А. Клингер. Соловецкая каторга. Записки бежавшего⁵⁹

Предисловие автора

Целью предания гласности своих записок о соловецкой каторге, автор считает ознакомление общественного мнения всех стран с действительной картиной быта и режима в, так называемых, «местах заключения особого назначения».

Советской властью слишком явно замалчивается самый факт существования советских тюрем этой категории, даже формально изъятых из ведения общего тюремного управления.

Это обстоятельство настойчиво требует исчерпывающего описания настоящего положения заключенных, русских и иностранцев, в Соловецких лагерях особого назначения.

В течение своего трехлетнего пребывания на Соловках, автор имел широкую возможность сделать всесторонние наблюдения в этой области.

Соловецкие лагеря, прежде всего, возбуждают интерес в качестве учреждения, характеризующего советский режим в наиболее его неприкрытом виде – в тюрьме. Однако, одним этим интерес к лагерям не исчерпывается. Общие условия существования Соловецких лагерей, самое их местоположение на, абсолютно изолированных островах Белого моря, придают им некоторый специфический, по сравнению с обычными тюрьмами, характер. Полнейшая оторванность заключенных от внешнего мира, ничем не ограничиваемый произвол ГПУ, попытки тюремной администрации, эксплуатацией труда заключенных, достичь, чуть ли, не самоокупаемости лагерей – все это ставит Соловки в совершенно особое положение.

Наконец, применительно к Соловецким лагерям, невольно возникает вопрос об основной задаче, преследуемой, вообще, советскими местами заключений. Так как, по коммунистической программе, «преступление есть социальная болезнь, требующая лечения», большевиками, в области тюремного дела, провозглашен принцип «замены тюрем воспитательными учреждениями».

Сам автор считает соловецкую, в частности, и всесоветскую, в целом, действительность слишком циничным издевательством над коммунистической идеологией, чтобы останавливаться на кричащем противоречии между словами советских программ и делами советских рук. Автор рассчитывает, что все окончательные выводы будут сделаны читателями, на основании, приведенных им в этих записках, голых фактов.

(А. Клингер Гельсингфорс, 1926 г.)

I

С оставлением севера России русской антибольшевистской армией генерала Миллера и, помогавшими ей, английскими отрядами, была сыграна в истории Православной Церкви и культуры роль знаменитого Соловецкого монастыря, расположенного на крайнем севере, некогда, могучей империи. Весь Соловецкий архипелаг (в составе островов: Большого Соловецкого, Анзерского, Большой и Малой Муксульмы, Большого и Малого Заячьего и ряда более мелких) вошел в состав Российской Социалистической Федеративной Советской Республики.

Соловецкий монастырь, основанный в 1436 году русскими святыми Савватием, Германом и Зосимой, издавна славился не только аскетической строгостью своей внутренней жизни (так, например, ни одной женщине не разрешалось приезжать в обитель)⁶⁰, но и огромным, широко поставленным и опытными руками руководимым хозяйством: заводами, мастерскими, лесопилками, рыбными ловлями, даже собственным торговым и военным флотом⁶¹, причем, все это обслуживалось, исключительно, монахами.

Естественно, монастырские богатства сразу же привлекли к себе внимание советских властей.

Первоначально, Соловки, вместе с монастырем, перешли в ведение Архангельского губземотдела (губернского земельного отдела).

В ту пору коммунисты увлекались беспорядочным насаждением по всей России, так называемых, сельхозов (сельских хозяйств). Национализированные имения, частновладельческие и государственные, монастырские и удельные земли, леса и заводы – все это было переименовано в сельхозы, эксплуатировалось самим государством, при помощи особых крестьянских, или рабочих артелей. Эта аграрная реформа, как и все другие реформы советской власти, оказалась грандиозным блефом и очень скоро привела к тому, что, прикрываемые государством сельхозы, превратились в очаги бесконтрольного расходования, а, зачастую, и откровенного грабежа, брошенного на произвол судьбы, народного достояния.

«Образцовое» ведение хозяйства заключалось в следующем: назначенный Комиссариатом земледелия, заведующим Соловками, коммунист Александровский (из рабочих), имевший тесные связи с небезызвестным Шлихтером и большую протекцию во ВЦИКе (Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете), совершенно разрушил монастырское хозяйство. Администрация крала, что хотела и сколько хотела. Отчитываясь только перед Шлихтером, которого заинтересовал денежно, Александровский вывозил из монастыря лес, рыбу, старые запасы монастырских продуктов, машины, церковную утварь, предметы старины, руководствуясь очень удобным принципом коммунистической власти – «грабь награбленное». В довершение всего, в конце 1922 – начале 1923 года монастырь стал жертвой огня.

Когда, по совершенно неизвестной причине, вспыхнул пожар, Александровский с ближайшими помощниками стал, прежде всего, спасать никому не нужную рухлядь: мешки, старые сани, дрова. Канцелярия с книгами и документами «образцового хозяйства» была брошена на произвол судьбы, вся отчетность сгорела. Нет никаких сомнений в том, что монастырь был подожжен самим же Александровским, дабы скрыть свои должностные преступления, подлоги в книгах и бесконтрольный грабеж. В то время, еще не изгнанные монахи умоляли разрешить им принять участие в тушении пожара – Александровский силой разогнал монахов, заявив, что они «вносят лишнюю панику». Сгорела, значительно разворованная уже, библиотека монастыря, неоценимого исторического значения, сгорели все деревянные постройки, выгорели внутренние помещения церквей и монашеских келий.

Столь «образцовое» ведение хозяйства показалось подозрительным даже ГПУ. Была образована следственная комиссия по расследованию причин пожара, который почему-то, прежде всего, уничтожил канцелярию Александровского. Следственная комиссия (в составе начальника Архангельского губернского ГПУ Стулитова и помощника прокурора того же ГПУ Абрамовского) не нашла состава преступления в том, что насквозь было пропитано преступностью.

Вероятно, хозяйственные эксперименты товарища Александровского и, протежировавшего ему Шлихтера, продолжались бы и по сию пору, если бы Дзержинскому не пришла в голову мысль устроить в Соловках тюрьму для политических «преступников» – врагов советской власти. Отдаленность от материка, крайняя скудость природы и убийственный климат – вот те условия, которые и показались главчекисту, как нельзя более подходящими, для заключения «контрреволюционеров», и Московское ГПУ вошло во ВЦИК с ходатайством о «безвозмездном отчуждении в ведение ГПУ всего Соловецкого архипелага, с монастырем, со всем находящимся на островах имуществом и постройками, для организации дома заключения».

К ходатайству был приложен совершенно фантастический план «поднятия и использования монастырского хозяйства силами заключенных». Раздутая до пределов перспектива, не только изолировать всех «контрреволюционеров» от прочих граждан, но и извлечь выгоду из их подневольного труда, ослепила всю Коммунистическую партию. Соловки были переданы в полное владение Дзержинскому. Многострадальный монастырь вступил в последнюю стадию своего советского развития, превратился в главную тюрьму «самого свободного в мире государства» – Советской Социалистической Республики.

Так называемое, ГПУ (Госполитуправление – Государственное политическое управление) в общей структуре советской власти стоит совершенно особняком. В свою очередь, так называемый Специальный отдел ГПУ, ведающий, специально, Соловками, концентрационными лагерями и изоляторами на Урале, в Сибири, Архангельске, ссылкой в Нарымский, Печорский край и проч., представляет собой некое царство в царстве. Специальный отдел совершенно изъят из ведения Наркомюста (Народного комиссариата юстиции). Так называемый, Исправительный трудовой кодекс, регламентирующий правила использования труда советских заключенных и, хотя бы, в некоторой степени, защищающий их от произвола тюремной администрации, на арестантов Специального отдела ГПУ не распространяется. Наконец, никакая амнистия советской власти по декрету не может быть применена к осужденным Специальным отделом ГПУ. Все это, понятно, отдает всех соловецких и иных заключенных в полную и совершенно бесконтрольную власть Специального отдела, использующего во всей широте свои чекистские права.

Во главе Специального отдела и всех, подчиненных ему, мест заключения, изоляторов и ссылок стоит известный коммунист, член ВЦИКа и президиума ГПУ Петр Бокий⁶². Он – бывший студент петроградского Горного института. Во время революции 1905–1906 годов Бокий занимал видное место среди петроградских бунтовщиков, вел революционно настроенное меньшинство студентов на баррикады и проч. Вступив сразу же после октябрьского переворота в Коммунистическую партию, был несколько лет председателем Петроградской губернской чрезвычайной комиссии (ЧК), а потом ГПУ, известен своей неумолимой жестокостью. Живет председатель Специального отдела в Москве, периодически наезжая в руководимые им тюрьмы и места ссылки.

Как только комиссия от ГПУ явилась в Соловецкий монастырь, для организации в нем «дома заключения», она потребовала списки всех монахов: последние – всеми правдами и неправдами до последнего дня из, родного им, монастыря не уходили, перенося все ужасы и издевательства, беспрерывно сменяющихся «аграрных» властей. ГПУ сразу же уничтожило этот «рассадник опиума для народа», как называют коммунисты религию. Настоятель обители и, наиболее видные лица из Соловецкого духовенства, были расстреляны в монастырском кремле, остальных монахов чекисты послали на принудительные работы в тюрьмы Центральной России, Донецкого бассейна и Сибири, и лишь небольшой процент братии (около 30 человек) с разрешения ГПУ остался на Соловках. Разумеется, это нельзя рассматривать, как акт гуманности ГПУ – последнее просто нуждалось в «спецах» (рыбаках, плотниках, сапожниках и проч.). Эти 30 монахов на жизнь свою в, превращенном в тюрьму, монастыре смотрели и смотрят, как на продолжение своего подвига служения Богу. Считаются они вольнонаемными, работают с утра до ночи, получая за свой каторжный труд жалованье в размере не выше 10 рублей (около 5 долларов) в месяц, то есть медленно умирая с голоду.

ГПУ лишило Соловецкий монастырь последних признаков того, чем он был когда-то. Ценнейшая историческая библиотека, как я уже упоминал выше, сгорела, вследствие поджога монастыря Александровским. Были сорваны со стен и уничтожены последние иконы, сброшены с колоколен колокола, разгромлены ризницы, перебита церковная утварь. Даже многие могильные кресты (Соловки богаты старинными крестами и памятниками) были вырваны из земли и употреблены на дрова, хотя лесу на островах сколько угодно. Разрушение этого, некогда, высококультурного уголка, было произведено столь основательно, что, когда в монастырь прибыла из Москвы особая «археологическая комиссия», она смогла вывезти в музеи лишь жалкие остатки соловецких древностей. Характерная особенность: перед прибытием комиссии, чекистские культуртрегеры спешно реставрировали, ими же разрушенные кресты, вкапывали в землю, взамен старых, новые могильные памятники, выкрасив их в красную краску. Довольно яркий штрих «культурной» работы советской власти!

Одновременно с превращением монастыря в, так называемый, СЛОН – лагерь особого назначения – туда были перевезены жалкие остатки, почему-либо не расстрелянных, или не умерших от голода заключенных из лагерей в Архангельске, Холмогорах и Пертоминске. Над седыми стенами древней обители взвился кровавый советский флаг. В разграбленном, полусожженном кремле поселился нач. УСЛОНа (начальник управления Северными лагерями особого назначения) – непререкаемый властитель Соловков и их филиалов: концентрационного лагеря на Поповом острове (близ города Кемь), лагеря на Конд-острове (верстах в 15 от Попова острова) и всех мест заключения на Соловецком архипелаге.

Посвящая следующую главу описанию природных и бытовых условий жизни на Соловках, я считаю необходимым теперь же остановиться на характернейшей черте бытия соловецких «домов заключения»: являясь, по существу, обычной тюрьмой для политических и, частично, уголовных преступников, выполняя чисто карательные функции, будучи завершительным звеном борьбы «рабоче-крестьянской» власти с врагами советов, борьбы, руководимой и официально вдохновляемой Народным комиссариатом юстиции, СЛОН не только не подчинен руководящей юридической инстанции – Наркомюсту, но и резко враждебен ему. В Соловках царь и бог – только ГПУ. Ревниво охраняя свое захватное право, ГПУ оберегает лагеря от какого бы то ни было, даже законного, вмешательства Народного комиссариата юстиции.

Не только местная – Архангельская и Кемская – прокуратура, но и прокуратура центральная, Московская, Дзержинским и Бокием в Соловки не допускается. Специальный отдел и Соловки имеют собственных прокуроров, абсолютно независимых от Наркомюста и ему не подчиняющихся.

Пример: советское правительство прислало в город Кемь особого прокурора для наблюдения за Кемским лагерем (на Поповом острове); по требованию нач. УСЛОНа он был отозван обратно в Москву. Назначенного на ту же должность кемского прокурора, числящегося по службе в Комиссариате юстиции, по распоряжению Бокия просто не пустили на Попов остров.

В прошлом году в Архангельск прибыла из Москвы особая комиссия по «амнистии» (в ознаменование переименования РСФСР в СССР); ее наместник Бокия на островах, Ногтев, не пустил в лагеря.

Полная диктатура ГПУ достигла таких высот, что не только Наркомюст, но и Наркомвоен (Народный комиссариат военных дел) вынужден был покорно склонить голову перед всесильным Дзержинским. В Соловках охрану несет, так называемый, Соловецкий полк особого назначения, разбросанный по всему монастырю и по скитам (всего 600 винтовок). В военном отношении, полк, вполне понятно, был подчинен ближайшей высшей военной власти – Петроградскому военному округу (известному Гитису, недавно смещенному за «контрреволюцию» и противодействие ГПУ). Однако, уже с 1923 года Бокий и Ногтев требовали подчинения Соловецкого полка особого назначения и в военном отношении только ГПУ. Петроградский округ не соглашался с этой явной несообразностью, чекисты настаивали. Дело разрешилось, чуть ли, не бунтом: в 1924 году ГПУ приказало командиру полка Лыкову и комиссару Кукину немедленно сдать командование частью, те отказались, ссылаясь на распоряжение своего начальства. Ногтев протелеграфировал в Москву, Бокий ответил кратко: «Арестовать, предать суду». И, невозможное в других странах, стало возможным в СССР: гражданское ведомство арестовало и предало суду военных, «провинившихся» в том, что они выполнили категорический приказ своего начальства. Сместив Лыкова (впоследствии переведенного – в качестве заключенного – в Кемь) и Кукина, комендант Соловков Ауке заявил: «Мы в порядке следственном, от ГПУ, имеем право смещать командный состав!»

Петроградский военный округ пытался было защитить свои права и прислал в Соловки своих представителей, для разбора дела. Однако, встретив недвусмысленные угрозы агентов ГПУ, комиссия военного округа признала действия Бокия, Ногтева и Ауке правильными!

Если слово любого чекиста – закон даже для высокопоставленных коммунистов, то какую силу, какое право, какой закон могут противопоставить заключенные неописуемому произволу ГПУ? Сила на стороне чекистов, право давно уже уничтожено в СССР, а законы, для ГПУ, не писаны.

Обычно, в Соловки посылаются, выселяемые из той или иной местности, в административном порядке (при НКВД – Народном комиссариате внутренних дел существует особая комиссия по административным высылкам), без какого бы то ни было суда. Но, стоит самому маленькому чекисту усмотреть «контрреволюцию» в деле, подведомственном органам Наркомюста – народному суду или ревтрибуналу, подозреваемый в этой «контрреволюции», даже уже оправданный соответствующими судебными учреждениями, также, попадает в Соловки с санкции ГПУ.

Первое время – в лагерях было некоторое число заключенных, осужденных судами Наркомюста; ныне же, они механически попали под власть ГПУ, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Заключенные этой категории, вот уже сколько лет, напрасно добиваются перевода их во внутренние тюрьмы России, где режим несравненно легче и откуда можно, хотя и не без труда, освободиться.

Абсолютно неправильно толкование Северных лагерей особого назначения как больного поселения. Я свыше трех лет пробыл в Соловках и категорически утверждаю, что с ссылкой на поселение, они не имеют ничего общего. В Соловках – заключенные, а не ссыльные. Разве ссыльные несут принудительные работы, живут в тюрьме, при каторжном режиме?

В тюрьмах внутренней России, лица, отсидевшие половину срока своего наказания, имеют право хлопотать о досрочном своем освобождении. В Соловках и, отсидевших свой срок полностью, редко освобождают.

С уменьшением срока наказания, положение Соловецкого заключенного осложняется, режим отягчается, администрация делает все, чтобы на более продолжительное время – если не навсегда – оставить каждого заключенного в своих, не знающих пощады, руках.

II

Соловецкий архипелаг расположен на крайнем севере России, со всех сторон окружен морем (Белым). Десятки верст отделяют его от берегов (Карельского, Летнего берега с городом Архангельском и Онежской губы с городом Онегой). Зимой острова совершенно отрезаны от внешнего мира: море замерзает. Связь поддерживается лишь радиостанцией (на соловецком маяке, у знаменитого места пыток – Секировой горы).

Климатические условия Соловков крайне тяжелы, в зимнее время морозы доходят зачастую до 40–45°С. Достаточно указать, что средняя температура на Соловках никогда не поднимается выше – 2°С. Зимой – то и дело снежные заносы, бураны; весной, летом и осенью – сильные северо-восточные ветры и дожди. Периодические дожди и очень короткое лето способствуют почти непереносимой сырости, а последняя вызывает малярию, цингу и туберкулез. Почти ежедневно острова заволакиваются туманом.

По внешнему своему виду, Соловецкий архипелаг очень напоминает Финляндию: такие же шхеры, скаты ледникового образования, масса озер (из них главные: Святое озеро, Пертозеро, Херозеро и др.). Особенностью Соловков является обилие болот и топей; в болотах гнездятся тучи ядовитых мух и комаров, приносящих заключенным страшные мучения.

Некогда, весь Соловецкий остров был сплошь покрыт лесами. Монахи всемерно сохраняли лес, что видно, хотя бы, из того, что печи в монастырях и в скитах топились, исключительно, бревнами, прибиваемыми к берегу морем. С водворением в кремле управления Северными лагерями особого назначения, началась хищническая вырубка леса, бессистемное использование его для местных нужд и для вывоза. Соловецкие берега теперь совершенно оголены; ветры разрушают остальное. Были попытки спасти соловецкие леса; так, в прошлом году, Архангельский губземотдел (губернский земельный отдел) указал Ногтеву на преступное ведение им лесного хозяйства, пытался послать на остров особую комиссию из опытных лесничих. ГПУ ответило (буквально): «Просим не в свое дело не вмешиваться».

Раньше монахи энергично осушали болота, проводили каналы между озерами, проламывали в горах дороги, сооружали мосты и насыпи. Теперь все это давно уже приостановлено. Мосты и дороги приходят в негодность, болота совершенно не дают сена, хотя в прошлом, этим сеном питались огромные монастырские стада.

Несмотря на неблагоприятные климатические условия, раньше все удобные соловецкие земли засевались овсом, рожью. Славившиеся своим трудолюбием монахи, побеждая природу, выращивали в скудной соловецкой земле разнообразные овощи. Теперь в Соловках огородничество ограничивается лишь 1020 пудами картофеля, да и это поручено тем 30 монахам, о которых я упоминал в первой главе. Земледелие же совсем заглохло.

Входящий в состав Соловецкого архипелага Анзерский остров находится приблизительно в 3 верстах от Большого Соловецкого, с находящимся на нем монастырем; остров Большая Муксульма – в 2 верстах от Соловецкого. Оба эти острова соединены с монастырем широкой каменной дамбой, проложенной по дну моря (над сооружением дамб монахи трудились около 20 лет). Остров Малая Муксульма расположен в полуверсте от Соловецкого, Большой и Малый Заячий – в 2 верстах, Конд-остров – верстах в 60, на таком же расстоянии от монастыря находится и Попов остров с Кемским концентрационным лагерем (близ города Кемь), также подчиненным нач. УСЛОНа. Между Соловками и Поповым островом находится остров Рымбаки, на нем – маяк и склады.

Большой Соловецкий остров имеет в окружности приблизительно 70 – 80 верст. На южном его берегу находится главная гавань – почти четырехугольной формы, с большими трудностями и затратами устроенная несколько десятков лет тому назад. Слева высится трехэтажное каменное здание управления Северными лагерями особого назначения (бывшая лучшая гостиница для посещавших монастырь богомольцев). Этот поместительный дом имеет свыше 50 комнат. Второй этаж дома отведен под канцелярию, в первом и третьем живут чекисты, представители соловецкой администрации, с семьями и прислугой (последняя из числа заключенных).

За управлением расположена бывшая Петроградская гостиница, имеющая два этажа: наверху живет, так называемая, команда надзора (чекисты-надзиратели), внизу – 30 монахов-«специалистов» (рыбаки, плотники, огородники и проч.), которые считаются вольнонаемными, но несут такую же подневольно-каторжную работу, как и все заключенные. Справа от гавани, в бывшей Архангельской гостинице, помещается, так называемый, женбарак (женский барак), или женские корпусы, куда поселяют всех, прибывающих на Соловки, женщин-заключенных. Здание бывшей Александровской гостиницы – двухэтажное, деревянное, очень старое, со щелями в крыше и полах, с разваливающимися печами. Ремонтировать бывшую гостиницу администрация не хочет.

Гавань соединена воротами с сухим доком для ремонта судов. Здесь же расположена электрическая станция – одноэтажный каменный дом. Кроме турбины, станция имеет паровые машины. Энергию для станции дает, находящееся неподалеку, Святое озеро, искусственно поднятое и соединенное особым каналом, проведенным в док и дальше, в море – под электрической станцией. Вся эта остроумная система каналов, бассейнов и озер проведена еще монахами и, в настоящее время, засорена и наполовину испорчена.

Между электрической станцией и Святым озером имеется лесопильный завод, также приводимый в действие силой воды. В левую сторону от канала и, прорезающей весь остров в различных направлениях, железной дороги, расположен соловецкий кремль, окруженный высокой каменной стеной с четырьмя старинными башнями по углам, придающими кремлю вид средневековой крепости, каковой он, собственно, и был в былое время. Детальному описанию кремля я посвящаю особое место ниже.

На север от кремля, по обеим сторонам железнодорожного полотна, пролегает улица с рядом зданий. Когда-то в них частично жили в особых кельях, не помещавшиеся в кремле монахи, частично эти здания были отведены под разные хозяйственные нужды. Теперь три дома заняты, охраняющим Соловки, Соловецким полком особого назначения, в других – помещается кузница, сельхоз и живут служащие сельхоза. Так называемый, комсостав (командный состав), как военный, так и административный, имеет в своем распоряжении особое здание (один из домов, отведенных для полка). Сельхоз объединяет соловецких пастухов, огородников, возчиков, конюхов и проч. Здесь же тянутся огороды, скотный двор, а также, расположена скотобойня и ряд сараев.

На восток от гавани, расположено одно из многочисленных соловецких кладбищ. Советская власть основательно разрушила этот последний приют мертвых. Хулиганствующие чекисты оскверняли могилы, вырывали кресты, ломали решетки, уснащали могилы циничными надписями. Из гробниц наиболее чтимых соловецких угодников, выворочены камни. В неприкосновенности сохранилось очень немного надгробных плит, влекущих к себе каждого любителя старины седой древностью надписей. Здесь же, на кладбище, единственная, уцелевшая, на Соловках церковь (Кладбищенская). Только Богу известно, ценой каких унижений и подкупов, вольнонаемные монахи сохранили этот маленький храм от всеобщего разрушения и осквернения. В Кладбищенской церкви, изредка, происходят службы – для монахов. Заключенным, несмотря на многократные просьбы, бывать на богослужениях запрещено. В присутствии религиозных заключенных, чекисты с особым удовольствием и непередаваемым, мерзким кощунством говорят о религии и Боге.

За зданием команды надзора и западной ветвью железной дороги расположены продовольственные склады, бани и кирпичный завод. На Соловецком острове имеется еще одна баня – для администрации. В общую же баню, интеллигентные заключенные избегают ходить, ибо она является рассадником вшей и заразных болезней. Я вывел заключение, что чекисты намеренно поддерживают и развивают ужасающую грязь и вонь в этой бане, не брезгуя ничем, для достижения заветной цели ГПУ – возможно скорее свести в могилу всех соловецких узников.

Соловецкий концентрационный лагерь разбит на шесть отделений: 1-е отделение помещается в самом кремле, 2-е – верстах в 12 от него, на юго-западном берегу острова, в Савватиевском скиту. (В былые времена, выделявшиеся своей набожностью и строгостью жизни, монахи, желая всецело посвятить себя Богу и уединенной молитве, удалялись из кремля вглубь острова, сооружали в лесу небольшую часовню и келью, где и проводили остаток своей жизни в посте и неустанном труде. В первое время, такие потаенные жилища соловецких старцев назывались пустынями, потом близ них селились другие монахи, и пустыни стали называться скитами. Этих скитов очень много, как на самом Соловецком острове, так и на окружающем его архипелаге). 2-е отделение Соловецкого лагеря – Савватьевский скит – отведен для особой группы заключенных, так называемых, политических и партийных. К этой категории в Соловках, а также, во всех других тюрьмах и ссылках СССР, причисляются активные члены дореволюционных социалистических партий (социал-демократы, социал-революционеры и проч.). Значительное количество деятелей былых социалистических партий после октябрьского переворота помогают коммунистам угнетать русский народ; меньшинство же, отказавшись от активной борьбы с советской властью, продолжало критиковать ее мероприятия, за что и ссылается Госполитуправлением в Соловки, Сибирь и на Урал.

По дороге в Савватьевский скит, верстах в 8 от кремля, расположена, пользующаяся кровавой славой Секирова гора, на ней – маяк и радиостанция. Гора эта очень высока и в ясную погоду видна даже в Кеми. На Секировой горе размещено 4-е отделение лагеря – штрафное. Сюда попадают для пыток, а часто, и смерти все, «провинившиеся» перед ГПУ, заключенные. Ниже, я дам подробную картину хорошо мне известного и испытанного лично штрафного отделения.

На острове Большая Муксульма, в Муксульмском скиту, помещается 3-е отделение Соловецкого лагеря. На Конд-острове расположено 5-е отделение, на Анзерском островке – 6-е. На Большом Заяцком острове помещается, так называемый, женский штрафной изолятор, играющий роль Секирки для заключенных женщин.

Верстах в 2 к северу от кремля протекает Живоносный источник. Это место всегда считалось святым. Близ Живоносного источника, один из настоятелей Соловецкого монастыря, святой Филипп, выстроил небольшую церковь и избушку-келью. Здесь святой многие годы провел в молитве. Филипповский скит, некогда, привлекал тысячи богомольцев; вода Живоносного источника исцелила многих больных. Особой святостью и почитанием был окружен образ в Филипповской церкви – «Иисус Сидящий». Теперь скит давно уже разграблен и заброшен. Для характеристики «творческой» работы соловецких администраторов, необходимо привести такой, связанный с филипповским скитом, факт: чекисты решили устроить у Живоносного источника завод для гонки смолы. ГПУ ассигновало крупные деньги, в скит согнали сотни рабочих-заключенных, на постройку выписали из России инженеров и мастеров. А, когда, через полтора года, дорогостоящий завод был готов, выяснилось, что, во-первых, гнать смолу не из чего – нет в достаточном количестве сырья, а во- вторых, провоз на материк одного пуда смолы обходится вчетверо больше цены того же пуда на месте! Завод бросили, теперь он зарастает бурьяном.

Между кремлем и Савватиевским скитом, в 4 верстах от монастыря, находится Макарьевская пустынь. В ней живет Эйхманс, коммунист-чекист, родом из Эстонии, являющийся зам. нач. управления (заместителем начальника управления), ближайший помощник нач. УСЛОНа Ногтева. В Макариевской пустыне, Эйхманс окружен свитой из сотрудников-чекистов. По всему Соловецкому острову разбросана масса других скитов, пустынь, часовен и отдельных зданий. Часть из них безвозвратно погибла, разрушена или разрушается, часть отведена для жилья рыбакам. Многочисленные соловецкие тони (например, Филипповская и др.), также, в самой незначительной степени используются нач. УСЛОНа. Рыбный промысел на Соловках, как и другие остатки когда-то богатейшего монастырского хозяйства, окончательно подорван воровством и неопытностью чекистской администрации.

Соловецкий кремль со всех сторон окружен массивной каменной стеной. В каждой из этих стен имеются ворота. В настоящее время, открыты только северные ворота, остальные наглухо заколочены. Закрыт и главный вход в монастырь (с юга) – Иорданские ворота. Справа от северных ворот, тянется высокое каменное здание – некогда, монастырские мастерские; мастерские эти (портняжная, сапожная, столярная и проч.) существуют и теперь. Во что их превратило ГПУ, читатель узнает дальше. Дальше идет «лазарет». Почему я беру это слово в кавычки, также будет явствовать из дальнейшего.

Параллельно мастерским и «лазарету», ближе к центру кремля, расположено высокое (в три этажа) каменное, старинной постройки, здание, имеющее вид четырехугольника с возвышающимися соборами посредине. Это, так называемый, Казначейский корпус (название сохранилось старое). Занят он 10-й ротой (канцеляристы). В прошлом, здесь были кельи монахов; комнаты в Казначейском корпусе, как и в других корпусах, очень маленькие, очень много одиночных келий, что не мешает нач. УСЛОНа помещать в них от шести до десяти человек заключенных. Люди задыхаются ночью от недостатка воздуха; то и дело приходится наступать соседу на голову, спину, руки, ибо кельи набиты заключенными.

К Казначейскому корпусу прилегает Настоятельский корпус или, вернее, его остатки: это здание было сильно повреждено пожаром. В уцелевшей его части теперь помещается канцелярия коменданта 1-го отделения.

Здесь же, среди мусора и обгоревшего камня, помещается, так называемая, «центро-кухня», в которой варят для заключенных «обеды». (Пища для администрации, к слову сказать, весьма изысканная, готовится, конечно, в другом месте). Подходя к «центро-кухне», необходимо зажимать пальцами нос, такой смрад и вонь идет постоянно из этой клоаки. Достоин увековечения тот факт, что рядом с «центро-кухней», в тех же руинах сгоревшего Настоятельского корпуса, уголовный элемент заключенных устроил уборную, которая – вполне официально – называется «центро-сортиром». Заключенных, теряющих в Соловках человеческий вид, такое соседство не тревожит. Администрация и подавно не обращает на это безобразие никакого внимания.

Дальше, рядом с «центро-сортиром», помещается, так называемая, каптерка – склад пищевых продуктов. Выдачей продуктов долгое время заведовали чекисты из числа заключенных; следуя своим традициям, чекисты обкрадывали все и всех, умудряясь полуголодный паек арестантов уменьшать вдвое, в свою пользу, продавали на сторону муку, мясо, крупу и проч., заменяя доброкачественные продукты гнилыми и т.д. Заключенные вынуждены были питаться тухлой треской и мясом с червями. Постепенно, каптерские чекисты заняли другие выгодные должности в лагере, и выдача продуктов была поручена уголовному элементу, из числа заключенных. Грабеж продолжался в том же размере, хотя и более секретно. Лишь в последнее время, по единодушному настоянию всего лагеря, каптерка была передана в ведение заключенному на Соловках духовенству (епископам, священникам и монахам), которых сами же чекисты называют «единственно честными в лагере людьми».

Затем следует, так называемый, корпус рабочих рот (два здания) – бывшие монашеские кельи. Последних очень много, но все они малы (большей частью, одиночки), рабочих же рот – всего 14, и в каждой – по 200 человек. Теснота и грязь ужасная. Весьма страдают рабочие роты от холода. Дело в том, что кельи отапливаются печами особого образца (топка в коридорах). Раньше монахи заготавливали на зиму огромное количество дров, топили, не жалея, высокая температура в коридорах и кельях держалась дня два-три. Теперь не то. Печи давно не ремонтированы и дымят. В комнатах по утрам замерзает вода.

Все заключенные в корпусах рабочих рот распределены по специальностям (лесорубы, каменщики, рыбаки, огородники, железнодорожники, мастеровые и проч.). Большевики всемерно стремятся придать Соловкам вид военно-каторжного поселения. Во главе каждой рабочей роты стоит особый ротный командир (из чекистов), облеченный властью кого угодно без суда и следствия расстрелять, лишить пайка, послать на Секирку. Помогают ему в этом взводные командиры (тоже, исключительно, агенты ГПУ), главная обязанность которых – доносить на заключенных.

В восточной части кремля помещаются сушилка, прачечная, баня и мельница. Все эти учреждения, главным образом, обслуживают нужды администрации. Вообще, читатель должен понять раз навсегда, что в Соловках все заключенные поставлены в такие условия, чтобы весь их труд шел на выполнение потребностей, прихотей и самодурства администрации. В Соловках, каждый заключенный – бессловесный раб.

Мельница приводится в движение силой воды, посредством канала из Святого озера, прорытого много лет тому назад монахами. Кремлевская баня – исключительно для администрации, вольнонаемных и чекистских любовниц из числа заключенных женщин. Эти же любовницы (в Соловках очень распространен особый уголовный жаргон; на этом языке любовница называется «шмара») моют чекистам белье. Рядовым заключенным и мыть нечего, так как у 90 процентов соловецких арестантов, вместо белья – истлевшие от времени и засыпанные вшами лохмотья. Вновь прибывающие заключенные, имея еще кое-какой запас белья, по неопытности и незнанию соловецких порядков, отдают свое белье в прачечную, где оно и пропадает, немедленно попадая в руки к чекистам.

Ближе к северной стене кремля помещается «вещевой склад» (в бывшей Троицкой церкви). Это громкое название не должно никого обманывать. Ногтев долго носился с планом одеть заключенных в костюмы тюремного образца; ГПУ даже ассигновало на это деньги, но в какой чекистский карман они попали – неизвестно. Весь лагерь донашивает то, что удалось взять из дому перед отправкой в Соловки; многие и в Соловки прибыли в одном тряпье; в лагере не редкость увидеть почти голых людей. Заключенным, лестью и доносительством, снискавшим расположение к себе администрации, иногда, выдается из «особых запасов» куртки арестантского покроя; остальная же масса заключенных считает счастьем, если ей выдадут обувь и шинели – на работу (после работы, вещи сдаются обратно в «вещевой склад», то есть, люди в нерабочее время должны ходить голыми). Немного щедрее выдаются вещи, платье и белье, снятое с расстрелянных. Такое обмундирование, в довольно большом количестве, привозилось в Соловки раньше из Архангельска, а теперь из Москвы; обычно, оно сильно ношено и залито кровью, так как все лучшее чекисты снимают с тела своей жертвы сейчас же после расстрела, а худшее и запачканное кровью, ГПУ посылает в концентрационные лагеря. Но, даже обмундирование со следами крови получить очень трудно, ибо спрос на него постепенно растет: с увеличением числа заключенных (их теперь в Соловках свыше 7000) и с изнашиванием их одежды и обуви, в лагере все больше и больше раздетых и босых людей.

Дальше, снова идет корпус рабочих рот, затем – рота чекистов. В ней свыше 100 человек. Это – опора и гордость Коммунистической партии на Соловках, штаб, так называемых, стукачей («стукач» на уголовном языке – «доносчик, шпион, провокатор»). Рота чекистов, конечно, совершенно не работает. Часть из них пристроилась в лагерь на службу по своей «специальности» (в команде надзора, в цензуре, в управлении и проч.), остальные ожидают освобождения соответствующих вакансий. С утра до вечера рота чекистов пьянствует, играет в карты, поет богохульные песни и развратничает.

За ротой чекистов помещаются овощные и рыбные склады, также переданные в заведование духовенству.

Центр кремля несколько возвышается над, окружающими его, зданиями. От него, вокруг всего кремля, вдоль стен, идет крытая галерея. Отделенные друг от друга бывшей ризницей, два главных соловецких собора (Троицкий и Преображенский) теперь заняты рабочими ротами: 11, 12, 13 и 14-й (всего, человек 900). Иконы из соборов давно унесены, священные изображения закрашены, сорваны и сломаны кресты. Всюду следы пуль и кощунственные надписи и рисунки – произведения чекистов, надсмотрщиков или заключенных из числа уголовного сброда, так называемой, шпаны.

Огромные помещения соборов требуют, для поддержания в них более или менее сносной температуры, массы дров, в которых всегда чувствуется острый недостаток. Как и в рабочих корпусах, в соборах зимой невыносимо холодно, печи дымят, дует с полу и окон, часто разбитых, летом – постоянная сырость. Заключенные, прежде чем уснуть после тяжкого трудового дня, много часов дрожат, как в лихорадке, на своих топчанах (род самодельной деревянной койки). За отсутствием места и дерева для топчанов или нар, многие спят на ледяном полу. Можно ли удивляться после этого колоссальному росту на Соловках малярии, острых легочных заболеваний, цинги?

Освещаются соборы маленькой электрической лампочкой. Тусклый свет достаточен лишь для того, чтобы не наступить соседу на голову. Все погружено в полумрак. Это мучительно действует на заключенных, в особенности, зимой, когда на этом крайнем севере день продолжается каких-нибудь четыре-пять часов, когда работы заканчиваются в ночной тьме. Нельзя ни написать письма своим родным, ни прочесть что-нибудь, ни починить истрепавшуюся одежду. Зимними вечерами под лампочками всегда толпа заключенных; ротные и взводные командиры пользуются этим, отдавая столь необходимый свет, так сказать, в наем – беря за него взятки последними деньгами или куском хлеба заключенного.

Под соборами, в полуподвальном помещении, находится хлебопекарня. Заведует ею чекист Локис, латыш. Здесь также всемерно проводится соловецкий принцип: для администрации выделывается отборный хлеб, заключенные получают хлеб из горькой, испорченной муки, да и эти мизерные порции обкрадываются со всех сторон. Быть пекарем в Соловках – это значит не только быть всегда сытым, что является недосягаемой мечтой для всего лагеря, но и припасти хлеб на черный день, почему Локис извлекает из своей должности крупные выгоды, принимая в хлебопекарню заключенных только за большую взятку или особые услуги. Между прочим, тот же Локис организовал в хлебопекарне, с молчаливого согласия высшей администрации, так называемый, «самогонный трест»: часть муки употребляется на изготовление водки, для чекистов и ротных командиров. Это, в свою очередь, приводит к сокращению хлебного пайка заключенных до минимума.

В бывшей ризнице теперь устроен «культпросвет»: устроена сцена, развешаны, вместо изображений Христа и святых, Ленин, Маркс, Роза Люксембург и прочие персонажи коммунистического бедлама. Ниже, я буду говорить подробнее об этом «культпросвете».

III

Верховным правителей Соловков и всех иных Северных концентрационных лагерей и ссылок, является бывший председатель Петроградской ЧК, а теперь руководитель Специального отдела ГПУ Бокий, член Центрального Исполнительного Комитета Коммунистической партии. Бокий редко бывает в Соловках, живя постоянно в Москве, куда ему специальными курьерами, а также по почте, телеграфу и радио сообщается все, могущее заинтересовать его лично, или ГПУ, в целом. Наместником Бокия на Соловках и исполнителем его мероприятий, является Ногтев.

Ногтев – видный чекист, тоже член Центрального Исполнительного Комитета. Он принимал активное участие в октябрьском перевороте, как матрос известного крейсера «Аврора», обстреливавшего в октябре 1917 года петроградский Зимний дворец с, укрывшимся в нем, Временным правительством. Помимо своей неумолимой жестокости, Ногтев славится в Соловках своей непроходимой глупостью и пьяными дебошами. В самой его физиономии есть что-то, безусловно, зверское. В лагере его называют Палачом. Живет Ногтев со своей семьей в монастырском кремле, в первом этаже управления Северными лагерями особого назначения.

Помощник Ногтева – Эйхманс. Он тоже коммунист и тоже видный чекист, из эстонцев. Отличительной чертой Эйхманса, кроме, свойственных всем агентам ГПУ, садизма, разврата и страсти к вину, является увлечение военной муштрой. Эйхманс, безусловно, помешался на парадомании. Не считаясь, совершенно, ни с возрастом, ни с полом заключенных, он требует от всех солдатской выправки, отдания чести ему и всей администрации, выстраивания, при встрече с ним, во фронт, участия голодных и босых рабочих рот в дурацких смотрах и парадах. Эта, столь же жестокая, как и глупая игра в солдатики, приносит немало мучений заключенным. Достаточно не так повернуться на «параде», неправильно построить ряды, не стройно ответить: «Здра-сте, това-рищ на-чаль-ник!» – и, как взбешенный, Эйхманс обрушивается на виновного рядом репрессий, вплоть до Секирки.

Управление Северными лагерями особого назначения имеет пять отделов: административный, военный, эксплуатационно-коммерческий, хозяйственный, финансово-счетный.

Канцелярия административного отдела сосредоточена в управлении. Здесь ведется переписка общего характера, делаются различные доклады Ногтеву, отчеты и проч. Нижние служащие в канцелярии – из заключенных (рота канцеляристов). В канцелярии резко бросается в глаза главнейшая особенность и, пожалуй, единственный смысл и оправдание всего управления в целом – полная неразбериха в делах, втирание очков младшими старшим, жажда ослепить Центральное ГПУ фейерверком сказочных проектов и планов, необычайное разбухание всех отделов, подотделов и частей управления. То, что в нормальных условиях легко может выполнить один человек, в Соловках делают – и плохо – не менее десяти писцов, делопроизводителей и секретарей. В соловецких канцеляриях все основано на неприкрытом обмане. Заключенные-канцеляристы обманывают начальство видимостью работы; Ногтев и вся свора чекистов-администраторов прикрывает бесконечным потоком бумаг, смет, отчетов, секретных и несекретных записок в ГПУ поразительную, даже для советской России, нелепость и абсолютную ненужность своей деятельности, планомерный грабеж всего, что можно еще ограбить, колоссальные подлоги и хищения.

Даже при наличии опытных канцеляристов из среды «контрреволюционеров» ввести советскую канцелярщину в Соловках в законное русло немыслимо, ибо во главе каждого отдела, каждой канцелярии стоит начальник-чекист, который, по малограмотности или преступности (последнее чаще), губит все дело.

Дорожа своим местом в канцелярии, которое удается занять только путем взятки или угодничества, заключенные выполняют безоговорочно всякое распоряжение администрации, как бы абсурдно оно ни было. Можно себе представить после этого, какой хаос творится в управлении, если в нем нередко ответственные посты поручены чекистам из бывших матросов, полуграмотных рабочих или, плохо понимающих по-русски, латышей!

Например, начальником следственной части является некто Васьков, бывший сапожник, чекист-малоросс. Этому, в прямом и переносном смысле, сапожнику поручено сложнейшее дело, требующее высшего юридического образования. Но в Соловках это вполне нормально. Сапожник в роли прокурора из ГПУ – в этом олицетворение соловецкого «судопроизводства». Все заключенные считаются формально уже осужденными и получившими определенный срок (конечно, без какого бы то ни было суда, заочно). Но это обстоятельство не смущает Васькова и его помощников. Главари следственной части производят «следственные дознания» и по прибытии того или иного «контрреволюционера» в лагерь, и, если усмотрят в его деле новую «контрреволюцию», несчастного постигает новое наказание.

Таким вылавливанием «контрреволюции» в особенности, отличается соловецкий следователь Калугин, чекист, бывший рабочий, долгое время уже в лагере подписывавший свои приговоры крестом. Калугин совершает заведомые подлоги в делах, приплетает к ним мифических «свидетелей», инсценирует новые «процессы», то и дело прибегая к провокации и угрожая пыткой и расстрелом.

Впрочем, энергия Калугина вполне понятна и простительна, принимая во внимание те «преступления», за которые Центральное ГПУ посылает людей в соловецкую каторгу. Разбирая дальше «дела» заключенных, я подробнее остановлюсь на юридических перлах чекистов. Сейчас упомяну, между прочим, что в бумагах того или иного заключенного далеко не редкость встретить такое обвинение: «женат на княгине», «дед был епископом», «при обыске найдены погоны капитана» (хотя сам «обвиняемый» никогда офицером не был!).

А однажды, мне пришлось видеть в деле одного заключенного такую резолюцию Харьковского ГПУ: «Содержать под арестом до выяснения причин ареста». И человека, о котором никто не знал, за что он, собственно, арестован, все же сослали в Соловки на три года! Кто же может сомневаться в законности и справедливости «рабоче-крестьянского» суда?!

Канцеляристы-заключенные постоянно отрываются от своего прямого дела. Периодически устраиваются – в тех же целях пускания пыли в глаза Дзержинскому и Бокию: вот, мол, как мы работаем! – разные «ударники» и «субботники». Весь лагерь, в том числе и писцы, сгоняются на рубку и сплав леса, уборку сена, разработку торфа, постройку очередного, никому не нужного, завода, который, неделю спустя, бросается на произвол судьбы. Кроме того, заставляя опытных людей из числа заключенных работать в канцеляриях, чекисты все время срывают свою злобу на них же:

Эта буржуйская сволочь, интеллигенция, везде устраивается!..

Канцеляристы снова попадают в рабочие роты; набирают новых писцов, снова выгоняют. И пока длится этот бедлам, делопроизводство лагеря превращается окончательно в произведения обитателей сумасшедшего дома.

Кроме отдела общей переписки, в административной части управления имеется, так называемое, шифровальное бюро. Оно ведает перепиской секретного характера (все служащие, исключительно, чекисты). Частично переговоры с Москвой ведутся по радио. В шифровальное бюро поступают тайные директивы ГПУ, шифрованная переписка, распоряжения о расстрелах. (По закону, приговаривать к смерти может только Центральное ГПУ, местная администрация лишь приводит приговор в исполнение. Однако, правом расстреливать, в широкой степени пользуется и Ногтев, и его помощники, причем, в Москву доносится, что, такой-то «пытался бежать и был убит конвоем» или – просто умер.)

Особое раздражение заключенных вызывает цензурная часть, просматривающая все письма, как поступающие в Соловки, так и отправляемые заключенными своим родным. Право переписки с родными дано «контрреволюционерам» лишь недавно (социалисты, или политические и партийные, пользовались этим правом с основания лагерей). Разрешается посылать не более восьми писем в месяц и столько же получать (социалистов это ограничение не касается); все сверх нормы – без всяких разговоров уничтожается цензурной частью.

Во главе цензурной части стоит чекист Кромуль, специально присланный центром, у него три помощника из заключенных чекистов. Писать разрешается только о, лично себя, касающемся. Какое бы то ни было упоминание об условиях своей жизни, соловецком быте строжайше запрещено; критика администрации карается Секиркой. Незадолго до моего бегства, в октябре 1925 года, один из заключенных спросил, разрешается ли хвалить соловецкие порядки, на что Кромуль ответил:

Не только разрешается, но и рекомендуется.

Нет никакой гарантии, что, то или иное письмо будет пропущено цензурой, хотя бы удовлетворяло всем требованиям Кромуля. Письма свои заключенные должны оплачивать марками за свой счет. А, так как в Соловках почти ни у кого нет даже 7 копеек на письмо, то значительный процент заключенных лишен и этой последней радости – написать несколько строк родным.

В Соловецком лагере довольно много иностранцев различных национальностей и подданств. Их письма, обычно, посылаются для просмотра в иностранный отдел ГПУ. Может быть, поэтому письма иностранцев, особенно часто «пропадают в пути». Бывают и такие случаи, когда Кромуль требует от людей, совершенно не знающих русского языка, писать только по-русски и письма на другом языке разрывает на их же глазах.

Каждое из шести отделений Соловецкого лагеря, а также Секирка и женский штрафной изолятор, имеют своего особого начальника и начальника канцелярии. Эти ближайшие помощники Ногтева и Эйхманса сплошь состоят из чекистов, в большинстве случаев, ссыльных. Губернские и уездные ГПУ Центральной России, всемерно скрывают вопиющие преступления своих сотрудников и агентов; кладутся под сукно громкие дела об истязании арестованных, безрассудных расстрелах, грабеже, виртуозном пьянстве, насилиях над женщинами. Но, иногда, какое-нибудь, из ряда вон выходящее преступление, случайно всплывает наружу, доходит до сведения Москвы, и Катаньян – главный прокурор по делам ГПУ – посылает виновного на несколько лет в Соловки. Таких заключенных-чекистов в лагере свыше 100 человек. Из них-то и набирается, главным образом, средняя и низшая администрация.

Само собой разумеется, никем не обуздываемые ссыльные чекисты, продолжают и на Соловках свою преступную деятельность. Это относится поголовно ко всем начальникам отделений. Так, начальник 1-го отделения Соловецкого лагеря, чекист Баринов, бывший железнодорожный весовщик из Москвы, совершенно открыто берет взятки за освобождение от работ, чего и сам не отрицает.

Типичным соловецким «администратором» является начальник канцелярии того же 1-го отделения Анфилов, называющий себя офицером. По-видимому, службу в ГПУ он выгодно соединял со службой в какой-либо иностранной разведке, ибо попал в Соловки (на пять лет) за шпионаж (66-я статья Уголовного кодекса СССР). Анфилов совершенно безнаказанно насилует в своей канцелярии женщин, из числа заключенных «контрреволюционерок». Зачастую, это делается днем, во время занятий. Жалобы на Анфилова Ногтев оставляет без последствий. Одна из изнасилованных Анфиловым женщин, выйдя из заключения, прибыла в Москву и возбудила дело против начальника канцелярии. Был создан процесс, Анфилова вызывали в ГПУ и там... оправдали!

Тот же Анфилов канцелярские свои обязанности совмещает с деятельным участием в расстрелах. Я не знаю случая, чтобы в советской расправе над заключенными прямого или косвенного участия не принимал Анфилов.

Специфически, чекистскую работу выполняет, так называемая, команда надзора. В ней только около 10 человек – вольнонаемные (назначенные из ГПУ чекисты), остальные – из числа присланных в Соловки за должностные преступления. Раньше поле деятельности вольнонаемных чекистов и чекистов-заключенных было различным, теперь обе эти категории слились и несут одинаковые обязанности надзора, сыска и расправы. Необходимо отметить, что вольнонаемные, все же, человечнее других. Это не относится, впрочем, к, особо приближенным к Ногтеву, вольнонаемным.

Команда надзора принимает вновь прибывающих заключенных, производит обыски, широко применяет провокации и доносы в «следственных» целях, исполняет обязанности палачей при, разного рода, наказаниях, дежурит у ворот кремля и в комендатуре, выдает пропуска. До последнего времени, команда надзора приводила в исполнение и все смертные приговоры, теперь же расстреливают солдаты Соловецкого полка особого назначения.

Из чинов команды надзора, чисто животным бессердечием, выделяется Новиков, бывший солдат. Зверским отношением к заключенным, Новиков славился еще в Холмогорах, где практиковались массовые расстрелы заточенных в Холмогорском лагере, в том числе, женщин и глубоких стариков. Тот же Новиков в Соловках, с одобрения высшей администрации, совместно с начальником канцелярии 1-го отделения Анфиловым, насилует всех, попадающих к нему, женщин. Вообще, положение женщин в лагере кошмарно.

Из других надзирателей необходимо назвать некоего Зубкова, полуграмотного рабочего, выделяющегося своими доносами не только на заключенных, но и на ссыльную часть команды надзора (сам Зубков – вольнонаемный).

Обыкновенно, каждая тюрьма в советской России избирает из своей среды особого старосту (из заключенных), в обязанности которого входят, всякого рода, переговоры с администрацией и, вообще, защита товарищей по заключению. Соловки также имеют своего старосту, однако, последний выполняет чисто чекистские функции, назначается управлением и является, в сущности, не защитником арестантов, а их прокурором. Теперь соловецким старостой состоит Яковлев, бывший начальник Московской милиции. В лагере он известен под именем «генерала», так как, подобно Эйхмансу и прочим, страдает парадоманией. Яковлев неимоверно толст, глуп и груб. За разные поблажки и льготы заключенным (например, освобождение от работ и проч.) «генерал» установил особую таксу – от 50 копеек и выше. Это прекрасно известно всей администрации, которая также сплошь укомплектована взяточниками.

До Яковлева, старостами были чекисты Савич и Михельсон. У последнего одна нога короче другой, лицо искажено явно ненормальной гримасой. После эвакуации из Крыма Южнорусской армии генерала Врангеля (в ноябре 1920 года), Михельсон был прикомандирован к знаменитому Беле Куну, бывшему председателю Венгерской Советской Республики, которого Совнарком и ГПУ назначили диктатором побежденного Крыма. Прибыв в Симферополь, Бела Кун заявил, что «из крымской бутылки ни один контрреволюционер не выскочит», а, так как в советской России не контрреволюционерами считаются только коммунисты (полпроцента русского народа), то Крымский полуостров был буквально залит кровью. Бела Кун, его секретарь Землячка – любовница диктатора – и Михельсон (в должности председателя особой тройки по проведению красного террора в Крыму) расстреляли, утопили и зарыли в землю живьем за ноябрь и декабрь 1920 года, по советским данным, свыше 40000 человек!

Как известно, венгерский зверь, в конце концов, заболел нервным расстройством и долгое время пробыл в московском сумасшедшем доме. Михельсон, после крымской человеческой бойни, некоторое время продолжал свою кровавую деятельность на Соловках, а затем был назначен председателем ГПУ Киргизской Советской Республики, где, вероятно, находится и поныне.

Галерея советских палачей в Соловках была бы неполной без фигуры Квицинского, чекиста и коммуниста из поляков. До 1922 года Квицинский был помощником коменданта Холмогорского концентрационного лагеря, о котором не могут без ужаса вспоминать те немногие уцелевшие, что были перевезены из Холмогор, Архангельска и Пертоминска в Соловки. Неподалеку от Холмогорского лагеря, находился одинокий, стоявший в стороне дом, давно уже брошенный его владельцами. В этом доме несколько лет подряд происходили систематические избиения десятков тысяч заключенных, попадавших в Холмогоры из всех губерний России, Кавказа, Крыма, Украины и Сибири (в то время, этот лагерь был главной тюрьмой для «контрреволюционеров»). Одинокая усадьба, в которой нашли себе смерть бесчисленные «белогвардейцы», называлась Белым домом. Комендантом этого Белого дома и руководителем расстрелов был Квицинский. Разлагающиеся трупы казненных не убирались, новые жертвы падали на трупы, убитых раньше. Зловонная гора тел был видна издали. По признанию самого Квицинского, только в январе-феврале 1921 года в Белом доме было убито 11000 человек, в том числе, много женщин (сестер милосердия) и священников. (В конце 1920 года, в Холмогоры стали прибывать тысячи заключенных из числа захваченных на Кавказе и в Крыму офицеров армий генералов Деникина и Врангеля, их родных и близких).

Перед переводом лагеря в Соловки, Квицинский, заметая следы своих зверских преступлений, взорвал Белый дом.

Особые крючковатые палки, которыми соловецкие чекисты наносят удары «провинившимся» заключенным, называются «смоленскими». Получили они это наименование оттого, что впервые их ввел в употребление знаменитый архангельский, а потом и соловецкий палач – Смоленский, польский коммунист. Квицинский, Михельсон и Смоленский могут считаться основоположниками и, так сказать, проводниками того, потрясающего по своей жестокости и обилию крови, красного террора, что такой широкой волной разливался и разливается по северу несчастной России.

До последнего времени, в Соловках, при управлении лагерями особого назначения, существовало, так называемое, техническое бюро. Последнее проявляло себя, главным образом, представлением в ГПУ таких фантастических проектов использования и эксплуатации богатств Соловков, что нельзя было понять, где сумасшедшие люди – в технической ли бюро, фантазирующем столь нелепо, или в Московском ГПУ, дающем деньги и материалы на это «техническое» безумие. Техническим бюро заведовал инженер Роганов, из заключенных. Это – ярко выраженный тип соглашателя, лижущего пятки своим новым хозяевам – коммунистам. Весьма возможно, что Роганов уже на Соловках вступил и в Коммунистическую партию, и в ГПУ.

Весной 1925 года появился на свет Божий новый административный недоносок – эксплуатационно-коммерческая часть, при том же управлении. В нее было включено и прежнее техническое бюро, с тем же Рогановым. Во главе новой части был поставлен заключенный Френкель. Любопытна его судьба. Крупный австрийский фабрикант и подрядчик, Френкель приехал по торговым делам в Россию, заручившись всеми необходимыми документами и даже приглашением двух советских министерств: финансов и внешней торговли. В момент заключения Френкелем концессионного договора с высшими советскими органами, его арестовало ГПУ, заявив, что Френкель, во-первых, не выполнил взятых на себя обязательств, а во-вторых, прибыл в Россию в целях военного шпионажа! Фабрикант был послан на пять лет в Соловки.

Френкель как-то снискал доверие к себе со стороны Ногтева и Бокия, был сначала в канцелярии управления, а с весны 1925 года стал начальником эксплуатационно-коммерческой части.

Кустарная работа инженера Роганова по колоссальному надувательству центра, была введена Френкелем в правильное русло. Постоянно надуваемый изнутри бывшим фабрикантом, и поддерживаемый снаружи Ногтевым, этот грандиозный мыльный пузырь достоин был бы увековечения, в качестве памятника не только «хозяйственной работы» на Соловках, но и, вообще, всей советской «промышленности» в целом; последняя, также, есть не что иное, как сплошное надувательство и своего народа, и иностранцев, и очень часто, самих себя.

Деятельность эксплуатационно-коммерческой части могла бы послужить достаточным материалом, для увесистого юмористического сборника или для книги уголовных деяний и подозрительных афер. Ограничусь приведением лишь нескольких примеров.

Выплыв на соловецкую поверхность, Френкель, тотчас же, начал строить железную дорогу на остров, стоившую крупных денег и большого труда. Дорога эта совершенно бесполезна, ибо заключенные крепко припаяны к своей тюрьме, свободного населения на острове нет, и, следовательно, ездить по железной дороге некому абсолютно. Френкель выдумал гениальный план: вывозить на материк дрова. Но неумелое ведение лесного хозяйства давно уже уничтожило леса. Кроме того, расходы по перевозке дров на материк совершенно не оправдываются, такая перевозка дает одни убытки, что было ясно и до постройки железной дороги. Однако, полотно было проложено, миллионы были истрачены, а в результате – в настоящее время железная дорога, никому не нужная, уже заброшена. Зато Ногтев и компания лишний раз напомнили о своем существовании Московскому ГПУ:

– Мы построили на Соловках железную дорогу!

И, конечно, положили в свой карман не одну сотню тысяч!

Год тому назад соловецкие «хозяйственники» начали строить, верстах в трех от кремля, кирпичный завод. Глина в Соловках очень плохая, да и выделывался кирпич ручным способом. Когда повезли пробу в Кемь, там поднялся хохот: кирпич, уже при кладке, разламывался на части.

Это не смутило Френкеля и Роганова. Были вытребованы новые кредиты на дурацкую затею, выписаны из России специальные машины. Однако, в лагере не нашлось специалистов по этому делу, кирпич по-прежнему выходил бракованный. Тогда было решено, что необходимо производить «зимнюю формовку кирпича». В лютые морозы, заключенные много недель лепили глину; выросли у кремля целые горы кирпича. Но в одну, особенно, морозную ночь весь кирпич неожиданно треснул!

Раз в Москву был послан ослепительный рапорт о том, что «Соловецкий лагерь в ближайшей будущем сможет поставлять кирпич для всего севера СССР», надо было продолжать столь успешное дело, несмотря на неудачи. К кирпичному заводу была проложена новая ветка железной дороги; испорченный кирпич целыми эшелонами доставлялся к пристани, им были нагружены все, имевшиеся в распоряжении Френкеля, пароходы. Кирпич торжественно повезли продавать в Кемь и в Архангельск.

Уже на материке выяснилось, что для оплаты стоимости провоза, загрузки и выгрузки соловецкого кирпича, необходимо не только отдать весь кирпич совершенно бесплатно, но и еще доплатить тому, кто бы взял эту гниль. Покупателей на кирпич не нашлось. Пароходы простояли некоторое время в Кеми и Александровске⁶³ и, не дождавшись покупателей, вывалили кирпич на пристани и ушли обратно в Соловки!

И все же, Ногтев и эксплуатационно-коммерческая часть, по-прежнему продолжали радовать сердце Дзержинского фантастическим снабжением всего севера СССР соловецким кирпичом, хотя сам кирпичный завод уже заброшен.

То же вышло, как я уже упоминал, и со смехотворной затеей устроить на Соловках завод для гонки смолы. Для этого не оказалось сырья; стоивший больших денег завод забросили.

Характерной чертой Соловков является выполнение сложных технических заданий, в порядке административного приказа, не имеющего ничего общего со здравым смыслом. Мнение заключенных инженеров совершенно не принимается во внимание.

Так, пришел в совершенно негодное состояние пароход «Глеб Бокий» (раньше «Жижгин»)⁶⁴. Его начали ремонтировать домашними средствами. Когда ремонт коснулся винта, Попову вдруг понадобилось срочно спустить пароход на воду. Предупреждение, что без винта пароход не может двигаться, было признано «злостной контрреволюцией», и Ногтев приказал:

– Немедленно спустить пароход!

«Глеб Бокий» чуть не затонул. С трудом спасенный, он всю навигацию неподвижно простоял в соловецкой гавани, не имея возможности – без винта – двинуться с места! И таких примеров – сколько угодно.

Управление Северными лагерями особого назначения, сказочное богатство, давно уже нищего Соловецкого монастыря, хотело обосновать на слишком зыбкой почве – бесплатном труде заключенных. Понятно, эти чекистские мечты с грохотом рухнули сразу же. Никакого стимула в работе на Соловках нет. Не только не получая за свою работу ни копейки, но и, более-менее, человеческого отношения, каждый заключенный стремится работать возможно меньше и хуже. Все скрывают свою специальность, поэтому даже плотников, пекарей, печников, которых немало среди заключенных уголовных, управлению приходится привлекать со стороны, нанимая их на материке. Что, кроме неминуемого краха, может выйти из такого «хозяйства»?

Все заключенные по инерции, а часть из них и с сознательной задней мыслью, беспрекословно выполняют явно ненормальные распоряжения администрации и ее «хозяйственных, технических, коммерческих» и иных органов. И, вместе с тем, вина за, всякого рода, неудачи всегда падает на головы, именно, заключенных, хотя их всегда и всюду заставляют делать то, что противоречит элементарным законам хозяйственного расчета и здравого смысла.

В последнее время, Френкель увлекается новым «делом»: в самом кремле и в некоторых скитах открываются небольшие казенные магазины. В них имеются любые товары: обувь, одежда, продукты питания, даже вино. Так как все, получаемые заключенными от родных, деньги отбираются администрацией и вносятся на особый счет, откуда и выдаются, по-особому, каждый раз, требованию и разрешению, то в соловецких лавочках можно покупать и в кредит, раз вы имеете деньги на своем счету. Все это не могло бы вызвать возражений, если бы деньги лавочек были нормальны. Но этого-то и нет. Все в Соловках дороже общесоветских цен, минимум на 50 процентов (очень часто и на 100 процентов). Таким образом, происходит планомерный грабеж заключенных в пользу администрации, чекистов и красноармейцев, имеющих право покупать все им необходимое ниже их рыночной ценности (тоже на 50–100 процентов).

Само собой разумеется, лишь малая часть заключенных получает из дому помощь деньгами. Большинство из них, перед отправлением на Соловки, бывает свидетелями того, как ГПУ конфискует у их родных все имущество, за «укрывательство контрреволюционеров». Но, даже получающие деньги, не всегда могут употребить их на свои нужды: часто чекисты лишают того или иного заключенного права получения денежных посылок за какой-нибудь «проступок», присваивая деньги себе. Надо ли говорить, как злоупотребляет администрация этим захватным правом, как часто чекисты промышляют этим грабежом, обрекая заключенных на голод.

Посылки с вещами и продуктами в лагере получаются чаще, чем денежные, но и здесь мы сталкиваемся с той же спекуляцией на голоде. Администрация всячески задерживает получение заключенными их посылок, вынуждая их покупать все необходимое в лавочках Френкеля по страшно вздутым ценам.

Помимо самого факта, явно спекулятивного характера, соловецких лавочек и ларьков, последние есть не что иное, как насмешка над Северными лагерями особого назначения, новое яркое доказательство поразительного неравенства в правах не только советских «свободных» граждан, но и советских арестантов. По закону, СЛОН – лагерь принудительных работ, с крайне тяжелым режимом, скудной пищей, моральным и физическим гнетом. Соловецкие же ларьки и поголовная продажность администрации привели к тому, что, попадающие в Соловки спекулянты, аферисты, фальшивомонетчики, крупные представители уголовного мира и, вообще, лица, имеющие и в тюрьме большие деньги, живут в СЛОНе не хуже, чем в своей квартире, при помощи взяток освобождаются от работ, покупают в ларьках щегольское платье, одежду, белье, вино, устраиваются – тоже за взятку – в отдельных комнатах, даже нанимают прислугу из числа безденежных заключенных!

Таким образом, ни характер вашего «преступления», ни тяжесть вынесенного вам ГПУ приговора, не имеют на Соловках абсолютно никакого значения. Есть у вас деньги – к вашему голосу прислушивается сам Ногтев (берущий, обычно, не менее 100 рублей), к вашим услугам все чекисты и все ларьки. Денег нет – вы буквально умираете с голоду. А, так как подавляющее большинство заключенных – нищие «контрреволюционеры», то колоссальная разница в положении между ними и барствующими спекулянтами, просто режет глаза.

Хозяйственная часть находится в подчинении эксплуатационно-коммерческой. Функции ее: выдача пайков, вещевого довольствия и проч. Какую одежду выдают на Соловках, и как трудно получить, даже залитые кровью штаны с расстрелянного, я уже говорил. В следующей главе я подробнее остановлюсь на другой области деятельности хозяйственной части – выдаче пайков.

Финансово-счетная часть...

Даже на фоне общесоловецкого административного произвола, преступности и исключительного канцелярского хаоса, финансово-счетная часть выделяется своим ярко уголовным характером. Целый букет подлогов, растрат, фальшивых отчетов поражают с первого же знакомства всякого, кто имеет случай познакомиться с «делопроизводством» этого учреждения. По-видимому, дела финансово-счетной части ведутся намеренно в грандиозном хаосе, дабы никакая ревизия из центра не смогла в них ничего понять.

Некоторое время тому назад, в финансово-счетную часть был привлечен опытный счетовод из заключенных (бывший чиновник таможенного ведомства); проработав несколько месяцев, он направил, было, по правильному руслу этот поток бумаг, отношений, сношений, счетов и ведомостей, почти всегда вымышленных. Но это не понравилось тем, кому выгоден был хаос финансово-счетной части; таможенного чиновника изгнали из канцелярии.

Начальником финансово-счетной части является Соколов Константин Николаевич. Он – бывший счетовод в одном из губернских отделений государственного банка.

У меня не хватает слов в достаточной мере обрисовать всю мерзость и подлость этого человека. Соколов – вольнонаемный (то есть, не из числа заключенных), по собственному желанию прибыл на службу в Соловки, чего одного уже достаточно: для этого надо было заранее заглушить в себе и совесть, и сострадание к соловецким мученикам. Не только не чекист, но, даже и не коммунист, Соколов, в действительности, ни в чем не уступает старым чекистам. На каждом шагу он дает понять, что он не просто лоялен к ГПУ, но и всемерно поддерживает его в деле наибольшего глумления над заключенными.

Соколов, для всего лагеря ненавистнее любого коммуниста, ибо последний в Соловках творит гадости, промышляет шпионажем и доносами открыто, начальник же финансово-счетной части, ведет скрытную игру на крови и страданиях «контрреволюционеров». Спросите любого «каэра» о Соколове, вам ответят:

– Этот – враг для всех. Это отъявленный негодяй.

Соколов силой принуждает всех, прибывающих в Соловки, молодых женщин служить у него в канцелярии и на глазах у всех насилует их, зная, что это сойдет ему с рук, ибо вся, без исключения, администрация безнаказанно вот уже сколько лет глумится над заключенными женщинами. Страшно сказать, но даже в среде самих заключенных, бесчисленные случаи насилий над женщинами уже не производят впечатления, до того это гнусное преступление стало обычным в лагере.

Военная часть ведает управлением, снабжением и питанием, расположенных на Соловецких островах, красноармейцев. Охраняются Соловки, так называемым, Соловецким полком особого назначения войск ГПУ, в составе 600 штыков (полк пехотный). Кроме того, при надобности, обязанности караульных и конвойных несет вооруженная револьверами команда надзора и рота чекистов.

Соловецкий полк особого назначения сносно одет и достаточно хорошо вооружен (кроме винтовок, имеется много пулеметов). Был даже проект ввести артиллерию. Солдаты полка, в большинстве, не коммунисты, но ГПУ заставило их служить себе не за страх, а за совесть, отчасти, разного рода поблажками, выдачей усиленного, или «северного», пайка, разрешением пьянствовать и насиловать женщин, отчасти, суровой расправой с непокорными. Почти все красноармейцы из рабочих.

Ногтеву все время мерещится нападение «иностранной буржуазии» на Соловки, с целью освободить заключенных. Поэтому, весьма часто производятся, разного рода, ложные тревоги, построения, учения, пулеметная и ружейная стрельба, защита острова от воображаемой «буржуазной эскадры». Конечно, серьезной реальной силы Соловецкий полк не представляет. Достаточный для охраны (и расстрела) безоружных заключенных, он, безусловно, не выдержал бы натиска отряда и втрое меньше его по численности. Соловецкие красноармейцы крайне распущенны, трусливы, как и вся Красная армия.

Я уже упоминал, что комендант Соловков латыш Ауке арестовал прежнего командира Соловецкого полка особого назначения Лыкова и комиссара того же полка Кукина, за их противодействие в вопросе о передаче полка из состава Петербургского военного округа в исключительное ведение ГПУ. Теперь командиром полка является чекист Петров, всецело подчиняющийся и в, чисто военном отношении, только ГПУ.

IV

С открытием навигации и освобождением Белого моря от ледяных заторов, в Соловки начинают прибывать новые партии «врагов советской власти». Изо всех углов необъятной России столичные, губернские и уездные ГПУ посылают в СЛОН своих «государственных преступников».

Наибольший приток заключенных в Соловки наблюдается весной, и в конце осени. В первом случае, привозят тех, кто в период замерзания Белого моря ожидал своей отправки в концентрационный лагерь в тюрьмах внутренней России (главным образом, в московской Бутырской тюрьме и на Шпалерной в Петербурге). Во втором случае – поздней осенью – в Соловецкий лагерь вливается широкая волна «амнистированных контрреволюционеров».

Дело в том, что, обманывая Европу своей «гуманностью», советское правительство, обычно, ежегодно объявляет амнистию «всем врагам рабоче-крестьянской власти», приурочивая эту амнистию ко дню советского переворота 25 октября (7 ноября по новому стилю). Но то же «гуманное» правительство, через органы ГПУ, одновременно, отдает местным властям тайный приказ применять амнистию лишь к уголовному элементу. Поэтому, провинциальные органы ГПУ «амнистируют» своих заключенных следующим способом (регулярно повторяющимся каждый год): за несколько недель, а, иногда, и за день до 25 октября, часть «контрреволюционеров» расстреливается «в ударном порядке», остальные спешно отправляются в Соловки. Последние, по изданному еще в 1923 году декрету Дзержинского, никакой амнистии не подлежат.

В день октябрьского переворота на свободу из тюрем выпускаются амнистированные воры-профессионалы, убийцы, фальшивомонетчики, спекулянты, которых советская пресса на весь мир аттестует, как «освобожденных и прощенных гуманной коммунистической властью политических преступников»!

Этот наглый обман иностранного общественного мнения повторяется каждую осень. К сожалению, есть люди, попадающиеся на эту провокаторскую удочку.

Прибытие каждой новой партии заключенных совершается всегда в одном в том же порядке.

Из Кеми заключенных привозят на барже «Клара Цеткин». Эта баржа была оставлена, помогавшими генералу Миллеру, англичанами.

Везут заключенных в трюме баржи. Трюм этот довольно велик, но «контрреволюционеров» всегда так много, что люди задыхаются в нем. Часто люди вынуждены всю дорогу стоять в полной темноте, ибо даже сесть нельзя из-за отсутствия места, свет же в трюм не проникает. Следует упомянуть, что в пути никакой пищи не выдается.

Соловецкая гавань расположена в 300, приблизительно, саженях от кремля. Как только к пристани подходит «Клара Цеткин» с новой партией заключенных, вся гавань оцепляется красноармейцами. Никого к пристани не пропускают, кроме дежурных из чекистской роты надзора.

Вы сразу же чувствуете, куда попали. Вы сразу же понимаете, что это не ссылка, не вольное поселение, а тюрьма с самым жестоким режимом.

Заключенных выстраивают в колонну по четыре человека в ряд. Производится перекличка вновь прибывших по сопроводительному списку. Беспрерывно слышится самая мерзкая брань и издевательства со стороны чекистов. После переклички партию, в воинском порядке, ведут в кремль, в один из ограбленных дочиста соборов (Преображенский) для обыска. Цепь конвоиров окружает партию со всех сторон.

Я сам подвергался этому вступительному обыску, видел, как обыскивали других. Это – замаскированный грабеж. Какое оружие, какая антисоветская литература может быть у людей, обысканных до Соловков, по крайней мере, раз 20 и в Центральной России, и в Петроградском ГПУ, и в Кеми, и на Поповом острове?! Или чекисты думают, что это оружие или литература сваливаются на «Клару Цеткин» с неба по пути из Кеми в Соловки?

Обыск производится по особой инструкции, которая предусматривает отобрание у заключенных всех ценных вещей, денег, часов и кожаных изделий. Женщин обыскивают здесь же, совершенно не щадя их стыдливости, раздевая их при всех, глумясь над ними. Если кто пытается скрыть что-либо, скрытое немедленно конфискуется, а виновный попадает в карцер.

Прикрываясь видимостью законности, соловецкие чекисты выдают особые расписки с перечислением отобранных вещей. Многие заключенные тут же рвут эти записки на мелкие части, ибо, конечно, нет никакой надежды получить свое имущество обратно. Вещи выдаются лишь чекистам и тем из заключенных, которые сумели втереться в их доверие.

После обыска, партия разбивается на части: «контрреволюционеры», уголовные (так называемая, шпана) и заключенные-чекисты. Пользующиеся значительными привилегиями политические и партийные (бывшие социалисты) и доставляются в Соловки, и обыскиваются совершенно отдельно от «контрреволюционеров» и шпаны.

После разбивки на группы, прибывшие чекисты получают назначения по своей специальности, а к «контрреволюционерам» вызываются ротные командиры.

Составленные из агентов ГПУ, и наиболее опустившегося уголовного сброда, ротные командиры беспрерывно стараются угодить высшему соловецкому начальству безжалостным притеснением заключенных. Это – лагерный комсостав (командный состав), играющий роль самодержавных царьков, во власти которых казнить и миловать. Ротные командиры с недавних пор имеют особую форму: темно-синий костюм, околыш фуражки и петлицы – серые.

Вновь прибывшие, разбиваются на роты, после чего каждый ротный командир, обычно, обращается к своим новым рабам с длинной речью. Она сплошь заполнена нецензурной бранью, грубыми наставлениями, как себя вести в лагере, угрозами за малейшее отступление от соловецких правил поплатиться жизнью.

Затем, сразу же начинается «военное обучение». Каждый ротный командир заставляет, уставших в бесконечном пути, голодных, полураздетых людей производить сложные построения, повороты. Отовсюду слышатся возгласы начальства:

Отвечать, как командиру роты!

Отвечать, как командиру полка!

Как начальнику лагеря!

В ответ слышатся нестройные крики заключенных:

Здрась... – с прибавлением соответствующего чина начальства.

Ротные командиры требуют большей согласованности в ответах. Раздаются,

пересыпанные базарной бранью, новые приказания:

Еще раз! Еще раз!..

Новое «Здрась...», новая брань. И так, порой, продолжается до ночи. Дурацкая игра в солдатики совершенно сбивает с ног каждую новую партию «контрреволюционеров» и шпаны. (Политические и партийные – муштре не подвергаются, их сразу же отвозят на скиты.)

После муштры, заключенные размещаются в рабочих корпусах и соборах. Последние, первое время были закреплены за музейным отделом Комиссариата народного просвещения. Но скоро, ГПУ потребовало передачи их в свое ведение. Да и делегаты Наркомпроса убедились на месте, что никакого материала для музеев в соборах давно уже нет, все разграблено, разбито и сожжено.

Сплошь заставленные топчанами (деревянными койками), соборы, для жилья в них, абсолютно непригодны. Все крыши дырявые, всегда сырость, чад и холод. Для отопления нет дров, да и печи испорчены. Ремонтировать соборы управление не хочет, полагая – не без основания, – что, именно, такие невыносимые условия жизни, скорее сведут в могилу беззащитных обитателей соборов.

Вечный гнет, полное бесправие, скотская жизнь скоро приводят к тому, что, вновь прибывшая партия, быстро теряет человеческий вид. Люди в Соловках, незаметно, может быть, для самих себя, звереют. Появляется полнейшая апатия ко всему, что не имеет отношения к куску хлеба. Многие интеллигентные заключенные, неделями не моются, свыкаются с миллионами вшей, покрывающих их тела, топчаны, пол и стены их жилищ. Отсутствие умственных интересов, книг и газет превращает их мозги в разжиженную, покорную всем посторонним влияниям, слизь. Очень и очень многие, в конце концов, кончают безумием.

Все новички, попав в лагерь, теряются. Соборы и рабочие корпуса всегда напоминают больницу, для буйно помешанных. Начальство всех рангов и положения, беспрерывно отдает, порой, просто невыполнимые приказания, бьет непослушных, кричит, ругается. Все время команды, учения, репрессии за «недостаточную дисциплину». Никто ни на одну минуту не предоставлен самому себе.

Опасаясь побегов заключенных, начальство, кстати и некстати, производит проверку. Первая, утренняя, проверка производится зимой в 7 часов утра, летом в 6 (вставать заключенные обязаны в 5 часов утра). Все проверки изнурительно долги. Здесь тоже слышится бесконечная брань, и командиры рот снова учат, как отвечать начальству, как исполнять те или иные команды в строю.

Последняя энергия в Соловках уходит на непосильный труд.

Незначительную часть заключенных (человек около 300), по прямой инструкции центра, или распоряжению местных властей, вовсе не выпускают из лагеря на внешние работы из опасений побега. Эта часть заключенных работает внутри лагеря и кремля по уборке помещений, рубке дров, чистке снега, выполняет подсобные работы в роте специалистов, служит поварами, лакеями и конюхами у чекистов.

Не разрешая некоторым заключенным выходить за пределы лагеря, чем предполагалось наказать «подозрительных по побегу» людей, чекисты, в действительности, оказали им услугу, ибо внешние работы по своей тяжести оставляют далеко позади работы внутренние.

Работают в Соловках всегда. Никаких воскресений и праздников нет. Не делается исключений и для, особо священных для христиан, дней: Рождества Христова и Пасхи. Наоборот, многие надсмотрщики-чекисты на Рождество и на Пасху заставляют заключенных работать вдвое. В отделе «Труд заключенных» особого «Секретного положения о Северных лагерях особого назначения» (разработанного еще в 1923 году ГПУ и утвержденного комиссией ВЦИКа) сказано: «В лагерях устанавливается восьмичасовый рабочий день». Фраза эта – горькое издевательство над людьми, которым и десятичасовый день кажется мечтой. В Соловках заключенные работают 12 часов. Рабочие часы, иногда, еще удлиняются по простому распоряжению десятника (десятники – выделенные из среды заключенных же, помощники командиров рабочих рот, на каторжном труде заключенных, делающие себе карьеру). В особенности, это относится к дням, когда управлению бывает угодно устраивать «ударники», «субботники» и проч. В таких случаях никаких сроков нет. Работают, буквально, до потери сознания.

Существуют особые привилегированные работы: на пароходах, командировки в различные части Соловецкого и других островов на заводы, рыбную ловлю, сбор сена и проч. Артели таких рабочих живут при своих заводах, тонях и т.д., ввиду чего и чувствуют они себя свободнее, и чекистов вокруг них меньше. Попасть на такую работу очень нелегко. В командировки посылаются, обычно, совершенно надежные и преданные администрации, заключенные из числа шпаны.

Остальная же масса заключенных, ежедневно выводится из лагеря в военном порядке, поротно, окруженная караулом и чекистами, на рубку леса, разработку торфа, сплав баланов (леса). Кроме того, заключенные грузят и выгружают пароходы и баржи, осушают болота, проводят новые дороги (грунтовые и железнодорожные) и ремонтируют старые.

Самый тяжелый труд – разработка торфа. Минимум задания очень высок, еле успеваешь к наступлению мрака выполнить свою долю. Приходится все время стоять по колено в воде. Не только высоких сапог, но, зачастую, и плохих ботинок у заключенных нет; люди ранней весной и поздней осенью леденеют от холода. К этому надо прибавить необычайное обилие комаров и особых ядовитых мух, превращающих работу на торфе и по осушке болот в сплошную пытку.

Очень тяжело достается заключенным и рубка леса, в особенности, в зимнее время. Необходимо срубить, очистить от веток, распилить и сложить кубическую сажень в день. Все заключенные разбиваются на партии по три человека: два человека пилят, третий рубит. Мерзнут руки, ноги, тело, еле покрытое тряпьем. Работать приходится в глубоком снегу и значительную часть дня во мраке (на Соловках дни очень кратки, светло бывает часа четыре-пять).

По изнурительности и условиям работы, сплав баланов не уступает лесорубке. Приходится по глубокому снегу тащить тяжелые, сучковатые бревна к берегу. Каждый заключенный обязан притащить к берегу не менее полукуба. Летом, эти бревна сплавляются к материку по морю.

Рабочие-«контрреволюционеры» буквально падают с ног, выполняя свой минимум, в то время, как шпана, пользуясь своим привилегированным, сравнительно с «каэрами», положением, всячески уклоняется от работы или выполняет ее крайне недобросовестно. Шпана изобрела целый ряд, порой остроумных, штук для обмана надсмотрщиков.

Так, при сплаве баланов уголовные очень часто «хоронят покойников»: особо тяжелые и сучковатые бревна незаметно для администрации прячутся под, близ расположенным, кустом и засыпаются снегом. Это гораздо легче, чем тащить такой балан до самого берега. Обычно, в таких случаях, один из рабочих-уголовных, за которыми меньше присматривают на работах, стоит на страже, а другой «хоронит». Каждую весну после таянья снега неожиданно всплывают тысячи «покойников».

Проводя надсмотрщиков, шпана долгое время умудрялась при рубке леса бревна с сучьями или один и тот же куб дров сдавать два или даже три раза, что позволяло и раньше кончить свою трудовую повинность, и прослыть «хорошими рабочими». Это было, в конце концов, замечено, и администрация стала отмечать каждый, уже принятый куб, особым клеймом: «Принято». Однако, и это не помогло: шпана спиливала клеймо и снова сдавала все тот же куб. То же наблюдается и теперь.

Само собой разумеется, весь тот труд, от которого, так или иначе, уклоняется шпана, ложится всецело на «каэров». Последние постоянно бывают вынуждены выполнять и свой, и чужой минимум.

Работать приходится при тех же условиях гнета и постоянных угроз. За своей спиной вы все время слышите щелканье курков и разговоры о том, что каждый плохо работающий будет тут же убит. Усталость или болезнь, понятно, считаются «буржуазными предрассудками».

В конце зимы 1925 года, я был свидетелем такого случая: один из заключенных, больной старик из «каэров», незадолго до окончания работ совершенно выбился из сил, упал в снег и со слезами на глазах заявил, что он не в состоянии больше работать. Один из конвоиров тут же взвел курок и выстрелил в него. Труп старика долго не убирался, «для устрашения других лентяев».

Хаотическая бессистемность, беспорядочное бросание из стороны в сторону, от одного «гениального» плана к другому, столь характерное для соловецкой жизни, полностью наблюдается и на работах. Последние не приносят почти никакой пользы управлению, ибо распоряжения одних начальников, одних надсмотрщиков, сводят на нет или вносят колоссальную путаницу в распоряжения других. Каждый заключенный стремится вести себя на работах так, будто, он действительно делает что-то очень важное, в действительности, занимаясь, хотя бы никому не нужным, перетаскиванием одного бревна на место другого, или наоборот. Тягостный, утомляющий труд пропадает совершенно даром.

Хотя управление не устает «натаскивать» красноармейцев-конвоиров против заключенных, но, в смысле взяток, конвоиры ничем не отличаются от самого Ногтева. Угощая красноармейцев папиросами, подкармливая их и прочее, можно и облегчить свою работу, и даже вовсе освободиться от нее. Таким образом, и в области соловецкого принудительного труда деньги имеют первенствующее значение.

Мне уже приходилось выше говорить, что на Соловках очень распространены особые словечки и целые фразы на своеобразном уголовно-чекистском жаргоне. То и дело слышишь отовсюду такие слова, как «стучать» (доносить, провоцировать), «стукач» (шпик), «идти налево» (быть расстрелянным), «сексот и сексотка» (секретный сотрудник или сотрудница ГПУ), «шпана» или «шпанка» (уголовные, мужчина и женщина), «шмара» (чекистская любовница) и многое другое. Но чаще и упорнее всего, вы слышите на Соловках все то же, ставшее таким обычным и понятным в бесконечных вариантах и переделках слово, «блат».

Трудно совершенно точно определить значение этого уголовного выражения. «Блат» – это смесь и собственной ловкости, умения лавировать между подводными камнями соловецкого режима, и протекции начальства, и та система общей подкупности и продажности, при которой за деньги, за подачку или лесть чекистам, вы значительно облегчаете свое положение.

В Соловках все делается «по блату». Если заключенному как-нибудь удается пройти в «господскую баню» (то есть не общую, только для администрации), другие заключенные говорят:

Это он по блату.

Бывают «блатные работы» (сравнительно легкие). Бывает и полное освобождение от работ – по тому же «блату». Если заключенный встречает некоторое послабление, в смысле облегчения режима, улучшения питания, чаще пишет домой письма, даже просто здоровее и веселее других заключенных, весь лагерь знает, что этот человек, путем ли взятки, путем ли особых услуг чекистам, но на некоторое время отвел от себя тяжелую руку Ногтева, командира роты или надзирателя. О таком человеке неизменно говорят:

У него там блат... – причем под «там» разумеются соловецкие «высшие сферы».

«Всемогущий блат» – сила в лагере слишком значительная и ярко бросающаяся в глаза, чтобы можно было преувеличить ее значение. Недаром, в Соловках слагаются и особые песенки, своего рода молитвы, посвященные тому же «всемогущему блату».

Надо ли говорить, какой любовью пользуется все тот же «блат», когда дело касается получения продуктов.

Как это ни странно, но в первые годы существования Северных лагерей особого назначения, в годы усиленного красного террора, питание заключенных было поставлено лучше, чем теперь, – относительно, конечно. Эвакуируя Архангельский и Мурманский фронты, Белая русская армия генерала Миллера и английские отряды оставили в районе своих действий довольно значительное количество различных продуктов и припасов: муку, сахар в особых кубиках, американское сало, консервы, мыло; было оставлено и некоторое количество английского обмундирования. За невозможностью, из-за расстройства железнодорожных путей вывезти все это в центр, продукты выдавались заключенным Соловецкого лагеря. Правда, почти всегда были чрезвычайно малы, всегда выдавались с таким расчетом, чтобы люди не умерли лишь с голоду, но запасы продуктов были, и выдавались они регулярно и, главное, на руки – в сухом виде.

Английские продукты были скоро исчерпаны, и управлению пришлось самому кормить заключенных.

В настоящее время, все «контрреволюционеры» и шпана получают, приблизительно, 3/4 фунта черного хлеба в день; на выдачу полагается 1 фунт, но при выпечке хлеба, при раздаче его ротам и дележке, каждый «администратор» крадет понемногу, и, в конечном счете, фунт теряет по крайней мере четверть. На хлеб заключенным идет худшая, часто испорченная мука. Выдается он сразу на неделю, а потому быстро черствеет.

Тяжесть вашей работы не имеет значения, порция одна и та же для всех категорий рабочих. Порция эта, конечно, совершенно недостаточна даже для заключенных-канцеляристов, не говоря уж о занятых тяжелым физическим трудом на торфе или лесных разработках.

Сахар выдается в микроскопических дозах – ровно половина того, что полагается и проводится по книгам хозяйственной части; украденный у заключенных сахар администрация продает в свою пользу. В целях того же обкрадывания постоянно слышишь, что сахар «рассыпался в пути, а потому, хозяйственная часть вынуждена уменьшить выдачу»; раздатчики наливают в мешки с сахаром (песочным) воду, дабы увеличить его вес.

До последнего времени заключенные совершенно не получали табаку, хотя табак из центра получался и по книгам лагеря значился выданный. Один из чекистов-заключенных, отсидев свой срок и явившись в Москву, сообщил об этом в хозяйственный отдел ГПУ, после чего в Соловках стали выдавать табак (махорку) по четверть фунта в неделю. В книгах же, как это я сам видел неоднократно, значится, что табак выдается по полфунта в неделю.

Чай, масло (постное), мыло и прочее, совсем не выдаются заключенным, хотя они и присылаются из центра. Все это еще на материке Ногтев и компания продают спекулянтам, присваивая деньги себе.

Горячая пища выдается два раза в день: обед и ужин. Обед состоит из отвратительного супа на треске, без каких бы то ни было приправ, и двух ложек каши, обычно, пшенной; на ужин – снова каша, тоже, обычно, пшенная (редко – гречневая), в том же скудном количестве и без масла. Крупа для каш отпускается затхлая.

Хозяйственная часть доносит в Москву о том, что, «имеющийся в лагере скот, идет в пищу заключенным». Это, в лучшем случае, фантазия. Заключенные питаются исключительно треской, не всегда свежей. В очень редких случаях – по коммунистическим праздникам, например, (7 ноября или 1 мая), – в общую кухню с бойни привозятся головы, ноги и хвосты зарезанного скота. В такие дни несчастным заключенным нищенский соловецкий обед кажется пиршеством Лукулла. Отдаются в общую кухню и туши заболевшего скота, в результате чего я был свидетелем ряда отравлений.

Мечта всего лагеря – получать продукты для обеда и ужина на руки и самим готовить себе пищу – для подавляющего большинства неосуществима. Такой порядок сузил бы рамки административного грабежа, а потому, выдача продуктов на руки производится только «по блату». Политические и партийные получают все продукты только на руки; об их пайке я буду говорить в следующей главе подробнее.

Читатель уже знает, что, по милости администрации, соловецкая «центро-кухня» находится рядом с «центро-сортиром». Это обстоятельство, а также крайняя нечистоплотность поваров «центро-кухни» (исключительно, из числа шпаны), превратили кухню в мерзостную клоаку. Только, систематически голодающие, соловецкие узники могут есть эти вонючие «обеды» и «ужины» без отвращения. Вновь прибывающие заключенные, продолжительное время не могут без отвращения и позывов к рвоте подносить ложки ко рту.

Повара «центро-кухни» не только обкрадывают заключенных при варке и раздаче обедов и ужинов, но и отдают всегда явное предпочтение своему «классу» – таким же уголовным, в ущерб «каэрам», никогда не получающим полностью даже свои скудные порции.

В «центро-кухне», почему-то, никогда нет кипятку. Заключенным сплошь да рядом приходится самим кипятить воду в консервных жестянках.

Ни тарелок, ни ложек, ни ножей заключенным в Соловках не выдается. Все это «каэры» должны привозить с собой или покупать в соловецких ларьках. Кто с собой ложки не привез, а денег купить ее нет, ест руками.

Опровергая «наглую клевету кровавой буржуазии», правдивое Московское ГПУ всем, прибывающим в Москву иностранным рабочим делегациям, заявляет, что заключенные в Соловках не только «получают вполне достаточный паек», но, при особо тяжелых работах, когда необходимо усиленное питание, им выдаются особые суммы на руки, помимо «вполне достаточного» пайка.

Конечно, это чекистская басня. Весьма возможно, что «премиальные» (в размере от 20 до 60 копеек в день) и полагаются; вне всякого сомнения, эти «премиальные» проводятся в отчетностях лагеря, но никто из заключенных никогда ни копейки не получал, не получает и получать не будет. В некотором смысле, я могу считать себя «соловецким старожилом»: привезенный из Архангельского лагеря, я прибыл на Соловки в первый же день их превращения в СЛОН и пробыл в них около трех лет. За этот период я прошел всю лестницу принудительных работ – от канцелярских, до торфа и лесорубок. Но ни разу за свой труд, в чем бы он ни заключался, я не получил ни одной копейки.

Выдача заключенным «премиальных», совершенно не соответствовала бы основному смыслу Северных лагерей особого назначения – всяческими мерами, непосильным трудом, голодом, моральным и физическим гнетом обречь на смерть всех соловецких узников.

Строго следуя своей цели, для чего, спрашивается, Дзержинский, Бокий, Ногтев и прочие стали бы отдалять выдачей «премиальных» столь желанную гибель «врагов советской власти»?

«Контрреволюционеры» не только отдают все свои силы, весь свой труд в жертву ненасытному ГПУ и его соловецким агентам. Соловецкие узники обязаны и развлекать лагерную администрацию.

Для этого и устроен (в бывшей ризнице) «культпросвет» – «культурно-просветительный» блеф, яркими большевицкими плакатами, портретами богов коммунистического Олимпа, громкими словами прикрывающий свое убожество.

Столп и утверждение, вообще, всего советского строя – реклама, бешеное раздувание «великих завоеваний октябрьской революции», хотя бы эти завоевания и ограничивались бы развитием людоедства, поголовной неграмотности и венерических заболеваний. Тем же целям саморекламы служит и соловецкий «культпросвет»: «Европейская кровавая буржуазия разносит небылицы о Соловках, а в лагере даже культурная работа ведется»!

Ведется же она так.

К принудительному труду в «культпросвете» насильно привлекаются художественные силы из числа заключенных (в лагере довольно много писателей, артистов, художников, музыкантов, певцов; обычно, вся вина этих «контрреволюционеров от искусства» заключается в том, что они бесстрашно защищали старые традиции литературы, живописи, музыки и театра от бездарно-футуристических наскоков советских «гениев», типа, Мейерхольда). Эти подневольные культурные работники в правах и обязанностях ничем не отличаются от помещичьих трупп эпохи крепостного права.

Их заставляют выступать в пошлых агитационных спектаклях и концертах, лубках и пьесках, идеализирующих советскую власть и лагерную жизнь. Нашлись среди заключенных актеров и подхалимы, «зарабатывающие» расположение к себе администрации эксплуатацией труда и таланта других артистов, вынужденных под угрозой репрессий развлекать чекистов подлинной игрой и смехом сквозь слезы. Таковы, например, артист драмы Борин, человек не без театральных способностей, но нравственно павший, пьяница и плут, и некий Арманов, шарлатан и полнейшая бездарность, что, однако, не мешает ему выдавать себя за артиста известного московского театра Корша.

«Культработники» сведены в особый коллектив. Эта трагикомическая организация носит название, как нельзя более ярко иллюстрирующее ее удельный художественный вес: ХЛАМ.

Это, вполне официальное наименование, получилось в результате пресловутого советского сокращения слов: Х(удожники), Л(итераторы), А(ртисты), М(узыканты). Весь трагизм, вся бездна издевательства над настоящим искусством станут читателю понятными, если сказать, что, довольно продолжительное время, в пошлых балаганах ХЛАМа вынужден был участвовать даже известный Карпов, бывший режиссер петроградского Александринского театра!

В противовес ХЛАМу чекисты создали, при том же «культпросвете», и коллектив уголовных «артистов», присвоив ему название «Свои». Театральная и просветительная деятельность шпаны направлена, главным образом, к осмеянию и поруганию «антилигентов». Администрация деятельно поддерживает этих «Своих» и травлю ими «каэров».

Кривляние, клоунские выходки на сцене «культпросвета» ненормально бодрящихся, загнанных и голодных «каэров», производит жалкое впечатление. Громадное большинство заключенных-интеллигентов не посещает «культпросветских» спектаклей и концертов. Никогда не забуду, с какой душевной горечью сказал мне как-то одни из моих товарищей по рабочей роте, видный русский профессор:

– Бывать в «культпросвете»? Но зачем? Чтобы еще глубже понять весь безысходный ужас своего положения? Чтобы это издевательство над театром, над искусством лишний раз напомнило, что ты – бессловесный скот? Будь все они прокляты!

Спектакли, концерты и лекции, рассчитанные на пускание пыли в глаза ГПУ и развлечение соловецких помпадуров, бывают бесплатные и платные. В первом случае, чекисты набивают бывшую ризницу заключенными, заставляя их выслушивать многочасовую чушь коммунистических кликуш. Во втором, когда ставятся глупые, часто непристойные фарсы, зал переполнен администрацией и заключенными-спекулянтами, устраивающимися и на Соловках с возможным комфортом.

Эти платные спектакли снова, убийственно для самих же большевиков, подчеркивают основной мотив соловецкого быта: имеющий деньги нэпман даже в концентрационном лагере живет «как дома».

Демагоги, «равенство» своей программы превратившие в небывалый гнет меньшинства над большинством, то же неоспоримое «завоевание октября» ввели и в тюрьму!

«Культпросвет» получает из центра несколько журналов и газет: «Безбожник», «Известия ВЦИКа», московскую и петроградскую «Правду» и др.

Благодаря нерегулярному сообщению летом, и полному прекращению всякой связи с материком зимой, газеты эти приходят, часто несколько месяцев спустя по их выходе в Москве или Петрограде, а потому их никто не читает. Зато большим успехом пользуется литература религиозная. Кому-то из заключенных удалось с большим трудом и риском провезти в лагерь отдельные главы из Евангелия; главы эти очень быстро в сотнях рукописных копий разошлись по рабочим ротам.

Абсолютная невозможность хотя бы в скудной степени удовлетворить умственные запросы, тягостно отзывается на заключенных. Я знал людей, некогда, бывших гордостью столичных интеллигентных кругов, которые после двух-трех лет пребывания на Соловках разучивались писать!

Я до сих пор не могу понять, для чего в соловецком лагере существует «лазарет». Приходится и его отнести, всецело, в общую, не лишенную известной стройности систему потрясающего надувательства и своего, и чужих народов соловецкой «гуманностью».

«Лазарет» находится в ведении, так называемой, санитарной части ГПУ. Последняя, однако, ничем не помогает своему детищу. Соловецкий «лазарет» не имеет денег, не имеет нужного персонала.

По причинам, о коих мне уже приходилось говорить выше, прибывающие в лагерь в числе заключенных настоящие врачи, всячески скрывают свою профессию. «Лечение» больных поручается управлением, так называемым, «липовым докторам» – самозванцам из санитаров и ротных фельдшеров, в лучшем случае, или просто уголовного сброда – в худшем. Такие самозванцы предъявляют в лагере фальшивые или украденные документы и назначаются на ответственные должности в «лазарете».

Редко, правда, но бывают такие случаи, когда лечением заключенных занимается настоящий врач или, более или менее, толковый самозванец, кое-что в медицине понимающий. Но могут ли приносить должные плоды усилия таких врачей, если в «лазарете» даже йода, ваты, бинтов почти никогда нет, если спирт для нужд «лазарета» регулярно выпивается чекистами, если палаты засыпаны пылью, грязью, вшами, если «лазарет» отапливается в той же мере, как и рабочие роты, если, наконец, при любой болезни выдается все тот же неудобоваримый паек: черствый черный хлеб, вонючий суп, гнилая треска? По соловецким законам, рассчитанным на демонстрирование их заграничным рабочим делегациям, лагерный врач должен освобождать больных или нетрудоспособных заключенных от работ, выдавая им соответствующее удостоверение.

Но понятия «болезнь» и «нетрудоспособность» нигде так не растяжимы, как на Соловках. Если у вас туберкулез в последней стадии, это далеко не значит, что вас оставят в покое умирать. Ежедневно чины команды надзора выгоняют на работы, явно больных людей.

Освобождение от работ чрезвычайно редко практикуется в лагере: «липовые врачи», действующие в тесном контакте с чекистами, считают даже смертельную болезнь заключенного «злостной контрреволюцией», которую следует карать двойной порцией работы; настоящие врачи остерегаются выдавать удостоверения об освобождении от работ по болезни, опасаясь навлечь на себя модное в лагере обвинение в «пособничестве злостному отказу от работ».

Кроме того, да не подумает читатель, что медицинские свидетельства действительно облегчают положение больного на Соловках. Скорее наоборот, что видно, хотя бы, из такого примера (примеров таких – тысячи; вообще, иллюстрируя свой рассказ тем или иным фактом, я останавливаюсь на нем, отнюдь, не по причине его исключительности, в лишь потому, что я был участником или очевидцем его).

Сидел в лагере, некий Грюнвальд, немец-агроном, германский подданный. Грюнвальд очень плохо понимал по-русски, почти не говорил на этом языке, что, однако, не помешало ГПУ назвать его «организатором контрреволюционно-шпионского заговора» и прислать в Соловки. Летом 1925 года Грюнвальд, человек, вообще, нездоровый, да еще просидевший долгое время в десятках советских тюрем, заболел и заявил командиру своей роты, что не может работать.

Это показалось чекистам «злостной контрреволюцией». Чины команды надзора, угрожая револьверами, приказали «немецкому буржую» выйти на работу; тот имел мужество отказаться, ссылаясь на свою болезнь, очевидную и для чекистов. Тогда один из надзирателей, латыш Сукис, жестоко избил больного Грюнвальда. Несчастный агроном долгое время пролежал в своей роте в бессознательном состоянии, облитый кровью.

Придя в себя, Грюнвальд кое-как дотащился до «лазарета» и как-то упросил доктора осмотреть его, и выдать ему медицинское свидетельство об, искалечивших его, побоях. Получив нужную ему бумагу, Грюнвальд заявил, что, Бог даст, ему удастся вырваться с Соловков, приехать на родину и предать гласности, имеющийся у него документ о зверских насилиях чекистов над больными заключенными.

Этого было достаточно, чтобы Грюнвальда посадили в, устроенный в самом кремле, изолятор (карцер). А вскоре, агронома обвинили в желании бежать из лагеря и приговорили к месяцу в знаменитом строгом изоляторе, не менее знаменитой Секирки.

Везти на место пыток Грюнвальда (он, еще не оправившись от болезни и побоев, не мог идти) было поручено тогдашнему заведующему рабсилой (учетом и распределением рабочей силы) Иванову, бывшему прапорщику и офицеру Белой армии, донскому казаку. Не доверяя Иванову, администрация посадила рядом с агрономом конвоира, того же латыша Сукиса.

Лошадью правил Иванов. Приблизительно на полпути до Секирки (12 верст от кремля) бывший прапорщик услышал приказание Сукиса:

– Остановись!

Не успел Иванов натянуть вожжи и спросить о причине внезапной остановки, как сзади него раздался выстрел. Оглянувшись назад, он увидел револьвер в руках латыша и падающее на землю тело убитого Грюнвальда. По положению трупа и току крови можно было заключить, что выстрел был произведен в затылок, лежавшего лицом к телеге ничком, агронома.

Вернувшись в кремль, Сукис доложил, что «Грюнвальд пытался бежать, был мной настигнут и убит после предупреждения и приказания остановиться».

Вот к каким результатам приводят соловецкие медицинские свидетельства.

Понятно, что подавляющее большинство больных избегают «лазарета», преодолевая болезнь или умирая в рабочих ротах, режим и обстановка которых ничем не отличаются от лазаретных. Понятно также, почему смертность на Соловках непрерывно прогрессирует. Заключенные умирают совершенно беспомощными, главным образом, от цинги, туберкулеза, систематического недоедания, малярии, разрыва сердца. Очень много случаев психических заболеваний. Шпана и значительная часть чекистов служат рассадником венерических болезней, весьма распространенных в лагере.

Ниже я буду говорить, какое наказание постигает каждую забеременевшую на Соловках женщину из числа заключенных. Пока упомяну только, что в лагере имеется акушерка, «каэрка», но ей запрещено оказывать помощь роженицам.

Есть среди заключенных и зубные врачи (между прочим, некий Маливанов из Москвы), но, ввиду полного отсутствия инструментов и лекарств, они ничем не могут помочь своим товарищам по заключению. Кстати, довольно интересно и характерно дело вышеназванного Маливанова.

Когда Россию постиг необычайный голод и американские благотворительные организации покрыли всю страну густой сетью питательных пунктов (так называемых, «Ара»), доктор Маливанов был переводчиком в московском складе «Ара», совершенно безвозмездно помогая американцам в их святом деле. Когда же, выражаясь советским языком, голод был ликвидирован и весь иностранный штат «Ара» отбыл в Америку, доктора Маливанова и целый ряд других русских сотрудников «Ара» ГПУ обвинило в «экономической контрреволюции» (?!) и послало на три года в Сибирь и Соловки.

За незначительные «преступления», заключенные попадают в карцер, устроенный в одном из корпусов кремля. Сидящих в карцере, на прогулки не выпускают, выдают им уменьшенный паек, держат в абсолютной темноте днем и ночью.

«Преступления» более значительные: отказ от работ, попытка к побегу, невыполнение распоряжений администрации, пререкания с надзирателями и т.д. – влекут за собой Секирку.

Некогда, на Секировой горе существовал скит. Монахи выстроили на горе церковь, два дома и хозяйственные службы. Теперь здесь штрафной изолятор.

Церковь на Секирке – двухъярусная. В верхнем ее этаже помещается, так называемый, строгий изолятор, нижний – отведен под изолятор № 2. Церковь соединена крытой галереей с домом (бывшие кельи), в которых теперь живут дежурные надзиратели (пять человек), комендант изолятора и помещается канцелярия. К северу от церкви и квартир начальства Секирки, расположен еще один дом, занятый ротой Соловецкого полка особого назначения, охраняющей Секирку.

Все постройки – дело рук монахов. Советское «строительство» ограничено лишь тремя сторожевыми будками вокруг церкви, как будто, из наглухо закрытой церкви можно бежать.

Каждый ярус разбит на три отделения: общая камера, ряд камер для одиночных заключенных и особые камеры для привилегированных секирчан. Дело в том, что даже в штрафном изоляторе можно за взятку облегчить свое положение; были даже случаи, когда, отправленные из кремля в штрафной изолятор спекулянты, устраивались за деньги в комнатах надзирателей.

Оба яруса совершенно не отапливаются. Все окна забиты специальными щитами. В камерах полная темень и ледяной холод. По прибытии заключенного на Секирку, у него немедленно отбираются все вещи, табак, хлеб. Осужденных в строгий изолятор, раздевают и вталкивают в камеру в одном белье.

В камерах обоих ярусов нет ни коек, ни каких бы то ни было постельных принадлежностей (если кто и привез с собой подушку или одеяло, это сейчас же отбирается). Люди спят в одном белье на покрытом инеем каменном полу церкви.

В нижнем ярусе выдается штрафной паек: полфунта хлеба в день и раз в день пшенный навар (пшено из этого «супа» тщательно вылавливается надзирателями). Заключенные в строгом изоляторе (наверху) обречены на медленную пытку голодом: они получают около полуфунта хлеба в сутки и кружку горячей воды через день. Это и весь паек. Необходимо подчеркнуть, что такой паек проводится по кровавым книгам Секирки; принимая во внимание поголовное воровство соловецкой администрации, на самом деле, он еще меньше. Кроме того, во власти каждого надзирателя штрафного изолятора и вовсе не выдавать ничего какому-нибудь «злостному контрреволюционеру».

Какие результаты дает «питание», видно, хотя бы из того, что никто из администрации Секирки не рискует показаться в камерах строгого изолятора: умирающие с голоду заключенные, уже через неделю превращаются в зверей, набрасываются на стражу, душат вновь прибывающих. Камеры верхнего яруса закрыты висячим замком снаружи. Часты случаи умопомешательства. На дикие вопли, безумный стук в двери никто, конечно, не обращает внимания.

Главный процент заключенных на Секирке – отказавшиеся от работ. А, так как таковой отказ всегда вызывается болезненным состоянием, то и верхний, и нижний ярусы церкви наполнены явно больными людьми.

Результаты не заставляют себя ждать. Ежедневно на Секирке кто-нибудь из заключенных умирает от голода или просто замерзает в камере. Недаром каждой осенью, близ Секирки, роется бесчисленное количество могил, заготовленных на зиму, когда смертность в штрафном изоляторе особенно велика (могилы роют заключенные).

Назначенный в нижний ярус за «непослушание законному начальству», я по ошибке попал в строгий изолятор, в котором, до выяснения дела, пробыл только два дня и то, за это время успел заболеть острым воспалением легких. Что же может ожидать человек, посланный в строгий изолятор на месяц?

Заведует Секиркой комендант Антипов, чекист, бывший чернорабочий. Не побывавшему в штрафном изоляторе, трудно понять и представить себе всю кровожадность этого палача.

Заведует канцелярией Секирки, некий, Лебедев. Во время гражданской войны на юге России, Лебедев был казачьим офицером и, одновременно, тайным агентом большевиков. В 1920 году он занимал должность следователя Новороссийской ЧК, и за поразительное, даже для чекиста, взяточничество, попал на Соловки. В лагере Лебедев был некоторое время заведующим рабсилой (рабочей силой), затем помощником заведующего кожевенным заводом. В одно прекрасное утро сам Ногтев поймал Лебедева на краже, в свою пользу, кож, за что талантливый чекист был отправлен на Секирку. Здесь он просидел несколько дней в камере для привилегированных заключенных, обратил на себя внимание Антипова доносами на товарищей по заключению, и попал в канцелярию.

За что людей посылают на смерть, читатель может заключить из такого случая.

Один из соловецких «контрреволюционеров», глубокий старик (не расстрелянный, именно, из-за своей старости), бывший прокурор одного из кавказских окружных судов, долго просил выдать ему хотя немного сахару из монастырского ларька в счет отобранных у него денег. После долгих препирательств, бывшему прокурору выдали полфунта... конфет, очень дорогих, заявив ему, что теперь его счет исчерпан.

Вынужденный соловецкими условиями дрожать, буквально, над каждой копейкой, несчастный старик стал добиваться обмена конфет на сахар. Вместо последнего, он получил конвоира с сопроводительной на Секирку бумагой такого содержания: «Посадить в строгий изолятор на один месяц за возбужденное отстаивание своих прав».

Устраивая скиты, монахи, обычно, выбивали в скалах и стенах особые ямы для хранения в них продуктов. Ямы эти – или, как их называют в Соловках, «каменные мешки» – использованы администрацией скитов, для жестокого наказания «контрреволюционеров». В узкие сырые ямы заставляют лезть «провинившихся», загоняя в «каменные мешки» ударами прикладов или «смоленских палок». В такой средневековой клетке заключенный проводит от одного дня до недели, не имея возможности ни сесть, ни лечь, ни вытянуться во весь рост.

Очевидно, смертность от Секирки и «каменных мешков» не удовлетворяет Ногтева и его помощников. Смерть медленная – от голода, холода и побоев – дополняется смертью быстрой – расстрелом.

Число расстрелянных, обычно, доходит до 10–15 человек в неделю. «Высшая мера наказания» – расстрел – применяется значительно чаще в том случае, если советскую власть постигают внутренние или внешние неудачи, когда ГПУ удваивает свою месть «контрреволюционерам». Грузинское восстание, ультиматум лорда Керзона, провал коммунистической «работы» в Германии, Турции, колониях, голодные бунты, подавление эстонского и болгарского восстаний, неудачи советской дипломатии на, различного рода, конференциях – все это сразу же отзывается на Соловках, сразу же увеличивает число чекистских жертв.

Если расстрел того или иного заключенного почему-либо нежелателен, администрация устраивает «естественную смерть». Так, в конце осени 1925 года в строгом изоляторе был буквально заморен голодом епископ Тамбовский Петр⁶⁵.

Широко пользуясь доносами, провокацией, привлечением в ряды своих агентов неустойчивых людей из заключенных, чекисты, использовав до конца этих, купленных лишним куском хлеба, сексотов (секретных сотрудников ГПУ), отправляют их на Конд-остров. В некоторой степени, эта мера вызывается и, вполне понятным враждебным отношением всего лагеря к таким предателям. Вообще, на Конд-остров попадает тот, кого, по мнению администрации, следует изолировать.

Комендантом Конд-острова теперь является некий Сажин, бывший начальник управления местами заключений в одной из губерний России. Сажин сам прошел карьеру сексота, сам занимался «стуком». На Конд-острове с небольшим, в общем, количеством заключенных (человек 150), Сажин – царь и бог.

На Большом Заяцком острове, некогда, существовал благоустроенный скит с церковью и монашескими кельями. Теперь на нем – женский штрафной изолятор. Заведует им, некий, Гусин, видный деятель Крымской ЧК в период расправы Белы Куна над беззащитными «белыми» пленными.

В этот изолятор посылаются «провинившиеся» заключенные-женщины. Главной виной считаются... роды. Таким образом, безнаказанно насилуя «каэрок» и уголовных женщин, заражая их венерическими болезнями, и делая их матерями, чекисты свою вину, свое преступление возлагают на подневольных жен и «шмар» (любовниц). Сейчас же после родов, ребенка отнимают у матери, отправляя ее в женский штрафной изолятор, режим в котором почти ничем не отличается от Секирки.

V

Пристально вглядываясь в пеструю массу соловецких заключенных, внимательный наблюдатель сразу же заметит три основных подразделения обитателей Соловецкого лагеря особого назначения: бывшие социалисты, уголовный элемент, «контрреволюционеры».

Уже из одного того факта, что только бывшие социалисты во всех советских тюрьмах и ссылках считаются политическими преступниками (называясь официально «политическими и партийными»), видно, что только эта категория заключенных поставлена в такие бытовые рамки, когда она имеет право требовать и требует к себе иного отношения, чем к остальной массе советских арестантов, официально именуемой «бандитами».

Соловецкие «контрреволюционеры» – категория, также, конечно, чисто политическая; в эту группу входят, исключительно, лица, заподозренные или уличенные в идеологическом или активном противодействии советской власти. Но, не имея за своей спиной тех влиятельных защитников, которых мы видим у бывших социалистов, «контрреволюционеры» во всем приравнены к преступникам чисто уголовным, со всеми вытекающими отсюда трагическими последствиями.

До революции 1917 года, деятельность всех антимонархических партий в России тесно переплеталась между собой. Вся радуга революционных русских течений: анархисты, левое крыло (меньшевики), социалисты-революционеры, левые и правые, – была едина в своей разрушительной работе. Естественно, это привело к тесному знакомству и связям между лидерами и отдельными рядовыми членами различных социалистических групп.

Вот почему теперь, когда одна из этих групп – большевики – захватила в России власть, а остальные превратились в ее оппозицию, среди видных деятелей советского правительства можно найти немало лиц, которые – в силу былых отношений, а, зачастую, чувства дружбы – всячески стремятся облегчать положение своих, заключенных в тюрьмы, сотоварищей – политических и партийных, несмотря на резкое, иногда, противодействие ГПУ.

Второй причиной постепенного улучшения режима для политических и партийных является то, что после октябрьского переворота огромное количество бывших анархистов, меньшевиков, эсеров и прочих, решительно примкнуло к большевикам и, вступив в Коммунистическую партию, всемерно, конечно, влияет на правительство, в смысле благоприятном для политических и партийных.

Так, например, под давлением слившихся с большевиками социалистов, советское правительство заставило ГПУ поручить ведение всех дел политических и партийных следователю Андреевой, бывшему видному члену партии социалистов-революционеров, теперь коммунистке.

Третья причина разного рода привилегий, которыми пользуются в тюрьмах и ссылках политические и партийные, – давление социалистических кругов Европы. Хотя лидеры Коммунистической партии и отрицают этот очевидный факт, хотя западноевропейских социалистов большевицкая пресса и называет «социал-предателями», требования и ходатайства последних, заметно улучшают судьбу политических и партийных.

Понятно, поэтому, почему советская власть видит в политических и партийных, скорее, не врагов, каковыми в действительности являются, например, «контрреволюционеры», а «блудных сынов» от социализма, которых, до полного прощения и принятия в Коммунистическую партию, следует наказать тюрьмой и ссылками.

Как живут политические и партийные на Соловках?

От расположенной на южном берегу Соловецкого острова монастырской гавани и массивного кремля ведет ряд дорог, железных и грунтовых. Одна из них, грунтовая, проведена левее путей, на остров Большая Муксульма, Пертозеро и на Анзерский остров, и тянется, мимо Секирки с ее штрафным изолятором, к Савватиевскому скиту. Последний находится в юго-западном углу Соловецкого острова, верстах в 12 от кремля.

Савватьевский, а также, частично, Муксульмский скиты и были с самого начала приспособлены для политических и партийных.

Савватьевский скит, некогда, богатый филиал монастыря, состоит из ряда каменных зданий, небольшой церкви и часовен. Здесь же расположены деревянные службы: сараи, конюшни и проч.

Церковь и часовни давно уже заколочены; содержимое их расхищено или сожжено. Скит окружен высоким забором. Еще одно, проволочное, заграждение окружает двухэтажный каменный дом с большим числом комнат – бывших монашеских келий.

В этом бывшем монашеском общежитии и проживало до последнего времени большинство политических и партийных – человек около 200. Остальные (человек 150), были разбросаны по Муксульмским скитам и пустынькам.

Режим, установленный на Соловках, для бывших социалистов, и сравнивать нельзя с режимом для других категорий заключенных.

Прежде всего, надо отметить, что политические и партийные, никогда не работали. Лесорубки, торф, сплав бревен, со всеми их ужасами, никогда не были знакомы этой привилегированной группе заключенных. Еще в 1922 году ГПУ отдало распоряжение по всем тюрьмам, лагерям и ссылкам о том, что политические и партийные – должны освобождаться от всех принудительных работ.

До 1924 года продукты, выдаваемые на Соловках бывшим социалистам, были такого же качества, как и выдаваемые остальным заключенным, лишь в большем количестве. В 1924 году, политические и партийные объявили забастовку, требуя выдачи им улучшенного питания. Отличаясь своей сплоченностью, вся их группа не остановилась и перед голодовкой в знак протеста.

Устрой «контрреволюционеры» голодовку, соловецкая администрация назвала бы это бунтом и не один десяток «каэров» пал бы под чекистскими пулями. Но недаром политических и партийных считают соловецкой аристократией, недаром их интересы энергично защищают и правые коммунисты, и социалисты Запада. Требование было удовлетворено. С той поры, этой категории заключенных стали выдавать в обильном количестве белый хлеб, мясо, яйца, сахар, табак, жиры, фрукты.

Несколько лет тому назад в Москве образовался, так называемый, Политический Красный Крест под руководством госпожи Пешковой (жены известного писателя Максима Горького). Эта организация, имея филиалы во всем мире, собирает для политических заключенных в советских тюрьмах одежду, продукты и деньги. А, так как «контрреволюционеры» коммунистами не считаются политическими арестантами и приравнены к уголовный бандитам, вся помощь Политического Красного Креста шла только бывшим социалистам⁶⁶.

Эта вопиющая несправедливость все остальные категории заключенных на Соловках доводит до слез. Попытки исправить это жестокое игнорирование нужды и голода «каэров», сравняв их с политическими и партийными, увы! ни к чему не привели. Мольбы о помощи, со стороны «каэров», Политический Красный Крест оставляет без последствий.

Приведу вопиющий случай: в прошлом году очередная партия платья и продуктов от Красного Креста была по ошибке – в первый раз за все существование лагеря! – распределена между всеми заключенными. Об этом стало известно Москве, и Политический Красный Крест распорядился отнять у «каэров», полученную ими, одежду и съестные припасы! Все, вырванное из голодных ртов и снятое с голых людей, было отправлено в Савватьевский скит – политическим и партийным.

В некоторых странах Европы и Америки, в свою очередь, образованы особые общества помощи политическим заключенным в советской России. Частью этих обществ руководят иностранные социалисты, частью – левые круги русской эмиграции (в Париже, Берлине, Праге и т.д.). И снова та же картина: вся помощь идет, исключительно, только, так называемым, политическим и партийным, то есть, той категории советских арестантов, которая и так уже находится в несравненно лучших условиях, чем остальные заключенные.

Вечно голодные, избиваемые и убиваемые, раздетые, босые, вгоняемые в могилу непосильным трудом, болезнями и голодом «контрреволюционеры» – 90 процентов заключенных на Соловках и в других тюрьмах – всем миром брошены на произвол судьбы.

Да будет услышан мой слабый голое людьми, не потерявшими совести и чувства жалости к страдающим братьям, да сплотятся они, для помощи, гибнущим на Соловках представителям многострадальной русской интеллигенции, среди которой есть немало стариков, инвалидов, женщин и детей!

Соловецкие чекисты никогда не вмешивались во внутреннюю жизнь политических и партийных. В их среду никогда не вселялись шпионы ГПУ – так называемые, стукачи и сексоты. Охрана Савватьевского скита всегда ограничивалась внешними патрулями.

Сам нач. УСЛОНа Ногтев, в последнее время, не рисковал навещать Савватьевский скит. Сознавая свое привилегированное положение, бывшие социалисты каждый раз встречали его громкими криками: «Вон, пошел вон! Зверь, палач!..». Все сношения с внешним миром политические и партийные вели, обычно, через Эйхманса, всегда внимательно выслушивавшего их просьбы и требования.

В Савватиевском скиту с самого начала была устроена довольно большая библиотека, которая – с разрешения соловецкой администрации – получала русские и иностранные журналы, газеты и книги. В скиту существовал даже, своего рода, университет с регулярными занятиями и штатом преподавателей из среды его обитателей. Пользовавшиеся большой популярностью среди политических и партийных, старосты скита, Богданов (видный социал-демократ, весной 1925 года уехавший с Соловков), Самохвалов (член Центрального комитета партии социалистов-революционеров), эсер Крюков, меньшевик Мимулов, анархисты Школьников и Чарин, часто читали лекции по общественным, научным и политическим вопросам.

Читателю предоставляется судить, что сделал бы Ногтев с «каэрами», если бы последним вздумалось проповедовать в лагере свои идеи!

К услугам политических и партийных всегда были свои доктора; им разрешалось выписывать из центра лекарства и инструменты.

В Савватиевском скиту довольно часто заключались между его обитателями браки, строго запрещенные в остальном лагере. Бывшие социалисты имели право жить на Соловках с женами и детьми.

Им разрешалось писать и получать неограниченное число писем, посылки на их имя никогда не задерживались. У политических и партийных, никогда не отбирали денег и вещей, в том числе и кожаных, на которые в лагере почему-то устраиваются целые облавы. Скиты, ими занятые, снабжаются в достаточном количестве дровами и керосином для освещения.

Справедливость требует сказать, что, добиваясь своего исключительного положения на Соловках, политические и партийные отстаивали свои требования с решительностью, доходившей до самопожертвования.

Так, когда зимой 1923 года группа бывших социалистов каталась на лыжах и коньках, близ Савватьевского скита, и пела антисоветские песни, которые не умолкли, несмотря на категорический приказ стражи, взвод чекистов открыл по группе стрельбу. Было убито восемь человек, в том числе три женщины.

Некоторое время спустя, за упорное отстаивание своих прав снова было расстреляно несколько человек политических и партийных, и, в том числе, опять женщины (кажется, члены социал-революционной партии Котовская и Бауэр, как мне рассказывали в лагере).

Преклоняясь перед этими невинными жертвами чекистского произвола, я все же не могу не сказать, что они – капля в море, по сравнению с тысячами расстрелянных, задушенных и уморенных голодом «контрреволюционеров». О случаях единичных расстрелов политических и партийных, все же, доходят слухи за границу через тот же Красный Крест. Тысячи же могил других соловецких мучеников остаются никому не известными.

Привилегированное положение политических и партийных, послужило поводом к тому, что многие, вновь прибывающие на Соловки партии заключенных, добиваются признания за ними принадлежности к политическим и партийным, хотя бы они к социализму не имели никакого отношения.

С начала 1924 года, ГПУ принялось энергично «разгружать вузы» (высшие учебные заведения) от «некоммунистического элемента». Вычищенные студенты, попадая на Соловки, стали требовать расселения по скитам, освобождения от работ и улучшенного питания, назвав себя политическими и партийными.

В результате долгих споров, голодовок и двух случаев самоубийств студентов, часть из них послали в Савватьевский скит, часть отправили обратно в Центральную Россию для размещения по тюрьмам. Между прочим, одна из таких категорий студентов – из Московского университета – по дороге в Соловки неоднократно вступала в бой с железнодорожными отрядами ГПУ (так называемой, ОТЧК), громила вокзалы, разбивала свои арестантские вагоны, требуя своего освобождения.

Постепенное улучшение положения политических и партийных должно было завершиться увозом этой группы заключенных с Соловецких островов, о чем продолжительное время, как мне хорошо известно, хлопотал и Политический Красный Крест, и заграничные социалистические организации.

Хлопоты эти, поддержанные некоторыми видными коммунистами (называли, между прочим, Троцкого и Красина), в конце концов, увенчались успехом.

В конце июля 1925 года по лагерю разнеслась весть о том, что политических и партийных куда-то увозят. Никто не знал куда. Помню, многие были убеждены, что часть из них на материке расстреляют.

Накануне, в Соловки прибыла из Москвы особая комиссия в составе коменданта Центрального ГПУ Дукиса, следователя того же ГПУ Андреевой, представителя прокурора Верховного суда Смирнова, помощника прокурора по делам ГПУ, небезызвестного Катаньяна и ряда чинов из числа высшего военного начальства. Комиссию сопровождал специальный отряд войск ЧОНа (частей особого назначения).

Как потом оказалось, комиссия эта явилась в лагерь для наблюдения за перевозкой политических и партийных с Соловецких островов. Комендант ГПУ привез специальное распоряжение по сему поводу, подписанное председателем особого совещания при ГПУ – Уншлихтом.

Хотя увоз политических и партийных ГПУ хотело, по-видимому, обставить тайной, лагерь скоро узнал, что соловецкую аристократию везут на вольное поселение, и в тюрьмы Усть-Сысольска, Нарыма, Перми и Иркутска, откуда легче выйти на свободу, и где политические и партийные, будут пользоваться рядом новых привилегий: свидания с родными, выхода в город на прогулку и т.п.

С раннего утра потянулись к пристани, мимо здания управления Северными лагерями особого назначения, длинные вереницы людей с вещами в руках. Конные отряды Соловецкого полка, во главе с самим Петровым, отгоняли в сторону всех, попадавшихся по дороге, «каэров» и уголовных. Политические и партайные шли к пристани попарно, их окружали патрули команды надзора и роты чекистов, с комендантом Соловков Ауке впереди.

До вечера пристань была усыпана людьми, ожидавшими из Кеми парохода («Глеб Бокий»). Сперва была отправлена Савватиевская группа (2-е отделение концлагеря), затем и Муксульмская (3-е отделение). В Кеми политических и партийных ожидал специальный состав арестантских вагонов, который и увез их в ссылку и в тюрьмы.

Все соловецкие чекисты скрывают свое, достаточно темное, прошлое. Но, по примеру тех, прошлая жизнь коих стала известной заключенным, можно безошибочно утверждать, что почти вся соловецкая администрация укомплектована бывшими уголовными преступниками, по легкомыслию выпущенными из тюрем, наряду с политическими, весной 1917 года.

Установив этот факт, не трудно понять, почему положение, заключенной на Соловках, шпаны, несравненно легче положения «контрреволюционеров». Общность происхождения, воспитания, многолетнее пребывание в тюрьмах и на каторге постепенно сближают две группы соловецких уголовных: стоящую у власти, и прибывающую в Соловки, в качестве заключенных.

Не трудно понять и то, что шпана не только ничего не имеет против насилий над «контрреволюционерами» со стороны администрации, но и поддерживает мероприятия этой последней в данном направлении. В особенности, бросается это обстоятельство в глаза в крупнейшем отделении Соловков – концентрационном лагере на Поповом острове (близ города Кемь). Описанию Кемского лагеря посвящена следующая глава.

Я уже говорил о тех условиях быта, режима, работ, питания и прочего, в которых вынуждены жить «контрреволюционеры». За что же попала в соловецкую каторгу эта многотысячная толпа, воистину не знающая деления на национальности, религию, пол и возраст?

Мне приходилось одно время близко знакомиться с делами соловецких «контрреволюционеров» – в перерывах между лесорубками и штрафными изоляторами. Первое, на что обращает внимание всякий, соприкасающийся с соловецкой канцелярией, это резкое несоответствие между «преступлением» того или иного заключенного и карой за него.

«Главный руководитель контрреволюционного заговора». Или: «Уличен в многолетнем шпионаже в пользу иностранной буржуазии».

По Кодексу наказаний ГПУ, за такие преступления полагается: в первом случае – расстрел, во втором – расстрел или 10 лет концлагеря. Между тем, «преступники» приговариваются к двум-трем годам Соловков.

Чем же вызывается такая «гуманность»? Ответ на этот вопрос может быть только один: не хватает материала для полного обвинения и наказания в полной мере.

Лица, которым предъявлены такие громкие обвинения, никогда и близко не стояли к «организации контрреволюционного заговора» или к «шпионажу в пользу иностранной буржуазии». Но их по каким-либо причинам надо бросить в тюрьму, и ГПУ предъявляет им соответствующие статьи Уголовного кодекса (в данном примере 64-ю и 66-ю), не имея на то никаких оснований.

Применение такого «упрощенного судопроизводства» не отрицает и само ГПУ. Когда в 1924 году в Соловки прибыл начальник юридического отдела ГПУ Фельдман, и один из заключенных заявил ему жалобу по поводу того, что он попал в Соловки по 64-й статье (шпионаж), не будучи никогда шпионом, Фельдман ответил в присутствии всего лагеря:

– Вы недовольны своей статьей? Мы можем применить к вам другую статью. Понятно, у вас шпионажа не было. Но не все ли вам равно? Вас надо было изолировать. А по какой статье – это безразлично.

Фактическое наличие преступления и юридическая обоснованность приговора считаются на Соловках просто буржуазными предрассудками. Это хорошо известно всем и в самом лагере, и во всей России. Недаром так распространена поговорка: «Был бы контрреволюционер, а статья найдется».

Навстречу произвольному толкованию любой статьи Уголовного кодекса, вынесению любого приговора, идет и сам «устав» о Соловках. Первый параграф этого, выработанного ГПУ и утвержденного ВЦИКом «Секретного положения о Соловецких лагерях особого назначения», гласит, буквально, следующее: «Соловецкие лагеря организованы, для особо вредных государственных преступников, а также лиц, когда-либо могущих быть государственными преступниками».

Таким образом, каждому чекисту предоставляется право, в душе любого советского гражданина прочесть тайное желание быть в будущем государственным преступником и на основании этого «неопровержимого доказательства» послать его в Соловки. Дальше идти некуда.

Присылкой на Соловки «контрреволюционеров», раньше заведовал особый отдел высылок при Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем, спекуляцией и преступлением по должности (ЧК). Когда последняя была переименована в ГПУ, отдел высылок заменила комиссия по административным высылкам при ГПУ (существовали, кроме того, такие же комиссии при ВЦИКе и Комиссариате внутренних дел). Недавно произошло новое переименование: комиссия по административным высылкам стала называться особым совещанием при ГПУ.

–h _

Характер деятельности этих учреждений, конечно, все время оставался одним и тем же: изолирование, так называемого, «опасного элемента» без каких бы то ни было намеков на суд и законность. Даже приговоры и постановления о высылке на Соловки и теперь подписываются все теми же старыми знакомцами, гордостью ГПУ: обычно, Езерской, реже Ягодой, Уншлихтом, Менжинским.

Дабы читатель мог судить, за какие преступления «контрреволюционеры» гибнут на Соловках, привожу ряд, лично мне хорошо известных, фактических примеров.

К одной, жившей в Петербурге даме, явился неизвестный ей человек от ее родных, живших за границей, с предложением перейти нелегально границу. Дама ответила, что она, во избежание, могущих быть, неприятностей, не хочет без законного разрешения советских властей уезжать из России. Получив от своей семьи письмо с той же просьбой прибыть за границу, дама снова ответила отказом по той же причине. Когда же она была арестована ГПУ (в своей петербургской квартире), ей было предъявлено обвинение в «желании перейти нелегально границу», за что она и попала в Соловки на пять лет.

В Москве пользовался заслуженной известностью инженер Курчинский, очень талантливый человек, автор многих изобретений. В последние годы он усиленно работал над новой конструкцией аэросаней. Когда первая модель аэросаней была готова, Курчинский в присутствии высших представителей советской власти и, приглашенного последними, дипломатического корпуса демонстрировал свои сани. Опыт дал блистательные результаты.

Через некоторое время он снова демонстрировал перед советским правительством и иностранцами свои аэросани нового типа. На этот раз опыт не удался, аэросани измененной конструкции не оправдали надежд, возложенных на них инженером. Результатом этого было то, что может случиться только в советском бедламе: за конфуз перед иностранцами ГПУ обвинило Курчинского в «злостном срыве творческой работы СССР» и прислало его на Соловки на 10 лет. Несчастный изобретатель до сих пор сидит в лагере.

Если в приговорах, вынесенных соловецким заключенным, встречаются «политические мотивы», как, например, «женат на княгине» «во время империалистической войны агитировал за покупку билетов военного займа», «собирал подписи для адреса Николаю Кровавому», то попадаются в них и указания на «преступления» торгово-промышленные. Так, в ряде дел я видел такое «мотивированное обвинение»: «торговец, фабрикант».

Таким образом, советское правительство, изыскивая новые доходы для коммунистической пропаганды, с одной стороны, якобы приветствует развитие частной торговли и промышленности, а с другой стороны, считает советских купцов и фабрикантов классом, как нельзя больше подходящим, для заселения Соловков.

Весной 1925 года в Петербурге возникло громкое дело бывших воспитанников Александровского лицея, некогда, привилегированного учебного заведения, давшего стране ряд блестящих представителей науки, искусства и литературы. Незадолго до того, ГПУ было осведомлено о существовании в Красной армии обширного антисоветского заговора. Несмотря на тщательные поиски, раскрыть заговор не удалось (пострадал лишь командующий Петербургским военным округом Гитис, смещенный со своего поста).

Предупреждая возможное, со стороны Центрального ГПУ, неудовольствие, Петербургское Госполитуправление создало «дело лицеистов» в доказательство того, что петербургские чекисты недаром получают деньги. Лицеистам было предъявлено явно дутое обвинение в «сношениях с белогвардейской эмиграцией» и служении панихид по императору Николаю II. Необходимо подчеркнуть, что Общество бывших лицеистов существовало в Петербурге вполне легально – как преследующее, исключительно, цели материальной поддержки своих членов; устав общества был утвержден советской властью.

По делу лицеистов, 64 человека было расстреляно, около 50 отправлено на Соловки, сроком от двух до десяти лет, в их числе: братья Шильдер (сыновья директора лицея, известного историка Шильдера), Голицын, Михневич, Остен-Сакен, Арнольди и др. Всех их я видел в лагере.

Что из себя представляло дело лицеистов, видно из следующего. В числе других, на Соловки прибыл бывший лицеист Дегтирев, сын небезызвестного музыканта, осужденный на 10 лет. По специальности он агроном. До революции Дегтирев долго жил в Америке, затем прибыл в советскую Россию и, сняв под Петербургом участок земли, пытался развести огороды в большом масштабе.

Дело не клеилось – из-за того же самодурства советских властей, которое глушит всякое живое дело. Дегтирев решил уехать обратно в Америку и запросил своего друга, сколько стоит билет на пароход до города Вера-Крус, в котором жил его друг, причем, город для краткости был обозначен лишь двумя буквами – «ВК».

Это было в момент возникновения «процесса лицеистов». Письмо Дегтирева как-то попало – вместо Америки – в ГПУ. И вот, на допросе арестованного Дегтирева, следователь заявил ему, что Дегтирев «несомненно, хотел бежать за границу к белогвардейцам, а буквы «ВК» означают – «великий князь»».

Этот трагический фарс закончился ссылкой Дегтярева в Соловки только на 10 лет. Говорю «только», ибо сам агроном ожидал, судя по, царившему на процессе лицеистов, настроению, что его расстреляют за Вера-Крус, показавшийся чекистам «великим князем».

Во всем мире ответственность за те или иные поступки несет тот, кто эти поступки совершал. Для Соловков это тоже «буржуазный предрассудок». В лагере общее внимание обращает на себя графиня Фредерикс, глубокая уже старуха. За что же она попала в соловецкую каторгу? Единственно справедливым, и отвечающим действительности, «обвинением» является следующее место в ее «деле»: «Родная сестра кровожадного бюрократа графа Фредерикса, бывшего министра двора Николая II».

Но, помимо самого факта преследования сестры за прошлое брата, характерно и знаменательно то, что самого «кровожадного бюрократа» (кстати, мягкого человека, никогда не имевшего какого бы то ни было отношения к царской политике), ГПУ оставило спокойно умирать в его квартире.

В Соловках можно встретить целый ряд отцов, матерей, жен, дочерей и сестер, попавших в концлагерь за деяния своих сыновей, мужей и братьев. В среде этих совершенно невинных людей – большая часть – так называемые, заложники, жизнь которых ГПУ берет в обеспечение лояльного отношения к советской власти их родственников.

Особенно, часты случаи ссылки на Соловки по 66-й статье (шпионаж). Сюда часто относятся лица, верой и правдой служившие делу укрепления советской армии и флота, и брошенные в тюрьму только потому, что их подчиненным, коммунистам, хотелось выслужиться перед ГПУ или самим занять их посты. По такой причине попал в лагерь, например, бывший командир советского дредноута «Марат» Вонлярлярский (на три года), советский военный специалист, бывший генерал Генерального штаба Якимович и др.

Все, когда-либо служившие в белых армиях, или имевшие к ним какое-либо отношение, немедленно посылаются на Соловки. Подлая ложь об «амнистии» имеет силу лишь до того момента, когда тот или иной «амнистированный» переступит порог ГПУ.

На основании многочисленных примеров, я утверждаю, что каждый, возвращающийся в Россию эмигрант, каждый, обнаруженный в самой России «белогвардеец», хотя бы они вполне подходили под «амнистию», непременно получит такую статью: «Бандитизм, массовый расстрел коммунистов и растрата народного достояния».

Это стереотипное обвинение предъявляется, иногда, даже к лицам, которые только жили в той местности, которая была когда-либо занята белыми армиями. Оно предъявляется всем «возвращенцам», всем русским, бегущим на родину из иностранных легионов (в сентябре 1925 года таких «амнистированных» на Соловки прибыло сразу около 100 человек), всем бывшим военным, почему-либо кажущимся подозрительными для ГПУ – от рядового солдата, до генерала (например, в Соловках много лет сидел бывший начальник канцелярии, при походном донском атамане, Смагин; в 1925 году его увезли в ссылку в Усть-Сысольск).

В «бандитизме, массовом расстреле коммунистов и растрате народного достояния» обвинили, между прочим, и меня. Опровергать это вздорное обвинение – значит, придавать вес чекистской выдумке. Скажу только, что единственное мое «контрреволюционное деяние», считающееся в советской России большим преступлением, – сокрытие своего офицерского звания – мне даже не было поставлено в вину. Лишнее доказательство того, что действительная вина советского подсудимого (если она, вообще, имеется) в красных «судах» совершенно не принимается в расчет, раз есть статья, по которой тому или иному прокурору или следователю из ГПУ угодно вас послать на смерть или на каторгу.

Являясь, по существу, всегда высосанным из чекистского пальца, обвинение в «бандитизме, массовом расстреле коммунистов и растрате народного достояния» применяется так часто по той простой причине, что осужденные за это «преступление», по особому декрету, немедленно передаются из ведения Наркомюста (Народного комиссариата юстиции) в ведение ГПУ, и никаким амнистиям не подлежат.

В Соловецком лагере вы можете найти представителей любой национальности, любой религии, любой профессии. Русские и граждане всех государств мира, православные, протестанты, лютеране, католики и евреи, офицеры, чиновники, рабочие, студенты, крестьяне, учителя, доктора, писатели, артисты, художники, адвокаты, торговцы, портные – все это опытной рукой сметано в пеструю массу, так называемых, «контрреволюционеров».

В этом мире «каэров», особенный трагизмом своего положения выделяется очень многочисленное на Соловках заключенное православное духовенство.

Преследованием религии и русского духовенства руководил особый церковный отдел ГПУ и его председатель Тучков. Пользуясь методами, общими для всего ГПУ, Тучков, кстати и некстати, применяет ко всем арестованным епископам, священникам и верующим общую для всех 72-ю статью Уголовного кодекса: «Несоблюдение декретов об отделении Церкви от государства».

Казалось бы, статья эта имеет определенный узкий смысл, точно характеризующий преступление – несоблюдение декретов. Однако, предъявляется она лицам, совершенно не противодействовавшим декретам об отделении Церкви от советского государства. Под 72-ю статью ГПУ подводит что ему угодно.

В делах, находящихся на Соловках, духовных лиц, присланных в лагерь по 72-й статье, я видел такие обвинения: «противодействие изъятию церковных ценностей», «монархическая пропаганда», «церковная контрреволюция», «воспитание детей в религиозном духе», «натравливание одной части верующих на другую» и многое другое.

Что понимается под вышеуказанными «преступлениями», видно из таких фактов.

Когда был издан декрет о реквизиции церковных ценностей «на нужды голодающих Поволжья» (в действительности, церковное золото и драгоценные камни в огромном количестве оказались в карманах коммунистов), последовало разъяснение, что церковные предметы, необходимые для совершения богослужений – святая чаша, Евангелие и т.д., не могут быть реквизированы. Епископ одной из южных епархий, основываясь на точном смысле этого разъяснения, отказался выдать нужные для богослужений вещи. Он попал в Соловки на пять лет.

Священник К., на основании декрета Совнаркома о том, что обучение детей закону Божиему разрешается лишь в частном доме и группе детей не больше трех человек, преподавал закон Божий в своей квартире собственным детям. Его послали в Соловки на три года.

Целый ряд епископов, священников, монахов и прихожан попали в Соловки за защиту чистого Православия от погрома его, так называемыми, «живой», «обновленческой» и прочими «церквами» (их обвинили в «натравливании одной части верующих на другую»), Как известно, вся «живая церковь» – произведение церковного отдела ГПУ и субсидируется председателем его, Тучковым, во имя разложения Православия.

Непередаваемый гнет, насилия и издевательства соловецкой администрации с особенной яркостью обрушиваются, именно, на головы заключенного духовенства. Все, наиболее трудные работы, приходится выполнять священникам и епископам. С поразительным смирением, покорностью и выносливостью духовенство рубит лес, прокладывает дороги, чистит уборные, высушивает болота, разрабатывает торф.

Каждым словом, каждым жестом, любой соловецкий чекист старается задеть, оскорбить заключенных священников. В их присутствии администрация бранится с особым кощунством. Их пайки обкрадываются со всех сторон. В их среду администрация стремится втесать побольше стукачей.

Чинятся всевозможные препятствия к получению духовенством из дому посылок и денег. Какие бы то ни было богослужения, конечно, совершенно исключаются. За желание перекреститься на работе чины команды надзора бьют по рукам плетью.

В Соловках в настоящее время свыше 400 представителей православного духовенства. С каждой новой партией прибывают новые священники, епископы и миряне, осужденные по той же 72-й статье, толкуемой столь произвольно.

Из среды заключенного на Соловках духовенства, выделяется управляющий Московской епископией Иларион (Троицкий), близкий друг и сподвижник покойного Патриарха Московского и всея Руси Тихона, сведенного в преждевременную могилу большевицкими преследователями. Архиепископ Иларион, особенно, прославился своей бесстрашной борьбой с «живой церковью».

Около пяти лет тому назад этот стойкий ревнитель Православия был послан Московской ГПУ в Холмогорский концентрационный лагерь, в котором пробыл два с половиной года в кошмарных условиях. Больной старик, он вынужден был половину своего пути пройти пешком по этапу, в глубокой снегу, в легкой одежде и рваных сапогах.

Отсидев свой срок в Холмогорах, архиепископ Иларион вернулся в Москву и с новым рвением поднял стяг борьбы за, гонимое властью, Православие. Против него начались новые интриги со стороны «живоцерковников» и, купившего их, ГПУ. Архиепископ, талантливый оратор, присутствовал на всех религиозных диспутах, защищая Церковь.

После одного из таких диспутов, на котором Иларион выступил против Луначарского и до такой степени разбил все его доводы, что аудитория освистала наркомпроса, архиепископа снова арестовали и послали в Соловки на пять лет за «церковную контрреволюцию».

Некоторое время он пробыл в концлагере на Поповом острове, а летом 1925 года его перевезли в кремль. В монастыре, Иларион попал в руки к начальнику 1-го отделения концлагеря чекисту Баринову, который в сентябре 1925 года отправил архиепископа в штрафной изолятор. В нем Иларион находится и поныне, ежедневно ожидая смерти.

Осенью 1924 года, в Соловки ГПУ прислало епископа Петербургского Мануила (Лемешевского). В должности управляющего Петроградской епископией, он заменил известного митрополита Вениамина, зверски расстрелянного большевиками в августе 1922 года. Епископ Мануил протестовал против открытой продажи чекистами на петербургских рынках ценностей, изъятых из храмов, якобы, для помощи голодающим Поволжья, за что и был арестован «голодающим» ГПУ.

Трагическая участь постигла епископа Тамбовского Петра. В конце прошлого года (в ноябре), епископ скончался в штрафном изоляторе на Секирке. Есть очень много данных считать правдой слухи о том, что его задушили чекисты.

По той же, 72-й статье, присланы и преданы тем же соловецким пыткам викарий Саратовский Петр (Соколов), епископ Колпинский Серафим, настоятель Казанского монастыря Питирим (Крылов) со всей братией и другое черное и белое духовенство, монахи и миряне.

В момент наиболее напряженной борьбы ГПУ с покойным патриархом Тихоном, мы были готовы увидеть в лагере и этого святителя земли Русской. Только загадочная смерть его (в России многие уверены, что патриарх был отравлен) избавила его от соловецкой каторги. Теперь, со дня на день, можно ожидать высылки на Соловки заместителя почившего патриарха – митрополита Петра Крутицкого.

Среди заключенного на Соловках православного духовенства, попадаются и священнослужители иных христианских Церквей – ксендзы, пасторы. Общее внимание на себя обращает очень редкая в советских тюрьмах фигура – живоцерковный епископ. Бывший столичный священник, он продал советской власти свою Церковь и своего Бога, и был негласным агентом Московского ГПУ. Однако, очень скоро грязь и продажность, так называемой, «живой церкви» возмутили и этого ренегата. Он отрекся от советской церкви, покаялся в своем отступничестве перед верующими, чистосердечно вскрыв тесную связь между «живой церковью» и ГПУ. За «разглашение тайн Госполитуправления» – он и попал на Соловки.

В лагере этот «епископ» бойкотируется всеми, без исключения, заключенными. Его в лицо называют Иудой. Чекисты же то и дело с бранью и издевательствами просят у него «благословения».

Один из главных столпов красного террора, знаменитый палач Лацис, председатель, сперва, Киевской, потом Московской ЧК, еще в 1918 году писал в специальном чекистском журнале «Красный террор»: «Не ищите в деле обвиняемого улик о том, восстал ли он против Советов оружием или словом. Первым долгом, вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, каково его образование и какова его профессия. Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого».

Принимая во внимание столь неожиданные принципы советского «суда», надо ли удивляться тому, что гибнущие на Соловках профессора (например, чех Неманиц) присланы на каторгу за... шпионаж; купцы (семья Левит, Николаев, Геннисон и многие другие) – за... «вооруженный бандитизм»; крестьяне (Булгаков, Геништа, Шигаев и т.д.) – за... «связь с иностранной буржуазией»; бывшие гвардейские офицеры (братья Жерве, Чайковский и другие) – за... «экономический шпионаж» и так далее, в том же духе.

Раз, «первым долгом, вы должны его спросить, к какому классу принадлежит обвиняемый и каково его образование», то не все ли равно, по какой статье, по какому обвинению человек должен быть убит или брошен в вечную каторгу?

Ближайший помощник того же Лациса, чекист Угаров, теперь видный деятель Центрального ГПУ, заявил как-то в публичной речи: «У нас, большевиков, такой принцип: если человек не годен к работе – расстрелять. Это не богадельня».

И этот людоедский принцип широко применяется в СССР. Я знал в Соловках одного дряхлого старика, некогда служившего на Царскосельской железной дороге. Рассматривая его дело, прокурор Петербургского ГПУ требовал его расстрела на том основании, что «эта старая развалина только даром ест советский хлеб».

Исключительный шедевром можно считать и то «преступление», за которое в лагерь попал, некий, Витте. Он – дальний родственник давно уже мертвого С. Ю. Витте, бывшего премьер-министра и министра финансов довоенной России, творца Портсмутского мира с Японией и русских займов за границей. Находящийся в Соловках Витте, никакого преступления не совершал, даже в советском толковании. Его прислали в лагерь (на три года) только за «белогвардейскую фамилию».

С другой стороны, я знал человека, которого арестовали в поезде между Петербургом и Москвой за... «подозрительную физиономию» и, на основании этого «преступления», продержали несколько месяцев в Петроградской ЧК (Гороховая, 2).

Я уже говорил раньше об, исключительно тяжелом, положении женщин на Соловках. Чекисты то и дело врываются ночью в женский корпус и творят там неслыханные насилия. Заведующий женским штрафным изолятором Гусин, чекист из Крыма, глумлениями над женщинами, женами, матерями, невестами и сестрами заключенных доводит их до сумасшествия и самоубийства.

Подавляющее число, заключенных на Соловках, женщин – заложницы за своих родственников – мужчин. Бросается в глаза обилие сельских учительниц. Дело в том, что каждая учительница считается в советской деревне, с одной стороны, любовницей любого, приезжающего коммунистического чиновника, а с другой стороны, пешкой в руках комсомолов – Союзов коммунистической молодежи. Коммунисты насилуют учительниц, комсомолы заставляют их участвовать в антирелигиозных спектаклях и диких оргиях. Противодействие такому преступлению и наглому использованию единственной культурной силы в деревне и влечет за собой тюрьму и ссылку.

Щадя настрадавшуюся душу соловецкой женщины-заключенной, я не хочу называть имен. Но в памяти у меня сотни фактических случаев беспримерного попрания женской чести и стыдливости.

Значительную часть лагерных «контрреволюционеров» составляют иностранцы. В отношении условий жизни, питания, работ и прочего, их положение ничем не отличается от положения русских «каэров». Те же рабочие роты, та же гнилая треска, тот же торф и лесорубки, та же Секирка.

«Иностранная колония» на Соловках весьма значительна. Я затрудняюсь назвать, хотя бы, приблизительную цифру. Да это и не так важно. Гораздо важнее вопрос о том, за что попадают иностранцы на Соловки.

Ниже я даю ряд ответов на этот вопрос, ограничиваясь сухим изложением фактов. Выводы из них пусть сделает сам читатель.

В Соловецком лагере, наряду с другими иностранцами, в настоящее время находятся следующие лица.

Немец Гнерих, германский подданный. Он капитан коммерческого флота. Прибыл несколько лет тому назад в советскую Россию, как представитель крупной торговой фирмы. Через короткое время был арестован, по обвинению в «контрреволюции», и без суда, несмотря на его протест, отправлен на Соловки.

Латыш генерал фон дер Лауниц. Попал в лагерь за «баронскую идеологию и военный шпионаж» (статья 66-я).

Австриец Бенедикт, из Вены, чехословацкий подданный. Бенедикт – известная личность в промышленных кругах Европы, имел мировое дело по выработке колбас. В начале 1925 года, Бенедикт, получив советскую визу и имея рекомендацию венского советского представителя, прибыл в Россию, где на собственные средства, тоже с разрешения советских властей, купил пароход и погрузил на него товар большой стоимости. В Новороссийске местное ГПУ наложило на пароход арест, а самого Бенедикта посадило в тюрьму. Центральная власть распорядилась немедленно освободить купца и снять арест с его товаров, однако, местные власти отказались исполнить это приказание. После продолжительной переписки между различными инстанциями ГПУ, Бенедикта отправили в Москву, затем в Сибирь (в Ново-Николаевскую тюрьму), затем в Соловки (на три года). Бенедикт – старик (свыше 60 лет), глухой. У него сразу же реквизировали все вещи и деньги. Новороссийское ГПУ выдало ему клочок бумаги, на котором значится, что «у гражданина Бенедикта отобраны такие-то №№ иностранных кредитных билетов». Какая валюта реквизирована, ГПУ предусмотрительно не указало, дабы и в будущем не возвращать ее владельцу.

Эстонцы Мотисен и Андерсон. Приехали из Ревеля на Всероссийскую выставку (1923 года), вместо чего, очутились на Соловках за «экономический шпионаж».

Швед Штренберг, финляндский подданный. Приехал из Гельсингфорса, получив представительство заграничной торговой фирмы. Был любезно встречен петербургским и московским отделами Наркомвнешторга (Народного комиссариата внешней торговли), получил лестную рекомендацию к народному комиссару иностранных дел. В Москве, благодаря жилищному кризису, долго не мог найти себе квартиры и решил, в конце концов, обратиться за содействием в Наркоминдел. В дело вмешалось ГПУ, заявившее («остроумный» ответ ГПУ приводится в точности): «Комнату мы вам дадим. Только в ГПУ». Я видел этого несчастного торговца в одной из московских тюрем (в Бутырке). Он периодически объявлял голодовку, но без всякого успеха.

Индусы Курез-Шах и Кабир-Шах. Оба – за тот же «военный шпионаж». Первый из них ни слова не говорит по-русски. Как он мог быть в России шпионом – секрет ГПУ. Характерно, что Курез-Шах, желая хоть немного облегчить свое положение, записался в, существующий на Соловках, «марксистский кружок» (при «культпросвете»), и слушает коммунистические лекции, ничего в них не понимая. Второй – Кабир-Шах – очень хороший чертежник и тоже, конечно, никогда шпионом не был.

Эстонец Веригор. Одно время он был областным агрономом советской Киргизской Республики. Устроив в этой местности ряд культурных хозяйств, Веригор задумал открыть кооператив по продаже в Киргизии сельскохозяйственных орудий. Собрав для этой цели деньги, агроном поехал в Москву закупать машины. Насколько центральное правительство одобрительно относилось к его задаче, видно из того, что на время пребывания Веригора в Москве, ему была предоставлена комната в самом Наркомземе (Народном комиссариате земледелия) на Пречистенском бульваре. Увы, и он не избег общей участи. Агронома неожиданно арестовали, отобрали у него все деньги и выслали на Соловки за «шпионаж» (на три года).

Немец Кох, германский подданный, коммерсант из Гамбурга. Почему он приехал в Россию, как попал на Соловки – я не знаю. Знаю лишь то, что и ему была предъявлена все та же 66-я статья (шпионаж).

Мексиканский консул в Египте граф Виоляр с женой. Граф совершенно не знает русского языка, в Россию попал совершенно случайно. Это, однако, не помешало обвинить его в «организации контрреволюционного заговора и военном шпионаже» и прислать в лагерь на пять лет.

Граф – фигура, достаточно на Соловках, колоритная, на нем стоит остановиться подробнее.

Генеральный консул Мексики в Египте женат на русской – грузинской – княжне Караловой. Родственники госпожи Виоляр все время оставались на Кавказе. Года два тому назад консул с женой, с особого разрешения, непосредственно, из Москвы, приехал из Каира в Тифлис, к родителям графини. Результатом этой поездки было то, что консул с супругой, несмотря на дипломатические паспорта, несмотря на горячие протесты и жалобы мексиканскому правительству (как потом выяснилось, все телеграммы Виоляра в Америку – уничтожались), был арестован Тифлисским ГПУ и препровожден по этапу в Соловки.

В лагере граф занимает, несколько, привилегированное положение. Он не принимает участия в общих принудительных работах, хотя живет тоже в рабочей роте. Графиня от работ, однако, не освобождена: она работает в прачечной, моет белье администрации и Соловецкого полка.

Льготы, которыми пользуется мексиканский консул, объясняются двумя причинами: во-первых, ему из Америки присылают деньги, а за них можно в лагере купить все и всех, а во-вторых, его судьбой, как будто, интересуются в Комиссариате иностранных дел. Так, сравнительно часто, граф получает письма от Чичерина и Литвинова в ответ на свои жалобы и требования дать ему возможность уехать в Египет или в Мексику.

Графу разрешается видеть свою жену раз в неделю – полчаса. Любопытно наблюдать, какие уловки применяет мексиканский дипломат для того, чтобы лишний раз увидеть свою, ставшую прачкой, жену. Каждое утро, когда заключенные идут на работу, и каждый вечер, когда лагерь возвращается с работ, граф прячется близ женского корпуса, издали приветствуя графиню.

Как я уже говорил, в «культпросвете» устраиваются, иногда, платные спектакли. И вот, консул каждый раз покупает два очень дорогих билета во втором ряду, посылая один билет жене, дабы несколько часов просидеть с ней рядом. Из того, что говорится на сцене, граф абсолютно не понимает ни слова, да это для него и не важно. Иногда, один и тот же спектакль повторяется несколько раз, и каждый раз Виоляр покупает свои два билета!

Немец Вейнгарт, германский подданный, из Берлина. Вейнгарт, по профессии фельдшер, был арестован на Кавказе, куда ездил по делам, и привезен в Москву. Человек очень настойчивый, он добился того, что, предъявленное ему кавказскими чекистами, обвинение в «шпионаже» было снято, и центр его оправдал. Выяснилось, что арест был произведен по недоразумению. Однако, пребывание столь «подозрительного лица» в СССР, было признано нежелательным. ГПУ положило в деле фельдшера резолюцию: «Выслать на родину через Польшу». Принимая во внимание обостренные отношения между Германией и Польшей, опасаясь нового, теперь уже польского, ареста, Вейнгарт просил отправить его другим путем. В этом ему отказали.

Чекистский патруль привез фельдшера к самой русско-польской границе. Здесь произошел такой диалог между начальником патруля и немцем:

Вот граница. Идите.

Куда же я пойду без документов? – взмолился фельдшер.

А зачем вам документы?

Как же, у меня в ГПУ отобрали все бумаги. Даже удостоверения личности нет. Меня сейчас же арестуют в Польше.

Это не наше дело. Идите, пока не пристрелили.

Вейнгарт перешел границу. В Польше его задержал польский патруль и посадил в тюрьму. Через некоторое время фельдшера, по подозрению в советском шпионаже, выслали в... Россию.

Попав снова в ГПУ, Вейнгарт был обвинен в «шпионаже в пользу Польши» и отправлен на Соловки (три года).

Такими трагическими анекдотами я мог бы заполнить не одну страницу своих записок. Думаю, что и вышеприведенных фактов достаточно для представления себе общей картины советского «суда» и «справедливости».

Обобщая приговоры, вынесенные находящимся в Соловках иностранцам, можно сказать, что приговоры эти вызываются соображениями трех родов:

когда необходимо получить, так называемый, «обменный товар», то есть иностранных подданных, для обмена их на, задержанных в других государствах, коммунистов,

в порядке красного террора, по отношению к гражданам тех стран, в которых, в данный момент, преследуются коммунисты и, для откровенного грабежа денег или имущества того или иного иностранца.

«Живой товар» для обмена набирается в Соловках, преимущественно, из граждан, окружающих Россию, стран. В особенности, много поляков, эстонцев, финнов и проч. Представители этих национальностей поставлены, может быть, в наихудшие условия. Они нетерпеливо ожидают своей «обменной» очереди.

Стоило только правительствам Болгарии, Эстонии, Польши, Финляндии, Венгрии, Турции и т.д. принять строгие меры против разрушительной работы коммунизма в своих странах, ГПУ сейчас же начало высылать на Соловки болгар, эстонцев, венгров, турок и т.д.

Отправка по грабительским мотивам практикуется также очень часто. Желая завладеть чужим имуществом или деньгами, ГПУ (в особенности, этим отличается советская провинция) без лишних разговоров обвиняет того или иного богатого иностранца в «шпионаже» и бросает его в тюрьму, спрятав, предварительно, в свой карман его деньги.

Бывает и так, что тому или иному советскому учреждению не хочется платить по счетам, и оно обращается за соответствующим содействием к ГПУ.

Так, я знаю одного эстонца, имевшего в Москве водопроводную мастерскую. Ему московский откомхоз (отдел коммунального хозяйства) поручил ремонтировать водопроводы и канализацию в Доме советов (бывшая гостиница «Астория»). Когда ремонт был произведен и надо было платить за него, откомхоз нашел блестящий способ расплаты: он обвинил эстонца в «представлении преувеличенных счетов, подрывающих благосостояние СССР», а ГПУ посадило его в тюрьму!

Есть в Москве учреждение, специально занимающееся поставкой на Соловки «нежелательных иностранцев». Это – Коминтерн, его иностранные отделения.

Все иностранцы, заподозренные в «белогвардействе», трудами Коминтерна попадают под наблюдение, а потом и в ведение ГПУ. В особенности, энергично действуют в этом направлении коммунистический представитель Японии Катаяма и Венгрии Бела Кун. В России до сих пор очень много венгерцев, бывших военнопленных. И вот каждый венгерец, желающий возвратиться на родину, то есть в «черносотенную Венгрию», считается «сторонником Хорти» и попадает в тюрьму. Почти ежемесячно в Москве инсценируются «покушения» на Белу Куна, после чего целые партии венгров едут на Соловки.

Иногда в лагерь попадают такие иностранцы, обвинение которых кажется полным абсурдом даже с советской точки зрения. Например, вряд ли сам Дзержинский может объяснить, за что в Соловках сидит Сейд Али Надири, хан Афганский.

Хан – весьма популярная личность в духовном и светском мире Афганистана; он, кажется, единственный в своей стране окончил университет (Оксфордский). Не поладив с афганистанским правительством, Сейд Али решил искать приюта в России, вполне легально перейдя границу между Афганистаном и русскими азиатскими владениями. И советская власть, вместо того чтобы, по своему обыкновению, использовать хана для борьбы с соседями, отправила его в Соловки без какого бы то ни было обвинения (три года).

Расстрелы, по отношению к иностранцам, практикуются в той же степени, как и по отношению к заключенным русским, и тем же явочным порядком.

Переведенный из Архангельского лагеря в Соловецкий – Али-Шах, английский подданный, в 1923 году вместе с немцем Альпом и русским Бутурлиным был обвинен в попытке бежать с Соловков. Альпа убили, Бутурлина расстреляли через год. Али-Шах не выходит из штрафного изолятора.

Али-Шах этот известен в лагере еще тем, что он отказался добровольно ехать на Соловки. Тогда чекисты его раздели донага (дело было зимой) и голым бросили в пароходный трюм.

Летом 1925 года был расстрелян за «вызывающее отношение к администрации» польский гражданин Напольский, студент-медик. Тогда же расстреляли немца Грюнвальда, агронома.

Вне всякого сомнения, были и другие расстрелы. Но, если о том или ином иностранце становится известно в лагере, что он «освобожден», или «обменен», или «переведен в другой лагерь», кто может утверждать, что это лицо не расстреляно тайно?

VI

Близ Кемского побережья, изрытого холодными водами Белого моря, расположена группа островов, заселенных, частично, рыболовами – русскими, и различными мелкими подразделениями северных племен. Наиболее крупным в этом архипелаге является Попов остров; к югу и юго-востоку от него идет целый ряд мелких островов, в большинстве, даже безымянных. На Поповом острове и расположен Кемский концентрационный лагерь, входящий в состав Соловков и подчиненный управлению Северными лагерями особого назначения, то есть, тому же Ногтеву. Официально, лагерь на Поповом острове называется Кемским пересылочно-распределительным пунктом.

Уже одно название дает понять, какие функции возложены на Кемское отделение Соловков. Оно распределяет, присылаемых из тюрем России, в Кемь заключенных по различным островам и скитам на работы. На Поповом острове, имеющем характер пересыльной тюрьмы, скопляются этапы заключенных, которые с открытием навигации следуют дальше на Соловки. Наконец, постоянно между Соловками и Кемью происходит обмен «контрреволюционеров», в зависимости от тех или иных работ крупного масштаба.

В 1922 году, направляясь в Соловки, я пробыл в Кемском лагере всего четыре дня. Присланный на работы из кремля на Попов остров (в ноябре 1925 года), я провел на нем три недели, вплоть до моего бегства.

Попов остров имеет форму буквы «с», с утолщением посередине и извилистыми углами, направленными на восток. Поверхность его равняется, приблизительно, 15 квадратным верстам. Весь остров покрыт, никогда не высыхающими, болотами; берега его, как и на Соловках, также весьма изрыты и извилисты и напоминают финские или шведские шхеры.

Благодаря близости к материку, климат здесь немного мягче, чем на Соловках, морозы не так суровы. Зато продолжительнее и гуще туманы, сильнее дает себя чувствовать сырость, периоды дождей продолжительнее. Общесоловецкий бич – комары здесь доставляют столько мучений, что нередки случаи умопомешательства от, не дающих покоя ни днем ни ночью, насекомых.

Лагерь устроен близ южного берега. Составляющие его здания – деревянные бараки – выстроены, частично, старой русской властью, частично, англичанами. Барак – тип сарая, для продовольственных складов, скудно освещаемый днем небольшими оконцами, ночью – тусклой лампой; печи – так называемые, буржуйки – устроены уже в последнее время. Все бараки сооружены на болоте, а потому, характерны своей затхлой, сырой атмосферой, на стенах и потолках – пятна сырости и плесени.

С южной стороны лагеря, в нескольких десятках шагов от берега, расположен большой, с многочисленными окнами и дверями, барак. Это – караульное помещение, где живут красноармейцы, охраняющие лагерь. Из их числа ежедневно назначаются наряды часовых, для постов вокруг лагеря (в особых будках вдоль проволочного заграждения) и внутри лагеря – у ворот, в комендатуре и проч.

За караульным помещением – входные ворота, вырубленные в высоком деревянном заборе, увенчанном несколькими рядами колючей проволоки. Пройдя мимо караульного поста в ворота, вы видите пред собой длинный помост бревен, образующий собой нечто вроде торцовой мостовой. Такие бревенчатые дороги густой сетью покрывают весь остров с его бесконечными болотами и оврагами.

Дорога от входных ворот называется... Невским проспектом; она прорезывает концентрационный лагерь с юга на север. По обе стороны импровизированного Невского проспекта тянутся бараки, в большей части, одинаковой величины. По правую сторону вы видите женский барак, барак с канцеляристами и чекистами, затем бараки с уголовными, по левую сторону – комендатуру, бараки с «каэрами» и шпаной, помещение лагерного старосты и т.д.

Направо от Невского проспекта тянется ряд других, более узких деревянных помостов, ведущих к другим баракам с заключенными, к мастерским, складам, кухне, уборной и проч.

Конечно, наскоро сколоченные, расположенные не на достаточной высоте бревенчатые помосты, отнюдь, не защищают, идущих по ним, от болот. В дождливое время, осенью и весной, болота Попова острова выступают из своих берегов и заливают, как Невский проспект, так и лагерные бараки. Неоднократно все заключенные выгонялись чекистами на осушку болот. Но, за отсутствием опытных руководителей, дело оканчивалось тем, что деньги, отпущенные центром на осушку Попова острова, мирно успокаивались в карманах администрации.

За северной стеной проволоки расположено несколько тоже деревянных, но значительно лучше построенных и оборудованных домов. В одном из них живет начальство охраняющего Попов остров 95-го дивизиона ЧОН (частей особого назначения), входящего в состав Соловецкого полка особого назначения, в других – красноармейцы дивизиона. Последних осенью 1925 года было около 200 человек; как и на Соловках, солдаты хорошо вооружены, но одеты очень бедно и неряшливо.

От расположенной на восточном берегу Попова острова пристани идет к станции Кемь железнодорожная ветка. Звеном, связующим материк с островом, является, переброшенная через пролив, дамба с мостом, по которому проведены рельсы. С левой стороны железнодорожной ветки (если взять направление на Кемь) расположен лесопильный завод, с правой, ближе к морю, – лесные склады, затем станция Попов остров. На севере имеется поповская радиостанция.

Город Кемь, раскинувшийся по обоим берегам реки с тем же названием, был, некогда, значительным портом по отправке в Центральную Россию рыбы и пушного зверья. Огромный поток богомольцев, направлявшийся в Соловецкий монастырь, также, через Кемь, со своей стороны, вносил в город большое оживление. Теперь, Кемь – полуразрушенное село. Импорт в Центральную Россию рыбы и мехов давно уже заглох: реквизиции у местных рыбаков и охотников сетей, огнестрельного оружия, всяких иных рыболовных и охотничьих снастей, разрушили окончательно эти полезные промыслы. Богомольцев нет, ибо самого монастыря давно уже нет. Медленное умирание Кеми, могильная тишина разрушенного города нарушаются лишь пьяными безобразиями чекистов концентрационного лагеря.

Высшая администрация Кемперраспредпункта (Кемского пересылочно- распределительного пункта) пугает уцелевших жителей города беспорядочной стрельбой по ночам, бьет стекла в единственной в городе гостинице, открыто швыряет казенные деньги на вино и «шмар» (любовниц), которых многие чекисты выписывают непосредственно из Петербурга или Москвы. Все это остается совершенно безнаказанным. На жалобы граждан Кеми, на просьбы их усмирить высокопоставленных хулиганов, Московское ГПУ отвечает: «По наведенный справкам, указанные вами сведения, не отвечают действительности...».

За трехлетнее существование свое Кемскии концентрационный лагерь пережил многочисленные «смены поповских министров», как называют в лагере представителей администрации.

Довольно продолжительное время комендантом Кемперраспредпункта был некий Гладков, родом из города Калуги, совершенно безграмотный рабочий. Гладков уже в лагере еле научился подписывать свои «приговоры» и «приказы» неразборчивыми начальными буквами своей фамилии. И, несмотря на такую «образованность», этот палач около двух лет имел право казнить и миловать заключенных.

До революции Гладков сидел в калужской тюрьме за кражу. Там же отбывала наказание и его жена, бывшая проститутка. После революции, вместе с политическими заключенными, были освобождены из калужской тюрьмы и «политические» Гладковы. Вступив, как и приличествует всем бандитам, в Коммунистическую партию, супруги быстро сделали карьеру, а с превращением Соловков в концентрационный лагерь, попали на Попов остров в роли коммунистических губернаторов.

В особенности, заметную память о себе оставила мадам Гладкова. Ненавидя «буржуев» всей своей каторжной душой, она сразу же взяла под свое покровительство, находившихся в Кемском лагере, уголовных, то есть, таких же, как она, воров, убийц, сутенеров и проституток. Командуя своим мужем, она командовала и всем лагерем. Одного слова Гладковой было достаточно, чтобы освободить ту или иную партию шпаны от работ и взвалить последние на «контрреволюционеров». Гладкова неизменно улучшала питание уголовных, доставала для них спирт и проч.

В благодарность за такое, воистину материнское попечение, уголовные, в глаза и за глаза, называли ее «родной матерью». Да представит себе читатель, какой гнет испытывали несчастные кемские «каэры» в эпоху «губернаторства» этой малопочтенной четы!

Партийный билет дал Гладкову возможность и право открыто грабить казенные суммы. Вероятно, он и до сих пор успешно развивал бы свою деятельность в данном направлении, не освободись из лагеря один из заключенных и не донеси он в центр о гладковских преступлениях.

Но здесь снова повторилась история, чрезвычайно характерная для советской власти. В Кемь прибыла «ревизионная комиссия» (Сольц и др.). Комиссия эта, уличив Гладкова и его жену в ряде подлогов, мошенничеств и растрат, все же, нашла возможным их амнистировать, освободить от наказания и перевести в родной город, Калугу, для службы по тому же грабительскому ведомству – ГПУ.

В начале 1924 года, из Москвы в Кемь приехал новый комендант Кемского лагеря – некий Кирилловский, бывший унтер-офицер одного из петербургских гвардейских полков. Отличался он поразительным, даже для чекиста, пьянством. Через год Кирилловского перевели на Соловки на должность начальника 4-го отделения лагеря.

Летом 1925 года Центральное ГПУ прислало на Попов остров нового коменданта – некоего Федякова. Он, уроженец Сибири, по происхождению крестьянин, был долгое время сотрудником Иркутского ГПУ. Малограмотный парень (Федяков еще молод), этот комендант является непременным действующим лицом всех кемских анекдотов, характеризующих исключительную тупость этого чекиста. По единодушному мнению, такого дурака на Поповом острове еще не было.

Большое значение в каждой советской тюрьме и в каждом концентрационном лагере имеет староста. Вначале, старостой был Чистяков, чекист из заключенных. По его словам, он попал в ссылку за участие в Кронштадтском восстании, но, насколько известно, ни один чекист на стороне, восставших в Кронштадте (в 1921 году) против советской власти матросов, не был. Большой негодяй и кокаинист, Чистяков жил в лагере, как король. Мне рассказывали в Кеми, что Чистяков заставлял заключенных умывать себя!

В последнее время старостой Кемского лагеря был, некто, Тельнов. На нем стоит остановиться подробнее.

Иван Гаврилович Тельнов, бывший офицер, был прислан на Соловки, как активный участник антибольшевистского движения (он служил в армии генерала Деникина). Перипетии гражданской войны создали из него, так сказать, любителя сильных ощущений, не без налета авантюризма. Очень интересный, как мужчина, он завоевал сердце госпожи Александровской, жены чекиста Александровского, в то время, еще имевшего влияние на соловецкие дела.

Благодаря протекции высокопоставленной дамы и собственной ловкости, Тельнов скоро стал старостой Соловецкого лагеря.

В этой должности Тельнов специализировался, главным образом, на преследовании, так называемых, политических и партийных, которых он ненавидел больше, чем самих коммунистов, и шпаны, всемерно защищая, в то же время, интересы «контрреволюционеров». Снискав полное, к себе, доверие местных властей, Тельнов устраивал так, что ни одна жалоба на него, со стороны заключенных социалистов, не доходила в Москву.

Одновременно, Тельнов подготовлял побег. О последнем узнали, Тельнову грозил расстрел. Опять-таки, благодаря защите Александровской и собственному умению лавировать, Тельнов не только остался жив, но и не понес никакого наказания. Желая «замазать» дело, соловецкая администрация послала его на Попов остров на должность лагерного старосты.

На Поповом острове Иван Гаврилович – «каэры» называли его в своем кругу «наш Ванька» – снова повел ту же тонкую и опасную игру. С одной стороны, он вовлекал в кутежи, взяточничество и разврат верхушку кемской администрации, с другой – посильно помогал «каэрам» и гнул, что называется, в бараний рог низшую администрацию лагеря. Идя ва-банк, Тельнов, на стесняясь, бил уголовных за малейший проступок или ропот, и сажал в карцер рядовых чекистов.

Однажды Тельнов узнал, что на него пишется чекистами жалоба в Москву. Об этом было сообщено тогдашнему коменданту Кемского лагеря Кирилловскому, всецело подпавшему под влияние энергичного и бесстрашного офицера. Кирилловский, по совету и настоянию Тельнова, вызвал к себе доносчиков, жестоко избил их и посадил на месяц в строгий изолятор. Когда чекистов вели в карцер, Тельнов крикнул им:

– Еще одна жалоба – и я вас, сволочи, всех расстреляю!

Незаметно для самих себя, все главные чекисты на Поповом острове оказались в руках у Тельнова, сделались его сообщниками. Постепенно привлекая их к ближайшему участию в дебошах, вымогательствах, подлогах и взятках, ловкий староста не только заинтересовал их денежно, но и купил их молчание и покровительство тем соображением, что, если бы и нашелся среди них человек, захотевший погубить Тельнова, этим самым он погубил бы и самого себя, так как в распоряжении Тельнова было достаточно веских улик против всей кемской администрации.

Идя к намеченной цели с такой настойчивостью, подготовив нужную ему почву, Тельнов принялся за осуществление главной своей задачи – побега.

Ему не улыбался одиночный побег его самого; ему, имевшему возможность достать любые настоящие и фальшивые документы и, часто, по делам лагеря приезжавшему в Кемь, было нетрудно бежать, чуть ли, не совершенно легально. Тельнов хотел вывести в ближайшую к Соловкам страну – Финляндию – весь Кемский лагерь. «Пусть потом весь север России заговорит о Ваньке Тельнове...» – говорил он не раз, посвященным в его тайны, «каэрам».

Тельнов предполагал, совершив все нужные подготовительные шаги, в один прекрасный день разоружить весь 95-й дивизион. Сделать это было бы не так трудно, принимая во внимание численное соотношение охраны и заключенных, безусловно, в полном своем составе связавших бы свою судьбу с судьбой Тельнова. Намечалась организация особых ударных групп, которые должны были в намеченный момент захватить склады с оружием, убить всех красноармейцев и чекистов, и походным порядком двинуться к границе Финляндии. Внушительный отряд бежавших «контрреволюционеров» (в то время численность лагеря доходила до 2 000 человек) имел бы все шансы пробиться сквозь незначительные советские патрули.

Ночь накануне восстания Тельнов хотел провести на квартире у Кирилловского, собрать туда высшую администрацию лагеря и напоить ее.

К сожалению, этот смелый, хотя и выполнимый план рухнул с трагической смертью Тельнова.

Третируемые старостой мелкие чекисты, уголовные и заключенные социалисты соединили свои усилия для «ликвидации», захватившего лагерь, опасного контрреволюционера. Одна из жалоб на Тельнова дошла до Москвы. ГПУ прислало в Кемь следственную комиссию.

Тельнова увезли на суд в Соловки и там расстреляли в сентябре 1925 года.

Все это рассказывало мне в Кеми лицо, посвященное в планы Тельнова. По словам соловецких красноармейцев, расстрелявших кемского старосту, Тельнов спокойно выслушал приговор и умер, как герой.

Опуская целый ряд «работающих» в настоящее время на Поповом острове чекистов, столь же жестоких, тупых и вороватых алкоголиков, как и их соловецкие собратья, укажу, в качестве примера, на помощника коменданта Топорова. Он считается специалистом по доставке на Соловки «шмар» из числа, заключенных на Поповом острове, женщин. У него целый гарем. Вопиющие издевательства над женщинами не в состоянии описать никакое перо.

Уже в день моего прибытия из кремля на Попов остров, я услыхал такое приказание начальника караульного помещения:

– Петька, притащи мне рублевую...

Я не понял этого приказа. И мне объяснили, что заключенных женщин на Поповом острове обычно называют не по фамилии, а, сообразно, их пригодности для удовлетворения похоти администрации: «рублевыми», «полтиннишными» или «пятиалтынными», – приравнивая их, даже по внешним признакам, к проституткам.

Работы на Поповом острове такие же, как и на Соловках. То же относится и к условиям жизни, питанию и репрессиям.

Если на Соловках промежуточной инстанцией между изолятором и расстрелом являются «каменные мешки», то на Поповом острове за соответствующие «преступления» – «ставят на комар».

Мне пришлось быть свидетелем применения этого наказания. Один из, весьма многочисленных в Кемском лагере, заключенных казаков стал требовать выдачи ему полученной из дому посылки с продуктами, реквизированной чекистом Новиковым в свою пользу. Пресекая «злостную контрреволюцию», Новиков распорядился:

– На комар его!

С казака сняли всю одежду до белья включительно и, совершенно голого, привели к комендатуре. Напротив нее, устроен особый помост со столбом и отверстиями для ног. Казаку выворотили руки назад, и привязали его к столбу. Через полчаса все тело несчастного покрылось волдырями от укусов. Чувствуя мучительный зуд, казак кричал на весь лагерь.

Через час он чуть слышно стонал, а когда его снимали с этого чекистского креста, он был в бессознательном состоянии.

Соловецкие ужасы, большей частью, заглушают в заключенных всякую сопротивляемость, всякую энергию, а отсюда – всякое желание попытаться вырваться из моря крови и человеческого горя. Только единицы, выпавшими на их долю испытаниями, закаляют свой дух, свою волю.

Провидению угодно было причислить меня к таким единицам. Я все годы своего плена у чекистов боролся сам с собой, подавлял свою усталость, заострял свою волю. Я хотел бежать, и я бежал.

По причинам, о которых, вероятно, догадается читатель, я лишен возможности рассказать, как мне удалось подготовить свое бегство, и как я совершил его. Излишние подробности могли бы повредить многим там, в закабаленной моей России.

Скажу только, что, сбрив бороду, которую я намеренно носил в лагере, я по фальшивым документам уехал из Кеми по железной дороге в Мурманск, пробыл там некоторое время, оделся и добыл немного денег. Из Мурманска я в форменной фуражке инженера путей сообщения проехал, тоже в поезде, через Кемь далеко на юг, затем двинулся, уже пешком, снова на север, к границам Финляндии.

Границу между советской Россией и Финляндией я перешел 16 декабря 1925 года.

*

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ ЕРМОЛАЕВ