IХ. Новые наставники в семинарии

Семинаристы не такого рода люди, чтобы они долго стали задумываться над чем-нибудь или останавливаться перед какими-нибудь неудачами и невзгодами в своей семинарской жизни. У них на все существует своего рода тактика, которою они всегда почти побеждают своих врагов и избегают опасностей, и разве только как-нибудь врасплох захватит их противник и на время одержит верх над ними. Задумал, например, инспектор прогуляться по квартирам в зимний вечер, при посредстве, так называемого у них, живого телеграфа, все квартиры узнают о его намерении прежде, чем он успеет попасть на какую-нибудь квартиру, задумай опять инспектор «воздвигнуть на семинаристов гонение» и преследовать их и явными и тайными путями за курение табака, беганье из класса, посещение трактира «Киреича», хождение в театр или еще за что-нибудь, в результате в конце концов окажется одно и тоже, семинаристы, на время подчинившись всем его распоряжением безмолвно и безропотно, «но лишь отведут ему глаза».

Но никому так не приходится побороться с учениками, как вновь поступающим в семинарию наставникам. Задумай только вновь поступивший наставник немного показать ученикам свое я и поосаниться над ними, так ему придется побороться с ними не на шутку. Как ни осанься он над учениками, ничего не выиграет, что ни делай он для того, чтобы показать свое я пред учениками, все будет в проигрыше, ученики заставят его уважать их права. Правда, заберет потом и наставник учеников в свои руки, но ведь это еще бывает только «потом», не вдруг делается. Уж семинарист без боя никогда не отдастся во власть наставника, прежде, чем наставник приобретет власть деспотически обращаться с учениками, и прежде, чем он успеет сделаться такою грозой для учеников, как «Исаия грозный», ему самому придется выдержать страшную атаку учеников, против него направленную ими со всех сторон, в течении нескольких курсов, следующих непосредственно один за другим. Будь то наставник прямо из-за академической скамьи поступивший в семинарию или наставник уже пожилой, перешедший в семинарию из какого-нибудь другого учебного заведения, все равно ему не миновать борьбы с семинаристами при первом же поползновении его показать свое я пред ними и забрать их в свои руки.

Против каждого нового наставника семинаристы ведут свою атаку с тактикою, соображаясь со степенью его осанки над ними и с его деятельностью, и действуют энергично и смело. Часто участь наставника по отношению к ученикам решается самым первым впечатлением, какое произведет он на своих учеников своим появлением пред ними на самый первый раз, ученики с разу отгадывают его, каков он будет по отношению к ним. Быть или не быть новому наставнику любимцем и душою своих учеников, это видно бывает с первого раза, и даже из того, как ученики зовут его между собою. Известно ведь, что в товариществе у семинаристов один ученик известен для всех просто по одному только имени, другого все зовут по имени и отчеству, третьего по имени, отчеству и фамилии, четвертого по одной только фамилии, а иного называют полуименем и даже каким-нибудь придаточным именем, полученным от товарищей. Наставников своих, между собою, ученики тоже зовут иного по одному имени или по одной фамилии, другого по имени и отчеству, или по имени отчеству и фамилии, а иного и полуименем, а то так и вовсе иной всем известен под каким-нибудь особым именем, данным ему учениками, которые между собою иначе его и не называют, как только этим именем. И все это верно основано и на характере самых лиц и на отношении их к ученикам, так что уже по одному тому, как ученики зовут какого-нибудь наставника можно иногда узнать, какой он имеет характер и любим ли он учениками. Остроумие учеников в этом случае так метко, что оно никогда не ошибается, имя, данное учениками наставнику на самый первый же раз его свидания с ними, навсегда остается неизменно верным его характеру и отношению к нему учеников.

Счастлив тот наставник, которому на самый первый раз ученики не проложат никакого нового имени, или нового прозвание! Он непременный будет любимец учеников. Но горе тому наставнику, которому на первый же раз ученики дадут какое-нибудь, если не позорное, то все же неприличное имя, он никогда не может быть любимцем и душою учеников. Много пройдет курсов, не останется в семинарии ни одного ученика, который бы мог запомнить поступление в семинарию этих наставников, а отношение и расположение к ним учеников почти останутся такими же, каковы они были при самом поступлении их в семинарию. Из курса в курс будет сохраняться одно и тоже расположение учеников к наставникам. О наставнике, на самый первый раз умевшем заслужить любовь учеников, будут по преданию передаваться рассказы, как о хорошем наставнике, и он всегда будет любим всеми курсами. Напротив того, о наставнике, на первый раз получившем себе новое прозвание, будет переходить не добрая память, имя или прозвание его, данное ему учениками, встретившими его в самом начале его службы в семинарии, перейдет к самым отдаленным курсам, перейдут вместе с тем и разные остроумные анекдоты на его счет выдуманные учениками,⁴³ и если бы даже он во многом переменился в своем обращении с учениками, он не будет любим учениками, его могут все бояться, но любить никогда. Всего лучше это можно видеть в примере.

В курс Владиславлева в богословии в мутноводскую семинарию случилось прибыть зараз трем новым наставникам, два из них поступили прямо из-за академической скамьи на класс церковной истории и соединенных с нею предметов в богословском и философском классах, а третий на класс словесности. Всем им пришлось выдержать атаку учеников, направленную против них. Вот как это все было.

Перед окончанием философского курса Владиславлева, один из наставников церковной истории умер, а другой переведен был в другое учебное заведение. На место их тотчас же по окончании академического курса прямо из-за скамьи были назначены, окончившие курс академический с званием профессора, некто М. родом вологодец, и Бетуллин. Само собою понятно, что не тотчас же они приехали в Мутноводск как только начался новый учебный курс, а тогда уже, когда назначение их было утверждено подлежащею властью. А ученики между тем успели уже собрать кое-какие сведение об этих вновь поступающих наставниках. Один из товарищей Владиславлева после вакации уже сообщал ученикам свои сведение о новых наставниках. «Господа! – говорил он товарищам, – был я ныне во время вакации в академии, где имел случай видеть вновь поступающих к нам наставников. Один из них, вологодец родом, говорит все на «о» по-владимирски, ходит, точно сыч, надувшись, глаза у него точно мышиные, лице маленькое, губы немного отвислые. Я расспрашивал про него в академии, говорят, что он учился там хорошо, но немного хромает на оба колена – пропитан ходячими идеями материалистическими и страшный сутяга». «А вот посмотрим, что за птица, – говорили ученики, – За этим ведь дело у нас не станет... пусть только он покажется к нам»... «А другой, господа, – продолжал рассказчик, – другой Владимир Яковлевич Бетуллин, солидный господин, говорят, очень умный человек и степенный... Хоть бы он в наше отделение, Бог дал, достался, а тот что-то в роде того, что говорится, человек ни рыба, ни мясо... ему нужно бы дать фамилию не Можжевельников, а Чуприков, потому что у него спереди висит какой-то чуб»... – «А вот увидим, увидим, что за птицы и тот и другой», – говорили товарищи...

Прошло после того много времени, первая треть нового курса уже кончалась, начались во всех классах повторение, а новых наставников все еще не было, ученики уж и думать о них забыли, и готовились одни сдавать экзамен по церковной истории и соединенным с нею предметов. Наконец М. приехал первый, и как раз за две недели до рождественского экзамена явился в семинарию.

– М. приехал, – сказал в одно утро Николай Андреев Canis’ов, вбегая в класс.

– А ты почему знаешь? – спросили его товарищи.

– Сейчас только он к ректору прошел.

– Ты видел его?

– Как же, Господа! И говорил с ним...

– Ну что, каков?

– Любой из наших старших осанистей его. Верно он какой-нибудь, господа, запивоха и страшный будет забияка, мороз в двадцать пять градусов, а он пришел сюда в одном плохеньком ватном пальтишке с кошачьим воротником... Прошел по коридору и не поклонился никому, спросил, где живет ректор, и пошел себе прямо к ректору... такой мухартый... точно мальчишка...

– А вот увидим, – сказали одни.

– Нужно, господа, что-нибудь получше к нынешнему классу приготовить из церковной истории, он, верно, сегодня придет к нам на класс, – сказали другие...

Весть о приезде нового наставника быстро облетела всю семинарию. Богословы и философы, у которых были в этот день классы церковной истории, сговаривались приготовить к классу то, что всего лучше у них было повторено, других же классов ученики столпились в коридорах и ждали, когда пройдет от ректора новый наставник, чтобы взглянуть на него. Толкотня в коридорах вдруг сделалась такая, что сам инспектор должен был посылать учеников в класс, и то мало в том успел. «Чего вы тут, болваны, стоите? Пошли же в класс!» – говорил инспектор, бегая по коридору, а ученики все себе ходят по коридору, не обращая на него внимание, и дотоле не уходят в класс, пока, наконец, какой-нибудь наставник не пойдет в свой класс и не позовет к себе своих учеников... «Идет, господа – раздалось, наконец, в коридоре, – вместе с ректором идет на класс, – пронеслось в другой раз, и ученики разом все разошлись по классам. Прошло несколько минут и дверь в богословский класс, наконец, растворилась, вошли ректор и М. Прочли молитву. Ученики поклонились вошедшим.

– Вот вам, господа, новый наставник! – сказал ректор.

Ученики взглянули внимательно на своего нового наставника и сделали все довольно кислую гримасу. М. стоял по средине класса молча и уставился в землю лбом. Ректор с веселою улыбкой взглянул на учеников и заметил с разу, что новый наставник не совсем-то им нравится.

– Прошу вас, господа, любить, да жаловать своего нового наставника, – сказал снова ректор, – Будьте также к нему ласковы и расположены, как и к прежним наставникам того же класса вы были расположены.

– Хорошо! – подумали ученики, – мы его пожалуем... сова-то видна, говорят, по полету...

Прошла снова минута в молчании. И ректор, и ученики ожидали, что вот-вот новый наставник, наконец, надумается и скажет хоть что-нибудь на первый раз, а он все себе стоял молча на одном месте.

– Ну, оставайтесь с Богом! – сказал ректор и вышел из класса, полагая, что он своим присутствием стесняет на первый раз нового наставника.

Новый наставник теперь остался лицом к лицу с учениками и должен же был, наконец, хоть слово сказать им.

– Какой у вас сегодня урок? – спросил он, подходя ближе к первому столу.

– О четвертом веке повторяли, – сказал в ответ цензор.

– Дайте мне список вашего класса.

Цензор подал ему журнал, где был написан на первой же странице разрядный список. М. сбросил с себя пальто, и остался в одном фраке, потом он расстегнул фрак на все пуговицы, кроме самой нижней, достал из бокового кармана маленький карандашик, заставил первого ученика читать лекцию⁴⁴ и стал ходить по классу. В эту пору он представлял из себя самую смешную фигуру, ходил по классу, согнувшись и едва переступая, на пальчиках, миниатюрный свой карандашик положил в рот и постоянно вертел его между губами, фрак в эту пору оставался не застегнутым, и М. от того еще пошлее представлялся ученикам, чем каков он был на самом деле...

«Ну-ну, – думали ученики, – вот так прислали к нам ворону. Но, погоди! Мы с ним сделаемся». Ученики все присматривались к своему новому наставнику и подмечали зорко каждое его движение, а тот все ходил по классу, едва переступая, доколе ученик не прочел ему всей своей лекции.

– Только у вас лекции? – спросил он, когда читавший остановился, и стал прямо против учителя.

– Довольно и этого, – сказал ученик с сердцем, потому что читал-читал да уже и уморился.

– Гм! Довольно... Нужно получше повторять...

– Вот так малый! – подумали ученики, – На первый раз, и уж говорит, нужно получше повторять! Погоди! Мы тебе не так еще будем повторять.

– Господин Глаголев! – снова сказал М. – Прочтите вы лекцию.

Глаголев начал читать и опять-таки всю прочел, а наставник все по-прежнему ходил по классу.

– Только? – снова спросил он, когда все было прочтено.

– Только.

– Гм! Тоже нужно лучше.

– А позвольте вас спросить, в чем, по-вашему, заключается хорошее знание? Мы не можем вам дотоле отвечать так, как вам хочется, пока вы сами не выскажете нам, как нужно готовить лекцию, – сказал некто Никольский.

– А в том, чтобы вы могли безошибочно читать лекцию вашу, не изменяя слов учебника... Лучше учебника ничего не выдумаешь...

– Гм! – сказал Никольский, подражая манере своего наставника, – Мы же этого не знали. Но во всяком случае позвольте вас просить не слушать нас сегодня, мы вам к следующему классу приготовим лекцию именно так, как вы любите. А теперь займемся чем-нибудь еще.

– Как ваша фамилия?

– Никольский.

– Я на вас скажу инспектору, вы дерзки...

– Дело ваше. Только, прошу вас, жалуйтесь на целый класс, я говорю от лица всего класса... А урок-то нам к следующему классу извольте уже сами дать...

– Готовьте сами, сколько хотите...

– Но если мы вам одну страничку приготовим?

– Так что же?! Я за ваши дурные ответы на экзамене не буду отвечать...

Пробил звонок и М. ушел из класса поспешно, не дождавшись окончание молитвы и даже не кивнувши ученикам головою пред своим выходом из класса.

– О-го-го, господа! – говорили ученики по окончании класса, – вот так учителя к нам прислали! С первого же класса, да так осаниться над нами стал... Нужно его получше разучить, чтобы помнил нас...

– Разучить! Разучить его, господа! – кричали все в один голос. Нужно вот еще философов предупредить, чтобы и они его получше отделали.

– Таких у нас еще не было в семинарии, – сказал кто-то.

– Да его и рожа-то доказывает, что он порядочная будет... сказал другой, – Ему бы и фамилию-то нужно дать Чухриков, потому что он похож на чухну...

– Это просто, господа, цуприк какой-то, сказал третий.

– Ах господа! – подхватили многие, – Его нужно назвать цуприком.

– Цуприком, цуприком, – повторили все.

– А его фрак, господа, точно Тришкин кафтан, – заметил Никольский, – Без смеха на него и смотреть нельзя...

– Да он и сам-то немного похож на Тришку, который день и ночь шатается по улицам пьяный и растерзанный, – заметил еще кто-то...

– И то ведь, господа, похож, и очень похож, – подтвердили другие, – Его так нужно и назвать Трифон Трифонов Цуприк...

– Браво, господа! Тришка, Трифонов Цуприк...

– Bravo, bravo bravissimo, bravo! – крикнуло несколько голосов.

– Bravissimo! bravissimo! – подтвердили другие.

– Αξιος, άξιος, άξιος, – пропели третьи.

– Satis! – крикнул Никольский, – Нужно все это передать философам.

В коридорах между тем была своего рода потеха. В надежде видеть нового наставника, ученики после звонка так плотно столпились все у лестницы второго этажа, что и пройти было трудно между учениками. Как только показался с верху М. взоры целых сотен учеников устремились на него, и невольная усмешка пробежала из конца в конец между учениками и наконец разразилась смехом. «Тьфу вы, окаянные!» прошептал М. и почти рысью побег по инспекторскому коридору.

– Ну, что? Каков? – спросили все Николая Андреева Canis’ова.

– Пошел на нас жаловаться инспектору, – ответил тот.

– Как так? Уж пошел на вас жаловаться?

– Очень просто, – сказал Николай Андреев, и в слух почти целой семинарии рассказал все, что случилось на классе.

– Да ты, верно, брешешь! – заметили ему некоторые из казеннокоштных философов, за одно с ним подвизавшихся на поприще амура – Ведь тебя не даром прозвали все canis’ом, ты, верно набрехал нам теперь...

– Ну вот еще, дураки! стану я вам брехать! Что тут мне в этом толку! Ведь это не Юлия, или не Лидия. Когда бы про них толк шел, можно бы и сбрехать что-нибудь.

– Что, господа, видели нашего Трифонова? – спросил в эту пору сходивший по лестнице Никольский. – Каков Цуприк?!! Николай Андрев небось вам уж рассказал все про него?

– Да неужели это правда? – спросили многие.

– Правда... Пошел уж на нас жаловаться инспектору...

– Разучить его!

– Да, разучить, разучить! – пронеслось по всем уголкам, и чрез несколько минут все планы богословов, как лучше можно разучить нового наставника, и все новые имена, и прозвища, данные ему учениками, были известны всей семинарии, а философы в тот же день на классе назвали его Трифоничем в глаза, и тоже посчитались с ним.

– Плохо вы повторяете! – сказал М. одному философу, о котором товарищи говорили, что он в тысячу раз осанистее М.

– Ошибаетесь, Николай Трифоныч! Я хорошо знаю, – сказал тот в ответ довольно гордо.

– Пока не Трифоныч, а Никифорович, – сказал М. тоже довольно гордо, – Трифоныч, а не Никифорыч... кажется, так вы сказали?

– Да, так...

– Я вот вас запишу в журнал...

– Сколько вам угодно, только позвольте узнать, за что? Господа! Вы не знаете, за что меня хотят записать в журнал? – обратился ученик к товарищам.

– За то, – ответил кто-то, – что ты назвал их по отчеству Трифоныч, а их не так зовут, а Никифорович.

– О, за какие пустяки! А я думал, и Бог знает за какую вину! Так я же не знал, что так зовут... Мне сказали, что Трифоныч, я и назвал так. Если за такие пустяки писать нас в журнал, так и журналов в правлении не достанет, да при том же, если меня и записать за это, так разве только для того, чтобы вся семинария посмеялась над мудростью нового наставника...

– Я на вас буду жаловаться отцу ректору...

– Можете. Я за себя отвечу, ответите ли вы-то?

М. вспыхнул, и спросил другого ученика.

– Что, много взял? – проговорили тихо ученики.

На следующие два дня в богословском классе происходили новые занимательные сцены. Делалось все аккуратно по составленному учениками плану...

– Господин Никольский! – сказал М. как только пришел на второй класс.

– Здесь! – отозвался тот, – Что вам угодно?

– Вы, верно, сегодня знаете урок хорошо?

– Да, знаю хорошо...

– Извольте читать.

Никольский начал читать по книге без всякой совести. Ученики сидят смирно, никто и не улыбнется, а М. все ходит по классу на цыпочках и слушает.

– Довольно! – сказал он наконец.

– Кажется, ведь хорошо? – сказал Нилольский, – С подлинным верно?

– Да, хорошо, только в книгу-то не нужно бы заглядывать.

– А это, знаете ли, для большего шику, чтобы точь-в-точь все было безошибочно, с подлинным верно...

– Я вам все равно поставлю в списке два...

– Это дело ваше... хоть нуль пишите, мне все равно.

М. спрашивает еще одного, другого, третьего, спрашивает еще несколько человек, все читают по книжке. Он начинает вызывать учеников на средину класса, никто не отвечает, все стоят столбом и отказываются незнанием. Он начинает наконец по порядку спрашивать у учеников, знает ли тот или другой лекцию. это всех слышит одно и тоже, «не готов», «не читал», «не знаю».

– Что же вы, господа, сговорились, что ли, ныне за партою читать по книге, а на средине говорить, не читал? – сказал, наконец, М.

– Может быть и сговорились! – ответил Никольский.

– Я вас всех в журнал запишу...

– Извольте наперед лекции поменьше задать, а тогда и пишите нас, сколько угодно...

– Хорошо! Ну, вот вам, к следующему классу повторите седьмой век... Если снова также подло будете отвечать, то всех вас перепишу в журнал.

Пришел следующий, третий класс.

– Господи Руднев! – сказал М.

– Вышел! – кричит сам же Руднев.

– Господин Михайловский!

– Вышел! – кричит сам же Михайловский.

– Господин Русаков! Тоже вышел?

– Вышел.

– Господин Розов! Тоже вышел?

– Вышел.

– Гм! все вышел и вышел, – проворчал М. и начал всех спрашивать подряд, и все один и тот же ответ – «вышел» – слышит он. Каждый за себя кричит, «вышел!» – пользуясь тем случаем, что наставник, кроме двух-трех человек в классе, никого еще не знает в лицо.

– Гм! – сказал опять наставник, – все вышли, а полон класс народу... Кто же здесь сидит? Или ученики другого класса?! Ведь я буду нуль писать тем, кого нет в классе, и в журнал запишу.

– Сделайте одолжение.

– Господин Сахаров!

– Вышел! – отвечает сам же Сахаров.

– Ну вот же ему нуль за то, что вышел. Цензор! Запишите его в журнал. Господин Петров тоже вышел?

– Вышел.

– И ему нуль. Тоже в журнал пишите.

И начал снова переспрашивать всех учеников и каждому ставил он нуль в списке и всех записал в журнал.

– Что же это такое? – сказал, наконец, М. – Или вы сговорились сегодня меня обманывать своим выходом? Я буду о. ректору жаловаться на ваше невежество...

– Ваша как фамилия? – спросил М. у Богданова, сидевшего на правом столе.

– Богданов.

– Зачем вы говорили, «вышел», когда я вас спрашивал?

– Вы меня не спрашивали – пропустили...

– А ваша фамилия?

– Поярков.

– Вы зачем говорили «вышел»?

– Да вы меня и не спрашивали... пропустили...

– А у вас нуль поставлен...

– Посмотрите...

М. пересмотрел список, и не нашел в нем фамилии Пояркова. «Такой фамилии здесь нет!» – сказал он.

– Значит, я у вас пропущен... Извольте записать под десятым...

– А урок знаете?

– Нет.

– Отчего?

– Не счел за нужное читать его для того, чтобы отвечать.

– Вы сговорились меня оскорблять своим дерзким невежеством! Я сейчас же иду к отцу ректору и жалуюсь на вас... С вами более нечего делать...

– Идите! Мы готовы к ответу.

Рассерженный М. схватил свою фуражку, накинул пальто и побег к ректору с жалобою на учеников. Чрез полчаса он возвращается назад и приносит с собой записку, писанную рукою самого ректора, ректор требовал к себе для объяснений первых пять человек, как представителей всего класса. Те тотчас же собрались и отправились к ректору, показывая своему наставнику вид, что они вовсе не трусят явиться к ректору.

– Что вы там не ладите со своим новым наставником на первых же порах? – спросил ректор явившихся к нему учеников, – Он жалуется, будто вы оскорбляете его.

– Не знаем, ваше высокопреподобие, что считает он за оскорбление, то ли, что многие отказались отвечать ему лекцию, или то, что мы высказали ему свое желание слышать что-нибудь от него при чтении лекций на классе, по крайней мере, мы знаем, что поводом к жалобе на нас было именно это обстоятельство. Но вся причина неудовольствий между нами и им заключается не в нас, а в нем, в его до крайности невежественном с нами обращении. Не отвечать ему лекции мы вынуждены были необходимостью, физически было невозможно приготовить за раз целый седьмой век из истории и потом каждому при ответе читать ему слово в слово по учебнику и к тому же из конца в конец.

– Но вы бы читали ему, как могли...

– Сначала и читали ему все, и хорошо читали, но он кричал на нас и при этом, как на мальчишек, говорил, что мы дурно повторяем и писал по два балла под такие ответы, под которые вы ставите нам по семи на экзаменах, и, сверх того, еще говорил в угрозу, что он на экзаменах будет только «резать нас при ответах». Каждый после этого счел за лучшее отказываться незнанием урока, чем отвечать ему.

– Во всяком случае, сказали ученики, мы просим вас передать ему – повежливее обращаться с нами, а мы со своей стороны будем во всем вести себя исправно...

– Хорошо я переговорю, с ним, только уж вы видите себя аккуратнее, не подавайте повода к новым жалобам. Идите с Богом... Передайте всем своим товарищам мои слова.

– Еще одно нужно вам объяснить, – сказал цензор, бывший в числе пришедших учеников.

– Что такое? Говорите!

– Николай Никифорыч, всех учеников ныне записал в журнал вышедшими из класса, когда мы все были в классе. Он, верно, вам этого не объяснил, а отец инспектор теперь подумает, будто мы и в самом деле все выходили из класса, подвергнет нас наказанию за это...

– Он мне не объяснял этого... Как же так, он записал?

– Дело было очень просто. По приходе в класс, он спросил Руднева, сказали, что его нет на классе – вышел, потом он спросил Петрова и Михайлова, их тоже не было в классе, и потому сказали опять, что они вышли. Николай Никифорыч взял журнал, начал всех перекликать по списку, отвечать сам «вышел», писать всем по нулю в списке и записывать в журнал... Все сидели и молча смотрели на него, потому что сочли за лучшее молчать, чтобы доказать ему, что он в своем гневе слишком далеко заходит – видит перед собою целый класс учеников и пишет всех вышедшими...

– Хорошо, я переговорю обо всем с наставником.

Ученики поклонились ректору и вышли из его комнаты.

– Ну, – говорили дорогою ученики, – погоди, проклятый Цуприк! Мы ему докажем, как на нас жаловаться ректору... Еще поплачет дружок от нас.

– Что? Хорошо вас отец ректор-то пробрал?! – сказал М. встречая входивших в класс учеников.

– Хорошо.

– Гм! Хорошо!! Верно, еще плохо, когда отвечаете.

– На вопрос всегда нужно отвечать.

– Ну да, нужно!! Вот он вас еще хорошенько проберет, так тогда и будет нужно.

– Что ж делать-то!

Кончился класс. М. вышел из класса, а ученики все столпились около ходивших к ректору.

– Ну что, господа, чем дела кончились? – спрашивали все.

– Отец ректор просит нас всех вести себя как можно осторожнее, а с Цуприком он хочет сам обо всем переговорить.

– А вас-то порядочно пробрал!

– Ничего! Он очень хорошо обошелся с нами, а уж мы-то тут и навалились на Тришку, все рассказали ректору, и, уж разумеется, себя поставили во всем правыми... Только слышите, господа? – пожалуйста с этих пор осторожнее держите себя...

– В самом деле, господа! – сказал один из первых учеников, – Трифонова разучить нужно, об этом и толку мало, только нужно действовать теперь совсем иначе. Вот что мы сделаем, по полученным из академии сведениям, достоверно известно, что Цуприк заражен новомодными идеями материализма и нигилизма и любит «точить зубы» в спорах, вот мы и подделаемся к нему с этой стороны, заденем его за живую струнку, вызовем его на откровенность с нами и потом пойдем затягивать классы разными возражениями... Цуприк с нами каждый класс будет спорить, а время-то все будет уходить и уходить... придет экзамен, мы и по необходимости будем разыгрывать столбняка.

С следующего же класса ученики повели себя иначе, стали и ласковы к своему наставнику, и откровенны, и лекцию все хорошо отвечают, так что сам даже М. дивился такой перемене и видимо торжествовал, представляя себя победителем...

– Что, господа, говорил он, потешили? Верно вас хорошо ректор-то пробрал...

– Что же делать! – отвечали ученики, – Сила, как вы выражаетесь, солому ломит...

– Да, сила солому ломит! Мы сила, а вы солома, так вы бы и не вооружались против силы...

– Что ж делать! Попытались раз, а больше уже не будем.

– То-то не будете! Небось, посбавите и еще спеси-то!

– Мы теперь уж и на экзамене-то хорошо будем отвечать...

– Ну это еще посмотрим! А я-то еще вас буду «резать» на каждом шагу, забыли?

– Нет, уж вы, пожалуйста, «не режьте» нас...

– Хорошо... хорошо... мы это еще посмотрим…

– Да что же вам пользы будет в том, если мы будем резаться? Мы ваши ученики и вы должны поддерживать нас...

– Я докажу тогда, что вы дурно учились в эту треть, да заставлю вас учиться в следующую треть и прожучу вас хорошенько...

– А мы все будем хорошо отвечать и докажем вам, что мы и без наставника учились хорошо, а при наставнике будем учиться несравненно лучше... мы докажем это на деле...

– А вот посмотрим... Это вам сделает честь, а нам доставит удовольствие после до слез посмеяться над вами и доказать вам, что вы теперь подло учились...

– Ну, вот увидите... мы это покажем на деле...

На экзамене к Рождеству в самом деле все отвечали по церковной истории хорошо, не смотря даже на то, что М. нисколько не поддерживал учеников, а видимо старался сбивать их с толку, ни один из них ни столбняка не разыграл, ни сконфузился. Сам даже М. хорошо сознавал исправность ответов его учеников по истории и лишь из одного упорства старался доказывать им, будто они все вообще весьма дурно отвечали по истории.

– Не правда ли, Николай Никифорович, ведь мы хорошо все отвечали по истории? – спрашивали ученики М. на первый же класс после Рождества.

– Ну уж хорошо!

– Да разве мы плохо отвечали?

– Так подло, что недоставало терпенья слушать вас...

– О, полно! Вы притворяетесь! А сами, небось, желаете, чтобы мы всегда также хорошо отвечали...

– Ну, уж нет! Только попробуйте на моих экзаменах также подло отвечать...

– Но мы на ваших экзаменах совсем иначе будем отвечать.

– То-то совсем иначе... Вот мы увидим это...

В наступившую январскую треть ученики все силы употребляли на то, как бы им подделаться под живую струнку М. и, наконец, достигли-таки своей цели, М. поддался своей страсти спорить с учениками. И пошла потеха! В том и классы проходили теперь у М. что ученики давали ему возражение за возражением, а он ораторствовал и являл пред ними свое искусство в спорах и свою мудрость, пропитанную идеями материалистическими и нигилистическими. О лекциях в эту пору и думать забыто было. Лишь только возьмется он за слушание лекции, сейчас же кто-нибудь и даст ему новое возражение, да такое заманчивое для него, что у него и духу недостанет оставить его без ответа. Иногда только догадывался М. что ученики нарочно стараются отвлечь его от слушания лекции своими спорами с ним, и тотчас же брался за свой список, оставляя без ответа данное ему возражение или предложенный ему вопрос. «Что это? – вскрикивал он в такую минуту, – Вы нарочно проводите время, чтобы я вас не слушал сегодня, и лекция прошла так!?

Господин Никольский! Скажите-ка лекцию свою». «Да нет же, Николай Никифорович! – скажет кто-нибудь, – лекцию мы все хорошо знаем... И что вам за охота слушать ее! Будто вы сами не знаете её! Ведь это так скучно и утомительно, тут нет ничего интересного для нас и для вас... Лучше ответьте на наш вопрос... Ведь вы действительно не так судите об этом предмете... Вы ошибаетесь в своем суждении о нем... Ведь это вот как нужно понимать».

И снова пойдет потеха! М. станет поддерживать свое мнение, а ученики утверждают со своей стороны, что они лучше его судят о данном предмете и не хотят уступить ему. М. рассердится и начнет ораторствовать, а там, глядишь, и звонок уже бьет инспекторский служитель... Даже и при повторении уроков пред годичными экзаменами на классе М. время проходило в спорах... Проводили, проводили ученики время в этих спорах и наконец провели до экзамена к году. На экзамене же уже не нарочно, а по необходимости все разыграли столба по истории, так что ректор на этом экзамене ужасно рассердился и дело завершилось тем, что все обрушилось на голову одного только М. На стороне учеников были как хорошие ответы на экзамене к Рождеству, так и то обстоятельство, что во всю январско-майскую половину учебного года М. не был ни один ученик записан не знающим лекции, третьего разряда к экзамену вовсе не было сделано по истории, а в первый записано более половины класса.

Дело это ректором доведено было до высшего начальства и кончилось строгим выговором М. за не успешность в преподавании. Ученики теперь торжествовали свою победу над своим, не любимым ими, наставником и при личном после каникул объяснении с ним на классе всю вину своих очень дурных ответов по истории на годичном экзамене взвалили на него же самого, они оправдывались пред ним тем, будто он на экзамене во все время или вовсе молчал, когда нужно бы было поддержать ученика, или же старался нарочно сбивать его с толку, когда ученик начинал хорошо отвечать... Наконец М. должен был понят и действительно понял, что все, что ни делалось доселе учениками, делалось именно с целью отплатить ему за жалобу на них ректору в самом начале его знакомства с ними и за дурное его обращение с ними. М. теперь немного присмирел и затаил в себе мысль так или иначе, но не остаться в долгу у учеников, так злобно насмеявшихся над ним, и непременно отплатить им так, чтобы они потом никогда не забыли его, а все последующие курсы боялись его пуще, нежели все боятся «Исаию Грозного». Теперь он уже и за дело принялся было как следует, стал сам рассказывать ученикам церковную историю и каждый класс слушать лекцию, и начал подделываться к ученикам, чтобы заслужить их любовь и расположение. Но уже поздно было поправлять то, что на самых первых же порах было испорчено! Любви и расположение к себе он ничем уже не мог теперь снискать у своих учеников, а ревностное занятие лекциями вскоре показалось ему слишком однообразным и скучным, так что он мало-по-малу впоследствии опять втянулся в свое ораторство пред учениками, только на этот раз более всего ораторствовал против монашества вообще, и в особенности против ученого монашества, занимавшего ректорские и инспекторские должности в семинариях и академиях. Это был тот самый наставник церковной истории, о котором выше замечено было, что он нелюбим учениками и пропитан ходячими идеями материализма.

Другой наставник по классу церковной истории, Бетуллин, был благоразумнее М. и на первый же раз показал себя вовсе не тем, чем показал себя тот. Он прибыл в семинарию месяцами двумя позже М.

– Господа! Владимир Яковлевич Бетуллин приехал, – сказал в одно утро старший Лавров своим товарищам.

– А ты почему это знаешь? – спросили его товарищи.

– Я сейчас был у о. ректора и видел его там... Он очень солидный господин... Да вы, может быть, сами видели его, перед началом классов он прошел по коридору от инспектора и пошел к ректору... Он еще так приветливо раскланялся со всеми учениками, бывшими в коридоре...

– Так это он самый?

– Да.

– О, какой молодец! Он солиднее всех наших наставников, и выражение лица у него очень доброе, приветливое и умное.

– Господа! Ведь, он сейчас придет к нам на класс, – сказал Владиславлев, – нужно поэтому получше приготовить лекцию всем...

– Да, нужно получше приготовить, – сказали все в один голос, и тотчас же все принялись просматривать свою лекцию.

Прошло с полчаса, и ректор с Бетуллиным вошли в класс.

– Вот вам, господа, новый наставник по классу церковной истории, – сказал ректор по прочтении цензором обыкновенной молитвы пред началом класса «Царю небесный».

Ученики внимательно взглянули на Бетуллина, и веселая улыбка тотчас же отчетливо выразилась, на лице каждого из них. Бетуллин ловко раскланялся со всеми и быстрым взглядом в мгновение окинул весь класс. Ректор своим испытующим и веселым взглядом окинул всех учеников, и заметное удивление выразилось на его лице.

– Надеюсь, господа, что вы скоро и искренно полюбите своего нового наставника и оправдаете мои ожидание хороших от вас успехов при новом наставнике... Желаю вам вполне счастливых успехов в ваших занятиях, – сказал ректор, и вышел из класса.

– Прошу, господа, садиться, – обратился Бетуллин, по уходе ректора, к ученикам, все еще стоявшим.

Ученики сели. Бетуллин прошелся раза два-три по классу совершенно ровным и довольно смелым шагом, как будто он вовсе не в первый раз видится с учениками, и потом обратился к ученикам с немногими, но довольно живыми словами, подействовавшими на учеников,

– Господа! – сказал он, – при первом моем свидании с вами, я не намерен доказывать вам пользу изучение тех наук, которые будут предметом моих занятий с вами, с этого обыкновенно начинают свое знакомство с учениками почти все наставники, но подобный прием знакомства так уж устарел, что его давно пора всем откинуть, да он ни к чему и не поведет, проучась треть в богословском классе, вы сами конечно хорошо сознаете всю важность каждой, изучаемой вами, науки. Скажу только одно, господа! Единственное, в деле изучение всякой науки, ручательство за успех – есть любовь к науке и взаимно хорошие отношение между наставником и учениками. На это мы и должны обратить свое внимание. И что касается до меня, то я со своей стороны вполне готов сделать все, чтобы упрочить взаимные отношение между нами, надеюсь, и вы тоже сделаете со своей стороны для своей же пользы. Единственное мое желание сделать вам добро, и я надеюсь, что это желание не останется без выполнения. Я так еще недавно вышел из-за академической скамьи, и все то, что я приобрел на этой скамье по части церковной истории и археологии, так еще свежо в моей памяти, что я вполне могу надеяться на себя. Думаю, что у меня достанет силы и уменья передать вам все то, что только я сам знаю... ваши же силы так еще молоды и восприимчивы, что вы в состоянии все хорошо усвоить, что будет вам передано. Будем с любовью относиться и к самой науке и друг к другу... Пока довольно, господа! Более близкое знакомство мое с вами начнется уже со следующего класса. Пока до доброго и приятного свидания в следующий класс!

Бетуллин поклонился ученикам, ученики все встали и ответили наставнику низким поклоном, и потом прочли молитву «Достойно есть».

– У вас, господа, вероятно, была ныне какая-нибудь лекция? – спросил Бетуллин, выслушав внимательно молитву.

– Да, была о том-то, – сказал цензор.

– Так вы потрудитесь приготовить к следующему классу опять тоже самое... Мы тогда побеседуем подробно об этом предмете, и выясним хорошенько лекцию...

Раскланявшись еще раз со всеми, Бетуллин вышел из класса.

– Вот так, господа, молодец Бетуллин наш? – говорили одни из учеников по уходе Бетуллина. – Он не то, что Трифонов...

– Да, оригинал, говорили другие. На первый раз не уронил себя, а там, наверное, не ударит себя лицом в грязь и будет у нас единственным добрым наставником...

– Вот посмотрим еще, что будет на следующий класс... как он покажет себя...

– Конечно, снова покажет себя оригиналом... Он человек нынешнего света, только не такой артист, как Трифонов, он человек с просвещенным взглядом на вещи, а такие люди никогда не ударят себя лицом в грязь. А что он человек оригинальный, и будет хорошим наставником, это можно видеть даже из одного того, что доселе еще ни один ученик не вздумал дать новому наставнику какое-нибудь новое имя или прозвание... Это верный признак того, что он будет всеми любим...

– Да, господа! Это правда, – сказал кто-то, – мы было уже здесь поломали голову, чтобы придумать Бетуллину какое-нибудь название, да – что? – дело не пошло на лад, он с разу нас озадачил и поставил в тупик... Осанка, да и только... оригинал какой-то, которому и имени другого нет... Слава Богу, что он в ваше отделение-то назначен был! у нас и ученики-то все молодцы...

– Молодцы к молодцам так и собираются...

– А козлы, господа, к козлам, – сказал кто-то иронически, – Трифонов сам козел, у него и ученики-то все отобраны какие-то козлы... Михаил Кацаб там, Иван Chèvre там, Павел Sieqe там, Иван Caper там, Василий Τράγος, тоже там, наконец, Алексей Козел⁴⁵ тоже там... Как есть все до одного козлы у Тришки...

– Ведь и то, господа, все там! Точно как нарочно все в одно отделение подобраны...

Последовал общий взрыв смеха, когда оказалось, что все ученики, которым дано было прозвание козел и для отличия одного от другого на разных языках, оказались в одном отделении у М., на что прежде никто не обратил почему-то внимание. Смеялись все от души такому случайному собранию козлов в одно стадо... Пробил звонок для смены, ученики разошлись из классов по коридорам, и в минуту сделалось известно целой семинарии, что Бетуллин оригинал неподражаемый, облетело как-то все уголки коридоров и то выражение, что «козлы собрались к козлам, а молодцы к молодцам», – оказалось, что и в философии два ученика, прозванные козлами, тоже были в отделении М. Последнее обстоятельство еще более наделало смеху в семинарии, и ужасно рассердило учеников М. которые, чтобы отомстить и отплатить подобною же остротою ученикам Бетуллина, старались придумать Бетуллину какое-нибудь новое имя или фамилию и к большей досаде их ничего такого не могли придумать. Не успев с этой стороны, ученики М. старались, по крайней мере, пророчить своим противникам и уверять их, что Бетуллин заберет их в свои руки и будет еще грознее, чем сам «Исаия Грозный».

– Вот смотрите, утверждали они, он вас проучит так, что будете его помнить, Он будет хуже самого «Исаии Грозного».

– Ну, – отвечали ученики Бетуллина, – это еще «вилками писано», да он никогда и не будет таким негодяем, каким вы воображаете его видеть. Вы лучше оставьте свои мечтание, да справляйтесь со своим Цуприком...

– Уж Цуприк отпетый... об этом нечего и говорить...

– Ну, это дело ваше, а нас оставьте в покое... иначе вы непременно будете с носом...

Зарекомендовавший себя хорошо пред учениками на первый раз, Бетуллин в самом деле впоследствии оказался единственным добрейшим наставником и любимцем всей семинарии. Было, правда, и у него кое-что в роде ссоры с учениками, и он подобно всем другим новым наставникам, при всем своем благоразумии, не мог сохранить себя от того, чтобы не показать своего я пред учениками, но все это было сделано шито и крыто между учениками его, которые не вынесли сора за порог своего класса, и послужило причиною усовершенствования Бетуллина. Дело произошло очень просто. Раз случилось как-то одному из учеников не ответить Бетуллину. Привыкнув всегда слышит хорошие ответы от своих учеников, и не желая дать ученикам послабление, Бетуллин вдруг вспылил.

– От чего же вы не знаете лекции! – сказал он гордо.

– Не читал, – ответил ученик.

– Как так не читали!? Вы, верно, не считаете своею обязанностью читать лекцию к классу, так вы ошибаетесь!

– Не то, чтобы не считал за обязанность, а так себе не прочитал, и не знаю...

– А какая была причина тому, что вы не прочитали?

– Много было лекции из Догматического Богословия дано...

– Не вам одним дана была такая лекция, а и всем... однако же, все отвечают, только вы одни осмелились сказать, что не знаете лекции... Причина ваша не основательна и не может быть мною принята во внимание...

– Если вам недостаточно этой причины, сказал наконец довольно гордо ученик, так скажу вам, что я просто не хотел читать лекции...

– Как вы смеете, так говорить мне?! Я вас сейчас в журнал прикажу записать. Я никогда не согласен потворствовать вашим слабостям... На первый только раз прощаю вам ваш поступок, а в другой раз пощады не будет.

– Эге, господа! Он еще осаниться над нами хочет, – говорили ученики после класса...

– Нужно. Не отвечать ему в следующий класс.

– Не лучше ли, господа, объясниться с ним и заявить ему свое неудовольствие на подобное обращение с нами? – возразил Владиславлев, – Ведь как хотите, господа, мы очень дурно поступим, если оскорбим его своими дурными ответами... Владимир Яковлевич пока еще не заслужил того, что мы не читали ему лекции и не отвечали на классе...

– А на Покровского-то он приосанился??!

– Но Покровский сам дурно поступил, не знал лекции, он на первый раз должен бы был попросить себе прощение или извинение у наставника, а он загрубиянил с ним... Нельзя же в самом деле наставнику на такую грубость смотреть сквозь пальцы... Покровский положительно виноват кругом и достоин наказание нашего товарищеского... Он нас всех осрамил как не приготовлением урока, так грубостью пред наставником.

– Не отвечать... не отвечать! – крикнули почти все.

– Как хотите, господа, в угоду всему классу я скажу, что не читал лекции, если меня спросит Владимир Яковлевич, но не откажусь ему отвечать так, как он объяснял нам лекцию, – сказал Владиславлев, – не желая и наставника обидеть и товарищей раздражить.

– Ну, это в воле каждого состоит, только урока по тексту учебника никто не должен читать.

– Ладно, господа! – снова сказал Владиславлев, – только, пожалуйста, дерзостей никаких не говорите... «не читал», да и полно... без дальнейших объяснений, чтобы дело не доходило до записывания нас в журнал... Последнее будет нам во вред, кроме того, что мы в глазах начальства будем этим компрометировать и себя, и Бетуллина, мы еще дадим тогда повод ученикам М. торжествовать над нами... Нужно сделать все так, чтобы все было у нас шито и крыто... сор из класса не следует выносить наружу... пусть это будет только между нами...

– Bravo, bгаѵо! Мы осрамим козлов и оставим их с носом... все шито и крыто, о неприятностях ни слова...

Приходит Бетуллин на следующий класс, спрашивает одного ученика, тот говорит, «не готов», спрашивает другого, – «не читал», спрашивает третьего, не может отвечать, спрашивает еще двух-трех, тот же слышит от них ответ, либо «не читал», либо «не готов». «Что же вы, господа, не учитесь?» – спросил Бетуллин. Все молчали. Не дождавшись ответа, Бетуллин сел на свое место и стал продолжать чтение своих объяснений по церковной истории. Видно было по всему, что он очень обиделся подобными ответами учеников. Ученики внимательно слушали его чтение и хоть бы шевельнулись. В классе вдруг настала почти небывалая тишина. Прошло таким образом несколько минут, Бетуллин несколько успокоился, ученики тоже стали держать себя свободнее. В эту пору на первом столе вдруг поднимается Дмитрий Матвеев, известный в семинарии смельчак, сообразительный и весьма искусный в спорах. Он дает Бетуллину возражение, тот как будто и не замечает Матвеева и не слышит его слов. Матвеев повторяет свое возражение, Бетуллин снова наказывает его своим молчанием. Матвеев, не теряя присутствия духа, снова повторяет возражение. «Сидите!» – сказал гневно Бетуллин.

– Разрешите мое сомнение, я и сяду, – сказал Матвеев.

– Я вам говорю, сидите...

– До тех пор не могу сесть, пока не услышу вашего ответа на мое возражение...

– Я вам говорю, сидите!

Нечего делать, Матвеев сел, но не надолго, прошло минут пять и он снова поднялся и новое дал возражение. Опять последовал тот же ответ, «сидите». Матвеев снова сел и опять не надолго. Дав время Бетуллину успокоиться от своего гнева, он еще одно возражение дал наставнику и, несмотря на его «сидите», не садился, а требовал от Бетуллина ответить на возражение. К нему скоро присоединился Лавров со своим возражением. Бетуллин вспылил пуще прежнего. «Сидите, господа, или я на вас буду жаловаться инспектору!» – сказал он.

– Как вам угодно, – ответил Матвеев, – если мы в чем-нибудь виновны пред вами, жалуйтесь на нас, а возражение наши все-таки вы должны непременно решить... собственная ваша честь требует того, чтобы возражение решались на классе...

– Напишите мне ваши возражение, в следующий класс я вам вынесу ответы на них...

– Но ведь эти возражение должны решаться не для нас только одних, а для целого класса, это интерес и достояние целого класса, а не отдельных личностей...

– Так все равно, вы можете прочесть мои ответы вслух всего класса, ваши интересы не пострадают от того...

– Но мы бы желали от вас самих слышать...

– Все равно... Напишите...

– Только те возражение прикажете написать вам, которые мы сейчас вам предложили для разрешения, или и другие можно написать теперь же, которые мы намерены были еще предложить? – спросил Матвеев у Бетуллина.

– Все равно, пишите и другие, если хотите, сказал тот сухо.

– Хорошо же! – сказали Матвеев и Лавров про себя, – мы тебе сейчас напишем не три возражение только, а двадцать три. Они тотчас же взяли по листу бумаги и, при помощи товарищей, написали каждый возражений по двадцати.

Бетуллин был верен своему слову, на следующий же день он передал перед классом Матвееву разрешение возражений и велел ему прочесть их в слух всего класса.

– Еще господа, сегодня написать ему десятков пять возражений! – сказали все, когда прочтены были ответы Бетуллина на предложенные ему возражение, и тотчас же принялись писать новые возражение.

Лишь только пришел Бетуллин в класс, Матвеев и Лавров тотчас же сделали ему несколько возражений на его ответы. «Напишите!» – сказал Бетуллин и принялся за слушание лекции. Но и на этот раз он услышал те же ответы, что и в предыдущий класс.

– Что же вы, господа, вовсе перестали учиться!? – вскричал гневно Бетуллин, – я прикажу вас записать в журнал... так делать нельзя... «Не читал» и «не готов» – разве это ответы!

Все сидят себе молча. Бетуллин прошелся раза два по классу, не зная, что делать.

– Господин Владиславлев! – сказал он наконец, вы читали лекцию к нынешнему классу?

– Нет, – отвечал Владиславлев.

– Почему же нет? Вам непростительно.

– Напротив, мне очень простительно.

– Почему же вы не читали и почему думаете, что вам простительно не читать лекции, когда вы занимаете место второго ученика в классе...

– Можно, и не читая лекции по нашему учебнику, знать тот или другой отдел истории хорошо...

– Если существует учебник и по нем задаются лекции, то каждый ученик обязан по нем читать лекцию...

– Разумеется, обязан, если он иначе не может знать того, что составляет предмет лекции текущего дня. Но я лекцию нынешнего дня знаю хорошо, и если вам будет угодно, выслушать, я отвечу вам основательно...

– Скажите о ереси иконоборческой...

Владиславлев начал говорить слово в слово так, как читал на классе Бетуллин, и отвечал так хорошо, что, Бетуллин сам такому ответу удивился.

– Вы имеете какие-нибудь записки по церковной истории или какое-нибудь другое руководство, кроме нашего учебника? – спросил Бетуллин, выслушав Владиславлева.

– Слушаю ваше чтение, да и составляю дома свои записки при посредстве других руководств.

– Хорошо, если вы так самостоятельно трудитесь и так внимательно слушаете все на классе. Но все же я советовал бы вам не пренебрегать и нашим учебником.

– Не вижу необходимости тратить напрасно время на заучивание лекций по такому учебнику, потому что я надеюсь, что вы будете продолжать свое чтение, а я буду составлять свои записки, на экзамене же отвечать все равно, по учебнику ли или таким запискам, лишь бы знать историю...

– Довольно с вас. Хорошо... Сидите!

Владиславлев сел, вполне довольный тем, что и наставнику угодил и товарищам, а Бетуллин спросил еще одного из высших учеников, но опять услышал ответ, «не читал».

– Господа! Я на вас буду жаловаться отцу ректору, пусть он меня рассудит с вами, – сказал Бетуллин.

– Как вам угодно, – сказали все.

– Да, я намерен довести до сведения отца ректора, что вы вовсе перестали заниматься делом... Я весьма этим не доволен... Так учиться нельзя... Я пойду к отцу ректору...

– Если вам угодно, идите, может быть, это и поправить дело... и чем скорее, тем конечно лучше...

Не сказав более ни слова, Бетуллин принялся за свое чтение, и не досидев до звонка минут десяти, вышел из класса и отправился к ректору. «Ну, господа! – говорили все, – Владимир Яковлевич, верно, пошел на нас жаловаться ректору, так нужно получше приготовить лекцию к следующему классу, и если ректор вздумает прийти, то стараться ответить, как можно лучше... Тогда понятно будет, от чего мы не отвечаем теперь». В следующий раз в самом деле ректор пришел на класс.

– Ну что, как занимаются у вас ученики, хорошо ли? – спросил ректор, окидывая глазами весь класс и обращаясь к наставнику.

– А вот я сейчас спрошу кого-нибудь, – отвечал Бетуллин, надеясь самым делом обличить дурное занятие учеников, и стал спрашивать тех, которые только что перед тем временем сказали ему, «не читал». Но он жестоко ошибся, в расчете, все ученики, спрошенные им теперь, неожиданно для него начали отвечать и отвечали хорошо. Из этого он должен был понять, что не отвечали ему все не потому, чтобы в самом деле они не читали лекции, а потому, что не хотели ему отвечать. Ректор тоже понял, в чем дело и дал это заметить наставнику.

– Занимайтесь с ними, – сказал он уходя, – они народ дельный и прилежный, старайтесь только узнать их хорошенько и быть к ним поближе.

В след почти за ректором вышел из класса и Бетуллин, и позвал к себе Владиславлева «на пару слов».

– Господин Владиславлев! – начал он, находясь с последним наедине в коридоре, – я вижу, что вы в своем классе человек более других рассудительный и надежный, поэтому я и желаю поговорить с вами по делу близкому и мне и всему вашему классу... Объясните мне, от чего зависит то, что те же самые ученики, которые мне в начале класса отказались отвечать лекцию, отцу ректору так прекрасно отвечали? Я не предполагаю, чтобы эти ученики могли после того, на классе, так хорошо приготовить лекцию. Они, наверно, знали ее прежде, но не хотели мне отвечать... Здесь верно есть какая-нибудь причина, а я желал бы ее знать...

– Да, на это есть причина у моих товарищей, которые все хорошо знают лекцию, но не хотели вам отвечать, и, к сожалению, эта причина скрывается в вас...

– Во мне?! Это для меня новость...

– Да, в перемене вашего обращение с нами с весьма недавнего времени, сверх нашего ожидания...

– Но в чем же именно заключается мое дурное обхождение с вами, которое было причиною таких беспорядков в классе?

– В том, что вы на первого же, случайно отказавшегося вам отвечать, ученика раскричались, и потом на деланные вам учениками возражение не обращали ни малейшего внимание. Это самое и подало всем моим товарищам повод думать о вас с невыгодной стороны, предположить, что вы в последствии будете обращаться с нами еще хуже... а как в нашей семинарии вообще ученики не отдают себя без боя во власть наставника, то и решились все мы, своим отказом отвечать лекцию, доказать вам, что подобное обращение к добру не поведет.

– Но ведь не отдаться же и наставнику во власть учеников! Это еще будет хуже...

– Это правда, как то, так и это своего рода крайности, которые ведут к беспорядкам. Но этого никто и не желает. Желают все того, чтобы вы лучше обращались с нами и ближе были к нам... слабостям нашим не потворствовали, но и за случайные недостатки строго не взыскивали.

– Если вы желали того только, чтобы я с вами попроще обходился и был снисходительнее к вашим случайным слабостям, так вы просто объяснили бы мне это после того же класса, и я не оставил бы без внимание вашей просьбы.

– Я так и советовал своим товарищам поступить, но они сочли за лучшее сначала показать вам на деле, как далеко может повести самый даже небольшой разлад между наставником и учениками, а потом уже выразить вам свое желание, и в настоящее время они поручили это дело мне...

– Гм! – сказал Бетуллин после непродолжительного молчания, – Я этого вовсе и не предполагал... Как же нам быть? Как нам все это дело уладить получше?

– Советов я не смею вам давать, но могу сказать вам откровенно, что в деле приготовление лекций к классу вам всего лучше положиться на добросовестность учеников...

– Но в этом случае что же может служить мне ручательством в том, что с вашей стороны не будет злоупотреблений в приготовлении лекций!

– Честь целого класса. Если класс примет на себя обязанность следить за добросовестным приготовлением лекций, то, будьте покойны, вы никогда не услышите подобных тем ответов, которые вы в эти дни слышали.

– Почему же вы так полагаете?

– Потому, что и вообще-то у нас не один человек не позволит себе того, чтобы вовсе не читать никогда лекций, и если в одно время почему-либо он не прочтет лекции, то прочтет ее в другое время, а к экзамену непременно каждый все приготовит. И если теперь так у нас бывает это, то при взятии на себя ответственности за лекции целым классом дело пойдет несравненно успешнее, не ответит наставнику для каждого легче теперь, чем тогда. Теперь ни записывание в журнал, ни крики наставника, ни даже самый карцер, не устрашат лентяя и не заставят его учиться... ничто подобное этому не подвинет его вперед... все это лишь ожесточает лентяя, а не исправляет...

– А тогда что же может его заставить учиться?

– Товарищество все в силах сделать. Быть негодяем пред лицом целого класса никто не решится. Если раз будет всем классом решено учиться по истории хорошо, тогда поступить против воли всего класса, никто себе не позволит, это у нас так водится. Тогда всякий лентяй будет заботиться о приготовлении лекции, да и сами товарищи на классе будут читать ему лекции, чтобы он знал их. Товарищество у нас дорого ценится, и того, что решено общим голосом, никто не осмелится нарушить. Доказательством этого могут служить вам наши ответы вам, «не читал» и «не готов», которые вы слышали в эти дни. Лекцию в последние дни положительно все хорошо знали, а не отвечал вам никто потому, что было положено не отвечать. Поэтому же самому и я, зная хорошо лекцию по тексту нашего учебника, должен был в угоду товарищам в первой в жизни сказать, «не читал» и еще к тому прибавить, что я и не считаю нужным читать. А если я вам отвечал так лекцию, как вы слышали ее от меня, так я на это имел право, я наперед заявил всем, что, сказав в угоду классу «не читал», я не откажусь и даже вызовусь сам отвечать так, как слышал от вас, и мне было это дозволено.

– Теперь я понимаю, в чем дело, думаю, что это в самом деле будет хорошим ручательством за добросовестное приготовление лекций. Только как же нам теперь сделать все это? Уже вы потрудитесь переговорить по этому делу со своими товарищами, да передайте тогда мне их об этом мнение...

– Ручаюсь вам, что товарищи на это будут согласны, они вас любят все от души и с трудом могли решиться на такой поступок против вас, чтобы не отвечать вам. За эту вину они теперь все готовы сделать, лишь бы только между нами и вами восстановить правильные отношение основанные на любви и взаимном уважении.

– Вообще я теперь во всем полагаюсь на вас, и поручаю вам уверить своих товарищей в том, что отныне я буду с ними обращаться вполне хорошо, благородно, а в случае чего-нибудь ненормального прошу прямо говорить мне все... Так потрудитесь же все это уладить... Затем, пока до доброго свидания.

– Еще одно, Владимир Яковлевич, нужно вам сказать.

– Говорите.

– Товарищи желают, чтобы вы на классе решали возражение.

– Но ведь на это много будет времени тратиться...

– Ничего! За то гораздо оживленнее будет класс.

– Ну, хорошо. Еще не имеете ли чего сообщить мне?

– Еще? Нам всем было бы очень желательно, чтобы все читаемое на классе заставляли кого-нибудь повторять, да если можно, совсем оставили бы наш сухой и уже отживший свои веки учебник, и заменили бы его своими записками.

– Первое зависит от меня, и я исполню его, второе не в моей воле состоит. Впрочем, по этому предмету я переговорю с отцом ректором, если он позволит, я оставлю тот в самом деле весьма трудный и неудобный учебник, и заменю его своими записками...Еще чего-нибудь не скажете ли?

– Более, кажется, ничего сказать...

– Ну так до доброго свидания? Уладьте там все получше.

Бетуллин раскланялся с Владиславлевым и пошел прямо к ректору, а Владиславлев отправился в класс.

– Ну что, Василий Петрович, как там дела-то наши идут? – говорили товарищи, встречая Владиславлева в дверях.

– Дела, господа, вот какого рода, мы поступили весьма скверно и вовсе понапрасну и жестоко оскорбили Владимира Яковлевича. Владимир Яковлевич такой добрый человек, каких еще не найдешь, и его грешно оскорблять. Когда я ему рассказал, в чем дело заключалось, так у него даже слезы навернулись на глазах. «Если говорит, я был причиною всех этих беспорядков, так вам стоило бы лишь сказать мне одно слово, и я никогда не дозволил бы себе подобного обращение с вами». Он так был благодарен, что отказался даже от права взыскивать за незнание лекции, и во всем положился на нашу добросовестность. Он надеется, что вперед мы не будем его оскорблять своими глупыми ответами «не читал» да «не готов». А я, господа, за весь класс поручился пред ним в том, что мы не замараем своего доброго имени и никогда не уроним себя пред его глазами, поэтому теперь прошу вас, господа, поддержать меня и оправдать мое за вас ручательство пред Владимиром Яковлевичем.

– Только-то?! Да вы расскажите нам все, как было...

– Извольте, господа, я расскажу вам, и вы сами увидите тогда, что мы должны оправдать его к нам доверенность, нисколько не злоупотребляя ею...

Владиславлев рассказал в слух всех весь разговор свой с Бетуллиным от слова до слова,

– Bravo! – крикнуло несколько голосов, – Козлы наши остались с носом. А Владимиру Яковлевичу мы на деле докажем, что мы умеем ценить хороших наставников. Отныне чтобы ни один ученик не смел отказываться, иначе горько будет тому, кто откажется, он нам не товарищ будет. Слышите, что ли? Sic,⁴⁶ господа?

– Sic! sic! – крикнули все в один голос.

Прошло после того новых два класса. Бетуллин показал себя совсем иным человеком, он так был кроток, обходителен и весел, что заметна была в нем резкая перемена, возражение все решал тотчас же, лекции объяснял, не читая свои записки, как было прежде, а передавая ее со слов, и так хорошо и ясно, и раздельно, как будто он просто разговаривал о чем-нибудь с учениками, повторять свои лекции он заставлял Владиславлева или Матвеева, которые повторяли их слово в слово. По окончании второго класса он сказал Владиславлеву, «передайте своим товарищам, что в следующий класс я буду слушать лекцию!» Владиславлев, передал это товарищам, и к следующему классу все ученики приготовились прекрасно. «Что же, господа, все знаете лекцию»? – спросил кто-то в тот день перед классом. «Я, братцы, не знаю», – сказал Дубенский. «Ах ты скотина! – разом крикнуло человек двадцать, – из класса его нужно выгнать, господа, чтобы он своим здесь присутствием не позорил нас и самого класса не осквернял... Извинись непременно перед Владимиром Яковлевичем». «Иди скорее сюда, – сказал Когносцендов, – иди, мы тебе расскажем лекцию». Дубенский подошел к первому столу и Когносцендов с Владиславлевым, раза по два каждый, рассказали ему лекцию. Пришел Бетуллин, спросил трех учеников, а в числе их и Дубенского, и они все ответили прекрасно, наставник вполне остался доволен их ответами и выслушав всю лекцию за три класса однажды, начал снова говорить лекцию к следующему классу. «Благодарим, Владимир Яковлевич», – все почти в один голос сказали Бетуллину по окончании класса. Бетуллин был вне себя от такой благодарности. И с тех пор дело пошло и пошло своим чередом, и чем далее, тем лучше. Бетуллин выпросил у ректора дозволение оставить классический учебник и вместо него выдавать ученикам свои записки. Записки его были так коротко и отчетливо написаны, что сокращали половину труда учеников, и так были легко и просто изложены, что ученикам стоило лишь однажды их прочесть после объяснений наставника, чтобы знать лекцию к классу. На классах все ученики отвечали всегда прекрасно, а на годичном экзамене так хорошо ответили, что Бетуллину от семинарского правление объявлена была благодарность за ревностное и успешное преподавание, а ответы учеников ректор ставил в пример всем, и особенно ученикам М. Бетуллин сделался таким образом единственным наставником и любимцем целой семинарии. Это был тот самый наставник церковной истории, о котором прежде было замечено, что он «очень дельный наставник, трудится изо всех сил, оценен учениками достойно и любим ими».

Третий новый наставник, поступивший на класс словесности прибыл в Мутноводск с неделю спустя после того, как Владиславлев вышел из больницы, и вскоре вся семинария пришла в волнение от его грубого обращение с учениками. Дело в том, что этот наставник Л. переведен был в семинарию из какого-то уездного духовного училища, где он занимал должность инспектора училища. Привыкши в училище к варварскому обращению с учениками, он и в семинарии хотел подобным же образом обращаться со всеми, на самый первый же класс он показал свое искусство в таком обращении – кого за уши отодрал Бог весть за что, кого пощечинами накормил, а у иного и целой горсти волос не досчитывалось на голове. На следующие классы повторилась та же самая история. Один из учеников вздумал было заметить наставнику, что такое обращение в семинарии не должно быть позволяемо себе никем из наставников, но получил за это три плюхи от наставника, да еще и в карцере просидел три дня, потому что инспектор, к которому он обратился было за защитою, без всяких объяснений велел его посадить в карцер. После этого затрепетали все ученики Л. и взволновалась вся семинария, так что недалеко было и до скандала. Едва только показывался Л. в коридорах, как тотчас же со всех сторон начинали ему шикать едва заметно и шептать, «Музыкант! музыкант!»⁴⁷ Дошло, наконец, до того, что ученики вовсе не стали снимать фуражки перед ним и кланяться ему. Л. сердился на это и мстил за это своим ученикам. Желая и всем вообще ученикам отомстить за себя и хоть на ком-нибудь сорвать свое зло, он подошел однажды к группе богословов в коридоре, сорвал с четверых фуражки и бросил их на улицу.

– Для чего вы это сделали? – спросил его Никольский с запальчивостью.

– Чтобы вы вперед отдавали честь наставнику, – ответил Л.

– Но если наставник не заслуживает того...

– Как ты смеешь это говорить! Невежда!

– Ошибаетесь, г. Л. в семинарии невежество не существует. Оно свойственно только некоторым бывшим учителям училища.

– Ты слишком дерзок, мальчишка!

– Неправда! Дерзость господствует только между некоторыми наставниками училища и нужно удивляться тому, как эти господа, переходя в семинарию, не оставляют её в училище... она вовсе не может быть терпима в семинарии...

Л. вышел из себя и схватил Никольского за волосы.

– Позвольте, позвольте, – сказал ему Никольский, схвативши его руку, – вы забылись, вы вовсе не в училище... здесь физические силы не в моде... Вы можете на меня жаловаться, а драться не смеете...

Л. плюнул и тотчас же побежал к инспектору.

– Господа! – сказал ему вслед Матвеев, – пойдемте к о. ректору и объясним ему все, что здесь творит г. Л.

– Пойдем! – крикнуло несколько человек богословов, и тотчас же человек пять отправились к ректору.

– Что вы, господа, пожаловали ко мне? – спросил их ректор.

– Мы к вам пришли по серьезному делу, – сказал Матвеев, – Недавно прибывший к нам, г. Л. своим дурным обращением с учениками довел всех до того, что ему никто теперь не кланяется.

– В чем же состоит это дурное обращение?

– Он бьет учеников по щекам, рвет за уши и за волосы... даже одного из наших товарищей сейчас в коридоре схватил за волосы, чтобы отодрать его...

– Хорошо. Я разберу это дело. Скажите ученикам, чтобы все они отдавали честь этому наставнику, а наставника сейчас же попросите ко мне...

Л. вскоре явился к ректору с таким gonor’ом, что казалось, будто он начальник над ректором, а не наоборот.

– На вас ученики жаловались, что вы дурно обращаетесь с ними, – сказал ему ректор.

– Напрасно вы слушаете этих негодяев...

– Но я вас просил к себе вовсе не за тем, чтобы выслушивать ваши наставление, а говорить с вами о деле... Не выслушивать жалоб я не могу, на то я и начальник семинарии... на мне лежит прямая обязанность печись о спокойствии заведения и устранять беспорядки... Я говорю вам, что ученики жаловались мне на ваше дурное обращение с ними...

– В чем же состоит оно? Я обращаюсь, как и должно...

– Вы дерете их и за уши, и за волосы, и бьете по щекам... даже позволили себе одного из богословов взять за волосы...

– Но эти невежи того и стоят...

– Ошибаетесь! Здесь все должно основываться не на праве сильного, а взаимном уважении одних к другим. Наставник дотоле пользуется уважением учеников, пока держит себя как отец и опять дотоле все идет хорошо, пока наставник пользуется уважением учеников, но лишь только урони себя наставник в глазах учеников, тогда все пропало! Добытую вами в училище привычку я прошу вас оставить... Вы должны держать себя как отец, который наказывает неисправных детей и сам в тоже время уважает таких детей, которые достойны уважение... А у нас, благодарение Богу, не мало в семинарии таких учеников, к которым и я отношусь всегда с уважением... Пожалуй, вы и их угостите плюхами... но это будет в высшей степени неладно и для вас самих дурно... Не желая вам доставить ни малейшей неприятности, я прошу вас обратить свое внимание на мои слова...

– Но здешние ученики такие невежи, каких еще поищешь...

– Напрасно вы говорите то, чего еще не знаете... Наши ученики очень благородны... вы еще не знаете их... Доселе они со своей стороны ничем не подали повода другим к каким-либо беспорядкам и сами всеми силами стараются удаляться от беспорядков, с этою целью, устранить уже возникшие теперь беспорядки, они и на вас с жалобою обратились ко мне... Если вы довели их до этого, то и исправиться должны... Я вас пока прошу об этом, а если вы не исполните моей просьбы, то я тогда прикажу вам исполнить ее...

– Прикажите прежде ученикам быть вежливее, а мне нечего приказывать...

– Ученикам уже приказано... До свидания...

После такого объяснение ученики успокоились, а Музыкант пристал к Цуприку, и вскоре прозвища Цуприк и Музыкант сделались позорными в семинарии.