XXI. Ревизор в семинарии
После первого письма из академии, коим ученики семинарии извещалась о назначении в Мутноводскую семинарию ревизора, много было получено учениками и других писем от разных лиц, что ни почта, то два или три новых письма получали они. Весьма разноречивые и с каждым разом все новые и новые слухи сообщались ученикам в этих письмах, то сообщалось в них, что слух о ревизоре невероятен, то говорилось, что начальство академическое намерено послать к ним ревизора, но еще не решило, с какою целью послать его, с того ли, чтобы он проверил все дела по правлению семинарии и в особенности хозяйственную часть, и узнал на месте о тех беспорядках, о коих будто бы сообщали начальству наставники М. и Л. или же с тою, чтобы он обозрел семинарию по всем частям её управление, то опять сообщалось, что академическое правление колеблется в своем намерении послать ревизора в этом году во внимание к тому, что в мутноводской семинарии так еще недавно была ревизия, что новая ревизия может быть допущена правлением только лишь в случае крайней в ней нужды для блага семинарии, то передавалось будто бы за верное, что академическое правление не посылает к ним ревизора, однако же, частным образом приедет к ним архимандрит А. в виде посетителя, и ему между прочим будет поручено разузнать о беспорядках в семинарии и о состоянии хозяйственной части в ней. Далее следовал ряд писем, в которых подробно говорилось о личности и характере ревизора, равно и о том, как можно к нему подделаться и расположить его в пользу учеников и прочее, и прочее, говорилось даже и о привычках и странностях ревизора со всеми подробностями, и в заключение всего сообщалось, что назначенный к ним ревизор постоянно мечтает о новом ордене на шею и повышении по службе, и что, из-за желания достигнуть этого чрез ревизию, он сделает с семинарией то, что прикажет ему сделать с нею его патрон, прикажет возвеличить семинарию – возвеличит ее до небес, прикажет унизить – унизит до преисподней и разобьет все в пух и прах, и учеников располовинит и начальников разгонит...
Все, что ни сообщалось ученикам о ревизоре, быстро расходилось по семинарии, присылаемые письма переходили из рук в руки и читались всеми, начиная от первого богослова и кончая последним ритором, Митрофанушкою. После первой вести о ревизоре, наведшей на всех панический страх, следующие вести о нем почти и не занимали учеников, письма о нем потому только читались всеми, что учеников интересовало то противоречие, которое постоянно встречалось в них, и самое имя ревизора произносилось всеми, как самое обыкновенное имя, как имя какого-нибудь Кузьмы-калачника. Даже и самое последнее письмо с известием о том, что ревизор сделает с семинарией то, что ему прикажет с нею сделать его патрон, не смутило учеников. «Э, сказали они, прах их возьми и с ревизором-то! Пусть, его что хочет, то и делает, ведь всех же не исключит, а может быть еще на наше счастье он окажется такою же доброю душою, как и прежний ревизор, более обыкновенного выпустит в первом разряде и переведет в высшие классы... Что было с нами, то мы уже видели, а что будет, то увидим... Приедет ревизор и увидим тогда, что за птица.»
Все известия о ревизоре ученики передавали наставникам, частью для того, чтобы и они знали, что ученикам сообщалось о ревизоре, а частью и для того, чтобы попугать некоторых из наставников этими известиями. Расчет их был верен, некоторые из наставников действительно трусили слишком сильно или потому, что чувствовали и себя самих, и учеников своих слабыми и не надеялись на благополучное для них окончание ревизии, зависящее от ответов учеников на этом экзамене, или же просто по одной только своей трусливости, по врожденному нам чувству боязни за свою участь в будущем при виде могущих случиться с нами опасностей, а некоторые из этих наставников имели даже прямую причину трусить теперь, когда можно было расплатиться за свои неисправности.
Не трусил только З. потому что он был травленный волк и хитрая лисица, всегда умел выйти из воды сухим, в случае неудачи, ученики его поплатились бы своею судьбой, а он не только уцелел бы, но и благодарность от начальства сумел бы тем или иным способом получить, и представил бы ревизору какой-нибудь замысловатый проект или какую-нибудь записку об изыскании новых способов к улучшению содержания наставников семинарии, – вот и конец, как раз бы и подделался к ревизору. Зато инспектор и эконом ужасно трусили во все время ожидание ревизора, первый ужасно страшился того, как бы кто-нибудь из учеников не наговорил чего ревизору и не наделал чрез то зла и ему и всей семинарии, а последний страшился и трепетал за свои грешки по экономии. Оба они были весьма не покойны духом. Инспектор всякий раз осведомлялся о том, что сообщалось ученикам о ревизоре и в каком состоянии находится настроение умов в семинарии.
– Ну, что новенького? – каждое утро нетерпеливо спрашивал он у старших, как только они являлись к нему с обычными своими донесениями ему о благосостоянии квартир.
– Ничего нет, – обыкновенно отвечали ему старшие, внутренне смеясь над трусостью своего инспектора, ежедневно предлагавшего им один и тот же вопрос и с одинаковою нетерпеливостью ожидавшего от них ответа на этот вопрос.
– Из академии не пишут ли еще чего-нибудь? – снова допрашивал их инспектор с волнением в сердце пред мыслью о том, как бы не услышать от них какой-нибудь неутешительной для него новости по поводу писем из академии.
– Пишут, – с обычным равнодушием отвечали ему старшие по получении из академии новых известий о ревизоре.
– Что же такое пишут? – еще нетерпеливее допрашивал их инспектор и непременно при этом вздыхал.
Старшие тотчас же в подробности передавали ему, какие учениками получены новые сведение о ревизоре, а иногда как бы в подтверждение своих слов давали ему и самые письма для прочтения, если в них было что-нибудь особенное. Так сделали они и по получении письма с известием о том, что ревизор сделает с семинарий-то, что ему прикажут...
– Ну, что же думают о том ученики? Какого они мнение о таком ревизоре? Что они о нем поговаривают? – тревожно спрашивал инспектор по прочтении этого письма и глядел на всех старших внимательно, как бы желая узнать, какое впечатление на них произвели его вопросы и разговоры товарищей о таком страшном ревизоре.
– Особенного ничего они не говорят... Говорят все лишь одно то, что для них все равно, каков бы ни был ревизор, лишь бы он поскорее приезжал, чтобы не было у нас двух экзаменов...
Такое расположение умов в семинарии относительно приезда ревизора инспектор приписывал влиянию на учеников замыслов Владиславлева и его партии, будто бы направленных к унижению семинарии, полагал все себе на сердце и старался унизить перед другими Владиславлева и его друзей. По его милости и хлопотам эконома, Владиславлев по самым главным предметам был к экзамену поставлен в списках третьим учеником, Матвеев пятым, а Голиков четырнадцатым. За то, как бы на зло инспектору и эконому, Бетуллин, доктор и наставники естественной истории и древних языков поставили их в своих списках выше всех, экзаменационное сочинение их вышло лучше всех, и на всех экзаменах они ответили прекрасно...
Что же касается до тревог эконома, то он с каждым новым известием о ревизоре или прекращал, или вновь начинал свои хлопоты по экономии. Не раз он принимался мыть и красить полы в классах и комнатах, не раз принимался он и стены в классах и коридорах подновлять красками. Но в то самое время, как он все начинал мыть, красить и подновлять, ученики старались все пачкать и портить. Они – то там, то сям постоянно потирались спинами около стен и хоть сами ходили как шуты с испачканными в краске спинами, а наказывали-таки эконома, заставляли его снова все чистить и красить, и показывали ясно, что они тоже самое сделают и при ревизоре и явятся к нему на экзамен с запачканными в краску спинами. Особенно много в это время досаждали казеннокоштные ученики, помощнику эконома – комиссару, на которого они были злы, как за дурную пищу, так и за удержание у них по временам, если не всех вещей, то на половину. Пользуясь удобным случаем, ученики твердо решились, если не возвратить прежде удержанные у них вещи, то, по крайней мере, получить на этот раз все вещи за эту треть. За комиссаром водилась уловка сначала заставлять учеников расписываться в книге в получении всех вещей сполна, а потом уже чрез несколько времени выдавать им вещи и не все сполна.
– Душечки! – говорил, например, он однажды пред самым отпуском учеников на каникулы, – будьте так благородны, распишитесь в книге, что вы получили по два с половиною аршина батисту на манишки.
– Как же расписаться, – возразили ему ученики, – ведь мы его вовсе не получали.
– Получите, душечки, получите! Вот сейчас же, как только распишитесь все, пойдете ко мне и я выдам вам ваш коленкор на манишки, – сказал комиссар таким обольстительным тоном, что нельзя было не поверить его словам.
Ученики расписались.
– Ну вот, душечки, – сказал комиссар, – мне теперь некогда, я сейчас пойду к отцу ректору, а потом поеду к почетному блюстителю... так вы придите, пожалуйста, ко мне завтра утречком, я вам и выдам ваш коленкор... будьте так, душечки, благородны.
Хорошо. Ученики были так благородны, пришли к нему вечером.
– Что вы пришли ко мне? – спросил их строгим тоном комиссар.
– За коленкором, – сказали ученики.
– Ну, вот ведь какие вы мерзавцы! Я вам сказал ведь прийти ко мне завтра утром, за каким же чертом вы шатаетесь без толку?! – крикнул комиссар.
Ученики пришли и утром.
– Ну что, опять небось за своим коленкором притащились? – сказал комиссар, – ведь я вам сказал, выдам вам сегодня, так и нечего бы вам шататься... Я вам сам пришлю его в комнаты прямо... Вы думаете, что я себе, что ли, оставлю его? На что они мне нужен! Он тотчас же схватил свертков десять ровного и самого плохого коленкору и роздал некоторым из учеников.
– А остальные, – сказал он, – уже получите... Сам принесу его вам. Идите только пожалуйста... не приставайте ко мне.
С тем и отделались ученики, что получили 20 аршин ровного коленкора вместо 200 аршин батиста. После отпуска ученики попытались было еще раз пойти к нему, но он и не показался им на глаза. Также точно хотел он поступить и теперь.
– Душечки! – сказал он ученикам, будьте так благородны, – распишитесь в книге, что вы получили все вещи сполна и за весь год... Письмоводитель наш, такой мерзавец, сводил счеты, да и запачкал всю книгу, и теперь нужно вот написать новую.
– Хорошо, – сказали ученики, мы распишемся, – Только дело вот в чем, вы прежде выдайте нам вещи, а тогда мы и распишемся – в получении их... а то, пожалуй, мы и опять их по обыкновению не получим... Потрудитесь прежде вещи выдать.
– Ну, вот и прекрасно! Пойдемте ко мне все, там вы и распишитесь, и вещи получите, – сказал комиссар, опасаясь как бы ученики не потребовали от него прежних вещей, и не отказались расписываться.
Ученики собрались все вместе и отправились к комиссару целым кагалом.
– Все вместе пришли, – сказал комиссар, – Вот и хорошо... Ну вот вам душечки, сорочки новые, а за коленкор деньгами с меня получите сейчас же по двадцати пяти копеек... они вам на чай годятся... Ведь все равно, вы из него теперь не будете себе шить манишек, лето-то уж прошло, не к чему шить их... все равно, вы коленкор продадите ведь... более же того, что я даю, вам не дадут.
Не дождавшись согласия учеников, комиссар с скрытою досадою стал раздавать ученикам по одной сорочке и по 25 копеек каждому, прося их сейчас же расписаться. Ученики подумали немного и согласились, что им лучше взять все это, чем по-прежнему ничего, они расписались в книге и получили свои вещи...
Возвратимся, однако, снова к ревизору.
В то самое время, как преосвященный делал ученикам богословия экзамен по догматике, в семинарии получено было еще одно и уже последнее письмо, в котором говорилось, что если ревизор не приедет к 5 июля, то, значит, он совсем не приедет. Вслед затем на другой же день явились в семинарию и некоторые из академистов, проезжавшие на родину для каникул через Мутноводск, они все единогласно утверждали, что ревизор непременно должен приехать к пятому числу, а иначе он и совсем не приедет. По получении таких известий, ученики ожидали, что экзамены на время будут прекращены, до приезда ревизора, и им дано будет это время на приготовление к новому, ревизорскому экзамену. А начальство семинарское между тем поступило совершенно иначе, оно поспешило окончанием экзаменов к 4-му числу.
Бедные ученики, не видя себе отдыха, должны были каждый день ходить в семинарию на экзамен. Ропот учеников на такие действия двоих начальников был весьма естественным следствием. Ученики страшно негодовали на то, что ими играют точно щенками, мучат их совершенно бесполезными и излишними экзаменами, и не дают им времени ни отдохнуть, ни приготовиться к ревизорскому экзамену. Впрочем, семинарское начальство вполне, кажется, могло насладиться ответами учеников и порадоваться следствием своих затей! Не имея времени готовиться к экзаменам, ученики на последних экзаменах ужасно дурно отвечали и как бы дали заметить начальству, что такие же ответы, если еще не худшие этих, может услышать от них и ревизор, если он будет производить экзамены точно таким же образом, как и семинарское начальство. Только лишь в богословском классе ректор встретил прекрасные ответы учеников Бетуллина по церковной истории, археологии и каноническому праву, не смотря на то, что ученики вовсе не имели времени приготовиться к этому экзамену. Зато в тоже самое время у М. по тем же самым предметам ученики отвечали чрезвычайно дурно. Нечто невероятное в эту пору происходило в семинарии. Не имея никаких официальных сведений о назначении ревизора и доверяя одним только частным слухам, начальство семинарии спешило окончанием экзаменов, и окончило их к вечеру 3 июля. На следующий день ученикам дан был отдых. Прекрасно. Ученики этому очень были рады.
Но что же потом? Что делать, если ревизор к 5-му числу не приедет? Вот об этом-то и не подумали заранее. А случилось именно то, чего к не предполагали, ревизор действительно не приехал. Нужно же было что-нибудь делать в таком случае. Ну, и придумали, дать ученикам новые экзамены по всем предметам, кроме догматического богословия. Только лишь теперь экзаменовать их намеревался сам архиерей! И в самом деле с 5-го же числа начались в семинарии эти новые, архиерейские экзамены. Ученикам это было очень неприятно, и они сильно негодовали на свое начальство, но что же прикажете делать? Приказывают снова держать экзамены, ну, и держи, не рад, да будь готов. И держали 5-го числа богословы по церковной истории и соединенным с нею предметам, а риторы по словесности, 6-го – философы по логике и психологии, а богословы по нравственному богословию и соединенным с ним предметам. Ревизора пока все еще не было, отношение из академического правления о его назначении тоже не присылалось в правление семинарии. Стали все полагать, что ревизор вовсе не будет. Поэтому начальники семинарии и преосвященный решили, что следует поспешить окончанием новых экзаменов к 11-му числу, так чтобы того же числа вечером или 12-го утром отпустить учеников на каникулы. Вследствие такого расчета, 7-го июля назначено было собрание всех наставников семинарии в правлении для составление разрядных списков, а ученикам этот день давался для отдыха частью за недосугами преосвященного, а частью вследствие чрезмерного ропота учеников на безумную игру или от нечего делать, – ропота, дошедшего даже до самого преосвященного.
Ученики рады были хоть один только денек отдохнуть, а им еще на счастье приходилось теперь целых два дня отдыхать, потому что следующий день был праздничный. И если бы не составление разрядных списков во время этого «антракта экзаменов», конечно, они с полною беззаботностью провели бы это время в свое удовольствие. Но дело касалось теперь судьбы каждого, нельзя было каждому не беспокоиться за свою участь в виду безалаберности самых экзаменов. Но в эту пору были еще и другие обстоятельства, которые тревожили всех. Митрофанушка и другие подобные ему лентяи, батюшкины сыночки, оказались записанными по спискам в первом разряде, на экзаменах пользовались особенными льготами, а сочинение экзаменационное переписывали секретно после подачи их на экзамене. По семинарии ходили слухи о разного рода подарочках, сделанных богатенькими отцами известным в семинарии личностям, имевшим влияние на решение участи их детей. Сами Митрофанушки не стесняясь говорили, что они будут переведены в первом разряде. Все это естественно волновало умы учеников и заставляло их предполагать, что разрядные списки будут составлены недобросовестно. Ученики беспокоились, роптали и поговаривали о том, чтобы в случае перевода Митрофанушек в высшие классы, сделать в семинарии небывалый скандал – заявить во время объявления списков, что Митрофанушки не сами писали сочинение и хвалятся тем, что сделали кое-кому подарки.
И вот, в 11 часов утра, ученики узнают, что в собрании произошли большие неприятности между некоторыми профессорами и членами семинарского правление. Большая часть профессоров окончательно осталась недовольна составлением списков и действиями некоторых из членов правления семинарии и заявила о своем намерении протестовать против такого составление списков. Все казеннокоштные ученики видели, как один из профессоров логики и наставник всеобщей и русской истории, отчасти известный уже нам старичок, шли по коридору семинарии и плакали о том, что они не могли отстоять двух учеников, назначенных к исключению из семинарии, взамен которых переводились в богословии и притом еще в первом разряде два совершенно недостойных ученика.
– Уж как мне жаль Глаголева и Сахарова, – говорил старичок, – они хорошенькие ученички... Но что же прикажете делать? Мой голос ничего не значит.
Слышали также все и то, как еще один из наставников логики же, всеми любимый профессор, проходя по коридору семинарии с другим наставником, громко говорил:
– Знать я ничего не хочу! Какой-нибудь там Пустозвонов ничего не может сделать по-своему! Я, а не он, главный наставник в классе. Я читаю все сочинение и знаю, кто каков из моих учеников... Я заставлю их вновь составить список... Такого рода безобразный список не может быть утвержден преосвященным... Я сейчас же отправляюсь к преосвященному и объясню ему все, как было, а завтра подаю увольнение от службы.
Все наконец слышали также и то, как Цуприк и Музыкант идя по дорожке от семинарского сада к корпусу и размахивая руками, кричали, «Мы им докажем! мы им покажем, на чем свет стоит!» Вскоре все, что только произошло в собрании наставников, было уже ни секрет для учеников. Они узнали, кто из наставников с кем и за кого боролся, кто более всех и за кого заступался, и на кого кто напирал, узнали между прочим ученики и то, что Цуприк и Музыкант более всех кричали в собрании, настаивая сделать большие третьи разряды, уменьшить первые и по более исключить учеников, и, в следствие неуважения их безумного требование, поссорились с ректором и лучшими из профессоров.
Узнали это ученики и еще раз согласились, если представится к тому случай, доказать им обоим за это права дворянства свои. Не секрет был для учеников и самые вновь составленные списки. От письмоводителей правления семинарии, своих же товарищей, ученики вскоре получили и самые вновь составленные списки. Но и из наставников некоторые, что было возможно и кому можно было доверить тайну, также охотно передавали некоторые сведение о новых списках. Владиславлев, случившийся в ту пору в семинарии, также узнал, что его назначили к выпуску из семинарии третьим студентом, Дмитрия Матвеева седьмым, Голикова двенадцатым, а Тихомирова пятнадцатым.
– Мне весьма жаль вас, господин Владиславлев, – сказал ему Бетуллин, встречаясь с ним в коридоре, – Как я и доктор ни стояли за вас с Матвеевым и Голиковым, ничего не могли сделать. Вас все-таки выпускают из семинарии третьим студентом.
– Что делать, Владимир Яковлевич, – ответил ему Владиславлев, – если находят, что другие лучше меня, пусть и выйдут они первыми. При том же я никогда за местами не гнался... учился всегда ради своего воспитания, из любви к науке и из желания обогатить себя познаниями... На сколько было возможно, я достиг своей цели и доволен своим состоянием, а более мне ничего и не нужно...
– Разумеется, это так! Вы хорошо мыслите на этот счет... однако же, такая несправедливость к вашим трудам обидна для всех... это обида для целой семинарии... Ответы ваши лучше всех, сочинение тоже... И не теперь только, а в течение всего курса семинарского вы учились лучше тех, кого выпускают выше вас... Как же тут мириться с тем, что у нас произошло.
– Любопытно знать, что принималось в основание при оценке достоинства учеников?
– Ответить на это трудно. Собственно говоря, ныне ничего не принимали во внимание, ни ответов на экзаменах, ни экспромтов, ни представленных нами списков как за эту треть, так и за весь курс, тогда как на все это необходимо нужно бы было обращать должное внимание для справедливой оценка каждого ученика... Что скажут инспектор и Пустозвонов, то и свято, ни просьбы, ни протесты ни чьи не были уважаемы. А на вас, Матвеева и Голикова они оба почему-то необыкновенно злы и потому они много хлопотали о том, чтобы всех вас еще ниже выпустить из семинарии, и ни в каком случае не допускать вас до академии, как людей не благонадежных...
Как день ясны были теперь для учеников все действия их начальников при составлении последних разрядных списков, которыми решалась их участь. Негодование на их действия было всеобщее. Ученики опасались даже, что дело не кончится пустяками, если списки будут объявлены на роспуске в общем собрании учеников, и страшились как за самих себя, так и за спокойствие семинарии. Для всех, как день, ясно было и то, что единственное спасение семинарии и восстановление вероломным образом нарушенного спокойствия заключается теперь в приезде ревизора. Многие от души теперь желали и ожидали его приезда в семинарию и нисколько даже не жалели о том, что с приездом ревизора для них снова настанет пора тяжелых трудов и сиденья на мучительных экзаменах. Они, по крайней мере, утешали себя тою мыслью, что ревизор справедливее оценит труды учеников и все злоупотребление сами собою рушатся без всяких дурных последствий. Явилось даже какое-то ожидание приезда ревизора, «Смотрите, господа, говорили весьма решительно некоторые ученики, списки у нас таким образом доставлены не перед добром... Смотрите либо ныне же, либо завтра ревизор непременно приедет к нам». Так на самом деле и случилось.
Не прошло еще и трех часов после составления списков, как ревизор уж был в семинарии. Великая тишина в эту пору царствовала во всем семинарском корпусе. Ректор, инспектор и эконом отдыхали преспокойно после хорошего обеда, ученики все разошлись, кому куда пришлось, кто ушел на квартиру к товарищам, кто купаться и гулять отправился на Ивановское болото, а кто на досуге и свободе от инспекторского глаза поплелся смело к «Киреичу» в «Ярославское заведение», в самом корпусе на эту пору едва оставалось по нескольку учеников в комнате, и те преспокойно себе спали. Единственною, что называется, живого душою в целом корпусе был один сторож, по прозванию Живой, препорядочный пьяница, страшный балагур и хороший слуга ученическим затеям и нуждам, но и тот был мертвецки пьян и валялся на траве близ самых ворот семинарского двора. Увидев, въезжавшую в ворота семинарского двора, карету и в ней сидящего монаха, Живой, как ни был пьян, а тотчас же смекнул, что это должен быть ревизор.
– Вот так! Ах, отец ты наш! – закричал он, поднимаясь на ноги, – а мы тебя кормилец, уж ждали-ждали целых две недели, да и ждать было перестали... думали, что твоя милость со всем не будет к нам, и учеников было хотели на дома распустить затем, что у нас тут холера ходить в городе.
Живой кое-как поднялся на ноги и отвесил ревизору низкий поклон, между тем как тот остановился у подъездного или парадного крыльца. Слышал или не слыхал ревизор объяснений Живого, Бог его знает, только такая встреча и бормотанье пьяного сторожа, заметно, не совсем-то понравились ему. Живой, хотя и пьян был, а хорошо видел, как ревизор, вышедши из своего экипажа на парадное крыльцо и не видя никого себе на встречу, весь вспыхнул и поморщился, озираясь во все стороны.
– Пойдите, пожалуйста, разыщите здесь кого-нибудь, инспектора, что ли, или хоть ученика какого-нибудь, хоть одного живого человека приведите ко мне, а то здесь, как будто вся семинария вымерла, никого не видно, – сказал ревизор, обращаясь к молодому господину вместе с ним приехавшему. Молодой человек поспешно вышел в коридор и видя, что здесь все двери в другие коридоры притворены, поднялся на второй этаж в надежде кого-нибудь там найти. Но напрасно он ходил там от комнаты к комнате, двери в классы были заперты замками, нигде ни души, всюду царствует мертвенная тишина. Поднимается он на третий этаж, и там тоже нет ни души и двери во все комнаты заперты. И если бы не тот же пьяный сторож Живой, ему еще, быть может, долго пришлось бы погулять в одиночку по коридорам, да и самому ревизору соскучилось бы стоять на парадном крыльце!
– Постой-ка, ваша милость, – сказал Живой, подошедши к ревизору в ту минуту, как молодой господин говорил ему что он нигде никого не нашел, – теперь все, значить, ученики либо гулять ушли, либо отдыхают, затем, что им ныне дан отдых, а учители-то их собирались все сюда, про списки толковали, да тоже все недавно разошлись по домам... экзамен, значит, у нас кончились и учеников хотели распустить по домам... так никого тут теперь и не видно... а я вот беспременно знаю, что в одной спальне теперь кто-нибудь да спит... потому там всегда два философа спят после обеда...
– А где у вас спальни? – спросил ревизор.
– На третьем этаже, – ответил твердо Живой.
– Веди меня туда сейчас же, – сказал ревизор.
– Рад стараться, ваше благородие...
Ревизор вошел в коридор, быстро окинул взглядом полы, лестницы, стены, двери и потолки, прикоснулся к стене пальцем, местах в двух-трех, покачал головою, увидевши на пальцах свежую краску, и хотел было подниматься по лестнице на второй этаж, но Живой тотчас же остановил его.
– Здесь, ваша милость, все выходит, теперь заперто и ключи все у комиссара либо у инспектора, так я вас проведу в другую дверь из новой пристройки. Там, значит, есть другой ход в одну спальню... дверь-то там с внутренним замком, который отпирается и снаружи, и изнутри. Настоящий-то ключ от этой двери завсегда бывает у самого инспектора, так ученики, значит, имеют у себя другой такой же ключ, отпирают спальню тайком и спят там... А вы-то уж, ваша милость, извольте идти поодаль от меня, потому, значит, меня-то ученики, дай Бог им здоровья, хорошо знают и любят за мое удальство. Я только одно слово им скажу, «Живой», так они сейчас же мне и отопрут. А если вас-то увидят, подумают, что к ним инспектор идет и разом все попрячутся под пол... там, выходит, у них под одной койкой доска поднимается, так они туда все от инспектора-то прячутся... Это я только один и знаю.
Живой пошел вперед в приделанное к главному корпусу с левой стороны отделения в виде буквы Г. Ревизор пошел вслед за ним.
Идя по лестницам и коридорам вслед за Живым, едва тащившимся, ревизор внимательно осматривал все, попадавшееся ему на вид, и не мог не заметить того, что здесь все было замалевано весьма непрочно.
Втащившись на третий этаж, он остановился близ лестницы, а Живой подошел к двери и забарабанил в дверь пальцами. Сейчас же ученики вскочили, засуетились и спрятались, на минуту нарушенная тишина водворилась снова. Тогда один из учеников на цыпочках подкрался к двери и стал прислушиваться и присматриваться в небольшую трещину в двери, едва переводя дыхание.
– Живой, господа! Живой! – сказал сторож, – Отпирайтесь скорее, я иду к вам с новостью, какой никто еще в семинарии не знает...
В комнате снова послышался шум, ученики вышли из-под пола. Замок в двери скоро щелкнул и дверь отворилась.
– А, живая душа на костылях! – с живостью проговорил было ученик, отперший дверь, но вдруг вместо Живого он встретился взором с приближавшимся к двери ревизором. И без того-то запуганный строгостями всякого рода, ученик вдруг весь побледнел, задрожал и отскочил в сторону с ужасом, все другие ученики, бывшие с ним, тоже остолбенели. Видя внезапный и сильный испуг учеников, ревизор взглянул на них с удивлением. Ученики еще более растерялись оттого, они отвесили ревизору низкий поклон и, казалось, хотели было что-то сказать, но слова замерли на языке, либо хотели скорее бежать вон, да ноги не двигались с места...
Окинув быстрым взглядом бывших здесь учеников, ревизор стал внимательно осматривать все, бывшее теперь пред его глазами. В спальне, однако, сверх его ожидания, все было хорошо и аккуратно. Во всю длину довольно обширной комнаты, чуть не в половину длины всего корпуса, по обе её стороны, стояло десятков пять железных коек, на небольшом одна от другой. Перед каждою койкой в ногах стояла табуретка, а в изголовьях у стены стояло по одному небольшому столику. Постели, состоявшие из набитых сеном тюфяков, с двумя подушками при каждой, прикрыты были довольно чистыми, хотя уже неновыми, суконными одеялами, какие обыкновенно употребляются в казенных заведениях. В самой комнате все было очень чисто. Ревизор местах в двух, трех заглянул под одеяла, осмотрел тюфяки, простынки и подушки, все было в чистоте и аккуратности.
– Всегда у вас так бывает чисто в спальне? – спросил ревизор у учеников, спавших здесь и в минуту все успевших прибрать.
– Всегда, – ответил один из них, некто Промовендов.
– И во всех спальнях у вас тоже самое, иди где-нибудь есть получше?
– Везде одинаково.
Окинув еще раз всю комнату, ревизор приказал Промовендову провести его к ректору семинарии, и вышел из спальни. Бывшие в спальне, ученики сразу поняли, что это должен быть ревизор, и потому Промовендов поспешил поскорее вывести ревизора из корпуса, опасаясь, как бы он не зашел в те комнаты, в которых помещались казеннокоштные риторы и философы, и где в эту пору все было в страшном беспорядке. Между тем другие ученики поспешили поскорее уведомить инспектора и комиссара о приезде ревизора. Проходя мимо семинарской больницы. Промовендов увидел здесь докторскую лошадь так как в больнице всегда соблюдается хороший порядок, особенно в приезд доктора, то Промовендов нарочно сказал ревизору, «вот это у нас больница», рассчитывая на то, что ревизор, быть может, вздумает сюда завернуть, а ректора между тем кто-нибудь известит о приезде ревизора. Расчет его был верен, ревизор действительно завернул в больницу, вероятно, из желания найти здесь какой-нибудь беспорядок. В больнице на этот раз все было особенно хорошо, точь-в-точь все было здесь в том же самом виде, как и в ту пору, когда в семинарии ожидали приезда одного из высоких посетителей. В ожидании приезда ревизора и посещение больницы архиереем здесь все было убрано по-праздничному. И ревизор попал сюда как раз в ту пору, как все еще было не в своем обычном виде. Войди он сюда столь же неожиданно получасом позже, и тогда он все нашел бы здесь в своем обычном, так сказать, будничном виде, а может быть и в совершенном беспорядке. Дело в том, что еще за час пред этим эконом приказал Дементьеву убрать больницу по-прежнему, и Дементьев теперь только что хотел – приступить к делу. Никем заранее не замеченный и потому никем не встреченный ревизор вошел в больницу, осмотрел две комнаты, побеседовал с больными, расспрашивал их о доставляемой им пище, уходе и присмотре за ними и о лечении, потом он вошел в аптеку, и тут-то только встретился с доктором, который тотчас же сообщил ему все, что вообще касалось до больницы и о чем ревизору желательно было знать, а потом как бы в доказательство своих слов представил ему больничный журнал, в котором подробно записывалось ежедневное число больных, количество провизии отпускаемой на больницу, и медикаменты, прописываемые доктором каждому из больных. Ревизор всем остался здесь очень доволен...
Пока ревизор был в больнице, ректора, инспектора и эконома ученики успели известить о приезде ревизора. И вот едва только ревизор вышел из больницы, как все трое они явились ему на лицо. На самый первый раз ревизор обошелся с ними весьма гордо. Без всяких дальнейших со своей стороны объяснений и ровно никаких не принимая от них извинений, он представил им постановление академического правления о предоставлении ему права обозреть семинарию во всех частях её управления, потребовал себе отдельных комнат и приказал никому не беспокоить его, объявив, что, если кто будет иметь до него какую нужду, может передать ему все через его келейника. Толковать более было не о чем! Комнаты ему тотчас же были отведены ректорские, и ревизор тотчас же занял их, а сам ректор окончательно на время поселился в своей беседке в семинарском саду. Затрепетало теперь все семинарское начальство, кроме, впрочем, ректора, который будучи сам архимандритом, не хотел унижать себя пред ревизором и казался совершенно спокойным.
Уже самый первый шаг ревизора так был оригинален, что было основание опасаться его. И вот поднялась теперь в семинарии тревога! Эконом бегал туда и сюда, сам все осматривал везде, сам и прибирал многое, хлопотал до пота, стараясь привести все в порядок. Сторожа в минуту все явились на лицо, спешили вымести скорее полы везде и привести в порядок все, что было разбросано и взбудоражено учениками. Скоро в спальных все явилось новое, наволочки, простыни и одеяла прежние были заменены новыми, весьма хорошими, которые для этого случая заранее были взяты на подержание в дворянском приюте, на самые койки были надеты, и в изголовье, и в ногах, чехлы только что сшитые из серпянки. В столовой также все живо было переменено, явились вдруг новые хорошие приборы – фарфоровые миски с крышками, такие же кружки и солонки, фаянсовые тарелки, новые ножи, вилки и ложки, отличные салфетки и скатерти, привезена была для жаркого самая лучшая телятина, а для холодного и щей говядина, явился даже и повар новый. Инспектор тоже, что называется, порол горячку, он рассылал учеников по квартирам и трактирам собрать скорее казеннокоштных и известить всех прочих о приезде ревизора, совершенно еще не зная, что будет делать на утро ревизор и какие сделает он распоряжение на счет распределения им времени и произведения экзаменов, он (инспектор) наобум приказал всем ученикам. непременно собраться ко всенощной в пять часов, а всем старшим немедленно явиться к нему за приказаниями и сейчас же обойти все квартиры и привести все в порядок, послал наконец известить всех профессоров о приезде ревизора и просить их собраться скорее в семинарию для представление ревизору.
Сам инспектор забегал теперь всюду, и по классам, и по комнатам, везде и все осматривал, делал выговоры ученикам, возвращавшимся в корпус с гулянья, давал всем наставление касательно того, как нужно кланяться ревизору, когда он будет посещать комнаты, как стоять перед ним, как отвечать ему на вопросы и тому подобное, давал и старшим наставление, как нужно рапортовать ревизору о благосостоянии комнат и надзоре за вверенными им учениками. Обежав несколько раз все уголки семинарского корпуса, повторив ученикам несколько раз одни и те же наставления и приказания свои и видя, вероятно, что ему нечего еще делать, он взялся было за всегдашнее свое дело – перекличку учеников. Но едва только он начал перекликать риторов, как ему уже бегут сказать, что ревизор сейчас же сам придет осматривать жилые и спальные ученические комнаты. Задрожали ученики, как осиновые листочки, при такой вести, страх внезапно овладел ими, они смутились и не знали, что делать и за что взяться, так ли сидеть в комнатах или учиться. Испугался и сам инспектор не менее учеников, он поскорее постарался поспешить на встречу ревизору, и второпях забыл даже свой список в комнате. Пользуясь случаем рассмотреть список, ученики тотчас же схватили его и весь прочитали, но так как в списке в подробности все было описано, кто бы что ни сделал, ученики хотели было совсем уничтожить его и только лишь просьбы старшего удержали их от этого, однако же, они сделали, что могли, вытерли гуттаперчею написанное против некоторых имен, «был пьян, сквернослов, в неделю пять раз пришел поздно в класс и самовольно дважды ушел из семинарии до звонка» и прочее...
Не даром переполошились все не на шутку, когда услышали, что ревизор идет в корпус. Ревизор был человек, что называется, прожженный. Трудно было бы его в чем-либо провести, и, если бы он захотел сделать зло семинарскому начальству никакие бы перемазки корпуса не помогли семинарскому начальству, и особенно эконому, избавиться от руки его. Осматривая здание семинарского корпуса, он останавливал свое внимание на всякой мелочи, проникал всюду и ясно давал заметить начальству, что он видит все закулисные тайны и все неисправности по экономии. На каждом почти шагу он делал свои замечание и обращал на эконома свои испытующие взоры.
– Коридор-то у вас так недавно был выслан новым камнем, а уже так выбит… что-то скоро, – сказал ревизор, входя в корпус.
– Камень дурен попался, – отвечал эконом, – слишком мягок, а ученики своими калошами и выбили его...
– Да, камень дурен... особенно тогда он бывает очень дурен, как в виду некоторых соображений бывает возможно вместо новых камней старые немного потесать да наслать опять.
Эконом закусил губы, и ни слова не ответил на это.
Проходя мимо стен, он везде потирал пальцами стены и потом рассматривал остававшуюся на пальцах краску. Поднимаясь в верх по лестнице, покрытой только на самых ступеньках чугунными плитами, ревизор указал на лестницу пальцем и сделал повое замечание. Осматривая классные комнаты, он остановил свое внимание на дверях, которые подделаны были под цвет дубового дерева.
– Какие это двери? – спросил он у эконома.
– Дубового дерева.
– Гм! Дубового дерева!! И это, должно быть, тоже дуб!? – насмешливо сказал ревизор, указывая на одну планочку в низу двери, где было ободрано и видно, что-то было простое дерево.
Эконом снова закусил губы, а бывший тут же комиссар проговорил про себя, досадуя на учеников, «ведь такие мерзавцы, мальчишки, ничего они не оставят в покое уж успели, окаянные, ободрать дверь! Вот дурья порода-то... точно нарочно везде все ломают да коверкают».
Проходя по спальням, ревизор увидел, что здесь все уже было переменено, и явилось совсем в другом виде.
– Всегда у вас так бывает здесь? – спросил он.
– Всегда, – ответил комиссар решительно и смело.
– Гм! Всегда!! И это тоже всегда так бывает? – возразил опять насмешливо ревизор, указывая на одну из коек, где из-под верхнего покрывала виднелось другое обыкновенное покрывало.
Комиссар молчал и морщился.
– И ученики у вас здесь тоже верно всегда спят днем?!
– Днем здесь никогда не спят ученики, – сказал было инспектор.
– Вы говорите?! А с час тому назад здесь все было совершенно иначе, и покрывала были не те, и чехлов не было, и ученики здесь спали, – сказал ревизор с сердцем.
Инспектор поморщился, а комиссар закусил свои губы и проговорил про себя с досадою, «ведь этакие мерзавцы, мальчишки, спали здесь! Этакое безобразие! Никто и не сказал, что он был уже здесь».
Так везде и на каждом почти шагу ревизор ставил спицы в глаза семинарскому начальству. Эконом кусал свои губы и досадовал и на учеников, и на комиссара, и на служителей, не сумевших всего аккуратно прикрыть и прибрать, и все выставивших наружу, терялся в своих соображениях, страшась за дальнейшую ревизию по экономии, и нередко отвечал совершенно не впопад на вопросы ревизора. Инспектор наблюдал за всем молча и только лишь вздыхал тихонько.
Ректор казался покойным, но подчас тоже порядочно морщился. Но это было все пока так еще себе. Дело только лишь начинало завязываться. Чем дальше, тем все было хуже и хуже. Уже при посещении жилых ученических комнат и столовой с кухней дело коснулось не одного только эконома, а и всех начальников семинарии. Нечего сказать, здесь всем-таки порядком пришлось поморщиться.
Лишь только вошел ревизор в жилую богословскую комнату, весьма маленькую, в которой, однако, жило целых 20 человек, тотчас же нашел, что эта комната совершенно неудобна для помещения в ней стольких учеников, что она и не чиста, и тесна и вовсе наконец не похожа на жилую комнату. Взглянув на учеников, Он тотчас же сделал замечание на счет стрижки волос почти под бритву, сказав, что ученикам семинарии, и в особенности ученикам высших классов, вовсе не прилично так стричься и походить на арестантов, потому что они уже не маленькие и такая стрижка только лишь обезображивает их лица. При этом замечании инспектор поморщился, а ученики, взглянув на него, заметно улыбнулись и проговорили про себя, «эге! вот как осрамил-то тебя ревизор», они от души рады были такому замечанию. Взглянув еще на учеников и видя их утомленность, ревизор спросил у них, дается ли им по вечерам свобода для прогулок в летнее время, как они сидят зимою по вечерам в такой комнате, даются ли им книги для чтения из казенной семинарской библиотеки, и как они пользуются чтением их – как серьезным занятием или как развлечением.
Оказалось, что свободы для гуляние ученикам не дается по вечерам в летние вечера, но они ходят иногда, вместе с самим инспектором и старшими, купаться на Ивановское болото, что зимою они целые вечера сидят на одном месте точно каменные, и что книг им из казенной библиотеки не дается, но они берут книги в своей ученической библиотеке и то иногда после долгих ожиданий. На счет всего этого ревизор тотчас же сделал свои замечание, которые вовсе не были согласны со взглядом и распоряжениями семинарского начальства. В философских и риторических жилых комнатах дело зашло еще далее. Увидев на одном ученике весьма худой суконный сюртук, ревизор спросил, чей у него сюртук. Оказалось, что сюртук этот казенный и что ученик по переходе на казну не получил нового сюртука, так как в ту пору у него был еще свой порядочный, а получил чрез несколько времени старый и худой уже сюртук. Заметив у другого весьма хорошую расшитую манишку, ревизор опять спросил, чья у него манишка – своя или казенная. Эконом ответил было «казенная», а на деле оказалось, что она своя, и что ученики вовсе не получают манишек и жилетов, а только иногда получают на манишки по два аршина самого плохого коленкора. Заметив еще на одном ученике весьма ветхую и черную сорочку, ревизор снова спросил, чья у него сорочка, давно ли ученики получали новое белье, и как часто бывает у них баня, оказалось, что сорочка у ученика казенная, белья они получили всего только по две сорочки в год и то недавно, и что баня у них бывает раз только в месяц. При расспросе, наконец, у учеников о состоянии и числе семейства родителей их, оказалось, что некоторые из учеников имеют средства сами содержаться, а они приняты на полный кошт, между тем, как некоторые совершенно никаких не имеют средств к содержанию и приняты лишь на половинное содержание. На все это ревизор делал свои меткие и строгие замечания, которые весьма не по сердцу были и эконому, и ректору с инспектором.
От всех этих замечаний эконом совершенно растерялся, особенно же в ту пору, как ревизор сделал замечание на счет неисправностей по приготовлению для учеников пищи, нечистоты в кухне и примешивания к хлебному тесту различных корок.
В семинарию, между тем, успели уже собраться все наставники семинарии и училища, и тотчас же, как только ревизор вошел в свою квартиру после путешествия по корпусу, началось представление их ревизору. Ревизор обошелся с ними весьма сухо, едва сказал им два-три слова и сейчас же раскланялся с ними. Ректор и инспектор остались пока у него для получения приказаний.
– У вас уже совсем окончены экзамены? – спросил ревизор.
– Совсем, – ответил ректор.
– Но для меня это все равно. И списки у вас уже составлены?
– Да, составлены.
– Тем лучше для меня. Представьте мне к утру ваши новые списки, а вместе с тем и сочинения все, и классические, и экзаменационные, и списки за все два года, и частные, и экзаменационные, словом, все представьте, на чем вы основывались при составлении списков, я проверю их.
– Они еще не совсем у нас готовы, не переписаны набело и не проверены мною окончательно...
– Для меня это все равно, представьте, какие есть, и табели прикажите новые написать. Завтра мы сделаем экзамен по догматическому богословию, в высшем отделении, утром от семи и до трех часов, и по логике с соединенными с нею предметами, после обеда от четырех до девяти часов.
Инспектор хотел было что-то на это возразить, но ревизор предупредил его своими словами.
– Прикажите сейчас же мне подать лошадь, я поеду в духовное училище и посмотрю, кстати, как живут у вас ученики в квартирах. О дальнейших моих распоряжениях узнаете после, передам их через келейника.
Ректор с инспектором откланялись ему и вышли вон.
Затрепетало снова и суетилось все в семинарии! Ректор, как только вернулся в свою беседку, тотчас же разорвал вновь составленные списки и объявил наставникам, что к утру он сам составит списки без всякого участия других и составит им. так, что не будет у него ни обиженных, ни недовольных им. Инспектор раздавал приказание старшим и велел в квартирах немедленно все привести в порядок. Секретарь правление заперся в присутственной комнате и принялся за неоконченные дела. Эконом принялся за свои счеты и ведомости, комиссар ругал учеников, неистово кричал на служителей своих, и узнавал, кто и в какой комнате спал, когда ревизор приехал, на что, разумеется, ему ответили ученики тем, что никто и нигде в эту пору не спал, и что ревизор вовсе не был ни в спальнях, ни в корпусе, а как приехал, прямо пошел в больницу один... В училище и квартирах тоже произошла вскоре страшная суматоха, все поднималось, чистилось и приводилось в порядок, ученики бегали, не зная, за что приняться, и тащили из своих сундуков в преисподнюю, в какие-нибудь чуланы или погреба – все, что только было в их сундуках лишнего.
Казалось бы, что в училище и квартирах менее можно было найти порядка и чистоты, чем в самом корпусе семинарии, а вышло не то, в училище ревизор все нашел в таком порядке, что ни одного замечания никому не сделал, в квартирах, в которых он был, тоже он не нашел ничего такого, на чем можно бы было ему остановить свое внимание, как на неисправности, если и были какие-нибудь недостатки, то они легко в туже пору объяснялись ему бедностью родителей и хозяев. Указывая на порядки в квартирах и училище бывшему с ними инспектору, ревизор дал понять, что в семинарском корпусе, который всегда находится под его непосредственным смотрением, больше неисправностей, чем там, где можно бы было найти всевозможные недостатки, между тем, как для соблюдения в корпусе всего в порядке начальство имеет все средства под руками. Инспектор только лишь поморщился, но не нашелся что-нибудь сказать ему на такое его замечание.
Ревизор, кажется, хотел все заставать врасплох, соваться во все места неожиданно для других и не давать семинарскому начальству времени ни отдохнуть, ни собраться с мыслями и осмотреться вокруг себя. Едва только он вернулся в семинарию, как тотчас же сунулся в правление семинарии и просидел там за делами до одиннадцати часов вечера, а потом отдал приказание, чтобы в пять часов утра были ему представлены и списки все, и конспекты, и билеты по догматическому богословию. Делать было нечего. Начальникам семинарии нужно было теперь выпутывать самих себя и вытягиваться пред ревизором, не давая, однако же, ему заметить, что они трусят его порядочно. Ректор в самую полночь прислал за двумя письмоводителями правление и заперши все двери в своей беседке принялся за составление новых списков, письмоводители писали, а ректор сказывал им, что было нужно писать. К утру и списки, и конспекты, и билеты явились новые, особенно списки, они были теперь составлены совершенно в другом виде, и письмоводителям строго было приказано не разглашать ученикам о том, что списки составлены совершенно новые. Но это было дело невозможное, три ученика сами не спали целую ночь, и знали все, что делалось в беседке ректора. Впрочем, эти ученики так были осторожны и благоразумны, что не выдали секрета на целый свет, не разгласили о нем всей семинарии, а сказали лишь весьма немногим...
– Ты сегодня станешь на одну доску со мною пред ревизором, – говорил Владиславлеву Смирнов – первый ученик параллельного отделение, пред началом ревизорского экзамена.
– Как так? – спросил его Владиславлев.
– Очень просто... Ты по общему списку первым учеником в своем отделении, а я в своем...
– Полно тебе морочить меня! Я третьим, а не первым...
– А я тебе говорю, ты первым...
– Но мне сам Владимир Яковлевич говорил, что я третьим... И кому же я больше должен верить, тебе или ему, когда ты только слышал от кого-нибудь о ново-составленном общем списке, а он сам принимал участие в составлении его?
– То правда... Но того списка, о котором ты говоришь, давно уже не существует на свете, все, вчера составленные, списки вчера же и сожжены... В нынешнюю ночь самим же ректором вновь составлены списки всех классов семинарии и представлены ревизору... Ты теперь первым, Матвеев вторым, Голиков пятым... Так-то, брат! Изволь-ка теперь готовиться выходить к ревизору прежде всех... Новые списки секрет еще для всех, о них знают всего только пять-шесть казеннокоштных учеников, да мы с тобою... Я нарочно сообщил тебе о них, чтобы ты приготовился...
– Благодарю. Впрочем, для меня такая перемена в моем положении решительно ничего не значит, я одинаково стал бы отвечать и тогда, как я был бы третьем но общему списку или двадцать третьим...
– Ну, это дело твое... Только, брат, в том дело, что начальники наши порядочно струсили по приезде ревизора... Ведь теперь поставили же они тебя первым учеником, в самое трудное-то время и для нас, и для них. Стало быть, они сами хорошо сознают, что Пирогов и Епишахов пред тобою и Матвеевым ровно ничего не стоят, как люди, по общему нашему товарищескому сознанию, положительно ненадежные. А они было их по прежним спискам поставили одного первым, а другого вторым... Вот и справедливость их прежнего составления списков! Не приезжай ревизор, списки так и остались бы, а в семинарии при объявлении их не обошлось бы без тревог и скандалов... Все, брат, делается к лучшему... Теперь еще посмотрим, как ревизор-то будет нас повертывать на экзамене. Верно, он порядочно проберет нас. Списки не даром за одну ночь были составлены по-новому, уж ревизор дал о себе знать нашим начальникам...
– Чего же робеть? Посмотрим, что за ревизор. Но для меня все равно, каков бы он ни был...
– Будто?! Вот какой ты герой! На тебя будто бы первое место не произвело никакого впечатление...
– Решительно никакого...
– Но ведь ты еще только в первый раз по общему списку поставлен первым, главою всего класса, а это, как бы то ни было, не шутка, первое место не второе и не третье, за другими здесь не укроешься и лучше других не ответить, или, по крайней мере, особенно пред всеми не отличишься... как хорошо ни ответь, все ответ твой не будет иметь особенного веса, потому что ты и должен ответить лучше всех...
Владиславлев еще продолжал уверять Смирнова, будто бы известие о первом месте не произвело на него никакого влияние. Но этим он лишь сам себя не намеренно, бессознательно обманывал и Смирнова морочил, ему лишь казалось так, а на самом деле было не то. При получении от Смирнова известия о первом месте, ему вдруг как будто страшно стало, его, как говорится, всего как будто подмывало от неожиданности такого известия, потом вдруг у него появилась особенная, дотоле еще небывалая, бодрость и уверенность в самом себе. Первое место весьма много придало ему духу, так что он почувствовал теперь себя совершенно другим человеком, именно таким человеком, на которого опирался весь класс и надеялся сам ректор семинарии. Теперь он чувствовал в себе достаточно силы для того, чтобы доказать всем, что он вполне достоин этого места, что начальство не ошиблось в нем, и что он сумеет оправдать такое доверие начальства к его силам и способностям. Он сделался теперь смелее и решительнее, и когда все трепетали в ожидании скорого прихода ревизора на экзамен, один только он показал себя пред товарищами героем, нисколько не боящимся, ревизора, на этот раз даже и Матвеев, известный целой семинарии своею неустрашимостью, немного струсил...
Ревизор пришел на экзамен как раз ровно в семь часов утра. Вместе с ним явились для присутствия на экзамене и все наставники семинарии с каким-то смиренным и угнетенным видом, так что в некоторых из них никак нельзя было узнать бичей своих учеников, такими сделались все смирными, какими они никогда и не бывали, и смотрели ученикам в глаза такими лисичками, как будто они не только никогда не делали никакого зла ни одному из них, но даже никогда и не помышляли о нем. В другую пору иному из них ученики сказали бы про себя, «что, верно это не над нами осанится? сам съежился». Но теперь им вовсе было не до того, чтобы обращать внимание на своих наставников. Ожидали все, кого-то спросит ревизор и как он будет обращаться с учениками, строго или нет. Ревизор долго смотрел в списки и наконец-то спросил трех человек. И вскоре все увидели, что ревизор вовсе не то, что начальники семинарии, от него нельзя отделаться несколькими страницами машинального чтение лекций по учебному руководству.
Ревизор так был тонок и проницателен, что пред ним и сам «грозный Исаия» показался ученикам нисколько не страшным. Первые же три, вызванные им, ученика так были им сбиты с толку, что, по выражению учеников, изрезались в клочки и получили от него аттестацию своим ответам «худо», а это были ученики первого разряда, из второго десятка. И чем дальше, тем все хуже и хуже становились ответы учеников, потому что ревизор стал спрашивать низших учеников. Главная причина дурных ответов заключалась в том, что ревизор при слушании ученических ответов вовсе не той держался методы, какой следовало семинарское начальство, и к какой ученики привыкли еще с низших классов училища. Не давая ученику ни малейшей возможности читать заученное, ревизор предлагал ему вопрос за вопросом, выражение за выражением. Ответы на все его вопросы и возражение находились в том же самом билете, какой достался ученику, и на каждый из них легко было отвечать, но как все ученики сильно робели и нисколько не были подготовлены к такой методе экзамена, то и не в состоянии были ничего сообразить скоро и дельно, стеснялись, терялись и, если что-нибудь начинали говорить, говорили неясно и неопределенно и лишь давали ревизору повод еще новые предлагать им вопросы и возражение, и совершенно сбивать их с толку. Ясно было как день, что ревизор желает слышать от учеников ответы разумные и в разговорной форме, хочет знать их понимание и сообразительность, а не буквальное чтение заученного по учебнику, а это-то всего более и стесняло учеников, нисколько к тому не подготовленных, тем более, что ревизор сразу же озадачивал их своими выходками, как только выходил ученик отвечать, ревизор тотчас же начинал смотреть ему прямо в глаза и все что-то писал в списке, а ученик, не зная, что такое он пишет там, сразу же терялся... Такое ведение экзамена производило на всех весьма неприятное впечатление. Ректор морщился и досадовал на учеников, ученики постоянно конфузились и терялись, наставники в недоумении и страхе за последствия такого экзамена пересматривались между собою, не спрошенные еще ученики, сидя на своих местах, заранее дрожали и страшились за свою участь. Не только низшие ученики, но даже и высшие потом отвечали вообще дурно и не удовлетворяли желанию ревизора своими сбивчивыми и несознательными ответами. Так дело шло часов до одиннадцати. В одиннадцать часов ревизор прервал экзамен на несколько минут и отправился в свою квартиру пить чай, а наставники отправились в квартиру инспектора для отдыха, а может быть и для чая. Ученикам теперь представился случай вздохнуть свободно, оглянуться назад, на свои ответы на экзамене, поискать причину дурных, дотоле еще небывалых ответов по догматике.
– Э-ге-ге! – сказали некоторые из учеников по выходе ревизора из церкви, – вот так задают жару нашему брату... По самому главному предмету и так скверно все отвечают...
– А ларчик-то, господа, ведь очень просто открывается, – сказал Владиславлев, – все от того и отвечали дурно, что не поняли требований ревизора, не подделались под его дух...
– Но как под него подделаешься?
– Очень просто. Ревизор спрашивает положительно тоже самое, что есть в билете, а вы думаете, что он от себя дает вам возражение и требует ответа на такие вопросы, которых нет в билете... Вы хотите читать билет, а он требует, чтобы вы не читали его, а лишь ответили на вопросы, предлагаемые им из того же самого билета...
– А вот посмотрим, так ли это? Спросит тебя, посмотрим, как ты будешь отвечать, – сказал Тихомиров.
– Я так именно и буду отвечать, как ему желательно, и непременно отвечу, потому что я враг буквализма, как это тебе известно и не могу читать слово в слово... Я не ответил бы ему тогда, когда бы он требовал буквального чтение, а теперь я ничуть не робею.
Вскоре ученики убедились, что Владиславлев был прав. Ревизор, как только пришел снова на экзамен, как нарочно спросил прямо Владиславлева и не давши ему хотя одну минуту постоять и подумать о доставшемся ему билете, тотчас же стал предлагать ему вопросы один за другим. Владиславлев не сробел и ответил так хорошо, что ревизор вполне остался доволен таким ответом и сказал ему, «Очень хорошо! Спасибо вам за разумное изучение науки и прекрасные, толковые ответы», в списке же подписал, «прекрасно отвечал, с понятием и чувством». И так, ларчик был теперь открыт. Пример Владиславлева воодушевил и других. Матвеев, Смирнов и Голиков тоже ответили хорошо, а за ними еще человек с десять ответили недурно. Вообще же говоря, ревизор остался не доволен не столько ответами учеников, сколько самою методою преподавания, и ясно дал заметить ректору, что метода буквализма уже слишком устарела и должна быть изгнана из семинарии, как не развивающая мыслительных способностей учеников, а забивающая их.
– Однако, ничего! – сказал Василий Петров с радостью по окончании экзамена, – хотя я и получил сегодня аттестацию «худо», но ничуть не тужу об этом. Я радуюсь тому, что мы наконец и ревизора-то оставили с носом... Владиславлев наш ответил на славу, доказал ревизору, что у нас есть такие ученики, которых трудно сбить с толку и которые на всякий вопрос дадут ему обстоятельный и скорый ответ. Ревизор небось думал, что дескать я их всех до одного изрежу, и вдруг остался с носом! – услышав такой ответ, что и сам спасовал... Bravo! Спасибо, что Владисласлева посадили первым, он весь класс поддержал и оправдал общее к нему доверие...
– Что-то будет дальше, а теперь экзамен прошел скверно, – сказали многие.
– Дальше дело пойдет лучше, – сказал Владиславлев, – на следующих экзаменах все будут отвечать лучше. Сегодня от того дурно многие отвечали, что еще не подделались под дух ревизора, не знали, на что он будет обращать все свое внимание, чего будет требовать при ответах и что всего более будет ему нравиться. На следующих же экзаменах дело наше непременно пойдет лучше. Жаль только ректора, ему очень неприятно было слушать дурные ответы, хотя правду говоря, он сам себе приготовил такой позор, как поборник буквализма, вообще же такие ответы хороши в том отношении, что доказали нашему начальству, как вредно держаться буквализма, точно какой-нибудь святыни... Нет, говорят, и худа без добра...
Такое произведение экзамена ревизором, как экзамен по догматике, не могло не иметь влияние на расположение умов в семинарии. Вся семинария теперь еще более перетревожилась, чем при самом приезде ревизора. Ректор, который и прежде того не хотел унизить себя пред ревизором, теперь открыто вступил с ним в распрю, или, как говорили семинаристы, в contr’у, оба они несколько дней ни на экзаменах не говорили друг с другом и даже не смотрели друг на друга, ни по окончании каждого экзамена нигде не сходились и не встречались один с другим, гуляя, например, по саду, один из них ходил по одной дорожке, а другой по другой, так, чтобы не могли встретиться. Инспектор, при таких обстоятельствах, совершенно растерялся и не знал, к какой стороны ему выгоднее будет пристать, он боялся того и другого и старался избегать всевозможных столкновений и объяснений с тем и другим. Эконом был сам не свой, каждую минуту трясся за свое спокойствие, просиживал целые ночи за поверкой своих счетов и отчетов по экономии, льстил и угождал всем ученикам, стараясь их задобрить и расположить к себе, услуживал всем наставникам семинарии, ухаживал за Цуприком и Музыкантом, главными виновниками экстренной ревизии, и всякий раз чуть не до земли кланялся ревизору при встрече с ним. Ученики были в унынии и тряслись за свою судьбу. Нисколько не жалея себя, они еще раз взялись за просматривание всех наук, только уж вовсе не так, как прежде они брались за это дело, теперь они собирались кружками, человек по десяти товарищей, куда-нибудь в одно место, и здесь общими силами старались проследить все содержание той иди другой науки кратко. Не мало также ухаживали теперь ученики за своими наставниками, прося их выбросить из общего счета билетов те, которые были труднее всех.
Наставники, не менее учеников опасавшиеся за результаты своих экзаменов, были этими просьбами поставлены между двумя крайностями, им и учеников необходимо было вывести из беды, и самим легко было попасть в беду, в случае, если ревизор как-нибудь догадается, что билеты на стол положены не все, сверх того им еще представилось на вид то затруднение, как возможно выкинуть несколько билетов, когда ревизор предварительно требовал их к себе и пересматривал, а по окончании экзамена брал их с собою. Ученики, однако же, скоро с этим покончили, они нашли возможным, не выкидывая совершенно этих билетов, класть их на стол отдельно от прочих с левой стороны и для того отбирать их в ту пору, как пред началом экзамена ревизор отдает их наставнику для того, чтобы перемешать их и разложить по столу.
Считая за лучшее вывести учеников из беды, чем смотреть, как они будут резаться, взявши эти трудные билеты, и краснеть за их ответы и результаты своего преподавание, многие наставники согласились на такую сделку с учениками, даже и инспектор, который вообще никогда и не в чем не уважал своих учеников согласился теперь на просьбу учеников и чуть не целый десяток трудных билетов выбрал и положил с левой стороны в условленном месте. Ничто, однако же, не помогало горю! Ученики, правда, теперь уже присмотрелись к ревизору, узнали его дух и могли бы подделаться к нему при ответах, но ревизор, видимо, нарочно старался вертеть их и сбивать с толку. Нередко он даже показывал себя слишком мелочным, останавливал свое внимание на пустяках и старался сбить ученика с толку на таких ничтожных возражениях, отвечать на которые значило унижать себя. Ученики привыкли вообще на всякий предлагаемый им вопрос экзаменатора смотреть как на вопрос серьезный, так сказать, головоломный, требовавший от них зрелого суждение о предмете, обдуманности, основательности и точности при ответе на него, а ревизор часто давал ученикам возражение в роде следующего, почему у человека на каждой руке и ноге по пяти пальцев, а не по шести или не по семи? Например, «Почему упоминаемая в Деяниях апостольских, Лидия порфиропродальница занималась именно продажею порфир, а не других каких-либо одежд, например, не тулупов и не сарафанов?»
Очевидно, здесь, что называется, игра не стоила свеч, возражение не стоило слов. Но ученик, ожидавший себе дельного возражение и не допускавший самой даже возможности того, чтобы ревизор дал ему не дельное и не мудреное возражение, не находил, что ответить на такое возражение, терялся и конфузился, а ревизору-то нужно было! «Да потому, отвечает наконец сам ревизор, что она находила это выгодным для себя... А вы и этого-то не можете сообразить!» Только лишь у Бетуллина ученики все так хорошо отвечали, что ревизор и не ожидал подобных ответов, из тридцати спрошенных им учеников по истории, археологии и каноническому праву не нашлось ни одного такого, который бы ответил неудовлетворительно. По всем же прочим предметам и во всех классах ученики отвечали не совсем удовлетворительно. Но всех хуже отвечали ученики М. из тридцати, спрошенных ревизором, человек в богословии нашлось всего только четверо таких, которые хоть кое-как ответили, а остальные откровенно и решительно говорили ревизору, что из всей науки они ни одного билета не знают, на который бы могли отвечать хорошо...
Таким образом ревизор всем порядочного надавал холоду, как о том выражались ученики, и все порядочно-таки потрушивали, смотря на его действия, а «у страха, говорит пословица, глаза велики, пуганная ворона и куста боится». Засматривание ревизора во все уголки, весьма меткое указание на все неисправности, при осмотре семинарского корпуса и в особенности его знание об окончании экзаменов в семинарии и составлении списков были причиною того, что о ревизоре заговорили весьма многое. Не зная в самом деле ни о разговоре Живого с ревизором, ни о хождении с Живым по спальне и семинарскому корпусу, и видя между тем, что ревизор многое знает из случившегося в семинарии, очень естественно все недоумевали на счет того, каким образом мог приобрести сведение об окончании экзаменов, составлении списков и неисправностях по экономии. И вот пошли в ход разного рода догадки и соображение, как и почему мог все узнать ревизор!
Много было догадок и слухов на этот счет, но всех интереснее был тот слух, будто ревизор целых два дня проживал в Мутноводске incognito, Цуприк и Музыкант были его шпионами, а некоторые из учеников были их агентами. В доказательство возможности и вероятности проживание ревизора в городе incognito представлялся между прочим за два дня пред тем пронесшийся в семинарии слух о приезде в Мутноводск какого-то монаха, который переночевал в гостинице и расспрашивал некоторых о семинарии, а за тем куда-то уехал. Время это совпадало с днем 4 июля, когда по уверению академистов ревизор должен был приехать в город, потому и предположили некоторые, что этот монах был именно ревизор, который потом будто бы проживал в городе incognito дотоле пока Цуприк с Музыкантом не известили его о всем случившемся при составлении новых списков.
Как ни была подобная догадка смешна, и как ни был такой слух невероятен, а он был многими принят за верный, и не только в семинарии заговорили все о возможности пребывание ревизора incognito, но и в городе. Мало того, такого рода слух каким-то образом дошел даже до самого ревизора, который не мало этому смеялся, а, между тем, как будто старался поддержать этот слух и показывал вид, будто он точно все как по ниточке знает, что только ни случилось в семинарии. А тут еще как на беду вздумал келейник его подвернуться на глаза какому-то экономскому фавориту с сочинением в руках и прямо заговорил с ним о семинарии и Цуприке, и пошла потеха! Не далее, как чрез полчаса, инспектор уже выдает ученикам приказание ни под каким видом никому не вступать в какие бы то ни было сношение и разговоры с келейником ревизора и даже избегать всякой встречи с ним. Инспектор вообразил будто бы келейник этот ни более, ни менее, как академист, который затем и приехал с ревизором, чтобы быть шпионом у него, и старается приобрести себе агентов между учениками. Сверх того, одному из старших дано было тайное поручение – дознать, действительно ли, когда и какой монах ночевал в гостинице «Азия», что он расспрашивал о семинарии, кто к нему входил из посторонних и как он потом скрылся из гостиницы и в какою пору дня или вечера...
Вообще, на первых же порах ревизор своими действиями гак дал о себе знать всем, что о приезде его в первый же день сделалось известно всему Мутноводску, а на следующий день о нем уже везде заговорили, и с разными подробностями и прикрасами расходились по городу рассказы о его действиях, о нем говорили в этот и следующий день, и купцы в своих лавках, и приказные в своих палатах и правлениях, и даже дамы городские во время своего гулянья в Александровском саду. Все дивились действиям ревизора и видели в нем не простого человека, а бича семинарии и её начальников. В первую же затем субботу ко всенощной в семинарскую церковь такое множество собралось посетителей, и в особенности дам, которых привлекало сюда желание видеть ревизора и которые нужно заметить весьма интересовались монахами, – что просторная семинарская церковь едва ли бы могла вместить всех в своих стенах, если бы многим и многим из них не пришлось отправиться восвояси после долгих и долгих ожиданий благовеста ко всенощной, и ожиданий совершенно напрасных. Всенощная эта много наделала в городе шуму и не дешево обошлась ученикам, нечего сказать, пришлось-таки им подождать ревизора и погулять по ботаническому садику!
Боясь ревизора и опасаясь, как бы кто из учеников не опоздал ко всенощной, инспектор нарочно через старших приказал всем ученикам собраться в семинарию в пять часов, за час до благовеста под угрозою – заключить на ночь в карцер тех, кто опоздает, и обещался всех перекликать за полчаса до всенощной. Делать нечего, ученики собрались все в семинарию в начале шестого часа, а инспектор уже собрался было перекликать учеников, как вдруг в половине шестого ревизор изволил уехать к преосвященному и приказал ждать его приезда ко всенощной. Ученики хотели было снова разойтись по квартирам и к половине седьмого часа собраться в семинарию, но инспектор отдал приказание, чтобы никто не смел уходить за ворота семинарии, вышел сам на парадное крыльцо смотреть, как бы кто не ушел, и обещался непременно всех перекликать в начале седьмого. И пошли ученики против своей воли маршировать по цветнику, ботаническому садику и всем дорожкам семинарского двора, проклиная ревизора и инспектора и считая каждую минуту, которая на этот раз казалась им чуть не целым часом! Пробило шесть часов на соборной колокольне, в семинарию целыми толпами стали собираться посторонние посетители и посетительницы, а ученики все еще маршируют и уже устали ходить без дела. Прошло и еще полчаса, во всех городских церквах заблаговестили ко всенощной, семинарская церковь наполнилась «православными», которые уже начинали скучать, но еще не думали о возвращении домой, не дождавшись всенощной, ученики чрезмерно роптали на то, что их так мучат ожиданием ревизора и ругали ревизора на чем свет стоит, а ревизора все еще невидно было. Прошло и еще после того с час времени, многие из посетителей и посетительниц семинарской церкви уже разошлись по своим домам, а многие, соскучившись стоять в церкви и ища себе развлечение, вышли в цветник и на ботанический садик, где теперь образовалось настоящее гуляние, а ревизора и опять-таки не было. Ропот учеников на ревизора и мучительное ожидание начала всенощной возрастали до самых крайних пределов, инспектор не знал, что делать и послал старших к ректору просить его начать всенощную. Но ректор на этот раз высказал только ученикам свое сожаление о них по случаю долгого ожидания, но не позволил начать всенощную.
– Что делать! – сказал он старшим, – Мне весьма жаль вас, весьма жаль, что вас отец ревизор заставляет так долго ждать, вы уже и так измучены экзаменами и нуждаетесь в свободном отдыхе, а вас он еще новому мучению подвергает теперь своим безвременным отъездом. Но что же делать! Припомните теперь, что говорил Сократ, когда ученики его подкупили стражу и советовали ему бежать из темницы, представляя ему, что он невинен? «Не забудьте, говорил он, что должно повиноваться закону». Также и я вам теперь скажу, хоть и неприятно для вас такое долгое ожидание, но потерпите еще, и я, и вы должны повиноваться своему начальству. Если наш начальник поступил неосторожно и неблагоразумно, заставив вас так долго ожидать его приезда, а вы перенесете это терпеливо, то и сам он должен будет сознать, что он сделал большую ошибку, и я ему, со своей стороны, намекну, что этого не должно делать. Быть может, этот случай послужит еще причиною тою, что отец ревизор после этого оставит свои капризы и будет с вами обращаться лучше.
Ученики еще провели полчаса в нетерпеливом ожидании, и тут только, ровно в восемь часов, показался вдали экипаж ревизора, и инспектор, чтобы успокоить немного учеников, приказал начать благовест ко всенощной. Такой опрометчивый поступок ревизора в тот же день сделался известен целому городу и ревизору уже готовилась отличная пилюля, которую он должен был потом публично проглотить. На следующий день один из важных людей в городе давал обед в честь дня своего рождения, в числе многих на этот обед приглашен был и ревизор. И здесь-то ему ощипали крылышки и дали проглотить эту пилюлю! В числе гостей нашлись такие, впрочем, которые, хотя и стороною, но тем не менее весьма метко высказали ревизору в слух всех, ту мысль, что если и одного человека не хорошо заставлять долго ожидать себя и несвойственно начальнику, то тем и не простительнее начальнику заставлять ожидать его целые сотни человек, которых он должен бы жалеть, потому что они еще дети, требующие ухода за ними, и что наконец, если начальник сделал какую-нибудь ошибку и несправедливость по отношению к своим подчиненным, он должен непременно загладить и поправить ее, чтобы ропота на его действия и неудовольствии ни в каком случае не было. Нужно было ревизору слишком неразумным быть, чтобы не понять, что это говорилось на его счет, нужно было быть совершенно нечувствительным и безжалостным остаться, чтобы не пожалеть ему после этого об учениках. И вот ревизор после того все тише и тише стал обходиться с учениками и даже с ректором сшёлся так близко, как будто между ними и не было никаких неприятностей. Так как такая перемена с ревизором случилась совершенно неожиданно и внезапно, то и поднялись снова о нем толки, говорили весьма многое, все, что только говорится о всяком ревизоре, который совершенно неожиданно переменяет свой тон и обхождение со всеми.