Вячеслав Умнягин, иерей. Уголовники в воспоминаниях соловецких узников

Во времена, когда тема репрессий в Советском Союзе была строго табуирована, в редких открытых источниках все же встречались отдельные упоминания о Соловецком лагере особого назначения (СЛОН). Делалось это с той оговоркой, что «отправляли туда только рецидивистов – закоренелых, с большим сроком»⁷⁴. Такие сведения из воспоминаний Н. А. Журавлева – бывшего уголовника, приехавшего на Соловки в декабре 1928 г. в составе агитационной группы Болшевской коммуны за новой партией коммунаров, озвучивали официальную точку зрения⁷⁵, но не соответствовали действительности. Не соответствует ей и мнение о том, что на беломорском архипелаге и прилегающих к нему континентальных территориях находились лишь осужденные за «контрреволюционную» деятельность жертвы политических репрессий. Согласно статистике, в октябре 1927 г. из 12 896 соловецких узников 2383 сидели за бандитизм, изготовление фальшивых денег и криминальное прошлое. Такие сведения прямо указывают на то, что в СЛОНе и его командировках отбывали наказание

«не только политические заключенные, там были и так называемые соцблизкие, то есть те, кто был осужден за чисто уголовные преступления»⁷⁶.

Описанию данной категории соловчан посвящено немало ярких страниц лагерной прозы. Это одна из тем, которую в той или иной мере затрагивают все без исключения мемуаристы. Наиболее подробно о психологии и поведении уголовников писали Ю. Д. Бессонов и Е. И. Ярославская-Маркой. Открытые политические противники советской власти, они по разным причинам оказались в преступной среде, зарабатывая на жизнь грабежами и воровством. «Наконец последний выход, – вспоминал бывший офицер царской охраны, описывая свое положение между очередными арестами. – Откинув закон Бога, большевики установили свой... Что же мне делать?.. Принять вызов. Стать вне закона. Помериться силами. Для них все средства хороши. Для меня же только те, которые позволит совесть...»⁷⁷ Для Е. И. Ярославской-Маркон ситуация выглядела иначе. Имея университетский диплом и необремененную с советской точки зрения биографию, она могла поступить на государственную службу, но ей «хотелось испытать «блатную» жизнь, – научиться воровать...»⁷⁸ «Я шла к жуликам не как «к младшим братьям» – учить их, нет, – писала она, – я шла сама благоговеино учиться у них воровскому ремеслу, их воровской этике»⁷⁹.

Академик Д.С. Лихачев и писатель-фантаст С. А. Снегов изучали профессиональных преступников со стороны. В оставленных ими произведениях воссоздается картина уголовного мира конца 1920-х – начала 1930-х и 1940–1950-х гг. И если первый автор отмечал наблюдаемое им разложение преступной среды⁸⁰, то второй, как будет показано ниже, отразил в своем творчестве своеобразную деградацию политических заключенных, смирившихся перед необходимостью существования по уголовным законам.

В общем и целом, соловецкие мемуаристы создали целую галерею криминальных характеров. В книге Б. Н. Ширяева упоминаются: полуграмотный казак-бандит Алексей Чекмаза и вор-рецидивист Сёмка Пчёлка, играющие на подмостках лагерного театра; уголовник Губичев («матерщинник и к тому же богохульник»), который кается перед смертью, исповедуя совершенные убийства заключенному священнику Никодиму; король взломщиков Володя Бедрут, добывавший известным ему способом из запасников антирелигиозного музея необходимую утварь и богослужебные облачения для совершения панихиды и празднования Пасхи. Один из героев романа «Тайна Соловков» скаут-мастера Б. Л. Солоневича – Митька-одессит, вобравший в себя черты малолетних преступников, с которыми автору приходилось общаться при различных обстоятельствах в самых разных концах страны, преображается в результате знакомства с православным митрополитом и даже рискует жизнью, чтобы выполнить просьбу церковного иерарха. В повести «Соловецкие острова» публициста Г.А. Андреева бакинский вор Магерам, наоборот, крайне отрицательный персонаж – садист, который в припадке ярости жестоко убивает товарища за карточный долг, а на лесоповале, чувствуя полную безнаказанность, глумится над политическими заключенными.

За редкими, отдельно оговариваемыми исключениями, в воспоминаниях соловчан профессиональные преступники предстают как мало дифференцированная масса, враждебно настроенная по отношению ко всем остальным заключенным, сдерживающая свои деструктивные порывы только под давлением внешних обстоятельств. «Основная масса уголовных – «мелюзга» была более или менее однородна: беззаботная неунывающая молодежь от 16 до 30 лет с небольшими сроками от одного до двух-трех лет, – писал князь К. Н. Голицын, чей лагерный срок на Соловках был заменен пребыванием в Бутырской тюрьме. – Разбавленные в значительной степени нами, «фраерами», уголовники держались в известных рамках и не обнаруживали полностью свою безудержную, не подчиняющуюся никаким моральным правилам натуру, как это случалось наблюдать позже в лагерях. Но все они без исключения представляли собой людей нравственно изуродованных условиями безалаберной жизни на воле, со всей ее распущенностью, пьянством и зачастую наркоманией»⁸¹.

Несмотря на отягощающие факторы, среди самих уголовников обычно поддерживался жесткий порядок. Один из героев книги о Болшевской коммуне при столкновении с недисциплинированными детдомовцами был крайне раздражен их поведением. «Он, как всякий настоящий вор, не любил беспорядка, шума и хулиганства. Ему приходилось подолгу жить в шалмане, в тюремных камерах, и там всегда был порядок – особенный, блатной порядок. Молодые воры уважали и слушались старших»⁸².

О таком «особом порядке» писал театральный деятель В. Я. Дворжецкий: «Командует один главный, самый известный и популярный рецидивист – вожак блатных. Он говорит тихо, солидно, мало говорит, но каждое его слово – закон! Все живут по «старородским (архаичным. – В.У.) законам» и пользуются «феней» (жаргоном). Помощники у него – воры («люди»). А дальше вся мелочь, шпана: «урки», «жлобы» и «фраера» – для того, чтобы их «косили» (обирали, обманывали, били)»⁸³.

Романистка А. П. Скрипникова заостряла внимание на конфликтных отношениях воровок и проституток, которые «относились друг к другу с величайшим презрением, как к низшей расе. Воровки считали проституток ниже себя: мы, хоть воруем, но собой не торгуем. Проститутки переворачивали этот принцип: торгуем своим, но не краденым», впрочем, по словам писательницы, в отличие от заключенных мужчин, «проститутки и воровки ругались только между собой, не затрагивая политических и религиозных женщин»⁸⁴.

У подавляющего большинства мемуаристов непосредственный контакт с криминальной средой вызывал культурный шок, отягощенный осознанием масштаба социальных процессов, определявших ее существование. «Из всех человеческих чувств у них, видимо, осталось только одно – солидарность волчьей стаи, с детства выкинутой из всякого человеческого общества, – писал по этому поводу И.Л. Солоневич. – Едва ли какая-либо другая страна и другая эпоха может похвастаться наличием миллионной армии людей, оторванных от всякой социальной базы, лишенных всякого социального чувства, всякой морали»⁸⁵.

«Великое племя «урок», «блатные», «шпана», «шакалы», «индейцы», «леопарды» – эти и подобные им экзотические термины, с одной стороны, выражали обоснованно неприязненное отношение политических заключенных к уголовникам («по приезде был ограблен в лагере при вооруженном нападении и сидел под тремя топорами»⁸⁶, – сообщал о. Павел Флоренский в своем первом письме с Соловков). Но та же терминология передавала и удивление от открытия неведомого прежде мира, который завораживал, пробуждал живой этнографический и духовный интерес. «В бараке людей довольно много, но я среди них один. Это большей частью все уголовные, и их непереносимый жаргон, с душами, вывернутыми и оскверненными, большей частью еще в младенчестве. Я почти целыми днями молчу, но слушаю часто, – писал священник Анатолий Жураковский, находясь в одной из лагерных командировок. – Мне хочется проникнуть глубже в страшный мир этих душ, уловить, рассмотреть своеобразие линий их жизни»⁸⁷.

Сотрудники Соловецкого общества краеведения шли дальше, поставив на научную основу свой интерес к изучению психологии преступного мира⁸⁸. «Попав в Криминологический кабинет, я сразу оценил обстановку и решил записывать все интересное. Еще в роте общих работ, находясь среди уголовников, я начал изучение уголовных игр, занялся составлением словаря воровского языка, вернее, жаргона»⁸⁹, – рассказывал Д.С. Лихачев в одной из сохранившихся бесед.

В другом месте он отмечал, что главным в такой работе для него было понять: как эти люди «оправдывают то, что они стали ворами»⁹⁰. Краевед и экскурсионист Н.П. Анциферов, продолжая традицию народнической интеллигенции, «мечтал работать в Криминологическом кабинете, где собирали рисунки, письма, стихи заключенных уголовников. Так, думалось мне, я лучше пойму психологию людей «Мертвого дома»⁹¹.

Несмотря на очевидную аморальность бандитской этики, многие мемуаристы, не симпатизируя нравственным ценностям ее носителей, искали и находили убедительные оправдательные мотивы их поведения. «Я не защитник шпаны, – восклицал публицист М.М. Розанов. – Она и меня трижды ощутительно обокрала (...) но мстить я им не мстил и не мог, ибо такова их «профессия», а лагерь – их дом, их школа. Достаточно карает их и будет карать всякий закон, но только один большевистский закон – «хлеб по выработке» – карая, принуждает их красть все, что возможно, вплоть до святой, кровной пайки хлеба у соседа. С нее, с власти, а не с них надо требовать ответа и расплаты»⁹². Индус С. Курейши сетовал на неразвитость и жестокость обитателей советских тюрем. В них он видел «в первую очередь, страдальцев, находящихся зачастую в еще худшем положении, чем «политические»⁹³. А бывалый сиделец Д.П. Витковский сообщал, что именно в соловецких бараках «научился не смотреть на людей с высоты величия честного человека, совершенно искренне не чувствуя к ним ни тени пренебрежения»⁹⁴.

Писатель О.В. Волков был, пожалуй, единственным, кто в принципе отрицал саму возможность существования этических норм у представителей криминального сообщества и рассуждал о «вздорности литературных суждений о романтике и благородстве, присущих будто бы уголовному миру»⁹⁵. В отличие от него, другие мемуаристы отмечали высокие нравственные качества своих товарищей по тюрьме, попутчиков по этапу или соседей по лагерным нарам, сожалея лишь об условиях, которые не позволяли тем вырваться из преступной среды. Анонимный автор парижского «Возрождения» сообщал, что «у шпаны есть своего рода кодекс чести, и они, например, никогда не украдут ничего у своего товарища по бараку»⁹⁶, литературовед А.Е. Горелов вспоминал спасшего его Петруся – «дважды убийцу и милейшего парня с чувством личной признательности»⁹⁷, рабочий А.А. Зинковщук свидетельствовал о том, что «уголовники, как правило, не лишены были добрых чувств»⁹⁸, а физик Л. С. Полак называл знакомого «пахана» – «человечнейшим человеком»⁹⁹. Сразу несколько человек описали одно и то же глубоко символическое событие. Три молодых «шпаненка», которые в кладбищенском храме преподобного Онуфрия Великого после чтения 12 Страстных евангелий исполнили на Утрени Великой пятницы одно из центральных песнопений этого богослужения, начинающееся со слов: «Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, Господи...»¹⁰⁰

И все же, несмотря на уважительное отношение к отдельным личностям и веру в их возможное исправление, в целом образ уголовников в воспоминаниях соловчан носит скорее негативную окраску. Помимо прочего, связано это было с тем, что в глазах политических заключенных профессиональные преступники были олицетворением победившей в стране идеологии и порождаемой ею системы ценностей, которая в первые десятилетия советской власти заметно контрастировала с нормами и обычаями дореволюционного прошлого.

Рассматривая наиболее употребительное значение слова «блат», как «протекция, пособничество, знакомство», профессор ихтиологии В.В. Чернавин подчеркивал, что «это и своеобразная система, определяющая все отношения в лагере», начало же этой системы «заложено в самом ГПУ, оно ею пронизано сверху донизу, и от него ею заражены и лагеря»¹⁰¹.

Многие мемуаристы подчеркивали «кровное» родство «блатных» и представителей лагерной администрации. Профессор И.М. Андреевский в статье «Большевизм в свете психопатологии» приходил к неутешительному выводу, согласно которому на Соловках «процент психопатизированных личностей среди начальства был выше, чем среди квалифицированных тягчайших преступников-убийц!»¹⁰²

Близкой, по мнению заключенных, была не только симптоматика, но и эстетика уголовников и пролетарских деятелей. Описывая ширмача-карманника, распевавшего на Соловках песенки и куплеты своего сочинения, Б. Н. Ширяев отмечал, что «с цензурой он мало считался», зато полностью «совпадал с культурным уровнем командиров и их запросом к сцене»¹⁰³. Ингушский офицер С. А. Мальсагов объяснял подобное сходство тем, что «большая часть соловецкой администрации тесно связана с уголовниками не только идейно, но и общим дореволюционным прошлым»¹⁰⁴.

Генерал И.М. Зайцев без обиняков называл сотрудников ГПУ международными преступниками, из состава которых, по его мнению, была «исторгнута группа преступного элемента и изолирована на Соловках», где им была «вверена судьба многих тысяч заключенных, в большинстве случаев ни в чем не повинных людей»¹⁰⁵.

Негативное отношение к уголовным преступникам усугублялось, таким образом, из-за их сотрудничества с лагерной администрацией, которое не скрывалось и было очевидным для любого стороннего наблюдателя. Сын историка Г.О. Гордона, прибывший на Соловки летом 1931 г., вспоминал, что «персонал лагеря состоял из лиц трех категорий: ничем не запятнанные, служившие там, как они могли бы служить в любом другом месте – они носили фуражки с красным околышем, синим верхом и обычной красной звездой на них; следующая категория носила такие же фуражки, но без звезды – это означало, что перед вами штрафник, посланный сюда в наказание за какую-то провинность; наконец, самая многочисленная категория носила однотонные серо-зеленые фуражки с упомянутой надписью, литографированной на дугообразной металлической пластинке миллиметров в сорок длиной и пятнадцать шириной, закрепленной на месте кокарды. Это были заключенные из уголовных, точнее, из «социальноблизких», как они официально именовались (в отличие от осужденных по 58 ст. (контрреволюция) «социально-чуждых»), добровольно служившие в охране и глубоко презираемые остальными заключенными»¹⁰⁶.

Такая кадровая политика имела известные последствия. Во-первых, пенитенциарные учреждения переставали исполнять свою главную задачу – исправлять преступивших закон людей, так как «преступники не могут исправлять преступников», во-вторых, места лишения свободы окончательно превращались в «школу по подготовке квалифицированных преступников»¹⁰⁷.

К тому же, чувствуя официальную поддержку или снисходительное отношение к творимым беззакониям, бандиты начинали без меры угнетать остальных заключенных, что, в конце концов, были вынуждены признавать в самых высших инстанциях. В одном из приказов Коллегии ОГПУ указывалось на то, что «группа заключенных на островах уголовников при попустительстве и способствовании лагерного аппарата в течение продолжительного времени (с осени 1931 г. и до второй половины 1932 г.), производя систематически кражи, избиения заключенных и надзорсостава, грабежи, пьянство, картежную игру, членовредительство, поножовщину и т.д., выросла в явно бандитскую группу, совершенно терроризировав остальное лагерное население»¹⁰⁸.

Со временем ситуация изменилась. По свидетельству заключенного Соловецкой тюрьмы С. И. Эпштейна, во второй половине 1930-х гг. в качестве ее охранников привлекались «крестьянские парни без специальности, демобилизованные из армии, которым обещали службу в НКВД с красивой формой, с неплохим жалованьем и не очень обременительную»¹⁰⁹. Однако, несмотря на внешние перемены комсостава в лагерях «владычествовали суки – и уверен, что таков был нормальный строй каждого «добропорядочного» лагеря НКВД, – делился С.А. Снегов опытом послевоенного заключения. – Суки, – пояснял он, – те же уголовники, часто с тем же тяжким клеймом – пятьдесят девятой статьей уголовного кодекса, карающей за бандитизм, – вступали в служебные отношения с лагерной администрацией. Суки командовали заключенными от имени администрации, являлись внутрилагерным костяком – комендантами, нарядчиками, каптерами, писарями»¹¹⁰. Оговариваясь, что им не разрешалось служить в охране и пользоваться оружием, мемуарист тут же замечал, что данный запрет в полной мере компенсировали «ножи, заточенные напильники, кистени...»¹¹¹

Отметив факт постоянного привлечения профессиональных преступников для управления лагерями, не менее важно указать на различия в восприятии такого положения дел у разных поколений советских заключенных. Воспоминания 1920–1930-х гг. полны недоумений. «Где-то высоко над нами стоит начальство, нас охраняет конвой, над нами глумятся старосты и командиры рот – такие же заключенные, как и мы, только бывшие вчера чекистами или ворами, – но ведь нас несравнимо больше, нам легко было бы разорвать сковывающую нас цепь. Почему мы не рвем ее?..»¹¹² – спрашивал Г. А. Андреев.

Почему лишенные свободы люди «сами с оружием в руках охраняют себя от побегов или преследуют бежавших, сами организовывают за собой шпионаж, сажают в изоляторы, подводят под расстрел и, наконец, сами перевоспитывают и перековывают себя»¹¹³, – вторил ему В. В. Чернавин. Не давая ответа на подобные вопросы, которые, естественно, вставали перед каждым здравомыслящим человеком, Б. Л. Седерхольм приходил к выводу о том, что «чем больше живешь в лагере, тем все больше и больше проникаешься сознанием, что Соловецкии лагерь – это какой-то гигантскии сумасшедший дом»¹¹⁴.

Спустя двадцать лет, С. А. Снегов уже говорил о жизни по воровским законам как о «норме». И даже, что было немыслимо для его предшественников, воспитанных в традициях дореволюционного российского общества, утверждал положительную роль уголовников. «Если места заключения не превращались периодически в арену кровавых побоищ, – писал он, – а являли собой правильно сконструированный организм, скрепленный жестокой дисциплиной, своеобразной свирепой «техникой безопасности» – в бараках можно было спокойно жить и без страха отдыхать, – то важная доля в службе порядка отводилась именно «ссученным» – комендантам, нарядчикам и многочисленным стукачам, исправно разнюхивавшим, где чем пахнет»¹¹⁵.

С точки зрения соловчан, такого рода метаморфозы стали следствием нравственной деформации всего советского социума. В одной из своих работ с многоговорящим названием «Черты первобытного примитивизма воровской речи» Д.С. Лихачев прогнозировал распространение подобной тенденции. Обращая внимание на то, что «слова воровской речи характерны своей необычайной экспансией, способностью распространяться далеко за пределы воровской среды», он особо подчеркивал, что «с этими воровскими словечками и словцами распространяется яд воровской идеологии, воровского мировосприятия»¹¹⁶.

Анализируя природу ГУЛАГа, как особого социального института, формирующего и транслирующего свои поведенческие нормы и мировоззренческие ценности, в последующие годы многие мемуаристы отмечали необратимость происходящих на их глазах деструктивных процессов. «Удивительно успешно разрушили мы до основанья старый, традиционный уклад жизни, а построили лагерную систему, – писал В. Я. Дворжецкий. – И лагерный жаргон, и взаимное недоверие, и нравственный принцип: «Бери все, что плохо лежит» и «Настучи на другого, пока он не успел на тебя настучать»¹¹⁷.

Наряду с другими общими темами (восприятие природы, отношение к труду и интеллектуальной деятельности, побегу из мест лишения свободы и жизни за границей и др.), которые встречаются на страницах воспоминаний соловецких узников, образ уголовников становится оселком для уяснения меняющегося со временем мировосприятия мемуаристов, отражающего не только субъективную реальность конкретных авторов, но и объективные тенденции общественной жизни.

Такой образ формировался под воздействием двух основных факторов: удивления от близкого соприкосновения с традициями преступного мира, базирующегося на асоциальных нормах поведения, и трагического осознания всей глубины их проникновения в повседневную жизнь общества. Причем если в первые десятилетия советской власти это проникновение имело внешний, насильственный характер и криминальная субкультура вызывала естественное отторжение большинства политзаключенных, то спустя несколько десятилетий она воспринималась уже как норма и даже неотъемлемая составляющая советского социума.

При этом практически во всех соловецких мемуарах присутствует неизменно гуманистическое отношение рассказчиков к представителям преступного сообщества. Такое отношение проникнуто состраданием, стремлением увидеть человеческое в человеке, разглядеть таящуюся в нем «искру Божию», что является воплощением живой религиозной традиции, предостерегающей от бросания камня в грешника и поиска соринки в чужом глазу.