Глава VIII. Дом Тайной Вечери

Наступил вечер четверга Страстной недели.

Золотым отблеском заката горели горы Иудеи. Иерусалимские стены, суровые и мрачные, бросали длинные тени. Подул северо-восточный ветер, так быстро здесь, на вершине Сиона, сменяющий знойный день холодною ночью. Издали, от русских построек доносился печальный перезвон колоколов, призывавший к чтению двенадцати евангелий, простой, трогательной, скорбной повести о последних днях земной жизни Христа. Весь православный мир вспоминал в эти минуты о той «горнице“, в которой происходила Тайная Вечеря.

Я со своим кавасом подходил к этому месту.

Это не было где-нибудь в отдаленных, глухих кварталах города. Здесь находились дома Анны и Каиафы. В то самое время, когда в доме Каиафы обсуждали план, как захватить Учителя, в нескольких минутах расстояния, Христос разделял последнюю трапезу с учениками. В двух шагах от того места, где лилась восторженная речь, полная бесконечной любви, происходило совещание об убийстве. Добро и зло так близко живут друг к другу.

Когда-то в этом уголке Иерусалима жили первосвященники, кипела жизнь. Вероятно, это был один из наиболее оживленных центров города, богатых и красивых.

Любитель старины всегда немножко фантазер, немножко поэт. Кусок старого камня, осколок красивой капители, метр, полметра мозаичного пола, и он видит уже стройные колоннады, портики с полом, покрытым пестрой мозаикой, пышные своды. Типичное лицо, словно сошедшее с старинной картины, и его воображение рисует десятки, сотни лиц. Улицы, площади оживают, наполняются пестрой толпой, в разноцветных, широких, красивых одеждах...

От дома Каиафы уцелел кусок мозаичного пола. Что за пестрый, что за красивый, что за причудливый узор! Воображение рисует вам пышные чертоги, в которых жили первосвященники. Такие роскошные внутри дворцы не могли не быть великолепными снаружи. Это был один из оживленнейших уголков Иерусалима. Целые дни его улицы были наполнены народом. Все, что было ярко патриотического, наиболее ортодоксального, тяготело сюда. У народа, у которого из всего великого прошлого уцелела, осталась только религия, важнейшие религиозные вопросы разрешались здесь. Сюда, к первосвященникам, приходили старейшины, члены синедриона, почетнейшие люди города, окруженные своими клевретами, толпами слуг, стражниками. Здесь бился политический и религиозный пульс великого города. Здесь обсуждались важнейшие дела общественной жизни, здесь зрели патриотические планы, постановлялись приговоры. Здесь глухо клокотало недовольство владычеством римлян, здесь собирались для совещаний старейшины, напуганные успехом нового учения, волновавшего и увлекавшего страну от далекого Капернаума до Иерусалима. Здесь жизнь била ключом. Это не могло не привлекать сюда массы. На улицах толпились люди, пришедшие к первосвященнику на суд, с тяжбами, за помощью, советом.

Сквозь толпу, сопровождаемые почетной стражей, проходили, среди глубоких почтительных поклонов, старейшины народа. Фарисействующие богачи здесь публично подавали милостыню, приказывая слугам раздавать народу мелкие монеты. Вокруг них раздавались льстивые похвалы, восторги, благословения. И вся эта пестрая толпа, живописные лохмотья бедняков и раззолоченные одежды богачей, при свете южного солнца, на котором все цвета и краски так ярко блестят и сверкают, среди пышных, красивых домов.

Теперь здесь веет тишиной.

Всюду тянутся высокие стены христианских кладбищ, окружающих дом Тайной Вечери. И весь этот уголок Иерусалима, своей тишиной, своим безлюдьем, производит впечатление могилы, могилы прошлого, из которой встают бледные призраки – преданья. В узеньких переулках-коридорах, между этими стенами, – ни души.

Какое великолепное прошлое, какое печальное настоящее! Эти серые стены кладбищ, – словно выцвели и потускнели яркие краски прошлого, и картина покрылась одним сплошным безотрадным, серым цветом.

Я смотрел на эту выцветшую, мертвую картину, пока мой кавас ожесточенно спорил с муллой в зеленой чалме и десятком дервишей.

Дом Тайной Вечери принадлежит теперь мечети. Здесь общежитие дервишей, наиболее фанатичных, ревниво оберегающих на этом месте одну из величайших святынь мусульманского мира. Предание говорит, что под домом Тайной Вечери находятся могилы Давида и Соломона. В склеп, где, по преданию, находятся могилы двух царей, не допускается ни один неверный. Только правоверные могут входить в таинственный сумрак этого подземелья, а остальным предоставляется осматривать наверху памятники царей поздней работы, ничем не интересные в историческом отношении.

Спор каваса-черногорца с муллой и дервишами все разгорался и разгорался. Они, видимо, наотрез отказывались, пустить гяура в неурочное время в священное место. Судя по тону каваса, он упрашивал, убеждал, – грозил, и тогда среди потока турецких слов то и дело слышалось слово:

– Консул!

Мулла и дервиши стояли на своем. Они так жестикулировали, их глаза так сверкали, они так яростно кричали, что это можно было бы принять за вспышку фанатизма. Но охрипший от спора кавас безнадежно махнул рукой и обратился ко мне:

– Требуют большой бакшиш!

О, этот бакшиш, который для восточного человека заменил все, все чувства, все побуждения, все душевные движения.

Право, здесь, на Востоке, начинаешь думать, что ум, сердце, душа – все это заменилось у восточного человека одной жаждой бакшиша.

Останавливает ли вас с грозным видом мулла перед святыней мечети, кидается ли к вашему экипажу, словно исступленная, толпа арабов, – это не вспышки фанатизма, племенной ненависти, это все только желание получить бакшиш.

Несколько пиастров, и ярый, так красиво сверкавший глазами фанатик низко кланяется, дотрагиваясь рукой до своей зеленой чалмы, чалмы человека, побывавшего в Мекке. Казалось, такая разъяренная толпа сгибается в три погибели, прижимая руку к сердцу, к губам, к голове.

– Да дайте им, сколько они хотят.

Все кинулись разом, едва кавас открыл кошелек. Каждый на перебой вопил:

– Бакшиш!

И все эти «фанатики“, столице на страже священных гробниц, предупредительно поддерживая под локоть, с низкими поклонами, повели меня наверх.

И вот это место.

Три маленьких решетчатых окна, высоко прорубленных в стене, пропускают сумрачный, погасающий свет. Большая горница, с двумя колоннами, подпирающими сводчатый потолок, тонет в полумраке.

– Антик!.. Антик эглиз!¹ – показывают мне дервиши на одну из колонн.

– Скажите им, чтоб они оставили меня в покое! – приказываю я кавасу.

Дервиши отходят в сторону, и в священной зале воцаряется тишина.

Это было здесь. Я в этот час, на этом месте, о котором думают теперь миллионы людей, благоговейно читают в церквах. И память шепчет мне воспоминания, – эти тихие молитвы души. Здесь происходило священное таинство, совершенное Самим Христом.

Эти стены молчаливые и так много говорящие...

Здесь в «горнице, приготовленной, устланной“, восседал Он с учениками и скорбным взглядом смотрел на предателя, говоря:

– Тот, кто обмакнет со Мной в одну солонку кусок хлеба, тот предаст Меня.

Отсюда, боязливо, осторожно ступая по коврам, устилавшим пол, крадучись, стараясь быть незамеченным, вышел предатель. И еще восторженнее полилась речь Учителя любви, когда Он остался среди верных.

– Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга...

И, слушая заповедь любви, сердца учеников наполнялись восторгом и верой, и восклицали они:

– Веруем, что Ты от Бога исшел!

И, припав к груди Учителя, слушал Его любимый ученик, передавший нам величайшие из слов, божественнейшие из мыслей.

Я захотел взглянуть на город с балкончика, примыкающего к горнице Тайной Вечери.

– Гарем! – встал на моей дороге дервиш.

– Бакшиш! – сказал другой.

И несколько пиастров превратили их снова в предупредительных, услужливых, любезных.

Так оскорбляло здесь все это, этот гарем с решетчатыми окнами, рядом с местом Тайной Вечери.

С балкончика был виден тот же ряд извилистых улиц-коридоров, серые стены кладбищ, та же мертвая, выцветшая картина. Вдали шумел город. Здесь царила мертвая тишина. Откуда-то донесся удар колокола. Прозвучал здесь, как похоронный звон, и замер в тишине кладбищ.

Я прошел к выходу через горницу Тайной Вечери. Теперь требовать было не за что. Позы, голоса, тон дервишей изменились. Голоса зазвучали жалобно, несчастно, как голоса нищих; они кланялись, касаясь руками земли, забегали вперед и тоном несчастнейших попрошаек, желающих во что бы то ни стало разжалобить, тянули:

– Бакшиш... Бакшиш!..

Поясняя жестами, что показали мне такое священное место.

– Бакшиш! – этот жалобный стон, оглашал теперь стены горницы, где происходила Тайная Вечеря.

Эти контрасты между настроением и жалкой действительностью так больно отзываются в душе в Иерусалиме, вызывают такое грустное, такое тяжелое, такое скорбное чувство.