Глава VI. Двор и государство

Бесспорно, всего лучше изученною частью поприща св. Златоуста является его епископство в Константинополе. Это великое зрелище епископа, в борьбе против императрицы, сопротивляющегося с неукротимою энергией, наконец, побеждаемая, но все же еще могущественного и возбуждающего страх даже в своем изгнании, привлекало взоры тех, кто находил здесь прекрасный случай подивиться непреклонной независимости и чудному безкорыстию несравнимого христианина. У нас нет намерения воспроизводить здесь рассказ об этих событиях: это вне нашего предмета, и нам нет никакой пользы от такого пересказа, потому что предшествующие работы осветили эти события почти настолько, насколько возможно, т. е., если и остаются в некоторых частях этой драмы темные стороны (а они действительно есть), то причина этого – неполнота документов, к которым нельзя прибавить ничего, иначе как через произвольные догадки. Но нам нужно из этого, столь важного периода жизни св. Златоуста выбрать главные черты, дающие сведения о нравах византийского двора и о том образе поведения, какое усвоил епископ по отношению к этому двору.

Изгнание св. Златоуста имело много причин. Об одной из них мы до сих пор еще не имели случая говорить, но достаточно указать на неё в двух словах: это был богословский спор, возбужденный его вмешательством в довольно запутанное дело оригенистов и покровительством, которое он оказал «Долгим братьям»⁴⁶. Впрочем, вопрос об Оригеновой ереси был не более, как предлогом, позади которого скрывалась сколько осторожная, столько же и пылкая ненависть Александрийского патриархa. На самом деле такою причиною было главным образом личное соперничество между епископом Феофилом и св. Златоустом, причем, нападение шло от первого и на стороне его же была тяжкая вина. О двух других причинах мы уже упоминали: это была, прежде всего, реформа, предпринятая им, лишь только он вступил на епископский престол, по отношению к весьма распущенному и даже очень развращенному клиру. Наконец, – и отныне только это должно интересовать нас, – такою причиною было настойчивое продолжение в Константинополе той борьбы против роскоши, какую он предпринял в Антиохии. Только теперь удары св. Иоанна направлялись выше, и он поражал зло сильнее. Он не щадил ни непосредственно окружающих императрицу лиц, ни даже самой императрицы, и соответственно влиянию и могуществу тех, на кого нападал, усиливал не умеренность, но смелость своих речей. Мы не представили бы полной картины нравов IV-го века и не определили бы важности совершённого св. Златоустом подвига, если бы не исследовали несколько ближе, какова была эта решительная фаза его апостольства.

Св. Златоуст повиновался строгому правилу, которое ставили пред собою все великие христиане IV-го века: он не искал епископства и даже прилагал все старания к тому, чтобы избежать его. Будучи еще совсем юным, он отказался от него, не смотря на данное своему другу, св. Василию, обещание, и нельзя его упрекать за это, потому что он вознаградил свое смирение прекрасными годами своего священства в Антиохии, представляющими период, в который он дал проповедникам всех времен в высшей степени законченный образ совершенствования. Когда евнух Евтропий избрал его на первый престол империи, его пришлось увезти из Антиохии хитростью. Но по примеру прочих великих епископов-современников он не отказался от сана, сознав его неизбежность. Позволительно даже думать, что к глубоким сожалением, какие он испытывал, покидая своих возлюбленных сирийцев, примешалась скоро тайная радость: у него была теперь возможность, без всякой помехи, с полнотой высочайшей в ту эпоху власти, трудиться над реформою нравов. Человек, обладающий его энергией, не без некоторого внутреннего удовлетворения встречает случай свободно предаться осуществлению своих идей.

Начальные шаги его епископского управления (он был посвящен Феофилом Александрийским 26-го февраля 398-го года), по-видимому, не предвещали всех гроз, какие должны были последовать позднее. Будучи хорошим психологом, Феофил Александрийский, по словам еп. Палладия, уже с первого взгляда предвидел, как далеко увлечет Златоуста его неукротимая и безкорыстная энергия. Общественное мнение, быть может, не в такой степени поддавалось этим предчувствиям, потому что время с 398-го по 399-ый год казалось относительно довольно спокойным. Без сомнения, было бы преувеличением сказать, как выражается Палладий своим оригинальным языком, что «св. Иоанн, руководя свою паству, употреблял только свирель разума и редко пользовался посохом». Но, если судить об этом по некоторым беседам, оставшимся от того времени (а они представляют, правда, только незначительную часть всех тех, какие он тогда должен был произносить) он начал, как и в Антиохии, столько же с богословия, сколько и с морали. Справедливо, что в то же время он с крайнею энергией боролся против частого посещения зрелищ; но, так как он обличал здесь зло, которому были причастны все, и так как, обличая его, не делал указания на личности, не брался за какой-либо частный класс общества, то и не мог подать повода к слишком сильной ненависти.

Но если его проповедь, по-видимому, была первое время довольно умеренною, то дисциплинарные меры, принятые им в то же время, указывали уже всю твердость его решения, всю необузданность его смелости. Палладий дает нам очень полный перечень этих мер, который мы охотно у него заимствуем. Некоторые критики бесспорно находили, что Палладий был пристрастен в пользу св. Златоуста, и что в его биографии слишком много снисходительности, но, кажется, что это не вполне справедливо. Мы находим, что в целом фигура св. Иоанна, какою она отражается в этом диалоге, – совершенно та же самая, какою нам представляется она в разсказах Сократа или Созомена. По Палладию, св. Златоуст прежде всего хотел исправить нравы клира и девственниц, – отсюда его мероприятия против синизактов⁴⁷. Затем он озаботился устранить бесполезные расходы епископии, и суммы, расходуемые прежде на пустые надобности, израсходовал на существующие больницы и богадельни; построил много новых больниц и снабдил их полным персоналом врачей, поваров, слуг и проч. Далее, он исправлял нравы вдов, предлагая им выбор между строгою жизнью или вторичным браком; учредил общую ночную молитву и созывал к ней пасомых, что, как кажется, вызвало недовольство многих священников и диаконов, вынужденных бодрствовать вместе с верными. Ему хотелось исправить нравы и мирян, и он обличал своим словом и примером объядение и пиршества, терпимые и даже поощряемые епископами, вроде Нектария или Феофила. Наконец, он преследовал жадность, гордость и жестокость богачей, напоминая им наставление ап. Павла к Тимофею (1: 16–17): «богатых нынешнего века увещевай, чтобы они не высоко думали о себе и не уповали на неверное богатство».

Все эти разнообразные попытки не могли быть вполне одновременны. Палладий не дает никаких хронологических сведений о порядке их последовательности, но нам известно, что св. Иоанн, по словам Флёри, «всегда обличал пороки не иначе, как один после другого и прекращал бороться с ними не раньше, как искоренив их, или, по крайней мере, заметно ослабив». Казалось бы вероятным что он начал с исправления клира и в частности с очень затруднительного дела синизактов, и нужно заключить, что поход против роскоши и богачей стоял только на втором месте. Что служит к подтверждению этой догадки, это то, что, в течение двух лет (398 и 399), мы видим епископа в весьма добрых отношениях с Евдоксией. Тогда-то, например, он устроил перенесение мощей некоторых святых, имена которых нам неизвестны. Мы хорошо осведомлены об этой религиозной церемонии, благодаря гомилии, в первый раз появившейся в издании Монфокона. Крестный ход среди ночи вышел из Великой церкви и, идя с торжественною медлительностью, только на рассвете пришел к пределу своего пути, к Дрипийской часовне святого ап. Фомы, почти в девяти милях от города. И всего удивительнее были здесь не толпы монахов, не хоры девственниц, не ряды священников, не безчисленное множество мирян, свободных и рабов, великих и малых, константинопольских граждан и чужестранцев, ни самый Босфор, покрытый иллюминованными суднами. Всего удивительнее было благочестивое смирение императрицы, которая, облеченная в порфиру и увенчанная диадемою, пешком, как рабыня, следовала посреди этой массы, всю дорогу за священными мощами, касаясь своею рукою раки и одевавших ее покровов, тогда как она никогда не выходила из дворца, где ее могли видеть даже не все придворные евнухи. Подле неё, сияющий видимою радостью, шел архиепископ, и эта радость его излилась в беседе, произнесенной им тотчас после прибытия, изъ которой мы и извлекли предшествующее описание. Поведение Евдоксии было тем более замечательно, что её муж, безтактный Аркадий, выказал здесь гораздо меньше расположения. Бесспорно, св. Златоуст радовался тому, что на другой день сам император посетил часовню св. Фомы. Но он должен был испытать и разочарование, – о котором, впрочем, не сообщает нам, – потому что он проповедовал также и в этот день, но надменный государь не удостоил его чести выслушать его поучение. Таково было единодушие и полное согласие, царившее между Златоустом и императрицей в сентябре 398-го года.

С 399-го и в особенности с 400-го года быстро следуют важные события, и деятельность св. Златоуста проявляется во многих затруднительных обстоятельствах. Таковы прежде всего меры, принятые Евтропием против права убежища, принадлежащего церкви, которым Иоанн оказывал сильное противодействие, а затем катастрофа, низложившая евнуха и повергшая его в трепете к подножию тех самых алтарей, право защиты которых он не давно отвергал. Св. Златоуст берет на себя его защиту и напрасно пытается поддержать его. Далее следуют волнения, возбужденные готфским вождем Гайной⁴⁸. Вмешательство св. Иоанна в это дело, насколько мы можем выяснить его по неполным документам, остается довольно неясным, но оно во всяком случае должно было иметь скорее религиозный, чем политический характер. По-видимому, главным его намерением было – воспрепятствовать отдаче арианам-готам той церкви внутри города, которой требовал их вождь. Но уже тот авторитет, с каким apxиепископ предстал глазам народа в этих двух процессах, бесспорно, возбудил зависть двора. Евдоксия была в такой же степени честолюбива, в какой жадна и чувственна. Слабый Аркадий, всецело управляемый своею супругой, с своей стороны, был весьма горд и обидчив по отношению ко всякому, кто, по-видимому, посягал на его права. Заметим, однако, что до этой поры мы не находим ясного следа какого-либо открытого нападения св. Иоанна на Евдоксию.

Тем не менее достоверно, что с 401-го года был уже полный раздор между архиепископом и императрицей, так как, когда епископ Газский Порфирий захотел затворить храмы своей страны и просил у св. Иоанна его ходатайства, то этот последний уже не решился прямо рекомендовать его Евдоксии, но ограничился тем, что направил его к вельможе Амантию. Итак, что же произошло? Кажется, трудно предположить, что св. Златоуст первый позволил себе какое-либо неблагоразумное наступательное движение, разумеем – личный намек, в полном смысле ясный, намеренный и публичный. Позднейшие рассказы, представляющие будто бы он защищал против императрицы имение одной бедной вдовы, могут заключать в себе полнейшую правду, но они не достаточно аутентичны, чтобы осторожная критика могла извлечь отсюда пользу. Всего вероятнее, что началом кризиса послужила хитрость, с какою богачи, устрашенные тем образом жизни, который св. Иоанн освятил собственным примером, а равно и тоном первых слов его, произнесенных по их адресу, сумели заинтересовать Евдоксию в своем деле. Главнейшая ответственность должна падать на тех вдов, поведение которых он так смело пытался улучшить с самого начала. Без сомнения, это – Марза, Кастриция и Евграфия донесли императрице некоторые из его речей, необдуманно извращая их смысл и измышляя произвольные истолкования. Они-то, бесспорно, разгласили также и мнимые намеки, которые с этого времени св. Иоанну следовало-бы делать с осторожностью, из опасения подвергнуть риску свое дело. Не менее деятельна и вероломна была зависть, возбужденная им в церковном миpe. Главными агентами её были два епископа – Севериан и Антиох, соучастники Феофила, и в особенности Ceвериан, прекрасный фразёр и ловкий интриган, пользовавшийся большим доверием Евдоксии.

Поле для всевозможных интриг открылось вследствие путешествия св. Златоуста в Азию, по делу симонических епископов. Его отсутствие было довольно продолжительно: оно длилось несколько месяцев. Какой благоприятный случай представлялся для Марзы и её подруг, для Севериана и его соучастников! Их дело облегчалось еще, благодаря суровости и безтактности диакона Серапиона, замещавшего св. Иоанна и пользовавшегося его полным доверием. Но, если ему нужно поставить в заслугу его строгую нравственность и нельзя отказать в самоотречении, то он не имел, однако, в себе тех живых источников милости и любви, какие смягчали великую строгость его епископа. По возвращению, св. Иоанн нашел свою церковь разделенною и смущенною, и в порыве гнева (гнева, впрочем, благородного), обусловливаемого исключительно его пламенною и редкою любовью к своим верным, он изгнал Ceвериана. Но Евдоксия, разыграв настоящую комедию, в которой выпала роль и на долю её сына Феодосия⁴⁹, добилась, благодаря просьбам, того, что между епископами совершилось примирение. Севериан возвратился из Халкидона, и оба епископа в двух одна за другою произнесенных речах торжественно возвестили народу, что мир водворился. Нужно прочесть эти две беседы, чтобы увидеть paзличиe между двумя характерами: между св. Златоустом, пылким и страстным, но христианином до глубины души, и Северианом, интриганом, человеком холодным и хитрым, лицемерие которого сквозит в первых же словах.

Что же произошло далее? Мы достаточно хорошо осведомлены о пререканиях св. Златоуста с Феофилом, причиною которых было догматическое разномыслие и в особенности столкновение авторитета. Все дело «Долгих братьев», этих египетских монахов, обвиняемых в оригенизме, представляется довольно ясным в своем последовательном ходе. Легко понять и оценить и роль св. Епифания, человека вполне честного, но необычайно беспокойного по характеру, и роль Феофила, во всем имевшего в виду только удовлетворение своей ненависти и личных интересов. Не подлежит сомнению, что императрица Евдоксия, о деятельности которой в неясных выражениях говорят Палладий, Созомен и Сократ, в самом деле действовала весьма энергично, хотя мы и не можем проследить точные обнаружения этой деятельности. Никакого очевидного факта нельзя установить с достоверностью. Справедливо ли, как говорит историк Зосима, что св. Златоуст не переставал осмеивать Евдоксию? Это утверждение языческого историка, по крайней мере, кажется весьма преувеличенным. Правдоподобно то, что всегда продолжались вероломные ухищрения истолкователей мнимых намеков. Пользуясь характером иоаннова красноречия, при некоторой недобросовестности они могли смотреть на свою задачу как на довольно легкую, и она должна была сделаться еще легче по причине состояния духа, в каком находился архиепископ со времени своего возвращения из Азии. Энергия, с какою он действовал против своего старого друга, епископа Ceвериана, дает нам видеть до чего он был раздражен, узнав, что его обманули. Гомилии, какие можно отнести почти к тому времени, до которого доведен наш рассказ, в самом деле представляют его нам раздраженным и более страстным, чем когда-либо. Тогда с ним случилось то, что случается со всеми великими идеалистами: пробил час, когда он выступил в борьбу с действительностью, с тем, что было в ней самого жестокого и в чем он чувствовал непобедимое препятствие. Предчувствуя надвигающееся преследование, он иногда, против своей воли, в несвойственной его слову резкости выдавал горечь своего разочарования.

Но повторяем, что неправдоподобно, будто бы он позволил себе дойти до настоящего вызова, В огне импровизации, несомненно, он не всегда был господином своего слова. Но те, кто пытался навязать ему умышленный вызов, судили о нем весьма ложно. Св. Златоуст был слишком привязан к своей церкви и слишком предан своей пастве, чтобы искать преследования, равно как слишком отважен и горд, чтобы избегать его или склониться пред ним. Столкновения между властью церковною и гражданскою были так часты и неизбежны в том веке, что интересно спросить себя, неужели св. Иоанн, прежде чем сам вынужден был начать дело подобного рода, никогда не исследовал предположительно, какого поведения следует держаться в таком случае. Так как, вследствие пробелов в наших документах, его настоящий образ действий представляется несколько неясным, то весьма важно исследовать, не высказал ли он своего идеала в более мирные часы своей жизни. И действительно, в Антиохии, еще в самое раннее время своей проповеди он открыл его нам в таких выражениях, ясность которых не оставляет желать ничего большего, – и именно в своей книге о святом Вавиле против язычников. Здесь об этом Вавиле, святые мощи которого причинили столько беспокойства Юлиану, он рассказывает историю, довольно аналогичную с столкновением св. Амвросия с императором Феодосием во время фессалоникийской резни и знаменитого покаяния, возложенного на императора. Эта история совершенно легендарна, и можно сказать, даже баснословна. Император, – которого св. Златоуст не называет по имени, но под которым, очевидно, разумеет Филиппа, видоизмененного, впрочем, народным воображением, – предал незаслуженной казни юного царевича, выданного ему в качестве заложника. Св. епископ Вавила отказал за это императору во входе в церковь, и св. Златоуст, изъясняя поступок епископа, высказывает по этому поводу следующие размышления. «Сказать ли вам и нечто странное? Я удивляюсь этому блаженному епископу не столько за то, что он противостал ярости властителя, сколько за то, что понял, в какой мере надо было это сделать, и не переступил границы ни своим делом, ни словами. Что последнее удивительнее первого, легко понять из того, что многие выказали подобное дерзновение, но не сумели остановиться вовремя». (Выше он делает ссылку на языческих философов, а ниже, в частности, вспоминает анекдот о Диогене и Александре). «Обнаруживать дерзновение свойственно и обыкновенным людям, но, чтобы оказывать себя дерзновенным по мере надобности и в надлежащее время, т. е. с приличною соразмерностью и соответственным благоразумием, – для этого требуется душа великая и благородная. Семей весьма сильно порицал блаженного царя Давида и назвал его мужем кровей, но я не могу назвать этого дерзновением, – и назову невоздержностью языка, дерзостью ума, необузданностью, неразумием, всем скорее, чем дерзновением. Ибо я думаю, что тому, кто хочет быть обличителем, должно как можно дальше отклонять душу свою от дерзости и гордости и выказывать ревность свою только в словах и делах. И врач, которому нужно отсечь загноившийся член, или остановить огонь воспаления, приступает к врачеванию не с полною гнева душою, а напротив, усиливается особенно сохранить свой ум в спокойствии, из опасения ошибиться в своем искусстве, вследствие смущения. Если же тот, кто хочет лечить тело, имеет нужду в таком спокойствии, то, – скажи мне, – в какое состояние поставим мы врачующего души, и какого потребуем от него любомудрия?» Без сомнения, бывает много противоречия в жизни каждого человека, есть они и в жизни св. Иоанна, хотя его жизнь и замечательна по вообще очень правильному и гармоничному развитию. Но, по-видимому, можно утверждать, что человек, имевший такое ясное понимание пользы умеренности, не должен был легко отказаться от достоинства, признаваемого столь ценным, и нам кажется, что тот, кто осуждал Семея за наименование Давида мужем крови, не должен был сразу назвать императрицу Иезавелью. Следует повторить, что у св. Златоуста был характер пылкий, но соединенный с умом, способным понять меру.

Что св. Иоанн не мог избежать падения и поражения, не смотря на огромную власть, какою обладал епископский сан того времени, не смотря даже на ту исключительную силу, какую давала ему страстная любовь Константинопольского народа, – это объясняется тем, что в своей святой отваге, он, как мы сказали ранее, одновременно вел несколько неприятных дел. Св. Амвросий торжествует победу там, где св. Иоанн терпит поражение, потому что он, напротив, умеет ограничивать свое нападение одним пунктом и сосредоточивает свои силы в одном месте. Но ненависть священнослужителей, соединенная с злобою женщин, шла гораздо дальше. Эта ненависть сделалась неудержимою и низвергла св. Златоуста, лишь только врагам Иоанна удалось убедить Евдоксию, что она подлежит тому бызызъятному проклятию, какое он бросал против богатства, роскоши и скупости.

Итак, мы довели наш рассказ до первой ссылки. До этого времени св. Иоанн представляется вполне безупречным, и лучшее его оправдание дано самими его врагами. Нужно прочесть перечень обвинительных пунктов, выставленных против него на соборе «при Дубе», чтобы увидать, что здесь нет ни одного серьезного обвинения, а многие служат явно к его чести.

Между тем, народ почти готов был поднять в Константинополе возмущение, и надменная Евдоксия против воли должна была уступить. Причиною почетного возвращения apxиепископа послужило землетрясение. По суеверным понятиям того времени, самая упрямая гордость могла, не унижая себя, уступить пред явлением, на которое нужно было смотреть, как на обнаружениe Божественного гнева. И вот св. Златоуст вызван из ссылки и спешит возвратиться. Последствия показали, что эта поспешность не была совершенно благоразумна, так как можно было позднее сказать, что он, хотя и незаконно низвергнутый, не был правильно утвержден в своих правах. Но нужно знать также, что добровольно подвергаясь этой опасности, мысль о которой не ускользнула от него, он доказывал свое великое безкорыстие, так как почти одно только возвращение его могло усмирить народное волнение. Итак, он возвратился, и, не может быть никакого сомнения в том, что возвратился без озлобления в сердце. Мы уже видели, как он был раздражен после своего возвращения из Азии; теперь, по возвращении из ссылки, было совершенно иное. И доказательство этого некоторые пытались видеть даже в чрезмерных похвалах, уделяемых им Евдоксии в той гомилии, где он приводит и самый текст письма, каким императрица возвещала ему свою милость. Не надеялся ли еще он на искреннее примирение? Может быть ему хотелось отчасти поддаться этой иллюзии, но он не мог не знать, что Евдоксия весьма решительно стала на враждебную ему сторону, и что большая часть ответственности в его низложении лежала на ней. В первый раз, может быть, его, столь чистосердечное слово, применялось к политическим соображениям.

Мир продолжался недолго, и мы уже приступаем к одному ясному моменту в истории этого раздора между архиепископом и императрицей, – моменту, который рассказан неопровержимыми свидетелями с надлежащими подробностями и передается ими вообще довольно согласно. Это – знаменитое дело по поводу серебряной статуи Евдоксии, воздвигнутой прямо против Великой церкви, с другой стороны площади. Константинопольский префект постановил праздновать открытие этой статуи обрядами и увеселениями мирского и даже языческого характера. Тогда-то, приведенный в негодование, св. Златоуст произнес беседу, где не мог удержаться и не иметь в виду императрицы. Передавая этот эпизод, Сократ относится неодобрительно к св. архиепископу, и мы не отрицаем того, что столь смелое поведение отчасти не может не смущать сторонников умеренной партии. Всегда будут люди, способные повторять некоторые замечания историка Сократа относительно того, что св. Златоуст допустил в этот раз бесполезный вызов, что он должен был вести себя совершенно иначе, добиться свидания с префектом, испросить аудиенцию у императрицы, действовать осторожно, и что таким образом он скорее достиг бы успеха. Конечно, св. Златоуст вел себя не как политик; он действовал даже не как епископ IV-го века, т. е. той эпохи, когда между гражданскими и церковными властями установились необходимые соотношения и взаимные обязанности, требовавшие осторожности и толерантности. Но зато он действовал как апостол, и ни его душа, ни его христианская совесть не могли ни в чем упрекнуть его. При своем понимании священного епископского служения, он не мог отступить. Он всегда преследовал в лоне семейств все суеверные или идолопоклоннические обычаи, упорно стремившиеся примешаться к домашним обрядам, и не мог потерпеть их в обряде общественном, в честь христианской правительницы. Бесспорно, он всегда советовал сдержанность по отношению к ближнему, но только касательно проступков, остающихся втайне, а не в случае оглушительного соблазна.

Мы сказали уже, что кажется правдоподобным, будто св. Иоанн прямо имел в виду Евдоксию в своей беседе о статуе. Во всяком случае, она считала себя оскорбленною и оскорбленною сильно его отпором. Какого же мнения следует держаться о той знаменитой беседе, начинавшейся, как говорят, мстительным сравнением с Иродиадой? Были попытки заподозрить её подлинность, и это нужно принять в соображение. Мы имеем одну речь, начинающуюся этими словами, и Савиль вместе с Монфоконом отнесли её к spuria – т. е. к подложным. С другой стороны, некоторые писатели, как например, Павел Альберт и аббат Мартэн, основательно думая, что святая пылкость Иоанна была слишком смягчена школою осторожных историков, – по-видимому, склоняются к признанию её подлинности. В деле критики не следует уступать чувству, каково бы оно ни было; здесь нужно судить, и, что касается нас, то нам кажется, что подлежащая спору гомилия действительно не совсем достойна св. Иоанна. Мы думаем скорее, что она – апокриф, но нельзя заключить из этого, что намек на Иродиаду вовсе не был произнесен. Беседа цитируется уже Сократом, который, – что бы ни говорили, – кажется вообще довольно хорошо осведомленным обо всем этом деле, и едва ли основательною уловкой является утверждение, будто бы апокрифическая гомилия была составлена еще до Сократа, и ввела его в заблуждение. Нужно только не забывать, что Сократ, – почти современник св. Златоуста и принадлежит к непосредственно следующему поколению. Весьма вероятно, напротив, следующее предположение: так как подлинная беседа не сохранилась, то была составлена апокрифическая гомилия в тоне первой фразы вступления, воспоминание о которой оставалось традиционным.

Сравнение с Иродиадою, конечно, равносильно было сравнению с Иезавелью. Заслуживала ли императрица этого сравнения, или нет, – во всяком случае это было уже оскорблением, которое св. Иоанн осуждал в устах Семея. «Я не могу назвать этого дерзновением, но назову невоздержанностью языка, дерзостью ума, необузданностью, неразумием, всем скорее, чем дерзновением». С полным правом можно было теперь направить против него эти слова. Но при подобных обстоятельствах, во всяком случае, следует более дивиться его отваге, чем осуждать неблагоразумие. Заключая свою речь о св. Вавиле, св. Златоуст говорил, что этот последний был чужд робости, ненависти, страха, лести и гнева. От всего этого, – заключим и мы, – свободен был и сам св. Иоанн, исключая гнева, но это был гнев благородный и, можно сказать, святой.

Св. Златоуст вторично отправляется в ссылку, на этот раз уже окончательную, и возмущение, или, по крайней мере, мятеж снова заливает кровью улицы Константинополя. Целый квартал был истреблен пожаром, но мы уже говорили, что св. Златоуст не был ответствен за это, так как он не призывал на свою помощь никакого иного оружия, кроме красноречия. Непреклонный в области религиозной, он никогда не вышел из этой области; никогда не бежал от преследования, но и не сопротивлялся ему. Любопытно было бы узнать, каковы были его душевные чувства в тот момент, когда императорские чиновники везли его вдаль от епископского города. Правда, у нас есть его письма, но они относятся к несколько позднейшему времени. Кажется, что в эти минуты он должен был бороться с двумя противоположными мыслями. Бесспорно, он сожалел о той власти, о том влиянии, какими пользовался в интересах религии над своею верною паствою. Он мог теперь задавать себе вопрос: не лучше ли было бы, с целью сохранения этой власти, выказывать себя несколько более толерантным по отношению к гражданской власти. Но бесспорно также, он говорил себе, что примеры величественной независимости были всегда редки, и что, если он несколько виноват перед своими пасомыми, за то им дан прекрасный урок будущему. И это убеждение, совершенно свободное от всякой примеси тщеславия, могло служить для него самым законным и самым сильным из всех утешений.

Св. Златоуст представляется всецело монахом, а не политиком, и мы думаем, что у нас достаточно ясно показано, как ярко он отличается от большинства современных ему епископов. Только очень редко говорил он о гражданских делах своего времени, поэтому было бы интересно выставить на вид немногое, сказанное им, посмотреть, подтверждает ли он или нет то, что обыкновенно думают о состоянии государства в IV-м веке, и, наконец, исследовать, каковы могли быть его надежды или опасения за будущее.

Так как св. Иоанн был глубоко проникнут своим идеалом апостольской общины, то, строго говоря, он мог чувствовать к гражданскому обществу только пренебрежение. Несомненно, государство его времени было христианскими; оно считалось таким уже в течение целого века, и не было оснований бояться наступательного возвращения язычества. Реакция при Юлиане, в сущности, была столь же жестока, сколько и эфемерна. По резкости выражений книги о св. Вавиле и бесед св. Григория Назианзина, по силе и постоянству вражды, можно угадывать, как велики должны были быть некоторое время опасения всего епископства. Но, говоря словами метафоры св. Афанасия, «облако прошло», и отныне небо казалось ясным. Св. Златоуст не решался однако же вполне радоваться победе; он знал, сколько было корыстных обращений, и чувствовал, что этим отчасти обусловливалось столь чувствительное расслабление нравов верующих. Они напоминали о том, что в эпоху гонений вера была чище и смелость отважнее, впрочем, не жалел об их прекращении, зная, что возбранено искать искушения, и трепетали даже при одной мысли о тех слабостях, каких ему пришлось бы быть свидетелем, при возобновлении преследований. Но, говоря вообще, он оставался довольно равнодушным к обращению императоров. Эти властители, из которых одни часто принимали сторону ереси, а другие, будучи христианами по имени, сохраняли при своем дворе всю крайнюю роскошь прошлого, – не могли его удовлетворить. Самое большее, – он мог только делать исключение для Феодосия, по крайней мере, всегда сохранявшего за собою заслугу православия, и в честь его он произнес панегирик в одной из своих Константинопольских бесед. Однако, нужно заметить, что, спустя много лет, при других обстоятельствах, когда ему не нужно было делать официальной похвалы, он, вспоминая дело о низвержении статуй, сурово говорил о его жестокости.

В творениях Иоанна напрасно мы стали бы искать элементов политики, заимствованной из священного Писания. Иногда в его толкованиях Ветхого Завета, например, в изъяснении поступка Озии, проглядывает тенденция к теократии. Вообще же он довольствуется воздаянием кесарева кесарю и Божьего Богу, причем, слишком мало заботится о кесаре. В других местах, в весьма точных выражениях он заповедовал повиновение власти. Иногда он брал примером поведение Давида по отношению к Саулу, иногда воспроизводил наставления св. ап. Павла, и в частности 4-й стих 13-й главы послания к Римлянам. Сначала он говорил, что большинство государей развращены и испорчены, но тотчас же прибавлял, что преимущества царской власти столь значительны, что учреждение остается полезным даже в том случае, когда цари недостойны. Что же было бы, если бы они выполняли свои обязанности! «Всяка душа властем предержащим да повинуется», – повторял он и, предвидя возражение: «разве всякое начальство имеет в основе Божественное право?» – не без некоторого затруднения и замешательства отвечал следующим образом. «Всякий ли правитель поставлен Богом? Я не утверждаю этого, – говорит Апостол, – ибо говорю не о каждом в отдельности, но о царской власти вообще. Итак, я утверждаю, что существующий порядок есть дело Божественной мудрости. Благодаря ей существуют власти, одни повелевают, а другие подчиняются, все бывает не случайно и беспорядочно, и народы не колеблются туда и сюда, как бы гонимые волнами».

Человек, которого так мало ослепляло царское величиe, должен был еще менее снисходительно относиться к членам магистратов. Он не имел к ним никакого доверия, и нужно, действительно, признать, что, если еще и встречалось в IV-м веке много весьма почтенных высокопоставленных чиновников, то, наоборот, много было, по-видимому, и мелких властителей, весьма тираннического характера. На взгляд св. Златоуста, судьи «носят только имя судей, в действительности же суть воры и убийцы». Общественной должности люди домогаются только «для того, чтобы найти поводы к грабительству, ибо я не хочу назвать это именем простой выгоды, – домогаются только для того, чтобы, с одной стороны, делать бесполезные раздачи, а с другой – угнетать подчиненных». Сборщики податей для св. Иоанна являются предметом ужаса. «Что может быть хуже сборщика пошлин?» Это они-то грабят вдов и сирот. Государственные нужды того времени были, действительно, велики, и доказательства этого столь же неопровержимы, сколько и многочисленны. Св. Златоуст сообщает на этот счет, по крайней мере, одну любопытную подробность. «Если невозможно вынудить какой-нибудь излишек поборов, и сборщики не знают, каким образом можно сделать это, то они входят в сделку с своими сослуживцами (несомненно, непосредственно высшими) и эти последние на глазах несчастных плательщиков угрожают им и наносят удары». Посредством подобной комедии они смягчают сердца плохих плательщиков и вымогают несколько грошей.

Еще менее гражданских магистратур св. Иоанн щадить войско. Обозревая однажды различные человеческие положения, он говорил. «Хочешь ли ты, чтобы я начал с сословия воинов? В какие грехи не впадают они ежедневно? Они обильно наносят удары и оскорбления, беспрестанно входят в ярость и радуются несчатиям других. Подобно волкам, они никогда не свободны от преступлений. Да и может ли быть море без волн? Они завидуют равным себе и исполнены тщеславия; жадно обманывают тех, кто находится у них в подчинении, обижают тех, кто в своей тяжбе обращается к их заступничеству. Сколько хищений, обманов, лицемерия, бесстыдных торгов и раболепной лести»! Больше всего их характеризует жадность. Подобно монахам, они не знают, что такое корыстолюбие, но по противоположной причине: первые чисты от этого преступления, последние опьянены им до такой степени, что потеряли всякую совесть.

Но каковы были взгляды св. Златоуста на будущность империи? Видел ли он ясно те опасности, какие ей угрожали? Многие в IV-м веке поддавались в этом отношении иллюзии люди обыкновенно не хотят думать о великих катастрофах до того момента, когда последние уже надвигаются. Почти накануне взятия Рима, после сражения при Полленции, западные писатели, прославлявшие эту победу, смотрели на нее, как на решительную и нимало не предвидели того несчастия, которое стояло у дверей. Греческой империи суждено было существовать дольше, чем империи латинской, однако, после того как она подверглась при имп. Валенте набегу Готфов, уже можно было весьма сильно опасаться за её существование. Св. Златоуст в тех противоречивых суждениях, какие он преемственно высказывал относительно сил и положения этой империи, показывает нам нестроения тех несчастных времен, когда постоянно надежда сменялась страхом.

В своей юности, в известные моменты, он вовсе не представлял будущего в мрачном свете и, по-видимому, не помышлял о том, что варварские нападения некогда должны грозить серьезною опасностью существованию империи. Тогда он противополагал нынешний мир состоянию постоянной войны у иудеев и греков, ставя это исключительно в честь Христу и не совсем справедливо забывая Рим. «Солнце правды, – восклицал он, – возсияло, и города, народы и все нации не только не живут уже среди подобных опасностей, но наслаждаются таким спокойствием, что военное искусство более неизвестно. Мирно устроившись внутри городов, за своими стенами, мы издалека узнаем о военных событиях, и весь мир наслаждается свободою, освободясь от столь тягостного рабства. Если еще и есть теперь кое-какие битвы, то они происходят вдали на рубежах империи, а не в городах или в селах, как прежде. Тогда, – как уже сказал я, – действительно, в одном и том же народе постоянно возобновлялись безконечные смятения и всевозможные войны; теперь же на всем освещаемом солнцем пространстве, от Тигра до британских островов, равно как в Ливии, Египте и Палестине, вся римская империя живет в мире. Города наслаждаются сладким досугом и только по слуху знают, что существуют войны. Христос возмог бы уничтожить эти последние следы древнего порядка вещей, но Он попустил им оставаться ради предостережения нерадивых, чтобы привести их к исправлению, и варварские набеги совершаются для того, чтобы держать на стороже тех, кого усыпил бы совершенный мир»⁵⁰.

Но уже в первой гомилии на текст: «видех Господа» он показывает нам, насколько в действительности тяжело было положениe вещей. Всюду чувствовалось недовольство и беспокойство, всюду обвиняли власти в неправоспособности. Св. Златоуст, насколько мог, оправдывал их и старался отнести выше причину бедствия: он видел здесь Божественную кару. «Нас губят наши собственные пороки, и, если бы нашими вождями были Авраам, Моисей, Давид и Соломон, то было бы тоже самое. Впрочем, обыкновенно и в строе гражданском, и в строе религиозном являются такие вожди, каких заслуживает народ». И он заключал эти речи несколько неожиданным советом выказывать более усердия к церкви.

Не смотря, однако, на осуждение начальствующих, всякий питал к ним весьма большое видимое почтение. Очень сильное монархическое чувство царило тогда вообще во всей империи. Все очень интересовались тем, что происходило при дворе, много рассуждали о политических делах, относительно которых в большинстве случаев были довольно слабо осведомлены, так как, в ту эпоху подозрительного деспотизма, все было обставлено тайными интригами. Многие из описаний св. Златоуста дают нам ясно понять, какое сильное впечатление на умы всех производило то величие, в какое облеклись императоры со времени Диоклетиана. «Представь себе этот конвой воинов, блистающих золотом, эти колесницы, везомые белыми мулами, подобным же образом украшенными золотом. Самые колесницы убраны драгоценными камнями, покрыты белоснежными коврами, увешаны металлическими бляхами, подвижными и блестящими. На шелковых одеждах вышиты драконы, в центре щитов укреплены золотые выпуклости, латы усеяны драгоценными камнями, конские узды в золоте. Но когда мы видим самого императора, мы уже не обращаем никакого внимания на все это: один он привлекает взоры всех, и мы смотрим на его пурпуровые одежды, на диадему, трон, застежки, на обувь и на величественное выражение его лица».

По мере того, как время двигалось вперед, бедствия империи возрастали, и мы находим живое отражение этого в гомилиях св. Златоуста. Во время произнесения бесед на послание к Ефесянам он напоминал своим слушателям о войнах и несчастиях, угрожающих со всех сторон, говорил о городах и провинциях совершенно опустошенных, указывал на тысячи людей, находящихся в рабстве у варваров, и на многочисленные Божественные наказания, предвестники геенны. С того момента, как победители императора Валента пробили великую брешь в пограничной стене, варвары мало по малу наводняли империю. В конце концов и посредством силы, и под видом союзников, им удалось составить значительную часть населения и в самом Константинополе, и в особенности в его окрестностях. Большинство этих варваров представляли готфы, а большинство готфов сделались арианами. Мы уже видели, насколько необходимым считал св. Златоуст отражать их притязания, когда их вождь Гайна домогался уступки для них одной из церквей внутри города, тогда как со времени Феодосия последние apианe вынуждены были устроять свои сборища вне городских стен. Но ему казалось недостаточным только воспрепятствовать захватам еретиков: он хотел привлечь к православию этих новых жителей империи, или, точнее, решил склонить к вере тех, которые еще оставались язычниками, так как почти невозможно было надеяться на обращение массы готфов, уже принявших apиaнство. Мало по малу в Константинополе образовалось христианское общество из варваров, и среди бесед, впервые изданных в свет Монфоконом и в большей части очень важных, самою любопытною является та, которую св. Иоанн произнес перед этим обществом в церкви святого Павла, после того как сначала на готфском языке проповедовал священник – готф. Он выказывает в этой гомилии всю свою гордость и радость по поводу этих новых завоеваний. Ему хотелось бы, чтобы здесь присутствовали язычники и засвидетельствовали бы обращение самих варваров. Тогда как языческие философы никогда не могли привлечь к своим учениям даже соотечественников, апостолы Христовы, эти бедные рыбари, не только привлекли к вере весь римский мир, но теперь распространяют свою победу еще далее и научают Божественному слову те народы, даже существования которых не подозревал Платон. Пусть посрамятся также и иудеи, так как новый прилив язычников в Церковь опередил их уже во второй раз. С целью окончательно устыдить иудеев и в то же время библейским авторитетом освятить благородство новообращенных, он вызывает воспоминание об Аврааме, патриархе, вышедшем из Халдеи, т. е. также варваре, и об евангельских волхвах. Не будем же удивляться, видя в церкви этих братьев, принадлежащих к другой народности, но, напротив, будем этим гордиться.

С этого времени готфская община всегда оставалась одною из главнейших забот св. Златоуста. Во время своей ссылки, в недрах Каппадокии и даже в самом Кукузе, как только он получал облегчение своих несчастий, он, насколько мог, издалека выполнял свое служение и, одновременно заботясь с пламенною ревностью о финикийских миссиях, имея даже в виду обращение Персии, – не терял из виду своих дорогих варваров. Своим Константинопольским друзьям он поручал наблюдать за их православием и заместить православным епископом из их народности того, кого они только что утратили.

Зрелище внутренних бедствий империи, все более и более угрожающих нападений, наконец, расслабления христианских нравов, – должно было вселять печальные мысли в мрачно настроенные умы. И не следует удивляться тому, что мысль о близком конце миpa была тогда вообще довольно распространенною. Это убеждение, питавшее веру первого христианского поколения, было уже довольно жестоко опровергнуто. Таким образом, со времени прекращения гонений, с того момента, когда увидали то, что Тертуллиан признавал никогда неосуществимым, т. е. кесаря-христианина, – намечалось уже новое течение. Многие думали, что обращенной империи предназначена обширная будущность. Вот почему поэт Пруденций, одновременно прославляя сражение при Полленции и общее обращение римского сената, был чужд всякой мысли об унынии. Ему казалось очевидным, что христианскому Риму предназначена участь, конечно, не менее прекрасная, чем и Риму языческому. Св. Златоуст разделял обыкновенно другого рода мысли. Несомненно, что он весьма заботливо настаивал на том, что не следует пытаться решать неразрешимые задачи, что Провидение разумно оставляет неизвестным для нас конец миpa, подобно дню смерти каждого из нас, и что, наконец, Сын человеческий придет, как тат, – но, тем не менее, можно видеть, к какому предположению он был более склонен. В своих беседах на евангелие св. Матфея он выражается однажды следующим образом: «Кончина приближается; мы не знаем того, что, может быть, конец миpa совершится при жизни нашего поколения, и что настанет ужасный день, который привлечет нас пред страшное судилище, где нет ни для кого лицеприятия. Ибо большинство знамений исполнилось: вот уже почти всей вселенной проповедано евангелие, уже происходят войны, землетрясения и глады. Остающееся время не может быть очень значительным. А вы еще и теперь не видите знамений! Это самое и есть величайшее знамение!» Спустя несколько времени, при изъяснении евангелия Иоанна, он высказывал те же неизменные мысли. «Господь близь есть, поэтому пецытеся, мы уже недалеки от светопредставления, и мир уже клонится к концу. Об этом возвещают войны, бедствия и землетрясения, об этом говорит оскудение любви. Ибо, как тело, находящееся при смерти, бывает удручено множеством болезней, и как известь обсыпается с крыши и стен готового рухнуть дома, так же точно несчастия обременяют нас со всех сторон, потому что уже близится и стоит при дверях конец вселенной». Вполне естественно, что люди, занятые подобными догадками, стремились найти точную дату этого события, и действительно относили это последнее к 400-му году. Строго сохраняя мысль о том, что этот момент неведом, св. Иоанн, однако же, иногда не выказывал сильного сопротивления такому мнению. В той же самой беседе, из которой мы только что привели выдержку, он обсуждает значение слова «близь» в изречении И. Христа и говорит, что оно вполне может означат и 400-тый год, и что поэтому должно быть во всяком случае готовым. Во 2-й его беседе на послание к Колоссянам мы находим опять следы тех же самых опасений, – опасений, свойственных массе, но не самому св. Златоусту. В изъяснении первого послания к фессалоникийцам он высказывается, что этот момент, может быть, слишком близок, и извлекает отсюда мысль, весьма дорогую для его сердца: какое значение для нас имеет определение этого момента? Всякий убежден в своей смерти, и разве этого недостаточно? Впрочем, еще позднее, во время изъяснения послания к Евреям, напоминая слова: «еще мало елико елико Грядый приидет и не укоснит», – он замечал, что, по словам евангелия (Mф. 24:14) конец миpa совершится тогда, когда евангелие будет известно всей вселенной, и дает понять, что теперь это уже почти совершившийся факт.

Но и наоборот, находились люди, повторявшие, что все эти опасения – не более, как смешные иллюзии. Столько времени протекло уже после Иисуса Христа, а конец миpa еще не наступил! Св. Иоанн страшился таких рассуждений, ясно сознавая, что они служат только к ободрению тех, кто проводит дурную жизнь. Разделявшим эти мысли он говорил, что подобным же образом рассуждали люди и накануне самого потопа.

Св. Мартин, епископ Турский, человек менее светлого ума, чем св. Златоуст, но столь же чистого и любвеобильного сердца, живший на противоположном краю империи, и в провинции, еще более, чем Cирия или Фракия, подверженной бедственным испытаниям, – точно также считал неизбежною идущую свыше катастрофу: он думал даже, что антихрист уже находится в юности. Весьма знаменательно отметить это верование, общее двум христианам, более всех других людей своего времени, проникнутых евангельским духом. Благодаря ему, они несравненно ближе всех своих современников стоят к апостольскому веку и даже прямо с ним соприкасаются. И понятно, что они оба имели так мало забот о гражданском обществе: какое значение может иметь то, что завтра должно окончить свое существование?