Книга двадцать первая

Так обстояли дела, и таким образом окончилось второе заседание. Император же, оставшись на следующий день наедине с самим собой, понял, что их планы против нас будут неудобоисполнимы, если они не предъявят принятые решения нам лично. По прошествии двух дней он послал за мной и снова пытался сбить меня с пути своими обычными заискиваниями и обещаниями пресловутых царских подарков – не знаю уж, намеренно ли забывая, или невольно обманываясь и пытаясь уловить [в свое заблуждение] и меня. Ибо то, что он говорил и растолковывал не дважды только или трижды, но, так сказать, семью семь раз, и всякий раз терпел неудачу, он снова и снова пытался протащить и постоянно возвращался к тому же, как будто он говорит разным людям разное, а не всё мне и мне и одно и то же.

Но, говоря это, он еще и вменял мне в вину события трехдневной давности, порицая меня за то, что я якобы не понял его истинных стремлений и намерений, когда он ради непоколебимого мира выстраивал речь в «духе икономии (οίκονομικῶς)⁵⁸⁰ и разнообразил ее, ходя и [других] водя по некоему невидимому для большинства кругу и возвышая раз личные мнения большинства. Но я в ответ на эти и подобные речи привел ему обычные и даже более сильные возражения. Проведя за этими разговорами наедине большую часть дня, мы снова расстались, не удовлетворив [взаимных] ожиданий. Однако, он позволил [мне прийти] еще раз и обещал, что на новом заседании даст мне, как и следует, полную свободу говорить и не будет выступать в защиту Паламы и склоняться полностью на его сторону.

С тех пор⁵⁸¹ прошло шесть дней, прежде чем их сети против нас оказались достаточно подготовлены. To, в чем они потерпели неудачу в течение тех двух сессий, они теперь, как им казалось, исправили и улучшили, а потому уже с большей уверенностью вызвали нас на состязание. И снова мы были на заседании и царском судилище.

Мы сочли за лучшее с первых, так сказать, шагов отразить злые умыслы сидевших в засаде [противников], прочитав при всех священный Символ кафолической веры в качестве общего и обычного для [всех] православных исповедания.

Когда это было сделано, нами были публично зачитаны те из нечестивых учений Паламы, которые мы отобрали, как наиболее известные многим. Также были представлены и его писания, которые свидетельствовали совершенно ясно, что мы ровным счетом ничего не изменили. Так что ему было никак не отклонить от себя никакое из обвинений. Хотя он и часто предпринимал попытки делать это, но [так же] часто вынужден был и останавливаться, поскольку собственные его писания очевидным образом мешали ему и решительно его обуздывали. Большую часть из этого я опускаю по причине длины и избыточности. Ибо эти [его сочинения] были того же качества [что и прежние, всем известные]. Как про горькую морскую воду нельзя сказать, что та ее часть вызывает отвращение, а эта – нет, но вся она одинакова на вкус; так и все сочинения этого человека обнаруживают в себе одни и те же богохульства. Вероятно, в них можно найти различие в степени богохульности, но никакая их часть не лишена этого порока вовсе.

Итак, вот какие [его сочинения] были нами представлены, и вот что они содержали: ...⁵⁸²

Некоторые из этих [цитат] были представлены мною еще на заседании первого дня [собора] и получили четкое опровержение, как я уже писал выше. Что касается остальных, то в отношении некоторых он и сам признал, что ошибочно выразился, и обещал исправить это, но смысл – он настаивал – был верен во всех них. Когда же он начал это доказывать, то ни в одном из святых не находил себе союзника, если только не сливал воедино [разные их высказывания], не искажал их и не перетолковывал, словно боролся с самим собой. Ибо тот, кто не в состоянии даже собственные выражения привести в соответствие со своим же смыслом, поневоле борется с самим собой. А борющийся с самим собой вряд ли может быть согласен с кем-то другим; вряд ли он сможет удержаться от того, чтобы извратить все Писания – где по невежеству, а где и по упрямству и душевной испорченности. Ибо разум (λόγος) дан всем людям, а хороший характер – не всем, и не всем дано благоразумие (σύνεσις), хорошо управляющая разумом (τὀν λόγον). Поэтому, потерпев поражение на всех фронтах и будучи заставлен замолчать, отнюдь не имея надежного убежища, он снова предпринял отступление на Фавор, приведя в качестве предлога Варлаама и его жизнь, и прочее, что походило на плетения неких пауков и потому легко и очевидно опровергалось. Один лишь император явно поддерживал все это совершенно неподобающим образом, но в присутствии столь многих людей не мог скрыть несправедливость [своего суда].

В общем, я лишь кратко указал на это, а затем – частью из-за упомянутой несправедливости, частью же из-за моих головных болей – оставил бороться моих мудрых союзников. Также мне пришло в голову, что я до некоторой степени собью с Паламы его спесь, если вместо себя пошлю выступить против него одного из своих учеников, дабы тем посрамить его еще сильнее. Ибо если бы я напрямую дискутировал с ним и спорил с его глупостями, для него это было бы честью, а для меня – ни в коей мере. Итак, потерпев сокрушительное поражение от этого юноши⁵⁸³, Палама в глазах всех там присутствовавших навлек на себя такой позор и столько едких насмешек, что об этом говорили буквально все. Так что Палама стал для всех общей темой, и все всласть над ним смеялись.

Но затем наступила ночь и заставила [всех] вспомнить о возвращении домой, а в особенности наших, которые были голодны и должны были проделать большой путь пешком в разные концы города, лишенные всякого попечения и ставшие в результате этого гонения как бы изгоями и бездомными. Ибо этим беспристрастным судьям, поклявшимся блюсти совесть от любых сделок, после [принятия] окончательных решений, [вынесения] совершенного осуждения и [определения] наказания пришлось составлять [новые] суды и следствия. И только три из двух десятков глав были рассмотрены – и то вынужденно и с большим трудом, – и когда в результате этих трех [рассмотрений] Палама понес публичное поражение, остальное было отложено до следующего голосования. При так сложившихся обстоятельствах [император] прекратил рассмотрение [заблуждений] этого человека и распустил собрание.

Но Палама никак не мог ни успокоиться на этом, ни умерить немного свою гордыню, поскольку планы его нашли, таким образом, конец самый что ни на есть далекий от того, чего он ожидал. Ибо тщеславие, когда оно не достигает желаемого, порождает некое неистовое бесстыдство, порабощает всякую свободу души и всецело разрушает основы любви. Поистине, это не понравилось даже самому императору, обещавшему быть крепчайшим оплотом и стеной, которую никто не сможет легко пробить, несмотря на все старания. Так что все те [решения] немедленно обращались вспять подобно Эврипу⁵⁸⁴, вино тех клятв разбавлялось и теряло свою крепость⁵⁸⁵ и попирались все договоренности, соглашения и мирные обещания. И снова ночь напролет они разрабатывали противоположные [тем обещаниям] замыслы и планы, перебрасывая их, словно игральные кости. Итак, эти предводители [нечестия], задумав [осуществить] против нас на последующих заседаниях интриги, которые, как они полагали, могли бы загладить их собственную трусость и вместе с тем как можно скорее устранить нас, столкнув в бездну погибели, объявили общее собрание и принесли доброе имя справедливости в жертву неправедным и нечестивым намерениям.

А мы явились [на собор], с одной стороны, не очень-то охотно, а с другой – очень даже охотно. Неохотно – поскольку от нас не укрылось то, что было задумано против нас и частью было уже осуществлено, а частью еще только ожидало исполнения в самом ближайшем будущем и что делало наш приход туда бессмысленным; охотно же – так как, обращая свои взоры к Богу и проходя эту стадию борьбы под Его, как распорядителя и судьи соревнования, присмотром, мы не лишали себя надежд на лучшее будущее, хотя бы настоящее время и не признавало власть православия, подтвержденную долгим временем и многими книгами святых, всякую возможность свободно говорить отнимало у нас и дарило тем, кто легко совершал по своей воле неуместные поступки, и спешило всеми средствами разрушать и уничтожать дворцы истины, поскольку никто не хотел ни слышать, ни помышлять ни о божественном воздаянии, ни о человеческом стыде.

Когда же судилище было таким образом организовано, я, зная и видя, что император хотел начать с того, чтобы обрушить на меня слова, движимые великим гневом, насколько было возможно, сам парировал первый натиск, сказав: «Давайте вернемся к заявленной первоначальной теме, чтобы беседа, идя по порядку, нашла себе благоприятное завершение. Ибо иначе мы немедленно наткнемся, так сказать, на пагубные кручи, ущелья и утесы и будем блуждать хуже Одиссея, и настоящее время принесет нам не прекращение смущений, но начало все новых и новых смущений и одни гонения за другими». Когда император, вопреки своему душевному настрою, услышал это, случилось так, что он, хоть и неохотно и не без насилия над собой, все же уступил немного, чтобы только отвести от себя подозрения и негодование присутствующих.

Затем вошел чтец и начал с четвертой главы. Ибо первые три были зачитаны и осуждены на предыдущем заседании, поскольку автору-богохульнику отнюдь не удалось ничего исправить, ибо это было не легче, чем придать камням способность видеть. С трудом и большой неохотой позволив обсудить один или два пункта, Палама, будучи снова посрамлен, потерял терпение, особенно, когда увидел, что и из дружественных ему епископов некоторые возмущены крайней абсурдностью этих богохульств и начинают уже производить смущение в этом собрании и прямо и неприкрыто насмехаться над ним, говоря, что не могут больше терпеть поношений от правителей и подданных за попытки покрывать такое множество богохульств и не хотят за чужие грехи навлекать погибель на свои души. Так что еще немного, и они стали бы воевать друг с другом, поскольку возникшего между ними внутреннего спора, разгоравшегося все сильнее, было достаточно, чтобы церковные волнения и без нашего участия легко обратились бы в штиль.

Ибо Палама, не имея возразить ничего вразумительного, досадовал и то раздражался и попусту набрасывался на тех [епископов], то порицал императора, открыто обвиняя его в предательстве, поскольку он [по его мнению] вопреки их соглашениям полностью уступил его обвинителям, позволяя им возбуждать присутствующих против него. Поэтому он постоянно вертелся в кресле, с одними перебраниваясь скорее дерзко, чем едко, и скорее едко, чем по делу, а другим угрожая карами более тяжкими, чем был силах [навлечь на них]; a то через служек тайком передавал на ухо императору свое невыразимое волнение.

А император, который и раньше-то не вполне воздерживался от того, чтобы поддерживать его время от времени в борьбе, метая в нас издали стрелы [гнева] и острейшие мечей слова [обращая] против нас в его защиту, теперь открыл все врата этой театральной сцены и явственно изрыгнул на нас огонь злобы – не чужой, не позаимствованный откуда-то извне или новоприобретенный, но свой собственный, внутренний, всецело перемешанный со свойственными ему от природы страстями и воспылавший теперь у него из глубины души подобно сицилийскому огню, о котором мы слышим, что его выдувают из кратеров [Этны] подземные вихри, – желая принести в жертву своему другу Паламе, словно какому-то богу, не только то, что земля и море производят как приношения кошелькам и столам [и] не [только] то, что способствует наслаждению, но [хотел] принести ему в качестве жертвы также и глумления над нами, обвинительные приговоры и разнообразные смерти.

Итак, отбросив мои слова, как нежеланное и весьма ненавистное бремя, и обратив лицо к сторонникам Паламы, этот клявшийся быть беспристрастным судья предоставил им весь свой слух и сердце и позволил им свободным и бессовестным языком говорить и зачитывать все, что они хотели, отнюдь не опасаясь ни с чьей стороны никаких враждебных или полемических словесных нападок. Ибо даже смущавшимся епископам он угрожал крайними бедствиями и тем заставил их трепетать и молча дрожать.

Итак, когда были прочитаны подборки цитат из писаний, то в отношении одних наиболее разумными людьми было показано, что они имели другой смысл [нежели в них вкладывали паламиты], отнюдь не соответствующий предлагаемой ими интерпретации, а другие были [ими] обрублены и всячески извращены. Ибо те, что необходимы для здравых учений, казались им непригодными для их целей, а необходимые им были опасными заболеваниями и страшными язвами для здравых учений. Поэтому и здравое употребление тех [цитат], обладанием коими они так кичились, они безбоязненно превращали в нездоровое.

Обо всем, что было тогда сделано незаконно, и о том, какие из их отвратительных догматов были утверждены, мы расскажем в дальнейшем со всеми подробностями. Потому что, когда у меня будет досуг и я получу, с Божьей помощью, должную свободу говорить, я легко смогу изложить все это по порядку, а затем привести и соответствующие возражения, попарно и во взаимной связи одного с другим, опираясь на безупречные свидетельства и образцы – слова святых, чтобы это послужило последующим поколениям оружием против их⁵⁸⁶ нечестия и неким оплотом и щитом [для защиты] благочестия, против которого они воюют. Ибо [сейчас] постоянные головные боли день и ночь обрушивают на меня угрозы смерти, а еще большие скорби, гораздо худшие [многих] смертей, причиняют мне треволнения Божией церкви, постоянно подвергающейся нападкам.

He буду уже говорить об интригах и разнообразных кознях паламитов, простиравших ко мне убийственные руки, день и ночь жаждавших моей крови, и об опасении, как бы мне, которому случилось точно знать эти факты как лично видевшему, слышавшему и пережившему все на своем опыте, не пришлось расстаться с жизнью прежде, чем я смогу передать все это, и как бы в результате не померкла сила истины и не произошли бы большие трудности для тех, кому в будущем придется отыскивать следы прямого пути божественных догматов, если странные и разнообразные тернии, волчцы и сорняки так разрастутся, что сделают трудноразличимыми воспоминания о прежнем благоденствии [церкви]. Потому что они вооружают свои убийственные руки не только против меня, но даже изымают большие куски священных книг, вырезая острыми ножами целые развороты и тетради и выкидывая из божественных Писаний те [отрывки], которые им не развернуть в угодную для себя сторону посредством незаконных толкований, поскольку они несут в себе сильную и неодолимую противодействующую [им] силу⁵⁸⁷. Ибо не трепещущим отрезать головы людям вряд ли покажется великим [грехом] удалять главы из благочестивых писаний.

Но возвращаюсь [своим повествованием] туда [на собор], чтобы, упомянув, в качестве примера, одну-две вещи из того, что там было сделано в тот день незаконного, показать льва [узнаваемого, как говорится] по его когтям и ткань по ее кайме. Ибо, поскольку было так решено, что нам больше нельзя говорить, а можно [только] молчать, им же, наоборот, нельзя молчать, а очень даже можно свободно говорить все, что им угодно, то собрание это оказалось объято сильным волнением и шумом, как это бывает с кораблем, когда свирепые ветры взбаламучивают море, а громы с неба сотрясают⁵⁸⁸ окрестный воздух, захлестывают всякий слух и лишают речь всякого смысла. [И это] не только от того многоголосого крика, шквала и беспорядочности речей: еще больший шум производило в собрании также стучание руками, случавшееся не как-то периодически, по некоторым неожиданным случаям, но [производившееся] вполне намеренно, чтобы нам не было слышно ничего из того, что [ими] там беззаконно провозглашалось в качестве новых догматов вопреки обычаям церкви Божией, и мы бы не решились ни на малейшее проявление противоречия.

Тем не менее, хотя мы и не расслышали все отчетливо, нам хватило того, что мы расслышали бо́льшую часть, чтобы заключить отсюда и о природе того, что мы нечетко расслышали. Потому что и это не вполне утаилось от нашего слуха. Ведь отголоски непрерывного звучания всего этого, отбрасываемые сферами и полусферами, окружавшими со всех сторон этот императорский дворец, и похищавшие оттуда некие подобия следов [речей], человеколюбиво, так сказать, приветствовали нас, оказывали нам гостеприимство и таким образом облегчали скорбь нашей души⁵⁸⁹.

Дело тогда пошло так плохо и богохульства получили такую свободу посреди этой странной и невежественной группы епископов, что общим решением императора и патриарха вместе со всеми ними, в большинстве своем испугавшимися власти правителя, было подтверждено, что, хотя божеством в некотором смысле называется также и сущность [Божия], в собственном смысле несотворенным и полностью отличным от божественной сущности божеством называется энергия, которая сама по себе является чем-то не имеющим сущности (ἀνούσιόν τινα καθ» αύτὴν οὗσαν), однако разделяется на различные более частные нетварные энергии, такие как сила, мудрость, жизнь, истина, свет, суд, опьянение, сон⁵⁹⁰ и другое, для чего человеческим недоумением [перед величием Божиих даров] были изобретены некие имена. Затем ими было также постановлено, что это не сущность [Божия] освящает хлеб, которого мы причащаемся, или божественное крещение, которым мы крестимся, а некая несотворенная благодать и энергия, являющаяся иной по отношению к божественной сущности и всецело от нее отличающаяся. Так-то вот бес посмеялся бессовестно над этим собранием и судилищем.

Итак, у нас, видящих и слышащих это – о, справедливость и терпение Божие! – слезы рекой полились [из глаз], и мы молча поникли головами. Ибо бесполезны любые слова об исполнении долга, когда среди слушающих существует единодушие в худшем. Настала уже глубокая ночь и недавно были внесены зажженные факелы, когда епископы вместе с патриархом начали с великим гневом, вскакивая, распускать руки против нас, [хотя и] не терпевших даже слушать такие вещи, но испускавших [в небо] бездымный дым [скорби из нашей] души одними лишь безмолвными вздохами, ведь в настоящее время мы не могли иным способом утолить пламя нашей ревности и обнажить боль наших утроб, поскольку внезапно оказались в таких [бедственных] обстоятельствах и среди столь диких зверей, что нам ни теперь было не встретить ни от кого по отношению к себе ни малейшей вежливости и человеколюбия, ни в дальнейшем не приходилось ожидать. Да и с чего бы ждать каких-то здравых действий от необразованных мужиков, пришедших судить о божественных догматах, будучи, так сказать, в один день возведены на епископство от весла и глиняного горшка, и весьма нуждавшихся во всестороннем и длительном перевоспитании и формировании, чтобы показать хотя бы некую тень образованности, не говоря уж об обстоятельном знакомстве с каким-нибудь выдающимся искусством? Ибо очень трудно долго таить врожденную порочность, скрывая ее под противными природе образами добродетели. Ведь противное природе, будучи насилием над ней, постоянно ее тяготит, поскольку она не может долго терпеть лишение свойственной ей свободы, но находит это невыносимым и вновь оживляет [свой прежний] нрав, пока не вернется к свойственной ей от природы привычной порочности.

Итак, во-первых, они, словно звери, бросились на тех двух наших епископов⁵⁹¹, являя дикость нрава и произнося неприличные и безумные слова, разорвали [на них священные] одежды, сорвали знаки епископского достоинства, вместе с которыми они вырвали и волосы из бород этих несчастных – не нарочно, а просто так уж получилось в порыве безудержного насилия, не оставлявшем времени, чтобы посмотреть и в темноте обратить внимание на то, что они делали и каковы были последствия этого. Потому что факелоносцев с ночными светильниками они в спешке оставили позади себя, и собственные их тени скрывали от них наказуемых, так что они не заметили, как совершили свои преступные нечестивые дела еще более разбойнически, чем сами того хотели. Ибо всякий гнев слеп. А если гневающийся еще и принадлежит к числу грубых и необразованных людей, то горе тем, на кого он обрушивается, изливая [гнев] худший всякого пламени, которое, распространяясь на все лежащее перед ним с превышающей любые ожидания стремительностью, пожирает все, истребляет и портит.

Затем они силой похитили из моих рук учеников, которые, оставаясь со мной до конца, сражались вместе со мной на этом ристалище и поддерживали меня в этих словесных баталиях, подобно породистым щенкам, чью готовность непрестанно лаять в нужное время хвалит и великий Златоуст, отмечая преданность этих животных, и говорит, что Бог одобряет людей, лающих, словно собаки, в защиту благочестия⁵⁹². Некоторых из них отправили в ужаснейшие тюрьмы, а другим угрожали самых страшными бедствиями, если они добровольно не откажутся от всякого общения со мной. Большинство, как я уже говорил, испугавшись наказаний, которыми им угрожали еще за день до того, тотчас же отреклись от общения со мной и бежали, рассеявшись кто куда по темным углам. Это было тогда же, когда и упоминавшийся епископ Тирский⁵⁹³, бывший одним из епископов церковной провинции Антиохии, самым наглым образом изгнанный оттуда, отказался от участия в дальнейших соборах и, запершись в своем доме, невольно стал проводить безмолвную жизнь [монаха]. Ну да ладно.

Мне же лично они до сих пор не сказали ничего плохого или неприличного и позволили идти домой с упомянутыми двумя епископами и с теми выдающимися учеными мужами, о которых я говорил, что они вместе со мной боролись до самого конца.

Но через несколько дней они, послав [стражей], заключили и нас под домашний арест, предписав нам не пятилетнее молчание, подобно древним пифагорейцам, но вечное и особенно неприятное – не только потому, что недобровольное и вынужденное, но и потому, что нам вдобавок запретили и писать, и видеть, и слышать кого бы то ни было. Они лишили нас не только знакомых и друзей, не только родственников и соседей, но и всех помощников и прислужников, которые обычно бывают опорой в старости. Так безжалостно и собственноручно напали на наши души и так зверски воспользовались нашими несчастными обстоятельствами или, лучше сказать, сами стали для нас обилием несчастий те, кто хвалился тогда, что они пастыри церкви. А карающие злых молнии, казалось, отдыхали и спали. Ведь правда – если бы они испытали удар с неба и ощутили бы безумие и неприличие своих слов и поступков, они, пусть и поздно, сделались бы лучше себя самих. Такие вот дела.

Мне же, видевшему, как стремительное течение зла все усиливается и никак не думает пресытиться нападками, наносящими вред жизненно важным [центрам] церкви Божией, оставалось бы только скорбеть и плакать, если бы слова древних мудрецов не охлаждали бы пыл моей души, приводя мне [на память] изменчивое течение. Ибо что определяется не правилами и законными установлениями, но случаем и силой власть имущих, то и идет всегда неровно, подобно морским приливам и отливам и происходящим от них переменам [течения] в Эврипе. Поэтому ни радости никогда не позволено оставаться надолго без слез, ни печали быть раз и навсегда без примеси радости, но все перемешано одно с другим. И из этой переменчивости [судьбы] и игры случая, вторгающейся в различные [человеческие] жизни, люди разумные, обращая внимание [на обстоятельства], могут, словно из букв и слогов, узнавать некоторые из сокровенных в [обычных] предметах тайн и не смущаться и не удивляться необычности явлений, но и посреди невзгод, в особенности [претерпеваемых] ради Бога, твердо и мужественно держаться постоянства в своих убеждениях. Ибо жизнь человеческая подобна загадке, и посредством [чего-то] одного совершается [совсем] другое, благодаря заботам мудро все устраивающего провидения, хотя это и ускользает порой от нашего разумения. И [разные события] кажутся по отношению друг к другу то враждебными и противостоящими, то вдруг сплетаются в единстве и гармонии, хотя бы между ними и были большие временные промежутки.

Но это если говорить обобщенно. Впрочем, это справедливо и для того, что сейчас происходит с нами. Ибо мы претерпеваем не что-то совершенно чуждое человеческой природе, но и эти события можно сопоставить и связать с более старыми. И, оставляя даже в стороне великие подвиги известных мучеников и треволнения тех [первохристианских] времен, [скажу, что] василии и григории, а также многие другие из числа светочей церкви, оказываясь в подобных обстоятельствах, не прекращали повсюду в своих книгах рассказывать о трагедиях своего времени и о страшных гонениях, которые воздвигали на них и на благочестие коварные тетрархи и властители тех времен и государств, так что можно считать нынешние события сродными тем, если не стесняться сравнивать одни с другими. Я думаю привести здесь один пример в качестве увещевания и побуждения к соревнованию в храбрости и к подражанию лучшему.

Итак, в своих письмах к Амфилохию великий Василий пишет среди прочего и то, что нами взято в качестве его вклада [в разрешение этого вопроса] и предложено здесь.

«Ибо это потрясение церквей, – говорит он, – не свирепее ли всякого морского волнения? Им передвинуты все пределы отцов, поколеблены все основания и все твердыни догматов, и все зыблется и потрясается. [...] А смятения, производимые князьями мира сего, не сильнее ли всякой бури и всякого вихря разоряют народы? Какое-то поистине плачевное и горестное помрачение объемлет церкви. [...] Поэтому все одинаково, кто как только может, пускают в ход друг против друга убийственные руки. А какой-то неистовый вопль людей, ссорящихся друг с другом из-за расхождений [по вопросам богословия], невнятный крик и неразличимые звуки неумолкающей молвы наполнили собою уже почти всю церковь, прибавлениями и убавлениями извращая правое учение благочестия. [...] Одна мера (ὅρος) дружбы – говорить приятное; и достаточный предлог ко вражде – не соглашаться во мнениях. А сходство в заблуждениях вернее всякого заговора [обязывает] к совместному участию в раздоре. И всякий – богослов, хотя бы и тысячами скверн запятнал свою душу. [...] Поэтому самопоставленные сподобляются предстоятельства в церквах, отринувшие домостроительство Святого Духа. [...]

А меня удерживает и следующее пророческое изречение: разумный [...] будет безмолвствовать, ибо злое это время⁵⁹⁴, когда одни подставляют ногу, другие набрасываются на упавшего, третьи рукоплещут, а подающего из сострадания руку поскользнувшемуся нет. [...] Ибо, когда охладела любовь, единодушие братьев исчезло, а понятие единомыслия неизвестно, [тогда] прекратились дружеские увещания, нигде нет доброй (χρηστόν)⁵⁹⁵ души, нигде нет сострадательной слезы. [...] Поэтому у нас неумолимые и жестокие исследователи неудач, недоброжелательные и неприязненные судьи успехов»⁵⁹⁶.

И в другом месте [он пишет]: «А наши бедствия известны, хотя бы мы и не говорили [о них]. Ибо они излились уже на всю вселенную. Пренебрежению подверглись учения отцов, ни во что поставлены апостольские предания; в церквах водворяются изобретения людей ближайшего к нам времени⁵⁹⁷. Ибо люди теперь играют словами, а не богословствуют (τεχνολογοῦσιν, οὐ θεολογοῦσιν). [...] Пастыри изгоняются, а на их место вводятся лютые волки⁵⁹⁸, расточающие стадо Христово. Молитвенные дома пусты без составляющих собрание (ἐκκλησιαζόντων), а пустыни наполнены сетующими»⁵⁹⁹.

И [еще] в другом месте: «Воздающие мне злом за добро и ненавистью за любовь мою к ним клевещут теперь на меня [обвиняя] в том, что сами, как оказывается, исповедали письменно»⁶⁰⁰.

И еще: «Некоторые беспощадно отверзли уста на своих сорабов, ложь произносится безбоязненно, истина скрывается. И обвиняемые осуждаются без суда, а обвинителям верят без исследования. Поэтому, услышав, что против меня ходит много писем, клеймящих нас, позорящих и обвиняющих в делах, в отношении которых у нас есть готовое оправдание пред судом истины, я решился молчать, что и делал. Ибо уже третий год, как я, поражаемый клеветами, переношу удары обвинений и довольствуюсь тем, что имею Господина, Который знает тайное и является свидетелем клеветы. Но поскольку я вижу, что многие молчание наше приняли за подтверждение клевет и подумали, что молчим мы не из великодушия, но потому, что не можем раскрыть рта пред истиной, то no этой причине я попытался написать к вам, умоляя вашу любовь о Христе, чтобы вы односторонние клеветы не вполне принимали за истинные, потому что, как написано, закон никого не судит, если прежде не выслушает его и не узнает, что он делает⁶⁰¹"⁶⁰².

И в другом месте: »Ибо, если иные мои [качества] и достойны рыданий, то я все же осмеливаюсь похвалиться о Господе⁶⁰³ тем, что никогда не имел ложных представлений о Боге и, думая [сперва] иначе, не переучивался впоследствии; но какое понятие о Боге я приобрел с детства от блаженной матери моей и бабки Макрины, то и возрастало во мне»⁶⁰⁴.

И еще: «Я, глядя на повторяющиеся и разнообразные покушения против меня врагов моих, думал, что следует мне молчать и спокойно переносить наносимые мне бедствия и не противоречить вооружившимся ложью, этим подлым оружием. [...] Мне казалось, что возымевшие ко мне беспричинную ненависть, поступают примерно так, как описано в Эзоповой басне. Ибо как там волк возводит на ягненка некие обвинения, якобы стыдясь показаться убивающим без всякого справедливого предлога того, кто ничем его прежде не оскорбил – а когда ягненок без труда опроверг все возведенное на него no клевете обвинение, то волк уже ничем больше не сдерживает свое стремление и, хотя и побеждается справедливыми [аргументами], однако же зубами побеждает, – так и me, для кого ненависть ко мне вожделенна как одно из благ, стыдясь, может быть, показаться ненавидящими меня без причины, выдумывают против меня причины и обвинения и ни на чем из сказанного до конца не задерживаются. Но нынче у них одно, а вскоре потом другое, а затем они опять что-нибудь иное выдают за причину вражды ко мне»⁶⁰⁵.

И еще: "Итак, мне ставят в вину и то, что я прилагаемые к божественной природе именования употребляю в единственном числе. Но у меня на это есть готовый и ясный ответ. Ибо осуждающий говорящих, что божество едино, no необходимости согласится с утверждающим, что божеств много, или что нет ни одного божества. Ибо невозможно помыслить ничего иного, кроме сказанного. [...] Так что, если число божеств распространять до множества свойственно лишь страждущим заблуждением многобожия, а совершенно отрицать божество было бы [прилично] безбожникам, то какое основание обвинять меня в том, что я исповедую одно Божество?»⁶⁰⁶

И спустя немного: «Все боголепные понятия и именования равночестны друг с другом, потому что нисколько не разногласят в обозначении субъекта. Ибо нельзя сказать, что наименование «Благой» направляет нашу мысль к одному субъекту, а наименования «Премудрый», «Сильный» и «Праведный» – к другому; но, какое ни произнесешь именование, обозначаемое всеми ими будет одно. И если произнесешь [слово] «Бог», укажешь на Того же самого, Кого разумел под прочими именованиями. [...] Ибо, если исследовать и сравнить между собою именования no созерцаемому в каждом образу (ἐμφάσεως), то обнаружится, что они ничем не ниже наименования «Бог». Доказательством же сему служит то, что и многое из [категории] более низкого также называется этим [последним] именем, в равной степени употребляемым и в отношении отличных [от Единого Бога субъектов]⁶⁰⁷"⁶⁰⁸.

Мне очень хотелось представить еще больше святых в доказательство сказанного, но я подумал, что легче будет, показав сперва на примере одного этого [отца] сродство прежних [случаев] с нынешними, затем уже привести для сомневающиеся и малодушных свидетельства также и других [святых]. Потому что и из этого [автора] мною достаточно собрано в качестве, так сказать, вклада [в общее дело] того, что посвящено рассмотрению и обсуждению этого вопроса. Ибо всякому желающему возможно, сопоставив со сказанным [святым Василием] наши обстоятельства – по одному или в совокупности, – обнаружить чистое соответствие нынешнего гонения тогдашнему и совершенно ясно понять, что то, что отделено друг от друга временем, время, повторяя [все заново], обратно соединяет. И разрушаемое, так сказать, течением бурных событий, снова собирается обратным течением событий. И развеянное лабиринтами запутанных [человеческих] жизней по удаленным и сокровенным уголкам забвения впоследствии противоположно направленными лабиринтами жизней опять выводится на стези, родственные и соплеменные тем, по которым развивались события в прежние времена, как бы празднуя после длинного промежутка [времени] открытие взаимных естественных связей и соответствий.

После этого гонения на нас гонители тотчас же стряхнули с души и все страхи, подобно спасшимся вопреки всем ожиданиям от кораблекрушения и бури, и вздохнули свободно и с удовольствием. Теперь они, еще чаще заседая день и ночь под председательством императора и без нас, не пренебрегали никакими словами и действиями, направленными против нас. При этом они первым делом заспорили между собой о том, кто больше высказал в наш адрес поношений, а кто, пусть и меньше, но более едко; или кто, хоть и после [других], но больнее [уязвил нас]. Рассказывая [о своих подвигах] шумно и со смехом, и, конечно же, с бесстыдным настроением и скоморошьей речью, эти богомерзкие люди, не стыдясь и не краснея, кичились тем, что подобало бы скрывать, поступая подобно оному Диоскору, нечестивому предстоятелю Александрии⁶⁰⁹, который некогда, после того как убил, наряду со многими другими, и патриарха Флавиана⁶¹⁰, на созванном в Эфесе соборе епископов кичился этим убийством, словно каким-то великим достижением, подражая древнему Нерону, хвалившемуся своей игрой на флейте и танцами, которые он ночами представлял на императорской трибуне, в то время как знать и сенаторы древнего Рима сидели там не очень-то добровольно⁶¹¹.

Вот и эта почтенная клика епископов, отпраздновав таким образом наше изгнание, простила затем Паламе и друг другу преступления нечестия и даже нарекла их достижениями и догматами благочестия. Вслед за этим тут же последовало и напророченное им императором воздаяние, сообразно подвигам [каждого], а именно: раздача денег, доходов от имений, пожалование [в управление] многолюдных монастырей людям зачастую абсолютно необразованным и не сведущим ни в чем, кроме наживы. [Они действовали] подобно тому, как [некогда] Корнелий Сулла⁶¹², а после него Антоний⁶¹³, [издавшие] убийственные проскрипции против старой римской аристократии и сенаторов и тиранически прорвавшиеся к власти, с той лишь разницей, что те стали убийцами тел ради захвата и раздела имений, а эти причиняли всяческую погибель и телам, и одновременно душам: душам – собственным, тех, ради кого они так старались; а телам – чужим, тех, против кого они старались.

Затем они голосовали за вынесение нам одних за другими вечных приговоров к мукам, подобно тому как это делалось древними римлянами в их комициях⁶¹⁴, с той лишь разницей, что теми заседателями выставлялись на голосование почести и награды отличившимся [гражданам], а этими – подстрекательства и дурные намерения (ἀφορμαί καί σκέμματα κακίας), [направленные] не только против живых, но даже и против умерших. Ибо они низлагали и анафематствовали также и тех, кем сами они были низложены по причине нечестия [их] новопровозглашенных догматов, думая таким образом уйти от изобличения в нечестии, как низложенные якобы не [настоящими] епископами, а низложенными, при том что большинство из них сами принадлежали к числу тех, кто вместе с патриархом и теми епископами низложил и анафематствовал самого Паламу и его сторонников. Так что сегодня они, подвизаясь за Паламу, анафематствовали себя самих. Ибо они хотели лучше грешить, не подвергаясь упрекам, чем, покорившись [наложенным на них] епитимиям, оставаться православными, и [хотели] лучше ценой погибели души обеспечить себе телесное благополучие.

Впрочем, они даже не считали свои деяния погибельными для души. С чего бы? Ведь они сокрыли Бога, ограничив якобы недрами небесных чертогов, и обоготворили некую безыпостасную и бессущностную энергию, что является безбожием, тиранически присвоив Его самовластие и волю – там, конечно, где это их касалось, – чтобы им грешить, не подвергаясь упрекам, и иметь возможность самовластно подавать друг другу и взаимно получать оставление грехов, подобно покупающим и продающим на рынке некие яства. К этому направлено, я думаю, также и следующее богохульное учение, выдвигаемое Паламой вдобавок ко прочим, а именно, что люди становятся безначальными и нетварными, то есть вводящее бесконечно бесконечное множество воипостасных и восуществленных (ἐνυποστάτους καί ἐνουσίους) богов, [производных от] бесконечно бесконечного множества – ибо так [их] нужно здесь называть, согласно нему – энергий и божеств, нетварных и бессущностных богов, другими словами, не существующих (μηδένων). Ведь все люди и даже маленькие дети считают и верят, что быть несотворенным и бессущностным – то же самое, что вовсе ничем не быть и не считаться. Ибо никакая природа, как говорят, не [определяется исходя из того] что не является чем-то, но [из того] что [является] чем-то. Утверждение существующего – это не отрицание не существующего.

Так по-мальчишески они восставали против благочестия, так неразумно действовали и замышляли против нас, подпитывая нашими бедствиями свою звериную грубость, и слагали против нас всяк зол глагол, лжуще⁶¹⁵, как и насколько подсказывало им их душевное раздражение, наполнили рыночные площади и театры нанятыми проповедниками и блестяще воспользовались нашим заключением для вящего, в отсутствие оппонентов, убеждения слушателей, дабы, измышляя против нас [обвинения], иметь возможность выносить какие угодно решения и вместе с тем привлекать на сторону своего нечестия еще больше неразумных людей, не имеющих образования, покуда непосредственное опровержение было удалено, насколько это возможно. Все это они делали, ни Бога не боясь, ни людей не стыдясь, ни в будущий суд за здешние деяния не веруя, ни в воздаяние за добро и зло, как учат святые речения.

Записав эти и подобные [богохульства] в толстых книгах и на скрижалях и оформив в виде Томосов (τομογραφήσαντες)⁶¹⁶, все епископы и пресвитеры вместе с императором и патриархом скрепили их собственноручными подписями: одни – охотно, рукой и разумом; другие – рукой, но не разумом; третьи – наоборот. Ибо были такие, кто разумом и словом публично выражали согласие, а рукой не [хотели подписывать], чтобы избежать в будущем порицания. Потому что тех, кто ни за что не согласился бы, ждали пытки и бесчестие, а тех, кто легко поддавался убеждению – вознаграждение деньгами и всевозможными почестями. Этим пленились и многие из моих друзей и противостали мне, и даже сами, предавая меня и ища [погубить] душу мою, весь день замышляли козни⁶¹⁷ и постоянно распускали язык против меня.

Одним из них стал Кавасила⁶¹⁸, мой лучший друг, чего я, до того как это случилось, даже помыслить не мог. Я весьма этому удивился и не перестаю удивляться, принимая во внимание старость этого человека и его глубокое воздержание и нестяжательность на продолжении всей жизни. Но «поистине мудр был тот, кто первым понял и вслух произнес"⁶¹⁹, что «долгое время выводит на свет все сокровенное и скрывает видимое»⁶²⁰. Впрочем, этот человек, бывший по существу и по видимости хорошим и добрым, незаметно для себя самого возлюбил славу человеческую и оказался совершенно побежден лестью. И [мы даруем] прощение человеку, который не смог устоять перед труднопреодолимой тиранией души. Хотя, конечно, надо было ему послушаться мудрого Диогена, который, когда некто спросил, каким образом может человек быстро и легко прославиться, ответил: если он сумеет пренебречь славой⁶²¹. Если же кому-либо, желающему утолить [мое] страдание и немного уменьшить обвинение, покажется, что не стоит осуждать друга как павшего столь низко из желания славы, но [считать, что это случилось] из-за того, что он ни языку своему не дал прочного основания из внешней мудрости, ни опыта [истолкования] священных догматов не получил, я не стану противоречить. Ибо я гораздо охотнее предпочел бы последнее [объяснение] первому, потому что последнее, будучи невольным, изымает друга из [пропасти] крайней порочности и дает ему некое подобие извинения, а первое полностью разгоняет все надежды на прощение, потому что добровольность [дурного] умонастроения омрачает их, словно густой туман. Твердо полагаясь с самого начала на свои природные дарования и красноречие, этот человек всю жизнь затоплял [потоками его всех] встречных, так что даже про еду забывал. Поэтому и всю любовь к мудрости он заключал в этом, и одно это почитал достаточным, чтобы без особых усилий собрать для себя золотой урожай всех похвал, и отнюдь не заботился о том, чтобы украшать свою речь мудростью и священными догматами. Иначе бы он не потерпел неудачи ни прежде, ни теперь⁶²², но всегда бы избегал многословия, как по большей части погрешительного, a теперь не погрузился бы в пучину нечестия.

С такими, думаю, сталкиваясь людьми, впадшими в ересь духоборцев, и великий в богословии Григорий говорит: «Настолько я к вам привязан, настолько уважаю эту благочинную вашу одежду и цвет воздержания, и эти священные сонмы, и почтенное девство, и очищение [души], и всенощное псалмопение, и нищелюбие, и братолюбие, и страннолюбие, что согласен быть отлученным от Христа⁶²³ и пострадать, как осужденный, только бы вы стояли с нами, и мы бы вместе прославляли Троицу. Ибо о других, явно умерших, что и говорить? Их воскресить [возможно] одному лишь Христу, оживотворяющему мертвых Своею силой. Они дурно отделяются [друг от друга] местом, будучи связаны учением, и столь же несогласны между собой, сколь и косые глаза, устремленные на один предмет и разнящиеся не зрением, но положением, хотя их и должно винить [только] за перекос, но не за слепоту»⁶²⁴*.

Я же, находя эти слова отлично подходящими к настоящей ситуации, имею и от себя сказать кое-что еще. Упразднена всякая любовь, всякое утешение и обнадеживающее дружеское слово. Нигде нет братского милосердия, нигде нет слезы сострадания. Вот почему я также вспомнил эти слова Соломона: И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – разум, и не друзьям – твердые надежды, но время и непредвиденный случай случится для всех них от Бога⁶²⁵, превышающий всякую человеческую мудрость и силу и посрамляющий всякое человеческое самомнение и гордость. Поэтому-то я и решил, что нужно молчать и просто дивиться на внезапные повороты [в течении] житейской игры и прежде смерти не называть никого блаженным⁶²⁶. Ведь и знаменитый Дарий, когда был при смерти от предательских ударов и ран и, захотев пить, попросил воды, а никого не было с ним, преследуемым [врагами] в пустынной и непроходимой земле, кроме одного простого человека, который принес ему воды и прохладил его перед смертью, глубоко вздохнул и со слезами на глазах сказал: «Вот крайнее из моих несчастий – что я принимаю благодеяние и не могу отблагодарить за него надлежащим образом»⁶²⁷.

Я же, в отсутствие всех знакомых, друзей, домашних и соседей сидя один в моей лишенной всякого утешения темнице, нахожу наибольшим и крайним своим несчастьем не то, что я совершенно не в состоянии надлежащим образом отблагодарить подавшего мне стакан холодной воды, но то, что у меня даже и нет никого, кто бы оказал мне эту услугу. Так что я терплю, довольствуясь тем, что у меня есть Господь, видящий тайное, свидетель [причиненной мне] несправедливости. Но я возвращаюсь туда, откуда отклонился.

Варварский и убийственный дух этих душегубов не знал покоя. Имея расположение императора попутным ветром, надувавшим паруса их желания, они легко проплывали всякую Сциллу и Харибду, и ничто им не препятствовало. Поэтому, зачитав во всеуслышание богохульные догматы и те нечестивые книги, где были перемешаны оскорбления нам и благочестию, они предсказаниями [взятыми] из собственных сновидений тотчас же вполне убедили императора сослужить, облачившись в царские регалии, литургию вместе с патриархом и паламитскими епископами и собственноручно возложить эти книги на святой престол⁶²⁸, [как] новое приношение новой религии бесконечно бесконечному множеству новых богов и божественностей. Тем же, что более всего подталкивало его к этому действию, были прорицательские треножники сновидцев, обещавшие ему больше власти над сушей и морем, если он подтвердит таким образом их догматы.

Это, по их мнению, было посрамлением нас и православия, а на самом деле эти писания рисовали картину их умонастроения и были памятником нечестия. Потому что слова иногда являются образами дел – когда они еще прежде действий рассматриваются в тайниках ума и неким образом рисуют там цели [действий], – а иногда иным образом становятся образами души – когда, по внутреннем рассмотрении, и сами становятся делами, являющими, так сказать, запах души и показывающими внешним ее состояние и расположение. Вот и эти писания являют внешним картины внутреннего неправославия и зверского нрава [их авторов] и яснее лучей полуденного солнца высвечивают [царящую в их душе] мерзость крайнего запустения⁶²⁹. Но это богоненавистное приношение, возложенное на святой престол, не было принято божественным судом, который тут же послал наказание, соответствующее их дерзости.

Но стоявшие в то время вокруг [императора] епископы и священники все громко высказали не подобающее случаю порицание, вроде: «Как ты, человек, дерзнул прибавить к единому Богу, Создателю всех вещей, множество различных божественностей и ничуть не побоялся навлечь на себя самого, на нас и на всех ромеев этот неодолимый меч [Божий] и карающие за зло небесные молнии?» – ничего из этого не было ими сказано, и даже ничего близкого к правде не пришло им в голову, но все они произносили заранее заготовленные льстивые слова и обещания, исполнения которых не допускала природа справедливости. Они говорили: «У прежних императоров общей и от отцов преданной в качестве обычая заботой было выставлять здесь украшенные золотом, серебром и драгоценными камнями сосуды, предметы мебели и тому подобные ценные вещи. Ты же принес церкви Божией дар экзотический, а ни в коем случае не туземный, – такой, какого от века никогда еще не приносил ни один из императоров. И мы обещаем тебе такое расширение власти в Европе и Азии, какого не обретал ни один из предыдущих императоров; [никто из них] не сподоблялся большего воздаяния от Бога, воздающего впоследствии соответственно [сделанному Ему] приношению и очевидностью воздаяния являющего всем неявное [изначально] качество и значение дара как хорошего или плохого».

Эти пророчества, слышанные византийцами, о которых они предсказывали, и слышанные также и Богом, Которому они сделали приношение и предоставили суждение о будущем, возымели скорый результат перед глазами свидетелей, но не такой, какой они предсказывали по своей воле, а такой, какой определили непредвзятые весы божественной справедливости. Ибо с тех пор прошло совсем немного дней, и, коротко говоря, огонь пожрал все дома, что ромеи когда-то с большими издержками понастроили с обеих сторон пролива, то есть вдоль стен Византия и на противоположном берегу. Генуэзцы, населяющие эту наималейшую крепость, загнали государство ромеев в столь стесненные обстоятельства, что византийцы укрепили все выходившие на море ворота и опасались уже и за сам город, как бы генуэзцы не предприняли внезапный набег, не предали бы ворота огню и не ворвались бы с неудержимой стремительностью внутрь или с помощью немногих лестниц не перелезли бы через стены. Поэтому они окружали снаружи всю лежащую на север часть морской стены Византия глубокими рвами, которые они наполняли вскоре морской водой, так что с этих вся та часть была почти непроходимой для противников-латинян.

Таким образом Бог в ответ на приношение Томоса явил скорое, но полностью противоположное желанию и представлениям императора, воздаяние. Свидетелями же сему были не только те епископы – льстивые и предрекающие то, из чего произрастает лишь услада слуху на один день и совершенно никакого плода, кроме полной противоположности тем епископским обетованиям и пророчествам, – но и все окрестные народы. Так что наша ситуация сделалась для всех предметом издевательства и насмешки, а конечный результат явился для всех несомненным доказательством того, что Томос был исполнен беззакония и нечестия. Ведь обо всем, что было прежде, судят по конечному результату. Епископы, полагая, что [их] приношение и злочестивый дар, то есть Томос, был лучшего качества, вследствие этого пророчили и предсказывали, возвещая самые лучшие результаты для императорской власти: что она распространит свои границы до Евфрата и Тигра. Но поскольку для Бога содержание предложенного было совершенно невыносимо, то и предмет надежды обратился в свою противоположность, и вместо Евфрата и Тигра, этих величайших рек, император Кантакузин выкопал искусственные рвы, омывающие стены Византия морской водой – слабое укрепление против врагов. Поэтому всякий желающий логически мыслить легко придет к очевидному заключению, что написание ими Томоса, будучи худым и злочестивым приношением, возымело и несчастливый конец, совершенно противоположный их предсказаниям и вопреки им несущий ромеям погибель.

Итак, отсюда возможно, сопоставив и сравнив современные события с прежними, увидеть их сродство. Ибо и теперь потрясение, суровейшее всякого морского шторма, охватило акрополь [всех] церквей⁶³⁰. Пределы отцов и догматы поколеблены. Гордыня и невежество господствующих, искажающих догматы православия в сторону преувеличения или умаления, подобно буре приводят в смятение всё. На одних из противостоящих [нечестию] они заносят убийственные руки; другие подвергаются всевозможным ссылкам и гонениям; третьих скрывают [в себе] подземные узилища, делающиеся преждевременными могилами для еще живых людей. Ремесленники безбоязненно богословствуют, наполняют все рыночные площади и театры подобной болтовней. Пастыри изгоняются, а на их место ставятся лютые волки⁶³¹ [действующие] против стад. Число несотворенных божеств распространяется до бесконечности. Бесстрашно говорится ложь, а истина сокрывается. Клевещут на нас, обвиняя в преступлениях, в которых сами изобличаются. Законоположения отцов попираются.

Да и что за нужда пытаться рассказать обо всем в подробностях? Читатель сам может сопоставить [наши слова] с фактами и вывести из сравнения сходство древних [событий] с нынешними. Я бы даже сказал: найти нынешнее зло худшим того, о котором повествует история древних времен. Потому что тогда царство ромеев было обширнее на суше и на море, повсюду в ойкумене процветали мудрые мужи, почти все патриархи и большинство епископов имели наряду с мудростью и соответствующие познания в догматах, так что гонимые [за веру] имели большое пространство, чтобы из одного города бежать в другой⁶³² и затем оттуда еще в другой, и обратно оттуда сюда; и была возможность – когда одной части [церкви] угрожала опасность, но другие все еще здравствовали и противостояли [ереси], – восстанавливать упавшее.

А сегодня, когда вся империя почти полностью состоит из одного лишь Византия, а церкви патриархов и епископов – я бы сказал, почти все – оказались под властью варваров, и поэтому гонители и гонимые или, так сказать, волки и овцы, оказались заключены в одном загоне, то есть Византии, стадо Христово расточается с полной безнаказанностью, потому что никто нигде не находит никакого убежища и даже в душе не может иметь твердой надежды. Так что положение теперь получается гораздо более жестоким, чем в той басне Эзопа, которой по случаю воспользовался великий Василий, чтобы показать зверство тогдашних гонителей⁶³³.

Поскольку же мы были вынуждены упомянуть также об их сновидческих гаданиях, посредством которых они легко впечатлили и увлекли весьма поддающуюся влияниям душу императора, то скажем и о них немного – столько, сколько сможем собрать из божественного Василия, недавно приведенного нами в качестве образца для нашего повествования. Для краткости опустим всех других [авторов], которые со всей страстью описывают трагедию тогдашних бедствий, а также другие [подобные трагедии], случавшиеся в другие времена и по-другому.

Итак, он говорит примерно следующее: «Я, no приобретенной с детства привычке к сему месту, [...], улучив кратковременный покой от постоянных моих беспокойств, с радостью пришел в эти края. [...] Итак, что за нужда прибегать к сонным грезам, подкупать сновидцев и на общественных пиршествах делать меня предметом пьяных россказней?[...] Ибо Савеллиево зло, давно уже пробудившееся, но угашенное отцами, пытаются теперь возобновить эти люди, которые из страха обличений выдумывают против нас сонные грезы. Но вы, оставив в покое отягченные вином головы, просвещаемые поднимающимися и потом волнующимися винными парами, от нас, бодрствующих и no причине страха Божия не могущих успокоиться, выслушайте, каково ваше повреждение»⁶³⁴.

Видишь, что даже прельщение сновидениями дает четкое сходство между нынешней и тогдашней ситуацией? Причина в том, что руководит [такими людьми] всегда один и тот же учитель – я имею в виду дьявола. Ибо и нынешние [еретики], роскошествуя и имея богатую трапезу ареной состязания в питье неразбавленного вина, спьяну рассказывают о своих вымышленных божественных видениях и без труда изрыгают, словно желудочные газы, предвидение будущего под действием скопившихся в мозгу винных испарений, от которых язык терпит кораблекрушение и согрешает бесстыдно. И одновременно они начинают богословствовать, уже заранее исполнившись дерзновения от пророческого характера собственных снов, и приводят антитезы и решения вопросов, какие им будет угодно. «Ибо они, – говорит он, – заводят речи не чтобы приобрести из них что-нибудь полезное, но чтобы, как скоро найдут ответы не совпадающими со своим желанием, считать себя имеющими в этом справедливый предлог к войне и клевете на православных»⁶³⁵. Ну да ладно.