Часть II. Язык «Слова о полку Игореве»

Словарный состав «Слова» представлен:

1) древнерусской лексикой, которая, по-видимому, исчезла из обращения в восточнославянских языках;

2) лексикой, обнаруженной только в тексте «Слова»;

3) диалектно не маркированной лексикой, которая дисперсно встречается по всей территории восточнославянского диалектного континуума;

4) диалектно маркированной лексикой, специфически связанной с одним из современных восточнославянских ареалов.

Древнерусский язык никогда не был однородным (§ 3.4), в том числе и лексически. При этом конфигурация основных древнерусских диалектных ареалов на территории старого («племенного») расселения сохранилась вплоть до нашего времени (Николаев 1994а), хотя большинство изоглосс изменили свои очертания. Невозможно себе представить, чтобы в едином древнерусском языке было представлено все лексическое богатство, в дальнейшем чудесным образом распределившееся по диалектным ареалам.

Наиболее заметны лексические различия между следующими ареалами:

– юго-западным, включающим все украинские, южнобелорусские и югозападные русские говоры;

– северо-западным, включающим говоры кривичского (русские псковские, тверские, смоленские⁶⁸, белорусские полоцкие⁶⁹) и новгородского происхождения (в том числе севернорусские и старожильческие говоры Предуралья, Урала и Сибири);

– восточнорусским (владимиро-поволжским, «ростово-суздальским»);

– юго-восточным русским.

Диалектно маркированная лексика, характерная для русского литературного языка, по преимуществу соответствует восточному и юго-восточному ареалам.

В настоящей главе я умышленно придерживаюсь «максимального» подхода к диалектно маркированной лексике. Даже если данная лексема или ее фонетический вариант встречаются в русских церковнославянских памятниках, я рассматриваю их как диалектные, если они достоверно связаны с одним из современных восточнославянских ареалов. Вычеркивание таких лексем из списка несколько ухудшает общую статистику, однако существенно не влияет на результат работы.

В табл. 8 в отдельном столбце приведены слова и фразеологизмы, известные из древнерусских и русско-церковнославянских памятников ХI–ХIV в. в значениях, в которых диалектно маркированные лексемы засвидетельствованы в «Слове».

Некоторые из лексем, определенных нами как диалектизмы в языке «Слова», могли быть общедревнерусскими и сохраниться только в одном из ареалов. Некоторые могли быть книжными (церковнославянскими), потому не имеющими значения для диалектной стратификации. Многие из диалектно маркированных лексем, обнаруживаемых в «Слове», известны из древнерусских памятников, некоторые встречаются в церковнославянских памятниках различных изводов. Однако книжные тексты, как правило, не имеют надежной диалектной локализации, и диалектизмы могли проникнуть в них из диалектов переписчиков, редакторов и компиляторов. В этом отношении несоизмеримо более информативны берестяные грамоты и деловые документы.

Известно немало лексических совпадений между «Словом» и древнерусским переводом «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия. Этот перевод датируется не позднее чем XII в. (ИИВ I: 24).

Между древнерусской версией «Истории» и «Словом» имеется также ряд текстуальных параллелей (§ 12, комментарии к I.1.32, 33, 34, I.2.7–8, II.1.13, III.1.7, VII.2.15). По мнению Е. В. Барсова (1887:260), приведенные им общие слова и фразы в «Слове» имеют своим источником «Историю». Это подтверждается тем фактом, что в последней они являются переводами с греческого оригинала. А. Ю. Чернов (2006:34) также считает, что автор «Слова» использовал перевод: «в “Истории” перед нами ряд клише, а в “Слове” часть из них превращена в метафоры».

Только в «Истории» (ИИВ I: 39) и в «Слове» отмечены прилагательное бьбрѧнъ / бъбрѧнъ ‘шелковый (?)’ и словосочетание съпрѧчи лоукъ ‘ослабить тетиву лука’ (лоукъ сⸯпряженъ в «Истории», жаждею имь лу‹кы› съпряже в «Слове»).

В «Истории» и «Слове» отмечены следующие слова и словосочетания, отсутствующие или имеющие другое значение в памятниках южнославянского извода: колоколъ ‘колокол’; скѣпати ‘расщеплять’ (в «Истории» искѣпати ‘расколоть’, в «Слове» поскепаны саблями); в «Истории» рѧдъ положити ‘заключити договор’, оурѧдитисѧ ‘договориться (о мире)’, в «Слове» князямъ грады рядяша.

В «Истории» также есть многочисленные слова, характерные для древнерусских текстов, но лишь изредка встречающиеся в старославянских и староболгарских памятниках. Из таких лексем в «Слове» представлены: замислити ‘задумать’ (в «Слове» по замышленію), почати ‘начать’, мълвити ‘говорить’, стонати ‘стонать’ (ср. старослав. стенати), отьнъ ‘отцовский’.

В «Слове» есть ряд языковых сходств с «Девгениевым деянием» (Девг., раннедревнерусским вольным переводом с греческого XII–XIII в.). К ним относятся: 1) praesens historicum; 2) конструкция «быти + Д. субъекта + инф.» с предестинативным значением; 3) сочетания аориста от глагола начати с инфинитивом; 4) лексемы къметь ‘витязь, богатырь’; скочити ‘броситься, понестись’, поскочити ‘броситься, напасть (на кого-л.), атаковать’ (Пичхадзе 2016). По предположению А. А. Пичхадзе, эти признаки, по-видимому, были характерны для древнерусского эпического языка.

Сохранившиеся списки «Девгениева деяния» поздние (XVII–XVIII вв.)⁷⁰, однако в них сохранились отдельные раннедревнерусские черты, в первую очередь – архаическая расстановка энклитик, даже частицы ся, которая раньше других перестала употребляться в препозиции к глаголу (Зализняк 2008б: 213).

Также в «Слове» немало фразеологизмов-формул, общих с «Девгениевым деянием» или сходных с ним, по-видимому также присущих эпическому языку⁷¹:

– главы своя положите за сестрицу свою (гл. 1); от моей госпожи мнози главы своя положиша (гл. 3) – хощу главу свою приложити _I.2.17;

– и примча его ко братии своей (гл. 1)

– помчаша красныя дѣвкы половецкыя

_II.3.5;

– чѣмъ намъ о срацыненина мечь свой сквернить, и мы осквернимъ о самого Амира царя (гл. 1) – вонзить свои мечи вережени _VII.1.25;

– и начаша их бити, яко добрые косцы траву косити; и якоже добры косецъ траву положи (гл. 1); и поскочи, яко добры жнецъ траву сечетъ (гл. 4) – на Немизѣ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными _{VII.2.15–16};

– братия жь въвергоша въ другой рядъ жребия; они же вергоша жребий и въ третей рядъ (гл. 1) – връже Всеславъ жребіи _VII.2.2;

– се бо единъ меншый братъ их крѣпость твою побѣждает; и един от них крѣпость твою побѣди (гл. 1) – иже истягну умь крѣпостѣю своею _I.1.32;

– и обрѣтше же сестру свою на златѣ стуле сѣдящу (гл. 1)

– высоко сѣдиши на своемъ златокованнѣмъ столѣ _VI.2.15–16;

– и два медведя по тростию хождаше; други медведь бежаше во глубину тростия того; и абие зверъ, лютъ зѣло, из болота выиде, из того же тростия (гл. 2) – а Игорь князь поскочи горнастаемъ къ тростію _VIII.3.1–2;

– и абие зверъ, лютъ зѣло, из болота выиде; то люты левъ; дерзости, юже юноша показа на лютомъ звери (гл. 2) – скочи отъ нихъ лютымъ звѣремъ _VII.2.8;

– у борзаго своего фара; на борземь своемь фаре (гл. 3)

– сѣдлаи брате свои бръзыи комони _II.1.7–8; въвръже ся на бръзъ комонь _VIII.3.4; претръгоста бо своя бръзая комоня _VIII.3.14;

– токмо шеломы на них златы (гл. 3)

– своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая _III.2.7; кое ваши златыи шеломы _VI.3.28;

– и то слово изрекъ, и подпреся копиемъ, и скочи чрезъ реку (гл. 4)

– тъи клюками подпръ ся окони и скочи къ граду Кыеву _VII.2.4–5.

В «Слове» есть фрагменты, сходные с «Повестью временных лет» и в особенности с Киевской летописью, см. § 12, комментарии к І.2.1–5, І.2.10, І.2.15, І.2.17, II.1.1, ІІ.1.23, ІІ.2.9, ІІ.2.22, ІІ.3.1, ІІ.3.3–4, ІІ.3.6–11, ІІ.3.9, ІІ.3.13, ІІІ.1.11, ІІІ.2.7, III.3.14, IV.1.1–2, IV.1.15, IV.3.3, IV.3.5, V.1.13, VI.1.3, VI.1.31–32, VI.1.35–36, VI.1.41, VI.1.47–48, VI.2.46, VI.3.21–22, VI.3.30, VIІ.1.28, VIІ.2.25–26, VIІІ.2.16, ІХ.1.22–23, ІХ.2.12.

Любопытно, что в «Слове» нет текстуальной переклички с «Александрией», которая была известна на Руси в славянском (возможно, древнерусском) переводе уже в 1-й пол. XII в. (Вилкул 2019:160–163; 268–277).

В «Слове» встречается лексика, которую, по данным сравнительной лексикологии современных восточнославянских диалектов, можно считать диалектизмами и на древнерусском уровне. Чаще всего мы встречаемся с лингвогеографическим распределением значений одного и того же слова: например, мьгла ‘туман’ в юго-западном ареале, ‘тьма, дымка’ в восточном и ‘облако’ в северо-западном. Также обычной является ареальная дистрибуция синонимичных однокоренных глаголов с разными приставками: умереть / помереть, начать / почать / зачать.

Нетривиальным фактом является неравномерное распределение диалектно маркированной лексики в едином тексте «Слова». В большей части текста обнаруживается лексика, характерная для современных украинских и юго-западных русских говоров (далее «юго-западная»). Однако такая лексика малочисленна или отсутствует в тех фрагментах текста, в которых изобилует лексика великорусских северо-западного и северного ареалов (далее «северная»).

– Юго-западная диалектно маркированная лексика. Она характерна для украинских, юго-восточных белорусских диалектов и говоров русского юго- запада (в основном Брянской и Курской областей). Ареал максимального распространения юго-западной лексики может быть назван циркумполесским. Циркумполесские лексические изоглоссы входят в пучок изоглосс, отграничивающий украинские, белорусские и русские говоры припятско-полесского (волынского, древлянского, дреговичского) происхождения (Николаев и др. 2013). Также эта лексика характерна для диалектов северянского (?) происхождения (Брянская, Курская, Черниговская, Сумская обл.). Из украинских говоров наименьшее число лексических параллелей со «Словом» показывают закарпатские (русинские) говоры.

– Северная диалектно маркированная лексика. К ней относятся слова, известные из псковских, новгородских и тверских говоров⁷², распространенные по «псковско-новгородскому» Северу в обонежских, архангельских, ладого-тихвинских, вологодских, вятских (кировских) говорах, а также в переселенческих говорах Урала и Сибири – но отсутствующие в юго-западных говорах некривичского происхождения (брянских⁷³, орловских, курских) и в украинском языке⁷⁴.

Существенно, что в «Слове» практически отсутствует специфическая восточнорусская (костромская, владимирско-поволжская) и юго-восточнорусская (рязанская, верхнедонская) лексика.

В сопоставительном украинском материале я, как правило, ссылаюсь на словари Б. Д. Гринченко и Е. Желеховского, первый из которых лучше отражает лексику восточного украинского ареала, второй – западного. Также использованы данные словаря украинских закарпатских (русинских) говоров И. Керчи (2007) и ряда других украинских диалектных словарей и записей, в которых в большем или меньшем объеме представлена анализируемая лексика: Верхратский 1877; Головацкий 1878; Гузар и др. 1997; Кобів 2004; Лисенко 1974; МКЭ; Онишкевич 1984; УНП; Шило 2008; Janо́w 2001.

Лексический параллелизм с белорусским литературным языком при всем лексическом богатстве последнего малоинформативен для локализации диалектизмов. Среднебелорусский диалект, центральная часть которого лежит в основе белорусского литературного языка, сформирован при взаимодействии кривичских (полоцких), радимичских (посожских) и дреговичских говоров.

В качестве сравнительного белорусского материала я использовал словарь И. И. Носовича, включающий лексику могилевских говоров (Носович), «Слоўнік беларускіх гаворак паўночна-заходняй Беларусi i яе пагранiчча» (СБГПЗ) и «Белорусско-русский словарь» под редакцией К. К. Атраховича (Кондрата Крапивы) (БРС).

Дифференциальный словарь «Матэрыялы для дыялектнага слоўніка Гомельшчыны» (МДСГ) почти не содержит юго-западных диалектизмов, обнаруживаемых в «Слове». Также невелик процент этой лексики в «Туровском словаре» (ТС). В подробном словаре Восточной Могилевщины (КСУМ) крайне мало обнаруженной в «Слове» диалектно маркированной лексики. Диалектно маркированная лексика из «Слова» практически отсутствует в СБГПЗ и в региональных словарях Витебщины (РСВ, Касьпяровіч). То же можно сказать в отношении остальных региональных словарей. Словари И. Носовича и К. Крапивы содержат только юго-западную лексику, присутствующую в «Слове», причем в объеме, заметно уступающем украинской и юго-западной русской.

Таким образом, наибольшее число юго-западных диалектизмов в «Слове» обнаруживается в юго-западных русских и северо-восточных украинских говорах, распространенных на территории древнерусских северянского, полянского, древлянского диалектов.

В табл. 8 показано распределение лексических параллелей по диалектным ареалам. Цифры указывают строки, в которых встречается данная лексема. Из таблицы видно, что наименьшее количество лексики, общей со «Словом», представлено в зоне, географически промежуточной между юго-западным и северным ареалами, – в смоленских, полоцких и калужских говорах. Следовательно, язык «Слова» вряд ли может быть локализован в смоленско-полоцком ареале.

Многие слова и идиомы, входящие в юго-западный лексический пласт «Слова», в ряде случаев представлены только брянскими соответствиями, см. работы В. А. Козырева, который использовал данные картотеки полного (недифференциального⁷⁵) «Брянского областного словаря» и собственные записи (Козырев 1975а: 142–144; 1975б; 1976). Из-за этого возникает ложное впечатление, что значительная часть лексики «Слова» имеет брянское происхождение⁷⁶. В действительности юго-западная лексика в «Слове» должна быть охарактеризована как общая для юго-западных русских, белорусских и северо-восточных украинских говоров. В отличие от брянских говоров, лексика орловских и в особенности курских говоров известна фрагментарно.

Большинство слов и идиом, приводимых В. А. Козыревым (1975а: 144) и вслед за ним А. Ю. Черновым (2006:201–209) как брянские, в действительности представлены в сопредельных русских, белорусских и украинских говорах, в том числе в украинском литературном языке. Из 38 параллелей, которые в Козырев 1975а: 144 считаются специфически брянскими, таковыми могут быть признаны только 12: насильно ‘дуя навстречу (о ветре)’; кощей ‘слуга’; возграяться ‘начать каркать (о вороне)’; бологом ‘добром’; глаголить ‘предвещать (недоброе)’; грязивый ‘болотистый, топкий’; мыть ‘выпадение перьев (при линьке)’; свивать ‘соединять’; карна ‘печаль, тоска’; поволочиться ‘покрыться (облаками, о небе)’; дорискать (дорыскать) ‘добежать’; дотечь ‘добраться’ (также, возможно, давний, давный ‘достигший глубокой старости’).

Замечу, что В. А. Козырев почти не упоминает брянско-украинские параллели и вообще параллели лексики «Слова» с украинским и белорусским языками. Большинство брянских и южнорусских параллелей (последние, согласно В. А. Козыреву, составляют 36% от всех лексических параллелей между «Словом» и русскими диалектами) эксклюзивными не являются, так как широко представлены в украинских и / или белорусских диалектах. В то же время эксклюзивных украинских параллелей в «Слове» (большинство из этих слов есть в украинском литературном языке) насчитывается гораздо больше, чем брянских, – 34: бовван ‘истукан’, в тропу ‘вслед’, всісти ‘сесть (на лошадь)’, горі ‘наверх, наверху’, діти бісови, удну ‘внутри, в глубине’ и т. д. Всего насчитывается около 80 параллелей с лексикой, отмеченной только в южнорусских говорах, в украинском и отчасти в белорусском языках: вельми ‘очень’, вѣдомыи ‘известный’, година ‘время, пора’, жестокыи ‘бравый, сильный’, заранье ‘раннее утро’ и т. д.

Юго-западный пласт лексики в «Слове» связан с говорами левобережного украинского и русского брянского Полесья, в меньшей мере с белорусскими и юго-западными (галицкими и закарпатскими) украинскими говорами. Юго-западная лексика в «Слове» несомненно была характерной для киевских и черниговских говоров XII в.

В. А. Козырев обнаружил всего 8 эксклюзивных лексических параллелей со средне-, севернорусскими говорами и говорами Урала и Сибири (Козырев 1975а: 141), из которых луча, сулица, котора, буесть, тутнеть северными словами не являются. В действительности «эксклюзивных» северных параллелей 35 (см. табл. 8). При этом северная лексика «Слова» тесно связана именно с новгородским ареалом в широком смысле – новгородскими, тверскими, онежскими, архангельскими, вологодскими говорами, а также со старожильческими говорами Урала и Сибири. Единственная эксклюзивная псковская параллель – юго-восточное псковское (локнянское) мгла ‘облако, туча’.

Диалектизмы, связанные с одним из двух ареалов – юго-западным или северным, – распределены в тексте «Слова» неравномерно. Северные диалектизмы преобладают в І.1, ІХ.2, а в VIІІ.2, VIІІ.3 отмечены только они. В VIІ.1, VIІ.2, VIІ.3, ІХ.1 представлено приблизительно равное количество северных и юго-западных диалектизмов. В ІІ.3, ІІІ.3, IV.1, IV.3, V.1, V.2, V.3, VI.1, VI.3, VIІІ.1 значительно преобладают юго-западные диалектизмы, а в І.2, І.3, II.1, ІІ.2, ІІІ.1, IV.2, VI.2, VI.3 отмечены только они. В коротком фрагменте ІХ.3 представлен один юго-западный диалектизм, северные отсутствуют. Фрагмент ІІІ.2 не содержит диалектно маркированных слов – см. табл. 9 и § 10.6.

В песнях І–VI (за исключением «Зачина» І.1) преобладают юго-западные диалектизмы, но начиная с VIІ песни число северных диалектизмов возрастает, и в VIІІ и ІХ песнях (за исключением VIІІ.1 «Плач Ярославны») они становятся преобладающими.

В ряде фрагментов с преобладанием юго-западной лексики северная не разбросана по тексту, а сосредоточена в определенных отрывках. В ІІІ.3 северные слова находятся во фразе рѣтко ратаевѣ кикахуть нъ часто врани граяхуть. В IV.3 северная лексика сконцентрирована в «Плаче русских женщин»: потрепати ‘воспользоваться’, жирьна ‘обильная’, возможно, также нарыщуче ‘набегая’ (ср. рус. арханг. нарыснуть). В VIІ.1 притрепа ‘добыл’, притрепанъ ‘изранен’ находятся в части, посвященной Изяславу Васильковичу.

Язык «Слова» однороден в фонетическом, акцентологическом и морфологическом отношениях и может быть локализован в пространстве между Новгородом и Смоленском, конкретно – в торопецко-селижаровском ареале (см. главу Х). Северный пласт лексических диалектизмов может быть поставлен в связь с этой же диалектной зоной. Сосуществование лингвогеографически контрастной лексики внутри единого текста и ее неравномерное распределение находит экстралингвистическое объяснение (§ 10.6).

По-видимому, в основе фрагментов с преобладанием юго-западных диалектизмов лежат юго-западные древнерусские фольклорные тексты (некоторые с незначительной примесью северных слов) – фрагменты І.2, І.3, ІІ.1, ІІ.2, ІІ.3, ІІІ.1, ІІІ.3, IV.2, IV.3, V.1, V.2, V.3, VI.1, VI.2, VI.3, VIІІ.1. Фрагменты с преобладанием северных диалектизмов, по-видимому, по большей части являются оригинальными авторскими текстами – І.1, IV.1, VIІІ.2, VIІІ.3, ІХ.2.

В табл. 9 «Распределение диалектно маркированной лексики в тексте “Слова”» приведен материал. Лексемы снабжены индексами, обозначающими номер строки. Курсивом выделены фрагменты, в которых северная лексика преобладает или близка по встречаемости к юго-западной. Обоснование диалектной маркированности лексем находится в построчных комментариях к тексту «Слова» (§ 12). В случаях, когда лексема встречается в тексте несколько раз, комментарий как правило дается для первого случая ее употребления.

В табл. 10 показано статистическое распределение диалектизмов в отдельных фрагментах «Слова о полку Игореве». При подсчете общего количества слов в «Слове» не учитываются имена собственные (личные имена, этнонимы, топонимы и т. п.) и производные от них; формы глагола быти и вспомогательные формы глагола хотѣти, числительные, местоимения, местоименные наречия, предлоги (первичные), союзы и частицы. Каждый диалектизм считается статистической единицей, независимо от того, разные это слова или повторяющиеся: фрагмент, где трижды отмечены рано ‘утром’ и дважды коромола (юго-западные диалектизмы), считается содержащим пять диалектизмов.

В копиях «Слова» на месте праслав. *-jě, *-ję̌ (Р. ед. ж., В. мн. м., Им. В. мн. ж.) находятся -и и церк.-слав. -я (§ 1.5.1.2). Последнее окончание является субститутом любого из двух древнерусских окончаний мягкого склонения (-и или -ѣ). Однако поскольку нет ни одного примера на -ѣ (-е) < праслав. *-jě, *-ję̌, можно считать, что в языке «Слова» регулярным фонетическим рефлексом праславянского конечного *-jě является -и /ji/, а -я – графический субститут последнего.

Окончание -и, восходящее к *-jě, по-видимому, не переходит в -j, в отличие от -и < *-jі в Д. М. ед. (§ 2.6). Окончание Р. ед. не теряет слоговости в украинском, белорусском языках и в западных, северо-западных и севернорусских говорах, поэтому предполагать подобное развитие в диалекте XII в. западной локализации не приходится:

– Р. Софьи ⇐ Софеи _VII.2.30

– Р. ед. а-основ кото́рыи ⇐ Перв., Ек. которыи _І.1.18, поло́вечĕскыи ⇐ Перв., Ек. половецкыи _1V.1.7, поло́вечĕскыи ⇐ Перв., Ек. половецкыи _VII.1.32, ру́сĕскыи ⇐ Перв., Ек. рускыи _IV.3.17; поло́вечĕск‹ы›и _VIІІ.2.4 ⇐ Перв., Ек. половецкои _VIII.2.4.

В следующих примерах -и достоверно слоговое, так как окончания Им. В. мн. *-jě и окончание -и Им. мн. м. *-jі не теряют слоговости ни в одном из восточнославянских диалектов:

– В. мн. о-основ во́и ⇐ Перв., Ек. вои _VIII.1.20, _46–47, вои́ ⇐ Перв., Ек. вои _{II.2.17, III.2.3}, Перв., Ек. воя _I.2.4; ру́чьи ⇐ Перв., Ек. ручьи _IX.1.18; сво́и ⇐ Перв., Ек. свои _{І.2.10, II.1.7}, своя _І.1.27, _І.1.35, свои́ ⇐ Перв., Ек. свои _{VII.1.24–25}, своя _І.2.4; В. мн. м. под тыи́ ... харалу́жьныи ⇐ Перв., Ек. подъ тыи ... харалужныи _VI.3.14.

– В. мн. ж. а-основ у́горĕскыи ⇐ Ек. угорьскыи (Перв. -рск-) _VI.2.17; И. мн. мо́лнии ⇐ Перв. млъніи (ред. Ек. молніи) _ІІІ.1.5.

– Окончание -и Им. мн., восходящее к *-jі (§ 2.6, 7.7): лядьски́и ⇐ Ек. ляцкіи, Перв. ляцкіи _VI.3.29, городеньски́и ⇐ Перв., Ек. городеньскіи _VIІ.1.22, поло́вечĕскии ⇐ Перв., Ек. половецкіи _VIІІ.2.18.

Большую важность для диалектной атрибуции протографа «Слова» имеет именное словоизменение (см. его подробный разбор в Дыбо 2006:439–454), в частности – система окончаний Р., Д. и М. ед. в склонении существительных с а-основами (голова, земля и т. п.) – табл. 11.

Из приводимого в § 1.5.1.2 материала следует, что церковнославянские окончания Перв., Ек., Мал. -я всегда находятся в соответствии с реконструируемым окончанием -и, поэтому не приходится думать, что за -я может скрываться диалектное окончание -ѣ.

Одной из особенностей списка «Слова» является мена букв ѣ = е = ь и и в заударной позиции, по-видимому отражающая фонетическую нейтрализацию их рефлексов в звуке [і]. В звуковых повторах смешение ѣ / е / и не находит убедительного отражения: частота потенциальных хендингов Ти–Те (иТ–еТ, Ти–еТ) не выходит за рамки средней частоты прочих нестандартных хендингов (§ 5.4.2). Поэтому мену ѣ / е / и можно отнести на счет копииста нач. XVІ в.

Материал приводится ниже, окончания представлены в табл. 11.

Твердое склонение:

Родительный падеж: Перв., Ек. Каялы _III.3.17, _V.1.22, Перв., Ек. до Немиги _VII.2.14, Перв., Ек. рѣкы _V.1.23; Перв., Ек. головы _ІХ.3.5, славы _І.3.5, _ІІ.2.30 ⇐ Перв., Ек. ладѣ _VIII.1.46⁷⁷, Перв., Ек. славѣ _{ІІ.1.23, VIІ.1.26}.

Дательный и местный падежи: Перв., Ек. по бѣлѣ _IV.3.21, Перв., Ек. Влъзѣ _ІІ.2.10, Перв., Ек. ко Гзѣ _ІХ.2.16, Перв., Ек. дружинѣ _ІХ.3.22, Перв., Ек. къ дружинѣ _І.2.5, Перв., Ек. на Каялѣ _III.1.11, _V.3.19, Перв., Ек. въ Каялѣ _VIII.1.8, Перв., Ек. мьглѣ _VII.2.10, Перв., Ек. Немизѣ _VIІ.2.19, Перв., Ек. на Немизѣ _VIІ.2.15, Перв., Ек. по ногатѣ _VI.1.46, Перв., Ек. по резанѣ _VI.1.46, Перв., Ек. на рѣцѣ _ІІІ.1.11, _V.3.19, Перв., Ек. рѣцѣ _VIII.1.8, Перв., Ек. къ рѣцѣ _ІХ.2.9, Перв., Ек. сѣдинѣ _VI.1.15, Перв., Ек. ужинѣ _VIІІ.3.9; Перв., Ек. по Сули _VI.3.17 [вместо *Сулп]; Перв., Ек. травѣ _VII.1.13, Перв., Ек. хинови _V.3.18 [вместо *хыновп] ⇐ Перв., Ек. головы _ІХ.3.4, Каялы _ІV.1.20, Перв. на кроваты (Ек. ред. на кровати) _V.2.6.

Не исключено, что часть форм Р. ед. с окончанием -ѣ и форм Д. и М. ед. с окончанием -ы была заменена окончаниями -ы и -ѣ соответственно в ходе копирования текста в начале XVІ в.

Мягкое склонение:

Основы на мягкие сонанты:

Родительный падеж: Перв., Ек. земли _ІV.1.7, _IV.3.17, _VIІ.1.32, _VIІІ.2.4.

Дательный и местный падежи: Перв., Ек. земли _І.1.12, _ІІ.2.9, _ІІІ.3.26, _ІІІ.3.7, _ІV.1.26, _{IV.3.16, IV.3.5, V.3.20, VIІ.3.1, ІХ.1.5, ІХ.1.25, ІХ.3.6, ІХ.3.8}.

В мягком склонении только окончание -и обнаруживается на месте этимологического -ѣ в Им. (В.) мн.:

Перв., Ек. сабли _{II.1.19, IV.1.4}, Перв., Ек. зори _III.1.2, Перв., Ек. зари _VIII.2.7, Перв., Ек. вежи _VIII.2.18; сюда же ту́ч‹и› _III.1.3 ⇐ Перв., Ек. тучя.

В формах Р. Софеи _VII.2.30; Д. Софіи _III.3.20 -и может восходить к *-jĕ или *-ji (§ 7.1).

Основы на -ица:

Родительный падеж: Перв., Ек. дѣвице _IX.2.23.

Дательный и местный падежи: Перв., Ек. Богородици _IX.3.12 ⇐ Перв., Ек. въ гридницѣ _V.1.17.

Форма Р. дѣвице параллельна Мал. въ гридницѣ. В Д. Богородици окончание -и скорее всего является фонетическим (безударным) вариантом окончания –ѣ. Помимо этого, окончание -ѣ представлено в В. мн. Перв. усобiцѣ (ред. Ек. -биц-) _I.1.15.

Большинство форм Им. В. мн. имеет безударное окончание -и: Перв., Ек. галици _{I.3.9, III.3.30, IX.2.5}, Перв., Ек. лисици _II.2.21, Перв., Ек. дѣвици _IX.3.9, Перв., Ек. птици _IX.2.24, Перв., Ек. сулици _VI.3.29, _VI.3.12. Часть этих форм, не нуждающаяся в эмендациях (см. ниже), свидетельствует о том, что в основах на -ица использовались оба синкретических окончания – и //-ѣ, ср. –ы //-ѣ в твердом склонении. Форма -ици засвидетельствована только в Д. М. ед. и Им. В. мн., однако дѣвице _IX.2.23 является единственной формой Р. ед. от основ на -ица, поэтому можно предположить параллельный Р. ед. -ици.

Ряд перечисленных форм на -ици нуждается в эмендации, а написание -и вместо -ѣ в списке нач. XVI в. объясняется меной заударных е / ѣ / и:

Д. ед. Богоро́диц‹ѣ› ⇐ Богородици _IX.3.12 ввиду рифмы Иго́рĕ ѣ́деть по̀ Боричеву // кŏ сеятѣ́й Богоро́диц‹ѣ› ‹кŏ› Пирого́щѣи.

Для Им. мн. Перв., Ек. птици _IX.2.24 нужно предполагать первоначальную форму пти́ц‹ѣ›, поскольку она рифмуется с Перв., Ек. дѣвице: ни на́ма кра́сны‹и› дѣви́цѣ // то по́чнуть на́ю пти́ц‹ѣ› би́ти. Также я реконструирую дѣви́ц‹ѣ› ⇐ Перв., Ек. дѣвици _IX.3.9, ввиду рифмы дѣви́ц‹ѣ› пою́ть на Дуна́и // в‹и›ю́ть ся го̀лоси ч‹е›ре́с море до Кы́ева. Также га́лиц‹ѣ› ⇐ Перв., Ек. галици _I.3.9, ввиду рифмы ч‹е›р‹е́›с поля́ широ́кая // га́лиц‹ѣ› ста́ды бѣжа́тĕ. Реконструируется га́лиц‹ѣ› ⇐ Перв., Ек. галици _III.3.30 ввиду рифмы тру́пья сѐбѣ дѣ̀ляче // а га́лиц‹ѣ› свою́ рѣчь говоря́хуть.

Таким образом, в языке «Слова» основы с суффиксом -ица частично относятся к твердому склонению, поскольку Р. Д. М. и Им. В. мн. -ицѣ образованы как бы от основ с суффиксом -ика.

Особый статус основ на -ица в «Слове» сближает его систему с одной из древнепсковских, которая представлена в 1-м почерке Строевского списка Псковской III летописи: Р., Д. и М. земли, но -ицѣ наряду с -ици во всех трех падежах. Также окончания твердого склонения принимают основы на отвердевшее ж (Абраменко и др. 2013:131–135). Особым статусом основ на -ица система «Слова» также близка к системе, представленной в «Повести временных лет» в обоих почерках Ипатьевской летописи, имеющих и другие западнорусские особенности (Абраменко и др. 2013:149–154). Однако в 1-м почерке Строевского списка в твердом склонении представлена система Р. воды / водѣ, Д. М. водѣ, идентичная архаическому варианту древнепсковской и древненовгородской, а в Ипатьевской летописи – «праславянская» Р. воды, Д. М. водѣ.

В отличие от М. ед. м. и ср. на -и, наряду с которым в тексте «Слова» отмечены и формы на -ѣ (Путивлѣ _{І.3.16, VIII.1.12–13, VIII.1.40–41}; полѣ _{II.1.22, II.3.15, IV.1.6, VI.2.8, VIII.1.46–47, IX.2.25}; морѣ _{IV.2.6, V.3.17} – § 7.6.2), в Р., Д., М. ед. и Им. (В.) мн. мягких а-основ формы на -ѣ не отмечены (за исключением основ на -ица): представлены только формы на -и и их церковнославянские субституты с окончанием -я. Трудно себе представить, чтобы копиист нач. XVI в. последовательно заменял первичное окончание -ѣ церковнославянским -а /-я (при этом исключив из редактуры основы на -ица), а на -и не обращал внимания. Судя по всему, в Р., Д. и М. ед. мягких а-основ в диалекте автора «Слова» присутствовало только окончание -и.

В списке «Слова» наблюдается взаимопроникновение окончаний Р. и Д. М. ед. твердого склонения: Р. ладѣ _VIII.1.46, славѣ _{II.1.23, VII.1.26}; Д. головы _IX.3.4, Каялы _IV.1.20; кроваты _V.2.6.

Смешение окончаний Р. и Д. М. ед. твердого склонения и их вытеснение окончаниями мягкого склонения приводит к образованию так называемых «обратных» систем (Р. водѣ, Д. М. воды) и близких к ним систем со сложным синкретизмом в твердом склонении (Абраменко и др. 2013:87–110).

Торопецко-селижаровская система склонения а-основ, которая в Абраменко и др. 2013 называется южнопсковско-селижаровской, или «обратной», образует единый массив, простирающийся от Опочки до Селижарова, ее анклав расположен между Кувшиновом и Торжком.

Общим признаком разновидностей торопецко-селижаровской системы является использование в Р., Д. и М. ед. твердого склонения а-основ окончаний мягкого склонения. В мягком склонении сохраняется праславянская система или происходит обобщение окончаний -ѣ или -и. В большинстве диалектных систем наблюдается вариативность форм твердого склонения (табл. 12–14). Ареал распространения торопецко-селижаровских систем склонения показан в Абраменко и др. 2013 на карте 1, нагрузка 3 – «Система {водѣ / воды ⇔ воды} ⇔ {землѣ ⇔ земли} и ее варианты».

Говоры, в которых окончания мягкого склонения присоединяются к твердым основам (Р. воде́ [/ воды́], Д. М. воды́, Им. В. мн. вод-ѣ [/ вод-ы]) и одновременно представлен синкретизм окончаний мягкого склонения по -и (Р. Д. М. земли́), расположены восточнее Опочки, в окрестностях Локни и Холма. Также синкретизм по -и отмечен в говорах с торопецко-селижаровской системой, пограничных с тверскими, смоленскими и полоцкими. Для древнетверского диалекта, смоленских и полоцких говоров также характерен синкретизм по -и, однако твердые а-основы имеют другие окончания Р., Д. и М. ед. (Абраменко и др. 2013, карта 2).

Вариант торопецко-селижаровской системы с синкретическим -и представлен во 2-м почерке Строевского списка Псковской III летописи (Абраменко и др. 2013:135–136). По-видимому, писец происходил с юга Псковской земли. Торопецко-селижаровская система склонения фрагментарно отражена в основном почерке Троицкого летописца XVI в. (Лет.), диалект которого может быть локализован в треугольнике Торопец – Ржев – Вязьма (ДРУС: 49), и в списке XVII в. Новгородской IV летописи (Нв., ДРУС: 43–44) – язык этой рукописи имеет ряд южнопсковских или юго-западных новгородских (южноильменско-селигерских) признаков.

Варианты торопецко-селижаровской системы окончаний Р., Д. и М. ед. и Им. В. мн. существительных с а-основами приведены в табл. 12.

Склонение а-основ в тексте «Слова», по-видимому, исключает киевское или черниговское происхождение известной нам редакции «Слова»: в древнерусских диалектах современных Украины, южной Белоруссии и юго-западной России были представлены иные системы склонения а-основ (Абраменко и др. 2013:154–156).

В диалектах украинско-белорусско-русского пограничья беспредложные формы Р. и Д. М. ед. от твердых а-основ последовательно противопоставлены, тогда как в «Слове» наблюдается их смешение (синкретизм).

В «Слове» в Р., Д. и М. ед. мягкого склонения используется синкретическое окончание -и (земли), тогда как в припятско-полесском, южноволынском, надднепровском ареалах – синкретическое окончание -ѣ (например, укр. литер. Р. Д. М. землi < *землѣ).

В табл. 13 приводится припятско-полесская система Р., Д. и М. ед. а-основ, в настоящее время представленная по всему Полесью, Волыни, на юго-востоке Украины и в украинском литературном языке (Абраменко и др. 2013:138). Формула этой системы – Р. воды, землѣ; Д. М. водѣ, землѣ. Судя по конфигурации ареала этой системы, она достаточно рано (не позднее XI–XII вв.) сформировалась на Волыни и затем распространилась по припятско-полесскому региону⁷⁸ (Николаев и др. 2013). Эта система представлена в полесских говорах и в юго-восточных украинских диалектах.

Второй системой склонения а-основ, представленной на северо-востоке Украины, в юго-восточной Белоруссии и на русском Юго-Западе, является брянско-полесская система и ее вариант – восточнобелорусская система (Абраменко и др. 2013:116–121). В этой системе, как в восточнорусских говорах (и в русском литературном языке), праславянские окончания Р., Д. и М. мягкого склонения заменены окончаниями твердого (-ы субституировано в виде -и) – см. табл. 14. Общая формула этой системы – Р. воды, земли; Д. М. водѣ, землѣ.

На северо-востоке Украины эта система образует ареалы в междуречье Припяти и Днепра, на севере Черниговской, Сумской и Харьковской областей. В Белоруссии она характерна для юго-восточных (гомельских и отчасти могилевских) говоров. На русском Юго-Западе эта система является естественным продолжением ареала восточнорусской системы. Южнорусские системы русского Задесенья («брянского угла»), юго-восточной Белоруссии и украинского северо-восточного Полесья, вероятно, восходят к «племенному» диалекту северян⁷⁹. Можно думать, что в X–XIII вв. эта система была представлена в древнечерниговском диалекте, а также в городских диалектах Новгорода-Северского, Вщижа, Снова, Путивля, Брянска и т. д.

К востоку от линии Тихвин – Тверь – Ржев – Калуга расположен единый массив восточнорусской системы склонения, общей для восточных и юговосточных русских говоров и представленной в русском литературном языке: Р. воды, земли; Д. М. водѣ, землѣ (Абраменко и др. 2013:110–116). Эта система близка к брянско-полесской и восточнобелорусской и не находит отражения в «Слове».

Замена окончаний Д. и М. мягкого склонения а-основ окончанием твердого склонения (Д. М. земл-ѣ), по-видимому, была древней изоглоссой, объединявшей «племенные» диалекты «восточнорусских» славян, населявших современные северо-восточную, восточную и южную Россию, юго-восточную Белоруссию и северо-восточную Украину; славян Волго-Клязьминского междуречья (будущих носителей владимирско-поволжских говоров); вятичей на Оке, славян Верхнего Дона и северян в Посемье. Другой характерной особенностью перечисленных диалектов является «восточнорусская» система «двух о», восходящих к праслав. *о в следующих акцентологических позициях: «открытое» /о/ в формах-энклиноменах и в безударных слогах, «закрытое» /о/ под автономным и ритмическим ударениями. В других восточнославянских диалектах оппозиция «двух о» имеет иное происхождение (Николаев 2015). Сплошной ареал диалектов «восточнорусской» группы был разорван вследствие относительно позднего переселения смоленских кривичей и их языковых потомков в Деснинско-Окское междуречье и южнее в сторону Белгорода.

Система склонения мягких а-основ в «Слове» с обобщенным окончанием -и аналогична системе, представленной в северо-восточных белорусских (кроме части могилевских), среднебелорусских⁸⁰ говорах и белорусском литературном языке: Р. зямл-и, Д. М. зямл-и (Абраменко и др. 2013:128–130). Синкретическое окончание -и известно также из многих русских юго-западных говоров смоленско-кривичского происхождения и из северо-восточных и центральных белорусских диалектов. Синкретизм окончаний мягкого склонения по -и известен из тверского «Хожения» Афанасия Никитина (Абраменко и др. 2013:127–128) и из московских грамот до XV в. (Ibid.: 125–127).

В отличие от торопецко-селижаровской системы и системы «Слова», для смоленских говоров и белорусского языка не характерен синкретизм в твердом склонении: белор. Р. вады, Д. М. вадзе; Р. Д. М. зямли. Также его нет в древнетверском и древнемосковском диалектах: Р. воды, Д. М. водѣ; Р. Д. М. земли.

Как русская «смоленская», так и белорусская система с синкретическим окончанием -и имеют относительно позднее происхождение. В смоленских и полоцких грамотах вплоть до XIV в. сохранялись праславянские окончания в твердом и мягком склонениях: Р. воды, землѣ; Д. М. водѣ, земли (Абраменко и др. 2013:78–86). Кроме смоленско-полоцкого диалекта, «праславянское» склонение известно только из юго-западных украинских говоров (Абраменко и др. 2013:78–79, 86): например, Синевир Межгорского р-на Закарпатской обл. Р. воды, землі (< *землѣ); Д. М. воді (< *водѣ), земли. «Праславянская» система по традиции считается «древнерусской», однако в действительности она представлена только в смоленских и полоцких грамотах XIII–XIV вв., в галицких грамотах XIII–XV вв. и в украинских юго-западных говорах.

Сомнительно, что «праславянская» система могла быть характерна для древнерусских киевского и ростово-суздальского диалектов. Согласно данным современных диалектов (сплошной ареал от Волыни до Сум), древнекиевская система могла иметь вид Р. воды, Д. М. водѣ; Р. Д. М. землѣ (припятско-полесская система – § 7.4.1) или переходный от «праславянской» системы (сохранившейся в юго-западных украинских диалектах) к припятско-полесской или брянско-полесской системам (§ 7.4.2)⁸¹. Ростово-суздальская и юго-восточная (рязанская) системы имели вид Р. воды, земли; Д. М. водѣ, землѣ. С конца XV в. аналогичная система уже преобладала в древнемосковском диалекте, придя на смену западнорусской системе с синкретическим -и в мягком склонении (Абраменко и др. 2013:110–116).

В восточнорусской системе праславянские окончания мягкого склонения заменены окончаниями твердого, что, однако, не исключает сложностей в переходном периоде. В частности, в «Повести временных лет» в Лаврентьевской летописи в твердом склонении представлена система Р. воды, Д. М. водѣ, однако в мягком склонении – «смешанная» система Р. землѣ // (реже) земли; Д. М. земли // (реже) землѣ. Аналогичная система может быть реконструирована для «Повести временных лет» в Ипатьевской летописи, однако там она затемнена фонетической нейтрализацией безударных ауслаутных – ѣ и -и (Абраменко и др. 2013:149–154). Не исключено, что «смешанная» система была характерна для протографа «Повести временных лет». Именно она могла быть вероятным источником происхождения современных юго-восточных русских систем со сложным распределением окончаний Р. Д. М. в зависимости от их использования в предложных и беспредложных конструкциях (Абраменко и др. 2013:112–116).

В наиболее древней из засвидетельствованных древнепсковских систем родительный, дательный и местный падежи имеют единое окончание: в твердом склонении -ѣ, в мягком -и: Р. Д. М. водѣ, земли (Зализняк 1993:214). В южноильменско-селигерском диалекте, судя по данным современных говоров от Старой Руссы до Марева и Демянска, была представлена синкретическая система Р. Д. М. воды, землѣ (Абраменко и др. 2013:144)⁸². В современных псковских говорах превалирует синкретическая система, в которой окончание -ѣ заменено на -ы (-и), заимствованное из мягкого склонения: Р., Д. и М. воды, земли (Абраменко и др. 2013:130).

Собственно новгородские системы также не отражены в «Слове». Древненовгородская система имела синкретическое окончание -ѣ: Р. Д. М. водѣ, землѣ; по-видимому, она развилась из более ранней системы Р. воды/водѣ, Д. М. водѣ; Р. Д. М. землѣ (Абраменко и др. 2013:147–148). Наиболее распространенная из современных новгородских систем имеет синкретическое окончание -ы (-и) в Р. Д. М. ед. у всех типов а-основ: Р. Д. М. воды, земли (Абраменко и др. 2013:145–147).

1. Особенностью языка «Слова» является регулярно проясняющийся -ъ в Им. ед. о-основ м. р. (§ 2.2). Ниже в квадратные скобки взяты формы, прояснение -ъ в которых не очень надежно (-ъ находится в конце строки) или может быть объяснено положением перед слабым редуцированным в первом слоге следующего слова или перед о-:

– Боя́нŏ _{I.1.9, 25, [VII.2.34, IX.3.1]}; В‹оло›ди́м‹ѣ›рŏ _III.3.11; [Все́володŏ _II.1.2, Вĕсе́володŏ _{V.1.2, VI.3.23}]; Вĕсесла́вŏ _{VII.2.2, [VII.2.22]}; Дѝвŏ _{II.2.7, V.3.24}; Йзясла́вŏ _VII.1.7; [Кобя́кŏ _V.1.16]; Конча́кŏ _{II.3.23, IX.2.16}; Овлу́рŏ _VIII.2.14, ‹О›влу́рŏ _VIII.3.11; [О́лĕгŏ _{III.3.5, V.3.15}]; [Святопо́лкŏ _III.3.17]; [Святсла́вŏ _V.1.4], [Святŏсла́вŏ _{V.2.1а, V.3.15, VI.1.1}]; [Яросла́вŏ _III.3.10];

– Кы́евŏ _IV.3.15; Черни́говŏ _IV.3.15;

– бра́тŏ _IV.2.9; [болва́нŏ _II.2.12]; ви́хрŏ _V.1.15; [во̀ронŏ _II.3.20]; гла̀сŏ _VIII.1.2; свѝстŏ _II.2.6; свѣ̀тŏ _{[II.1.4], II.2.24, [VI.3.15], IX.2.11}; стя̀гŏ _II.3.12; ту̀рŏ _{[II.1.2], III.2.6}; у́мŏ _I.2.12; щѐкотŏ _II.2.26; соко́лŏ _{VI.3.5, [IV.3.1, VI.1.31; IX.2.13, 17]};

– [звѣри́нŏ _II.2.6]; Яросла́вн‹и›нŏ _VIII.1.1; [Васи́льковŏ _VII.1.7]; [Веле́совŏ _I.3.12];

– чер‹в›ле́нŏ _II.3.12; притре́панŏ _VII.1.13; я̀рŏ _{III.2.1, 12};

– [о́нŏ _{VII.2.31а‒б}]; [самŏ _VII.2.24], са̀мŏ _VII.1.12; оди́нŏ _II.1.3–4, ‹о›ди́нŏ _{VII.1.7, VII.1.19};

– l-формы мужского рода: проби́лŏ _VIII.1.30, бы̀лŏ _VI.1.45, лелѣ́ялŏ _VIII.1.32 (поддержано лестничным хендингом ло–ло), [у̀сŏпилŏ _V.1.4].

В В. ед. о-основ представлен -ъ, проясняющийся по общим правилам. Нулевой рефлекс: свѣ̀т _III.1.2, на̀ борз комо́нĕ _VIII.3.4, живо́т кладу́ть _VII.2.17, вŏ пят‹о́›к _II.3.1, у́м полони́ла _V.3.3, бебря́н _VIII.1.7. С метрическим прояснением: женчу́гŏ _V.2.11; жѝрŏ _V.1.22; зво̀нŏ _{III.3.10, VII.2.31а‒б}; со́нŏ _V.2.1а‒б; на су́дŏ _III.3.14; то̀кŏ _VII.2.14 (?); у́мŏ _{I.1.32, VI.3.3}.

Также обычный -ъ является окончанием Им. и В. ед. праславянских u-основ (включая причастия прошедшего времени с балто-славянским суффиксом *-us):

Им. ед. Нулевой рефлекс: До̀н _VI.3.19; Йзясла́вŏ сы̀н Васи́льковŏ _VII.1.7; по̀дпер _VI.2.17, подпе́р ся _VII.2.4; у̀буди‹в› _II.2.27; затвори́в _VI.2.20; напо́лнив ся _I.1.34. С метрическим прояснением: заступи́вŏ _VI.2.19; ѝ рекŏ _IX.2.20. В позиции перед слабым редуцированным: сы̀нŏ Все́воложĕ _III.3.11.

В. ед. Нулевой рефлекс: До̀н _VI.1.44; пир _IV.1.22. С метрическим прояснением: слѣ̀дŏ пра́витĕ _II.3.23.

В Им. ед. о-основ -ъ, по-видимому, является не проясненным слабым ъ, а обычной фонемой /о/. Перед этим окончанием в а. т. e редуцированные ведут себя как слабые: Олĕго _III.3.5, _V.3.15 (=О́ль̯го), ви́хрŏ _V.1.15 (= ви́хъ̯ро).

Аналогично ведут себя мягкие о-основы, имеющие окончание -ĕ (фонема /e/)⁸³: Иго́рĕ passim; кня̀зĕ _{V.1.25, [IX.3.8]}, кŏня̀зĕ _{[II.2.1], VII.2.22, VIII.3.1}; Доне́цĕ _IX.1.1‒2 а. т. b (= Донь̊́це); о́тĕцĕ _V.1.4 а. т. e (= о́ть̯це) – ср. без прояснения В. ед. коне́ц _{I.2.16а, II.1.14} а. т. b; Им. ед. м. прилагательного с о-основой: Все́воложĕ _III.3.11.

Я сохраняю нотацию -ŏ, -ĕ в окончаниях Им. ед. о-основ только потому, что на месте предполагаемых окончаний -о, -е в рукописи представлены -ъ /-ь.

Окончание Им. ед. -о является аналогом псковско-новгородского окончания -е в Им. ед. о-основ (Зализняк 2004:147–149). Окончание -е остаточно сохраняется в современных псковских говорах: псе ‘пес’ passim; в говоре д. Островцы Гдовского р-на Псковской обл. в формах единственного числа мужского рода прошедшего времени на -ле (Honselaar 1997). Ср. в Строевском списке III Псковской летописи (рукопись XVI в.): Иванке 123а, 123б, дворѣ 136а, велике 136б, Василе 143а, Олександре 148а, Кюре Шереметовѣ 164б, Даниле 164б, запасѣ 172б; прош. ед. м. просиле 170б.

Вряд ли нужно предполагать существование окончания Им. ед. м. -о в диалекте автора. Поскольку диалект «Слова» локализуется в северо-западном ареале, для него естественна реконструкция -е в Им. ед. м. о-основ (гл. X, в частности § 10.3.3). В отличие от -е и -ъ, древнерусское окончание Им. ед. м. -о используется только в антропонимах: известные из берестяных грамот инодиалектные (по отношению к древненовгородскому) формы на -ъко (Иванъко, Ѧръко, Гавъко), аналогичные формы в Синодальном списке Новгородской I летописи (Зализняк 2004:100, 204–211, 836); др.-рус. и рус. диал. Васил(ь)ко, Михайло, Марко, Гаврило, Данило, укр. Петро, Павло, топоним Дніпро и т. д. Согласно А. А. Зализняку (2004:100), «по-видимому, в ранний период модель Иванъко была чужда др.-новг. диалекту (и даже в более поздний период нетипична для него), а в летописи и в официальных документах эта принятая в наддиалектной норме модель служила заменой диалектной модели Иванъке». Вероятно, автор «Слова» распространил эту субституционную модель на все формы с «экстравагантным» окончанием -е, последовательно заменив его окончанием –о, которое скрыто под орфограммой -ъ.

2. Слова, у которых -ъ не проясняется в Им. ед., имеют и другие признаки, свидетельствующие об их первоначальной u-основе: До̀н _VI.3.19, ср. частотный Р. Дону; сы̀н _VII.1.7, ср. Р. мн. Перв., Ек. сыновъ _VII.2.21. Вероятно, u-основу имеет германизм пълкъ: Р. Перв. плъку (Ек. ред. пол-) _IV.3.3, _VI.3.18, _VIII.1.34, М. о пълку (Ек. ред. пол-) _I.1.4.

3. Материал «Слова» слишком скуден, чтобы установить правила перераспределения окончаний о- и u-основ. В своей реконструкции я, как правило, сохраняю окончания, представленные в Первоиздании и Екатерининской копии. В частности, у некоторых о-основ в «Слове» реконструируются формы с окончаниями u-основ: Им. мн. дятĕлове _IX.2.8 (Перв., Ек. дятлове), Р. мн. соколо́в _I.1.16, соколо́во _I.1.25 (Перв. соколовь, Ек., Мал. -ъ) и т. д.

В новгородских берестяных грамотах (Зализняк 2004:107–109) проникновение окончания Д. ед. u-основ -ови/-еви в склонение о-основ характерно для раннего периода и представлено у имен собственных (в «Слове»: Игореви _{I.3.7, VIII.2.3}, Кончакови _{IX.2.12, IX.2.20}, Романови _1.1.24, Хръсови _VII.2.27, по Дунаеви _VIII.1.6) и у существительных, обозначающих лиц мужского пола: попъ, мужь, отьць (в «Слове» представлен Д. королеви _VI.2.19). Так же как и в «Слове», в ранних берестяных грамотах отмечено окончание -у в Р. и М. ед. исконных о-основ. Формы Р. мн. Перв. бес щитовь, Ек. бесъ щитовъ _VI.1.23; Перв. соколовь, Ек., Мал. соколовъ _І.1.16 могут свидетельствовать о проникновении окончания -овъ в склонение о-основ в языке «Слова» (они вряд ли были привнесены копиистом нач. XVІ в., поскольку щи́тъ, соко́лъ нарушают метр).

4. В диалекте писца нач. XVІ в. морфологическое различие между Им. и В. мн. твердых о-основ м. р. было утрачено, поэтому наблюдается неправильное употребление окончаний -и и -ы. По-видимому, в диалекте копииста нач. XVІ в. в Им. В. мн. использовалось единое окончание -ы (-и после велярных), а книжные формы Им. мн. стязи, гради и т. д. воспринимались как варианты обоих падежей. Смешение окончаний -ы и -и не восходит к оригиналу «Слова», поскольку в древнерусском языке до ХIV в. формы Им. и В. мн. были формально противопоставлены. В новгородских берестяных грамотах нет достоверных примеров на окончание -ы в Им. мн. (Зализняк 2004:109–110).

Этимологически правильная оппозиция падежных форм отмечена в парах: Им. гради⁸⁴ _ІХ.3.13, В. грады _VIІ.2.23; Им. плъци _III.3.3, В. плъки _ІХ.3.21, плъкы _І.1.35, _І.3.2, _{II.3.2, ІІІ.1.16, III.1.23, ІІІ.3.32, IV.1.14, VI.1.24.}

Этимологически правильные окончания:

Им. венедици _V.1.18, влъци _{ІІ.1.21, ІІ.2.19}, вѣтри _III.1.14, внуци _III.1.14 (и внуце _VII.1.23 с -е вместо -и); вѣци _III.3.25, вѣчи _III.3.1; врани _{III.3.28, ІХ.2.4, V.2.17}; голоси _{ІХ.3.10, VII.1.21}; греци _V.1.19; орли _ІІ.2.20; папорзи _VІ.3.7; брезѣ _VII.2.19 (с – ѣ вместо –и); тури _VI.2.6; Им. мн. м. бѣсови _ІІІ.1.24; весели _ІХ.3.13; посѣяни _{VIІ.2.20, VIІ.2.21}; сами _{ІV.1.23, IV.3.19}.

В. колоколы _VIІ.2.30; мосты _ІІ.3.9; носады _VIІІ.1.33; оксамиты _ІІ.3.7; потоки (Ек. потокы) _V.1.12; пръсты _І.1.27; сваты _IV.1.23; снопы _VIІ.2.15; соколы _І.3.8а.

Этимологически неправильные окончания:

Окончание Им. мн. -ы вместо -и: Им. шеломы _ІІІ.2.11, _VI.3.28 (ср. правильное В. шеломы _{III.1.10, ІІІ.2.4, IV.1.4, VIІ.1.9}); Им. щиты _VI.3.29 (ср. правильное В. щиты _ІІ.2.21); суды _VI.2.22; хоботы _VIІ.3.9; цвѣты _ІX.1.24 (ср. правильное окончание в Ек. цвѣти); Им. мн. м. давидовы _VIІ.3.8; олговы _III.3.3; ранены _VI.2.7; рюриковы _VIІ.3.7; унылы _VIІ.1.21 (ср. правильное окончание в Ек. уныли).

Окончание В. мн. -и вместо -ы: В. лучи _VIІІ.1.48 (ср. правильное Им. луци _ІІ.1.17); В. стязи _VIІ.1.24 (ср. правильное Им. стязи _{І.3.16, ІІІ.1.20, IV.1.18, VIІ.3.7}); В. тули _VIІІ.1.49 (ср. правильное Им. тули _ІІ.1.18); салтани _VI.2.26; хлъми _V.1.10.

В примерах Им. мн. брѣ́з‹и› _VIІ.2.19 ⇐ Перв., Ек., Мал. брезѣ; вŏну́ц‹и› _VIІ.1.23 ⇐ Перв., Ек. внуце написание с -ѣ /-е скорее всего отражает фонетическое смешение заударных ѣ / е / и в диалекте рубежа XV/XVІ вв. (§ 1.1). Здесь можно было бы увидеть и древненовгородское окончание Им. В. мн. -ѣ, заимствованное из В. мн. мягкого склонения (Зализняк 2004:109–110). Однако в языке «Слова» окончание -ѣ о-основ твердого склонения регулярно заменяет исконное окончание -и мягкого склонения (§ 7.6.2), поэтому проникновение «мягкого» окончания В. мн. в твердое склонение сомнительно. При этом система «Слова» строится на последовательном противопоставлении Им. и В. мн., оно даже проникло в прилагательные с а-основами (§ 7.7).

1. Конечный -ь всегда проясняется в Им. ед. Иго́рĕ (§ 2.3). В этом антропониме можно предположить окончание -е, «мягкий» алломорф окончания -о (§ 7.6.1). Ср. также Им. ед. Ингва́рĕ _VI.3.23 и Им. ед. м. прилагательного с о-основой: Все́воложĕ _III.3.11.

Это же окончание обнаруживается в Им. ед. от основы къняз- (< раннепраслав. * kuningå-): тогда́ всту́пи Иго́рĕ кŏнязĕ _1I.2.1; ту́ Иго́рĕ кня̀зĕ вы́сѣде _V.1.25; Вĕсеславо кŏнязĕ ǁ лю̀демŏ су́дяше _VIІ.2.22; а Иго́рĕ кŏнязĕ поско́чи _VIІІ.3.1.

В Им. ед. основ на -ьць (< раннепраслав. * -ikå-) теоретически также можно было бы ожидать окончание -ĕ = -е. И действительно, в «Слове» окончание Им. ед. в суффиксе -ьць проясняется, однако материала для окончательного вывода недостаточно: Доне́цĕ рѐче кня̀же Ѝгорю _IX.1.1‒2; бя́ше у̀сŏпилŏ о́тĕцĕ ‹ею́› Святсла́вŏ _V.1.4. Ср. отсутствие прояснения в наречии (историческом В. ед.) коне́ц _І.2.16а, _ІІ.1.14; В. ед. м. прилагательного га́личь _ІІ.2.27.

В новгородских берестяных грамотах в Им. ед. основы княз- и основ на -ьць употребляются как -ь, так и -е (Зализняк 2004:103–104).

В остальных формах (включая В. ед. мягких о-основ) -ь проясняется по общим правилам (§ 2.2–3).

2. Для склонения мягких о-основ в тексте «Слова» характерна замена «мягкого» окончания М. ед. «твердым»: Перв., Ек. въ Путивлѣ _{I.3.16, VIII.1.12, VIII.1.40}, Перв. Тьмутороканѣ (Ек. Тму-) _III.3.9, Перв., Ек. полѣ _{II.1.22, II.3.15, VIII.1.46‒47, IX.2.25, VI.2.8}, Перв., Мал. море _ІV.2.6 (Ек. -ѣ); Перв., Ек. въ морѣ _V.3.17. В формах Перв., Ек., Мал. Гориславличи _III.3.21 Перв. Трояни _VIІ.2.1 (Ек. Sояни благодаря неправильному прочтению лигатуры), Перв., Ек. князи _ІX.1.23 можно видеть обычную в списке «Слова» замену заударного -ѣ на -и. В М. ед. Перв., Ек. на Дунаи _VIII.1.1, _ІХ.3.9 окончание может восходить к первичному *-jі или к вторичному *-jĕ.

В полоцких и селигеро-торжковских говорах в М. ед. отмечено только окончание -ѣ (на коне). В большинстве украинских говоров (за исключением карпатоукраинских) также обобщено окончание твердого склонения, восходящее к -ѣ: укр. литер. на коні, у кінці.

3. Из системных соображений реконструируется форма Р. мн. кŏняз‹ĕ› ⇐ Перв., Ек. князеи _VIІ.3.3–4.

4. В. мн. мягких о-основ м. р. в списке «Слова», судя по копиям XVІІІ в., имел окончание -и на месте этимологического -ѣ: Перв., Ек. комони _І.2.10, _ІІ.1.8, Перв., Ек. мечи _{VI.3.14, VII.1.25}, Перв., Ек. корабли _VIII.1.23, Перв., Ек. князи _VI.3.20. Также краткие формы прилагательных: Перв., Ек. Святославли _VIII.1.33, Перв., Ек. чужи _ІХ.1.18. В формах В. мн. о-осн. Перв., Ек. вои _{II.1.17, III.2.3, VIII.1.20, VIII.1.46}, Перв., Ек. ручьи _IX.1.18 окончание -и может восходить как к праслав. *-jĕ, так и к *-ji (§ 7.1).

По аналогии с оппозицией окончаний Им. и В. мн. в твердом склонении (§ 7.6.1) можно предположить, что в оригинале «Слова» формы Им. и В. мн. различались также и у мягких о-основ, где Им. мн. имел окончание -и, а в В. мн. – исконное окончание -ѣ: *комонѣ, *мьчѣ, *кораблѣ, *кънязѣ. В ряде случаев реконструкция окончания -ѣ поддерживается звуковыми повторами. Это видно на примерах из «Плача Ярославны» (VIII.1) – хендинги ле–ле, ел–ел:

Судя по М. ед. (Путивлѣ и т. д.), в о-основах ятевые окончания не заменялись окончанием -и, поэтому формы В. мн. корабли и т. п. можно отнести на счет копииста нач. XVI в.

Склонение полных (членных) форм прилагательных в «Слове» оказывается весьма архаичным, если исключить из рассмотрения инновационные окончания, заимствованные из местоименного склонения (-ому, -его, -ои и т. п.). В копиях списка нач. XVI в. первичные восточнославянские окончания встречаются наряду с инновационными. Из первичных (адъективных) окончаний в списке нач. XVI в., по-видимому, отсутствовало только Д. ед. -уму.

Инновационные окончания, представленные в списке «Слова», в большинстве своем датируются более поздним временем (XIII–XIV вв.), чем предполагаемая датировка «Слова». Они противоречат общей архаичности текста, поэтому восстанавливаются следующие окончания полных форм прилагательных с о-основой и твердой а-основой:

– Р. ед. м./ср. -а(а)го на месте -ого/-его

– Р. ед. ж. -ыи на месте -ои

– Д. ед. м./ср. -у(у)му на месте –ому⁸⁵

– М. ед. м./ср. -ѣмъ на месте –омъ

– Д. М. ед. ж. -ѣи на месте -ои

– Р. М. дв. -ую на месте -ою/-аю.

Архаические нестяженные окончания -ааго, -ууму реконструируются на основании метра: ста́р‹уу›му Яросл‹а́›ву // хра́бр‹уу›му⁸⁶ Мĕстисла́ву _I.1.20–21

– ─́───́ // ─́───́; си́льна‹а›го и бога́та‹а›го и мŏногово́и _VI.1.17

– ─́───́────́.

В склонении прилагательных мягкие а-основы, по-видимому, обобщили окончания -ѣ, -ѣи в р., Д. (и М.) ед. и в Им. В. мн. ж.:

Краткие формы: М. ед. ж. си́нѣ _VII.2.10 ⇐ Перв., Ек. синѣ (мьглѣ). По этому образцу реконструируется М. ед. ж. Святŏсла́влѣ _V.1.17 ⇐ Перв., Ек. святъславли.

Полные формы: Р. ед. ж. дѣ́днѣи ⇐ Перв., Ек. дѣднеи _VII.1.26; Д. ед. ж. Пирого́щѣи ⇐ Перв., Ек. пирогощеи _IX.3.12.

Аналогичное синкретическое окончание -ѣ в Р., Д. и М. ед. мягких а-основ в древненовгородском диалекте возникло в дописьменную эпоху. Синкретическое окончание -ѣ характерно для склонения не только прилагательных, но и существительных (Зализняк 2004:96). В полных формах различаются Р. -ѣѣ и Д. М. -ѣи (Ibid.: 118).

Инновационное окончание мягкого склонения о-основы -ѣмь, заимствованное из твердого склонения по общему правилу (§ 7.6.2), представлено в М. ед. ср. си́нѣмĕ _IV.2.6 ⇐ Перв., Мал. синѣмъ, Ек. синемъ.

Как было показано выше (§ 7.1), окончание Р. ед. -(j)и восходит к *-jѣ.

Исконное окончание Им. мн. м. -и о-основ мужского рода в языке «Слова» стало также и окончанием Им. мн. ж. прилагательных, местоимений и числительных с твердыми основами. Регулярность этого окончания в списке «Слова» позволяет проецировать его в оригинал. В древненовгородском диалекте раннего периода Им. и В. мн. ж. прилагательных имеют синкретические окончания -ѣ/-ы (кф.) и -ѣѣ/-ыѣ (пф.) (Зализняк 2004:96, 118, 123–124). Синкретизм окончаний Им. и В. мн. ж. -ѣ(и)/-ы(и) в диалекте «Слова» (где -и – регулярный рефлекс *-jě), по-видимому, привел к вторичному перераспределению -ѣ(ѣ) [аналог др.-новг. –ѣ(ѣ)] и -ы(и) по модели мужского рода.

Безударные окончания: зна́еми _II.1.16 ⇐ Перв., Ек., Мал. знаеми, из‹о›стре́ни _II.1.19 ⇐ Перв. изъострени, Ек. изострени, Мал. изострѣни, ра́ди _IX.3.13 ⇐ Перв., Ек. ради, са̀ми _I.1.29 ⇐ Перв., Ек. сами. С этим же окончанием де́брĕ‹с›ки _V.2.19 ⇐ Перв. дебрьки, Ек. дебръки⁸⁷. Это же окончание находится под ударением в они́ (са̀ми) _I.1.29 (Перв., Ек., Мал. они) и роспущени́ _II.2.16 (Перв., Ек. роспущени). Отклоняется Им. мн. Ек. многы страны, Перв. многи страны _VI.3.10 (неясно, который из вариантов был в списке нач. XVI в.). Я реконструирую здесь мŏно́‹з›и из системных соображений, причем форма подтверждается лестничной рифмовкой: 1) тѣмĕ и трѣсну земля // и мŏно́‹з›и стра̀ны; 2) и мŏно́‹з›и стра̀ны // хы́нова литва́ ǁ я́твязи дере́мела.

Также и в членных формах женского рода можно предполагать окончание Им. мн. -ии < *-iji: лядьски́и _VI.3.29 ⇐ Перв. ляцкiи, Ек. ляцкiи, городеньски́и _VII.1.22 ⇐ Перв., Ек. городеньскіи, поло́вечĕскии _VIІІ.2.18 ⇐ Перв., Ек. половецкіи _VIІІ.2.18; ру́сьскии _IV.3.7 ⇐ Перв. рускія, Ек., Мал. рускыя; го́тьскии кра́сн‹и›и _V.3.25 ⇐ Перв. готскія красныя, Ек. готьскыя красныя; си́нии мо́лнии _ІІІ.1.5 ⇐ Перв. синіи млънiи (Ек. ред. мол-). По этому образцу реконструируются окончания на месте церковнославянских орфограмм: крŏвав‹и́›и _III.1.2 ⇐ Перв., Ек. кровавыя; че́рн‹и›и ту́ч‹и› _ІІІ.1.3 ⇐ чръныя тучя (Ек. ред. черныя туча); пога́н‹и›и _ІІІ.2.8 ⇐ Перв., Ек. поганыя; кале́н‹и›и _ІV.1.3 ⇐ Перв., Ек. каленыя.

В Николаев 2014а в Им. мн. ж. в перечисленных выше формах реконструируется этимологически правильное окончание -ѣ, однако более вероятно, что в языке «Слова» в адъективном и местоименном склонении основ женского рода из склонения о-основ м. р. было заимствовано окончание Им. мн. -и (окончание В. мн. -ы – общее для о- и а-основ мужского и женского рода).

В тексте «Слова» у консонантных основ реконструируется архаическое окончание Р. ед. -е, поскольку оно характерно для памятников ХІІ в. В копиях «Слова» на его месте представлены окончания -и (дн‹ѐ› и дн‹е› ⇐ Перв., Ек. дни _{III.1.1. ІV.1.17}) и -а (кнес‹е› _V.2.13 ⇐ Перв., Ек. кнѣса). Такое же окончание -е имеет М. ед. Ек. на небесе, Перв. на небесѣ _ІХ.3.7. Другие реконструированные окончания консонантных основ – Им. мн. -е (звѣ̀р‹е› _VIІ.1.16 ⇐ Перв. звѣри, Ек., Мал. звери; ку́рян‹е› _II.1.11 ⇐ Перв., Ек., Мал. куряни) и Им. В. дв. м. -и (стрѐмен‹и› _VI.2.10 ⇐ Перв., К стремень).

Поздними диалектизмами являются формы Им. В. мн. ср. Перв., Ек. забралы _V.1.27, времены _VI.2.21, озеры _V.1.11, которые в тексте ХІІ в. несомненно имели окончание -а: забра́л‹а›, ‹бе›ре́мен‹а›, озер‹а́›.

По-видимому, в тексте «Слова» следует реконструировать единое окончание –ѣ для Им. В. дв. ср. твердых и мягких основ (-и после –j– по общему правилу). Примеры (приводятся в реконструкции): дв‹ѣ› со́лнĕц‹ѣ› поме́ркоста _V.3.12; у́же соколо́ма кри́лĕц‹ѣ› припѣ́шали _V.3.8–9; ва́ю хра́бр‹ѣи› сердц‹ѣ́› ... ско̀ван‹ѣ› ... закален‹ѣ́› _VI.1.12–14. Форма сердц‹ѣ́› рифмуется с жестоцѣ́мĕ, а ско̀ван‹ѣ› и закален‹ѣ́› рифмуются с сѣди́нѣ – § 5.8.

В табл. 15 приводятся падежные окончания существительных с о-, а-, і- и консонантными основами в языке «Слова». В скобках показаны окончания кратких форм прилагательных с мягкими о-основами. В табл. 16 приведены окончания полных форм прилагательных в языке «Слова». Окончания даются в раннедревнерусском фонетическом виде.

В праславянском языке было три акцентные парадигмы (а. п.):

1) А. п. а с колонным ударением на корне / основе.

2) А. п. b с колонным ударением на окончаниях (и в определенных позициях на корне / основе).

Все словоформы слов этих двух акцентных парадигм были ортотоническими, то есть несли автономное ударение. Интонациями ударных слогов были акут ( ̋ – восходяще-нисходящая интонация) и неоакут (  – восходящая интонация).

3) А. п. с – «подвижная» акцентная парадигма, в которой чередуются ортотонические формы с ударением на последнем (и в результате вторичного развития – на предпоследнем) слоге и фонологически безударные формы-энклиномены, в абсолютном употреблении имевшие автоматическое низкотональное ударение ( ̑ – циркумфлекс) на первом слоге.

Разновидностью а. п. а у имен является а. п. е ⁸⁹ (*õtьcь > *otь̀cь, Р. *õtьca; *smõky > *smokỳ, P. *smõkъve; *rě̃čьka, Р. мн. *rěčь̀kъ). Разновидностями а. п. b у имен являются а. п. d (*rȏgъ, Р. *rõga > *rogà) и а. п. f ⁹⁰ (*volja̋, В. *võli̯ǫ). Разновидности а. п. b у глаголов – а. п. b₁ (3 ед. *mõ̟lti̟tь; *võ̟di̟tь; *pı̟̃sje̟tь) и b₂ (*pã̟li̱tь > *palìtь; *tvõ̟ri̱tь > *tvorìtь; *nẽ̟se̱tь > *nesètь; *lẽ̟ži̱tь > *ležìtь)⁹¹ .

В акцентной системе «Слова» устанавливаются акцентные типы (а. т.) а, b и с (§ 3.3), исторически восходящие к праславянским а. п. а, b, с.

Об основной характерной особенности а. т. e в акцентологической системе «Слова» – формах-энклиноменах – см. в § 3.5.

У существительных и прилагательных выделяется а. т. е, восходящий к а. п. е – варианту праславянской а. п. b: Им. ед. о́тьц/е/ – Р. ед. о́т(ь)ца – В. оте́ц(ь); Им. ед. стрѣ́л(ъ)ка – Р. мн. стрѣло́к(ъ) и т. д. При «вокализации» окончаний -ъ, -ь в Им. ед. (§ 2.2, 7.6.1) основы а. т. е имеют накоренное ударение: Óлĕгŏ, ви́хрŏ, о́тĕцĕ.

А. т. b₁ и b₂, восходящие к праславянским а. п. b₁ и b₂ (вариантам а. п. b), различаются только у краткосложных i-глаголов (§ 8.3.2). Долгосложные i-глаголы праславянской а. п. b₂ и все глаголы праславянской а. п. b₁ в языке «Слова» имеют а. т. b₁ (см. табл. 18).

Долгосложными являются корни /основы /аффиксы, содержащие праславянские долгие гласные (*a, *ě, *i, *y, *u, *ę, *ǫ) и дифтонгические сочетания (Vr·, V1); краткосложными – содержащие праславянские краткие гласные (*е, *о). Особый статус имеют краткосложные корни / основы / аффиксы с *ъ и *ь в связи с переносом ударения со слабых редуцированных. Если корень / основа содержит несколько слогов, то для расстановки ударения существенно количество слога, находящегося непосредственно перед окончанием.

Основы праславянской а. п. f (*volja̋, В. ед. *võli̯ǫ) в языке «Слова» формально имеют а. т. а. Однако отсутствие в «Слове» форм Им. ед. от этих основ не позволяет утверждать, что их акцентуация полностью совпала с акцентуацией основ а. п. а.

Основы праславянской а. п. d (*rȏgъ, Р. ед. *rõga > *rogà) имеют а. т. с⁹².

Между перечисленными акцентными типами распределяются как исконные слова, так и слова с вторичным (перестроенным) ударением и заимствования.

Ниже будут прокомментированы только слова а. т. b и с. Основы а. т. а не представляют интереса, поскольку имеют неподвижное колонное ударение на корне или суффиксе. В языке «Слова» а. т. а, как правило, восходит к праславянской а. п. а.

В языке «Слова» ударение в а. т. b (а также в а. т. с тематических и ĕ- / i-глаголов – § 8.4) зависит от того, является ли корень праславянским долгосложным или краткосложным. Как и в остальных восточнославянских диалектах, «краткосложность / долгосложность» является морфонологической характеристикой, которая восходит к праславянской фонологической оппозиции кратких и долгих слогов (§ 8.1). Слоги с дифтонгическими сочетаниями (*ъR, *ьR, *oR, *eR) трактуются как долгие.

Дополнительные сведения и диалектологический комментарий к распределению ударения в зависимости от количества корневого гласного см. в § 10.4.5.

В «Слове» в склонении существительных с а- и о-основами от праславянского количества корневых гласных зависит ударение в Им., В. и Тв. мн. с окончаниями -ы и -а и их «мягкими» соответствиями: Им. и В. мн. трубы́ _I.3.15, _VII.1.22, бѣды́ _{II.2.18, VII.2.33}, В. и Тв. мн. щиты́ _{II.2.21; II.2.29, III.1.27, VII.1.12}, шеломы́ _{III.1.10, VII.1.9}, _III.2.4 (долгосложные основы) ⇔ Им. и В. мн. же́ны _IV.3.7 , сно́пы _VII.2.15 , соко́лы _I.3.8а, во́и _{VIII.1.20, VIII.1.46‒47}, Тв. мн. ве́слы _VI.1.43 (краткосложные основы). Также в формах с ударением, оттянутым на корень со слабого редуцированного: Им. мн. ко́пья _IV.1.5, _VII.3.10, также Д. мн. ко́пьем _III.1.8 (ударение по аналогии с Им. В. Тв. мн.) – при Р. ед. копья́ _II.1.14, В. ед. копие́ _I.2.15. В формах В., Тв. мн. шело́мы _{IV.1.4; II.1.13, VI.1.44, VI.2.3, VI.3.8} – долгосложная основа, переинтерпретированная как содержащая краткое -о-. Ударение В. мн. слова вои колеблется между вои́ _{I.2.4, II.2.17}, на вои́ _III.2.3 ~ во́и _{VIII.1.20, VIII.1.46‒47}. Ударение остается на окончании также в случае, если в корне находится редуцированный (ъ, ь): В. мн. мĕч‹ѣ́› _{VI.3.14, VII.1.25}; Тв. мн. мĕчи́ _{III.2.5, VII.1.8, VII.1.13}. По-видимому, так же ведет себя ударение в формах с окончанием -a Им. В. дв.: столпа́ _V.3.13 ⇔ соко́ла _V.3.4 ⁹³. Перечисленные окончания являются рецессивными и содержат позднепраславянские долгие гласные⁹⁴.

В языке «Слова» зависимостью ударения от количества корневого гласного теоретически может объясняться начальное ударение синтаксических энклитик – атематических форм настоящего времени глагола быти с краткосложным корнем: ѐси _{II.2.22, III.1.13, VIII.1.30, 32, 43}, ѐсвѣ _II.1.6, ѐста _VI.1.6. Однако более вероятна трактовка этих форм как утративших автономное ударение «вторичных энклиноменов», поэтому ударение в них обозначается грависом. Эти же формы имеют ударение на корне в юго-западных украинских говорах: єсь (из более древнего є́си), є́сьмо, є́сте (табл. 25) – тогда как атематические презенсы от долгосложных корней имеют конечное ударение: даси́, ϊси́. Аналогичное соотношение отражено (в виде редукции –и) в Ипатьевской летописи в тексте о событиях 2-й пол. XII–XIII вв.: есь, но даси, вѣси.

От количества корневого гласного зависит также ударение в некоторых формах от глаголов а. т. b, однако здесь количество гласного в суффиксе не имеет значения. В формах от краткосложных корней ударение находится на окончании, в формах от долгосложных корней – на корне. Таким образом, это правило контрастно по сравнению с рассмотренным в § 8.2.1, по которому ударение ставится на краткосложных корнях.

1. В ont-причастиях (действ. прич. през.) глаголов а. т. b₁: и́щуч‹е› _II.1.22 (долгосложный корень) ⇔ плещу́чи _IV.2.7, стону́‹ч›и _II.2.5 (краткосложные корни). Такое распределение акцента в причастиях является архаизмом, последовательно представленным в ряде старовеликорусских рукописей. В «Слове» причастия Им. В. ед. на -а (-я) от долгосложных основ а. т. b₁ не засвидетельствованы (ударение в ска́ча _I.3.3 нерелевантно, так как глагол может относиться к а. т. а), а ударение меча́ _VI.2.21 тривиально. В старовеликорусских памятниках формы Им. ед. м. р. как от краткосложных, так и от долгосложных глаголов засвидетельствованы только с насуффиксальным ударением – мога́, ходя́, пиша́, любя́ (ДРУС: 21, 32).

2. В еп-причастиях (страд. прич. прош.) от i-глаголов праславянской а. п. b₂ (ОСА: 112–121) краткосложные глаголы имеют насуффиксальное ударение: из‹о›стре́ни _II.1.19, отворе́ни _II.1.18, а долгосложные (которые перешли в а. т. b₁) – накоренное ударение: вере́жены _VII.1.25, поло́нену _I.2.8, вŏско́рмлени _II.1.14. По этой же модели, по-видимому, расставляется ударение личных форм презенса (кроме 1 ед.) и int-причастий: краткосложные глаголы а. т. b₂ (праслав. а. п. b₂) – звоня́ч‹е› _VI.1.25, звоня́‹чи› _V.3.27, долгосложные а. т. b₁ (праслав. а. п. b₂) – ря́дя _VI.2.22.

Аналогичная система ударения ожидается в страдательных причастиях на -ап- от а- / je-глаголов, см. § 10.4.5. В «Слове» представлено только производное ка́занина (В. на ка́‹за›нину _III.3.1) ‘дерзкие, невоздержанные речи, вздор’, образованное от *ка́занъ, причастия от каза́ти а. т. b₁. В причастии притре́панŏ _VII.1.13 отражена полуотметность (§ 8.3–4, 10.4.4): без префикса ожидалось бы *трепа́нъ (Дыбо 1981:225–226).

Исторический и акцентологический комментарий см. в § 10.4.5.

В языке «Слова» у глаголов праславянской а. п. b (за исключением краткосложных i-глаголов а. т. b₂) на основании стихотворного метра восстанавливается так называемая полуотметность.

Полуотметность – болгарский термин, предложенный Б. Цоневым (1903) и вошедший в обиход Московской акцентологической школы. «Полуотметным» это ударение названо потому, что предполагалась левосторонняя оттяжка (болг. отметност) ударения в приставочных формах l-причастия и аориста от глаголов праславянской а. п. b: ходѝл ~ прихо̀дил, мина̀л ~ замѝнал, писа̀х ~ напѝсах и т. п. В действительности праславянская полуотметность – следствие фонологического запрета на правосторонний сдвиг ударения с доминантных корней на рецессивные суффиксы в словоформах, в которых подударный слог не был начальным. В частности, полуотметность характерна для украинских, белорусских и ряда западнорусских говоров: белор. вадзи́ў ~ наво́дзiў, укр. носи́в ~ прино́сив; белор. ляжа́ў ~ зале́жаў; укр. летíв ~ поле́тiв; западноукр. несе́ ~ прине́се, бере́ ~ забе́ре и т. д. (§ 10.4.4).

В современных восточнославянских языках аорист и имперфект не употребляются, поэтому реконструкция их раннедревнерусского ударения стандартным компаративистическим методом затруднительна. В разговорном языке XII в. аорист хотя и редко, но употреблялся (Зализняк 2004:142), тем более он был «живым» в языке поэзии. Ударение аориста (и имперфекта – § 8.5) и полуотметность образуют в языке «Слова» внутренне непротиворечивые системы и выводятся из праславянской акцентологической реконструкции. Акцентуация аориста в «Слове» отчасти напоминает ударение среднеболгарского «старотырновского» аориста (ОСА: 166–170; 241–245), отчасти – древнесербского (Николаев 2014в).

Акцентуация аориста в «Слове» отличается от упрощенного «книжного» ударения⁹⁵, представленного в старовеликорусских рукописях сер. XIV–XVII вв., когда аорист в разговорном языке давно уже вышел из употребления (ДРУС: 22–26). В старовеликорусских памятниках, анализируемых А. А. Зализняком, крайне редка и полуотметность, обычная в украинско-белорусском ареале.

Если расставить в «Слове» «книжное» ударение аориста и игнорировать полуотметность, то почти все эти формы окажутся нарушающими метр. Одновременно с этим реконструированная также на основании метра акцентуация остальных глагольных (и именных) форм «Слова», как правило, совпадает с ударением, которое А. А. Зализняк постулирует для раннедревнерусской эпохи (ДРУС: 9–34). Этот парадокс имеет единственное объяснение: в языке «Слова» были представлены полуотметность и иное (более архаичное), чем в старовеликорусских памятниках, ударение аориста.

Дальнейшие сведения о полуотметности и диалектологический комментарий см. в § 10.4.4 и в табл. 25. Сводный материал по ударению аориста и полуотметности см. в табл. 17 и 18.

Полуотметность в глаголах а. т. b₁ реконструируется в «Слове» на основании метра как накоренное ударение в приставочных формах (включая формы с не) аориста (и страдательного причастия прошедшего времени). Эти же формы без приставки имеют насуффиксальное ударение.

Примеры на полуотметность в аористе у глаголов а. т. b₁:

– і-глаголы праславянской а. п. b₁ и долгосложные глаголы а. п. b₂ – см. в § 8.3.2;

– тематические глаголы (праславянская а. п. b₁): вз‹и́›доша _ІV.1.10; поле́гоша _IV.1.23;

– а- / je-глаголы (праславянская а. п. b₁): аор. вŏ‹с›сто́на _IV.3.14; прито́пта _V.1.10; пото́пташа _II.3.1; притре́па _{VII.1.10‒11}; не троско́таша _IX.2.6, в‹с›троско́таша _IX.2.1; поли́заша _VII.1.16; прич. притре́панŏ _VII.1.13 – однако аор. постла́ _III.3.15 имеет насуффиксальное ударение;

– nǫ-глаголы (с неотделяемым -nǫ- – праславянская а. п. b₁): аор. истягну _I.1.32 (ср. конечноударные бесприставочные стукну́ _VIII.2.17, свис‹т›ну́ _VIІІ.2.14);

– nǫ-глаголы (с отделяемым –nǫ- – праславянская а. п. b₁): помо́лкоша _ІХ.2.5.

В следующих аористах «полуотметное» ударение перенесено со слабых редуцированных на приставку: аор. у́сŏпе _II.2.26, до́тŏче ся _VII.2.6, за́тŏче _VIII.1.49, за́иде _IV.3.1.

Полуотметность отсутствует:

– в 1 и 2 ед. през.: утру́ _VIII.1.9;

– в императиве: почнѣ́м‹е› _І.1.30;

– в инфинитиве: поиска́ти _V.3.6, потрепа́ти _IV.3.13, прилама́ти _III.1.8;

– в l-причастии: вŏсплеска́ла _IV.2.5, притрепета́лŏ _V.1.6, ‹вŏс›щекота́лŏ _I.3.2.

В а. т. b₁ формы презенса (кроме 1 и 2 ед.) имеют в «Слове» праславянское ударение на корне, не зависящее от наличия приставки: бре́шуть _II.2.21, гри́млють _IV.1.4, дрѣ́млетĕ _II.3.15, и́дуть _VIII.2.2, ка́жетĕ _VIII.2.3, ка́жуть _IX.2.9, па́шуть _VII.3,9, ска́чуть _II.1.20, сте́лють _VII.2.15, трепе́‹ч›утĕ _III.1.5 . Формы с ударением, перенесенным со слабого редуцированного: по́чнуть _ІХ.2.24, ржу́ть _І.3.13. Ср. формы 1 и 2 ед. с насуффиксальным ударением: хо‹ч›у́ _І.2.15, _І.2.17; може́ши _{VI.1.43, VI.1.47} (однако гр‹и́›млеши _ІІІ.2.4 – вероятно, по аналогии с гри́млють _ІV.1.4 и другими формами презенса).

Глаголы праславянской а. п. с в языке «Слова» относятся к а. т. с и имеют характерное для них маргинально-подвижное ударение – категориальное чередование форм-энклиноменов и ортотонических форм:

– Аористы от глаголов а. т. с: энклиномены 3 ед. во̀змути _V.1.11; ѝссуши _V.1.12; во̀з‹нĕз›и _VII.2.11; ортотонические формы 2 дв. убуди́‹ста› _V.1.3; 3 мн. обрати́ша _VI.1.35; прѣгороди́ша _{II.2.29, III.1.25}; прѣг‹оро›ди́ша _III.1.26; подѣли́ша _VI.3.17; поклони́ша _VI.3.13.

Аорист попо́йша _ІV.1.23 (праслав. *pojiti а. п. с) имеет вторичное ударение, оттянутое с *jь < *jı̋.

– l-прич. ср. ед.: энклиномен у̀сŏпилŏ _V.1.4, прѣ̀клонило _{IV.1.26, IX.1.25}.

– Презенс: ортотонические 1 мн. подѣли́м _VI.1.28, 2 мн. вонзит‹е́› _VII.1.25.

– Действ. прич. през.: энклиномен дѣ̀ляче _III.3.29, тру̀ся _VIII.3.12 от а. т. с.

– Действ. прич. прош.: энклиномен у̀буди‹в› _ІІ.2.6, _ІІ.2.27.

– Страд. прич. прош.: формы с конечным ударением закален‹ѣ́› _VI.1.14; роспущени́ _ІІ.2.16.; поро‹ж›ено́ _ІІ.3.18.

– Императив загороди́те _VI.3.30.

– Инфинитивы крѣси́ти _{IV.3.3, VI.3.18}, роскропи́ти _VI.1.43, помолоди́ти _VI.1.30, мости́ти _II.3.9.

В языке «Слова» долгосложне и краткосложные і-глаголы праславянской а. п. b₁ и долгосложные глаголы а. п. b₂ относятся к а. т. b₁.

Краткосложные ьглаголы праслав. а. п. b₁ относятся к а. т. b₁ – 3 ед. но́ситĕ _VI.3.2.

У долгосложных глаголов в языке «Слова» совпадают рефлексы праслав. а. п. b₁ и b₂, а единый акцентный тип имеет характеристики а. т. b₁. Например, презенс, действительные причастия настоящего времени и en-причастия:

– Глаголы праславянской а. п. b₁: 3 мн. молотять _VIІ2.₁₆, 3 ед. свптить ся _{ІХ3 7}; прич. смпшено _{У 2}.₈, _VII3.

– Глаголы праславянской а. п. b₂: 3 ед. вŏ‹с›с‹то›ро́жать _II.2.19; прич. през. ря́дя _VI.2.22, страд. прич. вŏско́рмлени _II.1.14; вере́жены _VII.1.25; поло́нену _I.2.8.

Ударение на суффиксе в а. т. b₁ характерно для 1 л. презенса (омочу́ _VIІІ.1.7), императива (2 дв. вŏступи́та _VI.2.9), l-причастия (полони́ла _V.3.3, вŏступи́л‹а› _IV.2.4), инфинитива (наводи́ти _VIІ.1.28, приломи́ти _І.2.15) и действ. прич. прош. времени (заступи́вŏ _VI.2.19).

Аористы і-глаголов а. т. b₁ характеризуются полуотметностью (§ 8.3): аор. погру́зи _V.1.22, погру́зиста _V.3.17; розлу́чиста _IV.1.19; поско́чи _{IV.3.5, VIII.3.1}, ‹с›ско́чи _VII.2.8, _{VII.2.5,14, VIII.3.5}; ‹ос›ту́пиша _III.1.23, всту́пи _II.2.1, засту́пи _I.2.13, насту́пи _V.1.9; ск‹оро́›тиша с‹я› _III.3.25.

Праславянские краткосложные ьглаголы а. п. b₂ в языке «Слова» относятся к а. т. b₂. Формы аориста и причастий с ударением, находящимся на слоге непосредственно справа после корня, представлены только у краткосложных і-глаголов праславянской а. п. b₂:

– Аористы 3 ед. о‹т›вори́ _VII.2.12, затвори́ _IX.1.20, позвони́ _VII.1.8, поостри́ _I.1.33, изрони́ _VI.1.2, йзрони́ _VII.1.19, срони́ _VI.3.16 по а. т. b₂. Эти формы представлены в строках с двусложником, поэтому их можно трактовать и как энклиномены о̀твори, за̀твори, по̀звони, по̀остри, ѝзрони, сро̀ни (или со̀рони), и в этом случае они имеют то же ударение, что и глаголы а. т. с.

– Аористы дв. и мн. сŏтвори́ст‹а› _VI.1.15, позвони́ша _VIІ.2.29б.

– Действ. прич. наст.: звоня́ч‹е› _VI.1.25, звоня́‹чи› _V.3.27.

– Страд. прич. прош.: из‹о›стре́ни _II.1.19; отворе́ни _II.1.18.

Ударение личных форм презенса от краткосложных глаголов а. т. b₂ в «Слове» не представлено, и его можно косвенно вывести из форм действительного и страдательного причастий: 3 ед. *звони́ть, ср. звоня́ч‹е› _VI.1.25, звоня́‹чи› _V.3.27; 3 ед. *остри́ть, ср. из‹о›стре́ни _II.1.19; 3 ед. *отвори́ть, ср. отворе́ни _II.1.18. Ударение форм из‹о›стре́ни, отворе́ни свидетельствует об отсутствии в а. т. b₂ презентной полуотметности.

В отличие от долгосложных глаголов праславянской а. п. b₂, в языке «Слова» нет полуотметности в аористе и причастиях краткосложных i-глаголов праславянской а. п. b₂. При этом формы аориста от i-глаголов а. т. b₂ можно трактовать как энклиномены. Поэтому не исключено, что в языке «Слова» краткосложные i-глаголы праславянских а. п. b₂ и с относятся к единому а. т. b₂, возникшему в результате контаминации. С одной стороны, насуффиксальное ударение в формах причастий (и предположительно в презенсе) и накоренное ударение в аористе – признаки праславянской а. п. b₂. С другой стороны, отсутствие полуотметности (и формы-энклиномены в аористе?) – признак праславянской а. п. с. Ср. контаминацию двух акцентных парадигм у краткосложных тематических и ĕ- / i-глаголов (§ 8.4).

В табл. 18 содержится материал по акцентуации i-глаголов а. т. b₁ (долгосложные); а. т. b₁ и b₂ (краткосложные); а. т. с в «Слове». Сплошным подчеркиванием выделены формы с полуотметностью, пунктирным подчеркиванием – формы-энклиномены и формы а. т. с с ударением на окончании.

Исторический и диалектологический комментарий к акцентуации основ а. п. b см. в § 10.4.4, 10.4.5.

В языке «Слова» краткосложные тематические глаголы с корнями на шумный согласный и ĕ‐/ i-глаголы праславянских а. п. с и b₂ (см. Николаев 1994б; 2001:104–118; 2014б: 189–202) относятся к единому а. т. с, при этом распределение акцентных кривых этих глаголов зависит от количества корневого слога. Только у краткосложных глаголов отмечена полуотметность.

В префиксальных формах глагола летѣти (праслав. а. п. b₂) накоренное ударение, вероятно, проведено по всей парадигме: аор. поле́тѣ _VIII.3.7,10, сле́тѣста _V.3.4, перф. зале́тѣло _II.3.17, инф. поле́тѣти _III.3.31, прѣле́тѣти _VI.1.41, през. поле́чу _VIII.1.5 – ср. беспрефиксальные без полуотметности през. лети́ть _{IX.2.13, IX.2.17}, летя́ть _IV.1.3. През. да по́зримŏ _I.2.11 – форма от глагола праслав. а. п. с с полуотметным ударением, перенесенным со слабого редуцированного на приставку, либо ударение на ней по аналогии с глаголами а. т. b Полуотметность, вероятно, отсутствовала в аористах от рецессивных корней со слабым редуцированным: аор. во̀‹з›зĕрѣ _I.2; помчаша́ _II.3.5. Долгосложные ĕ- / i-глаголы праславянских а. п. с и b₂ полуотметности, по всей видимости, не имеют и регулярно акцентуируются по а. т. с: конечноударная форма в‹с›шумѣ́ _VIII.2.17.

Аористы краткосложных тематических глаголов с корнями на шумный согласный а. т. с показывают колебания в своей акцентуации.

Во 2–3 л. ед. аориста глагола речи представлена форма-энклиномен: рѐч‹е› _I.1.14, рѐче _{I.2.5, II.1.2, VI.1.3, VII.2.35, VIII.1.5, IX.1.1‒2, IX.1.6‒7, IX.1.16}; рече _{I.2.15, IX.2.16, V.2.4}.⁹⁶ Другие (вторичные сигматические) формы этого глагола имеют ударение на последнем слоге или на корне в зависимости от валентности окончаний: ортотонические рекосте́ _VI.1.26, р‹е›коша́ _V.3.1, энклиномен с автоматическим ударением рѐк‹оста› (?) _IX.3.1 и энклиномен с ударением перед энклитикой рекоста́ бо _IV.2.9.

Аористы тематических глаголов а. т. с с долгосложными циркумфлектированными корнями единичны: по-видимому, энклиномены со̀пряже _VIII.1.48 и ся по̀волокоста _V.3.16.

По а. т. с акцентуирован префиксальный аорист снесе́ ся _V.3.22 (энклиномен с ударением перед энклитикой). Остальные префиксальные аористы краткосложных глаголов а. т. с с корнями на шумные согласные, скорее всего, имеют полуотметность: наве́де _I.1.35, приве́де _III.3.14 ⁹⁷; зане́се _I.3.8а‒б; ‹вŏ›те́че _IV.3.17, поте́че _{VIII.3.6, VIII.3.11}.⁹⁸ Сомнительная форма и‹з›не́сош‹а› ‹ся› _V.2.19 может иметь и ударение и‹з›несош‹а́› ‹ся›.

Ударение на корне представлено также у глаголов а. т. с с корневым акутом: ‹о›по́лзоша _IX.2.7; росши́бе _VII.2.13 – с такой же интонацией, как в l-причастиях * pь̋lzlъ, *pь̋lzla; *šı̋blъ, *šı̋bla (Николаев 2014б: табл. 8)⁹⁹.

Тематические глаголы с корнями на шумный согласный и ĕ- / i-глаголы в языке «Слова» из формальных соображений можно было бы разделить на два акцентных типа – с и b₂. К а. т. с относились бы долгосложные глаголы; к а. т. b2 (характеризующемуся полуотметностью) – краткосложные тематические и ĕ- / i-глаголы. Дополнительное распределение двух акцентных типов в «Слове» позволяет считать их позиционными реализациями а. т. с (табл. 17). Однако важно отметить, что некоторые карпатоукраинские и южнопсковские говоры сохраняют оппозицию праславянских а. п. с и b2 тематических и ĕ- / i-глаголов (§ 10.4.4; Николаев 2001:104–118).

Следующие регулярные формы а. т. с не все вошли в сводные таблицы:

– Презенс атематических глаголов: 2 ед. ѐси _{II.2.22, III.1.13, VIII.1.30, 32, 43}, 1 дв. ѐсвѣ _II.1.6, 2 дв. ѐста _VI.1.6, 3 мн. су́ть _VI.3.7; 3 ед. да́стĕ _VI.1.33.

– Презенс тематических, ě‐/e- и ě‐/i-глаголов: ортотонические формы 3 ед. веде́тĕ _II.2.17; жде́тĕ _II.1.1; зове́тĕ _VI.3.20, пасе́тĕ _II.2.18, тече́тĕ _{VII.1.1, VII.1.4}; 3 мн. в‹и›ю́ть ся _IX.3.10; зову́тĕ _II.2.20; пою́ть _VII.3.10, пою́тĕ _{V.1.20, V.3.28}; кладу́ть _VII.2.17; теку́тĕ _{III.1.17‒18}, теку́ть _VI.2.23; 3 ед. бди́тĕ _VIII.2.9; бѣжи́тĕ _II.3.22, вели́ть _II.2.9, вели́тĕ _VIII.2.15; звĕни́тĕ _{I.3.14, IV.1.11‒12}; лети́ть _{IX.2.13, IX.2.17}; спи́тĕ _VIII.2.8–9; тутне́тĕ _{III.1.17‒18}; шуми́тĕ _IV.1.11; сѣди́ши _VI.2.15; 3 мн. бѣжа́тĕ _I.3.9; кр‹и›ча́тĕ _II.2.15, крича́тĕ _VI.1.36; лежа́тĕ _III.2.8; летя́ть _IV.1.3; 3 мн. стоя́тĕ _I.3.16; трубя́тĕ _I.3.15, трубя́ть _VII.1.22; трѣща́тĕ _IV.1.5; хотя́тĕ _III.1.4.

2 ед. сто́иши _III.2.2 имеет вторичное ударение, оттянутое с *jь < *jĩ.

– Аористы тематических и атематических глаголов с корнями, оканчивающимися на сонант и долгий гласный, и ě‐/ i-глаголов с редуцированными корневыми гласными:

– маргинально-подвижное ударение: энклиномены 2–3 ед., 2 дв. нѐ быс‹т›ĕ _VII.1.17; бѣ _VII.3.5, бѣ̀ _V.3.11; по̀даст‹а› _V.3.18, 3 ед. про̀стĕре _VIII.1.44; во̀‹з›зĕрѣ _I.2.1 и формы с ударением на последнем слоге – 2 мн. начасте́ _VII.1.28; 3 мн. простроша́ ся _V.3.20; начаша́ _{II.3.9, IV.2.11}; помчаша́ _II.3.5.

– ортотонические формы 1 ед. а бы́хŏ _VIII.1.37; 3 мн. бѣ́ша _V.2.18; вŏспѣ́ша _V.3.26; 3 ед. розлия́ ся _IV.3.16 (форма-энклиномен перед доминантной энклитикой?), 2 мн. полья́ст‹а› _VI.1.11¹⁰⁰.

Энклиноменом является действ. прич. м. ед. хо̀тя от хотѣти а. т. c: хо̀тя пти́‹ч›у в бу́йствѣ одолѣ́ти _VI.3.6. Также хо̀тя в составе союза хо̀тя ... ти́ ... ти́ ‘хотя и ... но и’: хот‹я› тяжко́ ти головы́ кромѣ́ плечу́ // зло́ ти тѣ̀лу кромѣ́ головы́ _IX.3.4‒5.

– Действительные причастия прошедшего времени тематических и корневых глаголов: энклиномены Им. ед. м. ѝ рекŏ _IX.2.20; за̀бывŏ _III.2.14; по̀дпер _VI.2.17; пѣ̀вше _IX.3.14 и энклиномен с ударением перед энклитикой подпе́р ся _VII.2.4; ортотонические формы Им. ед. ж. а ркучи́ _{VIII.1.12‒13, VIII.1.27‒28, VIII.1.41}, Им. мн. ж. а ркучи́ _IV.3.7‒8 и Им. ед. ж. пожерши́ _IX.1.18.

– l-причастия атематических глаголов: энклиномены бы̀лŏ _VI.1.45, бы̀ло _{I.3.11, I.3.7}, то́ было _III.3.32, не было _II.3.18, были _{III.3.1, III.3.3}; дв. м. на̀чала _VI.1.6 и ортотонические формы была́ _{VI.1.45, IV.1.9а‒б}; мину́ла _III.3.2.

– Страдательные причастия прошедшего времени тематических глаголов – маргинально-подвижное ударение: энклиномены Им. ед. м. по̀вити _II.1.12; Д. ед. м. по̀тяту _I.2.7, Им. дв. ср. ско̀ван‹ѣ› _VI.1.13 и ортотонические формы Им. ед. ж. ро‹с›стрена́ _IX.1.19; Им. мн. м. напряжени́ _II.1.17; Им. ед. ж. польяна́ _IV.1.9б; Тв. мн. ж. (пф.) злаче́ными _VI.2.3, _IX.2.15.

– Инфинитивы поблюсти́ _VI.1.42; бы́ти _{I.2.7, I.2.8, III.1.6}; кова́ти _IV.2.13; поле́тѣти _III.3.31, прѣле́тѣти _VI.1.41 (с полуотметностью); мину́ти _VII.2.38; испи́ти _{I.2.18, V.3.7}, вŏспѣ́ти _I.3.11, пѣ́ти _{I.3.7, IX.3.15}; начати́ _{I.1.2, I.1.6}

Ударение имперфекта в «Слове» реконструируется по стихотворному метру. Книжное ударение имперфекта, отраженное в старовеликорусских памятниках, по всей видимости, не восходит к раннедревнерусскому или по крайней мере к западнодревнерусскому состоянию.

– Имперфекты с ударением на корне, производные от а-основы глаголов с акутированным доминантным корнем: гра́яхуть _III.3.28; не гра́‹я›хуть _IX.2.4; вŏзгра́яху _V.2.17; погы́башетĕ _III.3.23; кы́кахуть _III.3.27; р‹и́›скаше _VII.2.24, дори́скаше _VII.2.25, п‹е›рер‹и́›скаше _VII.2.28; сы́пахуть _V.2.9; сѣ́яше _III.3.7, сѣ́яшеть ся _III.3.22; че́рпахуть _V.2.7. Сюда же примыкает по́мĕняшетĕ _I.1.14 от глагола ударением на приставке.

– Имперфекты с ударением на суффиксе, производные от а-основы глаголов с циркумфлектированным / краткостным доминантным корнем: рокота́ху _I.1.29; страда́ше _VII.2.33; заступа́ше _II.2.4.

– Имперфекты, образованные от презентной основы i-глаголов а. т. b₁, имеют накоренное ударение, как в презенсе: поско́чаше _III.2.6; су́дяше _VII.2.22; ря́дяше _VII.2.23; прихо́‹ж›аху _IV.2.15.

– Имперфект от краткосложного i-глагола а. т. b₂ имеет насуффиксаль- ное ударение, как в презенсе: говоря́хуть _III.3.30.

– Имперфекты с ударением на суффиксе, производные от глаголов с рецессивным корнем: 1) одѣва́х‹у›ть _V.2.4; вŏсклада́ше _I.1.28, заклада́ше _III.3.12; ростѣка́шеть ся _I.1.11; кова́ше _III.3.6; кова́ху _IV.3.18; 2) пуща́шеть _I.1.16, пуща́ше _I.1.26; поя́ше _I.1.19; р‹о›стя́шетĕ _III.3.22; стрѣжа́ше _IX.1.14; емля́ху¹⁰¹ _IV.3.21; 3) также имеющие основу *бѣа́- имперфекты бѣ́ше _VII.1.31; бя́шеть _VIII.1.21; бя́шетĕ _{I.1.1, V.1.6}; бя́ше _V.1.4; бя́хутĕ _VII.2.20; 4) хотя́ше _I.1.10 от хотѣ́ти а. п. c // b₁.

– Имперфект тематического глагола а. т. с доте́чаше _I.1.18, судя по метру, имеет «полуотметное» ударение на корне, как в аор. поте́че _{VIII.3.6, VIII.3.11}.

Акцентуация личных местоимений а. п. с язъ, ты, себе, иже, указательных местоимений сь (сии), тъ (тыи) и вопросительных местоимений къто, чьто в языке «Слова» (табл. 19 и 20) показывает значительные колебания и не находит точных аналогов в других восточнославянских диалектах. Старовеликорусская акцентуация этих местоимений стабильна, однако восточнославянские диалекты демонстрируют вариативность.

Энклиноменами в «Слове» оказываются Им. ед. ты̀, ѝже, са̀мŏ, Д. мѝ, тѝ, сѝ; то̀й ж. (?), В. ед. м. то̀ (< тъ̀), ю̀ (?), Им. дв. вѣ̀, Им. мн. мы̀ (?), вы̀, са̀ми; В. мн. ты̀, Р. М. мн. (н)ѝх(ŏ), Д. мн. ны̀, ѝм(ŏ) (?). Регулярные ортотонические формы – В. ся́; Им. ед. то́й¹⁰² (и те́й ? – § 7.7); си́, та́; Р. ед. то́и, В. ед. сью́; Тв. ед. ни́мĕ, тѣ́мĕ; собо́ю (§ 10.4.2), Им. дв. м. т‹ая́› (?), Р. М. дв. на́ю, ва́ю, ею́, самою́, Д. Тв. дв. на́ма, ни́ма (§ 10.4.2), Им. мн. тии́, Д. мн. на́мŏ, В. мн. тыи́ _{VI.3. 14}, Тв. мн. ва́ми, ни́ми (§ 10.4.2), М. мн. ни́хŏ.

Ударение формы Р. ед. ж. с то́и же (§ 10.4.2) соответствует диалектному ударению то́е, одно́е (то́ё, одно́ё), спорадически встречающемуся в западных и северо-западных русских говорах. К сожалению, в ДАРЯ 2, карта 73 одним знаком показаны тое́ и то́е, одное́ и одно́е и т. д., в комментарии между ними также не сделано различие.

Согласно А. А. Зализняку, формы мене, мънѣ; тебе, тобѣ/тебѣ; себе, собѣ/себѣ первоначально были энклиноменами, однако в старовеликорусских памятниках они отмечены только с конечным ударением (ДРУС: 19). Энклиномичность перечисленных форм отражена, в частности, в старохорватском диалекте Юрия Крижанича¹⁰³. Ортотонические формы известны и из других славянских языков (например, они преобладают в сербохорватских диалектах), поэтому оба акцентуационных варианта должны считаться позднепраславянскими диалектизмами.

В следующих примерах из «Слова» условно реконструируются ортотонические формы, хотя столь же вероятны и энклиномены.

В формах дательного падежа:

– мо́ю ла́ду кŏ мŏнѣ́ _VIII.1.36 (~ ко̀ мŏнѣ);

– и тебѣ́ тмутор‹о›ка́нĕскый болва́нŏ _II.2.12 (~ ѝ тебѣ);

– себѣ́ ч‹ĕc›тѝ а кня̀зю сла́вѣ _II.1.23 (~ себѣ).

В формах винительного падежа:

– а са̀ми на себе́ к‹оро›молу́ кова́ти _IV.2.13 (~ на̀ себе)

– са̀ми на себе́ к‹оро›молу́ кова́ху _IV.3.18 (~ на̀ себе).

В следующих случаях реконструируются энклиномены (однако без переноса ударения на проклитики):

– Р. от тѐбе я̀рŏ ту̀ре Все́володе _III.2.12;

– Д. ни тѐбѣ че́рный во̀ронŏ _II.3.20; тру́пья сѐбѣ дѣ̀ляче _III.3.29; со̀бѣ в‹о̀ло›сти росхы́тисте _VI.3.27; о дѣви́цу сѐбѣ лю̀бу _VII.2.3.

Праславянская акцентологическая реконструкция местоимений с корнями й- (*jь), т- (*tъ), с- (*sь, *sьj-), к- (*kъto и *kъjь), ч- (*čьto) выполнена фрагментарно и нуждается в монографическом исследовании. В частности, не установлена валентность присоединяемых к ним окончаний.

Вероятно, что языке «Слова» отражены ортотонические варианты то́, се́: Им. ед. ср. се́ мое́ а то́ мое́ же _IV.2.10; се́ вели́кое мо́лвити _IV.2.12; се́ бо два соко́ла сле́тѣста _V.3.4; се́ бо го́тьскии кра́сн‹и›и дѣ́вы _V.3.25; нŏ се зло́ княже мѝ непосо́бье _VI.1.34; се́ у Ри́м‹ŏве› крича́тĕ _VI.1.36; се́ мое́ а то́ мое́ же _IV.2.10; В. ед. ср. се́ ли сŏтвори́ст‹а› мо́еи сĕре́брĕнѣй сѣди́нѣ _VI.1.15.

Местоимение чьто в чĕто́ ми _IV.1.11–12 может быть интерпретировано и как энклиномен с ударением перед энклитикой.

В старовеликорусских памятниках формы Им. В. то, се, къто, чьто обычно являются энклиноменами, однако в сочетаниях никто же, ничто же представлены ортотонические формы (ДРУС: 447), которые, впрочем, могли возникнуть из *никъто же́, *ничьто же́ в результате ретракции ударения. В русских диалектах представлены рефлексы как энклиноменов, так и ортотонических форм. Последние являются более редкими вариантами: Паневичи тô, Лека на тô м’êстъ, Нехочи тôжа; Нехочи хтô кáк; Паневичи н’и зa штô, Лека на щô, за щô, задонские говоры за штô, на штô (8×), ни ни штô, на штô ж, паштô. Во всех этих говорах преобладают то, хто, што с «открытым» о, восходящие к праславянским энклиноменам (Николаев 2015:135, 144, 160; ДРУС: 36–41).

В М. ед. а̀ по томĕ _IX.3.15, вероятно, сохраняется рефлекс исконной энклиномичности (хотя возможна и реконструкция а по то́мĕ): ср. Чуд. по́ то^м ‘после́ (ДРУС: 59) и укр. по́тiм.

На первый взгляд уникальной в сравнении с другими восточнославянскими системами является преимущественная безударность Р.(В.) ед. его, того, сего; Д. ед. ему, тому, сему, чему. Безударность может трактоваться и как автоматическое ударение на первом слоге:

– Р. и В. ед. Безударные или начальноударные формы: крŏвавы́я его ра́ны _VIII.1.9 (~ ѐго); на жестоцѣ́мĕ его тѣ̀лѣ _VIII.1.10 (~ ѐго); стрѣжа́ше е‹го› го̀големĕ на̀ водѣ _IX.1.14 (~ ѐ‹го›); одѣва́вшу его те́плыми мĕгла́ми _IX.1.12 (~ ѐго); и ‹с›ско́чи с него _VIII.3.5 (~ с нѐ‹го›); того ста́раго Влади́м‹ѣ›ра _VII.3.4 (~ то̀го); того вну́ку _I.3.7 (~ то̀го); ни ма́ло того потрепа́ти _IV.3.13 (~ то̀го); по былина́мŏ сего врѣ̀мен‹е› _I.1.7 (~ сѐго); свива́я сла́вы о̀ба по̀лы сего врѣ̀мен‹е› _I.3.5 (~ сѐго); за оби́ду сего врѣ̀мен‹е› _VI.2.11 (~ сѐго).

– Д. ед. Безударные или начальноударные формы: и жа́лость ему зна́менье засту́пи _I.2.13 (~ ѐму); Конча́кŏ ему слѣ̀дŏ пра́витĕ _II.3.23 (~ ѐму); жа́ль бо ему ми́ла бра́та Все́волода _IV.1.15 (~ ѐму); стĕла́вшу ему зелену́ траву́ _IX.1.10 (~ ѐму); чему мы́чеши ǁ хы́новьскыи стрѣ́лкы _{VIII.1.17‒18} (~ чѐму); чему господи́не про̀стĕре _VIII.1.44 (~ чѐму). Безударные формы: ко̀ нему сле́зŏ ǁ на̀ море ра́но _VIII.1.38; тому вѣ́щ‹и›й Боя́нŏ и пе́рвое _VII.2.34.

Ср. более редкие ортотонические его́ _{II.2.18, IX.2.21}, от него́ _I.2.3, ему́ _{II.1.2, II.2.4, II.2.5}, сего́ бо _VII.3.7, тому́ _VII.2.29а, кому́ _I.1.10; чему́ _{VIII.1.15, VIII.1.24}, соответствующие предположительным ранне-др.-рус. его́, ему́ и т. д. (ДРУС: 19).

Возможно, только ортотоническими являются формы 3 л. Р. М. мн.:

Р. мн. м. луци у ни́х напряжени́ _ІІ.1.17; ‹с›ско́чи от ни́хŏ лю́тым звѣ̀ремĕ _VII.2.8; М. мн. м. а в ни́хŏ трепе́‹ч›утĕ _III.1.5.

в Д. мн.: яру́гы и́мŏ зна́еми _II.1.16 и туго́ю и́мŏ ту̀лы за́тŏче _VIII.1.49 вероятна реконструкция ортотонической формы. В следующих примерах – безударные формы: пути́ имŏ вѣ́доми _II.1.15; нŏ ро́з‹ĕ›но ся имŏ хо̀боти па́шуть _VII.3.9; жа́‹ж›ею им лу̀‹кы› со̀пряже _VIII.1.48.

Скорее всего, безударные формы (или формы с автоматическим ударением на первом слоге) его, сего, того; ему, тому, кому, чему в «Слове» являются вторичными энклиноменами в позиции «фразовой безударности» – ср. аналогичное возникновение ѐси, ѐсвѣ, ѐста (§ 8.2.1) и частотность спондеев в служебных словах (§ 4.2.3).

Украинские юго-западные формы после предлогов до ньо́го, iд ньо́му; до то́го, iд то́му (также до ко́го, до чо́го...); вiд се́бе, на со́бi (табл. 25) напоминают по своему ударению безударные и / или начальноударные формы «Слова»: и ‹с›ско́чи с него _VIII.3.5 (~ с нѐго), и жа́лость ему зна́менье засту́пи _I.2.13 (~ ѐму) и т. д. Украинские формы могут трактоваться как «полуотметные» варианты беспредложных окситонированных чого́, кого́, того́, тому́, себе́, собí. Также «полуотметными» являются укр. нiчо́го, нiко́го, белор. ничо́га, нико́га, рус. диал. зап. и сев.-зап. ничо́го, нико́го, отраженные и в древнерусских памятниках западной локализации: Чуд. нико́го^ж; Мер. ни ѿ кѡго же (ДРУС: 59).

Местоимения вьсь и онъ в языке «Слова» относятся к а. т. b:

В. ед. ж. вĕсю́ _V.2.16 Им. мн. м. и вси́ _VI.3.24, вси́ _VII.1.23, Р. мн. ж. сŏ всѣ́х _IV.2.14, отŏ всѣ́х _III.1.22, Д. мн. м. всѣ́м _VIII.1.43, В. мн. м. вси́ _I.2.4, В. мн. ср. по вся́ _III.3.11.

Им. ед. м. а о́нŏ _{VII.2.31а‒б}, Им. мн. ж. они́ же _I.1.29, Д. мн. м. он‹ѣ́›м _VII.1.5.

Местоименное числительное оба относится к а. т. с: Им. м. о̀ба _II.1.6, оба _V.3.13, В. м. о̀ба по̀лы _I.3.5.

В старовеликорусских памятниках, в большинстве белорусских и русских диалектов отражены основы с рецессивными основами *mo̱j-, *tvo̱j-, *svo̱j-, а доминантными являются окончания, отсюда ударение моего́, моему́, моима́ и т. п. (ДРУС: 19).

В языке «Слова» формы Им. В. мое́, Р. ед. моего́, М. ед. вŏ мое́мĕ, В. ед. свою́, Им. В. дв. моя́; Р. ед. своего́, Д. ед. своему́, М. ед. на свое́мĕ, В. мн. свои́ (-и < *-jě), Тв. мн. своими́ сохраняют исконное ударение. В формах Р. ед. ж. мое́и, Тв. ед. ж. свое́ю, В. мн. сво́и, М. дв. свое́ю, Тв. мн. свои́ми предполагается «дефинализация»¹⁰⁴ (§ 10.4.2). Формы Д. ед. ж. свое́и, Им. мн. м. мо́и, Р. М. мн. сво́их отражают ретракцию ударения с *jь < *ji, аналогичную ретракции в попо́йша (без прояснения *ь) и сто́иши (с прояснением – § 8.7, пункт 4) – поэтому ударение формы Им. ед. свои́м, М. мн. свои́хŏ, по-видимому, заимствовано из регулярных свое́, своя́ и т. п. В следующих формах реконструируется ударение на корне: Р. ед. жен. сво́‹е›я, В. ед. мо́ю, тво́ю, Д. ед. мо́еи, Им. В. дв. сво́я, Им. В. жен. мн. тво́и, сво́и. Начальное ударение притяжательных местоимений может объясняться также и превращением их во «вторичные энклиномены» (§ 8.6.1, 4.2.3).

В табл. 21 во втором столбце даются регулярные раннедревнерусские формы с левосторонней оттяжкой ударения с *-jь- < *-ji-.

Однако в современных диалектах западного ареала (в первую очередь в украинских) мои, твои, свои формально имеют доминантные основы *mo̟j-, *tvo̟j-, *svo̟j-, при этом наблюдается тенденция к закреплению ударения на корневом гласном (табл. 25). Сходное со «Словом» ударение притяжательных местоимений широко распространено в украинских диалектах: моя́ /мо́я, мн. моḯ/мо́ï, мо́єго/моє́го, мо́єму/моє́му (табл. 25). Русские диалектные формы мое́го, мое́му, свое́го, свое́му и т. п. известны из спорадических диалектных записей, в том числе с русского Запада и Северо-Запада, однако они не картографированы в ДАРЯ.

1. В Д. ед. от земля́ а. т. с ортотонический и энклиномический вариант распределены в зависимости от примыкания к форме предлогов: Д. земли́ _{II.2.9, IV.3.5, V.3.20, VII.3.1, IX. 1.5, ІХ.3.6, ІІІ.3.26, IV. 1.10, IV.3.16} ⇐ по земли _{І.1.12, III.3.7}, ⇐ к земли _{IV.1.26, IX.1.25}. Похоже, что по этому же принципу распределено ударение Д. и М. ед. всех а- и і-основ а. т. с: Д. головы́ _IX.3.4 ⇔ ко̀ рѣцѣ _IX.2.9; М. тисовѣ́ _V.2.6, земли́ _IX.3.8, похоти́ _I.2.12 ⇔ на̀ водѣ _IX.1.14, прил. на кро̀вавѣ _VII.1.13; по̀ крŏви _VI.2.4.

2. Парадигму с колонным ударением на корне (а. т. а) имеет слово столъ ‘престол' – вероятно, по аналогии с прѣсто́лъ а. т. а (ДРУС: 497).

3. Предконечное ударение во 2 ед. глаголов а. т. b₁: може́ши _{VI.1.43, 47} (см. § 10.4.6).

4. Оттяжка ударения на корень с суффиксального *-ji- > -jь- в аор. 3 мн. попо́йша (< *põjьšę < *pojı̋šę), през. 2 ед. сто́иши ( < *stõjьši < *stojĩši, ср. 3 мн. стоя́ть). В старовеликорусских памятниках и в современных восточнославянских диалектах исконные парадигмы сто́иши, сто́ить ~ стоя́ть, стоя́ти; по́ити, по́иши, по́ить ~ поя́ть генерализованы. Чаще они приобретают вид стои́ши, стои́ть, стоя́ть (иногда с сохранением архаического ударения в формах повелительного наклонения – рус. диал. стôй, стôйте с рефлексом неоакута; укр. стiй, стíйте с удлинением перед слабым ерем < *stõjь, *stõjьte < праслав. *stojı̋, *stojı̋te). У ряда глаголов обобщено накоренное ударение: рус. сто́ить, стро́ить, удво́ить, утро́ить, кле́ить и т. д.

5. Ряд исконных ортотонических форм заменен энклиноменами у ряда существительных а. т. с многосложными основами: Тв. мн. сло̀весы _I.1.2, подŏ о̀блакы _{I.1.13, I.3.4, VIII.1.22}, Р. мн. по̀вѣстий _I.1.3. Однако окситонезу сохраняют Им. В. мн. озер‹а́› _V.1.11, ворота́ _{VI.2.20, VI.3.30} (ср. врата́ _{VI.2.24, VII.2.12}), врѣмена́ _IV.2.7, Р. мн. врѣме́н _I.1.15, леб‹я›де́и _I.1.17, леб‹я›де́й _I.1.26, Тв. ед. крѣпостью́ _I.1.32, Т. мн. чернядьми́ _IX.1.15.

6. В Р. ед. і- и u-основ и консонантных основ представлены рецессивные окончания: вла̀сти _VI.1.16; но̀чи _VII.2.9, ночи _VIII.2.13, но‹ч›и _{II.2.15, VIII.2.1}; хо̀ти _{III.2.16а‒б}; ч‹ĕc›тѝ _{II.1.23, II.2.30, III.2.14}; До̀ну _{I.2.11, I.2.14, I.2.18, V.3.7, VIII.2.11}, со̀ Дону _III.1.7, у До̀ну _{III.1.11, IV.2.6}, о̀т Дон‹у› _III.1.21; врѣ̀мен‹е› _{I.1.7, I.3.1, I.3.5, VI.2.11, IX.3.2}; бѐз кнес‹е› _V.2.13. Также рецессивным является окончание Тв. ед. – звѣ̀ремĕ _VII.2.8; го̀голем _VIII.3.3, го̀големĕ _IX.1.14. Эти изоглоссы объединяют язык «Слова» со старовеликорусскими памятниками (ДРУС: 15–16) и современными восточнославянскими диалектами. Для (ранне)праславянского реконструируются доминантные окончания, восходящие к балто-славянской эпохе: *čьstĩ, *synũ, *vermenẽ, *synъ̃mь, *zvěrь̃mь (АССЯ: 24–25, 28).

7. Форма-энклиномен М. ед. на̀ небесе _IX.3.7 у консонантной основы имеет праславянское происхождение – ср. М. *dȇsęte в сложных числительных (др.-рус. оди́нъ на̀ десяте, дъва̀ на десяте, трие́ на̀ десяте...).

Имена и глаголы а. т. а имеют неподвижное (колонное) ударение на корне или одном из слогов основы, поэтому в специальной демонстрации не нуждаются. Существительные а. т. e потенциально имеют насуффиксальное ударение в Им. ед. (и, теоретически, в Р. мн.), в остальных формах ударение находится на корне; в «Слове» Им. ед. не представлен (§ 8.1).

В табл. 22 приведен материал по парадигматической акцентуации существительных и кратких форм прилагательных и причастий всех основ, относящихся к а. т. b и с.

Колебания по месту ударения в тексте «Слова» в основном представлены разными трактовками энклиноменов после проклитик (на̀ землю ~ на зѐмлю), см. § 3.5.

Прочие акцентуационные колебания немногочисленны.

О колебаниях в ударении местоимений см. § 8.6, о вариативности в многосложных основах а. т. с – § 8.7.

Д. мн. князе́мŏ _{IV.2.8, IX.3.14} имеет архаическую окситонезу склонения о-основ, вариант кня̀зем(ŏ) _{I.1.29, VII.2.23, IX.3.22} – ударение i-основы (ср. лю̀демŏ _VII.2.22, _IV.3.6). Основа шеломъ имеет инновационную баритонезу в В. мн. о шело́мы _IV.I.4 и Тв. мн. под шело́мы _II.1.13, подŏ шело́мы _VI.3.8, шело́мы _{VI.1.44, VI.2.3}. Архаическая окситонеза отмечена в Тв. ед. шеломо́мĕ _I.2.18, _III.2.7, _V.3.7, Им. мн. шеломи́ _{III.2.11, VI.3.28}, В. мн. шеломы́ _{III.1.10, III.2.4, VII.1.9}. Распределение ударений по падежным формам позволяет предположить, что шело́мы имеют ударение по образцу краткосложных основ а. т. b (сно́пы, ве́слы, же́ны). Ср. также укр. шоло́м, Р. шоло́мa. Колебания ударения отмечены также в В. мн. от вои: регулярное во́и _VIII.1.20, _{VIII.1.46–47} наряду с вои́ _I.2.4, _II.2.17, _III.2.3, имеющим конечное ударение по аналогии с долгосложными основами.

У а-основы рѣка́ наряду с формами а. т. b М. на рѣцѣ́ _{III.1.11, V.3.19}; ‹вŏ› рѣцѣ́ _VIII.1.8; В. мн. рѣкы́ _V.1.11 есть и формы от а. т. с: Д. ко̀ рѣцѣ _IX.2.9, Им. мн. рѣ̀кы _{III.1.17‒18}. Эта основа колеблется между а. т. b и с в старовеликорусских памятниках, причем а. т. с более характерна для памятников западной и северо-западной локализации (ДРУС: 170).

Колебание отмечено в притяжательном прилагательном от имени Игорь: Иго́реви _IV.1.18, Иго́ревы _{III.1.16, VI.3.33} (архаическое ударение) – наряду с формами Игоре́ва _{IV.3.3, VI.3.18}, Игоре́вѣ _{I.1.4, IX.2.2}, Игоре́вы _VI.2.13, ударение которых заимствовано из косвенных падежей имени Иго́рь (см. § 12, комментарий к 1.1.5).

Совокупность архаических черт, отраженных в дошедшем до нас списке «Слова», позволяет датировать его концом XII в. В тексте «Слова» обнаруживаются системные архаизмы, которые, по всей видимости, к концу XII в. уже не были характерны для разговорного языка. Это может быть свидетельством того, что автор следовал традиции поэтического языка, в котором искусственно поддерживалась древняя норма (§ 6.1). См. о раннедревнерусских чертах «Слова» в Зализняк 2008а: 38–122. Создание «Слова» после XIV в. (даже в виде подделки под старину) исключено (Зализняк 2008а: 122–139).

Серьезные основания для того, чтобы датировать «Слово» позднее рубежа XII/XIII вв., отсутствуют. Ряд инноваций, которые, как предполагается, не были внесены в текст копиистом нач. XVI в., а содержались в оригинале, не служат препятствиями для ранней датировки «Слова». По лингвистическим данным terminus ad quem – 1-я четверть XIII в., после этого времени текст «Слова» не мог быть создан¹⁰⁵. Нет и внелингвистических аргументов против ранней датировки текста. Разумным кажется предположение, что «Слово» было сочинено в конце XII в. по свежим следам описываемых событий, а не позднее, на основании устной традиции и летописи¹⁰⁶.

1. В звуковых повторах «Слова» не отражен переход е, ь > ’о перед твердыми согласными. В закрытых слогах и в слогах любого типа после шипящих и j он характерен для юго-западных белорусских и украинских говоров, в слогах любого типа – для большинства великорусских и северо-восточных белорусских говоров. В новгородских берестяных грамотах переход е, ь > ’о не после шипящих фиксируется с конца XII в. Но в «Слове» перехода е > ’о нет и после шипящих: в примере ч‹е́›лка _II.3.13 ⇐ Перв., Ек. чолка написание о должно быть отнесено на счет копииста нач. XVI в., поскольку в «Слове» челка рифмуется с червлена. Других указаний на переход е, ь > ’о в «Слове» нет: слоги, содержащие е, ь, ѣ, рифмуются между собой без позиционных ограничений.

Отсутствие следов перехода е, ь > ’о в «Слове» свидетельствует о том, что оно было создано не позднее XII в., когда огубленные гласные [e̊], [ь̊] еще были аллофонами переднерядных фонем /е/ и /ь/ перед твердыми согласными и поэтому не казались созвучными с заднерядными о и ъ.

2. Звуковые повторы «Слова» свидетельствуют об отсутствии связи качества гласных с ударением (гл. V), что указывает на глубокую древность фонетической системы «Слова».

В «Слове» представлена стройная позднепраславянская система глагольных времен – 1) презенс-футурум; 2) аорист; 3) простой имперфект в значении длительного действия; 4) имперфект совершенного вида в обозначении повторяющегося завершенного действия; 5) перфект (действие с результатом); 6) плюсквамперфект. В истории русского языка она начала разрушаться довольно рано. Признаков поздней правки временны́х форм глагола в «Слове» не обнаруживается – напротив, их распределение представляется чрезвычайно архаичным.

В «Слове» широко используются формы аориста и имперфекта с акцентуацией, кардинально отличающейся от той, которая была им присуща в старовеликорусских рукописях, когда аорист и имперфект уже не употреблялись в разговорном языке (§ 8.3–5).

Весьма архаичной чертой является использование итеративного имперфекта, т. е. имперфекта совершенного вида (Зализняк 2008а: 94–106) и 2 ед. аориста и имперфекта (Ibid.: 106–114). В камо туръ поскочяше _III.2.6 – сочетание обоих архаизмов. Формы 3 лица имперфекта с нулевым окончанием и -ть распределены по правилу, установленному А. Тимберлейком (Timberlake 1999), – см. § 10.3.4.

Формы перфекта, который достаточно рано начал заменять формы аориста, в «Слове» сохраняют свое исконное значение (Зализняк 2008а: 124–126; ср. Дыбо 2006:454–455).

В новгородских берестяных грамотах вместо аориста и имперфекта употреблялся перфект (Зализняк 2004:173). По мнению А. А. Зализняка, «аорист был не позднее XII в. (возможно, и раньше) оттеснен в сферу пассивного знания; в обыденной устной речи он уже не употреблялся – его заменял перфект, ставший универсальным выразителем прошедшего времени [...] Что касается имперфекта, то [...] можно предполагать тот же темп эволюции, что у аориста, но завершившийся быстрее» (Зализняк 2004:174).

В новгородских берестяных грамотах живые формы имперфекта изредка отмечаются по XII в. включительно (Зализняк 2004:142), что предполагает его сохранение и в поэтическом языке этого времени.

Таким образом, система глагольных времен в «Слове» могла принадлежать языку поэзии, сохранявшему архаизмы рубежа XI/XII вв., либо диалекту «Слова», в котором аорист и имперфект были живыми формами до конца XII в.

В конце раннедревнерусской эпохи предикативные действительные причастия настоящего и прошедшего времени начали утрачивать согласование, превращаясь в неизменяемые деепричастия, если их агенс входил в состав главного предложения, но не в качестве подлежащего, а в качестве второстепенного члена (Зализняк 2004:144–145, 184). В XIII в. начало разрушаться согласование деепричастий с подлежащим, а в новгородских берестяных грамотах XIV–XV в. «несогласованные причастия встречаются столь часто, что сам принцип согласования следует считать уже по существу разрушенным» (Ibid.: 185).

Язык «Слова» демонстрирует раннедревнерусскую систему, в которой деепричастия регулярно согласуются с агенсом.

Регулярны:

– Ед. ч. м. р.: Перв. наплънив ся (ред. Ек. -пол-) _I.1.34, Перв., Ек. избивая _VIII.3.8, Перв., Ек. скача _I.3.3, Перв., Ек. летая _I.3.4, Перв., Ек. свивая _I.3.5, Перв., Ек. рища _I.3.6а, Перв., Ек. посвѣчивая _III.2.7, Перв., Ек. бья _IV.3.2, Перв., Ек. забывъ _III.2.14, Перв., Ек. подперъ _VI.2.17, Перв., Ек. подпръ ся _VII.2.4, Перв., Ек. заступивъ _VI.2.19, Перв., Ек. затворивъ _VI.2.20, Перв., Ек. меча _VI.2.21, Перв., Ек. рядя _VI.2.22, Перв., Ек. труся _VIII.3.12; Перв., Ек. хотя _VI.3.6; Перв., Ек. ширяя ся _VI.3.5. Также, вероятно, с пропуском выносной буквы в: у̀буди‹в› _II.2.27, _II.2.6 ⇐ Перв., Ек. убуди.

– Ед. ч. ж. р.: Перв., Ек. стонущи _II.2.5, Перв., Ек. мычючи _IV.3.6, Перв., Ек. а ркучи _VIII.1.13, ₂₈, ₄₁, Перв., Ек. пожръши _IX.1.18; Перв., Ек. плещучи, Мал. плещоучи _IV.2.7.

– Мн. ч. м. р.: Перв., Ек. нарищуще _IV.3.20, Перв., Ек. помянувше _VII.3.1–2, Перв., Ек. пѣвше _IX.3.14; Перв., Ек., Мал. дѣляче _III.3.29.

В форме мн. ч. ж. р. а ркучи́ _IV.3.7–8 ⇐ Перв., Ек., Мал. а ркучи окончание восходит к праслав. *-ı̋.

Регулярными надо считать также мн. ч. м. р. и́щуч‹е› ⇐ Перв., Ек., Мал. ищучи _II.1.22, ищуч‹е› ⇐ Перв., Ек. ищучи _ІІ.2.30, звоня́ч‹е› ⇐ Перв., Ек. звонячи _VI.1.25. В этих формах представлено безударное -и вместо -е – отражение диалектной фонетики копииста нач. XVІ в. (§ 7.2).

Регулярны также согласующиеся с ти ‘тебе’ формы Д. ед. м. Перв., Ек. лелѣявшу, стлавшу, одѣвавшу _ІX.1.9, ₁₀, ₁₂.

Нерегулярны следующие деепричастия настоящего времени:

– Форма ед. м. вместо формы мн. ж.: звоня́‹чи› ⇐ Перв., Ек. звоня _V.3.27; вместо формы мн. м.: поба́ра‹юче› ⇐ Перв., Ек. побарая _ІХ.3.20; вместо формы ед. ж.: имѣ́‹ючи› ⇐ Перв., Ек. имѣя _ІX.1.17.

– Форма ед. ж. вместо формы м. р. лелѣ́‹я› ⇐ Перв., Ек. лелѣючи _VIІІ.1.23.

Исключений немного и выбор окончаний в них бессистемен, поэтому представляется вероятным, что эти формы появились по небрежности переписчика нач. XVІ в., в языке которого деепричастия уже не согласовывались с агенсом.

Беспредложные локативы от существительных, не являющихся топонимами, представлены в

– обѣси ся синѣ мьглѣ _VIІ.2.10 ‘повис на синей туче’;

– днѣ _ІХ.1.21 (наряду с въ днѣ _V.1.22) ‘в глубине’;

– полу ночи _ІІ.2.15, _VIІІ.2.1 (наряду с въ полу нощи _VIІІ.2.13) ‘ночью’;

– спала князю умь похоти _І.2.12 ‘разум князя сгорел в страстном желании’. Беспредложные локативы за рамками топонимов в новгородских берестяных грамотах не встречаются после 1-й пол. ХІІ в. (Зализняк 2004:162).

В то же время в «Слове» локативы от названий городов бывают только предложными, и вряд ли все эти предлоги являются приписками копииста нач. XVІ в.: въ Путивлѣ _І.3.16, _{VIІІ.1.40–41}, въ Полотьскѣ _{VIІ.2.29а–б}; въ Кыевѣ _І.3.14, _{VIІ.2.31а–б}, въ Кіевѣ _V.2.3; въ Новѣ градѣ _І.3.15; въ Черниговѣ _ІІІ.3.12. В этом отношении язык «Слова» соответствует норме живого языка 2-й половины ХІІ в. (Зализняк 2004:160–162).

В примере Путивлю городу на заборолѣ _{VIІІ.1.27–28} ‘на забрале города Путивля’ Путивлю – дательный принадлежности.

В «Слове» представлено немало регулярных форм дуалиса, сохранившихся из оригинального текста:

– Им. В. о-основ м.: два̀ _V.1.1, два _V.3.4 ⇐ Перв., Ек. два; оба _V.3.13; о̀ба _І.3.5, _ІІ.1.6, ⇐ Перв. Ек. оба; багря́ная _V.3.13 ⇐ Перв., Ек. багряная; х‹оро́›брая _V.1.1 ⇐ Перв., Ек. храбрая; борза́я _VIІІ.3.14 ⇐ Перв. бръзая, Ек. борзая; молода́я _V.3.14 ⇐ Перв., Ек. молодая; во̀ злата _VI.2.10 ⇐ Перв., Ек. въ злата; Святŏсла́вля _ІХ.3.1 ⇐ Перв., Ек. святъславля; сво́я _VIII.3.13 ⇐ Перв., Ек. своя; моя́ _VI.1.4–5 ⇐ Перв., Ек. моя; Им.В. столпа́ _V.3.13 ⇐ Перв., Ек. стлъпа; бра́та _IV.1.19 ⇐ Перв., Ек. брата; мѣ́сяца _V.3.14 ⇐ Перв., Ек. мѣсяца; комо́ня _VIII.3.14 ⇐ Перв., Ек. комоня; соко́ла _V.3.4 ⇐ Перв., Ек. сокола; Святсла́влича _V.1.1 ⇐ Перв., Ек. святъславлича; Святŏсла́влича _II.1.6 ⇐ Перв., Ек. святъславличя; господи́на _VI.2.9 ⇐ Перв. господина, Ек. г͠на; пѣс‹но›тво́рĕца _IX.3.2 ⇐ Перв. пѣстворца, Ек. пѣснотворца; сынов‹ц›а́ _VI1.4–5 ⇐ Перв. сыновчя, Ек. сыновча;

– Р. М. м. и ср. нетру́дн‹у›ю _VIII.1.19 ⇐ Перв., Ек. нетрудною; на свое́ю _VIII.1.19 ⇐ Перв., Ек. на своею; кри́льцу _VIII.1.19 ⇐ Перв., Ек. крилцю; из луку́ _V.1.13 ⇐ Перв., Ек. изъ луку; плечу́ _IX.3.4 ⇐ Перв., Ек. плечю;

– Д. Тв. соколо́ма _V.3.8 ⇐ Перв., Ек. соколома;

– В. м., консонантная основа: стрèмен‹и› _VI.2.10 ⇐ Перв., Ек. стремень;

– В. м., u-основа: по̀лы _I.3.5 ⇐ Перв., Ек. полы;

– i-основы: В. ср. у̀ши _III.3.12 ⇐ Перв., Ек. уши; Тв. ср. очи́ма _IV.3.11 ⇐ Перв., Мал. очима, Ек. оочима (sic!);

– местоимения: 1 дв. а̀ вѣ _IX.2.18 ⇐ Перв., Ек. а вѣ; Д. на́ма _{IX.2.22, IX.2.23} ⇐ Перв., Ек. нама; Р. на́ю _IX.2.24 ⇐ Перв., Ек. наю; Р. ва́ю _{VI.1.12, VI.2.2, VI.2.5, VI.3.7} ⇐ Перв., Ек. ваю; Р. М. сам‹о›ю́ _V.3.10 ⇐ Перв. самаю (ошибочно Ек. самого);

– 1 дв. опу́таевѣ _{IX.2.18, IX.2.21} ⇐ Перв., Ек. опутаевѣ; èсвѣ _II.1.6 ⇐ Перв., Ек. есвѣ; росстрѣля́евѣ _IX.2.14 ⇐ Перв., Ек. рострѣляевѣ;

– 2–3 дв. по̀волокоста _V.3.16 ⇐ Перв., Ек. поволокоста; пога́соста _V.3.13 ⇐ Перв., Ек. погасоста; розлу́чиста _IV.1.19 ⇐ Перв., Ек. разлучиста; погру́зиста _V.3.17 ⇐ Перв., Ек. погрузиста; прѣто́ргоста _VIII.3.13 ⇐ Перв., Ек. претръгоста; рекоста́ _IV.2.9 ⇐ Перв., Ек. рекоста; поме́ркоста _V.3.12 ⇐ Перв. помѣркоста, Ек. померкоста; сле́тѣста _V.3.4 ⇐ Перв. слѣтѣста, Ек. слетѣста; вŏступи́та _VI.2.9 ⇐ Перв., Ек. вступита; èста _VI.1.6 ⇐ Перв., Ек. еста;

– l-форма дв. м. на̀чала _VI.1.6 ⇐ Перв., Ек. начала.

«Вопиющие» нерегулярности в формах двойственного числа объясняются позднейшей правкой текста копиистом нач. XVi в., когда эта категория уже исчезла в живом языке, и даже в грамотных русских церковнославянских текстах есть примеры неправильного употребления форм двойственного числа¹⁰⁷ – см. § 1.5.2.2:

– местоимения: 3-е лицо Р. М. м. ‹ею́› _V.1.4 ⇐ Перв., Ек. ихъ; с ни́м‹а› _V.3.14 ⇐ Перв., Ек. съ нимъ; Им. м. т‹ая́› бо _V.1.1 ⇐ Перв., Ек. тiи бо;

– о-основы ср.: Им. закален‹ѣ́› _VL.1.14 ⇐ Перв., Ек. закалена; ско̀ван‹ѣ› _VI.1.13 ⇐ Перв., Ек. скована; крил‹о́ма› _IV.2.5 (?) _Vn.u₅ ⇐ Перв., Ек. крилы; леб‹я›ди́ным‹а› _IV.2.5 ⇐ Перв., Ек., Мал. лебедиными; кри́лĕц‹ѣ› _V.3.8 ⇐ Ек. крилца (ред. Перв. крильца); дв‹ѣ› со́лнĕц‹ѣ› _V.3.12 ⇐ Перв., Ек. два солнца; хра́бр‹ѣи› сердц‹ѣ́› _VI.1.12 ⇐ Перв., Ек. храбрая сердца;

– 2–3 дв. одолѣ́ст‹а› _VI.1.10 ⇐ Перв., Ек. одолѣсте; полья́ст‹а› _VI.1.11 ⇐ Перв. полiясте, Ек. пролiясте; сŏтвори́ст‹а› _VI.1.15 ⇐ Перв., Ек. створисте; по́даст‹а› _V.3.18 ⇐ Перв., Ек. подасть; пла́вае‹та› _VI.3.4a ⇐ Перв., Ек. плаваеши; убуди́‹ста› _V.1.3 ⇐ Перв., Ек. убуди.

Инновационное окончание Им. В. дв. ср. -а в Перв., Ек. сердца _VI.1.12, Ек. крилца (ред. Перв. крильца) _V.3.8, Перв., Ек. два солнца _V.3.12 соответствует древненовгородскому –а, известному с XIII в. (Зализняк 2004: III). Однако звуковые повторы позволяют реконструировать в этих примерах окончание твердых о-основ -ѣ – в языке «Слова» окончание твердого склонения -ѣ регулярно замещает праслав. *-i в мягких о-основах (§ 7.6.2). По-видимому, копиист нач. XVI в. считал, что именно -а является окончанием Им. В. дв. ср., и заменил им -ѣ оригинала.

В Им. В. дв. консонантных основ мужского рода реконструируется исконное окончание -и: стремен‹и›: Перв., Ек. злата стремень _VI.2.10, где заударное ь = е = ѣ, как и в ряде других случаев, написано вместо -и.

Относительно непоследовательностей типа сыновчя [...] еста начала […] одолѣсте [...] проліясте _VI.1.4–11 см. Зализняк 2008а: 42¹⁰⁸, однако скорее тут усматривается нетвердое знание копиистом форм двойственного числа.

Во фразе дружину твою княже птиць крилы прiодѣ _VII.1.15 двойственное число не обязательно, так как могут иметься в виду крылья многих птиц. Однако здесь звуковой повтор скорее говорит в пользу реконструкции формы крилома: и ‹в›схо́т‹ѣ› ю накро́ва т‹е́›й рек‹о́ма› // дружи́ну тво́ю кня̀же пти́‹ч›ь крил‹о́ма› приодѣ́. Напротив, форма Перв., Ек. крилы _IV.2.5 требует замены на крил‹о́ма›, так как относится к одному крылатому существу – Деве-Обиде в образе лебедя.

В отношении расстановки энклитик в предложении текст «Слова» соответствует норме XI–XII вв. – в общем случае «энклитики располагаются непосредственно после первого полноударного слова фразы» (Зализняк 2008а: 49). Архаическая система (в частности, постановка возвратного ся в препозиции к глаголу, если только он не начинает предложение) характерна для всего текста «Слова» независимо от стиля и лексического состава (Ibid.: 54–85).

Во фразе на Дунаи Ярославнынъ (Ек. -ымъ) гласъ слышитъ (Ек. -ть), по- видимому, пропущена выносная с = ‹ся›. Я реконструирую здесь на Дуна́и Яросла́вн‹и›но ‹ся› // гла̀сŏ слы́шитĕ¹⁰⁹, где осл-осл является лестничным хендингом. Реконструкция на Дуна́и Яросла́вн‹и›нŏ // гла̀сŏ слы́шить ‹ся› менее вероятна из-за явной концевой рифмы: гла̀сŏ слы́шитĕ … ра́но кы́четĕ.

Другой случай «графического» пропуска ся – Перв. зби Дивъ кличетъ връху древа _II.2._7–8, то есть ‹вŏ›зби́ ‹ся› Дѝвŏ кли́четĕ верху́ дрѣв.

Внутри «темного места» босуви врани възграяху у плѣсньска (Ек. плѣньска) на болони бѣша дебрьки (Ек. дебръки) саню инесошл ю къ синему морю _V.2.17–20, если инесошл толковать как аорист и‹з›не́сош‹а›, некая энклитика (ю? и? ся?) находится после глагола. С великой долей сомнения я реконструирую тут Б‹у́со›ви вра̀ни вŏзгра́яху // у̀ Плѣснĕска, на боло́ни бѣ́ша. // Де́брĕ‹с›ки са̀н‹и› и‹з›не́сош‹а› ‹ся› // кŏ Си́н‹ю›му мо̀рю (см. комментарий к V.2.17–20 в § 12), и в этом случае приходится предполагать регулярную постановку ся (или другой энклитики: ю, ѥ, и, мѧ?) после глагола, поскольку Б‹у́со›ви вра̀ни и де́брĕ‹с›ки са̀н‹и› образуют противопоставление (Зализняк 20086:95).

В списке «Слова» имеется два случая «двойного ся»: вежи ся половецкіи подвизаша ся _VIII.2.18; а древо с‹я› тугою къ земли преклонило с‹я› _IV.1.26. В новгородских берестяных грамотах «двойное ся» фиксируется не раньше 2-й половины XIV в. (Зализняк 2008а: 57), и по этому признаку время создания «Слова» с трудом может быть отнесено к XII в.

В примере а древо с‹я› тугою къ земли преклонило с‹я› _IV.1.26 поствербальное ся можно считать добавленным копиистом нач. XVI в., так как «основная масса таких примеров представлена в поздних рукописях – списках или оригиналах, относящихся не ранее чем к XIV веку» (Зализняк 2008б: 190). Эта же строка сдублирована в «Слове» без «второго ся»: и древо с‹я› тугою къ земли прѣклонило _IX.1.25.

Относительно «двойного ся» в примере вежи ся половецкіи подвизаша ся _VIII.2.18 (реконструкция: вежи́ ся поло́вечĕскыи подви́заша ся) можно выдвинуть следующее предположение. Согласно А. А. Зализняку (2008а: 82), «первое ся стоит здесь в точном соответствии с законом Вакернагеля, причем оно вклинено в группу “существительное + согласованное с ним прилагательное”. И именно таким должен был быть порядок слов в первоначальном состоянии славянской фразы. Однако во фразах с начальной группой такой структуры эта древнейшая синтаксическая модель очень рано начинает вытесняться другими конструкциями. В древнерусских памятниках, даже XI–XII веков, она сохраняется лишь в чрезвычайно редких случаях». Постановка ся после вежи диктуется общей архаичностью поэтического языка. Возможно, автор сдублировал ся после глагола согласно живой норме языка «Слова», тем более что ся принимает участие в эвфонии. Конечное ся участвует в горизонтальной рифмовке: вежи́ ся поло́вечĕскыи подви́заша ся (§ 5.13).

Архаическими чертами акцентологической системы языка «Слова» являются:

а. Последовательное противопоставление ортотонических форм с автономным ударением и форм-энклиноменов (§ 3.5).

б. Энклиномичность форм мене, мьнѣ; тебе, тобѣ / тебѣ; себе, собѣ/ себѣ (§ 8.6.1), предсказанная А. А. Зализняком для раннедревнерусской эпохи (ДРУС: 19).

в. Входящие в парадигму формы с оттяжкой ударения на корень с суффиксального *-ji- > -jь- в аор. 3 мн. попо́йша _IV.1.23 ( < *põjьšę < *pojı̋šę), през. 2 ед. сто́иши _III.2.2 ( < *stõjьši < *stojĩši) – ср. 3 мн. стоя́тĕ _I.3.16 (§ 8.3.2, 8.4).

г. Предконечное ударение в през. 2 ед. глаголов а. т. b₁: може́ши _{VI.1.43, VI.1.47} – система «моли́ши» (§ 10.4.6).

д. Последовательная система результатов правостороннего сдвига ранне- праславянского ударения в формах а. п. b, состоящая из двух контрастных подсистем (см. интерпретацию в § 8.2–4):

– Ударение сдвигается с краткосложных корней / основ на долгосложные окончания и не сдвигается с долгосложных, в «Слове» – Им. и В. мн. трубы́ _{I.3.15, II.1.22}, бѣды́ _{II.2.18, VII.2.33}, щити́ _VI.3.29 , щиты́ _II.2.21 (долгосложные корни), Тв. мн. щиты́ _{II.2.29, III.1.27, VII.1.12} ⇐ Им. и В. мн же́ны _IV.3.7, сно́пы _VII.2.15, Тв. мн. ве́слы _VI.1.43. Эта подсистема, регулярная во многих юго-западных говорах украинского языка, по-видимому, первоначально была характерна для всего запада восточнославянского континуума. Ко времени появления акцентуированных памятников в восточной части континуума она подверглась глубокой перестройке, сохранившись только в отдельных формах (в частности, в М. мн. дво́рѣхъ ~ грѣсѣ́хъ).

– Ударение сдвигается на суффиксы с краткосложных корней / основ а. п. b₁ и b₂ и не сдвигается с долгосложных, в «Слове»: и́щуч‹е› _II.1.22; вережены _VII.1.25, поло́нену _I.2.8 (долгосложные корни) ~ плещу́чи _IV.2.7, стону́‹ч›и _II.2.5, из‹о›стре́ни _II.1.19, отворе́ни _II.1.18 (краткосложные корни) – § 8.2–4, 10.4.5.

е. В «Слове» остаточно различаются а. т. с и b₂ у краткосложных i-глаголов (§ 8.3.2). В большинстве старовеликорусских памятников краткосложные i-глаголы праславянской а. п. b₂ перешли в а. т. с. Близкое к системе «Слова» сочетание оппозиции краткостных i-глаголов а. т. b₁ и b₂ и совпадения долгосложных i-глаголов а. т. b₁ и b₂ в а. т. b₁ представлено в древнерусском памятнике «Космография Мартина Бельского» юго-западной локализации – курско-орловские и прилегающие к ним межзональные говоры (Зализняк 1981:122–123). В этой системе глаголы а. т. b₁ имеют презенс с накоренным ударением. Краткосложные глаголы а. т. b₂ имеют презенс с насуффиксальным ударением и отличаются от а. т. с ортотоническими формами с насуффиксальным ударением на месте энклиноменов. При этом часть глаголов а. п. c (включая долгосложные) перешла в а. т. b₂.

ж. Полуотметность, которая в праславянском охватывала все глаголы с доминантными корнями, в «Слове» сохраняется почти во всех классах глаголов, кроме i-глаголов а. т. b₂ (§ 8.3–4, 10.4.4), тогда как в старовеликорусских памятниках ХIV–XVІІ вв. она представлена фрагментарно, а в современных восточнославянских диалектах сохраняется в отдельных классах глаголов.

В списке «Слова» отражены диалектные черты фонетики копииста нач. XVI в., среди них – смешение заударных ѣ /е /и, то есть фонем /е/ и /i/ и, возможно, мена ри / ры (§ 1.5.1.1).

В частности, поздними, то есть добавленными при переписывании в начале XVI в., чертами памятника являются:

– окончание -ы Им. В. мн. ср. вместо -а (забралы, времены, озеры) (§ 7.8);

– преимущественное использование местоименных окончаний -его, -ои, -омъ в склонении прилагательных (§ 7.7);

– беспорядочное использование окончаний -и и -ы в Им., В. и Тв. мн. о-основ (§ 7.6);

– ошибки в формах двойственного числа (§ 9.2.5).

По-видимому, на счет копииста нач. XVI в. можно отнести и стремление избавиться от повтора предлогов, в ряде случаев реконструируемого в «Слове» из метрических и эвфонических соображений: например, фраза и паде ся Кобякъ въ градѣ Кiевѣ въ гридницѣ Святъславли _V.1.16–17 предположительно имела вид и па́де ся Кобя́кŏ во̀ г‹оро›дѣ Кы́евѣ вŏ гри́дницѣ ‹вŏ› Святŏсла́влѣ.

В «Слове» обнаруживаются инновации, большинство из которых датируется позднепраславянской эпохой.

1. Инновационным в словоизменении языка «Слова» является перераспределение окончаний твердой и мягкой разновидности и их частичный синкретизм в именном склонении, в особенности в склонении а-основ (§ 7.2). В этом отношении язык «Слова» значительно отличается от праславянского, хотя и не зашел в унификации окончаний так далеко, как древненовгородский диалект. Древненовгородская синкретическая система склонения а-основ засвидетельствована с XI в. (Зализняк 2004:95–99), то есть с позднепраславянского времени.

2. Инновационной чертой языка «Слова» является замена итеративного суффикса -jа- суффиксом -ва- в основе дѣва- (соотнесенной с през. дѣю, дѣеть). Оставшаяся в «бытовом» написании с ошибочным ъ = о вместо , а поэтому не понятая и исправленная переписчиком нач. XVI в., форма 2 мн. имперфекта одѣва́х‹у›ть _V.2.4 ⇐ Перв., Ек. одѣвахъте имеет вторичную основу дѣва- вместо исконной дѣя-. Второй пример на эту основу – одѣвавшу его теплыми мъглами _IX.1.12. В новгородских берестяных грамотах от этого глагола инфинитивная ja-основа не засвидетельствована (хотя в указателе глагол и показан как надѣяти ся, издѣяти ся – Зализняк 2004:743, 763), однако вторичная основа дава- от аналогичного глагола даяти ‘давать’ фиксируется только с XIV в. при устойчивом даяти в предшествующие века (также с приставками, Зализняк 2004:729, 845). Основа дѣя- известна из псковских и архангельских говоров (ПОС, НОС₂, СРНГ): гдов., кун., локн., псков. одея́ться ‘одеваться’; новг. одея́ть ‘вдевать (шпульку)’, пинежск. оде́ять ‘одеть’, надея́ться ‘одеваться’. Однако в тверских, смоленских и полоцких говорах эта основа не записана, что может указывать на раннюю субституцию дѣя- ⇒ дѣва-¹¹⁰.

3. Вторичная основа презенса ждетĕ _II.1.1, возникшая по аналогии с инфинитивно-аористной основой жьда-, ср. ст.-слав. жидетъ, жьдати; вторичная основа лиза- в поли́заша _VII.1.16 вместо архаичной льза-, ср. ст.-слав. лижетъ, льзати наряду с лизати.

4. Инновационной является форма причастия ро‹с›стрена́ _IX.1.19 (праслав. *stь̑rtъ, *stьrta̋), образованная по аналогии с глаголами, корни которых оканчиваются на шумные согласные (*nesẽnъ, *nesena̋). Датировка инновации неизвестна.

5. О тенденции к установлению колонного ударения на 1-м слоге окончаний см. § 10.4.2.

6. Окончание Им. ед. ж. -и в «Слове» является рецессивным в существительном пу̀стыни _IV.2.2 (инновация), однако доминантным в причастиях а ркучи́ _{VIII.1.12‒13, VIII.1.27‒28, VIII.1.41}, пожерши́ _IX.1.18.

7. В языке «Слова» предполагается оттяжка ударения с у при зиянии: за́‹у›трŏку _VIII.3.9 < *зау́тръку (ДРУС: 189; однако зау́трĕнюю _{VII.2.29а–б} с церковнославянским ударением), также предполагаемые а́ уже _VI.1.16 < *а у́же, а мы́ уже _V.3.30 < *а мы уже. Датировка этого, вероятно относительно позднего, процесса неизвестна (см. также Зализняк 2016).

8. В оригинале «Слова», по-видимому, отсутствовали как праславянские сигматические формы аориста типа 1 ед. рѣхъ, 2–3 дв. рѣста, 3 мн. рѣша, употребляющиеся в «Повести временных лет» в повествовании о событиях конца XII в., так и тематические типа 1 ед. бѣгъ, 3 мн. бѣгу. В «Слове» представлены только инновационные рекоста́ _IV.2.9, рекосте́ _VI.1.26, р‹е›коша́ _V.3.1, побѣ́гоша _II.2.14.

9. В «Слове» отмечены только инновационные краткие формы действительных причастий единственного числа мужского рода: напо́лнив ся _I.1.34, заступи́вŏ _VI.2.19, затвори́в _VI.2.20 на месте напълнь сѧ, заступль, затворь. Архаические формы на -ь не отмечены и в новгородских берестяных грамотах (Зализняк 2004:144).

10. По-видимому, диалектное окончание -е Им. ед. м. о-основ (др.-новг. и псков. –е) в «Слове» было заменено автором на -[о], которое можно трактовать как «звучащий ер» (-ŏ) или как –о, соответствующее окончанию в укр. Петро́, Павло́ и аналогичных древнерусских антропонимах, – § 2.3, 7.6. Замена окончания Им. ед. м. -е окончанием -о в именном склонении неизвестна из других источников.

11. О «западнорусских» акцентологических диалектизмах в «Слове» см. § 10.4.7.

Из локальных акцентологических инноваций в «Слове» можно отметить а. т. b у заимствованных имен собственных Иго́рь – Р. Игоря́, Д. Игорю́ / Игоре́ви, Зв. Ѝгорю; *Бори́съ – Р. Бориса́, время возникновения которой неизвестно. В языке «Слова» действие этой тенденции не было завершено, о чем говорит параллельное существование различных ударений в притяжательном прилагательном: Иго́ревъ (архаизм) и Игоре́въ (инновация) – см. § 12, комментарий I.1.5.

А. А. Зализняк (2008а: 139–155) вслед за Н. М. Каринским приводит доводы, согласно которым текст «Слова» связывается целым рядом диалектных черт с псковской диалектной зоной, однако указывает, что «нужно учитывать, что признаки, заставляющие предпочесть псковскую зону перед полоцкой, не слишком жестки и держатся на единичных примерах» (Ibid.: 148). При этом А. А. Зализняк не исключает, что диалект оригинала «Слова» мог быть связан с южной Русью (Ibid.: 139–140), по признаку наличия в нем имперфекта совершенного вида. Однако этот аргумент, по-видимому, не относится к решающим, поскольку имперфект совершенного вида, вероятно, был свойствен и древнеполоцкому диалекту (§ 10.3.5).

А. В. Дыбо (2006:464), проанализировав весь комплекс диалектных черт языка «Слова», сузила диалектную локализацию памятника до «полоцко-смоленской»: «Особенности второй палатализации (регулярная палатализация заднеязычных, отсутствие палатализации сочетания ск) при наличии цоканья скорее говорят о полоцко-смоленском [...] диалекте раннего типа. Остальные диалектные явления, которые можно отнести к раннему слою, не противоречат такой локализации».

Следует заметить, что исследователи подчеркивали контраст между псковским ареалом, с одной стороны, и смоленско-полоцким – с другой. Однако между этими ареалами располагается обширная торопецко-селижаровская диалектная зона, отграниченнная от соседних диалектов собственным пучком изоглосс, в том числе позднепраславянского происхождения.

Хотя восточнославянские говоры в конечном счете восходят к «племенным» позднепраславянским диалектам, современное диалектное членение восточнославянских языков по большей части не соответствует раннедревнерусскому диалектному членению. Однако картографирование сохранившихся в современных говорах следов особенностей раннедревнерусских диалектов – иногда они представлены как системные архаизмы, чаще в лексикализованном виде – позволяет установить конфигурацию позднепраславянских изоглосс.

Установленные методами исторической лингвогеографии поддающиеся абсолютной датировке позднепраславянские изоглоссы могут считаться различительными признаками древнерусских «племенных» диалектов. Границы лингвогеографических ареалов, проводимые по пучкам заведомо древних изоглосс, как правило совпадают с границами археологических ареалов поздне- праславянских (раннедревнерусских) славиний VIII–XI вв. (Николаев 1994а).

Долгое время господствовало мнение, что восточнославянские диалекты возникли довольно поздно, развившись из единого древнерусского (правосточнославянского) языка. «Для южнославянской и западнославянской ветвей отсутствие соответствующих монолитных праязыков установлено уже достаточно давно. В отличие от этих двух ветвей, восточнославянская ветвь в соответствии с традицией, восходящей в основном к А. А. Шахматову, обычно считалась монолитной. Имеющиеся ныне данные по древненовгородскому и древнепсковскому диалектам показали, что и восточнославянская ветвь не была в этом отношении исключением: подобно двум другим, она вобрала в себя первоначально не вполне тождественные племенные говоры» (Зализняк 2004:57; 154).

Согласно К. В. Горшковой (1972:64), «древнерусский (общевосточнославянский) язык, распространенный на обширной территории, не был единым, делился на диалекты». При этом, как показали исследования А. А. Зализняка (2004:56–57; 154), древненовгородский язык невыводим из «правосточнославянского» языка, концепция которого была предложена А. А. Шахматовым (1915), и сводится с остальными славянскими диалектами на уровне, по-видимому предшествующем «классическому» поздне-праславянскому. Также из этого «праязыка» невыводимы и остальные кривичские по происхождению диалекты (см. ниже в этом параграфе).

С «прагматической» точки зрения (взаимопонимание носителей) диалектно раздробленный древнерусский язык был общим языком всех восточных славян (Зализняк 2004:57). Однако с исторической точки зрения он представлял собою конгломерат позднепраславянских диалектов, оказавшихся на общей территории в результате миграций из разных частей Славии (Николаев 1994а: 23–24; ОСА: 109–159).

Ареалы многих диалектных явлений приблизительно соотносятся с археологическими ареалами восточнославянских славиний («племен»). Об изоглоссах, оставшихся на восточнославянской территории от «племенных» диалектов, см. Абраменко и др. 2013; Галинская 2002; 2009; 2015; Климчук 1983; Клімчук 1998; Николаев 1988; 1989; 1994а; 2008; 2011; Николаев и др. 2013; Никончук 1983; Півторак 1988; Расторгуев 1927; Шевелева 1995; 1996; 1997; 2001; 2016; 2019. Современные западнорусские, белорусские и украинские диалекты демонстрируют акцентологические особенности позднепраславянского происхождения, присутствие которых теоретически вероятно для языка «Слова».

По определению, данному А. А. Зализняком (2004:5), стандартный, или наддиалектный, древнерусский язык – форма древнерусского языка, которая «применялась (хотя бы в некоторых ситуациях) в качестве социально престижной на всей территории древней Руси. Из общих соображений можно предполагать, что она была в большей или меньшей степени ориентирована на столичный, то есть киевский, говор (но конкретных данных в этом отношении, к сожалению, почти нет)». В книжных и официальных текстах люди с большим или меньшим успехом избегали диалектизмов, резко отличавшихся от вероятно престижных киевских, восточноновгородских, ростово-суздальских и кодифицированных церковнославянских форм. Примеры таких диалектизмов: псковско-новгородские велярные на месте аффрикат (кѣлыи на месте цѣлыи); псковские, южноильменско-селигерские и смоленско-полоцкие -ка-, -га- < праслав. *-tja-, *dja-на месте -ча- (-ща-), -жа- (-жда-);

псковско-новгородское окончание -е в Им. ед.

о-основ на месте «стандартного» -ъ; нулевое окончание 3-го лица настояще-будущего времени (помимо псковско-новгородского ареала, еще и почти весь Юго-Запад); окончание -мо 1-го лица настояще-будущего времени (практически весь Юго-Запад); синкретизм окончаний Р., Д. и М. ед. в твердом склонении

а-основ; рефлекс квѣт-, широко распространенный в древнерусских диалектах (кроме Пскова и Новгорода, еще Смоленск, Полоцк, Восточное Полесье и великорусский юго-запад; этот же рефлекс теоретически ожидался бы для древнего Киева!) и т. д. Поскольку в работах А. А. Зализняка «наддиалектный» древнерусский язык последовательно противопоставляется псковско-новгородскому, диалект любого раннедревнерусского памятника может быть сочтен «наддиалектным», если он не содержит эксклюзивных севернокривичских признаков. Применительно к Новгороду признаками «наддиалектного древнерусского» обладает восточноновгородский диалект, который близок к древнетверскому и ростово-суздальскому. Однако в действительности древнерусский язык «книжных и официальных текстов» трудно считать «наддиалектным» – скорее это диалектный язык без ряда умышленно избегаемых диалектизмов. Между раннедревнерусскими книжными текстами (например, между списками «Повести временных лет») обнаруживается едва ли меньше диалектных различий, чем между современными восточнославянскими говорами. Диалектная вариативность особенно наглядна в области морфологии (§ 10.3).

По данным исторической диалектологии лингвистическая карта древнерусского Северо-Запада представляется в следующем схематическом виде¹¹¹:

1. На северо-востоке – восточноновгородские говоры, восходящие к позднепраславянскому восточноновгородскому (ильменско-словенскому) диалекту VIII–X вв., который находился в близком родстве с ростово-суздальским. Восточноновгородский диалект не входит в кривичскую группу позднепраславянских диалектов (см. ниже в настоящем параграфе).

Восточноновгородский ареал на западе был ограничен севернокривичскими изоглоссами, на юге – торопецко-селижаровскими, на востоке – тверскими. Основной массив восточноновгородских говоров соответствует археологическому ареалу памятников родственных полужской, ильменской, мстинской и удомельской групп (Исланова 1997; 2006; 2012; 2016), предположительно связываемых с ильменскими словенами (Седов 1982:169–184). Ильменско-словенский диалект лежит в основе большинства говоров современных новгородской и ладого-тихвинской групп.

Восточная граница распространения жальников XII–XV вв. (Седов 1982:176) не соответствует границе Новгородской земли, но близка к восточной границе полного синкретизма окончаний единственного числа а-основ: новг. Р. Д. М. водѣ, землѣ (в западной части новгородского ареала) или воды, земли (в восточноновгородском ареале). Конфигурация этой изоглоссы поразительна: на севере она огибает с востока Онежское озеро, однако далее на юг – вплоть до Тверской обл. – она образует почти прямую линию, идущую строго с севера на юг (Абраменко и др. 2013:164, карта 2). Эта изоглосса в свою очередь является западной границей говоров, восходящих к диалекту тверских (верхневолжских) кривичей, у которых представлена система Р. воды, земли, Д. М. водѣ, земли. Восточноновгородский диалект разделял целый ряд общих черт с ростово-суздальским диалектом и возникшими на его основе говорами ближнего Северо-Востока (в частности, -тъ в 3 лице презенса). По-видимому, первоначально единый северо-восточный диалектный континуум в X–XI вв. был расщеплен «клином» верхневолжских (тверских) кривичей в регионе Тверского Поволжья (Николаев 2011:16–17 и карта 2). Восточноновгородский диалект известен из памятников письменности, включая новгородские берестяные грамоты.

2. На северо-западе – диалекты, восходящие к позднепраславянскому (VIII–IX вв.) диалекту псковских кривичей, или севернокривичскому диалекту. К севернокривичской группе относятся древнепсковский диалект, древненовгородский диалект раннего периода (по XIV в.)¹¹² и южноильменско-селигерский диалект.

Между древненовгородским диалектом (до XIII в.) и древнепсковским диалектом имеются существенные различия (табл. 26). Эти два диалекта засвидетельствованы в рукописях начиная с XI в. Малоизученный южноильменско-селигерский диалект, по-видимому, не зафиксирован письменностью, его признаки реконструируются по современным диалектным данным. Он характеризовался рядом признаков, отличающих его от соседних диалектов кривичского происхождения, в их числе собственная система склонения а-основ и рефлекс [т’] < праслав. *k в позиции II палатализации.

Согласно летописной легенде, Новгород был основан на земле ильменских словен. Однако на территории, окружающей Новгород, обнаружены датируемые IX–XI вв. синхронные культура сопок, идентифицируемая как ильменско-словенская, и культура псковских длинных курганов, связываемая с северными (псковскими) кривичами (Седов 1982:167, карта 26; 171, карта 27). Среди новгородцев несомненно были представители обеих этнолингвистических групп, причем их количественная пропорция неизвестна. Полиэтничность сказалась на формировании древненовгородского диалекта. Древненовгородский диалект (койне) изначально имел смешанный характер, причем до XIII в. в нем преобладали севернокривичские, позднее – восточноновгородские (не кривичские) черты¹¹³.

Три севернокривичских диалекта различаются между собою склонением а-основ. Во всех трех диалектах Р. Д. М. ед. имеют единое окончание, однако выбор окончания не одинаков: др.-новг. водѣ, землѣ; др.-псков. водѣ, земли; южноильменско-селигерское воды, землѣ (§ 10.3.1).

Территория севернокривичских диалектов соответствует Псковской земле, бассейну Шелони и северному Приильменью (включая Новгород), южному Приильменью и нижнему Половатью (Старая Русса, Взвад), северной части Верхневолжских озер (Демянск, Марево, Молвотицы, Селигер до широты Осташкова). Ареал севернокривичского диалекта в общих чертах соответствует археологическому ареалу культуры псковских длинных курганов VI–XI вв. (Седов 1982:166–169; Исланова 2016:136–149).

Географическая конфигурация современных псковских и гдовских говоров в основном соответствует ареалу древнепсковского диалекта. Однако говоры на крайнем юге Псковской обл. (Себеж, Невель) являются полоцкими по происхождению, тогда как говоры на юго-востоке области (к востоку от Опочки) восходят к торопецко-селижаровскому диалекту. Древнерусский диалект, близкий к древнепсковскому и южноильменско-селигерскому, лежит в основе ряда говоров Прионежья. Непосредственно к древненовгородскому диалекту ХI–XV вв., вероятно, восходят немногочисленные северо-западные говоры с синкретизмом по -ѣ в твердом и мягком склонении а-основ (Абраменко и др. 2013:144).

3. К югу от севернокривичского ареала располагались говоры торопецко-селижаровского диалекта¹¹⁴. Его морфология и лексика имеют севернокривичское происхождение. В то же время акцентуация и фонетика имеют общие черты с восточноновгородскими resp. «наддиалектными» древнерусскими. Памятников письменности на торопецко-селижаровском диалекте нет, поэтому его признаки реконструируются по современным говорам.

Торопецко-селижаровская зона образована диалектом кривичей, населявших бассейн Ловати в ее верхнем и среднем течении и сопредельные регионы в верхнем течении рек Великой, Западной Двины и южную часть региона верхневолжских озер. Торопецко-селижаровский диалект сложился в результате взаимодействия говоров псковских кривичей с говорами тверских кривичей (Николаев 2011), смоленско-полоцких кривичей и ильменских словен, в IX–XII вв. расселившихся на этой же территории (Седов 1982:160–161, карта 25; 166–167, карта 26).

Торопецко-селижаровский диалект соответствует северной части Смоленской земли (Торопецкому княжеству) и юго-западной части Новгородской земли (Великие Луки). Западная граница торопецко-селижаровского диалекта проходила западнее Великих лук и бассейна р. Локни, приблизительно по границе между Псковской и Новгородской землями XII–XIV вв. На юге торопецко-селижаровский диалект граничил со смоленским и полоцким, на востоке – с древнетверским диалектом.

Современные торопецко-селижаровские говоры выделяются по историческим (отчасти лексикализованным) изоглоссам, большинство из которых не имеет существенного значения для синхронной классификации русских диалектов. Северная граница торопецко-селижаровских говоров проходит по линии Пустошка – Бежаницы – Поддорье – Пено – Селижарово. Одним из диалектных маркеров, отличающих торопецко-селижаровские говоры от сопредельных группировок, является особая система склонения а-основ (§ 7.3). К торопецко-селижаровской группе относятся акающие среднерусские говоры крайнего юга Новгородской, юго-востока Псковской и юго-запада Тверской обл., входящие в современные псковскую, новгородскую и селигеро- торжковскую группы. Южная граница торопецко-селижаровских говоров проходит по пучку изоглосс, включающему диссимилятивное аканье, которое отсутствует в торопецко-селижаровских говорах (ДАРЯ 1, карта 2)¹¹⁵, и произношение заднеязычного звонкого согласного (Ibid., карта 44) – смычное [g] в торопецко-селижаровских, фрикативное [γ] в смоленских говорах.¹¹⁶

4. К востоку от восточноновгородских (ильменско-словенских) и торопецко-селижаровских говоров располагались говоры диалекта верхневолжских (тверских) кривичей (Николаев 2011)¹¹⁷. К древнетверскому диалекту восходят современные среднерусские говоры между Тверью и Кимрами (безымянная группировка, расположенная между селигеро-торжковской и владимирско-поволжской группами) и говоры белозерско-бежецкой группы. Согласно данным археологии, смоленские кривичи населяли территорию в верхнем течении р. Москвы и ее левых притоков (Седов 1975:250, рис. 2). Приток носителей близких к верхневолжским восточносмоленских групп кривичских говоров в Тверское Поволжье и в местность к западу от Москвы происходил и позднее: «Вторжения монголо-татар на тверскую территорию не привели к ее запустению и обезлюдению. Дело в том, что с 40-х годов XIII в. усилился натиск Литвы на западные русские земли, и население этих земель стало двигаться к востоку в район Твери, отчасти Москвы» (Кучкин 1984:109). Согласно данным археологии, в IX–XIII вв. курганы смоленских кривичей компактно располагались вдоль тверского участка Волги (Седов 1982:161, карта 25).

Из кривичских идиомов древнетверской диалект подвергся наиболее значительной конвергенции, взаимодействуя со сходными между собой восточноновгородскими и ростово-суздальскими говорами. Рудиментарными признаками кривичского происхождения древнетверского диалекта, спорадически встречающимися в современных говорах, являются 1) тернарная система рефлексации заднеязычных согласных в позиции трех палатализаций и 2) рефлекс праслав. *čьtl- > ч(ь)кл-, общий для тверских и торопецко-селижаровских говоров и отсутствующий как в восточноновгородском, так и в ростовосуздальском диалектах (§ 10.2.3 и 10.2.11).

Известно немало старовеликорусских памятников с признаками древнетверского диалекта. В частности, на нем написано «Хожение за три моря» Афанасия Никитина.

Среднерусские «ближнезападные» говоры между Москвой и Ржевом сформировались в результате взаимодействия говоров древнетверского, смоленско-кривичского и вятичского происхождения. Переселение отдельных групп смоленских и верхневолжских кривичей в ареал восточнорусских (ростово-суздальских и юго-восточных) говоров привело к возникновению «кривичского пояса», конфигурация которого определяется по заимствованиям из кривичских по происхождению говоров. Некоторое число лексикализированных «кривичизмов» известно из ярославских, владимирских и мещерских говоров (Николаев 1988:137–139).

Торопецко-селижаровские и тверские говоры XII в., по-видимому, различались по ряду признаков, в частности склонением а-основ (§ 10.3.1) и формой родительного падежа личных местоимений: тебе, себе в торопецко-селижаровских и тобе, собе в тверских говорах (§ 10.3.2).

5. К югу от торопецко-селижаровской зоны располагались диалекты, восходящие к кривичскому смоленско-полоцкому диалекту VIII–X вв.: полоцкий диалект на территории Полоцкого княжества и смоленский диалект на территории Смоленской земли кроме ее северной части (Торопецкого княжества). По ряду признаков от полоцкого может быть отделен западный кривичский диалект, к нему восходят белорусские говоры северной Гродненщины (Николаев 1990:55). Поздний (X–XIII вв.) этап бытования смоленско-полоцких кривичей связан с культурой смоленско-полоцких длинных курганов (Седов 1982:161, карта 25; Шмидт 2012). Средневековые смоленский и полоцкий диалекты хорошо документированы памятниками письменности.

А. А. Зализняк (2004:6) выражает сомнение в кривичском происхождении древнепсковского и древненовгородского диалектов, поскольку «самые своеобразные фонетические и морфологические черты древнепсковского диалекта в южнокривичской (смоленско-полоцкой) зоне отсутствуют». Критический обзор археологической литературы и доводы в пользу того, что родство культуры псковских длинных курганов и культуры смоленско-полоцких длинных курганов может оказаться мнимым, см. в Шмидт 2012:8–28. Однако независимо от атрибуции памятников VIII–XI вв. «лингвистические» псковские и смоленско-полоцкие кривичи, следы особенностей языка которых сохранились в средневековых памятниках и современных говорах, составляли единый ареал внутри восточнославянского диалектного континуума, противопоставленный соседним ареалам мощным пучком специфических изоглосс. Многие из них восходят к праславянскому языку до перехода его в позднепраславянскую стадию – такие как сохранение сочетаний *tj, *dj и их дальнейшее специфическое развитие; отсутствие аффрикатизации велярных в позиции II палатализации; рефлексы *sj, *zj, отличные от *š, *ž иного происхождения (§ 10.2.6); окончание -е в Им. ед. м. о-основ (Зализняк 2004:147–149); широкий монофтонг на месте *ĕ (§ 10.2.1); сохранение окситонезы косвенных падежей о-основ м. р. а. п. d (Николаев 2012).

Древнерусские «внешние» кривичские диалекты – в меньшей степени торопецко-селижаровский, в большей – древненовгородский, смоленско-полоцкий и тверской – интенсивно взаимодействовали с говорами, укладывающимися в рамки «стандартного» древнерусского языка: восточноновгородскими, ростово-суздальскими, «вятичскими», «радимичскими» и припятско-полесскими. Древнерусские «внутренние» кривичские диалекты – псковский, южноильменско-селигерский – граничили в основном с другими кривичскими диалектами и поэтому оказались в гораздо меньшей мере затронуты общевосточнославянскими конвергентными процессами.

Как смоленско-полоцкая, так и «тернарная» древнетверская системы с различной трактовкой праслав. *k, *х в позиции II и III палатализаций происходят из севернокривичской системы с [k’], [х’] в позиции II палатализации. Смоленско-полоцкая и «тернарная» системы имеют аффрикаты и зубные спиранты в позиции II палатализации, однако рефлексы II и III палатализаций в них различаются, в отличие от «наддиалектной» древнерусской системы (в частности, отмечен рефлекс *x > х’/ ш в позиции II палатализации) (§ 10.2.3).

Рефлексы праслав. *kv(ě)- > кв-/т’в-, *gv(ě)- > гв-/д’в- характерны для древнепсковского, древненовгородского диалектов и говоров, восходящих к смоленско-полоцкому и торопецко-селижаровскому диалектам (§ 10.2.4).

В диалектах севернокривичского и смоленско-полоцкого происхождения отмечены рефлексы праслав. *-tja-, *-dja-, *-sja-, *-zja- > –ка-, –га-, –ха-, –γа– и *tj > т’, *-dj- > г’/д’/з’ перед передними гласными (§ 10.2.6).

Сохранение рефлекса смычного согласного в кластерах *dl, *tl в той или иной позиции характерно почти для всего «кривичского» ареала (§ 10.2.11).

Для «кривичских» диалектов (за исключением древнетверского) характерны широкие монофтонги на месте праслав. *ĕ (§ 10.2.1).

В русских и белорусских говорах, находящихся на территории древнерусских севернокривичского, смоленско-полоцкого и торопецко-селижаровского диалектов, представлен праславянский диалектизм – окситонеза косвенных падежей о-основ м. р. а. п. d (Николаев 2012; § 10.4).

Севернокривичское окончание -е Им. ед. м. о-основ, скорее всего, является локальным праславянским архаизмом: в других ареалах форма Им. ед. была заменена формой В. ед. с окончанием –ъ. Вероятно, окончание -е было свойственно также и торопецко-селижаровскому диалекту: на это может указывать предположительная его субституция искусственным окончанием -о в «Слове» (§ 10.3.3).

Развитие праслав. *TЪRT в TЪRЪT – ареальное севернокривичское (псковское, древненовгородское, южноильменско-селигерское) явление (§ 10.2.9; Николаев 2015:94–96) и не является общекривичским признаком. Другие недавно обнаруженные рефлексы – *TЪRT > TRЪT (Шевелева 1995; 1996; 1997; 2001; Зализняк 2004:50–52; Николаев 2015:97–98) и *ToRT > ТRоТ (§ 4.3.7; Зализняк 2004:40–41) – не выходят за рамки кривичского ареала.

Новгородский синкретизм по -ѣ окончаний Р. Д. М. ед. а-основ является продвинутым вариантом торопецко-селижаровской системы, характерной для диалекта кривичей, живших в верховьях Ловати и Западной Двины (§ 7.3). Торопецко-селижаровская система, в которой окончания мягкого склонения проникли в твердое, в свою очередь восходит к «праславянской» системе, представленной в позднепраславянском диалекте смоленско-полоцких кривичей. Система с синкретизмом Р. Д. М. ед. по -и в мягком склонении представлена как в древнепсковском, так и в древнетверском и древнемосковском (по XIV в.) диалектах, в основе которых лежал диалект верхневолжских (тверских) кривичей (§ 7.5).

1. В «Слове» – как в орфографии, так и в звуковых повторах – не различаются рефлексы праслав. *ĕ, *е и *ь. Особый рефлекс праслав. *ĕ (> и) предполагается только в ауслаутных праслав. *-jě, *-ję̌ (§ 7.1). В списке нач. XVI в. смешение ѣ / е с и в других позициях происходит только в безударных (как правило в заударных) слогах. В оригинале «Слова» этого смешения не было: слоги с ѣ и и не образуют стандартных хендингов.

В отличие от большинства восточнославянских регионов, в псковских и смоленско-полоцких говорах ять имеет рефлекс в виде широкого монофтонга: *ĕ (любого происхождения) > *ǟ > e. Судя по прибалтийско-финским заимствованиям, рефлекс [ǟ] был представлен в раннем севернокривичском диалекте: *graixå- > *grǟхъ ‘грех’, заимствовано как фин. räähkä, карел. reähkä; раннепраслав. *kaivi- > севернокривичск. *kǟvь (современное псков. кевь) ‘цевка, трубка’ заимствовано как эстон. kääv. Широкий рефлекс ятя перед твердыми согласными в древнепсковском диалекте, вероятно, сохранялся в виде отдельной фонемы /ä/, которая в дальнейшем развилась в [а] или [е] по говорам. Древнепсковская фонема /ä/, вероятно, противопоставлялась назализованному дифтонгу /i̯ą/, восходящему к праслав. *ę.

В псковских и производных от них онежских говорах рефлекс *ĕ > [а] отмечен только перед твердыми согласными:

– псков. вя́кша ‘белка’ (ПОС) < праслав. *věkъša;

– псков. дя́гло ‘отверстие, прорезь в нижнем крае упруга для протока воды внутри лодки’ (ПОС) < *dědlo (§ 10.2.11), производное от *děti ‘класть’, ср. лит. dė̃klas ‘чехол, футляр’;

– псков. зя́пать ‘широко открывать рот’ (ПОС) < *zěpati;

– псков. кря́слы р1. t. ‘широкий деревянный настил под дровни или телегу’ (ПОС) < праслав. *krěsla;

– псков. кяп (МДАРЯ Сев.-Зап. 177) ‘цеп; палочка для продевания нитяных петель’ (§ 10.2.3);

– псков. мя́катъ ‘думать, мысленно подсчитывать’ (ПОС) < *mětjati (§ 10.2.6);

– псков. мя́тa ‘одна из двух палок, больших веток, положенных крест- накрест на стог для его укрепления’ (ПОС) < *měta – ср. псков. мет и метá ‘ветка, положенная на верх стога для защиты от ветра’ (Ibid.);

– псков. мях ‘мешок’ (ПОС) < *měxъ;

– псков. ня́κyдa ‘некуда’ (ПОС) < *někǫda;

– онеж. ря́па ‘репа’ (СРНГ) < *rěpa;

– псков. я́ла ‘ела’ (ПОС 1:167) < *jědla.

Вероятно, сюда же должно быть включено псков. кяр ‘древесный гриб, чага; трут’¹¹⁸ (этимология предложена С. Тарасовым – личное сообщение; см. также § 10.2.3) – ср. др.-русск. hapax legomenon цѣрь с возможным значением ‘тлеющий трут’: Волъга же paздaя воємъ по голуби кому|ждо . a другимъ по воробьєви . и повелѣ кому|ждо голуби . и къ воробьєви привѧзывати | цѣрь¹¹⁹ . ѡбертывающе въ платки малы . ни||тъкою поверзывающе къ коємуждо ихъ (Лавр. лет., л. 16об.–17, 946 г.). Слова кяр (*кѣръ) и цѣрь могут восходить к раннепраслав. *kair- (праслав. *cěr-)¹²⁰, образующему аблаутную пару с *keir- ~ *kīr- (праслав. *čir-) ‘нарыв, чирей; нарост на дереве’ (ЭССЯ sub *čirъ, *čir’akъ, *čirьjь).

Общая черта основного массива ареала (псковский, торопецко-селижаровский, южноильменско-селигерский, полоцкий и смоленский диалекты) – отсутствие дифтонгов на месте ятя. Не исключено, что первоначальное развитие *ě > /ǟ/ или /ɛ̄/ было общим для всех раннедревнерусских диалектов кривичского происхождения.

После падения редуцированных общий рефлекс *e и *ь перед твердыми сдвинулся в средний ряд ([ə]), приобрел о-тембр и превратился в [o] после мягких согласных, как и в большинстве русских и белорусских диалектов. Перед мягкими согласными *e и *ь развились в [e]. В большинстве псковских говоров и в говорах, восходящих к торопецко-селижаровскому, южно-ильменско-селигерскому, полоцкому и смоленскому диалектам, широкий рефлекс ятя также развился в [e]. По этой причине рефлексы *ě в любой позиции и *е (*ь) перед мягкими согласными совпали в единой фонеме /е/ (§ 1.1)¹²¹.

В восточной части кривичского ареала – в древненовгородском (раннего периода) и тверском диалектах – ять перед твердыми согласными отражается как фонема /ѣ/ («закрытое е»), которая в части современных говоров реализуется в виде узкого монофтонга [ẹ] перед твердыми и [ẹ] или [і] перед мягкими согласными, таким образом отличаясь от /е/ – общего рефлекса *е и *ь. В новгородских берестяных грамотах смешение ѣ и е (ь) известно с самого начала письменной традиции (графическая система ѣ = е = ь), однако уже с 1-й половины XII в. наблюдается нейтрализация ѣ и и в любой позиции (НГБ XII: 276). В современных восточноновгородских говорах нередок рефлекс *ĕ > и в любых позициях.

Широкий дифтонг *ě > ä > [i̯a] перед твердыми зубными согласными характерен для лехитских языков. Рефлекс *ĕ > ä (монофтонг) характерен для восточнобалканского ареала – центрально- и восточноболгарских и восточномакедонских говоров, в их числе старославянского языка.

2. Ни в одном из кривичских по происхождению раннедревнерусских диалектов не развилась оппозиция «двух о» на месте праслав. *о – открытого и закрытого / дифтонга в зависимости от интонации или строения слога.

В новгородском ареале эта черта свойственна только восточноновгородскому диалекту, в сопредельных областях – ростово-суздальскому и «вятичскому» (южновеликорусскому). Современные говоры на этих территориях имеют так называемый «семифонемный» вокализм с парной оппозицией /ê/ ~ /ɛ/ и /ô/ ~ /ɔ/ (Николаев 2015). В этих диалектах фонема /ê/ восходит к праслав. *ĕ, а /ô/ – к праслав. *о под восходящей интонацией.

Северная граница сплошного ареала, для которого характерен другой вариант «семифонемного» вокализма, проходит южнее кривичского ареала приблизительно по линии Гродно – Бобруйск – Гомель – Новгород-Северский. В этом варианте фонема /ô/ (закрытое о или дифтонги) происходит из праслав. *о в позиции перед слабыми редуцированными (условно – в «новозакрытых» слогах). Фонема /ê/ восходит к праслав. *ĕ, а также к *е в «новозакрытых» слогах (Николаев и др. 2013:132–133, карта 1).

На основании звуковых повторов, в которых полумягкое и мягкое [zˑ, z’], возможно, «рифмуются» с ж, в языке «Слова» можно предположить «шепелявое» произношение палатализованного зь, не совпадающего с (также мягким) ж, но акустически его напоминающего:

Одновременно с этим в «Слове» нет убедительных примеров на звуковые повторы с участием мягкого с и ш. Форма Перв., Ек. шызымъ, Мал. шызым _І.1.13 ‘сизым’ не является указанием на «шепелявое» произношение мягкого с в языке «Слова», но имеет значение для его локализации. В северо-западных русских говорах форма шизый распространена гораздо шире, чем фонетическое «шоканье», – она отмечена в северо-восточных смоленских говорах (МРЭ) и в новгородских берестяных грамотах: конь ... шизыи Гр. 735 (Зализняк 2004:819).

В настоящее время произношение мягких сь, зь с шипящим призвуком («шоканье») характерно для псковских, западных селигеро-торжковских, пограничных с Белоруссией смоленских (ДАРЯ 1, карта 64) и северо-восточных белорусских говоров (МБЭ), однако нейтрализация фонем /с’/ и /ш/, /з’/ и /ж/ в современных говорах не отмечена. Псковские памятники XV–XVІ вв. также свидетельствуют о различении этих фонем, причем довольно сложное распределение последних отличается от «некривичского» русского – см. подробно в Николаев 2005:103–110 и § 10.2.6 (раздел «Очерк графической системы Строевского списка ІІІ Псковской летописи»).

В «Слове» регулярны аффрикаты/спиранты в позиции ІІ палатализации велярных: ‹ц›ѣп‹ы́› _VII.2.16 ⇐ Перв., Ек., Мал. чепи; Им. мн. луци _II.1.17; Д· ед. Перв., Ек. Влъзѣ _II.2.10; Им. мн. Перв., Ек. стязи _VII.3.7, Им. мн. м. друзiи _VII.3.8; М. ед. м. Перв. златовръсѣмъ, Ек. -семъ _V.2.15 и т. д. О формѣ въ Полотьскѣ см. § 10.2.5.

В псковских, сопредельных западноновгородских и южноильменско-селигерских говорах и производных от них ладожских и онежских говорах представлена севернокривичская система (Николаев 1988; 2011). Эта система засвидетельствована в древнепсковском и древненовгородском диалектах X–ХІІ вв. (Зализняк 2004:41–45). Для нее характерно отсутствие аффрикатизации смягченных заднеязычных согласных в позиции ІІ палатализации (пал.) велярных: мягкие велярные согласные находятся перед ятем дифтонгического происхождения; мягким слоговым *r̥’ (= [ьг^ь]) в корнях (в заимствованиях); перед окончанием *-і дифтонгического происхождения (ПОС; СРНГ; Николаев 1988; 2011; Зализняк 1986:114; 2004:42–44):

– псков. и сев.-зап. [к’]еп, [к’]епо́к, [к’] епе́ц, [к’]епца́, [к’]епе́ц ‘цеп’ и ‘деревянная палочка для продевания нитяных петель’, уменьш. [к’]е́петь (< *-itjь), [к’]епи́тик ‘цеп’ и т. д. < раннепраслав. *kaip- (праслав. *cěp-);

– [к’]е́пать ‘бить’, а также *[к’]епити в др.-новг. имени Кепила (Гиппиус, Михеев 2019:46) < раннепраслав. *kaip- (праслав. *cěp-);

– [к’]евь, [к’]евка, [к’]еви́на, [к’]евьё ‘полая палочка, цевка, шпулька и т. п.’ < раннепраслав. *kaiv- (праслав. *cěv-);

– [к’]еди́ть ‘цедить’, [к’]еди́лка, [к’]еду́шка ‘цедилка’ < раннепраслав. *kaid- (праслав. *cěd-); от этого же корня кеж ‘процеженный настой’, псков. [к’]е́зик ‘ковшик’ (< раннепраслав. *kaidjå-, *kaidjīkå-, ср. чеш. cez ‘цедилка, сосуд для процеживания’ < праслав. *cědjь);

– др.-новг. кѣлыи ‘целый’ < раннепраслав. *kail- (праслав. *cěl-);

– ? псков. кяр ‘древесный гриб, чага; трут’ с псковским рефлексом ятя (§ 10.2.1) < раннепраслав. *kair- (праслав. *cěr-);

– др.-новг. крькъвь (то есть *кьркъвь) ‘церковь’ (Минея майская XIII в. – РНБ, Соф. 204, л. 67: бж҃ьствьноую крькъвь хвалимъ) < раннепраслав. *kĭrk- (праслав. *cьrk-);

– др.-новг. хѣрь ‘сермяга’, хѣр- в ономастике (топонимы Херово, Херково, Херикъ, Херцово-Мелехово; в отчествах Моисей Хѣровъ, Иванъ Херко) < раннепраслав. *xair- (праслав. *śěr-) (Зализняк 1986:114);

– др.-новг. хѣд- в ономастике (Хѣдово) < раннепраслав. *xaid- (праслав. *śěd-) (Ibid.: 114);

– перед окончаниями: др.-новг. Д. и М. ед. къ теткѣ, на Лугѣ, Им. В. дв. бльсткѣ, М. ед. на отрокѣ, Им. мн. отроки, мъноги, повел. 2 ед. моги, 2 мн. могить (Зализняк 2004:42–44)¹²².

Для говоров Нижнего Половатья и северной части Верхневолжских озер, восходящих к южноильменско-селигерскому диалекту, характерен вариант севернокривичской системы, в котором на месте псковских и новгородских мягких велярных находятся мягкие зубные: [т’] евьё́, [т’]евина, [т’]епе́ц¹²³ (Николаев 1988:144; 2011).

В научной литературе под славянскими «палатализациями» велярных обычно понимается их аффрикатизация / спирантизация. В действительности в псковско-кривичском диалекте II пал. велярных осуществилась (/k’/, /g’/¹²⁴, /х’/), но палатальные смычные, в отличие от других славянских диалектов, не развились в переднязычные аффрикаты, а /х’/ < *х не перешло в мягкий зубной спирант.

В русской диалектологии нейтрализация фонем /ц/ и /ч/ в единой фонеме /ц/¹²⁵ называется цоканьем. При севернокривичском цоканье нейтрализовались рефлексы *k в позиции І и ІІІ пал., однако за рамками нейтрализации остались рефлексы ІІ пал. Древненовгородские рефлексы (фонологическое представление): І пал. /Ц/истыи, на/Ц/ати; ІІІ пал. оте/Ц/ь, кури/Ц/а – но ІІ пал. /к’/ѣп, /к’/ьркъвь.

Различие между древненовгородским и древнепсковским диалектами заключается в судьбе спиранта *х. Его рефлексом в позиции І пал. является др.-новг. и псков. /ш/, например шесть. В позиции ІІІ пал. др.-новг. вьхе, вьха, вьхо, но др.-псков. вьсь, вься, вьсе; в позиции ІІ пал. др.-новг. /х’/ѣрыи, /х’/ѣд-, но псков. серый, седый (о различении в древнепсковском фонем /ш’/ и /с’/ см. § 10.2.6).

Из псковских и южноильменско-селигерских говоров известна новопсковская система, вероятно отраженная в новгородских рукописях начиная с ХІІ в. (Живов 1984:267–268). В говорах: І пал. [ц]истыи, на[ц]ать; ІІІ пал. оте[ц], кури[ц]а – но ІІ пал. [ц’]еп, [ц’]ерковь (Николаев 2011:13). Неясно, является ли [ц’] в позиции ІІ пал. локальным развитием мягких велярных или же аффриката появилась в соответствующих корнях в результате инодиалектных заимствований путем субституции [k’] ⇒ [č’] ⇒ [c’]¹²⁶.

В остальных восточнославянских диалектах велярные в позиции ІІ и ІІІ пал. дают аффрикаты / спиранты. По-видимому, для диалектов смоленско-полоцких кривичей¹²⁷ была характерна смоленская система, в которой рефлексы І и ІІ пал. совпадают и отличаются от рефлексов ІІІ пал. Рефлексы *k в позиции І и ІІ пал. формально совпали в /ч’/ (в говорах [ч’], [ц’^ш̓], [ц’], [ч])¹²⁸: в позиции І пал. ч’истый / ц’истый, нач’ать / нац’ать; в позиции ІІ пал. – ч’еп / ц’еп, ч’евка / ц’евка. Рефлексы ІІІ палатализации в смоленской системе *к > /ц’/ (в говорах обычно твердое [ц]) – отец, курица. Эта система отражена: 1) в современных смоленских говорах; 2) в орфографии списка С смоленских грамот, где в позиции І и ІІ палатализаций встречаются (приблизительно поровну) ц и ч, тогда как в позиции ІІІ пал. – почти исключительно ц (Живов 1984:290; Николаев 1988:141–145 и карта 2; Николаев 2011:12–14). Во многих смоленских и во всех полоцких говорах вторично восстановлена оппозиция ц и ч в позициях II и I пал. соответственно: сев.-бе- лор. I пал. чысты, II пал. цэп, III пал. курыца.

Параллельно с нейтрализацией рефлексов *k в позиции I и II пал. нейтрализуются и рефлексы *х: I пал. смол. шесть, полоцк. шэсць; II пал. смол. ше́рый, сев.-вост. белор. шэ́ры ‘серый’¹²⁹, витеб. шэ́ды ‘полинявший, серый’ (Касьпяровіч). Рефлекс *х в позиции III пал. – /с’/: смол., сев.-вост. белор. увесь ‘весь’.

На смоленскую систему очень часто накладывается цоканье: /ц/еп, /ц/евка, /ц/истый, на/ц/ать, оте/ц/, кури/ц/а. При смоленском цоканье за рамками нейтрализации остаются спиранты, поэтому сохраняется оппозиция шерый, шесть ~ весь.

В говорах на восточной периферии древнерусского смоленско-кривичского диалекта и в тверских говорах зафиксирована тернарная система рефлексов трех палатализаций, обычно выступающая в виде противопоставления /ч’/ или /ш’/ (из *k в позиции I пал.) ~ /ц’/ (из *k в позиции II пал.) ~ /ц/ (из *k в позиции III пал.); *х в позиции I пал. > /ш/, в позиции II и III пал. > /с’/: [ч’]истый, шесть; [ц’]êп, [ц’]êвка, [с’]êрой; кури[ц]а, ве[с’]. По-видимому, тернарная система была характерна для верхневолжского (тверского) кривичского диалекта. Тернарные системы известны также из ряда юго-восточных говоров (Николаев 2011:14).

Стандартная («праславянская») система рефлексов трех палатализаций, характерная для большинства русских, белорусских и всех украинских диалектов: рус. I пал. чистый, начать; шесть; II пал. цеп, цевка; серый; III пал. отец, курица; весь; укр. чистий, начати; шість; ціп, цівка, сірий; отець, куриця; весь.

В ряде ареалов на стандартную систему накладывается цоканье – в частности, обширный ареал стандартного цоканья простирается к северу и северо-востоку от Новгорода. В этой системе, как и в системе смоленского цоканья, нейтрализованы рефлексы /ц/еп, /ц/евка; оте/ц/, кури/ц/а; /ц/истый, на/ц/ать, но противопоставлены серый, весь – с одной стороны и шесть – с другой. Стандартное цоканье еще в XIX в. было характерно для торопецко-селижаровского ареала, включая Селижаровский р-н Тверской обл. (Копорский 1949). В течение XIX–XX вв. в большинстве селигеро-торжковских говоров фонема /ц/ в позиции I пал. была вторично замещена твердой фонемой /ч/ (ДАРЯ 1, карта 47), а цоканье лексикализовано (например, яцея́ ‘отверстие в жернове’).

В «Слове» также представлено стандартное цоканье. Нейтрализация /ц/ и /ч/ любого происхождения проявляется в звуковых повторах (§ 5.3, см. полный материал в табл. 25), что доказывает принадлежность стандартного цоканья оригиналу. На стандартное, а не смоленское цоканье указывает с < *х^ĕ в Перв., Ек., Мал. сѣрыи _II.1.21, сѣрымъ _II.3.22 (< праслав. *х’ĕг-), сѣдинѣ _VI.1.15 (< праслав. *х’ĕd), а также в склонении (Перв. златовръсѣмъ, Ек. -семъ _V.2.15). В позиции III палатализации (формы приводятся в реконструкции): В. ед. ж. вĕсю́ _V.2.16, Им. мн. м. вси́ _{VI.3.24, VII.1.23}, В. мн. м. вси́ _I.2.4, В. мн. ср. вся́ _III.3.11, Р. мн. ж. всѣ́х _IV.2.14. Сь и ш не рифмуются (§ 5.4.1), то есть аллофоны [s’] и [š’] принадлежат разным фонемам и даже не кажутся созвучными, поэтому сѣрии, сѣдинѣ, златовьрсѣмь, вси нельзя трактовать как запись последовательностей [ш’] ѣрии, [ш’]ѣдинѣ, златовьр[ш’]ѣмь, в[ш’]и.

Еще одной позицией II палатализации является развитие велярных перед праслав. *vĕ, *vi (с *ĕ, *i дифтонгического происхождения) и *vь. В «Слове» в этой позиции представлен рефлекс цв < *k’v: Перв., Ек. цвѣлити _VI.1.7–8, Перв. цвѣты, Ек. цвѣти _IX.1.24. Это делает сомнительной севернокривичскую или смоленско-полоцкую локализацию «Слова». Торопецко-селижаровским рефлексом *ку^ĕ– является [ц]ве– (Николаев 1988, карта 2). Из торопецко-селижаровских говоров известен рефлекс *gv^ë > [д’]ве– (см. ниже), в «Слове» рефлексы этой последовательности отсутствуют.

Во многих севернокривичских и смоленских говорах *kу, *gv, *xv в позиции II палатализации отражаются как кв, гв, хв (Зализняк 2004:45; Николаев 1988; ПОС, СРНГ). Аналогичный рефлекс отмечен в северных белорусских говорах (СБГПЗ, Касьпяровiч):

Праслав. *květ-, *kvit-, *kvьt-: псков., олон., смол. квести / квесть, 3 ед. кветет; псков. квет ‘цвет (окраска)’, псков., олон., прионеж. квет ‘цветок’, олон. квет ‘цветение ржи’, псков. квет ‘цветение воды’, квето́к ‘цветок’, смол. кве́тка, кве́точка ‘цветок’, кве́точка ‘веточка’, кветки ‘ветки, украшенные бумажными лентами’; сев.-белор. квяты́ ‘цветы’, кве́тка, квiтка ‘цветок; колос овса’, квiтка ‘венок из ржаных колосьев’; квiце́ць, квíтнуць ‘цвести’, кветнiк ‘палисадник’, квятнiк ‘цветник’¹³⁰.

Праслав. *kvěliti¹³¹: псков., осташк., твер. квелиться ‘хныкать, капризничать’, арханг. кели́ть ‘дразнить, обижать’; сев.-зап. белор. квялíць, квелíць ‘дразнить’, квялíцца ‘капризничать’.

Праслав. *gvězda: др.-новг. гвѣздка ‘звезда в узоре’ (Зализняк 2004:724).

Праслав. *gvizd- в новгородских топонимах Погвиздъ, Погвиздь – ср. польский топоним Pogwizdów и имя Позвиздъ в «Повести временных лет» (Зализняк 1986:114); рефлексы праслав. *gvizdаti ‘свистеть’: срб.-хрв. зви́ждати, словен. zvίzdаti при слвц. hvίzdаt’, пол. gwizdа́c (ЭССЯ).

Праслав. *gvьrsta: псков., новг., твер., олон. гверста́, новг. гверства́, псков., петерб. гверзда́ ‘мелкая щебенка, дресва’ (СРНГ, ПОС)¹³².

Праслав. *xvьrstь¹³³ > бежецк. хверсть ‘мелкая щебенка’ (МРЭ).

Для части северо-западных и смоленских говоров характерен рефлекс [*k’v’] > [t’v’]: псков., новг., смол. твет ‘цветок, цвет’, псков., твер., смол. тве́тик ‘цветок’, осташк. твети́сто ‘красочно’, смол., арханг. тве́тный ‘цветной’, новг., олон., псков., твер. твето́к ‘цветок’, смол., псков. твето́чек ‘цветочек’, псков., смол. твести́ и смол. твете́ть (през. твете́ть) ‘цвести’ < праслав. *květ-, *kvьt-; смол. тво́лый ‘квелый’ < *t’v’ol- < праслав. *kvьl- (Николаев 1988; МРЭ; СРНГ)¹³⁴.

Рефлекс *gv > [d’v’] в торопецко-селижаровских и северных говорах: д. Гниловка (Гниловцы) Селижаровского р-на д’в’азда́; д. Плоскуша Оленинского р-на Тверской обл. д’в’изда́ ‘звезда’ (МРЭ) < *gvězda; олон. дверста́ ‘дресва’ (СРНГ), арханг. дверста́, дверьства́, дверста́ ‘измельченный камень, крупный песок’ (АОС) < праслав. *gvьrsta.

Отдельный ареал рефлекса *kv- > кв– / [т’]в- (квет– / твет-, квёлый) расположен на территории южнорусских говоров и предположительно связывается с «племенным» диалектом вятичей (Николаев 1994а: 39–42 и карта 1). Южновеликорусский ареал *kvě-, *gvě- > квѣ-, гвѣ– продолжается в северовосточных украинских говорах: квѣлю, росквѣлила, квѣты, гвiзда, гвiздар в украинских памятниках северо-восточной локализации; укр. квіти, квітка¹³⁵, диал. квiтує ‘цветет (о ржи)’, см. Шевельов 2002:79; Абраменко и др. 2013:153–154.

Ср. также написания в Ипатьевской летописи: цтвѣтную 68б, цвѣтокъ 70, 70б (2х) с «приписным» ц– вместо *твѣтную, *твѣтокъ. Также новгородское или, скорее, древнекиевское росквѣлити в Полной хронографической палее 1477 г. (ГИМ, Синодальное собр. № 210) како оударю в подроужиє мечемь . и росквелю дѣти мои (л. 419б)¹³⁶.

В «Слове» морфологическое чередование к/ц отсутствует в форме М. ед. Перв., Ек. въ Полотьскѣ _VII.2.29a. Аналогичное исключение -ск- из морфонологического чередования характерно для северо-восточных и среднебелорусских говоров (и белорусского литературного языка) и древнемосковского диалекта. Ср. также древнетверское правило, по которому чередование отсутствует в сочетаниях «согласный + заднеязычный» (въ горотъкѣ, по тенкѣ, на шапкѣ, в камкѣ у Афанасия Никитина) при регулярном чередовании к/ц, г/з, х/с в основах с исходом на одиночные велярные (Николаев 2011:15). В подавляющем большинстве современных русских говоров морфологическое чередование к/ц, г/з, х/с утрачено.

Рефлекс -ск- перед окончаниями регулярно отмечается в Ипатьевской летописи (как в «Повести временных лет», так и в Киевском своде, в Галицкой и Волынской летописях): По^лотьскѣ л. 9б, Полотьскѣ 30а, 64б, 79а, 96б, Смоле\\ньскѣ 74а-б, Смоленьскѣ 84а, 94б, 102б, 103а, 111б, 134б, 165а, Бужьскѣ 91об., Туриискѣ 92а, Долобьскѣ 95а, 99а, Коурьскѣ 113а, Сѣверьскѣ 114б, Дъбрѧньскѣ 124б, Лобыньскѣ 125б, Лоучьскѣ 143б, 255а, Ропескѣ 179б, Д. ед. ж. рускѣи 193а, Свирильскѣ 212б, Новѣ городѣ Сѣвѣрьскѣмь 216а, Козельскѣ 252а, Пиньскѣ 268б (3х).

Также обычен он в «Повести временных лет» в составе Лаврентьевской летописи: Полотьскѣ л. 23б, 41б, 58б, 71а, Полочьскѣ 55б, в земли лѧдьскѣ 51а, в русьскѣи земли 53а, Смолиньскѣ 55а (2×), 66б, 76а, 81б, Д. М. ед. ж. русьскѣи 59а, русьскѣи 66б (2×), 84а, 88б (2×), 89 (2×), русскѣи 92б, 93б (2×), Лучьскѣ 69а, Бужьскѣ 90а, Туриискѣ 90а, М. ед. Бужьскѣмь, Божьскѣмь 92б, Долобьскѣ 93б.

Сохранение велярного в рефлексах праслав. *skĕ > скѣ в корнях *skĕр- (в «Слове» поскепаны), *skкĕl- и *skĕг-¹³⁷ отмечено в ареале, включающем псковские (но не новгородские!), смоленские, юго-западные и южные русские, восточнобелорусские и восточноукраинские говоры. Корень скѣп- представлен в словаре Б. Гринченко, отражающем в основном восточноукраинский узус, и отсутствует в орентированном на западноукраинские говоры словаре Е. Желеховского:

Праслав. *skĕр-: рус. зап. ске́бка ‘щепка’, зап., калуж. ске́па ‘щепка’, южн., зап., брян., смол. скепа́ть ‘щепать (лучину); расщеплять; резать хлеб’, скепа́ться ‘трескатья (о коже рук)’, южн., зап., смол. наскепа́ть, новосиб. наске́пать ‘нащепать, наколоть’; смол., псков. наскиба́ть ‘нащепать, наколоть’ (с вторичным -б-, ср. выше ске́бка); южн., зап. поскепа́ть, брян. поскапа́ть (-ка- < -кя-) ‘расколоть, расщепить’; смол. поскепа́ться ‘потрескаться (от жары, влаги, холода); потупиться (от стыда); зап. соскепа́ть ‘расколоть на щепки’ [также яросл. скепа́ть ‘стучать (о дожде, граде)’ в ареале «кривичского пояса»] (СРНГ); белор. диал. скепа́ць, раскепа́ць ‘щепать, колоть’, скепа́цьца, раскепи́цьца ‘колоться, раскалываться; лопаться’ (Носович); укр. скіпа, скіпка ‘щепка’, скіпа́ти ‘колоть, раскалывать, щипать (лучину)’ (Грiнч.).

Праслав. *skěl-: смол. шкиля́ть, кур., ворон. мн. шке́ли, шкильки́ ‘шутки, насмешки’ (Даль)¹³⁸.

Праслав. *skěm-: В. мн. скѣмима ‘томимые, исполненные тоски’ и скѣмяеньѥ ‘томление, тоска’ (оба в «Огласительных поучениях Феодора Студита», СДРЯ 11:259; также Зализняк 1986:114); скѣмѧть ю [душу] ‘туго связывают’ (συσφίγγουσι αὐτήν в оригинале) в первом переводе «Поучений аввы Дорофея» (Афанасьева 2017:89); укр. терноп., львов. скеміти ‘zwicken, stechen, reissen; biesen, summen’ (Верхратский 1877:63) – с нерегулярным рефлексом безударного ятя (нефонетическая замена ятя на е в экспрессивном корне либо заимствование из северноволынских говоров).

Праслав. *skěr-: укр. ви́скірити (Фасмер IV sub щерить), шкірити(ся) ‘щерить(ся)’ (Грiнч., Жел.).

Судя по лингвогеографии рефлекса анлаутного *skě- > скѣ-, глагол скѣпати может быть признан регулярной формой языка «Слова» – ср. сохранение скѣ- в северо-западных, западных и юго-западных русских, а также в белорусских и восточноукраинских говорах. Форма Тв. ед. проскѣпомъ известна из древнекиевской «Повести временных лет» sub 1070 г. (в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях – рассказ о Яне и ярославских волхвах), из Киевской летописи – оскѣпомъ л. 107, а также из Волынской летописи в составе Ипатьевской: тъче его ‹ѡ›скѣпищемь л. 257, ѡскѣпищю 260, скѣпание 265.

В «Слове» отмечены только стандартные рефлексы праслав. *tj, *dj, *sj, *zj: Перв., Ек. заворочаетъ _IV.1.14 (имперфектив от воротити), Перв. потручяти, Ек. -ча- _III.1.9 (имперфектив от трутити); Перв. полочаномъ, Ек. -чя- _VII.1.5 (ср. Полота), Перв., Ек. посвѣчивая _III.2.7 (имперфектив от свѣтити), суффикс -ич- < *-itj- (в том числе в пътичь ‘птицы’); чужи _IX.1.18 (< *tjudj-, ср. церк.-слав. туждый / щуждый / чуждый); Перв., Ек. пардуже _V.3.21 (притяж. прил. от пардузъ ‘гепард’); суффикс -уч‐/-ач- причастий.

В торопецко-селижаровских говорах также засвидетельствованы стандартные рефлексы *tj, *dj, *sj, *zj во всех позициях – ч (/Ц/), ж, ш, ж.

Из северо-западных и смоленских (верхнеднепровских) говоров известны формы с рефлексами ка, га, ха, γа < праслав. *tja, *dja, *sja, *zja в соответствии со стандартными ча, жа, ха, жа (Николаев 1988:128–137 и карта 2)¹³⁹. В псковских говорах фонема /γ/ < праслав. *zj противопоставлена фонеме /g/ < праслав. *g¹⁴⁰. Компактный ареал распространения форм с ка, га, ха, γа приблизительно соответствует археологическому ареалу славян, который обычно идентифицируется как псковско-кривичский. Как и велярные в позиции II пал. (кеп, кевина), велярные на месте сочетаний «дентальный + j» в псковских говорах лексикализованы и встречаются наряду со стандартными формами, и только имперфективы на -къвать, -гъвать, -хъватъ, -γъвать (с суффиксом -ova- или -yva-, вторично присоединяемым после отвердевших велярных¹⁴¹) можно считать продуктивным словообразовательным типом.

Приводимые ниже формы цитируются по ПОС, СРНГ, Даль, Глускина 1962 и 1979, Николаев 1988 и 2005.

1. Праслав. *tja:

– псков., осташк. в-пе́кать ‘всунуть’ < праслав. *pětjati (ср. арханг., смол. впе́тать, впе́тывать ‘вбивать, вколачивать’, перм. пе́титься ‘стараться, трудиться’);

– псков., новг. за-века́ть, новг. завековать ‘зарекаться; завещать’ < *větjati (ср. диал. завеча́ть ‘давать обет, завещать, налагать запрет’);

– псков. вдака ‘удача’, наудаку, навдаку ‘наудачу’ < *u-datja;

– др.-псков. (Фенне) примека^Т / primekat ‘verwundern’, псков. мя́кать ‘думать, мысленно подсчитывать’, псков., осташк. мека́ть ‘думать, считать’, смол. мекува́ть ‘обдумывать’ (< *metjati, ср. диал. ме́чать, меча́ть ‘думать, предполагать ’)¹⁴²;

– др.-псков. сустрѣкали (Псковская I лет. по Академич. списку sub 1473, 1478, 1489 гг., Срезн.), смол. (в песне) сустрека́тм, псков., осташк. стрека́ть, смол., псков. (также новосиб.) сустрека́ть, смол. сустрека́ться, псков. сострекать(ся), встрекать, смол. устрикать ‘встречать’¹⁴³.

2. Праслав. *dja:

– смол. молога (т. е. /мъло́γа/) ‘молодая поросль’ < *moldja (ср. смол., новг. моло́жа ‘молодые деревья’);

– псков. рогáть ‘рожать (о корове)’, нарогáть ‘нарожать (детей)’ < *r[a]djati;

– псков. вы-, о-пругáть ‘выливать, вываливать’ < *prǫdjati (ср. диал. выпружáть и псков. вы́прудить ‘вывалить’, испруди́ть ‘опрокинуть’);

– псков., осташк. напу́га ‘пресыщение’ < *na-pǫdja (ср. смол. напу́дить ‘положить, налить чего-л. без меры’);

– псков., перм. надё́га ‘надежда’ (в русское литературное просторечие заимствовано безнадёга);

– псков. одёга ‘одежда’, одегáться ‘одеваться’, смол. одегáйло ‘одеяло’ (< *odedjati, *odedjad1o, ср. перм. одежáться ‘одеваться’)¹⁴⁴;

– вят. надслегáть, наслегáть ‘следить, заботиться’ < *slědjati (ср. вят., волог. наследи́ть ‘присмотреть [за кем-л.])’.

3. Праслав. *sjа:

– псков. ве́хать ‘вешать’ < věsjati;

– псков. скáхывать ‘скашивать (косой)’ < *kasj[o]vati;

– псков. с-, за-, до-прáхъвать ‘спрашивать и т. п.’ < *prasj[o]vati;

– южноильм. но́ха ‘ноша’ (МДАРЯ Сев.-Зап. 263) < *nosja; псков. отнохáть ‘относить’ < *n[a]sjati (ср. сев., зап. приношáть, СРНГ), нáхъвать ‘нашивать’ (ПОС, МДАРЯ, МРЭ) < *nasj[o]vati;

– псков. мехáть ‘мешать (размешивать)’, смехáть ‘смешать’ и т. п. < *mesjati¹⁴⁵, имперфектив от *měsiti;

– псков. ку́хать ‘кушать’ < *kusjati, имперфектив от *kusiti;

– псков. имперфективы с вторичной огласовкой: голáхывать от *golsiti и выкалáхываться от *kolsiti.

4. Праслав. *zja:

– смол. зупа́га (то есть /зъпа́γа/) ‘пазуха’ < *za-pazja (ср. чеш. paže, слвц. paža < праслав. *pazja ‘пазуха’);

– псков. награ́γъвать < *grazj[o]vati, ва́уъвать < *vazj[o]vati.

Любопытно, что широко распространенные по Северо-Западу рефлексы *tja > ка и т. п. не обнаружены в новгородских берестяных грамотах (Зализняк 2004:47–48). Этому есть два объяснения: 1) в древненовгородском койне эти рефлексы были в дописьменную эпоху замещены их восточноновгородскими эквивалентами, то есть /Ц/а, жа, ша; 2) в древненовгородском диалекте сочетания «дентальный + j» развивались в аффрикаты / спиранты самостоятельно.

Перед другими гласными известны рефлексы:

1. Праслав. *-tji > -[к’]и > -[т’]и:

– псков. в.-лук. га́ти ‘штаны’ (ПОС) < *gatj+i с псковской субституцией окончания *ę̌ ⇒ и в мягком склонении а-основ;

– названия деревень Малые Пети, Большие Пети (Славковской волости Порховского р-на Псковской обл. – ср. деревни Печково, Пещивицы в этой же волости) < *petji < *pekti;

– псков. кепи́тик ‘цеп’ (ПОС) < димин. *k’ěp-itj-ikь.

2. Праслав. *-tjь > -[к’] > -[т’]:

– псков. ке́петь ‘цеп’ (ПОС; относительно заударного гласного ср. кепи́тик ‘id.’) < диминутив *k’ěp-itjь;

– ? яросл. ноть ‘ночь’ (СРНГ) < *notjь < *nokte – вероятно, заимствование из говоров «кривичского пояса» (§ 10.1).

3. Праслав. *-djь- > –г(ь)-: др.-новг. ноугене ‘сильно, очень’ (Гр. 717, не позднее 1190-х гг.; Зализняк 2004:396, 767) < праслав. *nǫdjьně¹⁴⁶ – ср. др.-рус. нужьнѣ в этом же значении.

4. Праслав. *-dji- > -[з’^ж’]и-: псков. ке́зик ‘деревянный ковшик; небольшое деревянное ведро с одной ручкой’ (ПОС) < *k’ědjikb, ср. чеш. cez ‘сосуд для процеживания’. Также известен рефлекс -жь в псков., арханг., олон. кеж ‘ процеженный настой ржаных высевок; холодная вода с овсяной мукой’ (СРНГ) < *k’ědjь, ср. рус. диал. цеж ‘id.’, срб.-хрв. це̑ђ/cȉjeđ ‘щелок’. Скорее всего севернокривичское [з’^ж’] в *кѣзь было переинтерпретировано как аллофон фонемы /ж/ под влиянием вост.-новг. цеж.

5. Праслав. *dju, *dji, *dje > [ʒ’u > ʒu, ʒ’i, ʒ’e] > зу, з’и, з’е: смол., арханг. ме́зу ‘между’, «гибридное» арханг. ме́зду, смол. мез < *medju, смол. мезиситка, мизиситка ‘пшеничная мука’ < *medji-sitъka, арханг., север. мезе́нь ‘жаркая пора; тишина на озере’ < *medjenь (СРНГ; Николаев 1988:135–136); др.-новг. мезенъ ‘семга, вылавливаемая в середине лета’ (Зализняк 2004:758), ср. арханг., беломор. мезе́нь ‘сорт семги, вылавливаемый в р. Мезени’ (СРНГ).

В этом же ряду стоит рефлекс праслав. *rydj- в др.-новг. рызьи ‘рыжий’ (Зализняк 2004:793) – эту форму подтверждает Р. ед. ж. ры́зой ‘рыжей (о масти коровы)’ в «Целебнике» рубежа XVII/XVIII вв. (Цел.) (Николаев 1988:136).

6. В древнепсковском и во многих псковских говорах рефлексы *sj, *zj перед /e, u, ě, i, ь/ совпадают с рефлексами *s, *z перед передними гласными (*ĕ, *е, *i, *ь) и отражаются как «шепелявые» с’^ш’, з’^ж’. В ряде псковских памятников (Строевский список Псковской III летописи; Лукино Евангелие [ГИМ, Син. 71]) на месте «шепелявых» мягких спирантов наблюдается вариативность написаний с / ш, з / ж. Эти рефлексы отличаются от [ш’], [ж’] – рефлексов праслав. *š, *ž, происходящих из *х, *g в позиции I палатализации и из сочетаний *xj, *gj. Звуки [ш’], [ж’] в данных памятниках передаются инвариантными ш, ж.

7. В псковских говорах распространены рефлексы х, γ на месте общерусских с, з, ш и ж (мяхо ‘мясо’, коγа ‘коза’, пухной ‘пушной’, вехать ‘вешать’, ваγъвать ‘важивать’ и т. п.). Появление х, γ строго позиционно. Развитие х, γ < *sj, *zj датируется позднепраславянским временем. Развитие с, з, ш и ж > х, γ перед сонантами осуществилось после падения редуцированных. Развитие с, з > х, γ между гласными датировке пока не поддается. См. Николаев 1988:128–133; 2005:94–105.

Очерк графической системы Строевского списка III Псковской летописи¹⁴⁷

В 1-м (основном) почерке Строевского списка III Псковской летописи (60-е гг. XVI в.), характеризующемся наличием большого количества (по-видимому, псковских городских) диалектизмов, с и з спорадически пишутся в соответствии с «общерусскими» ш и ж («мена ш > с») и, напротив, ш и ж пишутся в соответствии с «общерусскими» с и з («мена с > ш»). Ниже в скобках приводятся «нормированные» текстуально соответствующие формы из II Архивского списка. Формы приводятся по изданию Псковские летописи 1955. В этом издании текст рукописи напечатан в «нормализованном» виде, без выносных букв и надстрочных знаков, которыми рукопись в действительности изобилует, в частности, более чем в половине слов поставлены ударения (обозначаемые оксией, каморой и варией).

1. «Мена ш > с»

Буквы с и з в соответствии с «общерусскими» ш и ж отмечены в следуюих позициях.

1а. Перед последующими согласными (сонантами и шумными), рефлексы праслав. *š, *ž (не из *sj, *zj).

Здесь использование буквы з указывает на фонему /z/: снезна (А. снѣжна) 60б, снѣзна (А. снѣжно)

134а; казнои плоти (= А. всякия плоти)

127б; притоузно (А. притужно)

160б, 187а, 199б; коемоуздо (А. коемуждо) 80а; коздо (А. кождо) 117б; зазгоша (А. зажгоша)

103б, сгоуще (А. жгуще)

144а, здя (А. ожидая)

146а; съзгли (А. сожгли)

194б; здати (А. ждати)

169б, здали (А. ждали)

178а; враздою (А. враждою)

190б; бозници («божницы», в А. ошибочно бо^лницы)

139а; поусками (А. пушками) 198б.

«Мена ш > о» представлена в формах *šьdla, -о, -і: съсла (А. сошла)

41б, сла (А. шла)

61а, 160а, посло (А. пошло)

59а, 175а, сло (А. шло) 167б, оусло (А. ушло) 123б; съслися (А. сошлися)

168б, не восли (А. вошли)

176б.

Показательны примеры сествие (А. шествие)

149а, partic. высе^д (А. вышедъ) 174б, в которых /ś/, по-видимому, параллельно формам сла, сло – ср. пск. диал. пахол с «неожиданным» х < ṣ, заимствованным из регулярной формы м. р. *похле = пошле́.

Этот же корень содержит слово пошлина < *pošьdlina (Фасмер, III: 349): послину (А. пошлину)

77б, послины (А. пошлины)

90а, 203б, князюю послину (А. княжую пошлину)

90б, по ... послине (А. по ... пошлины)

91а, о послинѣ (А. пошлине)

108а, послинныя (А. пошлинныя)

166б. В этих формах чередование с/ш перед мягким согласным, по всей видимости, указывает на произношение [śl’] < sl’.

В формах глагола сълати написание с буквой с может отражать переход š > ś перед сонантом, если в др.-псковском последовательность *sъlj- развивалась по «общерусскому» принципу, *sъlj- >

śl’– >

šl’-: отслетъ (А. отшлетъ;

-ш- переделано из -с-) 132а; прислете (А. пришлите)

150б; слю (А. шлю)

151б, 159б, 170а, 180б; прислю (А. пришлю)

171а; слъмъ (А. пошлем)

177а; слем (А. шлемъ) 182б. Однако не исключено, что в др.-псковском диалекте в этом глаголе вообще не было перехода *sъlj- >

śl’– >

šl’-, и формы с ш должны трактоваться в рамках «мены с > ш» – иными словами, псковский рефлекс возник в результате переходов *sъlj- > śl’-.

Для приводимых ниже примеров термин «мена ш > с» нами используется условно, так как, по-видимому, в них псковские фонемы /ś’/, /ź’/ являются непосредственными рефлексами праславянских свистящих звуков. «Общерусские»

š,

ž в этих случаях – результат параллельного развития. Эти примеры по существу должны рассматриваться ниже в разделе 2 («мена c > ш»).

1aa. Рефлексы *-slj- > -śl’- в промысляти (А. промышляти)

192а, замыслениемъ (А. замышлениемъ)

195б, 197а при оумышли (А. умысли)

51а, мышлити (А. мыслити)

110б.

1ab. Рефлексы кластеров *sk (с

k в позиции II палатализации), *stj, *zdj > др.-псков. ŝ’k’, ẑ’g’ (= «общерусским» [š’č’]/[š’:], [ž’ǯ’]/[ž’:]): на Скертове (А. Щертове)

153б (топоним); дозгя (А. дожда) 113а; не доезгяя (А. доѣзжая)

146а, съезгяв ся (А. сьѣзжав ся)

157б, наезгяти (А. наѣзжати)

185б, приезгя (А. приѣзжа) 190б.

1b. В причастии/деепричастии на -ши, -ше после согласных: померзсы (А. померзши)

161а; отрексеся (А. отрекшеся)

175а; оустроивси («устроивши») 187а. По-видимому, это явление (переход *š > /ś/ после согласных) было ареальным северо-западным и сохранилось в современных говорах в деепричастной форме [šótsy] (обычно записываемой как шоццы, ушоццы, вышеццы и т. д.) < *šьdъši¹⁴⁸.

1c. На месте праслав. *sj и *zj перед переднерядными гласными и /u/: десевъ (А. дешев)

113а, десевъ (А. дешев)

167б, десево (А. дешево)

124а < праслав. *desjev-, ср. *desiti (др.-русск. десити cѧ ‘найти, застать’, срб.-хрв. дѐсити ‘встретить’); въпрасивати (А. спрашивати)

122а < праслав. *prasjivati, испросенъ (А. испрошен)

129б < праслав. *iz-prosjenъ. Возможно, так же нужно трактовать формы князюю (А. княжую)

90б, на князении (А. на княжении)

185а – если предположить, что они восходят к новообразованиям *kъnęzjь и *kъnęzjenьje от нового корневого аллоформа *kъnęz- < *kъnęʒ- < *kъnęg-. Во всех этих примерах надо предполагать др.-псковское произношение с мягкими «шепелявыми» [ś], [ź].

[1d]. На месте праслав. *š, *ž.

По-видимому, ассимилятивного происхождения [

ź] в зелѣзою (и в А. зелезою)

61а (железа ‘чума’ passim в обоих списках). Начальное

з– в этом слове отмечено во многих восточнославянских говорах, не знающих «шепелявого» произношения с (pl. зе́лезы, залоза́, зало́за, укр. зало́за, белор. залаза́; ср. сходное развитие ж > з в укр. залiзо).

Также ассимиляционное [ś] представлено в сестники (= шестьникы)

174б, 175а 2×, сестников 175а перед последующим [ś].

Мягкая фонема /ś/ представлена в ц.-слав. форме без оузясновѣниа (А. оужаса)

127б (отражение в виде [

ź] «церковного» мягкого произношения

ж?). В этот же ряд могут быть поставлены книжные аористы 3 pl. посадиса (А. посадиша) 193а, выносися (А. выносиша)

201а.

Таким образом, «мена ш > с» на месте *š, *ž в исконной лексике отмечена только в рефлексах *želza, в котором, по-видимому, в анлауте находилась фонема /ź/ (диссимиляционный субститут *ž). Немногие случаи «мены ш > с» представлены в книжных (церковнославянских) формах (в одном случае в корне, в двух других – в аористе 3 pl.).

На месте праслав. *š, *ž (не восходящих к *sj, *zj),

за исключением позиции перед согласным и указанных выше исключений, последовательно используются буквы ш и ж.

В пункте 1а «мена ш > с» происходит в рукописи в тех же позициях, где в современных псковских говорах обнаруживаются x (

x’), γ (

γ’) на месте «общерусских» с и ш.

Также рефлексами *sj, *zj перед -а- в Строевском списке являются только

ш,

ж: повешахоу 61б, повешася 92а, приношаху 198а, оукажоуть 182б 2×.

Существенно, что «мена ж > з» не отмечена в рефлексах *dj, что может указывать на особый фонологический статус этого рефлекса:

а. Перед -а-: пригорожяны 2×, пригорожаны 105б, 106б; слобожяни 172а; продажя 166б, Р. продажи 170б; аор. посажа 58б, инф. сажяти 74б, посоужяти 74б, през. сажаете 176б, прич. посажяны 115а, посажании 115а, наряжая 209а.

б. Перед другими гласными: мѣжи 144а, межи 112б, 210а, 214а, промежи 26б, премѣжи 107б, премежи 142б, попремежи 120б, мѣжиоусобныя 174б; госпоже 34а, госпожина 214б; приобижени 94б, отряжены 186а; Всеволожи 26б; прихожии 106б; пригоже 111а, 160а; осаживаеть 176а.

в. Перед согласными и в конце слова: по пригожью 139б; пригожьствоу 186б, пригожства 183а; ноужно 120а, 134а; моложьшии 168а; Р. мн. невѣжь 135а, чюж, чюжь 137а.

Также на месте *tj (*kt) в подавляющем большинстве случаев пишется

ч, несмотря на довольно значительное количество «мен ч > ц» в рукописи. Можно предположить, что в данном древнепсковском говоре *tj первоначально развивалось в /č’/ в противоположность /с’/ из k в позиции I палатализации:

а. Перед -а-: полочаны 29б, полочяны 69а, полочанъ 69б; извѣчалъ 163а; также перед церковнославянским окончанием В. мн. м. чужаа 33б.

б. Перед остальными гласными: помимо многочисленных форм с суффиксом -ич- (пльсковичи /псковичи, островичи и т. д.), инф. не мочи 168а, Р. ед. помочи 20а, 24б; жечи 187а, 197б, зажечи 175а; Р. мн. ночеи 179б; Печерскои 205а, оу Печере 210б; прич. блюдучи 23б, 115а, блоудячи 27а, опочиваюче 28а, воюючи 28а (2×), ркоучи 29б, 114б, 124б, 167а, 189б 2×, хоупоучи ся 37а, 198а, гонячи ся 39а, 104а, сѣкоучи 103б, бодоучи 103б, 145б, боудоучи 110б, хотячи 112а, 183б, секучю 145б, вяжючи 145б, творячи 149а, едоучи 177а, троучи 179б, слоужачи 187б, знаючи 190а, шибаючи 198а; на Гремячеи горе 39а, Гримячеи 203а; охочих 48а, охвочеи 104б, 106б, охвочим 106а; хочеть 131а, 173б, хочю 171а, 204б (3×); въстрпчю ‘навстречу’ 160а.

в. Перед согласными и в конце слова: помочь 20а.

С «меной ч > ц» только гражяци ‘грозя’ 114б и Фоминиць 104б.

2. «Мена c > ш»

2а. Буквы ш и ж широко представлены в Строевском списке для обозначения мягких «шепелявых»

ś,

ź перед передними гласными и мягкими согласными:

шию (А.

сию) 103б,

перши 40б (2×),

на першех 61б, 62а,

на пѣршех (так же в А.) 70а (< *pьrsi ‘городские укрепления’);

по Залешью 54а (топоним);

възвыши 8б (А.

возвыси);

привишили (‘привесили’) 91а,

повешили (А.

повесили) 123б;

в Оушитве (А.

Уситвѣ) 128а (топоним);

не отступитешь (А.

отступитесь) 133а;

разбѣжялиша (= А.

разбегошеся) 144а;

с вѣшне (А.

веснѣ) 139б;

из Роуше (А.

Русе) 146а (г. Ст. Русса);

исьше||

кли (А.

иссѣкли) 181а–б;

гражяци (А.

гражачи) 114б (< *grozętji);

привежена бысть (А.

привезена) 78б, аористы

повеже (А.

повезе) 134а,

привеже (А.

привезе) 165б,

вывеже (А.

вывезе) 171б;

вожити (А.

возити) 160б, 164а,

вожили (А.

возили) 190а;

не вжемше (А.

вземше) 106а,

а вжяше (А.

взяша) 123б;

жятя (А.

зятя) 152б;

до ожера (А.

озера) 193б;

желеи (А.

зелеи) 196а;

помержли (А.

померзли) 161а;

рождьякона (А.

роздьякона) 177б;

извожникы (‘*

извозьникы = извозчики’) 180а.

2b. «Мена c > ш» отмечена также с формах с III палатализацией –

вшю (А.

всю) 115б,

вшоу 130б;

княжеи (А.

князеи) Р. мн. 119а, 130б, 157а, а также в церковнославянских формах с

ź <

ʒ́ <

g в позиции II палатализации:

не на долже времени (*dьlʒě – А.

долге) 61б;

въ множехъ (*mъnoʒěxъ – А.

мнозѣх) 127а,

в доспѣше (*dospěs’+ě – А.

доспѣсе) 145а. В следующей форме возможны как II, так и III палатализации:

не бѣ лже (А.

лзѣ) 161б.

Таким образом, графическая «мена c > ш» в Строевском списке представлена только в исконных формах с мягкими фонемами /ś/, /ź/, восходящими к праслав. *s, *z перед переднерядными гласными, а также к *

х, *g в позиции III (прогрессивной) палатализации. В этих случаях в современных псковских говорах представлены «шепелявые» рефлексы ś, ź.

В начале, конце слова и в интервокальной позиции в Строевском списке на месте «общерусских» твердых с и з всегда пишутся буквы с и з.

Сказанное выше можно представить в таблице А. В ней не учитываются «общерусские» рефлексы в псковских «

х-говорах».

Таблица А

Рефлексы праслав. *s, *z, *sj, *zj, *š, *ž в псковской «протосистеме», Строевском списке III Псковской летописи и в псковских «

x-говорах»

Примечания к таблице. ¹ А – гласные [а], [о], [ъ], [у]; Е – гласные [е], [ь], [ě], [і]; С – любой согласный. ² Условные «ретрофлексные» ṣ, ẓ реконструируются на месте диалектных рефлексов

x, γ. ³ В Строевском списке буква ж на месте общерусского твердого з представлена в одном примере – Ожолицю (А. Озолицу)

93а.

Рефлексы праслав. *skě рассмотрены в § 10.2.5.

В торопецко-селижаровских говорах наиболее распространенным рефлексом праслав. *stj, *šč является [š:], более редкими – [š’:], [šč] (ДАРЯ 1, карта 49). Эти рефлексы восходят к [š’č’], такое произношение буквы щ можно предполагать и в языке «Слова». На месте праслав. *zdj, *žǯ (< раннепраслав. *zg^e, *zgj) в торопецко-селижаровских говорах превалирует рефлекс [ž:], реже фиксируются [ž’:], [žǯ] (ДАРЯ 1, карта 52). Эти рефлексы восходят к [ž’ǯ’].

В осташковском говоре на месте *stj, *šč, *zdj, *žǯ отмечены интервокальные мягкие свистящие спиранты [s’:], [z’:], возникшие из [s’c’], [z’ʒ’] < [s’t’], [z’d’]: даззя́, до́зьзик (в ауслауте только дошьчь); исьсё́ ‘еще’, тасьси́т ‘тащит’ (Чернышев 1949:268). По-видимому, рефлексы *stj,* šč; *zdj, *žǯ > [s’t’]; [z’d’] характерны для южноильменсκо-cелигерсκого диалекта.

Псковские и новгородские рефлексы – [š’k’] < праслав. *stj, *šč (также Кошькѣи ‘Кощей’), [ž’g’] < *zdj, *žǯ (Зализняк 2004:48–49) – в «Слове» также не представлены. Ср. в Строевском списке III Псковской лет. (также с переходом [ž’] > [z’] перед согласным и, возможно, с отвердением [g’] > [g]): 167б, дожга 91а, дозга 113, подъезгая 198б; с мягким [g’] – дожгя 88а, дожгевных 120а; доезгяя 146а, съезгяв cя 157б, наезгяти 185б, приезгя 190б.

В списке «Слова» на месте праслав. *stj пишется щ, фонетическое значение которого неясно: Перв., Ек. вѣщiи _I.1.9, вѣщiа _I.1.27, вѣщеи _{I.3.12, VII.2.34}; вѣща _VII.2.32; Перв., Ек. пущашеть _I.1.16, пущаше _I.1.26, роспущени _II.2.16; Перв., Ек. жалощами _IV.1.25. На месте праслав. *šč (< раннепраслав. *ske, *skj) также пишется щ: Перв., Ек. ущекоталъ _I.3.2, щекотъ _II.2.26; рища _I.3.6а, нарищуще _IV.3.20; ищучи _{II.1.22, II.2.30}; щиты (passim), щитовь _VI.1.23; прыщеши _III.2.3; трещатъ _IV.1.5; плещучи _IV.2.7; тъщими _V.2.9; также в заимствовании Перв., Ек. кощеи _V.1.26, кощiево _VI.1.46, кощея _VI.2.28.

На месте *zdj в списке «Слова» находится жд (дождю _III.1.7), однако неизвестно, как произносилась эта последовательность букв.

В «Слове» не отражено смягчение праслав. *st перед *[r’j]: Перв. изъострени, Ек. изoстрeни _II.1.19 (< праслав. *iz-ostrjen-, ср. церк.-слав. изощренъ).

Язык «Слова» имеет cmaндapmныe рефлексы III палатализации, то есть ц, з, c на месте праслав. *k, *g, *x. Если Перв., Ек. подвизаша _VIII.2.18 может быть церковнославянским субститутом диалектного подвигаша, а Р. ед. Перв., Ек. сицеи _III.3.33 – книжным словом, то такие формы, как Перв., Ек., Мал. нeльзѣ _VII.3.5, мѣсяца _V.3.14, нани́‹ц›е _VI.1.35 ⇐ Перв., Ек. наниче (праслав. *na nice < *na niko), фонетика суффиксов -ица, -ьце, -ьць наверное соответствуют диалектному узусу.

В языке «Слова» реконструируется своеобразное склонение a-основ с окончанием –ѣ у основ на -ица, в котором Р. Д. М. ед. и Им. В. мн. имеют окончания твердого склонения -ѣ (§ 7.2)¹⁴⁹. Особый статус основ на -ица прослеживается и в других западных и северо-западных памятниках (§ 7.5)¹⁵⁰. См. обсуждение последовательности II и III палатализаций и их севернокривичских рефлексов в Зализняк 2004:41–47.

Древненовгородский материал по нарицательным существительным и антропонимам на -ица указывает на аффрикату во всех позициях. Раннепра слав. *-ikā имеет двойственный рефлекс – вариант -ька представлен наравне с -ьца: вежка, дѣжка, бочка, оточка, полушка, деревенька¹⁵¹ ~ кадьца, полстьца, вершьця, *зѣндѧньца. В антропонимах представлено только -ька: Нѣжка, Илиика, Челюстка, Бобачка, Дрочка, Жирочка, многочисленные имена на -шька (Домашка, Страшка, Осташка, Гришка, Нѣгошка и т. д.), Кузька, Илька, Недѣлька, Стронька (Зализняк 2004:831–832, 835–836).

В «Слове» не отмечен рефлекс -(ь)га- в позиции III палатализации, известный из севернокривичского региона. Диалектные формы с -(ь)г- перед -а- этим регионом не ограничены: псков., арханг., смол., брян., орл. нельга ‘нельзя’ (СРНГ), др.-псков. nilga (Фенне); псков., новг., арханг., твер., волог., костром., яросл., влад., нижегор., орл., кур. по́льга / польга́ ‘польза’, смол. льга ‘послабление’ (СРНГ); др.-новг. *льга: [л]ега ‘можно’ Гр. 815 (Зализняк 2004:756)¹⁵²; белор. не́льга, укр. диал. нільга́ ‘нельзя’, пільга ‘льгота’.

Древненовгородский рефлекс *g’u > зу после -ę- < *-ĭn- аналогичен рефлексу *dju > [ʒ’u] > [ʒu] > зу (§ 10.2.6): Д. ед. кънѧзоу, къ кнѧзоу в берестяных грамотах, также кънѧзоу 2× в Остромировом Евангелии и кънѧзоу 1×; кнѧзоу 3× в списке 2-й пол. XII в. Чудес Николая Мирликийского в составе Златоструя (Зализняк 2004:47; Гиппиус 2019:51). В «Слове» окончание Им. ед. -е (алломорф «твердого» окончания –о), вероятно, представлено у основ къняз- и Игор- (§ 2.2, 7.6.2). Развитие [ʒ’], возникшего из *g в позиции III палатализации перед задними гласными, различается по русским говорам: наряду с широко распространенным польза, пользовать и т. д., в которых отражен рефлекс [ʒ’] > [ʒ] > з, известно и новг., влад., нижегор. пользя (СРНГ) с сохранением мягкости.

В северо-западных говорах представлен рефлекс др.-рус. льзѣ: олон. льзи; новг., ленингр. нельзе, арханг. не́льзи, смол., арханг. нельзи (СРНГ). Рефлекс *g’е > [ʒ’ě] > зѣ после -ь- аналогичен рефлексу *dje > [ʒ’e] > зе (§ 10.2.6) и поэтому может интерпретироваться как эффект III (прогрессивной), а не II (регрессивной) палатализации. Последняя не приводит к аффрикатизации велярных в севернокривичском ареале (§ 10.2.3).

В севернокривичских диалектах представлены формы на -къ, -гъ в позиции III пал. после *-ę- < *-ĭn-: псков. ме́сяк; др.-новг. колобѧгь Гр. 222 ‘колбяги’; скандинавские слова, заимствованные в «наддиалектный» древнерусский через севернокривичское посредство: варѧгъ, *бурѧгъ, стѧгъ, ср. также ꙗтвѧгъ, фрѧгъ (Зализняк 2004:41–47). Также велярный представлен в древненовгородской основе вьх– ‘весь’, псковским соответствием которой является вьс-, что скорее всего говорит о разнонаправленном выравнивании парадигмы, в которой закономерно чередовались вьх- и вьс’-. Аналогичной перестройке подверглись и парадигмы основ типа кънѧзь и мѣсѧкъ / мѣсѧць.

Второе полногласие – развитие праславянских последовательностей *TЪRT в TЪRЪT, характерное для севернокривичского диалекта: др.-новг. кьрьзьно, дьльгь, смьрьди, смьрьда, жьлътоѥ (Зализняк 2004:49–52). Об акцентологических закономерностях в распределении рефлексов TЪRЪT в говорах севернокривичского происхождения см. Николаев 2001; 2015.

В орфографии, метре и рифмике «Слова» нет следов второго полногласия, что исключает его севернокривичскую локализацию. В говорах к востоку и югу от линии Новосокольники – Бежаницы – Холм – Осташков – Торжок, включая торопецко-селижаровские, а также в русских говорах Литвы и Латвии второе полногласие отсутствует или отмечено в единичных лексических заимствованиях (столо́б наряду с столб, верё́х наряду с верьх) и в заимствованных словообразовательных моделях (скатерётка наряду с скатёртка, столобо́к наряду с столбо́к) – МРЭ; Семенова 1963; ДАРЯ 1, карты 91, 92¹⁵³.

Второе полногласие (наряду с цоканьем) отражено в «Повести временных лет» в составе Ипатьевской летописи, где оно пишется как -оръ-, -орь-, -оль- (/-

ъль-, –

оло-), -оль- (/-

ьль-), -еръ-, -ерь- (/-ѣрь-, -ере-). Также второе полногласие отмечено в Лаврентьевской летописи по 1071 г. включительно. Объяснение этих форм как компромиссных между вост.-слав. ТЪРТ (ТОРТ) и церк.-слав. ТРЪТ вряд ли правомерно, поскольку церковнославянские орфограммы ТРЪТ в этих текстах очень редки. В приводимых ниже списках подчеркнуты однокоренные формы, написанные с вторым полногласием в обеих летописях¹⁵⁴.

Ипатьевская летопись (1-й и 2-й почерки):

торьжество л. 52б, корьзна 53а, корьмилечь 53б, по‹т›торьгати 65б; Морьдвою 90а;

вольхвовь 15а, вольхвь 16б, 66б (2×), 79, вольхвомь 35б, волъствї (sic!) 40а, вьльсви, вьльхвы 55б (2×), вольхва 65а (2×), вольхву 67а (2×), вольхвованиꙗ 65б, вольхвуєть 66б, волъшвеньє|мь 66б, волъшьвлѣньꙗ 100б, дольжни 45б, дольжни 52а, молъньꙗи, мъльнъꙗ 55б, молонии 98б, по Волъхову 66б, Болъди|ну гору 71б, исполъчивъ 87б, сълънъцѧ 100б;

перьсть 41б, пьрьстью 68б, жер‹ь›твѣ 49б, жерьтва 51б, примѣрьзнѧше 72а, миродерьжца 79а, веръстъ 89а, оуверьглъ еси 90а.

Лаврентьевская летопись (1-й почерк и почерк Лаврентия по 1071 г.):

Моръдва 2а, 4а, 4б;

Волъга 2а, Волъзѣ 59а, Болъгарскаꙗ 8а, волъхвомъ 30б, волъсви 34б, 50а, волъшвеньємь 60б, молоньꙗ 50а (2×);

Серебь 2б, оумерелъ 45б, мерьтвечину 5б, Черьмно|му 32а, перьсть 37б.

«Графическое» второе полногласие, которое с большой степенью вероятности отражает раннедревнерусское фонетическое, отражено в Троицком хронографе нач. XV в. (РГБ, ф. 3041, № 728). Для «светских» частей Троицкого хронографа (в их числе «Александрия»¹⁵⁵) характерны раннедревнерусское употребление прошедших времен (в частности, имперфект совершенного вида), регулярно согласующиеся деепричастия и правильные формы двойственного числа.

В церковнославянских текстах на библейские темы (лл. 1a–337b), предшествующих «Александрии», на месте праслав. *TъRT, *TьrT как правило пишутся ТорТ, ТолТ, ТерТ, то есть используется стандартная древнерусско-церковнославянская нотация.

В «Александрии» (лл. 269с–338а), написанной на смеси древнерусского и церковнославянского, на месте праслав. *ТъЯТ пишется ТоръТ (единично ТъръТ), ТолъТ и реже ТорТ (ТърТ), ТолТ (ТълТ), на месте *TьrT – ТерьТ, ТеръТ и реже ТерТ (ТьрТ). Орфограммы вида ТоръТ в данном случае нельзя объяснить, как «гибридные» между др.-рус. ТърТ (ТорТ) и церк.-слав. ТръТ, поскольку последние в рукописи практически не представлены. Орфография «Александрии», вероятно, отражает древнерусскую фонетику до падения редуцированных – [Тър^ъТ], [Тъл^ъТ], [Тьр^ьТ] с пазвуками во втором слоге.

В тексте, следующем за «Александрией» (л. 338а–392d), орфограммы ТоръТ, ТълъТ не используются, ТеръТ отмечена единственный раз, нередка только ТерьТ. Из этого следует, что орфография «пост-Александрии» сформировалась после падения слабых редуцированных, а рь во втором слоге «полногласия» используется для обозначения мягкого [р’].

По-видимому, произношение [Тър^ъТ], [Тъл^ъТ], [Тьр^ьТ] было свойственно большинству раннедревнерусских диалектов, кроме древнепсковского и древненовгородского¹⁵⁶. Вероятно, «полногласные» написания в троицкой «Александрии» восходят к протографу XII в., когда пазвуки еще произносились. Во время падения редуцированных сильные редуцированные первого слога в ТъръТ, ТьрьТ «прояснились» в [о], [е], тогда как во втором слоге произносились пазвуки [^ъ], [^ь], никогда не «проясняющиеся» и выпавшие наряду с прочими слабыми ерами.

Орфограммы ТъръТ / ТоръТ, ТълъТ / ТолъТ, ТьрьТ / ТерьТ характерны для древнерусских рукописей южной локализации с XI по XIV в. (Жовтобрюх и др. 1979:182–184), в частности для Лаврского Евангелия-апракоса 3-й четв. XIV в. (Гнатенко 2016:250) и «Повести временных лет» по 1071 г.¹⁵⁷ Ни в этих памятниках, ни в Троицком хронографе редуцированные второго слога в рефлексах *TЪRT не пишутся как

о, е – в отличие от рукописей псковско-новгородского ареала, в которых написания ТороТ, ТереТ обычны. В Лаврентьевской и Ипатьевской летописях такое написание есть только перед сонантом в молоньꙗ, что свидетельствует о живом произношении этого слова как [молон’jа], ср. широко распространенное рус. диал. мо́лонья и белор. диал. маладня (ЭССЯ; СРНГ).

Отличительной чертой Троицкого хронографа является спорадическое цоканье: коръстичю 300b наряду с коръстицю 289d, коръсти|цю 299a, 300b, къръстицю 298с ‘ящик’ (см. дополнительный материал в Вилкул 2008:112). Цоканье и второе полногласие широко представлены и в Ипатьевской летописи, их следы – в Хлебниковской, следовательно, эти диалектные признаки восходят к общему протографу. В этих текстах, как и в Троицком хронографе, отсутствуют прочие «новгородские» признаки.

В раннедревнерусский период цоканье было свойственно северо-западному ареалу – смоленско-полоцкому, торопецко-селижаровскому, псковскому, западно- и восточноновгородскому диалектам, а на востоке – обособленному диалекту Мещеры. Однако могли существовать и другие раннедревнерусские диалекты с цоканьем.

Второе полногласие в «Александрии» по Троицкому хронографу (демонстрационный список):

1) Написания ТоръТ (ТърЪТ), ТолъТ: боръзости 305c; ѡ|болъкъша сѧ 310а; горъдъ 305d, горъда 302d, горъды 317d, ра|згоръдѣлъ 310b, горъдостью 312c; долъженъ 317a, долъжни 316d; долъгыи 319c, долъготоу 321a; коръстоу 318a, коръстицю 289d, коръсти|цю 299a, 300b, коръстичю 300b, къръстицю 298c; коръмити 281b, коръмълю 299a; молъчанию 310d; полъкъ 311c, 320a, полъкы 309b, 312a, 313c, 321d, исполъчити сѧ 320c; поръты 307d, поръты 318d (2×); столъпи, столъпы 313d и т. д.

2) Написания ТерьТ, ТеръТ: поверъгъ 315c, поверъгъ сѧ 312c; верьстѣ 309d, веръстъ 302c, веръстъ 313c; верътъпы 320a; деръжа 306c, деръжаше 315c, ѡдеръжимъ 312c, ѡбьдерьжа 292b, ѡ|бьдеръжати 300b, миродеръжьцa 281a; деръзноущимъ 307a, деръзновенїємъ 315b; жерътвоу 296d, жерътвы 316d; намеръзъ сѧ 301d, померъзываєть 309c, померъзъшоу 312c; мерътвымъ 304b, смерьти 288d, 293b, съмерьтенъ 300a, смерътна 300a, бесмерътныхъ 300a, бесмерътны|и 301d, оумеръшоу 316b, оумеръшаго 281b, мерътвъ 293a, мерътва 315b; перьвѣе 306c, перьвыи 294a, перьвое 310d, перьвоє 313b, перъвыѧ 281b, перъвое 301c, 307a, перъвоє 307a, перъваꙗ 302c; перьсть 309a, перьстью 309b; перьси ‘грудь’ 315d, перьсехъ 315d; милосерьдии 314c; тверъды 313d; терьпѣти 281a; черьвенъ 294b, черьвленѣ 310a; оучеръменъ 294b, черъмна|го 303b, черъмни 319d; шерьшнемъ 311d и т. д.

Однажды отмеченный «дублирующий» хендинг хŏ‒го (и пе́рвыхŏ кŏня́з‹ĕ› // и того ста́раго Влади́м‹ѣ›ра _VII.3.3‒4) находится в одном ряду с неточными хендингами ко-го, ха-ка, ка-ха и т. п. и ничего не говорит о произношении г кроме того, что это велярный согласный. О смычном произношении г говорит стандартный хендинг иг-ик. Поскольку фонема х является редкой, она чаще рифмуется с другими велярными, чем с самою собой, однако в качестве рифмы выбирается слог с к, а не с г. Хендинги вида Vх–Vг и Vг–Vх отсутствуют, хотя в случае произношения г как [γ], исходя из системы звуковых повторов, они были бы стандартными (§ 5.4.1) и поэтому встретились бы неоднократно. Все это указывает на смычное произношение [g] в языке «Слова».

Отсюда следует локализация последнего севернее изоглоссы фрикативного γ (ДАРЯ 1, карта 44), что делает сомнительной его смоленско-полоцкую и исключает киевско-черниговскую атрибуцию. Если торопецко-селижаровские особенности морфологии еще как-то можно списать на копииста нач. XVI в., то звуковые повторы могут быть только авторскими.

В «Слове» отмечен только стандартный рефлекс -л- на месте праславянского кластера *dl: Перв., Ек. вѣтрило _VIII.1.14, ожерелiе _VII.1.20, на заборолѣ _{VIII.1.27–28}, забралы _V.1.27, на забралѣ _{VIII.1.12–13, VIII.1.40–41}, Перв., Мал. (л. 34) крылы (ред. Ек. крилы) _IV.2.5 ~ Перв. крильца, Ек. крилца _V.3.8, Перв., Ек. крилцю _VIII.1.19; Перв., Ек., Мал. крилы _VII.1.15; Перв. шестокрилци, Ек. шестокрильци _VI.3.25. В «Слове» нет примеров на отражение праслав. *tl.

Рефлексы *dl › гл и *tl > кл в интервокальной позиции представлены в древнепсковском диалекте, например в Псковской II летописи: привегли (< праслав. *-vedli), блюгли сѧ (< *bljudli), на конь оусегли (< *-sědli), соустрѣкли (< *-rětli). Также -кл- известно из списков Новгородской IV летописи: възмѧкла^с Нв. 469 (< *vъz-mętla, ДРУС: 325). В частности, в Строевском списке III Псковской летописи sub XV–XVI вв.: блюгли сѧ 176а; ед. м. повегле, свегле 192а, мн. подвегли 123а, привегли 147а, 196б, повѣгли 198а; оуссегли 131б, 142а, оусегли 141а; соустрѣкли 197б.

В анлауте: псков. (также олон.) клещица ‘деревянная игла для вязания рыболовных сетей’, смол. клещĕтки ‘щипчики; палка с расщепленными концами’ и т. п.¹⁵⁸; псков., твер., олон. и т. д. клескать ‘бить, шлепать’¹⁵⁹ (Николаев 1989:193–194); др.-новг. клещь ‘лещ’ (Зализняк 2004:747).

В псковско-кривичских по происхождению говорах *-dl- отражается как -гл- (СРНГ, ПОС):

– псков. жерогло ‘узкий выход из залива в озеро; глубокое место в реке с быстрым течением’, жерегло ‘конусообразный вход в ловушку для рыбы’, Жерегло ‘историческое название протоки из Псковского в Чудское оз.’ < праслав. *žerdlo;

– ? псков. дя́гло ‘отверстие, прорезь в нижнем крае упруга для протока воды внутри лодки’ < *dědlo (§ 10.2.1), ср. лит. dė̃klas ‘чехол, футляр’;

– псков. жа́гло, жагло́ ‘жало’ < *žędlo;

– псков., олон. не́гла, нё́гла, новг., арханг. не́гла, арханг. мегла́, олон. мё́гла ‘лиственница’, волог. не́гла ‘сосна’, олон., онеж. не́гленцы ‘два столбика в носу судна, укрепленные в кокоры, с обеих сторон бушприта’ < *ne-edl- ‘не-ель’ (СРНГ, ПОС).

В полоцких говорах лексикализованный рефлекс -дл‐/-гл‐/-ўл- представлен в рефлексах суффикса *-dlo (цепидло, цеповидло ‘рукоять цепа’; же́раўло, жараўло ‘дымоход’, крыглы ‘бакавыя жэрдкi ў санях-развалках’, радло ‘соха’ и т. д.) и корня *ed1– ‘ель’ (ядлинец, ядловец, ядлоўнiк ‘можжевельник’) – Николаев 1989, карта на с. 195. Часть приведенных в Николаев 1989:190–198 форм с -дл- можно счесть польскими заимствованиями, однако все формы с -ўл- (-в-, -йл-) и -гл- наверное являются полоцко-кривичскими.

Ареал рефлекса анлаутного *tl- > кл- отличается от ареала *-dl- > -гл-. Рефлекс *tl- > кл- представлен в древнепсковском, древненовгородском и смоленском диалектах, при этом *tl- > л- в торопецко-селижаровском, тверском (верхневолжском) и полоцком диалектах. Рефлекс кл- отмечен также в белорусских северногродненских говорах и восточнорусских говорах «кривичского пояса» (Николаев 1989:194)¹⁶⁰.

Общей изоглоссой торопецко-селижаровского и верхневолжского диалектов является рефлекс праслав. *-tl- > -кл- в l-причастии *čьtl- от глагола *čisti ‘(по)читать’: прочкла́, почкли́ отца́ и т. п. (Николаев 2011:11)¹⁶¹. Таков же рефлекс в северо-западных и северодвинских рукописях: чькли в Новгородской летописи по Архивскому списку, чькли в Хлудовском списке Стоглава, сочклись, сочклисе в северодвинских Лодомских актах (Шахматов 1915:101–102).

Отсутствие специфических диалектных рефлексов интервокального *dl на русском Западе и Северо-Западе характерно для торопецко-селижаровских и смоленских говоров. В новгородских берестяных грамотах есть только один пример на *dl > гл: вег[лесе] в поздней (конец XIV в.) грамоте № 25, при рефлексе *dl > л в других грамотах: В. ед. рало 805, Р. ед. рала 663 (< праслав. *ordlo), возвело 531, розвьли 510 (< *vedl-), бѣлилъ (< *belidlo), Р. ед. мъла (<мы->) 129 (< *mydlo) – Зализняк 2004:49. Поэтому вег[лесе], равно как веглѣ, повеглѣ, вывеглѣ в новгородской пергаменной грамоте 1412 г. и аналогичные формы в Новгородской IV летописи (Нв.), можно считать инодиалектными (псковскими или южноильменско-селигерскими?) формами. Топонимы Жерегло, Жаглово, Виглино, Еглы, Еглино, Раглицы, Сеглицы, Суглица и др. известны с территории Псковской и Новгородской земель (Зализняк 2004:49), однако диалектное происхождение этих топонимов неясно: они могут иметь не древненовгородское, а древнепсковское происхождение¹⁶².

В списке «Слова» колеблется написание и / ы после р в корнях крик-, крил- и риск- /рыск-.

– Праслав. *riskati: Перв., Ек. дорискаше _VII.2.25; нарищуще _{IV.3. 20}; рища _I.3.6a ~ рыскаше _VII.2.24; прерыскаше _VII.2.28.

Др.-рус. рискати, рищу (Изборник 1073 г. и т. д., Срезн.). Глагол рыскать с вторичным –ы- имеет общерусское распространение. В большинстве белорусских и украинских говоров рефлексы р[и]ск– и р[ы]ск– фонетически совпадают, а в закарпатских говорах с различением и и ы глагол, по-видимому, отсутствует.

– Праслав. *kričati: Перв., Ек. кричатъ _VI.1.36; крычатъ _II.2.15.

Колебание ри /ры может указывать на твердое произношение р перед гласными переднего ряда. Мена ри / ры скорее всего привнесена копиистом нач. XVI в., однако могла быть присуща и оригиналу «Слова». Этот признак подтверждает локализацию его в северо-западном ареале. В частности, крык, крыча́ть, крыче́ть, кры́кать (согласно СРНГ sub крик, кричать, кричеть, крикать) имеют разорванный ареал на территории старого заселения: с одной стороны, северо-западные говоры (новгородские, архангельские, онежские, олонецкие, петербуржские), с другой – восточные и юго-восточные (ярославские, вологодские, костромские, рязанские, донские, русские говоры Мордовии).

– Праслав. *kridlo: Перв., Мал. (л. 34) крылы (ред. Ек. крилы) _IV.2.5 ~ Перв. крильца, Ек. крилца _V.3.8, Перв., Ек. крилцю _VIII.1.19; Перв., Ек., Мал. крилы _VII.1.15; Перв. шестокрилци, Ек. шестокрильци _VI.3.25.

В «Слове» я условно реконструирую кри- согласно праславянской форме и свидетельству древнерусских памятников. Вариант крыло, вероятно, возник по аналогии с глаголом крыти. В подавляющем большинстве русских диалектов записано кры-: рус. крыло и его многочисленные производные (СРНГ). Единичные русские диалектные формы с возможным сохранением кри-: новорос. крила́стый; новг., енис. криле́чко (СРНГ). Что не менее важно, рефлекс /ры/ представлен во всех карпатоукраинских говорах, сохраняющих различие между праслав. *i и *y: закарпат. Скотарское, Ольшаны, Брод, Керецки, Люта, Турья Поляна, Бороняво, Черный Поток, Синевир и т. д. крыло, Ярок крɵло́ – ср. крик, крича́ти в большинстве перечисленных говоров (МКЭ).

В языке «Слова» на основании звуковых повторов реконструируются рефлексы:

– сильный ъ перед -j- предположительно имеет рефлекс о под ударением (грозн‹о́›й _V.1.5) и безударный рефлекс ы (вели́кый passim);

– сильный ь перед -j- предположительно имеет рефлекс е под ударением (леб‹я›де́и _I.1.17, леб‹я›де́й _I.1.26, коще́й _VI.1.46, слав‹е́›и _II.2.26) и безударный рефлекс и (вѣ́щ‹и›й _I.3.12, по̀вѣстий _I.1.2);

– проясненный слабый и ь перед -j- имеет рефлекс и независимо от ударения: б‹и́›я _IV.3.2, кощи́ево _V.1.26, кощ‹и́›я _VI.2.28; розлия́ ся _IV.3.16; в‹и›ю́ть ся _IX.3.10; по ковы́лию _VIII.1.25; копие́ _I.2.15 и т. д.;

– праслав. *у перед -j- имеет рефлекс ы: Кы́ев(ŏ) passim; окончания Р. ед. ж. и В. мн. м., Им. В. мн. ж. -ыи passim.

Рефлексы праслав. *yj (*ъj) в сильной и слабой позициях совпали далеко не во всех восточнославянских диалектах. В частности, реконструируемая для «Слова» деснинская система с рефлексами *yj/*ъj > /ыj/ в открытом слоге (мы́ю, кры́ю) ~ *yj/*ъj > /oj/ в «новозакрытом» слоге (молодо́й) под ударением распространена сплошным массивом к западу от линии Гагарин – Вязьма – Белев – Кромы – Белгород и к востоку от границы с Белоруссией. Также она отмечена в торопецко-селижаровских говорах южнее Торопца, в Половатье южнее Холма и в псковских говорах в нижнем течении р. Великой (Николаев 1988:120).

Противоположная система (мою ~ молодый с архаическим вариантом м[ъ]ю, кр[ъ]ю ~ молод [ъ]й) известна из новгородских и онежских говоров и, возможно, из новгородских берестяных грамот (Николаев 1988:121).

Аналогичная система представлена в Киевской лет. в составе Ипатьевской по 1150-е гг., в первую очередь в основе *stryj- (*strъj-) ‘дядя по отцу’¹⁶³. Формы приводятся по годам:

– Закрытый слог:

Им. стрыи (1133, 1138, 1148 3×, 1149, 1150 гг.); В. стрыиню ‘жена дяди по отцу’ (1155 г.).

– Открытый слог:

Р. строꙗ (1146, 1149, 1150 [2×], 1151, 1154 гг.) и стръꙗ [стръjа ? строjа ?] (1128, 1156 [2×]), Д. строеви (1123, 1128, 1138, 1149, 1151, 1152, 1154, 1155 [4×] гг.) и стрьеви [стръjеви ? строjеви ?] (1156 г.).

Форма Р. стрыꙗ представлена в Киевской летописи позднее – под 1171 и 1173 гг.

Смешанная (без распределения по годам) система стрыи ~ строя /стрыя характерна для Галицкой и Волынской летописей в составе Ипатьевской. Можно предположить, что система стрыи ~ стрыя сохранилась из галицко- волынского протографа, тогда как основа строj- принадлежит редактору Ипатьевского списка:

– Закрытый слог:

Им. стрыи 301а, 303а.

– Открытый слог:

Р. строꙗ 288б, Зв. строю 293б, 391а, Д. строеви 301а, 301б ~ Р. стрыꙗ 305а, 306а, Д. стрыеви 306а, М. стрыи 305а.

В твердом склонении а-основ в «Слове» наблюдается проникновение окончаний мягкого склонения: Р. ладѣ _{VIII.1.46–47,} славѣ _{II.1.23, VII.1.26}, Д. М. головы _IX.3.4, Каялы _IV.1.20, на кроваты _V.2.6. Мягкие а-основы имеют синкретическое окончание Р. М. Д. -и – за исключением основ на -ица, в которых в Р., М. ед. и Им. В. мн. отмечено окончание -ѣ.

Склонение а-основ в «Слове» локализует его язык в торопецко-селижаровском ареале, для которого характерно проникновение окончания мягкого склонения в склонение твердых основ: Р. воде́ (/ воды́), Д. М. воды́ (§ 7.3). Внутри торопецко-селижаровского ареала говоры, в которых Р. Д. М. ед. мягких основ имеют синкретическое окончание -и (земли́), расположены восточнее Опочки, в окрестностях Локни и Холма. Остальные торопецко-селижаровские говоры с окончанием -и находятся на границе с полоцкими, смоленскими и тверскими говорами, для которых характерен этот же синкретизм.

Система склонения а-основ позволяет сузить локализацию «Слова», исключив из нее как древнерусские юго-западные (§ 7.4), так и новгородские, псковские, полоцкие и смоленские говоры. Для южноильменско-селигерского диалекта было характерно склонение а-основ, отличающееся как от древненовгородского, так и от древнепсковского (§ 7.5). См. сравнительную табл. 23, в которой приведены основные восточнославянские системы соотношения окончаний Р. Д. М. ед. а-основ.

В древнетверском диалекте мягкие а-основы, как и в «Слове», имели синкретическое окончание Р. Д. М. -и, однако твердые а-основы имели праславянские окончания: Р. -ы, Д. М. –ѣ (§ 7.5).

Трудно себе представить, что копиист нач. XVI в. или более ранние переписчики аккуратно отредактировали текст в отношении склонения а-основ, заменив некую оригинальную систему «Слова» торопецко-селижаровской с нетривиальным противопоставлением основ на -ица другим мягким а-основам, при этом другие раннедревнерусские черты протографа «Слова» до нас дошли без систематических искажений, а редакторская правка непоследовательна¹⁶⁴.

В списке «Слова» варьирует огласовка основы в формах Д. и М. местоимений, при этом преимущественно используются алломорфы с е-огласовкой: себѣ (6×), тебѣ (2×) при однократном со̀бѣ _VI.3.27. А. В. Дыбо (2006:454) сочла формы с себ-, теб- церковнославянскими. Однако в торопецко-селижаровской зоне отмечено свободное варьирование Д. М. себе/собе, тебе/тобе (ДАРЯ 2, карта 61). Можно думать, что огласовка -е- в торопецко-селижаровских говорах имеет древнерусское диалектное происхождение. Проникновение огласовки -е- из Р. в Д. М. противоположно процессу, известному из древнетверского и древнемосковского (до XV в.) диалектов, где огласовка -о- проникла из Д. М. в Р. (собе и собѣ – Николаев 2011:12). Оппозиция Р. себе ~ Д. М. собѣ представлена в смоленских и полоцких говорах, в древнепсковском и древненовгородском диалектах (Зализняк 2004:152), в юго-западных русских говорах, в белорусском и украинском языках.

Регулярная вокализация окончания Им. ед. м. р. -ъ у о-основ в «Слове» скорее всего говорит о том, что автор заменял окончанием -о окончание Им. ед. -е, характерное для севернокривичского диалекта (§ 2.2, 7.6.1). Наличие этого окончания в сопредельных торопецко-селижаровских говорах XII в. более чем вероятно.

В акцентологическом отношении окончание -о в формах а. т. с ведет себя как рецессивное: во̀ронŏ _II.3.20, гла̀сŏ _VIII.1.2; свѣ̀тŏ _{II.1.4, II.2.24, VI.3.15, IX.2.11}; ту̀рŏ _II.1.2, _III.2.6; щѐкотŏ _II.2.26; я̀рŏ _{III.2.1, 12}; са̀мŏ _VII.1.12, а̀ самŏ _VII.2.24; бы̀лŏ _VI.1.45. Однако в формах а. т. b, если судить по метру, окончание также безударно: у́мŏ _I.2.12; о́нŏ _{VII.2.31а‒б}. Также оно безударно в формах а. т. е, в котором ударение сдвигается направо только на сильные редуцированные: О́лĕгŏ _{III.3.5, V.3.15}, ви́хрŏ _V.1.15. Накоренное ударение этих форм соответствует акцентуации Им. ед. на -е древнепсковских основ а. т. b с гласными полного образования. Баритонеза устанавливается по заударному яканью: *по́пе (попѧ), *дво́ре (дворѧ), *остро́вке (островкѧ) – Зализняк 2004:100¹⁶⁵, также псков. куть (ПОС) ‘внутренний угол в доме’ из *ку́те (наряду с кут), ср. куть/куте (кутѧ) крому / крему ‘угол кремля’ в псковских рукописях¹⁶⁶.

Также окончание Им. ед. -е предполагается в мягком склонении:

– Иго́рĕ passim;

– кънязь (< раннепраслав. *kuninga-): кŏня̀зĕ _{VII.2.22, VIII.3.1, [II.2.1]}, кня̀зĕ _{V.1.25, IX.3.8};

– основы с суффиксом *-ьсь (< раннепраслав. *-iko-): Доне́цĕ _IX.1.1‒2 (= Донь̊́це); о́тĕцĕ _V.1.4 а. т. e (= о́ть̯це).

В примере Доне́цĕ _IX.1.1–2 (а. т. b) сильный ерь в предпоследнем слоге и ударение на нем могут быть объяснены аналогией с В. ед. *Донь̊́ць̯. Однако не исключена и реконструкция Донь̯це́ (в этом случае: Донце́ рече кŏня́же Ѝгорю _IX.1.1–2) – на основании реально засвидетельствованного псков. псе́ ‘пес’ < *пь̯се́.

Фонология окончания -е неясна: в отличие от обычного псковского рефлекса *-e > -’о (например, хо́д’ит’о, н’ес’е́т’о в говорах с заударным оканьем, МРЭ), окончание Им. ед. не переходит в -’о: псе ‘пес’ (ПОС, МРЭ); д. Островцы Гдовского р-на прош. м. пришле́, ушле́ (Honselaar 1997), то есть имеет рефлекс, аналогичный ятю (Николаев 2005:98).

Не исключено, что в «Слове» окончание -е сохранилось в Им. ед. м. т‹е́›й _VII.1.14 ⇐ Перв., Ек. тьи ‘он’ – если, конечно, это «темное место» правильно интерпретировано.

1. В списке «Слова» окончания 3 ед. и мн. пишутся -ть или -тъ. Ввиду орфографической мены конечных -ъ/-ь формально нельзя определить, какое из окончаний («мягкое» или «твердое») употреблялось в оригинальном тексте. Я реконструирую окончание -ть в 3 ед. и мн. презенса: это окончание с проясненным редуцированным (-тĕ) широко используется в звуковых повторах. Северо-западная, западная или юго-западная локализация языка «Слова» подразумевает реконструкцию именно «мягкого» окончания 3 ед.

В юго-западных русских говорах, в белорусском языке, в северных и юго-восточных говорах украинского языка представлено только «мягкое» окончание -ть (-ць).

В говорах кривичского происхождения употребляется или недавно употреблялось «мягкое» окончание -ть (несеть, несуть), противопоставленное восточноновгородскому и ростово-суздальскому «твердому» -тъ (несетъ, несутъ). Северо-восточная граница «мягкого» окончания с линии Гдов – Новгород – Вышний Волочок – Калязин в XIX в. сдвинулась к юго-востоку и во 2-й половине XX в. проходила по линии Псков – Старая Русса – Осташков – Клин. Судя по преобладанию -ть над -тъ в тексте «Хожения» Афанасия Никитина, «мягкое» окончание было первоначально свойственно древнерусским говорам тверского ареала. На это указывает и наличие -ть в современных говорах между Клином и Москвой (Николаев 2011:14). «Мягкое» -ть характерно для московских грамот XIV – начала XV в., а также для Ипатьевской и Лаврентьевской летописей.

В современных псковских и торопецко-селижаровских говорах используются оба окончания, из которых «твердое» является заимствованием из русского литературного языка или сопредельных говоров. Только «мягкое» окончание употреблялось в древненовгородском диалекте по XIII в. Восточноновгородским окончанием было «твердое» -тъ, примеры на которое в берестяных грамотах отмечаются с XIV в. (Зализняк 2004:138), то есть в эпоху нарастающей «ориентализации» древненовгородского койне. «Твердое» окончание характерно также для восточнорусских говоров ростово-суздальского происхождения к северо-востоку от линии Москва – Касимов – Нижний Ломов.

2. Для торопецко-селижаровских говоров характерны формы 3 лица презенса с нулевым окончанием: 3 ед. берё́, хо́ди, 3 мн. беру́, хо́дя. Эти формы в ряде говоров имеют семантическое или семантико-синтаксическое распределение с формами на -ть (-т) (Рыко 2000). Система с двумя окончаниями 3 лица (-ть и -Ø) характерна также для древненовгородского диалекта (Зализняк 2004:137–139) и современных псковских и новгородских говоров (ДАРЯ 2, карты 80, 81). В «Слове» нулевое окончание 3 лица презенса не засвидетельствовано, однако в 3 лице имперфекта есть оба окончания (-ть и – Ø), при этом они распределены синтаксически¹⁶⁷ (Timberlake 1999).

Значение имперфекта совершенного вида – «многократно повторявшееся в прошлом действие, каждый отдельный акт которого достиг совершения» (Маслов 1954). Примеры из «Слова»:

Согласно А. А. Зализняку (2008а: 99), «активное употребление имперфекта совершенного вида было характерной чертой южной части восточнославянской зоны, отличавшей ее как от старославянского и церковнославянского языка, так и от новгородско-псковской зоны»¹⁶⁸. Однако нет данных о том, где проходила северная граница «южной зоны» применительно к данной категории. Диалекты к югу от Пскова и Новгорода – в частности, торопецко-селижаровские говоры – в XII в. могли находиться в ареале употребления имперфекта совершенного вида.

В частности, имперфект совершенного вида используется в стихотворной легенде о полоцкой язве в составе «Повести временных лет», в которой есть северо-западная (скорее всего, древнеполоцкая) фонетическая особенность – рефлексы *ToRT > TRoT (Лавр., Ипат., Хлебн., Радз., Моск.-Академ. люди плотьскыꙗ ‘полоцкие’) и, предположительно, *TeRT > TReT (Лавр. и Ипат. предивно – см. § 4.3.7). В «Рассказе о полоцкой язве» (ПВЛ sub 1080 г.) использованы следующие имперфекты, обозначающие повторяемость однократных действий, в том числе префиксальные (цит. по Лавр. лет): вылѣзѧше, умираху, уꙗзвлѧху; будѧше, бываше, гл(агола)ху, не смѧху, станѧше. Большая вероятность того, что летописная легенда о язве имеет древнеполоцкое происхождение, ослабляет вывод А. А. Зализняка (2008а: 139–140) об имперфекте совершенного вила как южнодревнерусской особенности «Слова». См. также Шевелева 2015; 2019:371–374.

Западной или северо-западной локализации «Слова» соответствует ряд лексических ударений (см. комментарии к этим словам в Акцентологическом словаре): ве́льми, веселье́, вѣ́щии, го́ра, ру́чии, дру́гыи, зо́ря (за́ря), ры́кати, рѣка́ а. т. c, стру́я, поло́вци, Поло́тьскъ. Многие из этих слов имеют накоренное ударение в противоположность «восточным» древнерусским формам с конечным ударением. В этом проявляется тенденция к «дефинализации» ударения, характерная для западной древнерусской зоны (Зализняк 1985:182–188).

На учете фонологического ударения основана силлаботоническая система «Слова» (гл. IV), однако при рифмовке хендингами ударение не принимается во внимание (§ 5.1). Это соответствует гипотезе А. А. Зализняка о природе ударения в древнерусской западной зоне: «Представялется вероятным предположение, что в западной зоне ударение в целом было более слабым, чем в восточной, то есть ударный слог не столь сильно выделялся среди безударных; ср. слабое ударение, наблюдаемое в некоторых современных говорах новгородского происхождения» (ДРУС: 103).

Особенностью торопецко-селижаровских говоров является то, что акцентуация их основного массива почти не отражена в акцентуированных памятниках. Из памятников XVI–XVII вв. больше всего акцентологических черт, общих с языком «Слова», обнаруживается:

– в Троицком летописце сер. XVI в. (Лет.), диалект которого локализуется в треугольнике Торопец – Ржев – Вязьма (ДРУС: 49–50): го́ра (Им. го̑ра, Р. го́ры), за́ря (мн. за́ри), сердце́ (Р. ср^дца́, М. в ср^дци́), поло́вци, тру́пье (мн. тр́пїа), Поло́та (на рѣ́чкѣ Поло̑тѣ)¹⁶⁹, поло́тьскыи (Им. ед. поло́^тскы^и, Р. мн. поло́^тскы^х), Ингва́рь, стѧгъ а. т. с (Тв. по́д стѧго^м);

– в списке Новгородской IV летописи, 1-я четв. XVII в. (Нв., ДРУС: 4344): ве̑льмѝ, поло́вци, тру́пие, ру́чии а. т. а, Поло́тескъ, поло́чане, Иго́рь, рѣка а. т. с.

В этих двух рукописях также отражена торопецко-селижаровская система склонения а-основ (§ 7.3).

В следующих примерах из «Слова» отражена западная по происхождению тенденция к установлению колонного ударения на 1-м слоге окончаний.

В «Слове» не отмечены известные из старовеликорусских памятников конечноударные формы Тв. ед. ж. основ а. т. с, такие как кровью́, собою́ – на их месте обнаруживаются формы с предконечным ударением: собо́ю _VIII.3.12; кро̀вью _{IV.1.9а‒б}¹⁷⁰ < *krъvьjǫ̍ и грозо́ю _V.1.6. Только в грозою́ _II.2.5 реконструируется архаическое ударение.

Также инновационным является ударение в Р. ед. то́и же _III.3.17 (вместо тои́ < тоѣ), Д. Тв. дв. с ни́м‹а› _V.3.14 (вместо нима́) и Тв. мн. сŏ ни́ми _II.3.6 (вместо ними́).

«Дефинализация» не происходит в местоименном окончании Р. М. дв. -ою/-ею: ‹ею́› _V.1.4; сам‹о›ю́ _V.3.10.

Трактовка косвенных падежей множественного числа многосложных основ а. т. с как энклиноменов или как форм с колонным ударением на 1-м слоге (Им. пу̀стыни, Р. по̀вѣстий, Тв. сло̀весы, о̀блакы – § 8.7) находит аналог в белорусском языке: крэ́пасць, Им. мн. крэ́пасці, Р. мн. крэ́пасцей, Д. мн. крэ́пасцям и т. д. Аналогичные акцентные кривые свойственны северо-восточным белорусским (полоцко-витебским) говорам и обычны в русских западных и северо-западных говорах (МРЭ). Ср. также Р. мн. по́вѣстеи в Жт. – рукописи начала XVI в. ближнезападной локализации (ДРУС: 52–53, 575).

Такие парадигмы не характерны для других русских ареалов и украинского языка: рус. литер. по́весть, Им. мн. по́вести, Р. мн. повесте́й; укр. литер. по́вість, Им. мн. по́вісті, Р. мн. повісте́й и т. д.

Полуотметность – накоренное ударение приставочных форм глаголов а. т. ѣ₁ и с (§ 8.3) – в языке «Слова» характерна для глаголов следующих морфологических классов.

1. Полуотметность тематических глаголов праславянской а. п. b₁, a‐/je- и nǫ-глаголов. Полуотметность тематических глаголов а. п. b₁ (таких как ити, лечи), a‐/je- и nǫ-глаголов в языке «Слова» не зависит от квантитативных характеристик корня. Кроме западного и юго-западного восточнославянских ареалов, глагольная полуотметность характерна для болгарского языка и сербохорватского штокавского диалекта и восходит к праславянскому уровню. Только из украинского языка известна восточнославянская полуотметность а‐/jе-глаголов: укр. литер. трима́ти ~ отри́мати (Грiнч., Жел.).

2. Полуотметность і-глаголов. В «Слове» полуотметность свойственна і-глаголам праславянской а. п. b₁ и долгосложным глаголам а. п. b₂.

Полуотметность только краткосложных і-глаголов праславянской а. п. b₁ характерна для «циркумполесского» ареала (§ 6.2). Такова она в юго-западных и центральных белорусских говорах (белор. литер. вадзíць ~ наво́дзiць) и в полесских, волынских и юго-восточных говорах украинского языка (укр. литер. през. прино́шу, прино́сить, прош. прино́сив, повел. прино́сiть, инф. прино́сити; также ско́чити < др.-рус. съ-, въз-скочити). Ср. Чуд. поно́сіти 7б в древнерусском памятнике XIV в. юго-западной локализации. Полуотметность i-глаголов праслав. а. п. b₁ отсутствует в юго-западных украинских говорах (Николаев и др. 2013:108).

Полуотметность в презенсе i-глаголов засвидетельствована также в псковском говоре д. Ременниково Пушкиногорского р-на Псковской обл.¹⁷¹, граничащем с торопецко-селижаровской группой, к которой предположительно относится диалект «Слова» (§ 10.1, 10.6). В говоре д. Ременниково часть краткосложных и долгосложных i-глаголов праславянской а. п. b₂ (и вторично – глаголов а. п. с, перешедших в а. т. b₂) имеет в презенсе насуффиксальное ударение в бесприставочных и накоренное – в приставочных формах:

Краткосложные глаголы: бажы́цца – 1 мн. бажы́мся ~ пабо́жымся; масти́ть – 3 ед. масти́т ~ намо́стит; плади́ть – 3 ед. плади́т ~ напло́дит; сели́ть – 3 мн. селя́цца ~ 3 ед. пасе́лицца; сали́ть ~ 3 ед. сали́т ~ пасо́лит; зътвари́ть (тесто) – 3 ед. зътвари́т ~ затво́рит; твари́ть (делать) – 3 ед. твари́т ~ натво́рит.

Долгосложные глаголы: дуби́ть – 1 мн. дуби́м ~ паду́бим; далби́ть – 1 мн. далби́м ~ прадо́лбим; глушы́ть (рыбу) – 3 ед. глушы́т ~ наглу́шыт; гъради́ть – 3 ед. гъради́т ~ зъгаро́дит; гарби́цца – 3 ед. гарби́цца ~ паго́рбицца; жереби́цца – 3 ед. жереби́цца ~ ажере́бицца; параси́цца – 3 ед. пъраси́цца ~ апаросицца; пъмести́ть – 3 ед. мести́цца ~ паме́стит; капти́ть – 3 ед. капти́т ~ пако́птит; пали́ть ‘опаливать (поросенка)’ – 3 ед. пали́т ~ апо́лит; палашы́ть – 3 ед. пълашы́т ~ перепало́шыт; сади́ть – 3 ед. сади́т ~ паса́дит; тереби́ть – 3 ед. тереби́т ~ пътере́бит; върати́ть – 3 ед. върати́т ~ пъваро́тит.

В штокавском наречии сербохорватского языка полуотметность форм презенса сохранилась в презенсе краткосложных i-глаголов праславянской а. п. b₂ и постепенно распространилась на i-глаголы праславянской а. п. с: lòžiti, lòžīm ~ polòžiti, pòložīm; в говорах без новоштокавской оттяжки ударения ložȉti, ložĩm ~ položȉti, polȍžīm (Николаев 2014в).

3. Полуотметность тематических глаголов праславянской а. п. с.

В «Слове» «полуотметные» аористы образованы от краткосложных глаголов праславянской а. п. с: наве́де, приве́де; зане́се, и‹з›не́сош‹а› ‹ся›; также ‹вŏ›те́че _IV.3.17, поте́че. Архаическими (имеющими праславянское ударение) формами являются формы-энклиномены: рѐче, ѝ рече, рече и конечноударная форма снесе́ ся.

Полуотметность в презенсе краткосложных тематических глаголов характерна для галицких и карпатоукраинских говоров (несе́ ~ прине́се, бере́ ~ забе́ре) и обобщилась в псковских и полоцких говорах у глаголов с корнями на сонанты: берё́(ть) ~ забе́ре(ть) ⇒ бе́ре(ть) ~ забе́ре(ть) (Николаев 1989). Полуотметность краткосложных тематических глаголов праславянских а. п. с и b₂ (первоначально только b₂) представлена в юго-западных украинских говорах (Николаев 2001:104–III).

Праславянское распределение краткосложных тематических глаголов с корнями на шумные согласные по а. п. b₂ и с отражается в акцентуации префиксальных en-причастий в говорах Локнянского р-на Псковской обл., относящихся к торопецко-селижаровской исторической группе диалектов (§ 10.1, 10.6): деревни Федоровское (Фед.), Миритиницы (Мир.), Байлово (Байл.) – запись О. А. Абраменко (Николаев 2001: III–118). Формы глаголов а. т. b₂, являющегося продолжением праслав. а. п. b₂, имеют в причастиях «полуотметное» ударение; формы глаголов а. т. с имеют насуффиксальное ударение¹⁷². В говорах Байл. и Фед. продуктивным является переход глаголов из а. т. b₂ в а. т. с, в говоре Мир. – из а. т. с в а. т. b₂:

А. т. b₂: Фед., Мир. све́ден (/свядё́н; Байл. свядё́н); Фед. снéсен, унéсен (/ унясё́н), Мир. сне́сен, Байл. сне́сен (/ снясё́н); Фед. спле́тен (/ сплятё́н), Мир. спле́тен, Байл. спле́тена.

А. т. с: Фед., Мир., Байл. перебрядё́н; Фед., Мир., Байл. згрябё́н; Фед., Мир. сажжо́н; Фед., Мир., Байл. пъдмятё́н; Фед., Байл. спячё́н (Мир. Спе́чен – переход в а. т. b₂); Фед., Мир., Байл. зърячё́н; Фед., Мир. связё́н, Байл. связё́на; Фед. съскряблё́н, Байл. нъскрябё́на (Мир. саскре́блен – переход в а. т. b2).

Из других славянских языков полуотметность краткосложных тематических глаголов характерна для западноболгарских говоров и штокавского наречия сербохорватского языка.

4. Полуотметность ě‐/i-глаголов. Полуотметность краткосложных ĕ‐/i- глаголов праславянской а. п. с, реконструируемая в «Слове», регулярна в украинском и белорусском языках: укр. поле́тiти, поле́тiв, поле́чу, поле́тить; белор. зале́жаць, зале́жаў, зале́жу, зале́жыць (см. диалектные формы в АССЯ: 32–33; Николаев 1994б)¹⁷³, ее следы обнаруживаются в старовеликорусских памятниках западной локализации. Можно предположить, что на великорусском Западе полуотметность ĕ- / i-глаголов была актуальной в XII в. и в большинстве диалектов заменилась насуффиксальным ударением к XV в.

Полуотметность краткосложных ĕ‐/i-глаголов (прѣле́тѣти) остаточно представлена в старовеликорусских памятниках с западными чертами в акцентуации: предле́жить Нил. 28. Формы с накоренным ударением от стояти, боятися могут объясняться ретракцией ударения с *-jь- < *-ji-, однако обращает на себя внимание наличие только приставочных форм с предполагаемой оттяжкой: растѡить ѡ Мер. 35 (-ѡ– предполагает ударение pacmóumь), състо́́итьсѧ Чет. 38, 48б, npucmо́и^т Биб. 420, также в Трав., Цел., Лечб., Полик.; насто́ить Псков. 60б, 65, 716, предсто́итъ Мф. 90; оубо́итсѧ Биб. 117.

Из других славянских языков полуотметность краткосложных ě‐/i-глаголов характерна для западноболгарских, македонских говоров и штокавского наречия сербохорватского языка.

5. Замечания по noлуomмémнocmи. В «Слове» полуотметность i-глаголов, тематических, a‐/je-, nǫ-глаголов а. т. b₁ характерна в основном для аориста и имперфекта – категорий, отсутствующих в современных диалектах и имевших книжную акцентуацию в памятниках XIV–XVII вв. После исчезновения аориста и имперфекта и генерализации ударения в страдательном причастии прошедшего времени (приче́санъ ⇒ причеса́нъ по аналогии с чеcáнъ или чеcáнъ ⇒ че́санъ по аналогии с npичécaнъ и пи́санъ) полуотметность в спряжении i-, a‐/je-, nǫ-глаголов исчезла. Видимо, по этой же причине полуотметность у тематических глаголов а. т. b₁ (ити, лечи, мочи), а также у a‐/je-, nǫ-глаголов а. т. b₁ отсутствует как в старовеликорусских памятниках, так и в восточнославянских диалектах. Из других славянских языков полуотметность глаголов а. т. b₁ характерна только для болгарского: аор. писа̀х ~ напѝcaх, мина̀х ~ замѝнах.

В восточновеликорусском ареале (ростово-суздальский, рязанско-верхнедонской древнерусские диалекты) следов полуотметности в спряжении глагола нет ни в памятниках, ни в говорах. Этому могут быть даны два объяснения: 1) полуотметность была устранена в диалектах этого ареала еще в позднепраславянскую эпоху; 2) фононологические правила не препятствовали правостороннему дрейфу ударения в приставочных формах. Ср. отсутствие полуотметности в кайкавском наречии сербохорватского языка и в словенском языке.

В «Слове» представлены контрастные модели ударения образований от корней праславянской а. п. b (§ 8.2–4):

– Модель «же́ны ~ трубы́», «сно́пы ~ щиты» – в «Слове» эта модель непосредственно представлена. Она же характерна для карпатоукраинских говоров, но исторически, видимо, была присуща всем восточнославянским диалектам.

– Модель «твори́ть ~ па́лить», «плещу́чи ~ и́щуче» – в «Слове» эта модель отражена в акцентуации причастий затворе́ни ~ вере́жены, плещу́чи ~ и́щуче. Она характерна для старовеликорусских памятников северо-восточной, центральной, юго-западной и западной локализации (ДРУС: 22) и для диалектов «циркумполесского» ареала.

Эти акцентологические модели первоначально находились в дополнительной дистрибуции в зависимости от того, находился ли аффикс, на который сдвигалось (или не сдвигалось) ударение, в ауслаутной или инлаутной позиции. Контрастное ударение в них возникло в результате действия позднепраславянских диалектных правил правостороннего дрейфа раннепраславянского ударения (АССЯ: 7–21).

1. Модель «же́ны ~ трубы́», «сно́пы ~ щиты́» < праслав. *žẽ̟ny̱ ~ *trǫ̟̃by̱, *snõ̟py̱ ~ ščı̟̃ty̱.

Из современных восточнославянских диалектов распределение ударения по модели «же́ны ~ трубы́», «сно́пы ~ щиты́» имеют галицкие и карпато-украинские говоры (табл. 25). По этой модели (с поправкой на диалектную вариативность) распределено ударение а-основ а. т. b в Им. В. мн. (же́ны ~ біды́), о/u-основ а. т. b в Р. ед. на -у (дво́ру ~ сліду́; ср. Р. ед. на -а: двора́ ~ сліда́); в Им. В. мн. на -ы/-і (дво́ры ~ сліды́, но́жі ~ хрущі́); в Тв. мн. на -ы (дво́ры ~ сліды́); в М. мн. на -іх (дво́ріх ~ сліді́х); в Им. В. мн. ср. на -а (се́ла ~ гнізда́) – см. АССЯ: 137–138а. По аналогии с Тв. мн. на -ы/-и ударение Тв. мн. на -ми также зависит от праславянского количества слога (ОСА: 124–127). Модель «же́ны ~ трубы́» представлена также в старотырновских памятниках ХІІI–XIV вв. (ОСА: 174–175).

В северо-восточных украинских, белорусских и западнорусских диалектах в Р. ед. о-основ а. т. b окончание -у не несет на себе ударение: укр. дво́ру (ср. параллельное двора́), су́ду (ср. суда́). Конечное ударение имеют только формы со слабыми редуцированными в слоге, предшествующем окончанию: укр. піску́, дощу́. Баритонированные формы от праславянских долгосложных основ (су́ду) возникли в результате обобщения накоренного ударения краткосложных основ (дво́ру)¹⁷⁴.

В результате выравнивания парадигмы мн. ч. формы М. мн. на -ѣхъ /-ихъ от о-основ а. т. b в западном и центральном старовеликорусских ареалах приобрели такое же ударение, как В. мн. на -ы/-ѣ и Тв. мн. на -ы/-и: дво́рѣхъ ~ грѣсѣ́хъ вместо регулярных * дворѣ́хъ ~ *грѣ́сѣхъ¹⁷⁵, акцентуация которых должна соответствовать модели «чеса́нъ ~ пи́санъ» (см. ниже). Например, в старовеликорусских рукописях ближнезападной локализации Ржев., Ржев. Собр.¹⁷⁶ и Макс.¹⁷⁷: а) краткосложные основы: Ржев. во дво́|рѣх 142, во двѡ́рѣхъ 158, двѡ́рѣ^х 199б, 228б, Макс. дво́рѣхъ 6, 6б, на кро́вѣ^х 38; б) долгосложные основы: М. мн. Ржев. о гресѣ̀хъ 65, во грѣ|сѣ́хъ 82, в трудѣ́хъ 148, Макс. столпѣ́хъ 10б. Модель «дво́рѣхъ ~ грѣсѣ́хъ» представлена также в памятниках XIV в. Чуд. и Мер., которые имеют ближнезападную локализацию, а также в ряде ближнезападных и московских памятников. Ранняя фиксация послужила причиной того, что А. А. Зализняк счел эту модель общедревнерусской (ДРУС: 14)¹⁷⁸. Можно предположить, что в диалектах с моделью «дво́рѣхъ ~ грѣсѣ́хъ» В. мн. первоначально имел ударение «дво́ры ~ грѣхы́» (= «сно́пы ~ щиты́», как в карпатоукраинских говорах). Затем ударение выровнялось по окситонированным формам единственного числа (например, Р. ед. жены́, трубы́; двора́, грѣха́).

2. Модель «чеса́нъ ~ пи́санъ», «твори́ть ~ па́лить» и «плещу́чи ~ и́щуче» < праслав. *čẽ̟sа̱nъ ~ *pı̟̃sа̱nъ; *tvõ̟ri̱tь ~ *pã̟li̱tь, *plẽ̟ščj о̱ntj- ~ *ı̟̃ščjо̱ntj-.

Вторично по этой модели стали акцентуироваться глагольные формы с некоторыми из краткосложных суффиксов, откуда в «Слове» из‹о›стре́ни, отворе́ни ~ вере́жены, поло́нену.

Диалектная позднепраславянская модель акцентного распределения «твори́ть ~ па́лить», «плещу́чи ~ пи́шучи», «чеса́нъ ~ пи́санъ» (§ 8.2.2) была характерна для старовеликорусских памятников северо-восточной, центральной, юго-западной и западной локализации (ДРУС: 22). Иными словами, она была представлена в «циркумполесском» ареале (современные северные и юго-восточные украинские; юго-западные и среднебелорусские говоры)¹⁷⁹; в ральных и ближнезападных (тверском, московском, ржевско-волоколамском), западных и юго-западных диалектах будущего великорусского ареала.

У je‐/а-глаголов в большинстве современных русских и украинских говоров представлена генерализованная модель «че́сан(ий) = пи́сан(ий)», которая скрывает первоначальное акцентное распределение «чеса́н(ий) ~ пи́сан(ий)», сохранившееся в центральнобелорусских говорах и белорусском литературном языке (ОСА: 123). В этой системе краткосложные а‐/je-глаголы имеют причастия с насуффиксальным ударением (часа́ны, пляска́ны, с-тапта́ны...), а долгосложные – с накоренным (пíсаны, лíзаны, па-, с-ка́заны...).

Краткосложные i-глаголы праславянской а. п. b₂ на большей части великорусского ареала переходят в а. т. с – модель «твори́ть», однако последовательно переходят в а. т. b₁ в юго-западном украинском ареале – модель «тво́рить» (ОСА: III). Более редкая в позднепраславянских диалектах модель «тво́рить ~ па́лить» (как первичного, так и вторичного происхождения) известна из восточноболгарских говоров начиная с акцентуированных памятников XIII в., а также из ряда старовеликорусских памятников в основном северо-западной, западной и ближней северо-восточной локализации – например, тво̑ри^м Час. 208, ство́риши Прол. 88, также Т. пс., Сенн., Дос., Лет., Цв. (ДРУС: 309).

Совпадение акцентуации долгосложных і-глаголов праславянской а. п. b₂ с акцентуацией а. п. b₁ (модель «па́лить») является общей чертой всех восточнославянских ареалов – кроме восточнорусского («ростово-суздальского»)¹⁸⁰ и юго-западного украинского («галицкого»), где акцентная кривая долгосложных глаголов а. п. b₂ совпала с акцентной кривой а. п. с – в них представлена модель «пали́ть» (ОСА: III)¹⁸¹.

В табл. 24 в общем виде показано соотношение акцентных типов і-глаголов в различных диалектных ареалах в соответствии с праславянской реконструкцией.

В «Слове» реконструируется предконечное ударение во 2 ед. глаголов а. т. b₁: може́ши _{VI.1.43, 47}.

Аналогичное ударение 2 ед. у і-глаголов а. п. b₁ нередко встречается в старовеликорусских памятниках западной и северо-западной локализации: взлю́би́ши Муз. ев. 222б (оксия над ю зачеркнута), моли́ши Час. 216, осуди́ши 225, помоли́ши ся Егор. 377б, совокупи́ши 55б; блазни́ши ся Прол. 121б, воли́ши Час. 243б, ѿступíши 787б, источи́ши Цв. 100 (Зализняк 1981:153); поклони́ши ся Ржев. 73б, 138 (ср. поклѡ́нят ся 34б, 115б и др.), ра^зруши́ши 13б, моли́ши 216, моли́ши ся 190, положи́ши Биб. 80, приложи́ши 405б (ср. възло́жа^т 83, поло́жа^т 78б, 385, поло́жи^те 79б), искоуси́ши 330б, заблоуди́ши 466б, не оуклони́ши 119б, 123, преклони́ши Библ. 486б, поклони́ши 671, хвали́ши ся Егор. 228 (ср. хва́лить 16), взлюби́ши Чуд. 124а (ОСА: 128). Окситонированные формы 2 ед. (а также 2 мн.) многочисленны в Острожской Библии (Ibid.), в которой есть «элементы западновеликорусского и украинского происхождения» (ДРУС: 57).

Акцентная модель «моли́ши» известна также из западноболгарских рукописей (ОСА: 127–128).

В табл. 25 показано распределение некоторых акцентологических изоглосс в западной части восточнославянского диалектного континуума. Из таблицы видно, что язык «Слова» входит в западный древнерусский ареал. В «Слове» непоследовательно отражены западные по происхождению тенденция к установлению колонного ударения на первом слоге окончаний и вторичная энклиномичность у многосложных существительных а. п. с (§ 10.4.1, 10.4.2).

А. А. Зализняк обнаружил, что старовеликорусские памятники кон. XIV–XVII вв. содержат ареальные («западные» или «восточные») акцентуационные различия в ряде морфонологических позиций. Он отмечает, что «в случаях расхождения между западными и восточными системами западный акцентный вариант – это почти всегда предфлексионное ударение. С исторической точки зрения западный вариант – почти везде инновация, а именно, результат дефинализации – морфологизованной [...] или неморфологизованной [...], замены энклиноменной акцентовки на предфлексионную [...] или сдвига ударения к концу основы» (ДРУС: 103).

В более раннем языке «Слова», локализуемом на древнерусском Западе, инновационное ударение отмечается в единичных позициях (§ 10.4.1–3). В «Слове» не находит отражения ряд акцентологических особенностей, характерных для старовеликорусских диалектов западной зоны (ДРУС: 104). В частности, не представлена «тематизация» ударения в глаголах а. п. а (ДРУС: 41) – напротив, в «Слове» сохраняется праславянская акцентуация: отва́ряти, изби́вати, прикры́вати и т. д. Большинство западных инноваций связано с достаточно поздней тенденцией к выстраиванию парадигм с колонным ударением (ДРУС: 103): страд. прич. м. прода́нъ по аналогии с инф. прода́ти, ж. жи́ва по аналогии с ср. жи́во, Тв. мн. ко́стьми по аналогии с Им. мн. ко́сти и т. п. Отсутствие перечисленных инноваций в «Слове» может объясняться тем, что его акцентологическая система на 350–400 лет древнее диалектных систем, отраженных в старовеликорусских акцентуированных памятниках западной локализации.

В «Чудовском Новом Завете» 2-й пол. XIV в. и более поздних старовеликорусских памятниках, локализуемых А. А. Зализняком на Юго-Западе (ДРУС–2019, карты на с. 88–113), «западные» инновации отмечаются реже, чем в «ближнезападных» памятниках (т. е. не все они являются общезападными)¹⁸².

Для псковских говоров и для белорусских говоров к западу от Витебска характерны такие псковско-полоцкие черты, как последовательная окситонеза у существительных праславянской а. п. d (Р. ед. рога́, носа́, зуба́, молота́, вечера́ /вечо́ра и т. п.) и баритонеза презенса у тематических глаголов а. п. с с корнями, оканчивающимися на сонанты: бе́ре(ть), де́ре(ть), зо́ве(ть) (Николаев 1989:188–190, 198–219; 2012:91–170). Этих явлений нет в языке «Слова», что препятствует его локализации в псковско-полоцком ареале.

Язык «Слова» не может быть поставлен и в связь с юго-западными (галицкими и карпатскими) украинскими говорами, поскольку в них 1) регулярна окситонеза у существительных праславянской а. п. d (рога́, цвiта́ и т. п. – Николаев 2012:91–170); 2) долгосложные i-глаголы праславянской а. п. b₂ имеют презенс с насуффиксальным ударением, как и глаголы а. п. с (3 ед. пали́ть, хвали́ть), а краткосложные i-глаголы праславянской а. п. b₂ имеют а. т. b₁ (3 ед. тво́рить, ло́жить – ОСА: 110) – то есть представлена модель, «обратная» по отношению к системе «Слова». Также «Слово» вряд ли может быть локализовано в Посожье и в могилевском Поднепровье, так как белорусские говоры этого региона (радимичские по происхождению?) имеют окситонированные формы а. п. d (ОСА 139–154; АССЯ: 139).

В «Слове» выделяются два пласта лексических диалектизмов, неравномерно распределенные по тексту (§ 6.2–3):

– Юго-западный – лексика, известная из современных говоров северовосточной Украины и сопредельных регионов Белоруссии и России, иначе говоря – лексика украинского, белорусского и брянского Полесья. Эта лексика несомненно присутствовала в киевско-черниговском фольклоре и в светской поэзии.

Юго-западные диалектизмы связывают язык «Слова» с киевско-черниговским регионом, однако этому противоречат данные фонетики, морфологии и акцентологии. Юго-западная лексика превалирует в І–VI песнях (кроме І.1) и в «Плаче Ярославны» (VIІІ.1). Однако в «Зачине» (І.1), в VII, VIII (кроме VIІІ.1) и IX песнях юго-западная лексика чередуется с северной, уступает по численности последней или вовсе отсутствует (в VIІІ.2–3).

– Северный – лексика, бытующая в псковских, новгородских и западнотверских (торопецко-селижаровских) говорах, а также в восходящих к говорам Псковской и Новгородской земель северных (онежских, архангельских, вологодских, вятских) и переселенческих (уральских, сибирских) говорах. Эта лексика, вероятно, была характерна для родного диалекта автора «Слова».

Две лексические параллели «Слова» – мгла ‘облако’ и сморок ‘чад, дым’ (см. комментарий к VIII.2.2, § 12) – на территории Псковской земли известны только из локнянских говоров, относящихся к торопецко-селижаровской группе.

Специфические смоленские и полоцкие лексические параллели представлены в «Слове» также очень скудно (см. табл. 8), это препятствует локализации «Слова» в смоленско-полоцком ареале.

Локализации языка «Слова» на восточной (Торжок, Старица) и юго-восточной окраине торопецко-селижаровской группы говоров (Ржев) мешает отсутствие в нем восточнорусских лексических диалектизмов, распространенных в восточнотверских и ржевско-волоколамских говорах.

Совокупность данных фонетики и морфологии приводит к довольно узкой локализации языка «Слова», которая достигается отсеканием ареалов, к которым язык «Слова» скорее всего не мог относиться:

1. Сомнительны киевско-черниговская, древнегалицкая, брянско-полесская, белорусская локализация языка «Слова», несмотря на пласт юго-западных диалектизмов в памятнике. Юго-западной локализации противоречат фонетика, морфология и акцентуация «Слова». Исключена локализация «Слова» на великорусском северо-востоке, востоке и юго-востоке.

2. Язык «Слова» достоверно локализуется на великорусском Северо-Западе, со следующими ограничениями:

– в ареале распространения склонения а-основ по торопецко-селижаровскому типу;

– к северу от смоленско-полоцкой изоглоссы фрикативного γ (resp. диссимилятивного аканья, изоглосса которого в основном совпадает с изоглоссой γ);

– к юго-востоку от севернокривичских говоров с вторым полногласием, к’/т’ на месте ц в позиции II палатализации велярных (к’еп, к’евьё / т’еп, т’евьё) и рефлексом *dl > гл;

– вне ареала смоленско-полоцкого рефлекса шѣ < праслав. *xě, то есть к северо-востоку от полоцких и к северу от смоленских говоров;

– вне ареала с рефлексами *tja, *dja, *sja, *zja > ка, га, ха, γа, то есть вне ареала смоленских и псковских говоров;

– к востоку от пучка псковско-полоцких акцентологических изоглосс, то есть восточнее линии Порхов – Пустошка – Витебск;

– к востоку от ареала лексики, присущей только псковским говорам;

– к западу от массива восточнорусской системы а-склонения; к западу от ареала диалектно маркированной восточнорусской лексики;

– к западу от основного массива старовеликорусской «ближнезападной» акцентологической системы, то есть к западу от линии Торжок – Старица – Ржев.

Распределение некоторых фонетических и морфологических изоглосс по восточнославянскому Северо-Западу см. в табл. 25. В таблице в качестве примеров из памятников («пам.») и современных говоров («диал.») приводятся исконные диалектные формы.

Наибольшее число акцентологических схождений обнаруживается между «Словом» и Троицким летописцем, диалект которого локализуется в треугольнике Торопец – Ржев – Вязьма (§ 10.4.1). См. о распределении ряда фонетических и морфологических изоглосс в диалектах северной части восточнославянского континуума в табл. 26.

Совокупность диалектных признаков показывает, что язык «Слова» скорее всего относится к торопецко-селижаровской группе. Согласно совокупным показаниям памятников XI–XVI вв., язык «Слова» вряд ли может быть локализован во Пскове, Новгороде, Твери, Волоколамске, Смоленске и Полоцке. Разумеется, в XII в. конфигурация торопецко-селижаровского диалектного ареала могла быть иной по сравнению с современной, но вряд ли отличалась существенно.

Массив торопецко-селижаровских говоров расположен на территории исторического Оковского леса в верхнем течении рек Великой, Ловати, Западной Двины и в южной части Верхневолжских озер – на юго-востоке Псковской, юго-западе Новгородской и западе Тверской обл. В XII–XIV вв. эта территория соответствовала крайнему юго-западу Новгородской земли (Великие Луки) и Торопецкому княжеству¹⁸³.

Имя предполагаемого автора «Слова» – Ходына – связывается со Средним Половатьем (§ 12, комментарий к IX.3.1). Одним из древнейших городов этого региона является Торопец (Кривит), намеки на стойкое торопецкое язычество прослеживаются с XII по XVIII в. (Иродионов 1788).

Свидетельство о торопецком язычестве содержится, в частности, и в «Повести временных лет» sub 1074 г. в эпизоде, в котором принимал участие печерский монах Исакий, по происхождению купец-торопчанин с дохристианским именем Чернь (цит. по Ипат. лет., л. 72): Единъ же поваръ, тако же бѣ именемь Исакии, и рече, посмихаꙗ сѧ, Исакь‹ю›: «Ѡно сѣдить вранъ черьныи, иди ими єго!» Ѡнъ же поклонив сѧ єму до земли и шедъ, ꙗ врана и принесе єму предо всими повары. И оужа\соша сѧ, и повѣдаша игумену и братьи, и начаша и брать\ꙗ чтити. По мнению киевского повара, торопчанин по имени Чернь должен был обладать особой властью над черными воронами. Этот сюжет явно перекликается с обнаруженным А. А. Гиппиусом новгородским «языческим» стихотворением Ꙗковъ Нога, ворономъ жърьце, Хотѣна Носа въ Воротъни цѣла кажа рѣце (см. § 5.9).

Из языческих божеств в «Слове» упомянуты Троян, Велес, Дажбог¹⁸⁴, Хорс, Стрибог и «иноплеменные» Бус и Див, но отсутствуют «основные» древнерусские боги Перун и Волос. Отстутствие Волоса может быть объяснено тем, что он назван в «Слове» сходным теонимом Велесъ. В смоленско-полоцком и циркумполесском ареалах Перун был главным богом, слово перун ‘гром’ и основа перун- в деривативах широко представлены в южнорусских, белорусских и украинских говорах. Отсутствие Перуна в «Слове» может быть объяснено табуированием этого теонима в Северной Руси. По этой причине в псковском, новгородском, торопецко-селижаровском, тверском, ростово-суздальском ареалах слово перун неизвестно, основа перун- не используется в производных (за исключением поставленного Владимиром идола Перуна на созвучном капище Перынь близ Новгорода) – см. § 12, комментарий к 0.12.

Любопытно, что относительно поздние диалектные черты, привнесенные копиистом нач. XVI в., – такие как ассимилятивное оканье, развитие въ- > у-, суффикс -ын- в Ярославнынъ (§ 1.5.2.1), нейтрализация заударных ѣ/е и и – при отсутствии явных «псковизмов» (например, мена сь /ш и окончание -я на месте безударного –е), «новгородизмов» (например, мена ѣ /и под ударением) и признаков древнетверского диалекта (например, оппозиция форм Р. и Д. М. у твердых а-основ) – локализуют диалект переписчика в той же торопецко-селижаровской зоне.

В акцентологическом отношении текст «Слова» однороден: акцентуация фрагментов с преобладанием юго-западной лексики ничем не отличается от фрагментов с преобладанием северной. Практически невозможно сочинить силлаботонический текст, имитируя инодиалектную систему ударения и при этом соблюдая сложную систему распределения парадигматического акцента. Отсюда следует вывод, что родному диалекту автора с большой долей вероятности принадлежала локализуемая в торопецко-селижаровском ареале акцентологическая система «Слова» (§ 10.4).

Неравномерное распределение лексики юго-западной («киевско-черниговской») и северной («псковско-новгородской» в широком смысле) локализации может быть объяснено только экстралингвистическими факторами. Северная лексика коррелирует с грамматикой «Слова», поэтому может считаться принадлежащей родному диалекту автора. Юго-западная лексика, находящаяся в противоречии с северо-западными фонетикой, морфологией и акцентологией языка «Слова», может считаться заимствованной из языка киевско-черниговских светской поэзии и фольклора. «Слово» содержит формулы и клише, взятые из песенно-поэтического фольклора, в первую очередь из дружинного эпоса. При сочинении фрагментов с преобладанием киевско-черниговской лексики автор использовал в качестве канвы или образца традиционные киевско-черниговские тексты или же просто хотел придать отдельным песням «киевско-черниговский» облик¹⁸⁵. Вероятно, в таких фрагментах автор сознательно избегал диалектизмов, характерных для северо-западного ареала.

Также в «Слове» есть квазицитаты из книжных текстов – «Повести временных лет», Киевской летописи, «Истории Иудейской войны» и «Девгениева деяния» (§ 6.1).

Автор «Слова» фактически создал на основе родного диалекта литературный язык, вобравший лексику двух диалектных ареалов. Автор последовательно провел акцентуационную и морфологическую систему своего диалекта по всему тексту своего произведения, и только количественное соотношение юго-западной и северной лексики позволяет оценить влияние не дошедших до нас киевско-черниговских текстов на тот или иной фрагмент «Слова».