Глава VIII. Христианство и государство 

Отношение к еврейским властям в Палестине. – Положение религии в греко-римской империи. – Особенность положения иудейства и христианства. – Смещение христиан с евреями и последующее различение их римскими властями. – Запрещение христианского исповедания. – Меры против христиан. – Указ Траяна. – Соображения государственной пользы и евангельская проповедь.

Первая светская власть, с которой пришлось считаться христианству, была власть правителей еврейского народа. По смерти Ирода Великого (за 4 года до Р. X.) его владения были поделены, как сказано выше, между тремя его сыновьями, Филиппом, Иродом Антипой и Архелаем. Филиппу достались главным образом земли по ту сторону Иордана до границы царства набатейского; Антипа получил север – Галилею, Десятиградие и Перею; Архелай центр и юг – Самарию, Иудею и Идумею. Архелай был скоро (6 г. по Р. X.) устранен и заменен римским прокуратором. Филипп сохранил свою тетрархию, как тогда говорили, до самой смерти, до 34 г.; Антипа пережил его, но в конце концов был в свою очередь смещен (39 г.). Владения Филиппа, присоединенные одно время (34–37 гг.) к провинции Сирии, были пожалованы Калигулой (37) внуку Ирода Великого Ироду Агриппе, который в 39 г. наследовал тетрархию Антипы и добился в конце концов, что ему передали и область прокуратора с Иерусалимом и окрестными странами. Царство Ирода Великого было таким образом восстановлено. Все эти государи упоминаются на первых страницах истории христианства, но они в общем имели мало отношения к нарождающейся церкви. Ирод Антипа, казнивший Иоанна Крестителя, играл лишь второстепенную роль в страстях Христа. Незаметно, чтобы он или его брат Филипп беспокоили последователей Евангелия, которые могли находиться во владениях каждого из них. Сам Агриппа стал враждебен к ним только по занятии иерусалимского престола. Там было местопребывание главного врага, еврейского священнического cocлoвия, влияние которого безраздельно господствовало в великом национальном совете или синедрионе, подобном сенатам греческих городов. Эта, до известной степени муниципальная (городская), власть распространялась лишь на провинцию, подчиненную прокуратору. В мелких иудейских государствах и тем более в странах, подчиненных другим правителям, как Дамаск, влияние синедриона могло быть лишь нравственным и религиозным. Но даже в своей собственной области эта власть не была неограничена. Так в Иудее один лишь прокуратор имел jus gladii (право приговаривать к смертной казни), и он не всегда был расположен служить орудием ненависти священников. Оттого-то казни были так малочисленны: кроме самого Иисуса, история упоминает только св. Стефана, Иакова Заведеева и Иакова брата Господня, с которыми поступили решительно. Священники наверстывали зато на менее суровых мерах – бичевании и заключении в тюрьму.

После смерти Ирода Агриппы I (44 г.), его царство было вновь подчинено прокураторам. Однако уже с 50 г. сын его, Агриппа II, бывший в большой милости у императора Клавдия, получил вместе с маленьким княжеством Халкидой в Антиливане право надзора над храмом и назначения первосвященника; три года спустя он променял свое княжество на царство, которое было для него образовано по ту сторону Иордана из прежней тетрархии Филиппа и части тетрархии Антипы. Христианам не приходилось жаловаться на него. Во время суда над ап. Павлом, в присутствии римского прокуратора, он скорее выказал расположение к нему; когда ап. Иаков, «брат Господень» был побит камнями по приговору первосвященника Анны-младшего, он сильно разгневался и не замедлил отрешить его от должности. Наконец, во время восстания иерусалимская христианская община удалилась именно в его владения. Этот доброжелательный к ней царь прожил до 100 г.

Но положение христиан в Палестине было слишком исключительно, чтобы на нем долго останавливаться. Перенесем свой взор на всю область империи и посмотрим, в каких условиях внешней безопасности оказались там христианские общины.

В древние времена признавалось основным принципом, что человек имеет обязанности¹⁰⁰ перед Божеством, и что каждый гражданин данного государства обязан исполнить долг перед богами своего отечества. Римлянин обязан был поклоняться богам Рима, афинянин – богам Афин и так далее. С другой стороны он не только был свободен от всяких обязанностей по отношению к богам чужого государства, но ему даже, возбранялось служить им. Религия по существу своему была национальной; присоединиться к чужому культу было бы так же предосудительно, как поступить на службу в иностранную армию или отдать чужому государству часть своей политической деятельности.

Этот принцип не исключал возможности отправления чужеземного культа в пределах государства, лишь бы он отправлялся исключительно иностранцами, проживающими в нем (метеками, incolae), ибо, устраненные от национального культа народа, среди которого жили, они были бы вовсе лишены религии, если бы им не дозволялось исповедовать свою собственную. Но это соседство не влекло за собой слияния религии, не уменьшало разделяющих их преград, не ослабляло обязанностей каждого гражданина по отношению к его собственным богам.

Обособленность религии, соответственная разграничение государств, должна была пошатнуться вследствие слияния последних. Право римского гражданства, распространяясь на жителей и граждан городов, отличавшихся прежде по своим правам от Рима, должно было вести к распространению самой римской религии. Местные культы не могли быть уничтожены; ни Фортуна в Пренесте, ни Диана в Ариции не могли считаться лишенными божественности и права на поклонение потому только, что граждане Ариии и Пренесты стали римскими гражданами и в качестве таковых должны были исполнять обязанности по отношению к Весте, Юпитеру Капитолийскому и другим богам царствующего города. Как римские боги стали богами новых граждан Рима, так боги последних сделались богами для Рима. Это слияние божеств, сделавшееся принципом политики, повлекло скоро важные последствия... Присоединение южной Италии к Римскому государству ввело в его пантеон всех богов разнообразных греческих племен, имевших на италийской территории древние и славные колонии.

Это, по римскому выражению adlectio in divorum ordinem (причисление к сонму богов), происходило с соблюдением известных формальностей. До нас дошли сведения о том, как это совершилось по отношению к Аполлону и Асклепию. Во многих случаях это происходило путем отождествления: Арей был признан Марсом, Афродита – Венерой и так далее.

Такими религиозными сближениями можно было удовлетворить потребности, вызванные присоединением греческих земель или колонизацией Запада, и это уже было великое дело. Но как с той, так и с другой стороны оставались национальные религии, не умещавшиеся в рамках ни греческого политеизма, ни религий латинской Италии.

Повелители империи не могли иметь намерения отнять богов у своих дальних подданных; можно удостоверить, что они тщательно избегали этого; все, что они позволили себе в этом направлении, было запрещение некоторых обрядов, противных добрым нравам, как человеческие жертвоприношения, оскопление, обрезание. Что же касается кельтской религии, то Август пошел дальше и вовсе запретил ее для римских граждан.

Нельзя однако сказать, чтобы эти чужеземные религии слились когда-нибудь с римской государственной религией. Изида, Астарта, Митра, так же как Тевтат и Один, пользовались терпимостью, но никогда не достигли официального признания. Кельтская религия почти исчезла, благодаря успехам римской цивилизации, или точнее распространению латинского или римского права гражданства. То же можно сказать о религиях иберийских, мавританских, иллирийских, подвергшихся тем же влияниям. Восточным религиям жилось труднее, но они не только удержались на родной почве, но получили широкое распространение в греческом мире, в Италии и далеко за ее пределами.

Сперва их распространение было встречено довольно неприязненно: грек и в особенности римлянин, преданный своим традициям, не решались принимать участие в этих чужеземных культах; но под конец империя стала такой смешанной, что это отвращение исчезло. Римляне самого высокого общественного положения стали посещать восточные храмы, и не только на Востоке, как пилигримы, а и в самом Риме молились на подворьях этих храмов, находившихся по соседству с Капитолием.

Это фактическое слияние облегчалось отсутствием исключительности со стороны чужеземных религии. Поклоннику Изиды не приходило в голову, что он может быть неугоден Юпитеру Капитолийскому; в IV веке представители самых древних римских родов совмещали в своем лице римское жреческое достоинство с обязанностями жреца восточных культов. Можно было состоять членом коллегии понтифексов или авгуров и в то же время принять посвящение чрез тавроболы по обрядам религии Митры или даже председательствовать на тавроболах¹⁰¹.

Не таково было положение иудейской и христианской религий. Как та, так и другая религия отличались безусловною исключительностью, и эта исключительность основывалась вовсе не на патриотическом чувстве, а была принципиальной. Бог Израиля и христиан не был Богом определенного народа, одним из богов. Это был единый Бог, Бог всех людей, Творец мира, законодатель и судия всего человечества. Остальные боги были лишь ложными богами, обожествленными людьми, демонами, идолами; они не шли в счет. Всякий культ, кроме своего, считался здесь нечестивым; религии городов, народов, империй, были лишь мнимыми религиями, обольщениями дьявола, против которых каждый человек имел право и обязанность протестовать.

Эти боги, эти разные культы, огульно осуждавшиеся как иудеями, так и христианами, в этом именно осуждении и вызываемой им общей реакции, находили нечто, объединяющее их: язычество стояло лицом к лицу с единобожием; вражда, какую оно вызывало, возбуждала в нем известную степень самосознания.

Оно не только сознавало, где общий враг, но и где общий друг и покровитель. Им было римское государство. Хотя римский Пантеон подразделялся на несколько этажей, и сирийская богиня напр. помещалась ниже Юпитера или Аполлона, но между разными религиями царило известное общение. Если не все боги были богами отечества, то ни один из них не противополагался резким образом центральной группе римских богов, к которым со времен империи прибавились две новые фигуры, пользовавшиеся всеобщим почитанием, богиня Рима (Roma) и бог Август. Эти последние, представленные и как бы воплощенные на земле во всех носителях верховной власти, придавали другим богам новое обаяние, не мало содействовавшее к уяснению официального понятия о божестве. Люди, не признававшие этого находились очевидно вне национальной религии, поскольку империя имела таковую; они считались безбожниками, атеистами.

Пока евреи пользовались политической самостоятельностью, их колонии за пределами палестинского центра могли считаться зависимыми от него, а их религия могла сойти за чужеземную, дозволенную и даже обязательную для членов еврейского народа, где бы они не поселились. Преемники Александра выказали очень благожелательное отношение к этим еврейским колониям. Они не только их терпели, но им покровительствовали, их поощряли. В эпоху римского завоевания евреи могли предъявить римским проконсулам льготные грамоты, где признавалось их существование и им специально были дарованы разные привилегии относительно празднования субботы, принесения присяги и военной службы. Римляне признали все это за ними. В тех местах, где таких льгот не существовало, и особенно в Риме, победители руководились общим началом своей политики по отношению к чужеземным религиям и оставляли евреев в покое. Однако положение осложнялось и произволу открывался простор в том случае, когда евреи являлись в то же время и римскими гражданами, а это бывало нередко. В первом столетии по Р. X. чистокровные евреи достигали в империи довольно высоких должностей; другие же, и в несравненно большем числе, были в царствование Тиберия завербованы в нездоровую сардинскую армию, или изгнаны из Италии¹⁰². Эти последние или родители их были раньше рабами; отпущенные на волю, они стали римскими гражданами. Но можно представить себе и другой случай, а именно когда иудейство находило себе последователей среди языческого миpa. Пока дело шло только о признании единобожия, еврейских нравственных правил и даже соблюдения некоторых обычаев, как, напр., празднование субботы или воздержание от свиного мяса, не могло возникать никаких затруднений, в особенности, разумеется, для мелкого люда и лиц, не пользующихся правом римского гражданства. Но в тех случаях, когда прозелитами являлись представители высших классов, аристократических семейств, когда обращение в иудейство было доведено до конца со всеми его последствиями – до обрезания и иных обрядов, подразумевавших полное присоединение обращенного к иудейскому обществу, тогда дело принимало вид известной формы отречения от принадлежности к числу граждан Рима; такой человек становился вероотступником, изменником.

Поэтому прозелиты в собственном смысле слова были, по-видимому, очень редким явлением даже раньше, чем Адриан воспретил обрезание или Север издал весьма суровые законы против совращения в иудейство.

По теории разрушение иерусалимского храма должно было бы повлечь за собой упразднение или запрещение еврейского культа. Но на деле этого не случилось. Веспасиан, как человек практический, убедился, что здесь дело шло не только о национальности, что иудейство переживет еврейское государство и даже храм. Он ограничился тем, что передал Юпитеру Капитолийскому ту дань дидрахмы, которую сыны Израиля некогда платили Иегове и его святилищу. Став невольными данниками великого римского божества, евреи не могли пожаловаться на него или скорее на государство, которое ссылалось на его покровительство. Им предоставили свободу и даже льготы, какими они пользовались раньше. Таким образом иудейство продолжало быть разрешенной религией (religio licita). Христианство, наоборот, очень скоро стало запрещенной религией (religio illicita); это произошло, как только выяснилась разница между ним и иудейством.

До этого дошли не сразу. Римские правители провинций были людьми положительными и неохотно вмешивались в сектанские споры. Им было довольно трудно при поверхностном взгляде отличить христиан от евреев и понять, почему последние так недоброжелательно относились к первым. Проконсул Ахайи Галлион встретил те же затруднения, что и Пилат, когда ап. Павел столкнулся с коринфскими евреями; таково же было положение проконсулов Феста и Феликса, когда иерусалимский первосвященник возбудил перед ними обвинение против Павла. Еще раньше этого римская полиция, дознавшись, что евреи слишком волнуются в споре о каком-то Хресте (Chrestus), примирила враждующие стороны общим изгнанием, выслав из Рима и тех и других.

Такая неосведомленность не могла длиться долго. Евреи не могли допустить, чтоб ненавистная секта пользовалась их льготами, и – что еще важнее – компрометировала бы их крайностями своей пропаганды. Они не преминули разъяснить дело властям. Уже со времен Траяна было запрещено исповедовать христианство. Плиний¹⁰³ прежде, чем сделаться правителем Вифинии в 112 г., ни разу не присутствовал на суде при допросе христиан, (cognitiones de christianis), но знал, что их судили и приговаривали к тяжким наказаниям. Наступил момент, когда высшая власть, заведующая этим, решила, что самый факт принадлежности к христианству является наказуемым деянием. Когда именно наступил этот момент? Это очень трудно решить. До Траяна обыкновенно насчитывают два гонения: Нерона и Домициана, но факты, которые относят к этим гонениям – казни римских христиан, ложно обвиненных в поджоге Рима в 64 г., и смерть нескольких высокопоставленных лиц, которых Домициан устранил под предлогом их безбожия, – являются несколько исключительными, и могли бы быть объяснены без труда и помимо всякого официального воспрещения христианства. Следовательно они могли иметь место раньше издания запрещения и не имеют большого значения в интересующем нас здесь вопросе.

Послание ап. Петра внушает верным: «только бы не пострадал (πασχέτω) кто из вас, как убийца или вор, или злодей, или как посягающий на чужое (ἀλλοτριεπίσκοπος); а если как христианин, то не стыдись»¹⁰⁴. Страдания, которые имеет в виду апостол, – это наказания, которым можно было подвергнуться со стороны властей, обязанных преследовать воров, убийц и т. п., то есть со стороны законнодействующих судов. Естественно предположить, что эти слова были написаны не прежде, чем этот суд начал действовать против христиан, именно как таковых. Если б можно было с точностью и достоверностью установить год, когда написано это послание, нам было бы дано весьма ценное указание для решения, настоящего вопроса.

Высшие власти империи, в рассматриваемое время, не раз имели случай получить сведения об отношении христианских общин к иудейству и действующему законодательству. Трудно напр. предположить, чтобы суд над ап. Павлом не обратил их внимания на эти предметы. Тоже можно сказать относительно пожара Рима и гонения, возбужденного тогда против тех, кого «чернь называла христианами».

По свидетельству, которое дошло до нас, правда в немного позднейшей передаче¹⁰⁵, Тит проводил различие между обеими религиями и решился сжечь храм иерусалимский потому именно, что надеялся уничтожить ту и другую сразу. Домициан задался целью увеличить поступление налога дидрахмы; он стал взыскивать его не только с тех, кто формально числился евреем, но и с тех, кто скрывал свое происхождение, или, не будучи евреем по происхождению, жил по-еврейски и уклонялся от занесения своего имени в списки плательщиков. Это взыскание, которое велось очень строго, естественно потребовало тщательных расследований вероисповедного положения евреев и христиан. Независимо от этих известных нам фактов, можно с уверенностью предположить, что были и многие другие, которые могли привлечь внимание законодателя и побудить его придти к тому или иному решению.

Раз христианство было воспрещено, исповедание его давало повод всякому частному обвинителю вчинать дело в подлежащем судебном учреждении; о нем могли также доводить до сведения полиции и тем вызывать известные меры со стороны администрации, – в Риме префекта, а в провинции правителей провинций и их помощников. Так как это было уголовное дело, то оно почти всегда восходило на суд правителей провинций;¹⁰⁶ во всяком случае они неизменно являются на сцену во всех рассказах о мучениках.

Не раз, вслед за Тертуллианом, пытались доискаться, к какому разряду преступлений отнесен был факт принадлежности к христианству. Я думаю, что это спор о словах. Юридический язык римлян не имел особого термина для обозначена отречения от национальной религии. Выражение crimen laesae Romanae religionis« (оскорбление римской религии), которое встречается однажды у Тертуллиана, точно выражало бы понятие, о котором идет речь, но оно не было употребительным; напротив, преступление оскорбления величества (crimen laesae majestatis) было точно определено законом. В то время, о котором мы говорим и в тех условиях, при которых поднимался вопрос, между обоими выражениями не было большой разницы. Обвинитель, который захотел бы действовать, соблюдая все формальности, может быть мог бы вчинить против христианина дело об оскорблении величества. Я не знаю, был ли такой случай.¹⁰⁷

На практике на христиан доносили, их разыскивали, судили и осуждали, как христиан. Какие бы отвратительные обвинения ни взводило на них общественное мнение, их никогда не осуждали за чародейство, детоубийство, кровосмешение, богохульство или оскорбление величества. Тертуллиан, который, как все апологеты, очень распространялся по поводу этих клевет и их нелепости, решительно утверждает, что они вовсе не служили поводом к обвинительным приговорам: «ваши приговоры имеют в виду лишь сознание в принадлежности к христианству. Ни одно преступление не упоминается в них, единственное преступление заключается в имени, потому что в этом состоит истинная причина всей ненависти к нам»¹⁰⁸. Он приводит формулу этих приговоров. «Что же, наконец, читаете вы по вашим дощечкам? Такой-то, христианин. – Отчего вы не прибавляете: и человекоубийца"¹⁰⁹

Плиний, как он сам признается, не знал, должно ли преследовать христианина как такового, или же карать его за те преступления, которые предполагаются самим наименованием: nomen ipsum si flagitiis careat, an flagitia cohaerentia nomini. В своем ответе Траян не останавливается собственно на этом сомнении, но ясно показывает, что самое имя подлежало преследованию, и это же заключение вытекает изо всех документов, апологий, рассказов о мучениках и т. д. Впрочем, этот ответ императора содержит две подробности, хорошо доказывающие, что принадлежность к христианству считалась преступлением не на ряду с прочими. Судья не должен – так предписывает император – разыскивать христиан, но только карать их (очевидно смертной казнью) в том случае, если на них донесли и они изобличены: «conquirendi non sunt; si deferantur et arguantur, puniendi sunt. – Далее, если они заявят, что отрекаются от христианства и докажут это принесением жертвы богам, их следует прощать за раскаяние: ita tamen ut qui negaverit se christianum esse idque re ipsa manifestum fecerit, id est supplicando diis nostris quamvis suspectus in praeteritum veniam ex poenitentia impetret. Если бы христиане были тем, чем их представляла клевета, то непонятно, почему содеянные ими преступления не подлежали бы суду и не карались. Уголовный суд постановляет приговор не по настроению обвиняемых во время заседания суда, а по наличности проступков, в которых их обвиняют. Также необычайно и предписание не разыскивать их: conquirendi non sunt. Если бы дело шло о преступных и опасных лицах, полиция обязана была бы выслеживать их.

Указ Траяна – ценное доказательство того ложного положения, в котором находилось правительство вследствие успехов христианской проповеди. Мы видели выше, что как принципы, так и традиции обязывали его положить предел ее распространению. Нерон и Домициан были плохими императорами; насилия, от которых терпели в их царствование христиане наравне со многими другими, очевидно падают на их личную ответственность и стоят в связи с самыми дурными чертами их характера; христианские писатели-полемисты справедливо указывают, что эти изверги начинают собой ряд гонителей. Но тем не менее справедливо, что репрессивные меры против распространения христианства, меры, принятые, по-видимому, в то время в императорском совете, внушены были традиционными принципами и соображениями государственной пользы¹¹⁰.

Вопрос только в том, не превзошли ли меру, предписывая предавать смертной казни за одну принадлежность к христианству? Такие законы легко издавать, но как их применять? Плиний был испуган огромным количеством привлеченных к ответственности христиан всех возрастов и общественных положений; они находились всюду: в городах, местечках, деревнях. Храмы опустели, население перестало справлять языческие праздники, приносить жертвы, так что жертвенные животные не находили больше покупателей. Но важнее самой многочисленности христиан была их невинность: правитель сам проверил ее разными способами, и между прочим, разумеется, пыткой, которой он подверг двух диаконисс. Их собрания, совместные трапезы, оказалось, происходили в границах самой строгой благопристойности; их взаимные обязательства не имели никаких преступных умыслов, и как раз наоборот, они клялись всегда воздерживаться от воровства, разбоя, прелюбодеяния, клятвопреступления и т. д.

При таких условиях, как мудрому императору не быть в затруднительном положении? Ведь нельзя же было отдать палачам все население Италии и провинций и преследовать с такой строгостью людей, добродетели которых удостоверялись самими властями. Отсюда смягчение при практическом применении законов, сдержанность в розысках, прощение всем отступникам.

После Траяна другие императоры, в той же мере, как он, проявляли желание смягчить последствия закона. Адриан писал в этом смысле разным правителям провинций, в частности проконсулу Азии, К. Минуцию Фундану¹¹¹; последний документ дошел до нас. Апологет Мелитон¹¹² мог ссылаться Марку Аврелию на эти письма, а также и на другие, обращенные Антонином к городам: Лариссе, Фессалоник, Афинам и Ахейскому собранию (κοινόν)¹¹³.

Во всех этих документах, поскольку мы их знаем, выступает забота не о милосердии, но о том, чтобы не перейти границ. Не следует думать, что они доставили христианам завидное спокойствие: сочинения последних показывают, что в царствование этих добрых императоров они постоянно жили в ожидании мученической смерти и свыкались с этой мыслью. Несколько случаев точно известных и вполне достоверных подтверждают это. Мученики, имя и судьба которых по счастливой случайности дошли до нас, нисколько не имеют вида исключительных жертв. Дело в том, что борьба шла не только между правительством и христианством; сюда примешивались местные страсти, вспышки общественного мнения, мятежи всякого рода, давления на умы городских властей или даже правителей провинций. Этим именно влияниям от времени до времени противодействовал здравый смысл императора. Но он не всегда выступал против них, и даже в тех случаях, когда он вмешивался, он все-таки принимал во внимание формальную почву закона, который с самого начала опирался и не переставал опираться на соображения государственной необходимости.

В общем, хотя императоры II вика и не дали себя увлечь в политику истребления христиан, они все же далеко не обеспечили им безопасного существования. Если они воздерживались от решительных мер Деция или Диоклетиана, то вероятно вследствие пренебрежительного равнодушия к этим распрям между сектами и учениями, а может быть и потому, что они слишком полагались на силу сопротивления других сект или философской мысли. В III веке, когда эти силы обнаружили свою несостоятельность и опасность распространения христианства стала более угрожающей, правительственное давление усиливалось временами, но не отличалось последовательностью. Было слишком поздно: Церковь была недосягаема, и правительство оказалось побежденным.