А. Гуллотта. Соловецкая быль А.Д. Булыгина

«Соловецкая быль» Александра Дмитриевича Булыгина – незаурядный текст и, как незаурядное явление, требует нетривиального, во всяком случае, не совсем академического введения, которое автор настоящей статьи позволит себе начать с рассказа о своем знакомстве с этими мемуарами и самими Соловецкими островами. Дело в том, что по некоему совпадению я впервые приехал на Соловки именно после прочтения в архиве московского «Мемориала» воспоминаний А.Д. Булыгина и смотрел на происходящее отчасти через призму этого его произведения, которое дорого мне как память о первой встрече с архипелагом.

Другой отправной точкой моего восприятия этого места стало знакомство с А. А. Сошиной. Используя слова академика Д.С. Лихачева, могу сказать, что для меня общение с Антониной Алексеевной было вторым (но первым по значению) университетом по изучению исторического и культурного наследия Соловков. Однажды я спросил у нее, как она относится к разнообразию описаний Соловецкого лагеря, которые встречаются в мемуарах бывших заключенных и в чем-то совпадают, а в чем-то противоречат друг другу. Она ответила очень поэтично, напомнив притчу о семи слепых людях, ощупывающих слона с разных сторон. В результате каждый из них описывает лишь некую часть, тогда как совокупность описании дает представление о целом. То же в полной мере относится к истории СЛОНа, понять которую во всей ее полноте можно только через сопоставление самых разных свидетельств, дающих цельную и объемную картину того трагического времени и мира. В этой связи публикацию мемуаров А.Д. Булыгина можно считать важным событием на пути понимания лагерной истории и жизни соловецких заключенных, их переживаний и возможного отношения к действительности.

Мемуарист родился в 1902 г. в семье офицера. Бухгалтер по образованию, он был арестован в 1925 г. по делу «фокстротистов» и приговорен к трем годам лишения свободы. Свой срок молодой человек отбывал на Соловках, где находился до ноября или декабря 1927 г. Первую часть лагерного срока Булыгин провел на общих работах, затем трудился на Соловецкой железной дороге – сначала в лесах, а потом в качестве бухгалтера – и был непосредственным свидетелем функционирования административного аппарата УСЛОН.

За пять лет до смерти, в 1981 г., Александр Дмитриевич закончил работу над записками о событиях давно минувших дней, которые практически не сообщают о насилии или лагерном произволе. Такие тексты в литературе о ГУЛАГе встречаются нечасто. Вероятно, свою роль здесь сыграл случай, но важно подчеркнуть и авторское восприятие происходящего, его жизненное кредо, которое можно выразить следующими словами: не падать духом ни при каких, даже самых ужасных обстоятельствах, о чем мемуарист сообщает в самом начале рукописи: «Этой прогулкой закончился мой первый день пребывания в Соловецком концлагере, и я вернулся к своему топчану в помещении 12-й роты. На следующее утро сигнал готовиться к обязательной проверке поднял всех на ноги. Несмотря на усталость, порожденную трудами предыдущих дней, я чувствовал себя бодро. Я решил не падать духом, не опускаться и для этого поддерживать бодрость тела».

Такой внутренний настрой помогал автору конструктивно относиться к собственным злоключениям, что заметно отличает его воспоминания от многих других документов эпохи. Различия между текстами Булыгина и других мемуаристов – разительны. Например, при описании общих работ на лесоповале мемуарист подчеркивает только технические детали, не упоминая об угрозах и избиениях со стороны надзирателей: «В этот день я был назначен вместе с группой других на выкатывание приплавленных бревен из моря и на их штабелевание на берегу. Бревна были толстые и длинные, и работа была нелегкая (...) Работа была назначена сдельно на каждую группу заключенных; группы были разбиты по числу штабелей. Перерыв делался на обед и затем до вечера. На такой работе я находился несколько дней подряд и порядком измотался, тем более что пищевой ежедневный рацион был весьма скудный: 450 граммов черного хлеба на день; на обед – суп из вяленой трески; вечером – порция гречневой каши с постным маслом. И это – все». Сетует он лишь на скудость пищи для работающих на лесозаготовках заключенных, тогда как практически все другие авторы воспоминаний концентрируются на условиях труда, вследствие которых заготовляемый соловчанами-каторжанами лес «полит слезами и покрыт иногда кровью от избиваемых лесорубов»¹¹⁸.

Конечно, молодому бухгалтеру повезло. Единственный эпизод, в котором он испытывает на себе произвол со стороны лагерной администрации, связан с мелочной местью одного из местных начальников. Но даже этот рассказ не содержит драматизма и отличается тривиальностью изложения: «Прошло несколько дней. И вдруг, совершенно для меня неожиданно, я получил через подрядчика отдела труда официальное уведомление собрать свои вещи и приготовиться к отправке на материк, на лесозаготовки. Известие было не из приятных. В перспективе маячили бараки Кемского пересыльного пункта, грязь и теснота помещений, совместная жизнь с уголовниками, тяжелые физические работы в лесу, да еще зимой (...) Вот пример зависимости судьбы заключенного в концлагере от каприза любого начальства, даже в том случае, если это начальство само принадлежит к числу заключенных, а также пример, характеризующий беспринципность и злобность таких начальствующих людей».

Разница с рассказами других мемуаристов, например, С. В. Щеголькова, который подобно А. Д. Булыгину оказался на Соловках совсем молодым человеком, огромная не только с точки зрения содержания, но и стиля: «Рядом с электростанцией была построена деревянная баня для начальства. Часы ее работы были дневные. В эти дни нам приказано было давать пар и воду. Были случаи, когда по приказу мы должны были давать воду глубокой ночью. Это отмывались убийцы, после расстрелов заключенных. В лагере много людей умирало и без расстрелов, от истощения (особенно уголовников). Ими проигрывалось и без того скудное питание, далее «питались» из мусорных свалок, в результате дизентерия и неминуемая смерть. Умирали от непосильной работы и северного климата (цинга)»¹¹⁹. Обращают внимание отрывочные фразы, свидетельствующие о наличии психологической травмы, рассказы о которой обычно не содержат развернутых лингвистических конструкций.

Жизнь Булыгина в СЛОНе по-своему уникальна. Рассказывая о своем опыте, он часто повторяет, что находился в привилегированном положении: «Описывая факты моего житья-бытья в концлагере, а также и сам концлагерь таким, каким я его тогда застал, должен отметить, что я видел лишь вершину айсберга. Остальная его масса терялась в глубоких и мутных водах таинственности и засекреченности». Автор имеет отдельное жилье во время пребывания в сводной роте, располагает свободой передвижения, возможностью читать и писать письма, а также посещать богослужения. И все же пребывание в лагере отнюдь не безоблачно. Бывают и хмурые моменты, которые находят свое место при описании болезни и тоски, которая усиливается к концу лагерного срока. Но все-таки большинство мест в опубликованном ниже тексте поражают спокойствием тона и изложения, которые не объясняются только благоприятными бытовыми условиями, но характеризуют и состояние души: «В сентябре дни быстро укорачивались и сумерки наступали рано. Уже в конце августа, вечерами, в темнеющем небе ярко загорались звезды и вспыхивали, переливаясь, зеленовато-белые полосы северного сияния. Чайки покинули остров, и никто не нарушал тишину».

Булыгин чрезвычайно точно определяет границы своего знания: часто можно найти слова «не знаю», «говорили», «по слухам», что отличает его как скромного и разумного рассказчика, который не стремится к ненужным эффектам. В тексте встречаются повторения, стилистически он не выделяется на фоне других аналогичных произведений. Тем не менее первая публикация его воспоминаний позволяет составить более полное представление об истории Соловецкого лагеря как о месте, где на фоне нечеловеческих страданий, встречались люди, которым удавалось пройти выпавшие на их долю испытания с минимальными эмоциональными и физическими потерями.