Глава XVII. Христианство как государственная религия

Язычество после Юлиана. – Отношение Валентиниана и Валента. – Грациан. – Алтарь Победы. – Языческая реакция в Риме во времена Евгения. – Феодосий; закрытие языческих храмов. – Храм Сераписа в Александрии. – Народные волнения. – Положение христианских сект при воцарении Константина. – Запретительные законы. – Новациане. – Признание единой кафолической церкви. – Союз церкви и государства. – Свобода, право собственности, привилегии. – Вмешательство государства в церковные распри, в поставление и низложение епископов. – Выборы на епископские должности. – Гражданский епископский суд.

По странной иронии судьбы династия Константина пресеклась на государе-отступнике и язычнике. Но царствование Юлиана было непродолжительно; его реставрация эллинизма не пустила никаких корней; единственная память, какая о ней осталась, – память о безумной попытке, своеобразном религиозном маскараде. За исключением нескольких иерофантов убежденные язычники, по-видимому, пошли на этот маскарад не с той охотой, какая была бы желательна его режиссеру. Они сохранили о последнем благочестивое воспоминание, но не особенно жалели его.

В самом деле, его выступления могли только поставить в смешное положение идущую к печальному, но неизбежному концу, старую религию и даже навлечь ненависть на нее. Отныне судьба её была решена; слишком сильно было течение эпохи, чтобы государство даже при всей своей силе могло повернуть его вспять. Будь император расположен к христианству, или нет, оно могло быть все равно уверенным в своем успехе. Если уже оно продолжало делать успехи в Африке, несмотря на скандальное поведение донатистов, если арианский кризис и появление епископов, вроде Евсевия никомидийского, Стефана антиохийского, Григория и Георгия александрийских, Евдоксия константинопольского, не мешали ему завоевывать Восток, то можно судить, как мало могли повредить ему нерасположение властей и даже прямые преследования.

Христианские государи, наследовавшие Юлиану, Иовиан, Валентиниан, Валент, все принадлежали к его военной свите. Они не только не скрывали своей веры, но даже выставляли ее настолько явно, что заслужили неудовольствие и временную немилость государя. Достигнув власти, они просто предоставили язычество его собственным силам, и жизнь вновь пошла тем же ходом, как во времена Констанция, хотя и с меньшей резкостью. Недвижимое имущество, возвращенное Юлианом языческим храмам, было у них отобрано в императорскую казну⁹⁴⁴, но свобода вероисповедания каждого была решительно объявлена⁹⁴⁵. Кажется, что сперва предали забвению безусловное запрещение жертвоприношений. Только в некоторых отношениях были введены ограничительные меры: были запрещены ночные церемонии, впрочем, с исключениями, ибо элевзинские мистерии, отправлявшиеся ночью, пользовались изъятием из запрещения⁹⁴⁶. Гадания (гаруспиции), хотя не были запрещены и даже не порицались, но за ними был установлен непосредственный надзор так же, как и за другими религиозными обрядами, с которыми связывалось угадывание будущего, подразумевается политическое будущее. Как люди новые, преемники династии, имевшей свои корни лишь в лице своего последнего представителя утратившей в народе сочувствие, Ватентиниан и Валент живо чувствовали необходимость упрочить свое собственное положение и не допускать усиления соперников вроде Прокопия. Этот последний был как раз родственником Юлиана и имел личные связи в языческом мире.

В восточной половине империи, изгнанные из своих церквей и вынужденные собираться в уединенных местах кафолики, завидовали свободе отправления богослужения у язычников. Злоупотребляли ли те свободой, какая им была предоставлена⁹⁴⁷, или по другой причине, но оба брата-императора, в конце концов, стали поступать с ними строже. Жертвоприношения были вновь запрещены, за исключением воскурения ладана на алтарях⁹⁴⁸. Грациан сперва не проявлял большой строгости, однако не заметно, чтобы по смерти отца (375 г.) он принял титул верховного жреца (pontifex maximus), какой носили все римские императоры со времен Августа и которого отныне не стал носить никто. Зосим⁹⁴⁹ рассказывает по этому поводу, будто римские жрецы (pontifices) при воцарении Грациана поднесли ему, как главе их коллегии, жреческое облачение, но он отказался от него из религиозных соображений. Рассказ более, чем сомнителен; но он хорошо выражает более решительное сначала личное, а впоследствии и законодательное отношение Грациана к такого рода вопросам. Этот молодой государь, воспитанный в истинно-христианской семье, получил в наставники знаменитого Авзония, вскормившего его на древней литературе и уж конечно не внушившего ему никакого предубеждения против эллинизма. Сделавшись императором, он поддерживал очень близкие отношения со св. Амвросием, который повлиял на него в иную сторону. В общем же он руководился более всего внушениями собственной совести и обстоятельствами времени. Не взирая на уверения в терпимости, ни один император IV века, – Юлиан столько же, как и прочие, – не отказывался от мысли восстановить религиозное единство. Грациан унаследовал от своего отца убеждение, что язычество обречено на умирание, и что государство должно содействовать этому процессу, не компрометируя себя, однако, насилием. Он продолжал запрещать жертвоприношения, но не шел дальше этого, по крайней мере в своей законодательной деятельности. Феодосий также, хотя его положение на Востоке было прочнее, в первые годы ограничился тем же⁹⁵⁰. В конце концов долго проводимое различие между жертвоприношением и прочими обрядами язычества было откинуто: всякое внешнее проявление язычества как в храмах, так и на улицах, и в частных домах, было строго воспрещено⁹⁵¹.

Такие меры влекли за собой закрытие (пли почти закрытие), всех храмов. Эти сооружения были почти всюду украшениями городов. Иные, внушительные по размерам и величественности архитектуры, храмы были к тому же защищены благоговейным страхом, какой они внушали в течение долгих веков. Во многих, находились сокровища искусства высокой ценности. Что станется с ними? Законодатель, по-видимому, задался уже со времен Константина целью оградить интересы искусства и сохранить городам их замечательные сооружения⁹⁵². Неоднократно было предписываемо сохранять храмы, даже держать их открытыми, в особенности, когда их можно было приспособить к общественным потребностям, напр. для собраний городских советов и местных магистратов. Притом, если древний культ и был запрещен в принципе и в его религиозных проявлениях, то никто не помышлял лишать население игр и иных удовольствий, которые были связаны с ним. Во многих местах по-прежнему происходили сборища вокруг храмов, даже когда последние лишились своих идолов. Из старого праздника исключалась вся языческая обрядность, но все остальное было удержано, даже жреческое звание, которое имело еще смысл своего существования в том, что на жрецах продолжала лежать обязанность устройства общественных праздников и председательствования на них⁹⁵³. Само собой разумеется, что во многих местах из старого культа удерживали несколько больше того, чем позволяли ревнители новой веры. В уединенных местностях, в деревнях, в крупных частных поместьях, храмы, священные рощи, таинственные источники долго еще сохраняли свое обаяние. Последняя жертва была принесена уже несколько столетий спустя после запрещений Констанция и Феодосия.

Впрочем, в этого рода делах никогда не надо смешивать закон и его применение. Даже в крупных городах, где правительственная власть была сильна, прошло много времени, пока язычество, запрещенное на бумаге, перестало сохранять выдающееся положение. Констанций посетил Рим в 367 году; он увидел, что храмы стоят по прежнему и так же, как раньше, полны народа; он знал (как мог он не знать?), что, не взирая на его законы, там курился фимиам и дымилась жертвенная кровь, что расходы на религиозные торжества еще оплачивались казной. Он не выразил ни одобрения, ни порицания этому порядку, ибо был подобен мраморному изваянию и хвалился тем, что никогда не выдавал своих впечатлений. Юлиану не пришлось восстанавливать римских алтарей, так как они и не были разрушены. Они уцелели и при христианских государях, его преемниках. Однако непрерывные успехи христианства отнимали у старой веры поддержку в народных массах. Чем дальше, тем теснее становился круг её приверженцев. Крепко держась за старые традиции, аристократия старалась поддерживать их, но это было нелегко. С трудом замещались должности жрецов и пополнялись священные коллегии. Некоторые знатные аристократы занимали по нескольку жреческих должностей, очевидно потому, что находилось мало лиц, способных замещать их. Понятно, что при таких обстоятельствах правительство ставило вопрос, стоит ли оплачивать культ, имеющий сравнительно мало последователей. Здесь надо дать несколько объяснений. При господстве языческой религии, когда государство имело нужду в жертвоприношениях, оно само оплачивало их издержки. При христианских императорах нужды в них больше не было: Грациану поэтому здесь ничего не приходилось вводить нового. Но храмы владели пожертвованным имуществом, движимым и недвижимым, которым оплачивались текущие расходы культа. С другой стороны жреческий персонал, поскольку его должности не были лишь почетными и бесплатными, получал вознаграждение от городских властей, а в Риме ему платила жалованье казна, которая вообще заведывала и управлением храмовых имений и в конце концов привыкла смотреть на себя, как на настоящую собственницу этих имений. Когда население целиком или в большей своей части переходило в христианство, городским властям приходилось принимать меры, чтобы покончить с таким положением дела. Хотя мы и не знаем подробностей, но можем предположить, что ликвидация происходила не везде одновременно и одинаковым способом, и что при этом происходило много злоупотреблений и незаконных захватов. Грациан сделал одно общее распоряжение, содержание которого до нас не дошло⁹⁵⁴: оно было применено не только к тем языческим святилищам, которые, будучи покинуты населением, в самом деле утратили смысл своего существования, но и к вполне жизненным еще учреждениям, которые таким путем хотели скорее довести до исчезновения. Тогда-то нанесен был роковой удар большим римским коллегиям, – понтификов, весталок, квиндецемвиров и проч.

Этот закон уже был применен в 382 году, когда произошел случай с алтарем Победы. После битвы при Акциуме Август поместил в зале заседаний сената статую Победы, перевезенную когда-то из Тарента при завоевании этого города римской республикой; под статуей находился алтарь, на который сенаторы, входя, бросали несколько зерен ладана. Клятвы и обеты, приносимые здесь, освящались присутствием богини. Когда среди сенаторов явились христиане, они вскоре нашли оскорблением для себя присутствие этого идола. Император Констанций велел вынести эту статую оттуда, но Юлиан водворил ее на прежнее место. После него она оставалась там, благодаря относительной терпимости, какая господствовала при Иовиане и Валентиниане. Но сенаторов-христиан с каждым днем становилось все больше и больше, и их щепетильность нашла благоприятный отклик у Грациана, который приказал вновь удалить возбуждающую раздор богиню; сенаторы-язычники протестовали против этого распоряжения устами самого выдающегося в их среде, Симмаха; они ссылались на то, что составляют большинство, и просили, чтобы по крайней мере в стенах сената к римской религии сохранили почтение. Грациан не принял депутата язычников; из заявления сенаторов-христиан, переданного ему папой Дамасом, он узнал, что Симмах не выражает истинных чувств собрания. Но Грациан умер в следующем году (383), а Валентиниан II позволил Симмаху высказаться перед императорским советом. Между тем Симмах был назначен префектом Рима. Его речь произвела большое впечатление⁹⁵⁵. Тогда вмешался Амвросий, потребовал себе на просмотр речь Симмаха и сделал на нее возражения по каждому пункту⁹⁵⁶. Старый римлянин требовал не только восстановления алтаря Победы; он протестовал в то же время против грабительских законов, которые лишили храмы их доходов, а жрецов – их жалования: в особенности горячо защищал он весталок. У Амвросия был готов ответ на все; но надо признаться, что после стольких протекших с тех пор веков странное впечатление производят его доводы, при сопоставлении их с аргументами Симмаха: до того те и другие сходны с тем, что говорится в наше время партиями, ведущими подобный же спор⁹⁵⁷.

Домогательства Симмаха не имели никакого успеха; все осталось по-прежнему. В этом 384 г. боги лишились одного из самых верных своих слуг в лице Веттия Агория Претекстата. Он был префектом Претории в то время, как Симмах был префектом Рима⁹⁵⁸. Другая крупная личность языческого мира Никомах Флавиан был так же (383 г.) префектом Претории. Такие должности показывают, что если законы по отношению к язычеству были суровы, то правительство не питало враждебных чувств к его защитникам. В 387 году Максим вторгся в Италию и принудил Валентиниана II бежать к Феодосию. В течение нескольких месяцев его власть признавалась в Риме, и Симмах, которому не в первый раз уже приходилось писать панегирики, произнес речь в честь нового государя. Ему не посчастливилось, так как Феодосий в скором времени восстановил на престоле своего юного соправителя; Максим, побежденный в нескольких сражениях, был выдан восточному императору и, наконец, казнен, а те, кто приняли его сторону, попали в очень щекотливое положение. Симмах укрылся в церкви⁹⁵⁹. Он был помилован и не потерпел ни личного, ни имущественного ущерба, и даже не лишился своих должностей. Феодосий и Валентиниан прибыли в Рим в 389 году. Флавиан и Симмах опять появились в их свите; первый вновь занял место префекта претории, а Симмах предназначен был в консулы и действительно вступил в эту должность 1 января 391 года. Очевидно правительство старалось привязать к себе личными милостями остатки языческой аристократии, все более и более оскорбляемой в своих религиозных традициях. Но ему приходилось бороться против очень стойких чувств. Языческая партия не мирилась ни с разрушением римского культа, ни с упразднением алтаря Победы. Она не переставала приставать к государям со своими жалобами. Феодосий принял в Милане⁹⁶⁰ депутацию сената; после его отъезда на Восток, Валентиниан II, отправившийся в Галлию, был настигнут там другой депутацией⁹⁶¹; но все это было безуспешно.

15 мая 392 года Валентиниан был убит во Вьенне по проискам своего слишком могущественного полководца комита Арбогаста. Убийца облек императорской мантией одного из чиновников императорской канцелярии, Евгения, который в прежние времена имел некоторый успех в качестве профессора литературы. Он был христианином, а покровитель его Арбогаст – язычником. Когда Евгений вскоре же убедился, что Феодосий его не признает, он счел выгодным опереться на языческую оппозиционную партию, ожесточенную столькими неудачами и в особенности новейшими законами, которые запретили безусловно всякое выполнение обрядов старого культа. Префектом Италии, тогда как раз был Никомах Флавиан, двоюродный брат и зять Симмаха, весьма усердный к богам, как и тот. Сановники-язычники имели полную возможность выполнить свой план. Правда, восстановление пособий на содержание старого культа встретило некоторые затруднения. Евгений заставил себя просить; ему, как христианину, было не к лицу принимать на себя такую ответственность. Наконец нашли обходный путь: имения и пособия были возвращены не непосредственно храмам, а сенаторамя-зычникам. Что же касается алтаря Победы, свободы жертвоприношений и отправления всех языческих церемоний, то желания Симмаха и его партии получили полное удовлетворение. Однако Симмах, по-видимому⁹⁶², отнесся с некоторой осторожностью к этому неожиданному обороту вещей. В первую голову шел Никомах Флавиан. Дотоле он хотя и был предан богам и не деликатничал с христианами, когда по должности мог причинить им неприятность⁹⁶³, но не обнаруживал ни такого сильного благочестия, как Претекстат, ни такой настойчивости в защите старых традиций, как Симмах. Теперь он проявил чрезвычайное усердие. Храмовое имущество пошло на устройство торжественных шумных празднеств; в торжественном шествии пронесли по улицам Кибелу, матерь богов, возобновили мистерии Изиды, с чрезвычайной помпой приносили жертвы Юпитеру Лaциалу; пользовавшиеся очень дурной славой храмы Венеры и Флоры вновь открылись для своего распутного культа; наконец, полное очищение всего города по древнему очистительному обряду занимало в течение трех месяцев всех, остававшихся верными старому культу, и, как понятно, привело в сильное раздражение приверженцев христианства. Среди последних некоторые, огорченные немилостью нового правительства и удалением от общественных должностей, начинали ощущать порывы к отступничеству. То, что происходило в Антиохии во времена Юлиана, навязывалось теперь Риму усилиями здешней аристократии⁹⁶⁴.

Феодосий не дал отпраздновать праздник до конца. Как и в 388 году, он вновь появился в Италии. Арбогаст и Флавиан выступили в поход навстречу ему. При выходе из Милана они грозили превратить в конюшню соборную церковь Амвросия. Они не вернулись из похода. Флавиан, которому поручено было охранять проход в Юлиевых Альпах, допустил Феодосия прорваться и с отчаяния лишил себя жизни. В последовавшем сражении при Холодной реке Евгений был побежден⁹⁶⁵ и взят в плен; Феодосий приказал отрубить ему голову. Арбогаст в свою очередь покончил с собой. В гербе побежденных был изображен Геркулес; еще раз поле сражения осталось за Христом.

То был конец. Запретительные законы против язычества были вновь приведены в действие. Никого не преследовали лично, даже тех, кто более всего был замешан в восстании и в языческой реакции: Симмах прожил еще долго после этого, а род Никомаха Флавиана, упорствуя в своем сопротивлении победоносной вере, продолжал занимать высокие должности. Но отправление языческого богослужения было отныне запрещено, и храмы заперты.

Не следует думать, что их передали в распоряжение христиан для превращения их в церкви. Во многих местах, и в особенности в Риме, где обе веры господствовали рядом в течение всего IV столетия, у христиан было достаточно зданий и у них не было никакого побуждения требовать себе храмов. Только в VII столетии они присвоили себе один из них, превратив его в церковь: преобразование Пантеона в 612 году – самый древний факт в этом роде, какой мы можем установить. Он имел место в такое время, когда правительство не знало, что делать со старыми памятниками Рима. Они стояли без всякого употребления, и казна входила в издержки на их ремонт: лучшее, что можно было сделать, чтобы спасти их или обратить на полезное употребление, это передать их церкви. Как все прекрасные сооружения Рима, храмы очень пострадали и от готов Алариха, и от вандалов Гензериха, которые ограбили их металлические и иные драгоценные украшения, но они все же держались, пока позволял их возраст и не разрушили непогоды.

Впрочем, превращение храмов в церкви не шло вполне гладко. Огромный храм Целесты в Карфагене, постояв несколько времени запертым, зарос кустарником. Правительство разрешило епископу Аврелию отправлять там христианское богослужение, так что однажды на пасху епископская кафедра была воздвигнута на том самом месте, где прежде стоял языческий идол. В толпе, теснившейся вокруг карфагенского примаса, находился очень наблюдательный юноша, который, следя за богослужением, в то же время зорко осматривал все кругом себя. Внимание его было привлечено крупной надписью бронзовыми позолочеными буквами на фасаде храма. Она гласила: Avrelius pontifex dedicavit. (Принес в дар жрец Аврелий). Это было как будто пророчеством. Однако вскоре заметили, что второй Аврелий и та религия, которой он был представителем, не могли заставить совершенно забыть старую традицию. Многие новообращенные, лишь наружно отрекшиеся от язычества, в своих молитвах соединяли культ тирской богини с поклонением Христу. То было смертным приговором для старого храма: вышел приказ разрушить его⁹⁶⁶.

Кажется, во многих местах закрытие храмов прошло, как в Риме, довольно мирно. Не так было на Востоке, особенно в Сирии, где некоторые крупные центры оставались упорно привязанными к своим древним культам. В Александрии, точно так же, как в Риме, пришлось сперва терпимо относиться не только к тому, что храмы оставались открытыми, но даже и к жертвоприношениям. В деревнях, а может быть и в иных городах, ухитрялись обходить закон. В установленные издревле дни устраивались собрания около храма, на которых, без принесения в собственном смысле жертвы, закалали ритуальное животное и съедали его сообща в пиршестве, религиозный характер которого выражался в гимнах в честь богов. Так рассчитывали оставаться в пределах законности. Но за последнюю вступались добровольные защитники из христианского населения, не расположенные удовлетворяться притворным исполнением закона и пылавшие ревностью, готовой перейти все границы. Черные стаи монахов нападали на пирующих, кулаками и палками разгоняли неверных, затем кидались на храм и опустошали его. Такие происшествия часто случались в окрестностях Антиохии. Язычники жаловались епископу, но жалобы их не удостаивались внимания. За них вступился Ливаний и составил по этому поводу в начале 384 года защитительную речь в защиту храмов⁹⁶⁷, обращенную к императору Феодосию. Знаменитый ритор сильно отстал от века. Он воображал, что, запретив жертвоприношения, правительство оставит в покое все остальное. В конце своей речи, высказывая предположение с его точки зрения абсурдное, он так взывает к императору: «Вы могли бы уж, государь, издать такой указ: пусть никто из моих подданных не смеет веровать в богов, ни почитать их, пусть никто не просит у них чего бы то ни было ни для себя, ни для своих детей иначе, как в полном молчании и тайне; пусть весь мир признает то, что почитаю я (христианскую веру), принимает участие в её обрядах, молится по её правилам и склоняет голову под руку её предстоятелей, – и все это под страхом смертной казни».

Но как раз такого именно положения дел и желал Феодосий, если не говорить не только о смертной казни, но и вообще о карательных мерах. За исключением последних, к которым стеснялись прибегать, вытравление язычества преследовалось всеми способами, какие только были в распоряжении правительства. Если никого не обижали лично и не задевали имущественных интересов или служебного положения, то, зато круто принялись за языческий культ и храмы. Когда показалось недостаточным закрывать их, не постеснялись предписать сносить их. Закон вообще запрещал это, но здесь действовали отдельные эдикты. В том же году, когда Ливаний писал свою защитительную речь, префект восточной претории Кинегий был послан в Сирию и Египет со специальным поручением окончательно закрыть те храмы, которые еще не были закрыты или время от времени открывались⁹⁶⁸. То было для Александрии концом режима веротерпимости. Несколько лет спустя в этом огромном городе вспыхнуло страшное междуусобие между язычниками и христианами. Новый епископ Феофил (385 г.) выпросил себе у императора одно старое здание, уже приспособленное Констанцием для арианского богослужения. Чтобы превратить его в православную церковь, он произвел там некоторые переделки, причем нашли несколько принадлежностей языческого культа; на этом месте когда-то был храм Вакха или Митры; нашли вещи, пожертвованные в храм по обету (ex–votos), и среди них встречались очень непристойные. Феофил, чтобы обличить язычников, велел пронести их по всему городу. Эта выставка послужила поводом к мятежу. После долгого уличного боя язычники под предводительством философа Олимпия укрылись в Серапеуме и забаррикадировались там. Этот огромный храм возвышался на искусственном холме; к нему вела лестница в сто ступеней; на плоской вершине, кроме самого храма и портиков помещались разные здания, занятые службами капища. Из этой крепости мятежники производили вылазки и часто возвращались туда с пленными, которых они принуждали отрекаться от христианства; некоторые из них умерли от истязаний, став неожиданно мучениками. Местные власти, будучи не в силах справиться с восстанием, вступили в переговоры; было условлено написать императору. Феодосий ответил. Он прощал восстание и даже пытки, которым подвергли христиан, но предписал уннчтожить культ Сераписа⁹⁶⁹. Разрушили только самую статую, да и то нелегко было найти человека, который поднял бы на нее руку. Колоссальная статуя бога занимала глубину храма, на её голове помещалась знаменитая корзина, символ плодородия. Искусно расположенное окно напротив статуи, пропускало в известные дни прямо на позолоченные уста идола первые лучи восходящего солнца. Показывали и другие чудеса в этом храме, наиболее почитаемом и внушавшем страх. Язычники распространяли молву, что мир погибнет в ту же минуту, как только прикоснутся к Серапису. Однако один солдат осмелился и бросил копьем в голову бога: очарование исчезло, и Серапис был разбит на куски, которые волочили по улицам Александрии. Патриарх Феофил возобновил свои раскопки, которые вновь доставили ему непристойные предметы; не в его характере было умолчать об этих находках⁹⁷⁰. Император приказал, чтобы идолы, сделанные из драгоценных металлов, были переплавлены, а полученные средства розданы бедным. Феофил бережно сохранил одного идола, особенно странного, и поместил его на виду, все для того, чтобы высмеять язычников. Другие александрийские храмы постигла участь Серапеума. Серапис имел еще известное святилище в Канопе; его выбросили оттуда; кучка последователей Пахомия основала здесь «монастырь покаяния».

В Сирии язычество защищалось, как и в Египте, и еще с большим успехом. В Петре. Ареополе, в древней Идумее, Газе и Рафии, в приморской Палестине, в Илиополе, на Ливане население энергично сопротивлялось эдиктам о закрытии храмов. Наконец проведение в жизнь этих законов удалось. Даже в Газе закрыли святилище знаменитого местного бога Марны⁹⁷¹. В Северной Сирии епископ анамийский Маркелл добился издания указов о разрушении храмов. Не без труда удалось ему разрушить главный храм в своем епископском городе: старое здание сопротивлялось разрушению по своей массивности и прочной постройке. Когда он был сравнен с землей, епископ принялся за другие храмы в своей епархии. Однажды в местечке, называемом Авлон, где жители защищались с оружием в руках, он явился с солдатами и гладиаторами. Завязался бой; язычники заметили епископа, который молился в стороне, захватили его и сожгли живым. Разумеется, паства причислила его к лику мучеников. Убийц открыли, но епископы всей области воспротивились какому бы то ни было преследованию их⁹⁷².

Агония язычества длилась еще некоторое время. Как ни был крепко заперт Марна в своем капище, к нему тайком наведывались его верные газяне. Епископ Порфирий не без труда добился от Аркадия эдикта о разрушении храма. В первые годы V столетия Златоуст посылал сирийских монахов на борьбу против ливанских капищ. Несмотря на все усилия, Харран оставался языческим. Еще остается под вопросом, не сохранили ли арамейские боги в этих преданных старой вере странах хоть горсть поздних поклонников, вплоть до мусульманского завоевания и даже долее того.

Мне нет возможности проследить во всех подробностях эту последнюю борьбу между двумя религиями. Слишком часто она принимала, как в Анамии и Александрии, кровопролитный характер. Бл. Августин рассказывает о шестидесяти христианах, умерщвленных в Суфе в отместку за разрушение идола⁹⁷³. В 397 г. в Долине Ноны над Тридентом были убиты жителями три клирика, посланные для проповеди христианства этим горцам⁹⁷⁴. Случаи из жизни св. Мартина турского в борьбе с деревенским язычеством известны всем. В Галлии и в других областях сохранилось много легенд о мучениках, которые нельзя отнести к эпохе официальных гонений на христианство; они основаны на подобного рода фактах, имели источником кровавые столкновения, вызванные неумеренным рвением иных христиан и упорной привязанностью язычников к старым культам. Правда, единственные известные нам жертвы – христиане, но христиане одни только писали историю этих событий, и естественно, не пересчитывали потерь своих противников.

Каково бы ни было это распределение жертв и вообще количество человеческих жизней, которые были тогда принесены в жертву, язычество было в конце концов вырвано с корнем. Путем законов и особых эдиктов, путем естественного развития христианства или с помощью насильственной борьбы между сторонниками старой и новой веры, христиане остались победителями и юридически и на практике.

Борьба между старым и новым культами представляла для императорского правительства только одну сторону религиозного вопроса. В самом христианстве было достаточно разновидностей, расколов, раздоров, способных истощить терпение правителей и поставить в тупик все их искусство.

Отношения правительства к манихейству, которое, собственно говоря, представляло совершенно особую религию и только некоторыми внешними особенностями напоминало христианство, были довольно просты и сложились уже издавна. Диоклитиан первый наложил запрет на эту чужеземную религию⁹⁷⁵ и притом еще в то время, когда не воздвигал гонений на христиан. Его жестокий закон, по-видимому, не применялся при христианских императорах буквально⁹⁷⁶. Манихейство часто подвергалось осуждению в их законодательстве, и гораздо более жестокому, чем другие секты: мы знаем о сосланных и высланных манихеях, но не заметно, чтобы к ним когда-либо применялась смертная казнь, предписанная Диоклитианом.

Что касается христианских сект, то при языческих императорах закон никогда не различал их от великой церкви. Эдикты о гонениях или о веротерпимости одинаково применялись ко всем разновидностям христианства. Но с эпохи Константина дело обстояло уже не так.

Мы видели выше, что кроме права на существование, признанного за христианскими общинами эдиктами Галерия, Константина и Ликиния, кроме мероприятий к возвращению им имущества, принятых этими двумя последними императорами, очень рано были дарованы церквам всякие привилегии, изъятия и пожалования, денежные вспомоществования и проч., сперва на Западе, а потом на Востоке, когда Константин стал там повелителем. Хорошо осведомленный о всех разногласиях в христианском мире, этот государь решил с самого же начала оказывать милости только великой церкви, которую он признал подлинной и законной. Это настроение Константина сперва выразилось в отдельных поступках, а под конец и в законодательстве; выражение его мы видим в законе 326 года⁹⁷⁷.

Но, оставляя в стороне вопрос об этих привилегиях, еретики имели вначале право, как и все христиане, восстановить свои церкви и возобновить свои собрания. Наиболее древней, еще уцелевшей христианской церковью была маркионитская, правда расположенная в области, которая находилась во власти Ликиния⁹⁷⁸. В Африке Константин попробовал отнять церкви у донатистов⁹⁷⁹: но здесь дело шло о только что нарождающейся секте и о зданиях, которые могли рассматриваться, как отнятые ею у действительного владельца, местной кафолической общины, с приданием им назначения, не соответствующего законному характеру. Этот оттенок ясно выражен в законе 326 года⁹⁸⁰, который, утверждая за новацианами право владеть церквами и кладбищами, делает исключение для той недвижимости, которую секта незаконно захватила у великой церкви в момент своего отпадения от неё. Право, утверждаемое в этом законе за новацианами, представляется даруемым только им, – создающим для них особенное положение, лучшее, чем у других сект⁹⁸¹. Это вполне совпадает с тем мягким сравнительно отношением, какое проявил к этим сектантам Никейский собор, или скорее к тем из них, кто присоединялся к кафолической церкви.

Однако они поименованы вместе с другими сектами в эдикте, который был издан несколькими годами позднее и дошел до нас благодаря Евсевию⁹⁸². Это – своего рода увещание, обращенное императором непосредственно к еретикам, новацианам, валентинианам, маркионитам, павлинианам, монтанистам и прочим, с целью убедить их вернуться в лоно церкви. Там упоминается о законе, исполнение которого возложено на правителей провинций и в силу которого всякие религиозные собрания были запрещены схизматикам, – даже собрания в частных домах; их места собраний должны были отбираться и возвращаться официальной церкви; наконец, имущество, принадлежащее их общинам, до́лжно было конфисковать в пользу казны. Евсевий удостоверяет⁹⁸³, что эти строгие мероприятия, подкрепленные угрозами заключения в тюрьму вождей сект, повели к присоединению к церкви большого количества отщепенцев.

Из убедительного примера донатистов видно, что такие законы не всюду были одинаково применимы. В действительности малые церкви продолжали существовать. Новациане имели церковь в Константинополе. В царствование Констанция местный епископ Македоний, человек в высшей степени нетерпимый, вынудил их перенести ее на ту сторону Золотого Рога (в Галату). При этом епископе сторонники его предшественника Павла и защитника термина единосущный были зачислены в разряд отщепенцев, и с ними обходились хуже, чем с новацианами. Они переселились вслед за последними в предместья, посещали их церкви, за отсутствием иных, и между ними едва не произошло полного слияния под давлением общего гонения⁹⁸⁴. В Кизике новацианская церковь была также разрушена тогда же стараниями епископа Елевсия. В Пафлагонии, где новациан было очень много, им пришлось потерпеть от лютого рвения константинопольского епископа. Пользуясь своим влиянием на правительство, Македоний добился посылки в эту область настоящей военной экспедиции. Новациане, возбужденные очевидно предшествующими притеснениями, собрались в местечке по имени Мантинион. Четыре numeri, шедшие против них, не испугали их; вооруженные топорами и косами, эти поселяне разбили наголову императорские полки⁹⁸⁵.

Такие предприятия со стороны официально признанных епископов заставляют предполагать, что они опирались на закон, что эдикт, о котором говорит Евсевий, вовсе не вымышлен, и что сами новациане недолго пользовались исключительными условиями, в которые сначала они были поставлены Константином. Они вновь стали пользоваться ими при преемниках Констанция, и до начала V века, по-видимому, их оставляли в покое. До нас дошли сведения о новацианских церквах в Константинополе, Риме, Александрии и многих других местах, где они существовали открыто и без стеснений.

Другие схизматики также держались вопреки законодательству, которое становилось все менее и менее благоприятно для них. Ненадолго отмененные при Юлиане, законы, касавшиеся их, вскоре были опять приведены в действие. Официально им было запрещено⁹⁸⁶ устраивать собрания для отправления богослужения, под страхом конфискации того помещения, где они соберутся. Но тот самый факт, что правительство вынуждено было постоянно повторять эти запреты и издавать новые законы против сектантов, показывает, что секты не вывелись⁹⁸⁷. Не говоря уже о донатистах, которые были на своей родине полными хозяевами и с которыми не решались и заговаривать о законе, многие отколовшиеся общины почти всюду защищали свое существование, благодаря своей численности и влиянию. Когда на власти нельзя было воздействовать страхом, то находились другие средства обеспечить спокойное житье, – продажность чиновников сыграла тут свою роль, – и за исключением некоторых неприятных моментов, в общем дело налаживалось.

Но как бы не были важны и многочисленны нарушения законов, последние все-таки продолжали действовать, возобновлялись, становились точнее, неизменно руководствуясь одним принципом, что есть только одна форма подлинного христианства – та, которая признается государством и определяется во всех подробностях официальной церковью. Только одна эта церковь имеет право существовать и отправлять богослужение, коллективное богослужение, всей общиной, что христиане всех наименований считают существенной стороной своей религии, своим долгом. Государство вообще щадило личные убеждения каждого гражданина, поскольку они не выражались во внешних действиях, именно в участии в запрещенных собраниях. Не заметно, чтобы оно когда-нибудь заставляло еретиков отрекаться от своих убеждений. Впрочем, когда дело касалось сектантов, пользовавшихся особенно дурной славой, каковыми были сперва манихеи, затем евномиане и по временам еще некоторые другие, то факт принадлежности к их общинам влек за собой более или менее важные последствия: лишение права занимать общественные должности и служить в войске, ограничение права завещать свое имущество по наследству и дарить его или приобретать его таким же безмездным путем, воспрещение жительства в определенных местах, заключение в тюрьме.

Здесь надо упомянуть и об изъятии книг. Сочинения Ария были приравнены Константином к трактату Порфирия против христианства и наравне с ним их было запрещено хранить под страхом смертной казни⁹⁸⁸. Тот же запрет с угрозой тем же наказанием был наложен на книги евномиан⁹⁸⁹.

Однако, каковы были в действительности отношения между государством и этой христианской религией, ради которой пожертвовали всеми старыми религиозными традициями, – этой кафолической церковью, в которой в одной только признавали подлинное христианство? Каждая местная церковь в своем городе, даже совокупность церквей во всем государстве представляла перед лицом государства только частное общество. Таково было положение во времена гонений, таково оно осталось и при христианских императорах. Даруя ей право на существование, властители империи в 311 году признали тем самым, что её существование совместимо с правильным ходом государственной жизни. Это было своего рода одобрение с внешней, полицейской точки зрения основных положений христианской общины. Если бы государство остановилось по отношению к церкви на простой терпимости со стороны незаинтересованной власти, его отношения с ней остались бы очень простыми, подобными, например, тем, какие существовали у государства к еврейским общинам. Но прежде всего, церковь, как местная, так и вселенская, далеко превосходила по своему значению всякие союзы, какие только могли возникнуть в империи, и перевес этот все увеличивался. Если бы даже император остался язычником, ему невозможно было не обратить особого внимания на общество, столь широко распространенное; уже простое применение принципа самодержавия повело бы к вмешательству, с его стороны во внутренние дела церкви. Обращение государя в христианство усилило это стремление к вмешательству. Кто более его мог интересоваться вопросом, где же среди стольких разногласий сохранилась истинная традиция христианства? К кому было, не скажу более законно, но более соблазнительно, обратиться в минуту раздора? Не донатисты ли и ариане ввели Константина в область церковного права и богословия? Даже оставив в стороне интересы общественного порядка, о которых законно было заботиться всякому монарху, не было ли естественно для христианского государя направлять свою политику на то, чтобы мир царил среди его братьев во Христе, и чтобы ими руководили достойные пастыри?

Сколько поводов это давало для вмешательства в дела веры! А это было еще не все. Став христианином, император вскоре возымел желание обратить в христианство всю империю и не только обратить, но сделать из новой религии то, чего не удалось сделать из старой: всеобщее официальное учреждение, государственную религию.

Разумеется, такой план требовал, чтобы государство приложило усилия ускорить конец старого языческого культа и употребило если не все средства, то по крайней мере много усердия, чтобы остановить расколы, способные вызвать распадение церкви. Но это требовало также, чтобы государство часто вмешивалось в церковные дела и вызывало необходимость для церкви уплатить дорогой ценой за ту великую милость, которая подняла ее из состояния гонимой секты до положения государственного института.

Церковь подчинилась этому вмешательству императора; ни откуда не видно, чтобы против него поднимались какие-нибудь принципиальные возражения. Оно казалось совершенно естественным: прославление Христа, Его религии, Его церкви, Его верных было предсказано пророками, возвещено в евангелии, являлось требованием христианского сознания. В прежние времена на семихолмый Вавилон сыпались проклятия, теперь церковь завоевывала его, обращала его к истинной вере. Какого большего торжества можно было пожелать? Правда, бывали плохие времена, когда Вавилон, хоть и крещеный, давал чувствовать свою тяжелую руку. Тогда-то Донат говорил: «чего нужно императору в церковных делах?» Тогда-то Афанасий находил в Костиллии все черты сходства с антихристом. Но когда дела шли хорошо, никто не соблазнялся вмешательством императора. Только нужно было, чтобы его вмешательство шло по надлежащему пути: вот все, чего от него требовали.

Эти воззрения нам кажутся слишком упрощенными, потому что наше развитие в этого рода вопросах стало гораздо утонченнее. Но во времена Феодосия никто не рассуждал иначе, даже те, кто могли бы пожаловаться на вмешательство императора. Можно быть уверенным, что, если бы Донат и Евномий были в милости, они не постеснялись бы наложить официальный штемпель на свое учение и заручиться для него поддержкой полиции.

Христиане были обязаны переменам, произошедшим в их юридическом положении в 311 и 313 г., главным образом свободой объединения в общины, которые были признаны тем, чем они в действительности были, и были освобождены от пут, какие законодательство налагало на нелегальные союзы. Они имели право владеть не только общей кассой, но и недвижимостью, которая служила центром общинной жизни, то есть церквами с прилегающими службами, епископскими домами, госпиталями и иными благотворительными заведениями, кладбищами и даже доходной землей. Церковные имущества могли увеличиваться путем дарения и завещания. Государство признавало епископов, избранных вождей общины, распорядителями её имуществ и руководителями её духовной жизни.

К этой свободе, которая с незапамятных времен была признана за еврейскими общинами и которой на деле христианские церкви также пользовались задолго до Константина в промежутках между гонениями, прибавились вскоре некоторые мелкие привилегии: освобождение от обязательной службы в куриях⁹⁹⁰, от натуральных повинностей, от земельного налога на общественные церкви⁹⁹¹, от налога промыслового (хризаргир) для низших церковных служителей, ведших мелкую торговлю⁹⁹².

Но в особенности важным было то, что права, данные великой церкви, церкви кафолической, не были признаны за её отщепенцами. Таким образом появилось государственное православие. Государство должно было определять, кто из враждующих партий представляет истинное христианство, которое следует признать и поддерживать, как таковое. В теории, казалось бы, правительство не могло иметь своего мнения по этому вопросу; христианские общины сами должны были разрешать свои разногласия. На деле, не говоря уже о том, что спорящие стороны иногда сами взывали к государственному посредничеству, забота об общественном порядке и о благе церкви побуждала государей вмешиваться в эти раздоры и принимать все казавшиеся им нужными меры для подавления. Поэтому мы видим, что императоры опрашивают мнения, созывают соборы, близко вникают в ход их совещаний, устанавливают их программу, вмешиваются даже в редакцию символов и в выбор епископов.

Когда спор не переходил за пределы местной церкви, можно было еще усмирить раздор авторитетом высших церковных властей, которым в случае нужды правительство оказывало свое содействие. Но если среди самих епископов было разногласие, как было их согласить и на чью сторону встать? Если бы в церкви IV века была единая центральная власть, всеми признанная и действенная, она могла бы найти средство для разрешения вопроса. Но её не было. Между Антиохией и Александрией царил раздор; египетские епископы поддерживали Афанасия, а восточные боролись против него. Как рассудить их? Поступить ли, как некогда Аврелий, и стать на сторону того, кого поддерживает римская церковь? Нужно было, чтобы для этого установилась традиция, обычай, чтобы все привыкли к вмешательству римской церкви в таких случаях. Но на самом деле о ней давно уже не слыхали на Востоке. В предшествующем веке самовластный образ действий папы Стефана оттолкнул там от неё много лиц, и притом наиболее почтенных. Низложение Павла Самосатского было доведено до сведения римской церкви, как и александрийской, но оно обошлось без её участия. На Никейском соборе она сыграла лишь незаметную роль. Низложенному на Тирском соборе Афанасию, по-видимому, не приходила мысль, что апелляцией в Рим он может вернуть себе кафедру. Лишь его противники, ища поддержки для своих ставленников в Александрии, первые обратились к папе Юлию. Да и то, как только они встретили там сопротивление своим домогательствам, они стали относиться к папе презрительно и даже задумали его низложить. Даже и на Западе мы уже видели, как мало считались донатисты с заморскими церквами вообще и с римской в частности.

Руководящей власти, действенного выражения христианского единства, не существовало. Папство, каким знал его Запад впоследствии, еще не народилось. То место, которого оно еще не успело занять, не колеблясь захватила государственная власть. Христианская вера стала верой императорской не только в том смысле, что государь исповедовал ее, но и направлял. Это делалось не по праву, не по теории, а на практике.

Правда, император сам не определяет догматических формул, – это дело епископов. Если он сознает надобность в более точном богословском выражении некоторых истин, то он обращается к их помощи. Однако, собираются ли они на соборы, более или менее вселенские, единые или двухчастные, созываются ли по личным именным приглашениям, по выбору, – созыв всегда исходит от императора; он дает программу и общее направление работам, а что важнее всего – свое утверждение его постановлениям. Если император, подобно Феодосию, не доверяя формулам, больше полагается на лиц, то все же он определяет, с кем надлежит быть в общении. А на чем основывается его решение? На его личной оценке положения. Как и все западные христиане, Феодосий был никеец; воцарившись на Востоке, он указал восточным христианам в качестве образцов православия на римского и александрийского епископов. Затем, лучше познакомившись с составом епископата, он убедился, что эти авторитеты не так вески, как бы нужно было, и указывал на иных.

Император не присваивает себе, по теории, права низлагать епископа. Это дело церкви, которая одна только в состоянии судить, нарушил ли тот или другой из её представителей её внутренние правила. Во всех судебных процессах над епископами и иными духовными лицами правительство не вмешивается, пока дело касается церковных обязанностей, и не затрагивает общего гражданского порядка. Если какой-нибудь епископ проповедует ересь, если клирик нарушает закон о безбрачии (лишь бы не было прелюбодеяния), то на церковь, а не на государство ложится обязанность принудить его к исполнению своего долга я налагать на него свои особые взыскания – низложение или отлучение от церкви. Государство вмешивается, и то по просьбе церкви, только там, где выполнение церковного постановления может отразиться на общественном порядке. Правительство полицейской силой низлагает, удаляет или заключает в тюрьму того или иного епископа или кандидата, на которого указывают ему или его собственные чиновники или сама епископская власть, основывающаяся на правильно постановленном церковном приговоре.

Так обстояло дело в теории. Но совершенно ясно, что на практике во взаимных раздорах епископов и в слабостях отдельных представителей этого звания правительство без труда могло найти точку опоры против всех неугодных ему людей. Впрочем, и общее законодательство давало ему в случае надобности еще другое оружие борьбы, в виде законов об оскорблении величества и о бунте. В общем епископ, в особенности занимающий видное положение, если желал жить спокойно, должен был остерегаться противоречить официально установленному учению и вообще всем проявлениям воли правительства даже в религиозной области.

Однако не следует идти слишком далеко и приравнивать епископов к чиновникам. «Церковная милиция» все же отличалась от «светской милиции» не только по природе и достоинству своих обязанностей, но и по своему происхождению. Епископы были и остались избранниками церкви; они рукополагали друг друга без всякого участия в том государства. Наряду с иерархией чиновников, которые все прямо или косвенно получают свою власть по воле императора, стоит церковная иерархия, которая черпает свою власть в избрании. И это избрание, как общее правило, было свободным. Можно, конечно, предполагать, что там, где правительство было более заинтересовано в выборе лиц, например, в Антиохии или Константинополе, внушения со стороны императора помогали избирателям определить свой выбор. Но насколько можно судить, в Риме, в Александрии и в других местах с решением избирателей считались⁹⁹³. Самое большее, что иногда в сомнительных случаях, как и в случаях догматического разномыслия, правительство вмешивалось, чтобы выяснить дело, а не для того, чтобы навязать своего кандидата.

То было немалым преимуществом для церкви. Только в её недрах еще имело силу избирательное начало. Можно даже сказать, что в лице своих соборов она управлялась как бы общественным мнением и имела некоторые черты представительных учреждений. Вне её, в гражданской и политической жизни, были только правители и управляемые. Этим особенным положением она была обязана своему основному принципу, характеру независимого от государства частного общества, раз только ею выполнены были все требуемые законом формальности. Государство, допустив после долгого испытания её самостоятельное существование, не имело уже никакого права вмешиваться во внутренний порядок её управления и вынуждено было признать все, что могло быть в нем либерального.

Эти два общественных учреждения, которые все более и более сводились к одному и тому же кругу лиц и отличались лишь по своим задачам, неизбежно должны были вступать друг с другом все в более и более частое общение, взаимно поддерживать и помогать друг другу. Столкновение между ними казалось бессмыслицей. Возможно было, что государь мог стать на ложный путь или что епископ мог оказать сопротивление властям, но это были случайности.

Одним из самых древних и самых выразительных доказательств этого согласия между церковью и государством было учреждение епископского суда в IV веке. Здесь, отметим сейчас же, идет речь не о разборе споров между христианами, производимом епископами или их пресвитерами. Такие разборы совершались с самого возникновения христианства: члены первобытных христианских общин, подобно еврейским, любили предоставлять решение своих дел своим духовным руководителям. Так продолжалось в IV веке и позже. Подобные решения должны были приводиться в исполнение, по совести, но могли быть подкреплены лишь тем давлением, какое оказывали собственные церковные правила. Чтобы получить поддержку со стороны государственных властей, нужно было, чтобы суд производился по формам третейского суда с предварительным соглашением между тяжущимися. Теперь нужно отметить право, признанное христианскими императорами за истцом, передавать свои гражданские споры на епископский суд и вызывать к нему противную сторону, а затем требовать исполнения решения без всякого предварительного соглашения с противником⁹⁹⁴. Прибегать к этому епископскому суду можно было вовсе не только в спорах между христианами; он открыт был для всех и притом во всякий момент процесса, даже если дело было уже разобрано светским судьей, и тот уже приступил к постановлению приговора. Это не был апелляционный суд, а особое судилище, которое считалось внушающим больше доверия, чем обыкновенный суд, и потому к нему облегчался доступ. Епископ являлся здесь третейским судьей; можно было требовать привести его решение в исполнение государственной властью.

В общем государство допускало, что епископский суд, более честный, менее сложный и дорогой, чем казенный, представлял для тяжущихся особые преимущества, и правительство не колебалось обеспечить им эти преимущества. То было весьма почетным для церкви свидетельством: да позволят нам подчеркнуть его после рассказа о стольких раздорах и скандалах.

Таково было в конце IV века положение церкви по отношению к государству. Как велика была перемена со времен Диоклитиана! Церковь не только не подвергалась больше преследованиям, но напротив, государство покровительствовало ей, приспособило её к себе, она стала почти официальным учреждением. Через нее стало действительностью то религиозное единство, о котором мечтали государственные деятели. Отныне незачем было хлопотать о синкретизме: все религии были покинуты ради одной, как раз той самой, против которой их хотели прежде объединить. Поглощенная до известной степени римским государством, церковь в свою очередь поглощала его, проникала его своим учением, делала из него христианское государство.

Что же выиграло христианство от этого великого изменения в своем внешнем положении? В каких отношениях отразилось на евангельской традиции и на внутренней жизни церкви приобщение к ней народных масс и благоволение светской власти? Это предстоит нам рассмотреть и оценить.