Никифор Григора

Источник

Книга тринадцатая

1-я глава

С окончанием весны император Кантакузин снялся из устья реки Неста и, подойдя слева к охранявшим теснины Христополя, провел через вершину горы свое войско, воспользовавшись путем более длинным и тяжелым по причине труднопроходимых скал, ущелий и лесных зарослей. Тем не менее, он провел его и расположил лагерем примерно в районе Филипп, там, где местность была пригодна для действий кавалерии и где некогда Брут72 и Кассий73 сражались74 с Октавианом Цезарем75.

Пока император делал там передышку от похода, подошел к нему и Хрелья, обещавший с удовольствием сделать все, что тому будет угодно. Он же сказал, что желает [просто] иметь его другом, поскольку в текущий момент не имел большой нужды в этом союзничестве. Ибо он догадывался, что тот на словах обещает ему дружбу из страха перед его оружием, a в душе колеблется и выжидает, рассчитывая увидеть конкретный результат битвы. Поэтому он и сам на словах обещал ему долгую дружбу, в течении многих дней обмениваясь с ним рукопожатиями, и затем отпустил его радующимся и также обещавшим впредь быть добрым соседом.

Сам же Кантакузин, продвинувшись еще немного, принял капитуляцию крепости, называемой Рентина76. Ему нужно было в течение немногих дней окружить стены Фессалоники, смутить [тамошний гарнизон] грохотом оружия и мощью воинов, подбодрить до сих пор управлявшего им Синадина и тех, кто заодно с ним старался для него, и поразить неожиданностью [своего натиска] противную сторону, враждебную ему, а он [вместо этого] день за днем тянул время, сидя на одном месте, и вел себя не как воин, а как ему было привычно. Ибо он абсолютно не хотел своими глазами видеть, как льется кровь единоплеменников, но искал бескровной победы. Поэтому он и медлил, выжидая, что вдруг фессалоникийцы от страха добровольно сдадутся, заключив с ним мирный договор.

Тем временем он принял капитуляцию также и Меленика77 – весьма хорошо укрепленной и неприступной крепости, бывшей прежде на стороне византийцев, – и оставил там наместником брата императрицы Ирины Иоанна, сам намереваясь уже вести войска на Фессалонику.

Но быстротечное время не любит медлительности в делах. Мне часто случалось удивляться тем живописцам и скульпторам, которые, желая своим искусством изобразить быстрое течение времени (τῆς χρονικῆς περιόδου τό τάχος), изображают человека, сзади совершенно плешивого, но без залысин, а с густыми волосами на лбу и свешивающейся оттуда прядью78. Во всем остальном они мудры, а здесь им не хватает знания одной поговорки79, и они не могут изобразить ее своими красками. Поэтому они некоторым образом делают молчаливое изображение законодательства и постоянно предлагают [как бы] безмолвного глашатая всем, кому не стыдно проводить свою жизнь в беспечности, едва не крича, что Кайрос80 догоняющим его не дает схватить себя за волосы, но показывает им гладкую поверхность [лысины, за которую никак не ухватишься] и полную недостижимость желаемого, когда возможность ухватить время спереди уже упущена навсегда.

Так вот и здесь, поскольку это промедление столь затянулось, Синадин попал под подозрение в сочувствии императору; попали под подозрение и все окружавшие его воины, и весь цвет Фессалоники, и толпа неукротимо устремилась на них, и много людей пало от меча единоплеменников в этом густонаселенном и многолюдном городе. И сам Синадин вместе со всеми своими единомышленниками, скорее всего, погиб бы, если бы не бежал, захватив одни из городских ворот, в находившуюся перед городом крепость, называемую местными жителями Гинекокастрон81 и отстоящую от Фессалоники на двести стадий.

Это было где-то в начале лета. Тотчас же пришел в Фессалонику из Серр и Гим Армянский, приведя с собой большое войско, и как следует укрепил дух [обитателей] города, поникший было из-за угрожавших ему опасностей. При таком положении дел приплыла и стала на рейд у Фессалоники и военная флотилия из Византия под командованием Алексея Апокавка, состоявшая из более чем пятидесяти триер, несших на себе вооружения и военную силу, как будто это случайно так совпало, на счастье Фессалоники.

Однако и император, снявшись уже наконец с той стоянки, пришел к Гинекокастрону и соединился с Синадином и бежавшими вместе с ним фессалоникийскими воинами. Когда же они достаточно побеседовали между собой, то Синадин, усвоив наконец, что император привез с собой кое-какие серебряные и золотые сосуды, украшенные драгоценными камнями и жемчугом, и вовсе не привез денег, которые были необходимы для раздачи воинам и закупки провианта, дал обратный ход и тотчас переменил свое намерение, видя, что его войско впало в отчаяние от нехватки самого необходимого, и вместе с тем получая обещания денег и почестей в письмах, которые им тайно и часто посылал Апокавк. И вот, он выжидал удобного случая и момента, когда сможет легко схватить императора и связанным передать Апокавку. Настолько шатким и непостоянным было всегда его произволение.

2-я глава

Между тем настало время жатвы, и заговор Феодора Синадина был раскрыт, а одновременно произошла смута во всем императорском лагере, подозрения всех против всех, грабежи и неописуемый беспорядок. Уже было объявлено и о наступлении армии Апокавка. И, пожалуй, император был тогда на волосок от погибели, если бы Бог, сверх всякого чаяния, не избавил его от явной опасности. Ибо, призвав Его из глубины души и вместе с тем велев себе мужаться, он приказал трубить сигнал к отступлению. И тотчас же воины собрались вокруг него, за исключением тех, которые, впав по немощи в такое смущение, обворовали одни других и безоружными разбежались кто-куда.

Когда же император увидел собравшейся вокруг себя бо́льшую и лучшую часть войска, то разделил ее на полки и фаланги и расставил на правый и левый фланг, растянув строй не столько в глубину, сколько в ширину, по причине малочисленности. Командирами над ними он поставил Иоанна Ангела и тех, кто приближался к нему по военному опыту и благородству, и стал ожидать наступления противника. Выстроился со своей стороны в боевом порядке и Апокавк. Однако он не очень-то решался сойтись с ними врукопашную, видя вокруг императора воинов, дышащих яростью и готовых от отчаяния положить свои жизни.

Так что император спокойно сомкнул ряды и в боевом порядке направился в сторону трибаллов, явной беде предпочтя неопределенность. Ибо известно, что у некоторых иноплеменников добровольно ищущие прибежища в тяжелых обстоятельствах зачастую вызывают сочувствие, поскольку те, должно быть, боятся Божьего гнева и человеческого стыда, который имеет какую-то непостижимую природу и может странным образом убеждать многих сочувствовать тем, кто прежде был счастлив, когда их жизнь принимает противоположное направление и не предоставляет поводов завидовать их счастью. А соплеменники, сразу отвергнув должное [расположение], по большей части становятся неутолимыми в гневе и пролитии родственной крови.

Итак, он, поспешно пройдя большое расстояние, провел всю ночь под открытым небом где-то у рубежей, которые несчастье, отняв у ромеев, отдало трибаллам, говоря своим людям сказанное при Фермопилах Леонидом Спартанским82 наоборот: «Идите сюда, поужинаем, чтобы [затем] позавтракать в Аиде»83. А на следующий день он посылает гонцов, которые должны были как можно скорее научить короля Сербии песни о случившемся несчастье и, насколько возможно, склонить его к сочувствию, напомнив ему о превратности и ненадежности человеческих дел и о том, что пути, по которым он сам ходит, неясны и весьма неопределенны и что те, чьи дела [в настоящее время] идут хорошо, должны всегда стремиться оказать радушие тем, кто так или иначе несчастен, и желать им добра, страшась неведомых стрел судьбы и случающихся время от времени стечений неблагоприятных обстоятельств, поскольку событиям свойственно чаще иметь неожиданный исход, нежели ожидаемый, и чаще несчастливый, нежели счастливый.

Но некто из трибаллов, обитавших там поблизости от ромеев, расположив своих людей в засаде вдоль дороги, перехватил послов и срочно доставил их к Апокавку в качестве весьма желанного подарка. Встретив со стороны последнего любовь и доброжелательность, он тут же переменил одежду и образ жизни, приняв вместо трибалльских обычаев ромейские.

Между тем был один знатный трибалл, управлявший той областью и ее границами, именем Ливерий, который с давних пор был дружен с императором. Вспомнив теперь об этой дружбе, император тотчас же послал к нему гонцов с приветствиями и словами, каких требовала настоящая ситуация, и одновременно с этим, построив свои войска, двинулся в сторону короля Сербии, ведя за собой армию в боевой готовности и вверив себя Богу и неясным надеждам. Ибо ему со всех сторон угрожала большая опасность от толпы подонков и мужиков, тайно и явно нападавших то оттуда, то отсюда, группами и порознь, и пытавшихся отсечь обоз и угнать часть вьючных животных. Ибо, как говорится, больше всего несчастий случается с отважными, когда их нога ступает на вражескую землю84.

Но прежде, чем они совершили целый дневной переход, Ливерий, поспешив, встретил императора на пути, пожал ему руку и приветствовал его искренне и от всего сердца, в течение многих дней принимал его у себя в гостях и всячески старался, чтобы он отдохнул, подбадривая его, обуреваемого волнами глубокого уныния, самыми любезными словами. Конечно, и сам император, насколько это было для него возможно, щедро воздавал ему тем же, богато одарил его украшенными драгоценными камнями сосудами и серебряной утварью из своих запасов и к тому же обещал дать в мужья его дочери своего сына Мануила, если он всеми способами поможет ему и устроит доступ к королю Сербии, лично послужив посредником. А Ливерий, видя здесь же и самого царского сына и дивясь доброте и веселости его характера и вместе с тем остроте его ума, по которому он казался гораздо старше своего цветущего возраста, чрезвычайно обрадовался этим словам и с большой охотой согласился, обещав сделать все по желанию [императора] и, если потребуется, устоять даже перед лицом великих опасностей.

И вот, будучи снабжен им надежными сопроводительными письмами к королю и подучив достаточно провожатых, император на пятнадцатый день прибыл в город Скопии, краев которого касается протекающая мимо него река Аксий85, низвергающаяся с тех же гор, что и Стримон, которая, будучи не столь великой от самого своего истока, по мере продвижения вниз по склону принимает в себя множество речек и ручьев и, сменив имя на Вардар, в некоторых местах становится по временам даже судоходной.

Там они остановились на месте, которое показалось им подходящим – если и не вполне совершенно, то немногим менее чем совершенно, – чтобы приютить войско, погруженное в глубокое уныние и измученное тяжелыми трудами. Ибо хотя голодному, как говорят, сладок любой хлеб86, но все же им до тех пор казалось чем-то приятным и туманным подчиняться хоть и иноплеменническим, но, во всяком случае, мягким, приказам. Ведь для проведших столько времени в чуждых пределах и против воли очутившихся вне своих встретить православных людей и найти какой бы то ни было приют было чем-то вроде того, как если бы после великого кораблекрушения и бури неожиданно случилось оказаться в [безопасной] гавани. Скотский и дикий нрав, невежественный и варварский язык и умонастроение [этих людей] перекрывались их миролюбием и союзнической доброжелательностью, тем более, что это проявилось во время нужды, отчего и малая радость многократно усиливалась.

Расположившись в тот же день в этом месте на стоянку, император на следующий день направился вглубь земли трибаллов, где ему случилось встретиться с королем и обменяться с ним, как царь с царем, приличествующими приветствиями, любезностями и прочими знаками дружбы и уважения, хоть и не одинаково великолепными с обеих сторон. Так, император подарил королю и его супруге некие драгоценные предметы из своей сокровищницы, а король отблагодарил его соответствующими подарками и вдобавок дал ему пастбища, жилые и хозяйственные помещения и все необходимое для жизни императорской армии – впрочем, скупо и мелочно, по свойственному [трибаллам] обычаю. Однако именно так все и было.

3-я глава

Это было примерно время появления на небе Ориона87, и после этого император, чтобы сказать короче, проводил тут все время на протяжении десяти месяцев, в течение которых его войско испытывало большие трудности в смысле условий жизни и вообще всего того, с чем приходится сталкиваться живущим на чужбине. Большинство из них, будучи стеснено нехваткой денег, испытывало всяческие тяготы. Для тех, кто не привык терпеть страдания, это место было невыносимым, и та зима унесла много жизней. А кто издавна привык жить в скудости, довольствоваться ячменной лепешкой и водой, подобно древним спартанцам, и с оружием в руках переносить невзгоды день и ночь, тех мало смущали бедствия, которые приносит непривычность жизни в чужой стране, и то, что других заставляло страдать, для них было обычным делом. Ибо привычное легко, необременительно и не очень болезненно. Так что если кто, движимый благим произволением, изберет лучшую жизнь, то сможет остальное время жизни провести беспечально и безболезненно и в смертном теле стяжать бессмертное наслаждение.

А я, оказавшись в этом месте своей истории, хотел бы сделать повествование более подробным и изложить слова императора, которые он произнес, обращаясь к королю, и которые сказал своему войску в соответствующие моменты, а также те, что они сказали ему. Ибо зачастую надлежит сопрягать слов с делами и дела со словами не только потому, что и то, и другое суть образы души и провозвестники обитающего в ней ума и ве́дения и что поэтому ими дается вернейшее изображение описываемых лиц и событий, но и потому, что слово есть как бы некий эскиз дел и объясняет их, а они идут вслед за ним. Но поскольку мы видим некоторых, в большей части своих писаний злоупотребляющих речами – ведь в них лучше всего показывается их риторское искусство и философские амбиции, так что отсюда случается, что поделье (τό πάρεργον) становится главнее дела, – то мы сочли нужным идти средним путем. Посему вернемся к тому, от чего мы уклонились в это [рассуждение].

Итак, пока император пребывал и проводил время с королем, византийцы отнюдь не оставляли своих замыслов против него, но присовокупляли козни к козням и постоянно готовили для него тысячи смертей. Они открыто посылают [к королю] послов, объявляющих о возможности [династического] брака, и предлагают [ему] на выбор два варианта действий по отношению к императору: безотлагательно и как можно скорее прислать им в Византий либо его самого связанным и живым, либо его голову, отделенную от тела, – и тогда тотчас же будет отправлена к нему дочь императрицы [Анны] в качестве невесты для его сына и вместе с ней письменное подтверждение его власти над селами и городами вплоть до Христополя, так что впредь у него будет единое сплошное государство из Далматии, Иллирии и земель, прилегающих к восточным берегам Ионического залива, вплоть до Филипп и Христополя.

И это посольство было явным, а тайно посылаемые ими многие и различные смертоносные отравы, быстродействующие и не имеющие себе противоядий, потребовали бы – чтобы их точно исчислить – некоего Митридата88, который, имея государство, простирающееся от Пафлагонии через Колхиду, Лазику и Кавказские горы за Танаис и Меотиду89 и доходящее до [земель] западных скифов, и враждуя с древним Римом, находившимся тогда в расцвете своих сил, боялся, как бы не попасть живым в руки Помпея90, и испытывал все яды, ища сильнейший и быстрейший из всех, на случай если придется расстаться с жизнью. На что он решался в отношении себя самого, то византийцы предпринимали против императора, не пренебрегая никаким ядовитым зельем и ни одним ухищрением из числа тех, что в древности изобрели преуспевшие во зле и что придуманы для таких целей ныне.

Удивительно, что все это само собой раскрывалось и не имело результата, поскольку Бог хранил этого человека целым и невредимым от всех зол. Я не знаю, по какой причине: то ли несправедливый приговор, который византийцы вынесли против него, и конфискация у него всевозможных ценностей, которых у него было без счета, каковую он терпеливо перенес, считая испытанием силы духа, склонили чашу весов божественного правосудия; то ли [так случилось] потому, что он, будучи более всех оскорбляем, ни в настоящее время не оскорблял никого в ответ, ни угрожал гневом в будущем, когда у него появится возможность осуществить возмездие, но, скорее, всеми способами, какие дает истинная любовь, заботился о безопасности оскорбляющих и враждующих против него.

И чтобы предложить здесь [вниманию читателя] немногое из многого, скажем, что он имел такое непамятозлобие, что находясь среди стольких опасностей и, так сказать, будучи погружен в самое чрево адово, приказывал священнику поминать за богослужением прежде всего императрицу Анну, затем ее сына, а в третью очередь себя и свою супругу императрицу Ирину – и это находясь под чужой властью и в чужой земле, где он не мог и вздохнуть свободно! И не только это, но и повсюду, где он надеялся пронести со славой свое имя, он со всей готовностью и произволением приказывал прежде возносить имя императрицы Анны и ее сына. Так и когда он послал Иоанна Ангела к этолийцам и фессалийцам для того, чтобы тот управлял ими с их согласия – о чем мы ниже расскажем пространнее, – он первым делом повелел и заповедал ему это, и не прежде отпустил его идти, нежели тот клятвенно пообещал прежде всего исполнить наказ. И кто бы, исследуя [деяния императора], ни натолкнулся на сей императорский указ к нему, он непременно в точности узнает это и другое подобное этому, и то, что он всю жизнь велел воздавать всяческую честь и уважение короне ромейской империи.

Я считаю, что и одного этого достаточно, чтобы, умолчав об остальном являющем такое же благородство [его] нрава, убедить всех, кому присущ ум и рассуждение, что божественный промысл управляет всем и ничто не происходит само по себе или по какой-то случайности – ни что-либо другое, ни его бескровное вступление в Царьград и занятие царского трона, после того как он преодолел столько великих, многоразличных и смертельных опасностей; но что ему это было в воздаяние за великое терпение, а всем, кого здравый смысл уверяет в

том, что терпение бед принесет им прекрасный результат, – для утверждения в добрых надеждах.

Ибо если бы мы захотели рассказать в подробностях обо всем, что сделали ему злого его враги, сколько было притворных друзей [и как он] преодолевал все, хранимый десницей Всевышнего, боюсь, как бы кто-нибудь из тех, кто упражняется в литературе и, подобно мне, составляет повествования о настоящих событиях, не приписал мне великой любви к этому человеку. Если же кто-нибудь захочет, встав вне этой арены писательских соревнований, подобно некоему элланодику91 и беспристрастному арбитру, рассмотреть [различные сочинения], то увидит, что другие движимы гневом и яростью, и писания их далеко не чужды этих страстей, тогда как я нисколько не отклоняюсь от истины.

Ибо я не оставлю после себя как ничего похвального, так и ничего зазорного, если [напишу, что] и он, будучи человеком, в чем-либо согрешил, то ли сознательно и добровольно, то ли по неведению, то ли будучи вынужден к этому обстоятельствами времени и необходимостью. Ведь из всего этого только сознательное и добровольное заслуживает осуждения и похвалы. А что бывает по стечению обстоятельств и случаю, действующему, казалось бы, без должного смысла и то щедрой рукой неудержимо дарующему преуспеяние, a то уводящему с прямого пути и направляющему к обрывам и скалам неуместных поступков и доставляющему причины для слез и рыданий тем, кому управляющий всем Промысл определил терпеть неудачи в их делах, – того я хоть добровольно и не похвалю, но ни в коем случае не отнесу и к разряду предосудительного. Я бы скорее признал это не деяниями совершившего [это человека], а неким иррациональным, так сказать, действием судьбы, либо благоволящей, либо предпочитающей немилостиво отпускать полную меру несчастий тем, к кому она настроена враждебно. Так что, как не увенчивается [похвалой] то, что не в силу намерения имеет хорошую славу, так, я думаю, не должно порицать и то, что вопреки намерению оказывается неудачным.

Итак, показав, как за это его добровольное и сознательное терпение и нежелание даже кончиком языка мстить причинявшим ему тогда скорбь Праведный Судия (ἀθλοθέτης)92 свыше ниспослал ему штиль и безопасность посреди такой бури зол, мы непременно во всех подробностях покажем, достигнув, по мере продвижения нашего повествования, надлежащего места, и то, как впоследствии случилось с ним все ровно наоборот, поскольку хотим соблюсти правдивость этой истории и убедить ее будущих читателей, чтобы они не думали, будто мы по некоему пристрастию сверх должной меры преувеличили в своем слове либо похвальные и удивительные [деяния] этого человека, либо им противоположные, но верили, что мы рассказываем правду как она есть, и чтобы все получили одинаковую пользу от того и другого, видя, как за семенем [каждого дела] следует соответствующий плод: для тех, кто может руководствоваться добрым побуждением, – добрый; а для тех, с чьей стороны [плохому] противопоставляется худшее и несправедливость дурно выступает против прямоты истины, – совершенно противоположный. Посему вернемся к прерванному повествованию.

Итак, когда лето уже подходило к концу и начиналась осень, когда виноград уже поспевал и едва не громким голосом призывал виноградарей [собирать урожай], император, проведя с королем всего тридцать дней по своем к нему прибытии, со своим войском и гораздо большими силами сербов устремился к Серрам, надеясь взять их без боя, поскольку внутри города собралось немало предателей, горячо ему приверженных

и тайно писавших ему письма, обещая легкий вход в город. Но поскольку Бог и здесь явно противодействовал его планам, то напрасным был труд и тщетным беспокойство и всяческие приготовления. Прежде чем он успел осадить город и пустить в ход оружие, некая смертоносная болезнь обрушилась на войско трибаллов, то ли от неумеренного поедания винограда, то ли вызванная иной причиной, не знаю. Всякое врачебное искусство было бессильно против этого недуга, и потому каждый день они хоронили множество мертвецов. И когда в течение немногих дней смерть унесла больше тысячи человек и обещала унести еще больше, то все [оставшиеся] поднялись и спешно вернулись оттуда, неся королю весть о несчастье, которое приключилось с его войском безо всякой войны с людьми.

4-я глава

За всем этим подошла к концу и осень. И поскольку друзьям нелегко было узнать, как обстоят дела у императора, находившегося на чужбине среди варваров и чужаков, то Умур Перс, вождь лидийцев, первым показал, какую горячую любовь (ἔρωτα) к императору он питал в тайниках своего сердца. Ибо при том, что была уже середина зимы93 и море сильно штормило, а ветры дули весьма беспорядочно, он, переплыв с большим войском через Геллеспонтский пролив, стал усердно разыскивать своего друга. И поскольку нелегко ему было увидеть его своими глазами или узнать, в каких он тогда обретался обстоятельствах, – ведь [продвижению войск] мешал сильный холод, и обильно выпавший тогда снег сделал непроходимой дорогу к нему, – то он, придя к Дидимотихону, спокойно расположился лагерем в его предместьях и дневал и ночевал под открытым небом, терпя суровость зимней погоды, тоскуя об отсутствующем друге и стеная из глубины души, и, многократно приглашаемый императрицей, категорически отказывался прийти повидаться с ней.

«Какими глазами, – говорил он, – я, плачущий, посмотрю на нее, плачущую по императору, столько времени отсутствующему [и находящемуся] в руках иноплеменников в стране, о которой ничего не известно наверняка? Я и сам бы мог получить разрыв [сердца], видя ее настоящие несчастья и окружившие царский дом трагедии и – увы! – неожиданные невзгоды, и ее бы лишь распалил к еще большим рыданиям. В общем, теперь время не свиданий и бесед, а горьких слез. Ибо [видеть императрицу – это] тяжелое испытание, и мне кажется, что оно доставит мне сильную боль и еще сильнейшие бури произведет в моей душе, поскольку я не могу видеть запечатленного в моем сердце прекраснейшего друга, гордящегося окружающей его императорской армией».

И не то чтобы он говорил это устами, а душой не страдал. Наоборот, гораздо большее страдание снедало его изнутри и огнем жгло его душу, как это еще яснее – я обещаю! – не раз покажет наша история по мере своего продвижения. Так что этот варвар вел себя не по-варварски, но цивилизованно, и вполне обладал эллинской культурой. Сходство характера ставит его, по крайней мере, в один ряд с Орестом и Пиладом94, если не выше. Ибо они были соплеменниками и родственниками по крови, причастными одним и тем же законам и наукам, а он был варваром по происхождению, воспитанным в соответствии с варварскими обычаями и законами, имел чужестранную речь, язык и быт, его отделяли от Кантакузина многие моря, многие горы и ущелья, и вся жизнь его была совершенно несовместимой с жизнью императора, чуждой ему и неизвестной, да можно сказать, что и враждебной. Поэтому он во много раз превзошел оных [Ореста и Пилада] в том, что касается дружбы, и связь его с Кантакузином была гораздо теснее, чем у них.

Но если бы кто, угождая Кантакузину, приписал всю заслугу этой прекрасной дружбы ему, то явно погрешил бы против истины. Если же кто припишет это доброе обоим, то не найдет никого, кто бы захотел его упрекнуть. Но если кто совсем отнимет это доброе у Умура, потому что тот был по происхождению варваром, нисколько [нам] не родственным, то не найдет никого, кто бы не упрекнул его по всей справедливости. Ибо на единомыслие и родство душ указывает не происхождение, а одинаковое умонастроение. Как в музыкальных инструментах – флейтах, лирах, цитрах и бубнах – не близость в пространстве создает гармоничное созвучие, но одинаковость мелодического тона, хотя бы источники звука и находились порой далеко друг от друга, так и в душах людей можно видеть близость, хотя бы они имели и разное происхождение и были разделены друг с другом тысячами гор и морей.

Вернейшей гарантией [правдивости] сказанного будет то, что мы в дальнейшем расскажем об этом человеке – варваре по происхождению, но не по поведению, – как, например, следующее. Когда императрица Ирина посылала из Дидимотихона много всего, что потребно для пропитания, во что одеваться, чем укрываться ночью, чтобы спасаться от тогдашней сильной зимней стужи, он абсолютно ничего не принял, но сказал, что это будет крайне неуместно, если, в то время как друг его помещен в суровые условия в чужой и зарубежной земле, он будет проводить время в удовольствиях. «И если бы мне было возможно, – [говорил он] – кровью окрасив сцену души, ходить по ней всем напоказ (αίμασι ψυχῆς βάψαντα σκηνήν έν ταύτη με σκηνοβατείν)95, это было бы для меня благородным утешением, служащим ко проявлению пламени [что горит у меня] в душе и моей горячей любви к другу. Но поскольку душа, став бестелесной, не [может быть] замарана пятнами крови (ἀσώματος ή ψυχή γενομένη κηλῖσιν αἱμάτων οὐκ ἀναπέφυρται), я не вижу для себя лучшего средства, которое избавило бы меня от охвативших меня ныне страданий».

Его огорчало и повергало в совершенное смятение не только приключившееся с императором, но не в меньшей степени и слезы императрицы, плакавшей и горько терзавшейся, подобно удрученной горем горлице, о своем супруге и царе и весьма волновавшейся, и одновременно со всех сторон толкаемой в глубокую бездну, так что она совсем уже отчаивалась и не хотела жить. Ибо враги из Византия, совершая частые вылазки до самых преддверий Дидимотихона, заставляли их сидеть за стенами едва ли не на осадном положении. А голод в сочетании с постоянными и разнообразными кознями был врагом еще худшим внешних, поскольку приходился им [всегдашним] товарищем и домочадцем. А стражи и караульные византийцев, распределившись по засадам, стерегли все подходы [к городу], препятствуя [императрице], весьма желающей хоть от кого-нибудь тайно узнать [новости] об императоре.

Итак, [Умур] утешал ее, находившуюся в этой трагической ситуации, и от всей души обещал служить ей во всем, чего она пожелает, хотя бы для этого ему пришлось претерпеть и смерть. А поскольку та зима с каждым днем и ночью становилась все суровее и не оставляла надежды на то, что погода им улыбнется, и к тому же на персидское войско обрушился некий сильный и продолжительный мор, порожденный суровостью зимы и недостатком необходимого [для жизни], и он не мог ни друзьям помочь, ни себе, поскольку этому непостижимым образом препятствовала воля Божия, то он, переплыв через Геллеспонт, вернулся домой.

Хотя этот столь сильный порыв перса пришел к такому концу, [оставался еще] второй чрезвычайно сильный военачальник – один из двух, оставленных, как мы выше говорили, [императором] в Дидимотихоне, – Мануил Тарханиот. Он был и родственником царю по крови, и мужем героическим и по всему превосходным – по силе, уму и росту, – и, много упражняясь в различных сражениях и еще больше перенеся ранений, стал чрезвычайно опытен в военном деле, из-за чего и был оставлен императором в Дидимотихоне во главе войска. Он в то время был [для всех там], так сказать, душой и сокровищницей добрых надежд. Он один тогда решился отправиться на поиски императора, будучи послан из Дидимотихона императрицей Ириной. Ибо они не могли оставаться спокойными, не зная, куда трагическая и несчастная судьба привела императора, ради которого они и так уже претерпели много тягот и невзгод и должны были претерпевать еще.

Побоявшись идти прямым путем, он оставил его и пошел по бездорожью, пробираясь через высокогорные и труднопроходимые местности, пока, перевалив через Гемос96, не пришел в землю трибаллов, не потерпев никакого зла. Поискав и найдя там императора, он, сколько нужно, пообщался с ним и поспешно отправился назад в Дидимотихон, неся остальным, а в первую очередь императрице Ирине, абсолютно верные и беспристрастные вести, и был им словно прохладный ветерок для нестерпимо палимых солнцем. Так-то вот.

5-я глава

А с началом весны император, собрав свое войско, пошел на Серры и окрестные крепости и замки, вплоть до Филипп. Когда же и эта попытка закончилась такой же неудачей – потому что божественная воля, кажется, препятствовала ему, – он решил, если это возможно, направиться в Дидимотихон к тем, кто так сильно желал увидеться с ним. Но поскольку случилось так, что бывшие с ним вспомогательные союзнические войска трибаллов услышали, что крупные силы противника стоят в засаде в узком месте на подходе к Христополю, они воспротивились его решению из страха и трусости, поскольку вообще были довольно вялыми и к тому же не больно-то любили заграничные походы, то и он тут же повернул назад, на пастбища трибаллов, – нехотя и неся в сердце жгучую боль от того, что все произошло не по его замыслу. Итак, он отступил до города Струмицы и лежащих за ней открытых пространств, где могла развернуться конница. Там же тогда случилось стоять лагерем и королю Сербии.

Одним из последовавших тогда за ним был Иоанн Асень. Он незадолго перед тем занимал пост наместника в крепости Меденикон, а теперь, передав его, согласно императорскому приказу, Хрелье, сам явился к императору и остался с ним, делившим в то время лагерь с предводителем трибаллов.

Случилось, что тогда же прибыло к королю и посольство из города Веррии97, чтобы обсудить с ним его требования и узнать в точности, чего он хочет. Ибо он потребовал, чтобы город покорился ему и [добровольно] позволил разместить на своем акрополе гарнизон трибаллов, пока он против воли не поработил их по закону войны и не разграбил и город, и дома, не щадя женщин и детей. Послы были поражены суровостью и резкостью его слов и сочли за лучшее тайно договориться с императором Кантакузином и предоставить ему четкие гарантии [содействия], если он захочет сам незаметно подойти к городу и без труда взять его. Потому что только безумец и душевнобольной может предпочесть цивилизованному [правлению] варварское, а единоплеменной власти – власть иноплеменников и чужеземцев. Когда все это было таким образом подготовлено и утверждено, прежде чем трибаллы о чем-либо догадались, веррийские послы, обнадежив короля некими обманчивыми речами, возвратились домой и известили веррийцев о суровых речах короля и о самовольных соглашениях, которые они заключили с императором, поскольку обстоятельства момента навели их на эту спонтанную мысль.

Спустя немного дней после этого император, собрав свое войско, поехал якобы на охоту и прогулку, чтобы развлечься и отдохнуть по-царски. И не прошло и трех дней, как он, весьма ускорив продвижение, обрел свободный вход в Веррию, будучи принят веррийцами со всей готовностью и радостью, и, так сказать, с распростертыми объятиями. Потому что одно это событие послужило причиной великой пользы и покоя для обеих сторон, одновременно избавившихся из руки короля. Это было, несомненно, делом Бога, Который делает трудное легким и наоборот, когда только пожелает и каким захочет способом.

Ибо когда [король] увидел и ясно понял, что император презирает и унижает тех, у кого он надеялся найти [теплый] прием и дружбу, то и сам тотчас же переменил [первоначальное] расположение и легко позволил себе позабыть то, что обдумал и утвердил на будущее время в тайном совете своего сердца в воздаяние за блага, [приобретенные] благодаря ему, и с тех пор занял свой ум злыми умыслами [против Кантакузина] и всецело встал на сторону византийцев, привлеченный исходящими от них обещаниями.

Но, как всегда и везде человеческие замыслы уступают воле Божьей, так и в этом случае она превозмогла, чего никак не ожидали находившиеся в опасности [ромеи] и что на сердце смертному не приходило98. Император наконец-то смог вздохнуть легко и свободно и счел это началом устроения своих дел и первым шагом к успеху. А вождя трибаллов случившиеся привело в бешенство, и горькое раскаяние снедало его душу из-за того, что он, имея в своих руках, безрассудно отпустил того, кто должен был стать для него причиной [приобретения] огромных сокровищ: власти, денег и совершенной безопасности на будущее.

Он и хотел бы развязать против императора войну и начать открытую борьбу, но в то же время боялся, как бы, первым сделав шаг к отмене клятвенных обещаний, не встретить явное божественное сопротивление, не потерпеть из-за этого великое поражение в битве и не стать посмешищем для людей. Поэтому он покамест сдерживался, изнуряя свою душу невысказанными мыслями. Ибо прежде между ними существовало скрепленное клятвами соглашение, что, когда они расстанутся друг с другом, ни один из них никогда не будет препятствовать какому-либо успеху другого, но оба всегда пребудут в нерушимых границах дружбы и позволят подвластным византийцам городам присоединяться к кому они захотят и каким угодно способом – будь то посредством добровольной капитуляции или в результате осады со стороны того или этого, – и ни один не будет мешать другому. Поэтому-то он и скрывал происшедшее в глубинах молчания, хоть и без особого желания.

6-я глава

Между тем из Фессалии прибыл и двоюродный брат императора Иоанн Ангел, приведя с собой лучших фессалийских всадников, чтобы вместе порадоваться счастливому событию и, если возникнет какая нужда, оказать всемерную поддержку. Ибо и он уже обзавелся боеспособной армией с тех пор, как указом императора, который сам тогда еще пребывал с королем в трибалльских пределах, был послан управлять этой областью, о чем мы выше упоминали.

Сразу же отправившись туда, он успешно повел дела фессалийцев, расстроенные внутренними беспорядками и анархией не меньше, чем долговременной оккупацией каталонцев. Поскольку потомки [каталонцев] скатились в распущенность и пьянство, они стали политически очень слабы, так что уже не могли быть [серьезными] противниками не то что сильному войску, но даже постепенно отторгающимся и разрывающимся частям собственной страны.

Итак, оказавшись в таких обстоятельствах, Ангел, человек опытный в военном деле, большую часть Фессалии подчинил своей власти, а заодно мимоходом покорил и локрийских озолов99. Кроме того он с течением времени взял и всю Акарнанию, после того как захватил в плен ее правительницу Анну100, супругу погибшего много лет тому назад графа Кефалинии101, о котором мы выше рассказывали.

Некоторые подстрекали его убить ее на месте, поскольку [как они говорили] ее властолюбие не утихнет, будучи укорененным в ее душе уже многие годы, но как скрытые в соломе угли незаметно пожирают вещество, пока вдруг не выбросят вверх бушующее пламя, так и она, побуждаемая надеждой вернуть себе власть, всегда, пока находится в живых, будет сидеть в засаде, видя другого носящим скипетр власти. Но он всем этим соображениям предпочел неписаный закон родства и не занес над ней убийственного меча, а повелел страже держать ее несвязанной, дабы она снова не сделала чего-нибудь такого, как тогда, при императоре Андронике, когда он поместил ее в Фессалонике, а она через год украдкой сбежала оттуда в пределы акарнанийцев. Но обо всем этом мы ниже расскажем подробнее, а сейчас вернемся туда, откуда уклонились.

7-я глава

Император, собрав свои силы и также набрав [новых солдат] из Веррии, двинулся [на Фессалонику в ответ] на обещания фессалоникийцев. Ибо некоторые оттуда тайно дали ему знать, что если он придет под стены раньше, чем народ прознает об этих планах, то при их содействии сможет легко войти в город. Однако, придя, он обнаружил, что планы стали

достоянием народных группировок и все взялись за оружие, распалившись гневом на заговорщиков и на него самого. Посему, увидев, что здешние его надежды оказались напрасными, он поспешил вернуться в Веррию.

К тому же в гавань Фессалоники приплыл византийский флот под командованием Алексея Апокавка, имевший на борту множество воинов. Он состоял из более чем пятидесяти ромейских кораблей и двадцати двух персидских, следовавших за ними по долгу союзничества. Апокавк, в тот же день урегулировав по своему усмотрению общественные дела в Фессалонике, на следующий день вооружил и приготовил [к боевым действиям] армию, которую нашел в Фессалонике и привел с собой, то есть ромейских и иноплеменных моряков, намереваясь как можно скорее выступить в сухопутный поход на Веррию в надежде, что сможет перехватить армию императора на переправе через реку102, протекавшую между Веррией и Фессалоникой. Он считал, что здесь их отвага скорее увенчается успехом и доставит им военные трофеи, поскольку противник, возможно, будет разделен на части, когда одни уже переправились, другие еще переправляются, а третьи стоят на берегу в ожидании переправы.

А императору, совершавшему свое отступление второпях, не удалось даже найти удобную дорогу, продвижение по которой не было бы сопряжено с тяжелыми трудами. Ибо поскольку эта река отнюдь не везде и не всегда предлагает хотящим переправиться через нее спокойное и проходимое течение, но лишь в немногих местах, да и то не для всякого желающего переправиться очевидных, а большей частью неизвестных и весьма укромных не только зимой и весной, когда сила воды особенно велика и она покрывает и затопляет привычные участки земли, но даже летом и осенью, примерно две тысячи трибалльских воинов устроили засаду на другом берегу, в том месте, где с наибольшей вероятностью можно ожидать, что император будет на обратном пути переправляться со своим войском, чтобы, напав на переправе на них, ничего не подозревающих, быстро одержать славную победу. Увидев их издали, воины из авангарда императорской армии сами впали в отчаяние и нагнали большой страх на все войско императора.

И, наверное, они тогда бы и погибли, оказавшись между двумя армиями словно пойманными в сети, когда к тому же и река мешала им разбить лагерь и выстроиться в надлежащем боевом порядке, если бы Бог, Который часто делает так, что ожидаемое не исполняется, а в абсолютно безнадежных ситуациях, когда неоткуда ждать помощи, подает избавление, не протянул им неожиданно руку помощи. Ибо Апокавк, охваченный великим страхом, прекратил свой поход, а один человек из местных, недавно бежавший от набегов трибаллов, собиравших таким образом себе провиант, добровольно пришел к императору и пообещал показать другую переправу, о которой они не знали, если получит щедрое вознаграждение. К тому же, когда император переправился, трибаллы, пораженные невероятностью события, моментально рассеялись по всей стране, разбежавшись кто куда.

8-я глава

Апокавк, как мы уже говорили, услышав, что император таким образом, не испытав никаких бедствий, благополучно достиг Веррии, не бросился тотчас с войском во вражескую землю, но умерил свой порыв. Ибо открыто воевать и лицом к лицу сходиться в бою с воинственной армией он не больно-то отваживался, хотя у него было несметное множество людей, в большинстве своем недавно обращенных из моряков в пехотинцев. Поэтому, направив посольство к королю [Сербии], который уже тоже, как нами показано, был раздражен на императора, он оставался на месте, ожидая оттуда союзного войска. Он также запер и устье реки, поставив триеры в море там, где она изливает в него свои воды, чтобы император не послал тайно лодку [с гонцами] к сатрапу Умуру, прося о подмоге. Затем он послал к императору послов, вопрошая его о том, что он намеревается делать, будучи отовсюду окружен и имея в ближайшей перспективе подвергнуться осаде.

Император же отвечал ему:

«Не в обычае у воюющих сообщать врагам военные тайны. Однако, поскольку ты от [добычи] соли весьма недостойно перешел к командованию войсками и поэтому весьма далек от военного опыта, я сперва расскажу тебе одну не лишенную изящества сказку, а затем не скрою от тебя и правды насчет того, о чем ты спросил, чтобы ты сам лучше понял, насколько пренебрежительно я отношусь к твоей раздутой гордыне, а также потому, что и здесь я хочу оставить тебе твое, а мне – мое. Ибо тебе всегда было свойственно радоваться лжи, а мне по природе любезна истина.

Некий человек, став некогда владельцем одной из птиц небесных, вопросил ее о занимавших ее помыслах. Птица же ответила ему: «He то тебе стоит исследовать, о человек, как обстоят мои дела, но то, как будут обстоять твои. Ибо если я вещая птица, то меньше всего я скажу тебе о себе, и больше всего – о тебе. Ведь тем из людей, кто занимается птицегаданием, часто случается по птицам заключать о будущих событиях – исходя из того, как те сидят, как летят или кричат, – но их разума, вообще-то говоря, не всегда хватает, чтобы вывести верное суждение. А я, будучи птицей, не из [моей] посадки, полета или нечленораздельных криков дам тебе узнать о будущем, подталкивая тебя к неведомым и не вполне ясным закономерностям, но [представлю тебе свои] говорящие уста и силу членораздельной речи. Итак, слушай. Если ты решишь отпустить меня, то умрет твой ребенок; а если захочешь удержать меня, то вскоре будешь оплакивать смерть своей жены».

Человек был поражен услышанным и внутренне колебался, видя угрожавшие ему с обеих сторон величайшие бедствия. Однако, будучи поставлен перед выбором одного из двух неизбежных зол, этот несчастный выбрал меньшее и, предоставив птице свободу, сразу же принялся оплакивать мертвого сына.

Такая вот сказка, а теперь послушай, чего ради я ее тебе рассказал. Обладая, как ты и сам знаешь, многолетним опытом в военном деле, я знаю и то, сколько тебе приходится ежедневно расходовать денег на содержание твоих военно-морских сил, твоей пехоты и к тому же – сколько ты тратишь и сколько еще истратишь, часто направляя посольства с просьбой о союзничестве к правителю трибаллов. И не одному ему ты вынужден посылать щедрую помощь, и не только еще его супруге-правительнице, но тебе приходится также заискивать перед окружающими правителей влиятельными трибаллами и прельщать деньгами еще и их. Все это и помимо твоего желания вскоре заставит тебя отказаться [от твоего предприятия].

А мой лагерь – это войско, которое постоянно при мне, и едва не вся Фессалия. Я думаю, ты слышал про фессалийскую конницу, какова она, какой опыт в боях стяжало тамошнее войско и какие они мастера длительных и разнообразных сражений. Я приказал им оставаться дома вплоть до момента, когда они понадобятся, дабы не случилось ни одной из двух неполезных вещей – ни того, чтобы они, без дела проводя время на чужбине, поиздержались невовремя, ни того, чтобы, проходя нашими полями и виноградниками в самое время плодов, они расхищали и разоряли их, как это часто случается делать войскам по причине народного безвластия. Ведь их разорение владельцам наносит величайший урон и в высшей степени вредит, а самим расхищающим приносит минимальную пользу или же вовсе никакой не приносит, но, как гласит эпос, уста увлажняет, а неба не омочит103.

Мне, выросшему в полководческих трудах, свойственно все это предвидеть, а тебе – нет. Поэтому тебе случается, истратив все силы на второстепенные вещи, оказываться в затруднительном положении и, по полководческой неопытности, тратить безмерные суммы (τἠν τῶν χρημάτων ἀπειρίαν κενοῦν εὶς πράξεις κακοπραγούσας, δι» ἀπειρίαν τοῦ στρατηγεῖν)104 на не приносящие удачи начинания. А мне, выросшему в полководческих трудах, [привычно] недостаток денежных средств обращать в избыток успешных действий и в результате являть богатство свершений.

При таком положении дел с тобой случится как в той сказке. Ведь если, глядя на огромные, но бесполезные расходы и одновременно на опасности, которые последуют из военных действий, ты захочешь как можно скорее возвратиться домой в Византий, подталкиваемый нуждой и отчаянием, то подвергнешься сильным насмешкам, ибо «позорно, – говорят гомериды105, – и медлить так долго, и праздно в дома возвратиться’’106. И к тому же ты навредишь городам, которые я надеюсь, придя, без труда взять.

А если ты будешь упорствовать, стараясь не впасть в такие опасности и одновременно уберечься от позора, то не минуешь не только сильных насмешек, но вместе с тем и лишения головы, и будешь таким образом предан насильственной смерти, когда город, который ты теперь имеешь своим убежищем, окруженный с моря и суши множеством моих войск, обратит на тебя, виновника этого бедствия, свой гнев. Ибо ради тебя я призову не только фессалийскую конницу и тамошние [пешие] войска, но и персидские части из Азии. Ведь ты уже сделал это первым, выставив из-за меня против единоплеменников персидское войско. И если ты сам считаешь незазорным отвечать обидчику его же методами, то я неповинен, и с этим согласятся даже мои недоброжелатели. А если ты подводишь мой поступок под обвинение, то самое время тебе задуматься, в скольких и каковых преступлениях ты добровольно соделал себя виновным, двинув против человека, не совершившего ничего дурного, такое войско, смешанное из нечестивых и единоплеменников, не жалея никаких средств, опустошая всю ромейскую землю, разрушая храмы, наполняя скверной алтари и всячески издеваясь над священным, изгоняя убеленных благородными сединами старцев и все ставя с ног на голову. И все ради чего? – Ради того, чтобы тебе, замахнувшемуся на то, что выше твоей меры, стать единоличным правителем. Что за безумие! Как будто нет никакого праведного Надзирателя за совершающимся, все направляющего к лучшему, но все движется неуправляемо и беспорядочно. И даже глядя на мое бегство и мои несчастья, ты не смог сколько-нибудь уразуметь и устыдиться того, что друзей и многим мне обязанных безумие вооружило против меня, a врагов и недоброжелателей, от которых мне скорее подобало претерпеть зло, точные весы [божественного] правосудия показали друзьями, и того, кого ваш шторм погрузил в бездну бед, Бог чудесным образом возвысил над вами.

И теперь, как видишь, мне во всем споспешествует удача, и, с Божьей помощью, будет споспешествовать и дальше. А тебе, потратившему целую кучу денег – моих, a также тех, что имелись в царской казне и были накоплены всеми знатными людьми, которых ты разбойнически ограбил, – не удалось ничего, кроме как сплести Пенелопину ткань107, которая, будучи соткана в течение целого дня, затем распускается во тьме наступающей ночи. Итак, из этого даже не самым умным должно быть ясно, что вам, несправедливо поступающим, не хочет помогать Божество (τό θεῖον), а мне, терпящему несправедливость, – очень даже хочет. Так что вам, чтобы отвратить от себя Божие возмездие, нужно сдержать свою неумеренную ярость, но вам и по прошествии многого времени даже в голову не приходит успокоиться. Однако, если ты немедленно не скроешься бегством, но свойственная тебе некая одержимость злой силой заставит тебя до седьмого дня продержаться на месте, то увидишь дела, гораздо более решительные, чем эти слова».

Сказав это, он отпустил послов в [обратный] путь, а сам тайно приготовил лодку и, отвезя ее на подводе к морю, спустил на воду в другом месте, в ста шестидесяти стадиях от Веррии, и отправил на ней посольство, призывая [на помощь] лидийского сатрапа Умура. Это было около времени появления на небе [созвездия Большого] Пса108.

9-я глава

Когда послы возвратились из Веррии, Апокавк, выслушав их, сказал:

«Я никогда не соглашусь, что ложь – это что-то незаконное и не вполне приличествующее для берущихся командовать войсками, не говоря уже о том, что она им более всего необходима. Ибо при наличии двух вещей – правды и лжи – военачальник получает одну выгоду из обеих, смотря по тому, какая из них приносит больше пользы109. Это философам и тем, кто совершенно не участвует в общественной жизни, может быть свойственно хранить свой язык свободным и чистым от всякой лжи, поскольку они не знают никаких житейских забот, которые побуждали бы их уклониться от истины. А если кто, сказав правду, рискует погубить города со всем их населением и все войско, а солгав – подаст всем совершенную безопасность, то разве не абсурдно будет ему вместо полезной лжи избрать крайне вредную правду? Я бы тысячу раз предпочел солгать и спасти города и войско тому, чтобы сказать правду и добровольно завести всех в бездну погибели. А поскольку ложь не имеет подлинного бытия и сущности, то пользующемуся ею необходимо делать не что иное, как стараться хранить молчание и быть скупым на правду, подобно тому, как и наиболее дорогие и ценные для их владельцев сокровища то скрываются из соображений пользы, a то, словно свадебные подарки, равным образом могут предлагаться людским взорам.

Так что Кантакузин несправедливо, думаю, ставит мне в вину ложь, потому что я больше всего забочусь о том, что полезно. Я думаю, было бы ошибкой, если бы я этого не делал. Да и ему, если он хотел исполнить дело полководца, тогда бы подобало меня упрекать, когда б он видел меня не таким образом подходящим к текущим делам.

Меня же больше всего удивляет в нем то, как он сам спешит делать то же, за что так сильно бранил и порицал меня: я имею в виду союз с варварами и чужестранцами. Ведь если чужие промахи послужили основой для его самовосхвалений и ему действительно ненавистны мои поступки, то ему не следовало бы стремиться [к тому же] и подражать [мне]. Ибо подражать [кому-то] свойственно любящему, a не ненавидящему, и скорее восхищающемуся, нежели порицающему. Ибо никто не спешит делать то, что от души ненавидит – во всяком случае, если вынуждающие его к этому [лица или обстоятельства] находятся далеко. А если языком он осуждает те действия, которые видит у меня, a на деле не то что не удерживается от подражания, но еще и щедро прибавляет сверх того, то очевидно, что порицает он меня, не ненавидя [такие дела], а досадуя, что не сделал этого первым. Следовательно, что будет решено в отношении одного из [нас] двоих, то по справедливости должно отнести и к другому: обоим равно следует либо наказание, либо прощение за одинаковые дела».

Вот, значит, что он сказал, в весьма ложном свете представляя свою природу и за убедительными словами скрывая истинное положение вещей. Это и всегда было у него в обычае, и он часто открыто хвалился тем, что одно говорит устами, а другое скрывает в уме, и тут видно противоречие между тем, что занимает его мысли, и речами. Так что и здесь, много дерзая на словах, делами он изобличался [в пустословии]. Ведь сам он из страха оставался в Фессалонике, а армию, передав ее [в управление] одному из знатных мужей, послал на Веррию, велев им покрасоваться там дня три и как можно скорее возвращаться назад. Ибо он посылал их не за тем, чтобы они свершили там нечто доблестное – это казалось ему чем-то невозможным, – но лишь бы его трусость не была раскрыта многими. Ведь если он никогда не был способен усвоить себе храбрую мужественность и воинскую отвагу, то как он мог, имея много дерзновения на языке и еще больше трусости в душе, сам выйти навстречу обнаженным мечам или побудить к этому других? Он скорее увидел бы свою душу отторгнутой от тела, нежели услышал бы шум оружия разразившейся войны.

Итак, поскольку противника было не одолеть в открытом бою, он тотчас же обратился к привычным для него тайным махинациям и козням. И поскольку он услышал, что жилище императора располагалось близ городских стен с внутренней стороны и император часто выходил оттуда один и без охраны, чтобы посмотреть со стены, что делают снаружи войска противника и как бдят внутри охраняющие город – те, что с оружием в руках обходят улицы города, и те, что, поделив между собой все башни и полубашни (ήμιπύργιον), отмеряют ночные часы своей перекличкой, – то за большие деньги нанял одного из искусных лучников и тайно послал его в Веррию, наказав, чтобы тот, когда император выйдет из дому, подстрелил его со стены и затем немедленно спустился бы по веревке и невредимым вернулся в лагерь, доставив [всем] спасение.

Когда наступил час, в который император совершал свою обычную прогулку по городским стенам, лучник тотчас трижды напряг свой лук и трижды почувствовал себя не в состоянии выпустить стрелу, как будто какое-то оцепенение внезапно сковало его руку, так что стрела, словно мертвая, падала на землю. А когда при третьей попытке порвалась тетива лука, этот человек, охваченный изумлением и страхом, с рассветом пришел к императору и в глубоком волнении поведал ему о заговоре и о чуде, случившемся при натяжении лука. Улучив прощение, он отправился [восвояси].

Апокавк же, видя, что союзная армия трибаллов не спешит прийти ему на помощь, мало-помалу пришел в отчаяние. Он боялся, как бы император, призвав фессалийские войска, не подверг тем самым его армию крайней опасности. Так что спустя немного дней он велел [своим солдатам] возвращаться – среди прочего и потому, что до [ушей] всех дошел слух, возвещавший о грозном нападении персидского флота, которое казалось ему страшнее всякой смерти. Поэтому и сам он, проведя в Фессалонике совсем немного дней, бежал оттуда, отплыв с небольшим количеством самых быстроходных судов. Он подозревал, и весьма справедливо, что, когда в городе догадаются о его страхе и планах побега, последует одно из двух: либо Фессалоникийцы удержат его, чтобы он был им помощником и товарищем в ожидаемой осаде, либо они из тех же самых соображений заставят отплыть вместе с ним все триеры и персидское войско, что он считал для себя худшим прочих злом и источником большой опасности. Ведь и множество [народу] при бегстве составляет немалую помеху; иметь же еще и следующее за ним иноплеменное войско, когда он бежит от другого войска, враждебного ему, но дружественного и единоплеменного следующим за ним персидским морякам, – такое он считал подобным тому, как если бы кто, стараясь напугать пожар снаружи дома, сам добровольно поджигал его изнутри, полагая это лучшей защитой от внешнего огня. Приняв все это в расчет, он, как мы уже сказали, бежал тайно.

А как покинутые персы грабили и угоняли в рабство православных, и что они дерзали вытворять со святилищами – про то мне нелегко рассказать, поскольку я хочу повести свою речь в другом направлении. Однако потерпевшие [нечто подобное] и те, кто хоть сколько-нибудь знаком с таковыми [бедствиями], могут догадаться и из того, что они сами видели, заключить о том, чего не видели.

10-я глава

Прошло немного дней, и прибыл персидский флот, насчитывавший около двухсот кораблей, под командованием лидийского сатрапа Умура. Он не позволил армаде войти в гавань Фессалоники, но устроил особый рейд, отстоящий от Фессалоники не менее чем на шестьдесят стадий. Когда он отплывал из Азии, у него было не столько кораблей, но их общее число доходило даже до трехсот. Однако по пути он потерпел кораблекрушение от дувших тогда неистовых северных ветров и, отклонившись от курса, с вышеупомянутыми [двумястами] вынужденно пристал к [острову] Эвбее. Даже и эти его корабли, по большей части, раскидало друг от друга, а иные спаслись [от погибели] в других местах Европы – те из них, которые не разбились о скалы и не были потоплены волнами вместе со всеми находящимися на них людьми. Он было решил за несколько дней пешим ходом добраться с Эвбеи через Фессалию в Веррию, предварительно сжегши корабли, но ярость волн, наконец, прекратилась и с суши подул более мягкий ветер, наполнивший паруса. Поэтому они снялись с якоря и приплыли на упомянутый нами рейд вблизи Фессалоники.

Итак, большинство из них, оставив на кораблях достаточно людей для охраны, тотчас же устремились на добычу и подчистую разграбили подчиненные трибаллам села, угоняя скот с полей и людей, поджигая жилища и многих предавая мечу, хотя им и так не оказывали сопротивления. А к командующему флотом, остававшемуся на месте, в скором времени пришел из Веррии император. Вместо себя он оставил заведовать тамошними делами своего сына Мануила, который, только что войдя в юношеский возраст и еще не имея на щеках даже первого пуха, в душе своей взрастил благоразумие старца и, в течение длительного времени разделяя с отцом труды и тяготы заграничных походов и жизни в лагере под открытым небом, стяжал богатый военный опыт. И потому его отец император доверил ему управление этим городом, который теперь стал для него корнем и основанием для перемены от худшей судьбы к лучшей. Таким образом, придя из Веррии, император на полях Фессалоники встретился с вождем персидского войска, и после положенных приветствий они наедине обсудили шаги, которые каждому из них необходимо было предпринять.

А у фессалоникийцев, запершихся внутри [городских] стен со стадами крупного и мелкого рогатого скота, стали истощаться съестные припасы и не было корма для животных, которые ежедневно падали [мертвыми] одно за другим, так что происходившее отсюда зловоние делало воздух болезнетворным. Опечаленные всем этим граждане стали открыто бунтовать. Те, кто владел полями, были удручены их разорением; владельцы стад, упряжек волов и прочих вьючных животных тоже огорчались, видя, как они понапрасну гибнут, а вместе с ними и все надежды на [прибыль от] них. В тех же, кто сроднился с нищетой и у кого скудость жизни энергично подхлестывала недовольство души, по мере ухудшения положения расцветало и желание все новых раздоров и мятежей и усиливалась зависть к богатым и ярость против них.

Итак, когда эти две группы были разделены таким образом, к ним прибавилась и третья, состоящая из подонков, партия, совершенно невосприимчивая к правде и беззаконию, но, подобно оружию, легко направляемая всяким желающим направлять ее, куда ему заблагорассудится, во зло тем, кому он завидует. Ибо народ этот не умеет подчиняться ни собственному закону, ни узаконениям древних мужей, которые продолжают жить в своих книгах, оттуда упорядочивая общественные дела и устремлениям неуместных наклонностей всегда противопоставляя служащие ко преуспеянию законы. Как морские волны слушаются всякого свирепого ветра и топят корабли, которым не повезло, вместе со всей их командой, так и те [негодяи] до основания разрушают дома людей преуспевающих, безжалостно и без всякого резону неудержимо занося разящий меч над головой этих несчастных.

Так что, когда до толпы дошел недавно пущенный слух, будто «изобилующие богатством, землями и стадами"110, не терпя вреда [от осадного положения], тайно задумали открыть ворота императору Кантакузину, добивающиеся богатства и славы бедняки приняли противоположную сторону и стали посреди города открыто возносить имена императора Иоанна Палеолога и его матери, а себя самих, прикрывая злое дело красивыми именами, нарекли зилотами111 и призывали толпу на помощь, подогревая в людях решимость надеждой на легкое обогащение.

Словно жестокий ураган обрушился на город и произвел во всех простолюдинах беспорядочное смятение: все они тотчас высыпали из домов [на улицы и площади] и стали для богатых хуже внешнего врага, разбойнически разграбляя все имевшееся в домах богатство, а самих [богатых], когда те попадались им под руку, безжалостно убивая и чаши крови граждан выливая на площадях города. Элиту и всех тех, кто был лицом города, загнали в эту катастрофу исключительно из-за их процветания. Некоторые из них в тот же день уплатили дань смерти безумной ярости толпы; а для тех, кто еще только ожидал [решения] своей участи в будущем – таких было больше чем погибших, – оставалась возможность сидеть с мрачными лицами дома и больше всего остерегаться говорить открыто на рынке или в театре.

И вскоре они умерли бы от страха, если бы извне, от императора, не проникали некоторые обнадеживающие известия, которые вновь подкрепляли их душевное спокойствие и возвращали их мыслям благоразумное направление. Только в них страдальцы видели в то время основание для веселых мыслей и, так сказать, нежный и благоухающий хоть какой-то радостью ветерок, в то время как их тревоги угрожали перейти в отчаяние. Ибо если они иногда и кажутся несущими в себе также и ложь, но, тем не менее, они всегда способны рисовать и запечатлевать [в умах] такие картины, какие приходящее от ближних утешение приносит впавшим в отчаяние душам, имея себе помощниками фантазии о желаемом. Но страдания несчастным приходилось постоянно переносить одно за другим, а робкие надежды были для них лишь тенью радости и ловимым в сети ветром112, коим всячески свойственно разом улетучиваться и совершенно невозможно пребывать неизменными.

Между тем вождю персов вздумалось окружить город с суши и моря и внезапно подвергнуть его всем ужасам осадного положения, а не тратить время, сидя без дела, тогда как активными действиями возможно было быстро решить исход войны. К этому его побуждали как иные причины, так, главным образом, и то, что помощью [готовой] уже начаться внешней осаде служило разгоравшееся внутри восстание жителей. А в намерения императора это отнюдь не входило, ибо он чтил мученика Димитрия113. Кроме того, он считал, что не стоит являть превосходство своих сил за счет страданий осажденных, но что повстанцы, придя наконец в отчаяние от голода и будучи вынуждены осадой, сдадутся сами и сдадут город на условиях капитуляции.

Поскольку прошло уже тридцать дней, варвар, видя, что его планы не приблизились к осуществлению, отпустил остальную армию домой за море, велев им плыть вдоль фракийского побережья – вероятно, он опасался, как бы в дальнейшем у него не возникла еще какая-нибудь нужда в них, – a при себе оставил только шесть тысяч отборных воинов. Ведя их за собой, он отправился вслед за императором, ведомым несбыточными надеждами, вынося много насмешек за свои религиозные суеверия и много упреков за то, что у него не возникло никакого сострадания к терпящим из-за него ужасные бедствия людям в городе. Но сострадание перебило сострадание: [сострадание] мало чего стоящее, [вытеснило сострадание] несущее в себе не только пользу, но и сильную необходимость, – так что, как говорят114, – [действие, носящее] наименование этого сострадания может оканчиваться очевидной жестокостью и подавать некое малое подобие пользы, а на деле причинять больше вреда.

Итак, выйдя оттуда, они на седьмой день без труда прошли теснины возле Христополя и с тех пор шли уже по дружественной стране, делая попытки захватить [только те] тамошние города, которые склонялись к отпадению. Между тем закончилась осень, а затем зима снова сковала все своими суровыми морозами.

11-я глава

Мы же, поскольку вознамерились излагать историю не однобоко и не все внимание уделять одним лишь ромейским делам, но кое-где и отклоняться, когда этого требует необходимость. Так и теперь, я думаю, стоит отложить развитие настоящей темы на потом, а пока направить наше слово другим путем, как мы неоднократно делали и раньше, и кратко упомянуть о событиях, происшедших в это время у других народов. Эти события [на первый взгляд] кажутся посторонними – по причине того, что произошли в местах, расположенных за пределами [ромейского государства], – однако, [если посмотреть] по-другому, являются внутренними и имеют очень много общего с ромейской историей.

Ведь сам Царьград, можно сказать, для всего мира является общим святилищем и центром (κοινἠ ἑστία καὶ κοινὀν πρυτανεῖον). Он всем щедро раздает все, в чем они имеют потребность, а ему, как своему господину, приносит плоды всякая земля, море и все ветры; и мы видим, как зимой и летом, осенью и весной отовсюду доставляется в него продовольствие и как все время прибывают в него грузовые суда и триеры, везущие урожай всяческих плодов и произведения всевозможных ремесел. Всё, чем все повсюду владеют, кажется им лишенным сладости, и ничто они не могут считать ценным прежде показа на этой великой и на весь мир прославленной сцене [царствующего] города.

Поэтому-то и нам приходится делать такие отступления, дабы когда-либо и где-либо случающиеся события, послужившие причиной [каких-либо] событий в Царьграде и неизвестные будущим читателям [настоящей] истории, не сделали для них некоторые места повествования труднопроходимыми и, так сказать, обрывистыми, требующими обширных пояснений.

Прежде всего, нужно сказать о том, что случилось с трапезундцами в это время. После Алексея Комнина, племянника Андроника-старшего, императора ромеев, Палеолога, власть в Трапезунде перешла к его сыну Василию, который женился на внебрачной дочери императора Андроника Палеолога-младшего Ирине и, прожив с нею непродолжительное время, умер бездетным115. Она же, получив неограниченную власть, отослала в Византий служанку (την ἄνθρωπον), с которой Василий тайно делил ложе, с двумя ее малолетними сыновьями и одновременно через послов просила прислать ей второго мужа из числа знатных и славных византийцев, который бы был по нраву ее отцу императору и исполнял бы его волю, управляя Трапезундской державой. Послы, [придя в Константинополь и] обнаружив, что император еще не вернулся из Акарнании, решили оставаться на месте и послать [к Андронику людей], которые бы доложили ему об их прибытии и о характере посольства.

Когда же по прошествии времени прибыл в Византий и император, то вскорости умер, а попечение об управлении государственными делами по воле императрицы Анны принял на себя Иоанн Кантакузин, бывший тогда еще великим доместиком. Он не сразу согласился на просьбу трапезундской правительницы Ирины, но обратился к другим мыслям. Видя, как трапезундцы во многом расходятся во мнениях, он понял, что далеко не всем по душе ее намерение. Ибо есть у них как бы закон, имеющий непреложную силу, что они не хотят добровольно подчиняться никому, кто принадлежит к любому роду, кроме тех, кто происходит из рода Комнинов. Поэтому-то он и не поставил ее просьбу ни во что, но послал властвовать над ними брата покойного Алексея, Михаила Комнина116, достигшего уже возраста примерно пятидесяти шести лет.

Тем временем те из тамошних сенаторов, кто более других обладал могуществом по причине своей славы и богатства, склонились к иному плану. Чтобы им безнаказанно захватить власть и заправлять тамошними делами, как заблагорассудится, они притворно просили [прислать к ним из Византия] одного из незаконных детей Василия для прикрытия [их] власти. Поэтому, когда они увидели Комнина, приплывшего в гавань Трапезунда, им не показалось целесообразным сразу же открыто приводить в действие замышленное, дабы не быть уличенными и чтобы народ, имея союзниками воинов с двух приплывших с Комнином латинских кораблей, не воспрепятствовал им. Поэтому пока что они приняли Комнина с надлежащей честью и провели его в резиденцию тамошних правителей. А когда наступил вечер, они заперли его во дворце, словно в темнице, а из сопровождавших его людей – тех, кто не спасся бегством на триеры – одних убили, а других бросили в тюрьмы. Самого же Комнина они на следующий день отправили за море (διαπόντιον) к скопцу117, принадлежавшему к их партии сенаторов и занимавшему тогда пост наместника так называемых Лимний118, расположенных примерно в двухстах стадиях от метрополии Трапезунда, чтобы тот содержал его под стражей.

После этого тамошним государством стали управлять два или три сенатора. Управляли они беспорядочно и вероломно, так что народ роптал на них и замышлял восстание, но как-то все же управляли.

После того как избежавшим этой опасности – они принадлежали к роду Схолариев119 – удалось вернуться в Византий, словно из открытого моря и бури в некое пристанище и штиль, их [главным] делом было всеми возможными способами отомстить своим преследователям. Поэтому, обольстив императрицу Анну всевозможными словами и обещаниями, они убедили ее дать им в качестве властителя Трапезунда сына Михаила Комнина120, которому шел тогда двадцатый год. Наняв три латинских триеры и погрузив его на них, они на десятый день прибыли в гавань Трапезунда. А поскольку затеявшие переворот первыми взялись за оружие внутри [города], то случился мятеж толпы против них, а в это же время извне подоспели и вооруженные силы латинян. Они без труда взломали городские ворота и без труда быстро одолели своих противников и разграбили их имения.

Итак, когда власть таким образом перешла к сыну Комнина, и приложившие к этому старания Схоларии имели уже большую силу, случилось следующее возмездие за то, что [их враги] ранее осмелились предпринять против них: двоих виновников, которые были первыми по знатности и положению, казнили и лишили собственности, а тех, кто занимал вторые и третьи места, приговорили к пожизненной ссылке.

Но не прошло еще и полных трех лет, как и новый правитель лишился власти. Он совершенно не внимал увещаниям старших Схолариев, тешился со своими сверстниками (ήλιξ ήλικα έτερπε),121 день и ночь безудержно предавался удовольствиям и пьянству, производя смуты, распутничая с флейтистками и танцовщицами и тратя на это государственную казну Трапезунда. Разгневанные Схоларии вызвали из Лимний отца нового правителя, Михаила Комнина – державший его там скопец незадолго перед этим умер – и посадили на престол, а смутьяна отправили связанным в византийскую темницу.

Михаил Комнин, облекшийся таким образом властью, которая некогда по преемству от предков принадлежала его отцу122, по его кончине досталась его брату Алексею123, а после того, как мы уже говорили, через бывших в промежутке двух юношей124 дошла, наконец, до него, исполнил все, в чем клялся. Это были соглашения и клятвенные обещания, заключенные им со Схолариями, предоставившими ему власть и получившими бо́льшую, чем у других сенаторов, силу и авторитет, и состоявшие в том, что он будет сохранять видимость власти, а касательно того, что надо будет делать, все решать и всем распоряжаться будут они: и выносить суждения, и утверждать его открытые и тайные планы.

Но с течением времени, поскольку людям было ненавистно их самомнение и уничтоженная было противная им партия снова вошла в силу, имея себе поддержкой народную к ним неприязнь, возникавшие распри и мятежи привели к тому, что обе стороны стали нуждаться в самодержавной власти Михаила Комнина, и поэтому ему удалось твердо взять в свои руки скипетры царства, и никто не препятствовал ему осуществлять власть по своему разумению. Примерно так там было дело.

12-я глава

В это время Византий и большинство ромейских городов угнетала нехватка хлеба. Ибо, пока ромеи были заняты своими гражданскими войнами, турки, переправляясь из Азии на монерах и триерах, безбоязненно совершали частые набеги на Фракию, особенно в разгар [уборки] зерна, поджигая поля, угоняя скот, уводя в рабство мужчин и женщин и производя всевозможные бедствия, так что земля в результате оставалась необитаемой и невозделанной. Это стало одной предпосылкой для голода у ромеев. А другая, еще более важная, заключалась в том, что по этой же причине [то есть из-за турецких пиратов] прекратилась и обычная ежегодная доставка зерна по Эвксинскому Понту.

У генуэзских латинян есть колония, которую местные жители называют Кафа125, расположенная в тысяче трехстах стадиях от Меотийского Босфора126 на левой стороне Эвксинского Понта, если плыть на север и иметь перед глазами Северный полюс и Гелику127. Ибо для латинян, и особенно для генуэзцев, обычно подвергать себя невзгодам торговой, чаще всего моряцкой жизни и таким образом получать общественные и частные финансовые доходы; и у них издавна установился такой общий принцип и закон, чрезвычайно полезный для их республики, чтобы заключать договоры о дружбе с правителями прибрежных городов, имеющих у себя или рядом с собой хорошие гавани, которым не страшны никакие штормы.

Вынужденные приезжать в такие места и вести там торговлю, они считали, что им нелегко будет это делать, пока они не подружатся с теми, кому быть начальниками в этих прибежищах. Поэтому они обещались платить пошлины в согласованном обеими сторонами порядке и предоставлять всем желающим возможность покупать все необходимые [товары], которые они отовсюду привозили, и таким образом они на заранее согласованных условиях получали разрешение строить постоялые дворы и хлева, а также усадьбы (καθέδρας)128 и дома для себя, и все [хозяйственные постройки] которые могли бы понадобиться для приема ввозимых [товаров].

Таким манером и вышеназванный город не так много лет тому назад был населен латинянами из Генуи, пришедшими предварительно к правителю скифов129 и получившими от него разрешение. Конечно, он отнюдь не сразу получил стены, которые имеет сегодня, и стал такой величины, но поначалу [генуэзцы], оградив рвом и частоколом некий небольшой участок, жили там без стен. А затем постепенно и понемногу, с течением времени, собирая камни с земли и из моря, они строили дома в длину и ширину и поднимали их крыши высоко в воздух, так что в короткое время незаметно заняли гораздо больше места, чем им было выделено. А под тем предлогом, что домов им необходимо все больше и большего размера, поскольку их якобы вынуждает [к расширению растущая] потребность в привозных товарах, которые они поставляют на рынок для продажи, они подрастянули свои частоколы и рвы и заложили фундамент [городских] стен, свидетельствующих о гораздо больших ожиданиях. И таким образом мало-помалу они выстроили город, надежно огражденный стенами, так что он вполне обеспечивал безопасность жителей и не легко мог быть осажден кем-либо.

Этот достижение побудило латинян так гордиться им, что родимое пятно их самомнения выросло до крайнего высокомерия, так что они уже возымели привычку свысока отвечать приходящим к ним скифам. He так давно один из латинских купцов, ответив дерзкими словами одному скифу на рынке, был побит этим скифом хлыстом. Латинянин тут же убил ударившего его мечом, отчего по всему рынку прошел большой ропот.

Когда это достигло ушей скифского начальника, то исполнило его гнева и варварской ярости, поскольку в этом событии, происшедшем посреди подконтрольной ему области, он усмотрел великое пренебрежение к себе самому. Поэтому он послал к латинянам послов с требованием немедленно покинуть их место. Но они, взявшись за оружие и укрепив город, в жестких и заносчивых выражениях отослали послов прочь. Это повергло скифа уже в крайнюю ярость, и он, отобрав [лучшую] часть скифского войска, а затем еще и другую, не переставал посылать их одну за другой осаждать латинян.

Но они, укрепив стены изнутри людьми, вооружением и всякими метательными машинами, послали в скифов немало стрел. К тому же, поскольку они господствовали на море и в изобилии доставляли себе водным путем все необходимое, они ни во что не ставили скифские нападения и осады. Более того, плавая на многих триерах вдоль всего скифского побережья, они доставили им два тяжелейших затруднения: во-первых, не позволяли ни одному грузовому судну пристать к берегу для покупки или продажи [товаров], что весьма печалило скифов, потому что им было не продать свои излишки и не купить то, чего им недоставало; а во-вторых, высаживаясь время от времени в разных местах с кораблей, они принесли много добычи из скифской земли на свои триеры. Так что осада обернулась своей противоположностью, и скифы казались скорее осажденными, чем осаждающими.

Поскольку все это продолжалось довольно много времени, то ромейские города страдали от нехватки зерна и всяких соленых съестных припасов130, которые поставлялись из моря Меотиды и ближайших к нему рек. Те, у кого не расстроено разумное начало души, могут только подивиться, как Провидение, когда обеспечение провизией было заблокировано с севера, позаботилась о том, чтобы немедленно открыть другую дверь для поставок зерна. Ибо Иония и Фригия, а также Вифиния с лежащими еще дальше за ней областями, возделываемыми руками персов, стали доставлять в [ромейские] города много зерна, и рука Божия снова укрепила их, бывших [можно сказать] при последнем издыхании.

Трапезундцы, зная эту самоуверенность латинян перед скифами и боясь, как бы и по отношению к ним живущие у них латиняне не учинили чего-нибудь подобного, внезапно окружив их, большинство предали мечу. А тем из латинян, кому удалось уцелеть, пришлось впредь вести себя скромнее по отношению к трапезундцам. Такие дела.

13-я глава

Словно какое-то общее решение и приговор было в это время вынесено Богом против всей вселенной, всех начальств и властей, всех республик и государств с аристократическим строем правления, [по которому им надлежало] прийти в смятение от внутренних распрей и быть ввергнутыми в гражданские войны. He осталось практически ни одной области, которая не ощутила бы последствий этой катастрофы, если и не в равной степени, то в большей или в меньшей. Ибо это суды Божьи, и они превосходят всякое человеческое помышление. Разве только кто-нибудь скажет, основываясь на некоем предположении, что земля заматерела во зле и повреждена неизгладимыми пятнами порока, а Бог решил дать ей теперь [новое] крыло – чистое и возвышающееся над всякой пресмыкающейся тяжестью, – дабы она, свободно воспарив, вдохнула наконец сладость мира, руководствуясь правилами и стандартами законности и справедливости.

Итак, во-первых, латиняне в Генуе, восстав против Туза (Τοῡζον)131, которого за два года до того возвели от сохи в достоинство дукса132, свергли его, будучи тайно восстановлены против него группировавшимися вокруг Спинолы133 и Сертория134 знатными лицами, которые, когда Туз воспринял власть, были безжалостно изгнаны из города, поскольку простолюдины решили, что их правительство вошло в большую силу и стало тиранически распоряжаться общественными делами. Получив дозволение снова обитать в Генуе при условии более скромного поведения, они не долго придерживались скромности, но захотели как можно скорее вернуться к прежней гордости и этой своей тиранической надменности. Поэтому народ снова восстал против них, и на сей раз они еще более безжалостно были изгнаны из города. И был избран другой дукс, подобный прежнему, тоже происходивший из низов, так что его всегда сопровождало воспоминание о [позорном] пятне его происхождения и уготованной ему от рождения судьбе, отчего его мысли носили более умеренный и мягкий характер.

Но и в Египте после смерти тамошнего правителя135 его сыновья, разодрав царство на много частей, в течение длительного времени воевали друг против друга, так что государство египтян от этого постепенно разрушалось и все больше ослабевало.

Да и живущие в окрестностях западного Атласа136 ливийцы, и большая часть мавританцев, подражая знаменитому в древности Ганнибалу Карфагенскому, переправились со множеством войска через Гадирский пролив137, напали на живущие в Европе племена испанцев и с тех пор, прилагая сражение к сражению, устремляются ко все большим и большим завоеваниям.

Подобным образом и британцы, вторгшись с военно-морскими силами на материк кельтов, развязали большие войны138.

Еще и то скифское племя, что издавна овладело землей ассирийцев, мидян, персов и живущих дальше народов и удерживало над ними всю власть, теперь разделилось на разные царства, часто воюющие друг против друга, и это их разделение обещает большой дым и огонь убийственной войны.

А недавно и различные племена латинян, сформировав альянс, выступили против персидских кораблей, которые, пиратствуя и разбойничая, грабили их грузовые суда и триеры, ходившие по всему морю с севера на юг и обратно для торговли различными товарами. Число этих кораблей [латинян] достигало двадцати семи, и были они с Кипра, Родоса, Саламины и Венеции, а также пришедшие к ним на помощь [корабли] от Папы и из Генуи. Они все вместе неожиданно подошли к Смирне и сходу взяли гавань и находившуюся рядом с гаванью персидскую крепость. И было у них намерение, совершая оттуда как из надежной базы частые вылазки на материк, постепенно изгнать с побережья всех варваров. Но дела пошли отнюдь не так, как предполагалось.

* * *

72

Марк Юний Брут Цепион (лат. Marcus Junius Brutus Саеріо, 85–42 гг. до н. э.) – римский сенатор, известный как убийца Цезаря.

73

Гай Кассий Лонгин (лат. Gaius Cassius Longinus, до 85–42 гг. до н.э.) – римский сенатор, главный инициатор убийства Цезаря, муж сестры Брута.

74

Имеется в виду битва при Филиппах в октябре 42 г. до н. э. между войсками цезарианцев (второго триумвирата) и Республики.

75

См. прим. 35.

76

Рентина (греч. Ρεντίνα) – крепость на восточном берегу озера Болба (греч. Βόλβη) в Македонии, построенная при Юстиниане.

77

См. прим. 555 к т. 1.

78

Аллюзия на эпиграмму Посейдиппа на статую Лисиппа, аллегорически изображающую Время (или Случай), смиряющее всех (Καιρός ό πανταμάτωρ). Кайрос – покоритель всего и всех, передвигающийся на цыпочках с бритвой в руке; прядь волос падает ему на лоб (чтобы за нее можно было ухватиться, встретив его лицом к лицу), но сзади у него лысина (если гнаться за ним, то ухватиться не за что). См.: Posidippus Epigrammata, Book 16, epigr. 275 (TLG 1632 001).

79

Ван Дитен (Dieten, Bd. 4, S. 250, Anm. 140) считает, что это поговорка: «Человек должен пользоваться случаем» («Man muß die Gelegenheit beim Schopf packen»). Мы затрудняемся назвать греческий аналог этой немецкой поговорки.

80

См. прим. 78.

81

Гинекокастрон (греч. Γυναικόκαστρον, «Женский Замок») – крепость в 45 км от Фессалоники и 15 км от города Килкис. В настоящее время на месте несохранившегося замка находится село Пальо Гинекокастро (греч. Παλαιό Γυναικόκαστρο).

82

Леонид I (греч. Λεωνίδας, ум. в 480 г. до н. э.) – царь Спарты из рода Агидов, правивший в 491–480 гг. до н. э., сын Анаксандрида и потомок Геракла. Погиб в знаменитой битве при Фермопилах.

83

Луций Анней Сенека, Нравственные письма к Луциллию, Письмо 82, 21. Ср. Плутарх: Plutarchus, Apophthegmata Laconica, 225А, 7–8.

84

Euripides, Phoinissae, 270–271.

85

См. прим. 530 к т. 1.

86

Ср. Ксенофонт, Киропедия, I, 2,11.

87

Июль 1342 г.

88

Митридат VI Евпатор (греч. Μιθραδάτης Στ» Ευπάτωρ (Μιθριδάτης – латинизированная форма от лат. Mithridates), 134–63 до н. э.), также имевший прозвища Дионис (др.-греч. Διόνυσος) и Великий, – царь Понта в 121–63 гг. до н. э.

89

См. прим. 55 и 56 к т. 1.

90

См. прим. 154 к т. 1.

91

См. прим. 487 к т. 1.

92

Атлотет – распорядитель и судья на спортивных состязаниях древних греков. В церковнославянских переводах этот термин, часто употребляемый христианскими авторами применительно к Богу, передается калькой: «Подвигоположник», каковое слово перешло и в русскую церковную литературу.

93

1342/1343 г.

94

Орест и Пилад (греч. Όρέστης и Πυλάδης) – персонажи древнегреческой мифологии, двоюродные братья, которые были связаны столь тесной и бескорыстной дружбой, что были готовы пожертвовать жизнью ради друг друга. Сила этой дружбы уже в античные времена стала понятием нарицательным и потому неоднократно упоминалась в сочинениях Эсхила, Софокла, Еврипида, Цицерона и др.

95

Слово σκηνή имеет много значений, и, возможно, σκηνήν ψυχῆς стоило бы переводить как «скиния души», но глагол σκηνοβατέω, образованный от того же корня, означает «ходить по сцене», «демонстрировать [что-либо] публично», и потому мы сочли за лучшее оставить «сцену», чтобы сохранить это значение. Впрочем, вся приводимая здесь сентенция Умура все равно не вполне понятна. Неясно, например, что он имеет в виду, говоря про ставшую бестелесной душу.

96

См. прим. 340 к т. 1.

97

Веррия (Верия, Бероя; греч. Βέῤῥοια, Βέροια) – город в провинции Центральная Македония современной Греции, находящийся в 75 км к юго-западу от Фессалоники, у подножия горного массива Вермион. В IX в. был завоеван болгарами, затем, во время крестовых походов – норманнами (1185), позже франками (1204) и в середине XII в. – сербами.

99

См. прим. 200 к т. 1.

100

Анна Палеологиня (греч. Άννα Παλαιολογίνα) – дочь императора Михаила IX и Риты Армянской (см. т. 1, стр. 216).

101

Николая Орсини (см. прим. 403 к т. 1).

102

Вардар.

103

Гомер. Илиада, 22.495.

104

В оригинале здесь игра слов, основанная на двух значениях слова ἀπειρία: «неопытность» и «безмерность», «бесконечность».

105

Гомериды (греч. Όμηρίδαι) – рапсоды, певшие творения Гомера или подражавшие им в собственных произведениях.

106

Гомер, Илиада, 2.298.

107

Пенелопа (греч. Πηνελόπα или Πηνελόπεια) – дочь Икария и Перибеи, жена Одиссея. По легенде, пока она двадцать лет ожидала возвращения исчезнувшего мужа, ей досаждали разные люди, желавшие, чтобы она вступила с кем-либо из них во второй брак. Пенелопа пообещала сделать выбор после того, как кончит ткать покрывало для своего старого свекра Лаэрта, Одисеева отца, но каждую ночь распускала все, что успевала изготовить за день. «Тканью Пенелопы» называют всякий бесконечно длящийся труд, результаты которого уничтожаются по мере его продвижения вперед.

108

To есть в конце июля.

109

Буаве видит здесь аллюзию на приводимые Геродотом слова Дария: «Где нужно сказать ложь, скажем. Ведь все мы – и лгущие, и говорящие правду – стремимся к одному и тому же. Одни лгут, желая убедить ложью и затем извлечь для себя выгоду; другие говорят правду, чтобы этим также приобрести корысть» (См. Геродот, История, 3, 72:15–20).

110

Андрей Критский, Великий канон, песнь 4.

111

Зилоты (греч. ζηλωταί, буквально «ревнители») – анти-аристократическая политическая группировка в Фессалонике. В 1342 г. зилоты возглавили движение за автономию Фессалоники и захватили власть в городе. Они создали систему гражданского самоуправления, при которой имущество аристократии было конфисковано и перераспределено. В 1349 г. движение зилотов было подавлено императором Иоанном VI С помощью турок и при поддержке церковных властей и афонских монахов-исихастов. Название «ревнители» должно было приводить на память пророка Илию, называемого так в церковной литературе и гимнографии, апостола Симона Зилота, мучеников Маккавеев и т. д.

112

Возможно, аллюзия на Зенобия Софиста: Zenobius Sophista, Epitome collectionum Lucilli Tarrhaei et Didymi, Centuria III, 17,1.

113

Св. Димитрий Солунский (греч. Άγιος Δημήτριος τῆς Θεσσαλονίκης или Άγιος Δημήτριος ό μυροβλύτης, св. Димитрий Мироточец; † 306) – христианский святой, почитаемый в лике великомучеников. Пострадал во время правления императора Диоклетиана. Память совершается в православной церкви 26 октября. Считается покровителем Фессалоники, где в его честь была построена знаменитая базилика.

114

Нам не удалось установить источник высказывания.

115

См. прим. 733 и 734 к т. 1.

116

См. прим. 306 к т. 1.

117

Имеется в виду великий дукс Иоанн Скопец (Иоанн Евнух, греч. Ιωάννης ό Εκτομίας; ум. в 1344 г.) – трапезундский военачальник, сторонник императрицы Ирины Палеологини.

118

Лимнии (греч. Λίμνια) – причерноморская крепость. Ван Дитен ошибочно идентифицирует ее с Инои (греч. Οίνοή), совр. Унье (тур. Ünye). Ф. И. Успенский в своей книге Очерки истории Трапезундской империи (СПб., 2003) посвящает локализации Лимний целую главу (гл. VI, с. 182–198) и помещает их между Керасунтом (греч. Κερασοῡς, совр. Гиресун, тур. Giresun) и Самсуном (греч. Σαμψούντα, тур. Samsun), но употребление Григорой слова «διαπόντιον» (за море) позволяет предположить, что речь идет о каком-то острове.

119

Схоларии (греч. Σχολάριοι) – аристократическое семейство, игравшее значительную роль в политической жизни Трапезундской империи. В гражданскую войну они поддерживали Константинополь против Ирины Палеологини.

120

Иоанн III Великий Комнин (греч. Ἰωάννης Г» Μέγας Κομνηνός; 1321–1362) – император Трапезунда с 1342 по 1344 г.

121

Поговорка: «сверстник тешит сверстника» (ἧλίξ τέρπει τόν ἥλικα) неоднократно встречается у классиков (Aristoteles, Rhetorica, 1371b, 15; Diogenianus, Paroemiae (epitome operis sub nomine Diogeniani), Centuria 2,88.1, и др.).

122

См. прим. 251 к т. 1.

123

См. прим. 254 к т. 1.

124

Кто был второй промежуточный юноша – остается непонятным.

125

Кафа (Каффа, греч. Καφᾶς) – генуэзская колония в Крыму, нынешняя Феодосия.

126

Меотийский (он же Киммерийский) Босфор (греч. ό πρός τῇ Μαιώτιδι Βόσπορος или Κιμμερικός Βόσπορος) – Керченский пролив.

127

Гелика (греч. Έλίκη) – распространенное в античности название созвездия Большой Медведицы по имени мифической няни Зевса, опекавшей его, когда он во младенчестве жил на Крите.

128

He совсем ясно, что именно имеет здесь в виду Григора, т. к. термин καθέδρα в поздневизантийских текстах, помимо общих для греческого языка значений, обладал еще и рядом специальных, как-то: усадьба, хозяйственное строение, жилище, компактное поселение, феодальное поместье и др. Уточнением этого термина занимались многие ученые-византинисты, но не пришли к единому мнению. Итог их исследованиям подвел советский византиновед в конце прошлого столетия. См.: Ю. Я. Вин, «Социально-экономическое содержание термина καθέδρα византийских документов», Византийский Временник 44 (69) (1983), с. 202–211.

129

Крымский полуостров принадлежал в то время Золотой Орде. По всей вероятности, правителем, у которого генуэзцы получили разрешение был Менгу-Тимур (монг. Мѳнхтѳмѳр, тат. Мəнгутимер, Mängütimer, в русских летописях – Мангутемир; ум. ок. 1282 г.) – хан улуса Джучи (1266–1282), преемник хана Берке.

130

Рыбы.

131

He совсем понятно, кто такой этот Τοῡζος. Буавен (а вслед за ним и ван Дитен) считает, что это не имя собственное, а искаженное на греческий манер итальянское «doge», и что здесь имеется в виду Симон Бокканегра (см. т. 1, с. 419, а также прим. 754), первый дож Генуи (см.: PG, vol. 148, col. 915, n. 24). Однако дальше в этой же фразе Григора правильно передает его титул – дукс, от которого, собственно, и произошло итальянское «дож».

132

To есть дожа.

133

Спинола (Spinola) – одно из величайших семейств Генуэзской республики, выводившее свое происхождение от вице-графа Идо, правившего Генуей в X в. В 1270 г. Оберто Спинола и Оберто Дориа (см. след. прим.) захватили верховную власть в Генуе и на протяжении пятнадцати лет совместно правили городом как диктаторы. Затем во главе Генуи сменяли друг друга их потомки, пока в 1339 г. народные волнения не привели к введению выборной должности дожа, которую первым занял Бокканегра. Спинола, впрочем, не смирились с потерей власти и предприняли несколько попыток государственного переворота. Неясно, имеет ли здесь в виду Григора какого-либо конкретного представителя этой фамилии или же клан в целом. Дюканж в своем примечании пишет: «ls est Galeotus Spinola» (PG, vol. 148, col. 915, n. 27), но нам не удалось отыскать персонажа с таким именем.

134

Буаве считает, что здесь опять искажение на греческий манер итальянского [Mes]ser Doria (PG, vol. 148, col. 915, n. 28), a мы отметим, что, возможно, это контаминация с римским именем Sertorius. Семейство Дориа (итал. Doria) также принадлежало к числу влиятельнейших аристократических родов Генуи, игравших важнейшую роль в политической жизни Генуэзской республики с XII no XVI в., наряду с такими фамилиями, как Фиески, Спинола и Гримальди. После 1339 г. представители семьи Дориа не занимали государственных постов, но продолжали играть значительную роль как флотоводцы в морских сражениях.

135

Очевидно, имеется в виду Аз-Захир Байбарс аль-Бундукдари (1223 или 1225–1277) – мамлюкский султан Египта и Сирии (1260–1277) из династии бахритов, известный как Бейбарс I.

136

Атлас или Атласские горы (название происходит от греч. Άτλας – имени греческого атланта Атласа) – большая горная система на северо-западе Африки, тянущаяся от атлантического побережья Марокко через Алжир до берегов Туниса.

137

Ныне Гибралтарский.

138

Имеется в виду Столетняя война (фр. Guerre de Cent Ans, англ. Hundred Years» War) – серия военных конфликтов между Англией и Францией, длившихся примерно с 1337 по 1453 г., а точнее – первый ее этап, так называемая Эдвардианская война (1337–1360).


Источник: История ромеев = Ρωμαϊκή ίστοϱία / Никифор Григора ; [пер. с греч. Р. В. Яшунского]. - Санкт-Петербург : Квадривиум, 2014-2016. - (Quadrivium : издательский проект). / Т. 2: Книги XII-XXIV. - 2014. 493 с. ISBN 978-5-4240-0095-9

Комментарии для сайта Cackle