служение священному Писанию. В этом послании к Филимону св. Иоанн, у которого Боссюэт хотел бы поучиться искусству изъяснения св. Писания, одновременно показывает и всю доброту и все благоразумие ап. Павла. Св. ап. Павел не удерживает при себе Онисима, он его отсылает к его господину. «Ибо он хотел, говорит св. Златоуст, чтобы все ясно знали, что христианство не революционное учение гражданского порядка, и что оно стремится только к преобразованию нравственного строя общества». Но в то же время апостол вступается за Онисима, называет его своим духовным сыном, так как он крестил его. И в лице этого беглого раба, с которым он познакомился в темнице, св. апостол, не оскорбляя ни чьих интересов и не устрашая владельцев, восстановляет самого смиренного из смиренных, самого несчастного из несчастных.

В следующей главе мы увидим, что усилия св. Златоуста направлялись к тому, чтобы сделать влияние религии на общество действительным и сильным, чтобы воспрепятствовать вере делаться рутинною и обратиться в привычку. С удивительною ясностью он постигал существенное зло, от которого страдала церковь в ІV-м веке; то зло, которое чувствовали все святые отцы, но которое никто другой не определил с такою ясностью, и происхождение которого никто не показал лучше Иоанна. Он понимал, что в то время, когда христианство уже имело за собой четыре века своего существования, когда добрая половина христиан наследовала христианство от своих родителей, а другая половина, которою Церковь обогатилась со времени своего триумфа, заключала в себе много людей холодных и равнодушных, пришедших к ней по более или менее корыстным побуждениям, – он понимал, что в это время распущенность была неизбежна, и что именно ему суждено было с нею бороться. А для того, чтобы привести веру к её древней чистоте, нравы же к их первоначальной строгости, – по началу видно было только одно лекарство, до такой степени зло казалось велико: следовало бежать мира, который упорно оставался развращенным даже после того, как он услышал Божественные слова; оставалось снова явить в пустыне те чудеса подвигов, какие в тот же век совершила евангельская проповедь. Тогда в пустыни Сирии, как и в пустыни Египта, стремилась толпа тех, кто был увлечен примером св. Антония Великого. Первое движение души св. Златоуста так же увлекло его к монашеской жизни, и он проводил ее в самых суровых упражнениях, с самым полным самоотречением. Но когда он возвратился в ряды клира для выполнения деятельных обязанностей, то потому ли, что он уступал необходимости, или потому (как мы расположены думать и как позволительно предполагать), что размышление и зрелость ума склонили его этому решению, – он увлекся новым стремлением, еще более трудным. Он хотел отныне реформировать самое общество, склонить его к выполнению всех христианских добродетелей, не претендуя на уничтожение необходимых условий, без которых общество не могло бы существовать. Отсюда первою реформою, которую следовало предпринять, – была реформа семьи. Св. Иоанн не пренебрегал ничем, чтобы дать понять своим слушателям истинный идеал христианской семьи. Он занялся искоренением всех языческих обычаев, упорно сохранявшихся и налагавших свой отпечаток на воспитание, брак и погребение, и часто до такой степени, что последние получали идолопоклоннический характер; напоминал во всей их суровости евангельские повеления о нерасторжимости брака и весьма громко провозглашал равенство супругов. Всегда проповедовал он Божественные повеления во всей их чистоте, не искажая их никакою робкою уступчивостью. Однако, почти всегда, при изъяснении их, Иоанн соблюдал самую благоразумную умеренность. Он умел брать самый отеческий тон; в его речи был оттенок глубокой умилительности, и в то же время слово его было резко и пламенно. Он поистине был тем, кем и хотел быть, – учеником св. апостола Павла. Ему хотелось, чтобы каждый делал то же, что сделал он сам: т. е. чтобы спустя некоторое время, посвященное монашеской жизни, (припомним его наставление о воспитании молодых людей), всякий возвращался в семью и проводил здесь ту же самую жизнь, потому что, по его мнению, монашеская жизнь – истинная христианская жизнь. И мы, действительно, знаем часто повторяемые им слова, что между монахами и людьми, проводящими мирскую жизнь; должно быть в сущности только одно различие: брак. «Брак не препятствует добродетели; живущие в мире, за исключением брака и не смотря на брак, должны во всем остальном походить на монахов». Эти слова вызывали недоумение во многих, но он никогда не взял их назад. В этом пункте он всегда энергично стоял за истину, так как в его глазах всякий дом должен быть церковью. Не только следует, как мы скоро увидим, всем семейством ходить в церковь, не только отцы должны водить туда своих сыновей, жен и рабов, но он хочет, чтобы и дома все вместе читали св. Писание, чтобы отец семейства, по возвращении с беседы домой, обсуждал слова епископа и передавал домочадцам их сущность. Каждый дом должен уподобляться тому дому Филимона, который он так прославил в своем изъяснении Павлова послания. Блажен Филимон, с святым жилищем которого нас знакомит апостол, и которое он называет «церковью в собственном доме». Филимону и должно подражать. Таким образом, все советы, данные св. Златоустом христианским семьям, можно бы свести к одному: сотвори церковь из твоего дома».