Беседа VI. Гонения

Это произошло в четвертый год 210-й олимпиады или в 817 году от основания Рима, во времена правления Луция Домиция Агенобара, обладавшего звериной жестокостью и невиданным доселе лицемерием, – императора, вошедшего в историю под именем Нерона. К этому году он уже успел совершить бесчисленное множество преступлений, среди которых самые жуткие – убийство собственной матери и умерщвление жены.

В тот же год вместо Альбина, пребывавшего в должности прокуратора Иудеи, был назначен Гессий Флор, управлявший Иудеей два года.

Вероятно, в том же году святой апостол Петр, находясь в Риме, написал и отправил с Силуаном свое первое Соборное послание, адресованное христианам Малоазийских церквей. Возможно, что именно в том же году племянник Варнавы, духовный сын апостола Петра и сподвижник апостола Павла Марк, называемый также Иоанном Марком, написал Евангелие.

Но самое знаменательное и трагическое событие того года произошло в жаркий день 18 июля.

Пламя вспыхнуло в цирке. Оттуда оно быстро перекинулось на множество мелких лавок, набитых легко возгорающимся товаром. Ветер помог распространению огня, и вскоре он охватил уже весь цирк. Через небольшой промежуток времени огонь почувствовал себя полным хозяином в «вечном городе». Узкие кривые улочки с деревянными домами, словно прилепленными друг к другу, стали хорошей пищей для пламени. Город наполнился огнем, дымом и криками людей. Они кричали от своего бессилия, потому что борьба с всепожирающим пламенем оказалась невозможной. Они звали на помощь, надеясь спасти своих близких и хотя бы кое-что из имущества. Некоторые из них убегали на соседние улицы, но и там их настигал огонь, который был быстрее их. Гибли дома, гибли люди.

Тацит, ярко описавший эту жуткую вакханалию огненной стихии, сообщает, что многим людям было запрещено спасать свое жилище, так как по городу ходили какие-то мужчины и не только не помогали бороться с пожаром, а, наоборот, бросали горящие факелы в еще не тронутые огнем дома (см.: Анналы XV 38). Они вызывали ненависть, но никто не решался оказать им сопротивление. Все хорошо знали коварные нравы, существовавшие в столице нероновой империи. Нетрудно было догадаться, что незнакомцы либо выполняли чужой приказ, либо делали свое мерзкое дело для того, чтобы можно было беспрепятственно грабить.

Девять дней бушевало пламя, девять дней гибли люди, девять дней над Римом разносился крик. Когда уцелевшие жители города стали понемногу приходить в себя от пережитого шока, сразу же встал вопрос: кто? Этот вопрос звучал в домах, на площадях, в тавернах, на улицах. Кто? Кто? Кто?

И ответ был удивительно быстро найден. Теперь уже никто и никогда не узнает, кто первый высказал догадку, но его слова упали на благодатную почву и были восприняты как самая простая и очевидная истина. Кажется, ни у одного человека не возникло подозрений или сомнений. Все сразу же поверили в справедливость найденного ответа, и наступило облегчение. А когда известен виновник, все становится проще. Сгоревшие дома не возвратить, погибших не оживить, но есть возможность наказать виновников пожара. Это создавало хотя бы видимость какой-то компенсации и, самое главное, успокаивало неудовлетворенное чувство мести.

Кто же они? Кто эти изверги, осмелившиеся поджечь столицу мира? Кто эти изуверы, из-за которых погибло столько людей?

Рим тех времен представлял собой не только центр pax romana (римского мира), но и средоточие различных культов и религий. Завоеватели мира искренне верили, что нужно привлечь на свою сторону как можно больше богов. Речь шла не только об отечественных богах, которые издавна имели свои дома-храмы в Риме, но даже о богах вражеских народов. Языческая логика была проста: если боги покоренных или соседних народов получат для себя жилища в Риме, то тем самым город добьется их благосклонности и из вражеских богов они превратятся в дружественных. Поэтому в Риме стали появляться не только храмы многих восточных божеств, но и их служители. Здесь можно было встретить галлов – жрецов фригийской богини Кибелы или, как ее иначе называли. Матери Богов. По улицам разгуливали жрецы египетской богини Исиды, шествовавшие в длинных полотняных одеждах, с собачьей маской на лице и с погремушкой в руках. В «вечном городе» жили также халдейские маги, служители персидского бога света Митры, поклонники финикийско-сирийской богини Астарты, египетского бога подземного царства Сераписа.

Были здесь, конечно, и иудеи, поклонявшиеся всесильному Яхве. Они очень отличались от всех, так как не были язычниками и верили в одного-единственного Бога. Язычникам иудейская вера представлялась крайне странной, поскольку они не понимали, как можно поклоняться одному Богу. Согласно древнейшим воззрениям, многообразие явлений природы требовало и многобожия, ибо каждое божество «заведует» какой-то одной или несколькими стихиями, а также сферами человеческой деятельности. Единобожие казалось язычникам неестественным и несерьезным. Кроме того, они смеялись над иудейскими обрядами и не понимали, как можно поклоняться высшему существу, не имея перед собой его изображения. Иудеи же отвергали любых идолов. Римляне также издевались над тем, что иудеям запрещалось есть свинину.

Евреи, жившие в то время в Риме, уже не были однородны. Среди них находились и правоверные иудеи, и христиане. Еще за пятнадцать лет до пожара предшественник Нерона император Клавдий «изгнал из Рима иудеев, постоянно подстрекаемых Хрестом» (Светоний. Клавдий 25, 4; именно так записал римский писатель имя Иисуса Христа). Из этого сообщения совершенно очевидно, что римляне не видели никакой разницы между евреями и не различали их по религиозному признаку. Здесь дело не только в том, что они плохо ориентировались во внутрииудейских религиозных распрях, но и в отсутствии внешних различий между традиционными иудейскими и начинающими распространяться раннехристианскими культами: и те и другие поклонялись одному Богу; и те и другие не признавали никаких изображений; и те и другие соблюдали субботу и т. д. Скорее всего, Клавдий приказал выслать иудеев из Рима из-за потасовок, происходивших в еврейском квартале между ортодоксами и христианами. Когда уже не помогали богословские аргументы, в ход шли более простые и не столь утонченные доказательства. Именно тогда среди других иудеев из Рима были высланы Акила и его жена Прискилла, оказавшие впоследствии в Коринфе приют апостолу Павлу (Деян.18:2).

Таким образом, римляне, не видевшие тогда еще трудноуловимую разницу между евреями – правоверными иудеями и евреями-христианами, относились с одинаковым презрением и к тем и к другим. Однако христиане вызывали у них несравненно большую злобу, и вот по какой причине.

Многие из христиан демонстративно показывали, что они не приемлют римский образ жизни. Да и как они могли участвовать в том водовороте безнравственности и разврата, который тогда захлестнул Рим! Среди христиан вошло в обычай называть этот город «Вавилоном», так как со времен пленения в сознании всех евреев Вавилон ассоциировался со всякими мерзостями и жестокостями. Так, апостол Петр приветствует «церковь в Вавилоне» (2Пет.5:13), подразумевая римскую церковь, а апостол Иоанн, предрекая гибель Рима, говорит: «Пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы» (Апокалипсис 14:8).

Христиане словно бросали вызов могучему Риму. Они верили в близкий конец света, ждали прихода Мессии и тем самым никак не вписывались в «золотой век» Римской империи. Они с отвращением смотрели на языческие храмы и на кровавые жертвы, приносимые на алтари. Все это вызывало негодование у патриотически настроенных римлян, усматривавших в поведении христиан оскорбление великому прошлому и счастливой современности Рима. О христианах ходили всякие небылицы: там они отравили колодец, там во время своей трапезы съели маленького ребенка, там подожгли дом. Апостол Петр (1Пет.2:11; 1:15, и 3:16) призывает христиан вести целомудренный образ жизни, чтобы противостоять тем людям, которые «злословят вас как злодеев». В «злодеяния» христиан верила не только чернь, но и культурные и достаточно образованные люди. Римляне были убеждены, что в лице христиан они имеют скрытых врагов, которые при первой же возможности нанесут удар.

И когда произошел девятидневный пожар, то стоило лишь кому-то произнести робкую догадку: «Христиане?», как она распространилась с не меньшей быстротой, чем пламя того жуткого пожара. Эта молва передавалась из уст в уста, от дома к дому, от улицы к улице. Через некоторое время уже никто не сомневался, что Рим подожгли христиане. По распространенному мнению, только они были способны на такое преступление. Через три года иудеи (неизвестно только какие: правоверные или христиане) аналогичным образом были обвинены в поджоге Антиохии (Иосиф Флавий. Иудейская война VII 3, 2–4). Так что традиция, возникшая на берегах Тибра, достаточно быстро распространилась чуть ли не по всему Средиземноморью.

Слухи о причастности христиан к римскому пожару были подтверждены самим Нероном, и предполагают, что он ухватился за сплетню с большой охотой. По сообщению одного историка, злые языки нашептывали, что город подожгли по его приказу, а сам император «смотрел на этот пожар с Меценатовой башни, наслаждаясь... великолепным пламенем...» (Светоний. Нерон 38, 2). Эта робкая молва не могла не остаться незамеченной «хозяином». И, как свидетельствует другой историк, «Нерон, чтобы отвести слухи, нашел виновных и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами» (Тацит. Анналы XV 44). Начались массовые казни, причем они осуществлялись в таких размерах и с такой жестокостью, которых не знал до сих пор даже, казалось бы, уже все повидавший Рим.

Сначала были схвачены все, кто открыто признавал себя христианами. Подвергнутые бесчеловечным пыткам, они иногда выдавали других христиан, скрывавших от окружающих свою приверженность к новой религии. Как пишет Тацит, их обвиняли уже «не столько в злодейском поджоге, сколько [вообще] в ненависти к роду человеческому» (Там же). Быть тогда в Риме христианином означало постоянно чувствовать всеобщую злобу и подвергаться травле (подобно тому, как в некоторых обществах средних веков и нового времени подвергались травле евреи).

Затем христиан не просто предавали казни, а издевательски и изощренно умерщвляли. Их одевали в шкуры диких зверей и бросали на растерзание собакам. Их сжигали живьем в цирке и принуждали участвовать в театральных представлениях, где осужденные на смерть выступали в роли мифологических персонажей и должны были по-настоящему умирать: горел Геракл в своей тунике, дикие звери разрывали на части Орфея, Дедал падал с неимоверной высоты и разбивался насмерть и т. д. Но наиболее жуткую казнь, при виде которой содрогались даже совсем бессердечные люди, придумал сам Нерон. В его садах, расположенных на берегу Тибра, обреченных на смерть христиан привязывали к высоким столбам. Когда наступал ночной праздник, несчастных поджигали, и, превращаясь в живые факелы, они своими телами освещали торжества придворной знати. Такие казни вызывали жалость даже у тех, кто признавал христиан виновными. Тацит пишет: «И хотя на христианах лежала вина и они заслужили самой суровой кары, все эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не ради пользы общества, а из-за кровожадности самого Нерона» (Анналы XV 44).

Однако, несмотря ни на что, казни продолжались с неослабевающей жестокостью. Более того, Нерон только положил им начало. Последующие римские императоры, за редкими исключениями, с большим или меньшим упорством продолжали это позорное и постыдное дело, пока бразды правления не взял в свои руки Константин Великий (306–337 гг.). Таким образом, на протяжении почти трех столетий христиане были преследуемы. Особую жестокость проявили Веспасиан (69–79 гг.), Траян (97–117 гг.), Деций (248–251 гг.), Нумериан (283–284 гг.), Диоклетиан (284–305 гг.) и Максимиан (285–305 гг.).

Теперь мы знаем, что то был один из первых обширных опытов по искоренению инакомыслия. Прошли многие века. Человечество шагнуло далеко вперед, в том числе и в изобретении способов массового уничтожения людей. В настоящее время нам стали известны такие беспримерные по масштабам убийства, о которых даже не мечтали враги христианства, жившие в начале новой эры. И несмотря на это, наше преклонение перед великим подвигом невинных жертв языческого террора нисколько не уменьшается. Как раз наоборот. Ведь христианские мученики – страдальцы за свои убеждения, за свою веру. Поэтому нам, живущим на исходе XX столетия, в течение которого многие, отдавая свою жизнь, также не поступались собственными убеждениями (среди них и священнослужители, и атеисты), близки и понятны поступки и страдания ранних христиан.

Однако в их поведении заметна одна черта, воспринимающаяся нами и с восхищением, и с недоверием, и даже с некоторым недопониманием. Судите сами.

В Карфагене в 202 году были схвачены пять катехуменов, готовящихся к крещению. Трое из них были молодыми людьми. Их звали Сатурний, Секунд и Ревокат. С ними были две молодые женщины – Фелицата и Перепетуя. Последняя происходила из богатой и достойной семьи. Она была замужем и имела грудного ребенка. Когда женщина была в первый раз приведена к судье, тот предложил ей отречься от христианства. Перепетуя, как и ее товарищи, отказалась следовать подобному совету. Ее отец, горячо любивший дочь, делал все возможное и невозможное, чтобы спасти свое дитя от неминуемой гибели, и умолял ее отказаться от христианства или хотя бы во всеуслышание заявить, что она отрекается от него. Он заклинал ее своей любовью, жизнью ее маленького ребенка. Но молодая женщина была непреклонна. По просьбе отца Перепетую вновь вызвал судья и повторил свое предложение, но она вновь категорически отказалась. Все христиане были приговорены к смерти.

Предание говорит, что накануне перед казнью приговоренных, согласно обычаю, угостили ужином, во время которого им предоставлялось право делать все что угодно. В таких случаях большинство язычников устраивало подлинные оргии, желая последний раз вкусить все доступные им радости земного бытия (конечно, обреченные на смерть язычники Сократ и Сенека вели себя совершенно иначе). Арестованные же христиане решили сотворить вечерю любви, то есть агапу. Предание не сохранило рассказа о том, как она проходила. Но совершенно очевидно, что там звучали песнопения, ведь без них не обходилась ни одна агапа. Можно с уверенностью сказать, что там пели один из тех величественных гимнов Богу, который постоянно звучал на христианских собраниях.

На следующий день утром, когда христиане шли на казнь, они пели псалом, и об этом сообщают все источники. В нем они должны были найти поддержку для духа и черпать силы, чтобы достойно встретить свою последнюю земную минуту.

Какой же псалом звучал тогда из уст обреченных? Может быть, это был псалом 24, начинающийся словами:

К Тебе, Господи, возношу душу мою.

Боже мой! на Тебя уповаю, да не постыжусь,

Да не восторжествуют надо мною враги мои.

Каждый из них уже приготовился предстать перед Богом и, не имея времени мысленно обозреть всю свою недолгую жизнь, задумался о самом главном для себя – о Боге, о себе и о своих врагах.

А может быть, они пели псалом 94? Его слова тоже соответствовали их думам в преддверии вечности:

Предстанем лицу Его со славословием,

в песнях воскликнем Ему.

Не исключено также, что они воспели псалом 10:

На Господа уповаю;

как же вы говорите душе моей:

«улетай на гору вашу, как птица»?

Ибо вот, нечестивые натянули лук,

стрелу свою приложили к тетиве,

чтобы во тьме стрелять в правых сердцем.

Но враги отняли их жизни не стрелой и луком, и даже не мечом. Перепетуя и ее товарищи были брошены на съедение диким зверям. Их тела были разорваны на части.

Рассказывают и другой случай. Когда обезглавливали молодого христианина, его несчастная мать стояла на той же площади с каменным лицом и, подняв голову кверху, сколько было сил пела стихи из 115-го псалма, как бы представляя Всевышнему своего сына.

Дорога в очах Господних смерть святых Его!

О, Господи! я раб Твой, я раб Твой и сын рабы Твоей.

Мученики Марцеллин и Маркелл были пригвождены с разных сторон к одному и тому же кресту и радостно пели 132-й псалом:

Как хорошо и как приятно

Жить братьям вместе!

Неважно, были они монахами или нет, но судьба, соединив их, одновременно привела в вечную обитель, и они приготовились войти в нее с песнопением.

Во времена императора Максимиана в Кизике приняли мученичество Стратоник и Селевк. Когда их жарили на раскаленных досках, они пели 26-й псалом:

Господь свет мой и спасение мое:

кого мне бояться?

Господь крепость жизни моей:

кого мне страшиться?

Можно сколько угодно сомневаться в подлинности таких сообщений, но было бы заблуждением отвергать сам дух «житийных преданий», свидетельствующих о том, что последние дни и часы мучеников не были скованы страхом, не сопровождались безнадежностью. Несмотря на весь трагизм их положения, они, благодаря своей непоколебимой вере, были убеждены, что их смерть – только переход в иную, вечную жизнь. Они не сомневались в том, что кончаются их земные невзгоды и для тех, кто искренне верует, кто не омрачил свое пребывание на земле преступлениями, наступает новое время.

В среде ранних христиан существовало глубокое убеждение в том, что на муки за веру нужно идти с радостью. Когда апостолов избили, они радовались, что «за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие» (Деян.5:11). Апостол Павел был «готов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса» (Деян.21:13). Святой Игнатий считал великим благом «быть поднятым из мира к Богу» (Рим.2:2). Евсевий Кесарийский рассказывает о мучениках в Фиваиде, которые с таким «ликованием, смехом и радостью принимали последний смертный приговор, что [даже] пели и возносили гимны и благодарения Богу до самого последнего дыхания» (Церковная история VIII 9, 5).

Некоторые ученые считают, что в тексте «Второго послания к Тимофею» (2Тим.2:11–13), написанного апостолом Павлом в 67 году в римской тюрьме в ожидании казни, вставлен известный современникам гимн о мученичестве:

Если мы с Ним умерли,

то с Ним и оживем;

если терпим,

то с Ним и царствовать будем;

если отречемся,

и Он отречется от нас;

если мы неверны.

Он пребывает верен,

ибо Себя отречься не может.

Если предположение ученых верно, то вполне возможно, что этот гимн, наряду с псалмами, также распевался христианами, шедшими на казнь.

Чтобы понять, какую роль играло пение в трагические минуты жизни ранних христиан, нам нужно проникнуться их верой, сбросить с себя налет веков и постараться понять мысли и чувства, охватывавшие мучеников в часы их неимоверных душевных и физических страданий. Евсевий (Церковная история III 24) рассказывает, что святой Петр, увидя свою жену, которую вели на казнь, возрадовался за нее и подумал: наконец-то ее призвали в «высшие селения», наконец-то изгнанница возвращается в свое отечество. Возможно, что эта вера вызвала необходимость в столь драматический и тяжкий момент обратиться к песне. Когда рядом нет близких, а вокруг – одни враги, когда все физические и духовные силы находятся в неимоверном напряжении, когда наступает момент подлинной, а не мнимой проверки убеждений, тогда нужна мощная опора, способная укрепить сомневающихся, вселить мужество в слабых и поднять силу духа для противостояния врагам.

Кроме того, вряд ли все идущие на казнь во имя веры были, подобно святому Петру, абсолютно уверены в том, что после смерти наступит нечто новое. Нетрудно понять, что среди ранних христиан были сомневающиеся, хотя бы в глубине души. А если там, впереди, нет ничего? Если вот сейчас, после казни, действительно наступит конец? Что, если я заблуждался и верил в невозможное? Но в эти последние земные мгновения уже исключено было отступление назад. Приговор произнесен, палачи на месте, и человек в их власти.

И вот тогда, сознательно или бессознательно, из уст приговоренных вырывалась песня. Для уверовавших до конца и сильных физически она служила торжественным гимном, с которым они входили в широко распахнутые перед ними врата нового бытия. Для уверовавших, но немощных телом она являлась надежной поддержкой и опорой; ее никто не в силах был отобрать, ибо даже когда уста замолкают под ударами надсмотрщиков, песня может звучать в душе, в мыслях. Для сомневающихся же она стала сильнейшим средством заглушения сомнений, бороздивших душу; ее звуки словно притупляли горечь размышлений и отвлекали сознание. Песня нужна была всем.

Это были песни, певшиеся на христианских собраниях, во время агап, в кругу близких, звучавшие при крещении, – начальный свод христианской музыки. Именно через песню обреченные прокладывали духовный мост к единоверцам и родным. Песня вызывала в памяти все счастливое былое. Она воскрешала перед мысленным взором бесконечно дорогие лица и даже напоминала тембры родных голосов матери, жены, детей. Песня возвращала в круг друзей и единомышленников. Благодаря ей обреченные словно заново прикасались к слышимым некогда проповедям, к той далекой и безвозвратной обстановке, в которой они приобщались к религиозным идеям, ставшим их убеждениями и причиной их страданий. Иначе говоря, песня становилась символом, включающим в себя любовь и веру, мучения и счастье. Она помогала переносить страшные мгновения, наступившие для поющих ее.

Но песня являлась не только опорой при казнях. Нередко она служила и щитом в борьбе. К сожалению, безжалостное время развеяло и распылило по дорогам человеческих судеб многие факты, связанные с такими событиями. Но те бесценные крупицы, которые дошли до нас, должны быть упомянуты здесь.

Один такой случай произошел в царствование Юлиана Отступника. Хотя император и не уничтожал христиан, но всячески преследовал и ущемлял их. Так, например, он запретил им заниматься педагогической деятельностью (Аммиан Марцеллин. История XXIII 4, 2). Одновременно с этим Юлиан всячески поощрял возрождение и укрепление разваливающегося язычества. Он издал указы, «разрешавшие открыть [языческие] храмы, приносить жертвы и восстановить культы богов». Чтобы придать большую силу своим распоряжениям, он созвал во дворец христианских епископов, пребывавших в раздоре друг с другом, и народ, раздираемый ересями, и в дружественном тоне стал уговаривать их предать забвению свои распри, чтобы каждый, не подвергаясь опасности, исповедовал ту религию, какая ему нравится» (Там же, XXII 5, 2–4). В таких спокойных и радужных красках рисует деяния Юлиана языческий историк. Христианский же летописец Феодорит Киррский (Церковная история III 19, 1–4) рассказывает следующий случай.

Некая уважаемая всеми вдова по имени Публия основала в Антиохии женский монастырь. Когда однажды император проходил мимо монастыря, по указанию Публии монахини запели громче обычного 12-й стих 113-го псалма, об идолах:

А их идолы – серебро и золото,

дело рук человеческих.

Словно издеваясь над императором-язычником, они пропели и 16-й стих того же псалма, об идолопоклонниках:

Подобны им да будут делающие их

и все, надеющиеся на них.

Услыхав такое песнопение, император приказал, чтобы впредь, когда он будет проходить здесь, никто не пел. Публия же, не принимая во внимание его приказа, «вселила еще большее вдохновение в свой хор» и, когда Юлиан снова проходил мимо, велела спеть начало 67-го псалма:

Да восстанет Бог, и расточатся враги Его,

и да бегут от лица Его ненавидящие Его.

Разгневанный столь дерзким непослушанием, Юлиан велел привести к нему Публию. Увидев перед собой немолодую женщину, он без всякого уважения к ее седым волосам приказал своим личным стражникам надавать ей пощечин. После них лицо Публии стало красным. Но она приняла оскорбление за великую честь и, возвратившись в монастырь, продолжала свои обычные нападки на императора-отступника посредством религиозных песнопений.

История не сохранила известий о дальнейшей судьбе Публии. Судя по всему, она умерла своей смертью, так как ни при Юлиане, ни при последующих римских императорах уже не совершались массовые уничтожения христиан.

Для истории музыки эта эпоха интересна еще и тем, что она дает материал, показывающий, что и в среде профессиональных музыкантов происходили изменения, связанные с религиозным обновлением. Пусть такие единичные случаи переданы нам в форме преданий, но не вызывает сомнений, что они отражали процессы, происходившие в реальности.

Нам следует помнить, что по духу своей деятельности музыканты должны были быть ярыми приверженцами язычества и ненавистниками христианства. Ведь именно в языческом культе участвовали и авлеты, и кифаристы, тогда как в христианском для них не было места. Кроме того, с древнейших времен жизнь языческого общества не могла обходиться без музыкантов: начиная от свадьбы и кончая погребением жизнь человека всегда сопровождали музыкальные инструменты. Образно говоря, язычество являлось кормильцем профессиональных музыкантов. Христиане же стремились переделать мир, удалив из него в первую очередь все то, что связано с безнравственным времяпрепровождением. Поэтому христианские проповедники первых столетий категорически выступали против тех обычаев, которые сопровождались игрой на инструментах (подробнее об этом – далее): бурных пиршеств, разнузданных гуляний и прочих «непотребств». Церковь тех времен не нуждалась в услугах музыкантов, ибо для нее они являлись не чем иным, как «языческой заразой». Следовательно, распространение христианства грозило музыкантам-инструменталистам сильными материальными потрясениями.

Мы не располагаем свидетельствами о выступлении музыкантов против молодой церкви. Но история знает о мятеже против христиан в Эфесе. Он произошел как раз тогда, когда там находился апостол Павел. Возглавил же мятеж «серебряник, именем Димитрий, делавший серебряные храмы Артемиды и доставлявший художникам немалую прибыль» (Деян.19:24). Для этих ремесленников, буквально живших работой вокруг храма Артемиды Эфесской, создававших для продажи изображения храма, статуэтки богини и прочие поделки, как и для музыкантов, появление новой религии было крайне нежелательным. Не вызывает сомнений, что музыканты могли принимать самое активное участие в этом мятеже, ибо в начале христианской эры они являлись убежденными приверженцами язычества.

Церковь относилась к ним с такой же «любовью». Так, «Апостольские установления» предписывают тем, «кто работает на сцене, будь то женщина или мужчина, колесничий [то есть возчик, управляющий колесницей] или гладиатор, бегун или атлет, хоравл [то есть авлет, сопровождающий звучанием своего авлоса пение хора] или кифарист, исполнитель на лире или мим... пусть прекратит [свою деятельность] или будет отвергнут [церковью]» (VI 30, 2).

Более того, не только музыкант не мог посещать церковь, но и христианину нигде, в том числе и в частной жизни, не позволительно было соприкасаться с музыкантами.

Канон 54 из собрания 60 канонов, именуемых «Канонами Лаодикийского собора» (хотя о самом Лаодикийском соборе ничего неизвестно) и относимых ко второй половине IV века, гласит: «Священники и духовные лица любого звания не должны взирать на зрелища, [имеющие место] на свадьбах или на пирах, но должны подняться и уйти оттуда до прихода музыкантов». Здесь для обозначения музыкантов используется слово θυμελικός (тимеликос), происшедшее от существительного θυμέλη – жертвенник, алтарь, святилище, храм. Впоследствии этим же словом нередко обозначали сцену и даже театр. Музыкантов, сопровождавших обряды жертвоприношений, а также театральные представления, именовали «тимеликами». Все это лишний раз подтверждает, что деятельность античных музыкантов была самым тесным образом связана и с языческим храмом, и с театром, то есть с местами «непотребными» с точки зрения нарождающегося христианства. Такая «родословная» никак не способствовала добрым отношениям между музыкантами и молодой церковью. Канон 37 из собрания 106 канонов Василия (не путать с подлинными «Каноническими посланиями» Святого Василия) провозглашает, что женщина-музыкант не допускается в христианскую общину: «Женщина, танцующая в таверне и соблазняющая людей приятным пением и сладким звучанием [голоса или инструмента], которое обманчиво и полно соблазна, если она оставит это занятие, то [должна] ждать сорок дней перед [тем, как] ей причаститься; затем она может принять таинства».

И все же, несмотря на столь негативное отношение церкви к музыкантам-профессионалам, Руфин (История монахов 19) запечатлел такой случай.

В царствование императора Диоклетиана монах по имени Аполлоний поддерживал дух многих единоверцев проповедями. Он беседовал с людьми, убеждая твердо стоять за веру и не отступать от нее ни при каких обстоятельствах, вплоть до принятия мученической смерти. В конце концов он сам был схвачен и брошен в тюрьму. Многие издевательства и унижения претерпел Аполлоний в тюрьме и на допросах. Среди язычников особенно выделялся своими злыми насмешками над ним авлет Филемон. Он постоянно унижал Аполлония, называя его нечестивцем и злодеем, ввергающим людей в бедствия, обзывал монаха лжецом, обманывающим людей несусветными баснями. Аполлоний же никогда не вступал с ним в пререкания, а молча сносил его оскорбления. Подобно многим христианам, сталкивающимся с таким отношением, он лишь жалел Филемона, понимая, что его заблуждения – не вина, а беда его.

И вот однажды, когда Филемон в очередной раз поносил Аполлония, тот совершенно спокойно сказал ему: «Пусть помилует тебя Господь, дитя, и пусть он не вменит тебе во грех твое поведение, ибо не ведаешь ты, что творишь!». Наступила тишина. Филемон ожидал чего угодно, только не столь спокойной и странной, с его точки зрения, отповеди. Он не мог понять, что произошло. Ведь он так долго и задиристо оскорблял этого человека! Вряд ли кто-либо другой остался бы равнодушным к речам Филемона. Будь на месте Аполлония какой-нибудь язычник, все было бы иначе. Удивительные люди эти христиане: их смешивают с грязью, а они оправдывают хулителя, их обижают, а они готовы извинить своего гонителя. Все это не могло не подействовать на Филемона.

Никто не знает, сколько прошло времени после этого случая, никто не знает, как и о чем размышлял музыкант. Но в один прекрасный день он почувствовал себя христианином. Слишком притягательным было поведение Аполлония и слишком заразительным оказался его пример. Филемон понял: обратного пути нет, он просто не может больше жить по-старому. Итак, за сравнительно короткий срок Филемон осознал себя христианином.

У Руфина, излагающего это предание, преображение Филемона происходит мгновенно после того, как Аполлоний произносит свои слова. Такого «ускорения» требовали законы жанра житийной литературы. Но совершенно ясно, что даже при самых благоприятных условиях для радикальных изменений в сознании музыканта должно было пройти хотя бы некоторое время.

После того как сам Филемон до конца понял, что с ним произошло, он, словно заглаживая свою вину перед Аполлонием и другими христианами и влекомый своим новым чувством, бросился в судилище и при всем народе сказал судье: «Что ты творишь, несправедливый судья? Ты казнишь благочестивых людей. Ведь за ними нет никаких дурных поступков. Нельзя же уничтожать людей только за то, что они христиане». Судья, давно знавший Филемона, сначала подумал, что это просто неудачная и неуместная шутка. Но, посмотрев на его лицо и увидев в его глазах все страсти, бушевавшие в душе музыканта, судья воскликнул: «Филемон! Ты безумец, ты помешался!» Филемон ответил ему с тем же спокойствием, с которым еще недавно говорил свои знаменательные слова Аполлоний: «Не я, а ты безумец, ибо губишь многих праведных людей. Я сам христианин!» Услышав это, судья решил лаской склонить Филемона к прежнему образу мыслей, но вскоре понял, что занимается напрасным делом, ибо то, что свершилось с Филемоном, необратимо и к прежнему нет возврата.

Судье стало известно, что перемены в мышлении музыканта произошли под воздействием Аполлония. В гневе он предал Аполлония изощреннейшим пыткам. «О, если бы ты, судья, – воскликнул Аполлоний, – вместе со всеми здесь присутствующими мог последовать за Филемоном!» Рассвирепев, судья приказал сжечь живыми и Аполлония и Филемона. Обнявшись, они вместе взошли на свой последний помост, и Аполлоний запел 19-й стих из псалма 73:

Не предай зверям душу горлицы Твоей.

Завершив распев этого стиха, он поднял глаза к небу и запел с новой силой 8-й стих из псалма 84:

Яви нам, Господи, милость Твою,

и спасение Твое даруй нам.

Он пел долго и самозабвенно. Над притихшей площадью звучала не просто песнь – это была песнь-молитва, обращенная к Всевышнему. Аполлоний пел и верил, что Господь не оставит его в беде.

Руфин не сообщает, как вел себя во время песнопения Филемон. Однако не составляет особого труда дорисовать картину сожжения мучеников и понять поведение музыканта в столь неординарных обстоятельствах. Конечно, он не знал слов псалмов. Но, обладая природной и профессиональной музыкальностью, он наверняка подхватил мелодию псалма и присоединил свой голос к пению Аполлония, распевая мотив хотя бы на какие-либо гласные звуки, как это обычно делают люди, желающие участвовать в пении, но не знающие слов песни.

Попытаемся представить себе эту картину: огромная площадь, много людей, уже разгорается костер, а два человека стоят в начинающем бушевать огне и поют псалом. Внезапно, как пишет Руфин, непонятно откуда взявшееся «росоносное облако покрыло обоих мужей и угасило пламя костра». Все присутствующие на казни, получив такое неоспоримое Подтверждение существования христианского Бога, воскликнули разом: «Велик Бог христиан, единый, истинный и бессмертный». Когда обо всем случившемся было доведено до сведения александрийского префекта, тот повелел привести в Александрию Аполлония, Филемона и судью, который после этого потрясения также уверовал в Божие знамение. Все трое объявили себя христианами. Они были закованы в цепи и утоплены в море.

Такова история, якобы происшедшая с музыкантом-язычником Филемоном, который волею судьбы приобщился к христианству и стал одним из его мучеников. Безусловно, рассказ, записанный Руфином, отражает тенденцию, возникшую в раннехристианские времена, когда некоторые из музыкантов (конечно, очень небольшое число) постепенно стали переходить на сторону новой религии.

Это же с полным основанием можно отнести и к актерам. Они, подобно музыкантам, рассматривались христианскими проповедниками как воплощение всего дьявольского и блудодейственного. Иоанн Златоуст был убежден: «...кто приводит на пиры актеров, танцоров и блудниц, тот призывает туда демонов и дьяволов и наполняет дома свои всякого рода раздорами, примерами зависти, прелюбодеяния, блуда и множества других ужасных вещей...» (На псалом XLI 2). Таков был взгляд церкви на актеров. И, несмотря на это, западная житийная литература передает такую историю.

Одни говорят, что она произошла при императоре Деции. Желая возродить былое единство разваливающейся Римской империи, он решил прежде всего укрепить престиж императорской власти. С этой целью Деций провозгласил, что все жители страны должны в обязательном порядке поклоняться божеству, покровительствующему императору, – Гению императора. Естественно, что религиозные воззрения христиан не позволяли им принимать участие в таком порочном обряде. Тогда начались гонения и казни.

Другие говорят, что эта история произошла при императоре Диоклетиане, который также всячески стремился укрепить трещавшую по всем швам империю. Видя одну из главных опасностей для государства в крепкой церковной организации и считая ее неким государством в государстве, он с неистощимой жестокостью стал преследовать христиан, хотя его жена Приска и дочь Валерия уже были христианками. Себе он взял имя Иовий, что означает «происходящий от Юпитера» («Иовис» – родительный падеж от «Юпитер»), а жену и дочь силой принудил принести жертвы римским богам. Христиане же, приверженные своим воззрениям и отказавшиеся принимать участие в языческих ритуалах, предавались казни.

В принципе, неважно при каком из императоров – Деции или Диоклетиане – происходила история, которую нам предстоит поведать. Главное, что то было время жестоких гонений христиан.

Рассказывают, что некий актер по имени Генесий задался целью воспроизвести на сцене – естественно, в комедийном жанре – быт христиан. Он хорошо знал, что такое представление понравится властям, ибо презрительное отношение римской знати к христианам было общеизвестно. Благосклонность же ее к актеру являлась достаточной гарантией и материальных благ, и общественной известности. Кроме того, даже римская чернь не прошла бы мимо такого представления. Простые люди, наслушавшиеся разных небылиц об этих загадочных христианах, не преминут воспользоваться случаем посмотреть на них на сцене, особенно если при этом будет возможность посмеяться. Какой же простолюдин не любит посмеяться над другим!

Итак, все благоприятствовало тому, что задумал Генесий. Однако возникшая у него идея была сложна для осуществления. Ведь прежде, чем выносить жизнь христиан на сцену, ее нужно увидеть. В противном случае из затеи ничего не выйдет. А эти христиане очень скрытные и совершают свои мерзости вдали от глаз людей. Если бы они не делали ничего недостойного, то им нечего было бы скрывать. Значит, у христиан есть что-то такое, что заставляет их таиться. Наверно, именно поэтому они относятся с недоверием даже к тем, кто проявил интерес и уважение к их верованиям. Таких они два или три года проверяют, допуская только на определенную часть своих богослужений, тогда как все остальное держится в тайне. И, самое главное, скрытность христиан мешает Генесию подсмотреть их обряды. А как было бы замечательно представить эти обряды на сцене! Все зрители лопнули бы от смеха.

Никто не знает, удалось ли Генесию каким-нибудь обманным путем побывать в обществе христиан. Скорее всего, нет. Судя по всему, в созданном им представлении он использовал только то, что было уже всем хорошо известно в Риме о христианах, например, обряд погружения в воду. Это, кажется, была единственная деталь христианского обихода, выведенная Генесием на сцену. Все остальное заимствовалось из языческого быта и из традиций античного театра.

Генесий появлялся на сцене в роли очень больного человека, желающего принять крещение. Обращаясь к другим актерам, он говорил в духе древнеримских персонажей Плавта и Терентия: «Ох, я чувствую свою тяжесть, я хочу облегчиться». Одни зрители, зная, какое значение христиане придают совести, соотносили «тяжесть» и «легкость» Генесия с «тяжелой» и «легкой» совестью. Другие, не слыхавшие ничего о значении совести в христианском миропонимании, воспринимали «тяжесть» и «легкость» в ракурсе обычной житейской ситуации, связанной с естественными отправлениями. Такая двусмысленность текста, находящаяся на грани элементарных норм приличия, была в обычае римского театра тех времен и очень высоко ценилась малокультурной публикой.

В ответ на слова Генесия другие актеры отвечали: «Как же мы тебя облегчим, если ты тяжелый? Неужели мы должны сделать это с помощью рубанка?» Эти и подобные им шутки, не вызывающие у нас даже тени улыбки, возбуждали громкий смех толпы, заполнявшей амфитеатр. Затем персонаж Генесия объяснял, каким образом он хочет облегчиться: «Я хочу умереть христианином!» Но чтобы стать христианином, нужно пройти обряд крещения.

И вот, когда актера опустили в бочку с водой, изображающую купель, произошло чудо. Он воскликнул: «Я верую, я христианин!» В интонациях его голоса не было и намека на актерскую игру. Казалось, что эти слова произнес совсем другой, глубоко уверенный в себе человек. Однако, несмотря на эту перемену, зрители засмеялись еще громче, думая, что Генесий так мастерски и реалистично играет. Услышав смех, Генесий вылез из бочки и беспомощно стал водить глазами по рядам амфитеатра, надеясь найти хоть одного человека, который поверил бы в то, что действительно произошло чудо и что он действительно искренне почувствовал себя христианином. Но зрители лишь восхищались его удивительной способностью перевоплощения.

Когда наконец наступила тишина и амфитеатр затих в ожидании новых шуток, актер обратился к зрителям и совершенно спокойным, уверенным голосом повторил: «Я верую, я христианин!» Причем это было сказано так убедительно, что для всех наконец-то стало очевидным: произошло невозможное, и актер Генесий уже не играет, а на самом деле преобразился. Поэтому после слов Генесия по театру прошел тихий зловещий гул. И на фоне этого гула Генесий, находясь словно в тумане от пережитого, поведал всем присутствующим, что ему, пока он находился в бочке, явилось видение: ангел омыл его в воде, и он почувствовал, что стал совершенно иным человеком.

Говорят, что Генесий оставил сцену, принял подлинное крещение в кругу христиан и в скором времени погиб мученической смертью.

Греческая церковь сохранила в своих житиях то же самое предание. Но здесь актер уже назывался греческим именем Порфирий.

Все это свидетельствует о том, что распространение христианства затронуло даже те слои античного общества, которые были настроены враждебно к новой религии.

Язычество и Римское государство продолжали оказывать отчаянное сопротивление христианству, и распространение новой веры сопровождалось массовыми пытками и казнями: людей распинали на крестах, сжигали и закапывали живьем, топили в воде и бросали на съедение диким зверям, отсекали головы на площадях и изощренно убивали в амфитеатрах во время представлений, строго следуя мифологическим сюжетам.

Неразрывно связана с этими гонениями и история римских катакомб. Здесь, вдали от языческого мира, в тишине и мраке, христиане прощались со своими замученными братьями и хоронили их. Если бы катакомбы умели рассказывать, то они рассказали бы нам очень много и об обрядах захоронения, и о заплачках, сопровождавших их. Если бы катакомбы способны были сохранить в своем подземном пространстве раздававшуюся под их сводами музыку, то мы сейчас могли бы услышать то, что пели тогда христиане, прощаясь со своими близкими. Но, к сожалению, все это невозможно.

Когда 31 мая 1578 года несколько рабочих случайно отрыли на «виа Салариа» вход в христианское подземное кладбище, то застали там лишь полуразвалившиеся стены и длинные запущенные переходы из одного подземелья в другое, содержавшие многочисленные захоронения. Только эхо раздавалось в лабиринтах, давным-давно покинутых людьми и душами умерших. Но эхо – не музыка. Оно не в состоянии возродить мелодии, некогда слышанные этими немыми стенами.

Здесь все напоминает о былом. Вот в одной из катакомб под сводами изображен Орфей, играющий на лире и укрощающий диких зверей, окруживших его. Но как же оказалось изображение языческого музыканта Орфея в христианской катакомбе, где не должно быть ничего, что напоминало бы о культе, приверженцы которого длительное время жестоко преследовали христиан, заставляя их уходить от дневного света в мрак подземелья? Следуя широко распространенному воззрению, можно было бы утверждать, что изображение Орфея в катакомбах имеет ту же природу, что и встречающиеся там изображения Доброго Пастыря. А значит, катакомбный Орфей – всецело христианский символ, но использующий образный язык античности для отображения христианских представлений. Можно даже пойти и дальше, рассматривая в данном случае образ Орфея как символ Христа и Его Благодати. Однако в действительности, кажется, все было намного сложнее.

Да, Орфей – музыкант из далеких языческих времен, столь ненавистных христианам. Он и другие древнегреческие музыканты представлялись, например, Клименту Александрийскому «обманщиками, под видом музыки развращавшими человеческую жизнь, одержимыми чем-то вроде искусного колдовства для целей разрушения, неистовыми в праздновании своих оргий... первыми, кто привел людей за руку к идолам, [кто] действительно построил вокруг народа зловещую стену из глыб камня и дерева, каковой являются статуи и идолы, и [кто] своими песнями и заклинаниями обратил в самое ужасное рабство благородную свободу тех, кто жил как граждане под небесами» (Увещевание I 2, 4, 1).

Конечно, это слишком суровое осуждение высказано в пылу борьбы с язычеством. Безусловно, не музыканты являлись столпами и зачинателями язычества, возникшего в процессе религиозного становления человечества. Они – всего лишь его порождение, игравшее важную роль в языческих ритуалах. Что же касается самого Орфея, то во времена Климента Александрийского музыка, некогда приписывавшаяся ему, уже не звучала. Поэтому автор «Увещевания» не мог знать Орфея как творца живой музыки, а религиозные убеждения Климента вынуждали его с сарказмом относиться к легендарному герою, миф о котором входил в древнейший слой античной культуры. Орфей являлся для Климента прежде всего аксессуаром язычества. Это и предопределило его отношение к Орфею и другим древнегреческим музыкантам.

Но ничто в истории культуры не проходит бесследно для последующих поколений. Нередко образы прошлого принимают иной смысловой облик и продолжают оставаться символами эпохи, но уже в несколько измененном виде. Так и в той катакомбе, под сводами которой был изображен Орфей, запечатлен не мифический музыкант языческого мира, а сама идея благотворного воздействия музыки. Именно здесь, где люди прощались с близкими, напоминание об этом было и оправданно, и уместно. Ведь прощания всегда сопровождались либо заплачками, либо песнопениями. И если отбросить идеологические распри, то творчество утешителя Орфея по своему смыслу не было далеко от утешительных погребальных напевов раннехристианских времен. Конечно, здесь не звучали ни лира, ни другой инструмент. Но человеческие голоса, обязательные в обрядах, совершавшихся в катакомбах, были наиболее естественным проявлением музыки, которую олицетворяет Орфеева лира. Поэтому изображения Орфея под сводами подземелья не должно было вызывать ни вопросов, ни недоумения, ни – тем более – негодования христиан.

Не случайно Евсевий Кесарийский, воздавая в 335 году хвалу первому христианскому монарху Константину I, вспоминает об Орфее: «Греческий миф говорит нам, что Орфей очаровывал всяческих животных и смягчал жестокость диких зверей, бряцая на струна» инструмента с помощью плектра. Кроме того, это представляется в греческом хоре, и [они] верят, что безжизненная лира усмиряла этих зверей и что даже деревья (это были дубы) двигались в ответ на музыку. Но премудрое и наигармоничнейшее Божье Слово, применяя всяческие снадобья к душам людей, страдающих разнообразными пороками, берет дело своей мудрости – человеческую природу – в свои руки, как если бы это был музыкальный инструмент, и играет на нем песни и эподы для разумных существ, а не для глупых тварей, и тем самым... оно излечивает всяких дикарей, как греков, так и варваров, от их дикой страсти и скотства души» (Речь [в честь] 30-летия Константина XIV 5).

Итак, по мысли христианского историка, Слово Божье чем-то сродни действию лиры Орфея. Смысл предания о греческом музыканте был близок и понятен христианам, поэтому его изображение и оказалось запечатленным под сводами подземелья. У некоторых исследователей даже возникла мысль, что здесь под видом Орфея символически изображен Господь Спаситель. Однако, скорее всего, никакого символического изображения Господа не было. Ранние христиане являлись такими же противниками зримых изображений Бога, как и иудеи. Появление Орфея в римских катакомбах можно рассматривать только как стремление воплотить силу воздействия музыки. А для христиан тех времен символически это можно было сделать только привлекая хорошо известный всем миф об Орфее. Ведь многие из христиан воспитывались еще на традициях античной культуры, в которой мифология занимала громадное место. Так в образе катакомбного Орфея произошла неосознанная многими встреча двух культур – языческой и христианской.

Обряд погребения совершался в катакомбах ночью, так как по языческим верованиям нельзя было выносить умерших при свете солнца, чтобы не осквернить его чистого света. Солнце являлось одним из божеств языческого пантеона, и христиане вынуждены были считаться с этим обстоятельством. Так возник обычай совершать погребение при свете свечей и факелов.

Попытаемся представить себе, как это происходило.

Ночь. Весь Рим спит. Возможно, песни и музыка раздаются во дворцах, где веселится римская знать. Но здесь, на окраине, все тихо. Кажется, что свет луны и звезд не в состоянии пробиться сквозь плотный слой тьмы, опустившейся на ночную землю. Темноте помогает абсолютная тишина, окутавшая предместье Рима. Не слышно даже ночных сверчков и тихого журчания ручьев, шума рек. Ветра также нет. Деревья и кусты стоят без малейшего движения и потому не производят шелеста. Крепкий союз тьмы и тишины словно поглотил дома, растительность, реки, долины. Вечный покой, безмолвие и мрак.

Но вот вдали замерцал маленький, еле заметный огонек. Его сияние настолько слабо и малозаметно, что он воспринимается как мираж, который вот-вот развеется и вновь наступит непроглядная тьма. Вдруг рядом с этим еле мерцающим огоньком появляется другой, затем третий, четвертый. Через некоторое время глаза начинают различать уже множество таких же огоньков, и все они движутся. Хотя их перемещение происходит очень медленно, все же чувствуется, что они постоянно приближаются. Постепенно до слуха начинает долетать неясный гул. Вначале он кажется сплошным и цельным. Затем можно уже отметить в нем непродолжительные паузы. Постепенно начинает восприниматься неоднородность звучания: оно бывает высоким и низким. В конце концов, напрягаясь, слух начинает различать отрывки мелодической линии, ее общие контуры. Напев становится все яснее и отчетливее. Одновременно приближаются и огоньки. Это уже не смутно мерцающие точки. Теперь можно видеть, что это движется шествие свечей и факелов. Если свечи излучают одинаковые огоньки, то факелы создают языки огня различной величины – от очень маленьких до больших и длинных. Возникает обширная панорама двигающейся симфонии огней. По мере того как звучание песнопения становится все отчетливее и громче, огни увеличиваются и надвигаются. Они выхватывают из темноты фигуры людей, а иногда и отдельные лица.

Шествие христиан со свечами и факелами, сопровождаемое песнопением, разрывает мрак и тишину окраины и подходит к катакомбам.

Здесь оно немного замедляет свое движение, так как вход в подземелье достаточно узок и люди выстраиваются в длинную очередь, следуя за теми, кто впереди несет тело усопшего. Они медленно входят в катакомбы. Издали этот вход не виден, и кажется, что свечи и факелы исчезают, а вместе с ними растворяются в воздухе и звуки песнопения. Входящие в подземелье продолжают петь, а наверху остается все меньше и меньше поющих, поэтому и звучание становится слабее. И если на поверхности земли пение прекратилось, то в катакомбе оно продолжается с неослабевающей активностью. Но так как своды здесь очень низкие, то звучание видоизменилось. Оно становится более гулким: к нему присоединяется эхо, живущее под сводами подземелья.

Тело усопшего кладут в отведенную ему нишу, и начинается собственно обряд прощания. Конечно, узкие проходы подземелья и маленькие размеры пещер не дают возможности всем видеть место захоронения. Люди, подобно звучанию, растекаются по лабиринту, а некоторые даже остаются на поверхности, не помещаясь в подземелье.

Можно предполагать, что первоначально обряд погребения у христиан сопровождался причитаниями, заимствованными, видимо, из языческой среды. Ведь смерть – всегда смерть. Она не различает человека по вероисповеданию – ни язычника, ни иудея, ни христианина. Естественно, что на самых ранних этапах, еще до формирования собственно христианского заупокойного чина», невозможно было не использовать древние погребальные обряды с обязательными заплачками-причитаниями. Однако здесь нужно учитывать одно крайне важное обстоятельство.

Причитание представляет собой часть обряда прощания с умершим. Но христиане, согласно своему вероучению, не прощались с ним навсегда, а провожали его в счастливый мир, где нет земных забот и тягот, где царствует справедливость, где вечная жизнь рядом с Богом. Стало быть, это лишь временное расставание, длящееся только до тех пор, пока ныне живущие вновь не соединятся с умершим, когда пробьет их час, но уже в ином мире. Заплачки-прощания противоречили такому толкованию смерти и явно входили в конфликт с основным мировоззренческим постулатом христианства. Иоанн Златоуст следующим образом описывает перемены, происшедшие в осмыслении обряда погребения в связи с возникновением новой религии: «...вначале были причитания и плач над умершим, ныне же – псалмы и гимнодия. Во всяком случае, евреи оплакивали Иакова сорок дней и Моисея – столько же. Они горевали, потому что в то время смерть действительно была смертью. Теперь, однако же, это не так; вернее, есть гимнодия, молитва и псалмы, так как все показывают, что в этом есть элемент удовольствия. Ибо псалмы есть знак доброго веселья» (О святых Бернике и Просдоке 3).

Значит, новое толкование ухода из земной жизни требовало и нового музыкального наполнения погребального обряда. Как мы видим, оно не исключало даже элемент веселья: ведь человек переходил в более счастливый мир.

Однако не следует думать, что среди христиан абсолютно все были полностью уверены в том, будто человек после смерти переходит в иное бытие. Вряд ли многие обладали убежденностью такой же силы, какая была присуща святому Петру, якобы радовавшемуся, когда его жену вели на казнь. Вообще, когда дело касается столь глобальных проблем, как жизнь и смерть, вопреки самым радужным идеям, издавна посещающим человечество, разум скован обычной житейской реальностью. Несмотря на громадное желание поверить в то, что жизнь не завершается после смерти, мышлению трудно переступить барьер, возведенный самим земным существованием. Несмотря на то, что в христианских общинах существовало много искренних приверженцев этой великой утешительной идеи, скрашивающей трагизм человеческого бытия, не следует полностью отвергать наличие сомневающихся или не до конца уверовавших в то, что земная жизнь – лишь предъикт к той, другой, вечной жизни. Кроме того, не будем забывать, что даже для полностью убежденных в христианском воззрении людей смерть близкого человека – это все же расставание на краткий или длительный срок. И такая ситуация тоже достаточно драматична, поскольку никто не знает, какова координация земных и небесных путей для тех, кто стал здесь близкими. Обязательно ли состоится их встреча там, за пределами земного существования? Подобные вопросы не могли не будоражить мысль, а следовательно, и взвинчивать эмоции. К тому же многовековой дохристианский опыт, оставивший неизгладимый след в сознании людей, свидетельствовал о том, что смерть – это конец, тлен и прах. А с такими знаниями, проверявшимися на протяжении неисчислимого количества столетий, трудно было бороться.

Иначе говоря, существовало достаточно много причин, из-за которых смерть близких далеко не всегда воспринималась слишком восторженно.

А это создавало почву для использования заплачек-прощаний. Сильные и неумирающие традиции также способствовали их применению в погребальном обряде. Причем есть основания говорить, что уже в христианские времена эти традиции существовали достаточно длительный срок. Так, заплачки еще кое-где пелись даже во времена Иоанна Златоуста, вызывая его бурное негодование. Отвергая заплачки на христианских похоронах, он призывает петь псалмы: «Почему у нас имеются гимны? Разве мы не славим Бога и не благодарим его за то, что он наконец увенчал покойного, что он освободил его от его ноши и, отбросив в сторону страх, принял его к себе? Не потому ли там есть гимны? Не потому ли там есть псалмодия? Все они – суть действия радующихся» (На [послание] к евреям. Беседа IV 5).

Далее Иоанн Златоуст указывает, какие псалмы подобает петь при погребении; скорее всего, он называет псалмы, певшиеся в подобных случаях в его время. Среди них – 7-й стих из 31-го псалма:

Ты покров мой;

Ты охраняешь меня от скорби,

окружаешь меня радостями избавления.

Как можно судить по некоторым мимолетным замечаниям отцов церкви, длительное время заплачки использовались в погребальных обрядах наряду с псалмами. Так, например, описывая похороны христианки Павлы, Иероним рассказывает: «Не последовало ни плача, ни причитаний, как [велит] обычай у мирян, а толпы монахов запели псалмы на различных языках» (Послания CVI1I 29). Здесь заплачки соотносятся с похоронным обрядом «у мирян», тогда как в монастырях звучали псалмы.

Известны случаи, когда на одних и тех же похоронах можно было услышать и псалмы, и причитания. Григорий Нисский, описывая похороны христианки Макрины, сообщает: «...псалмодия девственниц, смешанная с причитаниями, слышалась повсюду... На рассвете, когда бдение с гимнодиями в ее честь завершилось... толпа мужчин и женщин, собравшихся со всей округи, вмешалась в псалмодию со своим громким причитанием. Но я... разделил собравшихся людей сообразно их полу и соединил толпу женщин с хором девственниц, а мужчин – с группой монахов, осуществив это таким образом, что получилась согласованная и гармоничная псалмодия...» (Жизнеописание Макрины 33). Этот краткий рассказ Григория Нисского можно было бы условно назвать «антифония против заплачек», ибо, чтобы отторгнуть из обряда заплачки, Григорий организует антифонное пение, разделяя поющих на мужские и женские голоса. Правда, из приведенного текста неясно, какая это была антифония. Возможно, что псалом пелся мужскими и женскими голосами одновременно в октавном удвоении. Тогда это был антифон «в античном духе», так как в древнегреческой музыкальной теории октава нередко характеризовалась как «антифон» (ἀντίφωνον, буквально: «противозвучание», см.: Псевдо-Аристотель. Проблемы XIX 39; Гауденций. Введение в гармонику 20). Но вполне вероятно, что одна группа голосов (либо мужская, либо женская) вела основной раздел псалма, а другая подхватывала рефрен.

Как видим, языческие и христианские музыкальные жанры, входящие в погребальный обряд, длительное время сосуществовали.

Вообще же чуть ли не с самого начала христиане стремились во время захоронений исполнять обряд евхаристии. Это вполне оправданно, ведь все христиане – и пребывающие на земле, и покинувшие ее – составляют единую Церковь Божию, где причащение Телу и Крови Христа является важнейшим обрядом, соединяющим всех. Евхаристия во время погребения, перед телом усопшего и перед взорами живущих, еще раз напоминала об этой христианской истине. Причем, если первоначально причащение совершалось сразу же при погребении, то впоследствии его могли производить несколько позже. Так, Августин рассказывает, что на похоронах его молодого секретаря евхаристия была совершена только на третий день: «Мы совершили погребальный обряд с подобающим почетом, достойным такой души, ибо мы хвалили Господа в гимнах три дня вокруг его могилы и на третий день совершили таинство искупления» (Послания CLVIII 2).

Этот обычай был узаконен в «Апостольских установлениях» (VI 30, 2): «...вы должны собираться на кладбищах, читая священные книги и распевая для усопших мучеников и всех тех, [кто] канонизирован издревле, и для собственных ваших братьев, усопших в Господе; и исполнять желанную евхаристию, образ царственного тела Христа, и в ваших церквях, и на кладбищах; и при кончине усопших препроводите их с пением, если они действительно веруют в Господа».

Как можно судить по источникам, пение во время обряда погребения по своим формам ничем не отличалось от тех песнопений, которые звучали на христианских богослужениях. Благодаря вышеприведенному свидетельству Григория Нисского (Жизнеописание Макрины 33) мы уже знаем, что на похоронах пелись антифоны, однако их особенности остаются для нас загадкой. Здесь же использовалась освященная временем музыкальная форма, когда солист или какая-нибудь группа («запевалы») поет основной раздел песнопения, а вся толпа подхватывает рефрен. О такой форме сообщает нам Созомен. Он рассказывает, что когда император Юлиан Отступник приказал убрать тело мученика Вавилы с территории храма Аполлона в предместье Антиохии, называвшемся «Оракул Дафны», христиане перенесли останки мученика под пение псалмов: «...в то время мужчины и женщины, – как юноши, так и девушки, как старцы, так и дети, – тащившие гроб, на протяжении всего пути подбадривали друг друга пением псалмов. Это было сделано под предлогом того, чтобы облегчать их усилия, тогда как истина была в том, что они были побуждаемы рвением и восторгом к тому особому взгляду на божественность, который не разделял с ними император. Те, кто знал псалмы лучше других, начинали, тогда как толпа вторила в согласии, прибавляя такой рефрен: [Будьте] прокляты все те, кто почитает изваяния, кто славит идолов» (Церковная история V 19).

Интересно отметить, что рефрен, певшийся вместе с псалмом, не библейский. Созомен обозначает его словом «ρέσιν», буквально – «изречение». Значит, не исключено, что христиане, беря за основу библейские псалмы, могли добавлять к ним в качестве рефренов бытующие в их среде изречения. Содержание рефрена, упомянутого Созоменом, направлено против язычества. Нетрудно догадаться, что в обиходе было много подобных рефренов-изречений, создававшихся «на злобу дня». Они как бы осовременивали библейские псалмы, не давая им возможности устаревать. Как мы видим, христиане активно использовали музыку в борьбе за свои религиозные идеалы. И наконец, приведенное повествование Созомена еще раз показывает, что во время погребальных обрядов зачастую не ощущалось трагизма расставания с земной жизнью, с близкими.

Как и на всех христианских собраниях, во время погребений нередко раздавалось мощное «Аллилуия». Иероним рассказывает о похоронах христианки Фабиолы: «Едва лишь она испустила свой дух, едва лишь она вернула душу, которую должна была Христу, ...зазвучали псалмы и наверху повторили „Аллилуия», потрясшую позолоченные потолки храмов» (Послание LXXVII: К Океану о смерти Фабиолы II). На этих похоронах все происходит в соответствии с христианским вероучением. И Иероним, и все участники обряда убеждены, что Фабиола вернула свою душу Христу. А громогласное «Хвалите Господа» («Аллилуия») означает, что все пришедшие на погребение не столько прощаются с Фабиолой, сколько возносят хвалу Всевышнему за то, что он взял ее душу.

Так постепенно на протяжении длительного времени осуществлялось становление песенной части христианской заупокойной службы. Начав с языческих заплачек, христиане формировали песнопения похоронного «чина» в соответствии со своим вероучением, с житейскими обстоятельствами и, конечно, в зависимости от вкусов.

Рассказывают такое предание. При императоре Нумериане за исповедование христианской веры были заживо погребены в каменоломне супруги Хрисанф и Дария. Весть об этом моментально распространилась по всей округе. В память о гибели мучеников христиане устроили в этой заброшенной каменоломне кладбище, где хоронили своих близких. Они толпами приходили сюда и пели христианские песнопения. Из глубины каменоломни неслись песни, прославляющие Бога, истинную веру в подвижничество мучеников. Это был вызов языческому миру, и император приказал завалить вход в каменоломню, чтобы умертвить множество находившихся там христиан и чтобы другим было неповадно столь дерзко выступать против властей. Так и было сделано. Говорят, что из заваленного входа в каменоломню, где находились заживо погребенные христиане, еще долго раздавались песнопения. С каждым днем они становились все тише и слабее и наконец вовсе прекратились. Вместе с песней завершилась и земная жизнь мучеников. Рассказывали, что даже много времени спустя проходившие мимо этой каменоломни слышали приглушенные звуки пения. Эти слуховые галлюцинации являлись следствием широко распространившейся среди людей молвы о последних часах жизни мучеников. По прошествии многих лет, когда остались далеко позади гонения и издевательства, а христианство вышло из подполья и укрепило свои позиции почти во всех регионах Средиземноморья, – тогда вспомнили о трагедии, происшедшей при Нумериане. Люди отрыли вход в подземелье и обнаружили скелеты мужчин, женщин и детей. Здесь же в стороне лежали специальные сосуды, использовавшиеся в последний час для совершения святого таинства причащения. Тогда под сводами заваленного подземелья, где уже не хватало воздуха, раздавались псалмы, певшиеся обычно во время евхаристии. С песнопением на устах люди оставляли грешную землю, свято веря в справедливость избранного ими пути.