X. Святки

Кончалась сентябрьская треть. Шли, так называемые, рождественские экзамены в семинарии и училище. Наступало отрадное для семинаристов время нового скорого свидания со своими родителями и родственниками, праздничного веселья и отдыха от четырехмесячных тяжелых трудов сидячей жизни. Семинаристы, а в особенности ученики училища, ждут не дождутся этого желанного времени, каждый день маленькие, по возвращении из училища, берутся за бумагу и высчитывают, сколько им остается часов, минут, секунд и терций до того блаженного момента, когда они переступят чрез порог своего родного дома. Им так бы хотелось теперь поскорее бросить все, уехать домой и снова быть гостями в домах своих родителей. Сколько радости при одном даже воспоминании о доме! А тут как нарочно время тянется очень долго, как нарочно эти экзамены у них идут каждый день, как нарочно за книгами и тетрадками своими нужно сидеть долее обыкновенного, приготовляясь к сдаче третного экзамена, и поговорить друг с другом в сладость о предстоящей поездке домой некогда. Шут бы их побрал все эти экзамены в такую пору!

В эту-то именно пору, в самый разгар семинарских экзаменов, Владиславлев получил письмо от о. Александра, который звал его к себе на святки отдыхать от столь продолжительного и тяжелого труда ученья и вместе с тем извещал его о том, что и Людмила, и графиня-мать очень бы желали снова видеть его в Дикополье гостем. Как бы действительно это было хорошо для нашего героя и как бы желательно было ему прокатиться на святки в Дикополье! Но это оказывалось совершенно невозможным, уехать другой раз туда без дозволения родителей он ни за что не решался, да и дома, он знал, ему предстояла письменная работа, нужно было помочь отцу, написать за него клировые ведомости, церковные приходо-расходные отчеты и самые книги, и все во время, к Новому году, приготовить к сдаче благочинному.

– Экое горе! – сказал он, прочитавши это письмо, – Как бы теперь для меня полезно было прокатиться в Дикополье! Но это совершенно невозможно.

Невольный вздох вырвался у него из груди, и начал он раздумывать, нельзя ли ему как-нибудь, хоть в половине святок, выпросить у отца позволение проехать в Дикополье и там провести конец святок. Часа три нужного для него времени пропало задаром среди такого раздумья, а все ничего не вышло, надежды на согласие о. Петра отпустить его не было. Лучше бы было ему не получать такого письма и не тревожиться из-за него напрасно в такое нужное для ученика время.

– Кто знает? – невольно подумал он наконец, – Брат пишет, что он особым письмом просил папашу отпустить меня к нему... Может быть, еще я получу дозволение отправиться туда.

Луч надежды блеснул в голове Владиславлева, и он с нетерпением стал ожидать того времени, когда из двора пришлют лошадей за ним и его братьями. Но вот и это желанное время настало. Экзамены кончены. За многими учениками уже приехали родители или их работники. Какая для семинаристов радость! Уроков нет, заботы тоже никакой нет. Полный отдых от трудов. Ликуй все и веселись весь вечер. И точно, начинается веселье. Шум, смех и разговоры ни на минуту не умолкают. Давно уже полночь, а ученики все себе шумно разговаривают и веселятся, не думая о сне. Один только Владиславлев не весел, ему не позволено было ехать в Дикополье. Грустно было ему вспомнить о том, что на него отец смотрит, как на какого-нибудь малютку. Но чувство детское вскоре взяло верх над этою грустью.

– Как это глупо! – сказал он наконец сам себе, – Я сожалею о том, что лишаюсь возможности быть в Дикополье. А родителям разве легко не видеться с любимым сыном? Нет! Я с радостью поеду домой... поеду с такою же радостью, с какою прежде всегда ездил туда...

Раннее утро. Большие еще спят, а маленькие давно уже проснулись, убрались и возятся в своих сундучках, собирая в них все свое добро, которое они не будут брать с собою домой, и заранее приготовляя все, что им нужно взять с собою, так чтобы сейчас же по приходе своем из училища отправиться в путь. Немного позже встают и большие и также заранее приготовляют все нужное к отъезду на родину, а потом идут в семинарию. Вот и напутственный молебен, и отпуск. Билеты розданы. Друзья товарищи простились друг с другом, пожелали друг другу здоровья, хорошего пути и веселого провождение святок, и разошлись из семинарии. Все спешат и суетятся. Обед кое-какой, не до него теперь каждому. Скорей сюда лошадей. Садятся семинаристы в кибитки, или сани, или просто какие-нибудь дровнишки, крестятся, раскланиваются со всеми и марш домой... Мороз в двадцать пять градусов, ноги и руки мерзнут, дышится трудно, лицо от мороза белеется и саднеет, уши щиплет мороз, а семинаристам все ни по чем, возницы их гонят лошадей изо всей мочи верст 50 не кормя. Ухабы и раскаты не тревожат их нисколько, в ином месте из саней всех выкинет на раскате сажени за две, за три, и это ни по чем, вскочит семинарист, стряхнет с себя снег и опять на сани. С каждою новою верстою сильнее бьется его сердце от радости. Вот и дом. Какая радость! Все, что пришлось претерпеть дорогою неприятного, совсем забыто. Сейчас же на стол является самовар. Идут оживленные рассказы о пережитом в течение трети... Семинаристы обогрелись, закусили и сейчас же бегут все осматривать в доме. Все их интересует и все радует, хотя все они видят пред собою в том самом виде, в каком прежде сотню раз уже видали. Еще потом день или два и уже святки настали. Семинаристы в восторге. Мать для них наготовила всякой всячины. Они первые гости в доме. Правда, день или два многим из них придется походить по приходу вместе с отцами, за то вечером самое у них веселье. А там то они сами пойдут по гостям, то к ним приедут гости. До того ли тут, чтобы скучать? И не увидят семинаристы, как пролетят святки и настанет время снова отправляться в Мутноводск. Невольно тут каждый встрепенется и забудет про недавние дни веселья и отдыха. Пред его мысленным взором опять потянутся те же самые картины недостатков во всем при сборах, бедственной жизни в Мутноводске, строгости начальства, презрение к ним общества и постоянного сиденья за книгами. Сердце каждого вдруг наполнится грустью при одной мысли о скорой разлуке со своим родным кровом, где семинаристам так легко живется...

Подобно прочим, и Владиславлев вместе со своими братьями и односельцами сейчас же после отпуска отправился в путь. С самыми отрадными мыслями и чувствами в душе, на другой день по утру, приблизился он к своему родному крову. Сейчас же на встречу ему выбежала мать и со слезою радости на глазах заключила его в свои материнские объятия. Во время его болезни осенью она глаз своих не осушала при мысли о том, как бы он не умер в больнице, более месяца она постоянно горевала, плакала о нем и горячо молилась за него, и теперь ожидала встретить его изнуренным, бледным и похудевшим после болезни, и вдруг она видит его теперь пред собою здоровым, веселым и пополневшим, как было ей не заплакать от радости при встрече с ним!

– Ну, слава Богу! – сказала она в эту минуту, – Теперь я могу совершенно успокоиться... Ты здоров и приехал домой, а более этого мне ничего и не нужно... это для меня всего приятнее...

Здесь, в этих немногих словах, высказалась вся истинная мать. Видеть сына здоровым и при себе – это счастье матери при тех обстоятельствах, в которых находилась мать Владиславлева, именно при постоянном её опасении за здоровье сына после продолжительной его осенней болезни и при мысли о том, как бы он не уехал на святки в Дикополье. Не спрашивает она своего сына ни об успехах его, ни о том, хорошо ли ему было жить в Мутноводске и хорошо ли доехали до двора. Она понимала своим сердцем, что, если сын её здоров и весел, значить в его ученической жизни все обстоит благополучно. А если бы и не так было, что для неё значит понижение сына по спискам на два, на три, даже на десять человек? Если бы он умер или теперь приехал к ней больным, вот бы для неё было великое горе... Совсем иначе смотрел на это отец, для него успехи детей были выше всего. Лучше умри тот или другой сын, да хорошим учеником, чем будь жив и здоров, да учись плохо, – вот его взгляд на это! Поэтому и теперь, при первой же встрече с детьми, мысль его обратилась именно к этому важному для него предмету.

– Ну что, Вася, как твои дела? – сказал он Владиславлеву, едва тот успел получить благословение его и поцеловаться с ним, – Продолжительная болезнь твоя не повредили ли тебе слишком много? На сколько человек ты понизился и как идут братья?

– Слава Богу, – ответил Владиславлев, – Я удержался на прежнем своем месте у всех наставников, братья же немного повысились.

– Благодарение Богу, что все обошлось благополучно... А я так боялся за тебя... боялся, что ты теперь со второго места понизишься, по крайней мере, до двадцатого... Благодарю и тебя за прилежание.

О. Петр от радости перекрестился и, снова благословивши сына, обнял его и поцеловал. Это для него было счастьем. Перекрестилась в эту пору и мать. И снова от радости слеза навернулась у неё на глазах. Видел все это Владиславлев, понимал хорошо и не жалел теперь, а много радовался тому, что не уехал в Дикополье.

– Хорошо, Вася! Хорошо, – сказал снова о. Петр, – Если бы я это знал заранее, то я, пожалуй, и в Дикополье отпустил бы тебя...

– Вот еще! – возразила мать, – Зачем ему туда ехать на святки? Разве у нас чего недостало, чтобы угостить своих детей, или недостает моей любви к нему, чтобы я его туда отпустила? Ну, на масленицу отпустить туда это еще можно, а на святки ни за что. Без него и святки мне были бы не в радость...

– Совершенно верно, мамаша! – сказал Владиславлев, – Если бы я уехал туда, вы стали бы очень скучать по мне, но и я там не был бы покоен духом... поэтому я очень рад тому, что не получил позволение папаши ехать в Дикополье...

– Очень-очень порадовали вы меня, – снова сказал о. Петр, – Благодарю Господа Бога за такую его милость и к вам, и ко мне... Видно Господь услышал мои за вас молитвы и призрел на то, что я жертвую на ваше воспитание все, что приобретаю... Потрудились усердно почти четыре месяца, а теперь и отдохните хорошенько... Вы знаете, что я вам всегда последнюю копейку отдаю, лишь бы вы учились хорошо... так как вы сегодня очень порадовали меня, то я займу-дойму, а вам всем сошью к Пасхе по новому сюртуку... Сам буду ходить в старом нанковом подряснике, а вас одену прилично...

– Папаша! – сказал Владиславлев, – у меня есть новенькая пара платья самого лучшего сукна... поэтому мне ничего не нужно...

– Как есть? Где ты ее взял? уж не из общественных ли квартирных денег ты сэкономил на нее несколько рублей? Боже тебя сохрани и помилуй! Если ты это позволишь себе сделать когда-нибудь, то лучше умри, а ко мне не показывайся с такою наживою... Я сам честен и тебе приказываю быть таковым же... Честность дороже всего...

– Напрасно, папаша, вы тревожитесь... Я никогда не позволял себе и не позволю ни одною копейкой общественною воспользоваться.

– Откуда же ты взял новую пару платья? О. Александр, что ли прислал? Почему же он мне об этом не написал?

– Мне она подарена графом Дикопольским в благодарность за то, что я усердно занимаюсь с живущими со мною мальчиками... Он был у нас в квартире, слушал уроки некоторых учеников и остался всеми очень доволен... После того он прислал нам гостинцы и подарки... Это известно и инспектору семинарии, которому я тогда же доложил об этом...

– Это хорошо, но я желал бы того, чтобы подарки эти давались тем, у кого ровно нет ничего... Свое трудовое, хотя бы и очень дешевое, всегда лучше, чем даровое... Как же, однако, все это было... расскажи мне это в подробности...

Владиславлев рассказал отцу все подробности посещение графом его ученической квартиры.

– Это хорошо... это хорошо, – сказал о. Петр, выслушавши сына, – Большое спасибо графу за такое внимание к семинаристам... Это очень отрадное явление в настоящее время, когда все нас презирают, теснят и всячески грязнят...

– Ах, папаша, Дикопольские такие добрые и высокопросвещенные люди, что, если бы вы хоть раз увидели их и побеседовали с графом, наверное, вы навсегда привязались бы к ним всею душою. С графом вы целые дни проводили бы в самых задушевных разговорах о предметах религиозных и научных... Каких, каких у него нет книг богословского содержание! И все они графом не только прочтены, но и основательно изучены и критически исследованы в строго-религиозном направлении... Я немного времени был с ним знаком и то вынес из этого знакомства громадную для себя пользу... Вы на меня летом обижались за то, что я познакомился с одною из дочерей графа... Но если бы вы знали, что это за прекрасная, добрая и любознательная личность, вы сами сочли бы за удовольствие беседовать с нею при каждом удобном к тому случае... Послушайте только, какие она ведет беседы со своим отцом и вы удивитесь её любознательности... Одна из таких бесед её с отцом записана слово в слово и есть у меня... Я вам дам прочесть её рукопись и уверен, что вы с удовольствием прочтете ее.

– Хорошо, прочту... Только вот относительно подарка я тебе скажу, что его принимать тебе не следовало бы, потому что он не заслужен тобою, как награда за твой труд...

– Ах, папаша! Как же это возможно было сделать? Это значило бы оскорбить графа, пренебречь его расположением ко мне... Притом, что же вы находите предосудительного в принятии того дара?

– Всякий, друг мой, смотрит на вещи по-своему и судит о них со своей точки зрения... Один рассуждает так, что и краденым пользоваться можно, и потому обкрадывает казну или бедных людей или принимает подарки от людей, имеющих дело с казною и обкрадывающих ее без зазрение совести, а другой рассуждает так, что и подарок принять от самого честного человека, если он лично этому человеку не оказал никакой услуги, для него очень тяжело... такой подарок есть как бы милостыня... Да, это своего рода милостыня... Ты лично для графа ничего не сделал, поэтому и подарка, как благодарности за действительную, добрую услугу, не заслужил... Понимаю, что отказаться от принятия подарка тебе было трудно... пусть он будет твоим достоянием... Но я считаю себя обязанным по стоимости его отдать в свою церковь десять, пятнадцать или двадцать рублей... В сущности, этот подарок есть оказание помощи или милости мне, а я для графа положительно ничего не сделал, и принять этой помощи от него не могу...

– Как вам, папаша, будет угодно...

– Я так сделаю, как сейчас сказал... И тебе советую и даже приказываю всегда поступать также, как и я поступаю... Пользуйся только лишь тем, что ты сам приобрел своим собственным трудом, а что иногда принесут тебе в дар добрые люди, окупай стоимость подарка, или в церковь подай или бедным людям отдай, или же постарайся вознаградить соответственным даром при случае или оказанием доброй услуги...

– Папаша! Осмелюсь вам сказать, что я, пожалуй, и заслужил этот дар... Я со своей стороны оказал, может быть, даже очень великую услугу дочери графа...

– Каким же это образом?

– Во-первых, я произвел на нее очень благотворное нравственное и умственное влияние, а во-вторых, я выучил ее писать, т.е. сочинять, авторствовать... я, так сказать, был её учителем словесности короткое время... Со своей стороны, конечно, и она произвела на меня благотворное влияние, потому что с той минуты, как я познакомился с нею, летал лучше, нравственнее и умнее... Может быть, именно благодаря этому-то я успехи такие хорошие оказал в эту треть, каких нельзя было и ожидать...

– Может быть. Но в этом случае она уже отплатила тебе тем же, что и ты сделал доброго и полезного для неё... А я все-таки остаюсь при своем мнении... Мое такое убеждение, что лишь трудом добытое прочно и полезно для нас...

Наступило минутное молчание.

– Дай-ка мне прочесть тот разговор дочери с отцом, о котором ты говорил, – сказал о. Петр, прерывая это молчание.

Владиславлев принес отцу рукопись Людмилы. С особенным вниманием и истинным удовольствием прочел ее отец Петр сначала сам для себя, а потом и для всей семьи.

– Признаюсь, – сказал он потом, – достойно всякого удивление, что светские люди ведут между собою такие поучительные разговоры и так здраво судят о предметах религиозных... Если ты, Вася, будешь когда-нибудь писать графу, засвидетельствуй пред ним о моей самой искренней признательности к нему и его дочери за их здравые суждение о предметах религии.

– Вот видишь, друг мой, – сказала в эту пору мать, обращаясь к о. Петру, – как можно ошибаться в своих суждениях о людях, помнишь, мы с тобою не одобряли знакомства Васи с графом и его дочерью, а теперь сами удивляемся их уму и религиозности. Добрые и религиозные люди есть везде...

– Конечно. Но их везде так мало, а в светском кругу всего менее... Поэтому нужна крайняя осторожность в обращении с людьми этого круга... Лучше излишняя осторожность, чем неразборчивость в знакомстве с людьми этого круга...

Так как в рассказе Людмилы между прочим упоминалось и о споре Владиславлева с двумя господами, то естественно о. Петр спросил сына о сущности этого спора, а Владиславлев воспользовался этим вопросом, как удобным случаем побеседовать с отцом о тех же предметах, о которых спорил на вечере у графа. Среди чтения и разговоров время незаметно прошло до самого позднего вечера. И это после многих лет был еще первый случай, когда Владиславлев благополучно провел время по приезде своем на родину, прежде ему всегда приходилось выдерживать большие сцены со стороны о. Петра либо за того, либо за другого из своих братьев. Сам ни в чем не провинился пред отцом, так за братьев ему достанется – того он, бывало, и ждал при встрече с отцом, к тому и готовился заранее, чтобы хоть что-нибудь сказать в свое оправдание. Понятно, что это обстоятельство теперь еще более радовало его и заставляло ожидать хорошего, спокойного и приятного провождения времени в наступавший праздник. И он не ошибся в своем ожидании.

Праздник действительно прошел особенно благополучно для него, так, как еще не проходил ни один праздник в прежнее время. В особенности хорошо провел он четвертый и пятый дни праздника. На четвертый день праздника о. Петр был именинник, и поэтому случаю у о. Петра в этот день всегда бывал большой съезд гостей. В прежние годы Владиславлеву много приходилось вместе с матерью хлопотать в этот день о принятии и угощении большего числа гостей, беспокоиться о том, как бы о. Петр по-своему слишком прямому характеру не оскорбил кого-нибудь из гостей своими замечаниями или выговорами, – и переносить придирки к нему о. Петра при каждом случае малейшей в чем-нибудь неловкости, а иногда и вступать с ним в диспут при всей честной компании о каком-нибудь предмете, касающемся мудрости житейской.

Теперь же все прошло благополучно. Утром в этот день в доме о. Петра было богомолье, а после обедни обед для всех сослуживцев о. Петра и их жен, и детей. О. Петр был очень весел и со всеми так любезен, как давно уже не бывал он любезен, ничего не пил, старался всех получше угостить и каждому угодить. В числе гостей был и товарищ Владиславлева Вознесенский и внучка диакона Серафима. Владиславлеву очень хотелось поближе познакомить своего товарища с этою прелестною девушкою, в которой он видел будущую невесту своего товарища, и потому он старался нарочно за обеденным столом посадить их рядом. Но труд был напрасен. Серафима, видимо, понимала это, боялась преждевременного знакомства с Вознесенским в виду того, что она была круглая сирота и Вознесенскому трудно бы было найти себе место в епархии, если бы он действительно вздумал посвататься за нее, и потому старалась удаляться от него и не вступать с ним ни в какие разговоры. Будучи хорошею хозяйкою и вместе работницею в доме своего деда, она и в доме о. Петра показала себя таковою же, она во всем помогала матери Владиславлева и за стол садилась лишь на две на три минуты. Вознесенский лишь имел случай издали видеть ее хорошо и много удивляться тому, как у неё в руках все, так сказать, горело, делалось скоро и хорошо. Такое поведение девушки-сиротки в ту пору было явлением очень естественным, в ту пору девушки духовного звание вообще вели себя очень скромно, занимались хозяйством и рукодельем и считали за неприличие вступать с молодыми людьми в такие совершенно свободные разговоры о всякой всячине, в какие многие вступают теперь с каждым встречным человеком. Не только за обедом, но даже и после того Вознесенскому не пришлось поговорить с Серафимою, она постоянно была занята делом, помогая во всем матушке, хозяйке дома, то собирала со стола, то разносила гостям десерт, то разливала чай. Пришлось ему пожалеть о том, что не удалось поближе познакомиться с такою девушкою, которая ему очень нравилась и в которой он видел свою будущую невесту, но делать было нечего, нужно было помириться с этим и ждать более удобного для того времени.

К вечеру съехались все гости жданные и нежданные, и съехалось их очень много, так что в большем доме отца Петра сделалось даже очень тесно. Тут было человек десять священников, два диакона, три причетника и два, приехавших из города, приказных, некоторые из них приехали со своими женами и детьми. Между прочим, тут были подруга детства Владиславлева Вера Ивановна Воздвиженская, братья Когносцендовы с сестрою, и некто Чистопольский, ученик философского класса семинарии из соседней епархии, гостивший в эти святки у одного из своих родственников, соседнего священника, и нарочно приехавший с ним сюда, чтобы познакомиться с Владиславлевым. Началось настоящее веселье в доме о. Петра. Но это было совершенно не то веселье, какое теперь случается часто встречать в домах духовных лиц. Духовенство в ту, можно сказать, славную, в этом отношении пору не было еще знакомо ни с карточною и шахматною игрою, ни с танцами, ни с какими-либо другими светскими удовольствиями, жило своею собственною жизнью, высоко ценило свое звание, дорожило своею честью и потому, когда съезжалось друг к другу в гости, находило способ проводить время весьма приятно.

То была такая пора в истории духовенства, когда живые беседы о своих служебных и разного рода житейских делах, в особенности о воспитании и пристроении к месту своих детей, споры о разных предметах научно-религиозных и церковно-практических, воспоминания о былом и рассказы о различных замечательных случаях пастырской практики, доставляли много удовольствия священникам при свидании их друг с другом, когда отцы диаконы любили спорить о разных так называемых недоуменных вопросах церковного устава и церковной практики, когда причетники любили хвалиться отчетливым знанием церковного устава и состязались друг с другом в церковном пении по «обиходу» и «по древнему обычаю», когда жены духовных лиц были всею душою преданы домашнему хозяйству, рукоделию и воспитанию своих детей и с удовольствием вели о том беседы одна с другою, когда в среде детей духовенства – семинаристов господствовало положительное философско-богословское направление мысли и заметна была страсть к спорам и диспутам, когда, наконец, девушки духовного звание в своих беседах хвалились одна перед другою своим рукодельем, знанием домашнего хозяйства и умением сделать в доме все, чтобы ни пришлось, и обо всем этом вели самые живые разговоры. И гости, и хозяева в ту пору бывали заняты самыми задушевными разговорами и самыми живыми беседами о столь близких их сердцу предметах. И нужно было слышать эти беседы, чтобы понять всю их важность для того времени, нужно было видеть самих собеседников в эту именно пору, чтобы понять, какое для них удовольствие составляли эти беседы. Время у собеседников летело так скоро, что они часто не замечали даже и того, что вся ночь у них проходила в их задушевных беседах. Ночь большею частью и у хозяев, и у гостей проходила в этих беседах, а днем уделялось время на осмотр местной церкви и её принадлежностей, и всего вообще домашнего хозяйства, при чем каждый высказывал свое мнение на счет того, что следовало бы улучшить или исправит в этом хозяйстве, и как можно это сделать...

После радостного свидания друг с другом и в доме о. Петра сейчас же начиналась самая задушевная беседа хозяев с гостями и гостей друг с другом. Об обычном при подобных случаях угощении нечего и говорить, у о. Петра много было приготовлено всего для приема дорогих гостей, но на все было свое время и всему была своя мера, не то что теперь, когда вино, так сказать, льется рекою и многие все удовольствие свое полагают в одной только постоянной выпивке. Каждый и место знал свое, чтобы одни не мешали другим вести свои беседы, священники все сидели в зале и молча говорили о том, в какое именно положение будет поставлено сельское духовенство, когда совершится ожидаемое освобождение крепостных людей, как они тогда должны будут действовать, чтобы выполнить свое высокое призвание в качестве посредников между помещиками и крестьянами, просветителей темной среды народной, и служителей Божиих, женщины вели свои беседы в гостиной, а диаконы, причетники и семинаристы все сошлись в столовой.

Владиславлев сначала довольно долго беседовал с подругою своей юности Верою Ивановною, а потом, когда приехали Когносцендовы и Чистопольский, он по необходимости должен был заняться с ними, особенно же с последним.

Чистопольский представлял собою только что нарождавшийся тогда тип семинаристов-вольнодумцев и будущих нигилистов, познакомившись с некоторыми из студентов университета и медико-хирургической академии, он чрез них именно получил возможность прочитать украдкой от своих начальников и наставников сочинение Фейербаха, Бюхнера, Молешотта и других известных в ту пору ученых, направивших всю свою деятельность на ниспровержение основ христианской религии, принял лже мудрование этих ученых за совершеннейшую истину, или последнее слово науки, и возмечтал о себе, как о великом человеке в своей семинарии. Естественно, что он при каждом удобном к тому случае старался другим «пустить пыль в глаза», как о нем говорили товарищи, показать, что он де не другим чета, читал сочинение современных философов и целою де головою стоит выше тех несчастных невежд, которые незнакомы с этими светилами науки. Такой же «пыли в глаза» он хотел пустить и Владиславлеву при первой же встрече с ним.

– Вы понимаете, – сказал он Владиславлеву при первом же удобном к тому случае, – ныне наука так далеко ушла вперед, что одни только те несчастные невежды, которые не читали современных светил науки, не знакомые с современною философией и выводом естественных наук, могут воображать, что они что-то такое знают, постигли мудрость и видят свет истины... Семинарии наши протухли на средневековом схоластике и средневековых заблуждениях ученых... «Черная рать» (т.е. монахи) намеренно держит нас в черном теле и средневековом невежестве, намеренно скрывает от нас положительные выводы наук естественных и философии, чтобы лишить нас света научной истины и сделать нас жрецами одряхлевшего христианства... Да, это верно, как дважды два четыре... Если бы только вы, по-моему, прочли Фейербаха, Молешотта, Бюхнера и многих других светил науки, вы тогда увидели бы, что наша «черная рать» первый наш враг, первый «гасильник» истины... Понимаете, что я не могу оставаться при тех заблуждениях, в каких меня намеренно держали от самых пеленок, какие мне колом вбивали в голову все эти «гасильники» истины... Я узрел свет науки, как только прочёл сочинение Фейербаха, Бюхнера, Молешотта, Вольтера и других ученых и философов конца прошлого века и современных... И с вами тоже бы было, если бы вы, по-моему, прочли их даже хоть один раз...

– Совершенно с вами согласен, – ответил Владиславлев, – и даже несомненно убежден в том, что если бы я по-вашему прочел сочинение этих светил науки, я был бы подобен вам...

Чистопольский просиял от радости и даже подпрыгнул в верх, схватил руку Владиславлева и крепко ее пожал...

– Вот видите, – сказал он Владиславлеву, – я угадал, что вы не можете оставаться долгое время в невежестве...

– Не только долгое время, но и не минуты теперь не могу оставаться в таком невежестве, в каком к сожалению, в настоящее время пребывают многие современные умники, считающие себя за мудрецов мира, но часто под своим носом ничего не видящие и не понимающие...

– О, конечно, конечно, вы не можете пребывать в таком невежестве, в каковом пребывает вся наша «рать», все наши «гасильники»!

– Нет, вы совершенно неверно меня поняли...

– Как?! Вы стоите за «черную рать», за «гасильников истины?»

– Позвольте, г. Чистопольский, просить вас выражаться немножко поприличнее о тех людях, которые до сего времени заботились о том, чтобы просветить вас светом истины, и под попечением и руководством которых вы, вероятно, будете еще учиться некоторое время прежде, чем поступить в какое-нибудь другое учебное заведение или будете исключены из семинарии... Если вы так дурно относитесь к своим воспитателям, то вам следовало бы давным-давно оставить семинарию... Если ваши руководители никто иные, как «гасильники» истины, зачем же вам их слушать? Лучше уйти из семинарии...

– Я и уйду... Но в том беда, что ведь меня к ней привязали, до времени я не могу из неё выйти... Ах, как я в вас ошибся! Как я разочаровался и жалею о вас! Но ведь вы, без сомнения, совершенно не знакомы с новейшими светилами науки...

– Напротив, даже более вас знаком... Но дело в том, что я читал сочинение новейших ученых не по-вашему, а так, как и следует их читать христианину вообще и тем более семинаристу, т.е. читал их не принимай слепо всех их мудрований, но вникая в самую суть дела, проверяя как самые основные положения, так и сделанные ими выводы, или заключение... Наша семинарская философия т.е. наша логика и психология, и тем более наше семинарское богословие т.е. священное писание, догматика и другие богословские науки помогли мне познать истину, убедиться в том, что истина в древнем христианстве, иначе сказать, в нашей православной христианской вере, а не в системах современных противников христианства... И вот вам результат знакомства с новейшими бреднями ученых, по-вашему, и по-христиански, вы из систем этих ученых, или правильнее лжеученых, заимствовали все дурное и вместе с ними отвергли истину, направились ко тьме и других хотите направлять на тот же самый путь, а я напротив заимствовал лучшее, пришел сознательно к истине и желаю других направить на путь истины... Пчела со всякого цветочка, на каком бы он ни был растении, на хорошем ли или дурном, на полезном ли или ядовитом, берет лишь то, что ей нужно для меда, и я из всякого сочинение, прочитанного мною, извлекаю одно лишь истинное, путем ли положительным или отрицательным, это все равно... Человеку свойственно заблуждаться, но семинаристу свойственнее от пути заблуждение других, при свете откровение, приходить к познанию совершеннейшей истины или несомненно утверждаться в той истине, которая открыта нам в слове Божием... Мы имеем к тому много средств, и не должны уподобляться древним язычникам и прилагаться скотам бессмысленным, почитая себя за какого-то выродка из обезьяны...

Чистопольский сделал кислую гримасу. Владиславлев это заметил и решился еще более посбить спеси с этого господина.

– Я люблю говорить всегда лишь то, что мыслю и чувствую... Поэтому прошу вас извинить меня в том, если я еще скажу вам два-три слова таких, которые вам не понравятся... Ныне такие недозрелые, но кичливые люди, как вы, уже стали появляться в среде семинаристов и они всегда воображают о себе, будто они целою головою стоят выше окружающей их толпы товарищей и даже учителей...

– Это и очень понятно и быть иначе не может...

– Конечно... По этому я думаю, что и вы сейчас воображаете себе, будто вы целою головою выше меня... Но, нет друг мой, не воображайте этого вы напротив целою головою не доросли до меня как потому, что не прошли еще полного курса философии внимательно и не слушали богословского курса, так и потому, что во всяком случае незнакомы с новейшими философскими системами и естественными науками на столько же, как я, так наконец и потому, что вам, как я вижу, и на ум не приходило столько же потрудиться над своим самовоспитанием и самообразованием, сколько я трудился, да и с истинно просвещенными людьми вам, вероятно, не приходилось беседовать серьезно... Sapientia est rerum divinarum et humanarum scientia,⁴⁸ а вы еще очень далеки от такого познание, потому что пренебрегаете самым главным источником истины, при свете которой я стремлюсь к приобретению познаний о Боге, человеке и природе... Пожалуйста не обидьтесь на мои слова... лучше забудьте их и будем с вами друзьями хоть на короткое время...

– О, что до этого, то я вообще великодушен, не обидчив... однако же, я не могу не указать вам на то, что ведь геология и естествознание совершенно противоречат Библии, уничтожают её сказание о происхождении мира и человека, единстве происхождение человеческого рода и всемирном потопе... При том же, в Библии есть положительно невозможные сказание, например, о сотворении света прежде солнца, о том обилии воды, которая была потребна для того, чтобы покрыть всю землю... Естественно по этому, что лучшие умы приходят ныне к совершенному отрицанию сказаний Моисея, а вместе с ними и всего вообще религиозного учение, а следовательно, и самого существование Бога, как личной субстанции и Творца вселенной... Да иначе и быть не может, всякий здравомыслящий человек непременно должен прийти к этому именно концу... Я в этом убежден...

– Неверно, друг мой! Вы лишь повторяете то, что вам другие наговорили о столь важных предметах, но сами о многом и понятия не имеете надлежащего... Прочтите вы книгу французского ученого Огюста Николя «Философские размышление о божественности христианской религии», и увидите, что вы совершенно не правы, увидите, что геология и естествознание как нельзя более ясно подтверждают истинность всех сказаний Моисея о миробытии, единстве происхождение человеческого рода, всемирном потопе, смешении племен, рассеянии народов и прочем, увидите, что свет мог существовать прежде сотворение светил небесных, увидите и то, что великие ученые астрономы, геологи и естествоиспытатели, исследуя тайны природы, не доходили до отрицание Бога, я напротив проникались глубочайшею и смиреннейшею верою в Него... Что вы думаете о Ньютоне, Копернике, Кеплере, Либихе, Линнее, были ли они великие ученые?

– О, без сомнения, так! Это были величайшие умы, создавшие науку... И вот они-то именно первые, постигши тайны природы, отвергли и Библию, и христианство, и самое бытие Бога, как личной субстанции и Творца мира...

– Несчастный! – невольно воскликнул Владиславлев, – Вы, как я вижу, даже и азбуки-то не знаете по части естествознание...

– Как! Разве я не правду говорю? Это совершенная истина... Об этом свидетельствует история, об этом говорят их сочинение...

– Неправда, друг мой! Этот вздор выговорите с чужих слов, но каких? Ведь не слов правды и искренности, а слов лжи, клеветы и злонамеренности... Я вам скажу об этих ученых совершенно иное... Бывши во время каникул принят в один высокопросвещенный аристократический дом, я имел случай познакомиться с сочинениями действительных светил науки и сделал выписки из этих сочинений, да и вообще имею обыкновение записывать все, достойное примечание. Если хотите, я познакомлю вас с убеждениями этих ученых...

– Ах, это очень интересно! Познакомьте...

– В таком случае прошу вас последовать за мною в детскую нашу комнату... Там ни нам никто не помешает, ни мы. никому...

Волей-неволей Чистопольский должен был последовать за Владиславлевым в соседнюю комнату. Там Владиславлев достал из своего сундука записную тетрадь и тотчас же приступил к делу.

– Вот видите, друг мой, сказал Владиславлев, знаменитый естествоиспытатель профессор Либих в одном из своих писем говорит следующее, «Мир – это история всемогущества и мудрости бесконечно-высокого божественного Существа. Познание природы эта путь к благоговению перед Творцом, оно дает истинное средство к созерцанию величия Божия. И, действительно, мы знаем, что все благонамеренные исследователи видимой природы, которым принадлежат открытия, были проникнуты благоговением пред Творцом Богом, и чем более были ясны для них тайны природы, тем более и более укреплялось в них это благоговение». Не ясно ли, что это слова глубоко и смиренно верующего ученого, а не безбожника? А вот слова знаменитого ботаника Линнея, «И я, подобно Моисею, видел Бога! Я видел Его и онемел от удивления, я видел след Его, стопы Его в делах творение, и в самых малейших, кажущихся ничтожными, вещах какое вижу всемогущество, какую мудрость, сколько невыразимого совершенства».

– Положим химик и ботаник могли это сказать, но астрономы решительно должны говорить противное...

– Ошибаетесь. Для них всемогущество и премудрость Творца вселенной должны быть еще очевиднее, а потому и вера их в Творца вселенной должна быть еще более смиренною и благоговейною. Это мы и видим на самом деле. О Ньютоне, например, великом ученом, оказавшем великую услугу математике, физике и астрономии, известно, что он настолько благоговел пред Всевышним Творцом вселенной и Мироправителем, что всякий раз снимал шапку со своей головы, когда нужно было ему произносить имя Божие. Кеплер в конце своего сочинение о гармонии миров говорит следующее, «Благодарю Тебя, Создателю и Бог мой, за то, что Ты даровал мне эту радость о творении Твоем, это восхищение делами рук Твоих! Я открыл величие дел Твоих людям, насколько мог мой конечный дух постигнуть Твою бесконечность. Если я сказал что-нибудь недостойное Тебя, то прости меня милостиво». О вере Коперника ясно свидетельствует надгробный его памятник, на котором по его завещанию написано, «Не милости, которой сподобился Апостол Павел, я желаю, и не снисхождение, по которому Ты простил Петра, только о том снисхождении, которое Ты оказал на кресте разбойнику, только о нем молю я». И если эти, можно сказать, первые ученые новейшей астрономии были таковы, то нынешние должны бы быть еще более благоговейными людьми, потому что вместе, с успехами астрономии становится более ясною премудрость Творца вселенной... Если же некоторые из новейших астрономов действительно принадлежат к числу неверующих, то это происходит от того, что они, подобно древним язычникам, осуетились помышлениями своими и вместо того, чтобы прославить Бога, хотят все устройство мира приписать какой-то слепой силе – сцеплению атомов...

Труд Владиславлева был напрасен. Чистопольский не убедился его словами, однако же, увидел, что ему нельзя «пускать пыли в глаза», как другим, и потому старался сторониться от Владиславлева. И теперь вместо того, чтобы возвратиться в столовую, он пристроился в гостиной близ того места, где сидели Вера Ивановна, Серафима и сестра Когносцендовых. Сначала он сидел здесь тихо и смирно, прислушивался к разговору девушек, пощипывал только что начавшие пробиваться усики и бросал свои взоры то на ту, то на другую из девушек, а потом вздумал вступить с ним в разговор и «пустить» им «пыли в глаза».

– Ах, какие прелестные разговоры вы ведете! – сказал он Вере Ивановной, – Все о курах да цыплятах, иголках да веретенах...

– Извините, – ответила ему Вера Ивановна, – мы об этом еще не говорили, но если бы и заговорили между собою именно о курах и цыплятах, что же из того? Каждому свое, вам книгу в руки и перо за ухо, а нам иголку в руки и веретено... вы книжник, ну, и толкуйте о книгах, а мы хозяйки дома, ну, и естественно должны интересоваться домашним хозяйством и говорить о нем.

– Это так скучно и так глупо... Теперь святки... Нужно толковать о своих суженых, о гаданье, сновидениях... этим теперь весь девичий род занят на всем белом свете... И как это прелестно!

– А вот и не весь... Мы о таких пустяках не толкуем и вовсе ими не занимаемся и никогда не будем ими заниматься...

– Напрасно... А, ведь, это так интересно узнать свою судьбу...

– Судьба наша в руках Промысла Божия... Что Богу угодно, то пусть и будет... Не наше дело проникать в тайны будущего, да и невозможно в них проникнуть посредством ваших гаданий... Господь Бог знает, что для нас полезно и спасительно и по своей премудрости Сам устроит нашу судьбу...

– Господь Бог! А что такое Бог? Понимаете ли вы это как следует? Бог – ведь это я сам, мое я, моя воплощенная сущность...

– Вы сами? Отлично! Мы так это и будем знать и будем вашими поклонницами самыми усердными...

– Да, Бог это я сам, моя воплощенная сущность... Так об этом учит величайший гений нашего времени, философ Фейербах...

– Отлично... отлично... Сейчас мы и жертву вам принесем, милая Серафимочка! пойдите скорее, принесите сюда цельную сальную свечу, мы ее прилепим к носу этого господина, а вместо фимиама сейчас воскурим пред его носом зажженные бумажка от конфет...

Девушки разразились смехом, а Чистопольский побледнел от злости.

– Ведь вы совершенные невежды по части философии и потому совсем не понимаете меня... Ведь и вы сами такие же боги, как и я, каждый из нас боготворит свое собственное я и воображает, что он почитает какое-то верховное существо...

– Знаю, знаю я все эти бредни вашего философа... я тоже кое-что читаю, а сущность лжеучений вашего Фейербаха, произведшего вас в боги, уже была изложена в повременных изданиях... Но как, однако, жаль, что вы, человек, изучавший логику, психологию и Священное Писание, могли слепо на веру принять все эти бредни, приложиться скотам бессмысленным и в тоже время вообразить себя каким-то божком! Вижу, однако же, что вы птица невысокого полета, в роде задорного индюка, если вы лезете на задор, не усвоивши себе хорошо даже и того, чем вы хотите похвастаться перед другими...

– Как так? Это с вашей стороны большая дерзость...

– Очень просто... По-вашему Фейербаху Бог не «воплощенная» ваша сущность, как вы говорите, а «олицетворенная сущность человека в себе самом». Между этими выражениями есть большая разница...

Чистопольский закусил губы.

– Вы учились в какой-нибудь школе? – спросил он после минутного молчание, обращаясь к Вере Ивановне.

– Я училась в школе В. П. Владиславлева, с которым, я думаю, вы уже успели познакомиться...

– Ну, теперь для меня все понятно... каков поп, таков и приход...

– Именно... И, однако же, желательно было, чтобы и вы своим вольнодумством не срамили духовного звание и своей семинарии, а лучше смирили бы свой буйный рассудок и кичливый разум, взимающийся на разум Божий, усиливающийся постигнуть непостижимое...

– Вы даже и тексты знаете...

– Что же тут удивительного? Я христианка и дочь священника... Было бы странно и непростительно мне не знать самых общеизвестных текстов Св. Писание... А вы, вероятно, считаете себя обязанным знать фразы Фейербаха, а не тексты Св. Писание?

Чистопольский сделал какую-то кислую гримасу.

– Знаете ли, что я вам скажу, обратился он потом к Вере Ивановне, я вижу, вы девушка очень неглупая, но очень-очень жаль, что вы попали в руки иезуитского ученика... ведь все эти господа прихвостни «черной рати» никто иные, как обскуранты, гасильники истины... Они намеренно держат вас во мраке невежества...

– Прошу вас ничего подобного мне не говорить и оставить нас в покое... Пойдите к своим сверстникам и попробуйте потолковать с ними... может быть, они не только крылышки, но и самый хвост выщиплют вам, как задорному индюку... Более подобного название вы не заслуживаете... Вы сами ничего не смыслите, а хотите еще других наставлять уму-разуму... И какой вам срам в том, что вы, воспитанник семинарии, позволяете себе называть «гасильниками истины» тех людей, которые действительно обладают знанием истины!

Чистопольский ничего на это не ответил Вере Ивановне, сел против сестры Когносцендова, начал строить ей глазки и кивать головою на Веру Ивановну, как бы говоря ей, «посмотрите, какая смешная ханжа, гасильница истины сидит здесь... не слушайте ее, а лучше послушайте меня... я научу вас уму-разуму».

Сашенька Когносцендова была очень умная девушка, но чрезвычайно скромная и застенчивая. Взгляды Чистопольского производили на нее самое дурное впечатление. Она и краснела, и бледнела, не знала, что делать, чтобы избавиться от такой назойливости Чистопольского, и от стыда пред Верою Ивановною и Серафимою готова была сейчас же заплакать. А Чистопольский как будто на зло ей в эти самые минуты еще назойливее смотрит ей в глаза. Невольно наконец она обратила свой взор на икону Спасителя и мысленно стала молить Его избавить ее от такой напасти, какой никогда еще с нею не случалось в жизни. Как раз в эту самую пору к ней подошел Владиславлев и выручил ее из беды.

– Александра Григорьевна! – сказал он ей, – вы как будто скучаете или чем-нибудь недовольны...

– Да, немного на душе невесело, – ответила она!

– Что же с вами случилось?

– Меня смущает вот этот господин, – тихо ответила Сашенька и покраснела до ушей, – избавьте меня от его назойливости.

– Не хотите ли немного пройтись по улице, – сказал Владиславлев, – обратившись ко всем трем девушкам. Вечер сегодня такой прекрасный... приятно будет погулять...

– С удовольствием, – ответили девушки в один голос и тотчас же пошли одеваться.

– Друг мой! Вы недовольно осторожны и скромны, – сказал Владиславлев Чистопольскому, – своими не скромными взглядами вы привели в смущение скромную девушку, так что она не знала, как избавиться от ваших взглядов... Я попросил бы вас быть в нашем доме скромным... Скромность есть лучшее украшение.

– Ерунда... Это выдумка иезуитов... средневековое заблуждение... Я не хочу быть лицемером и отсталым человеком...

– В таком случае я вам заранее могу сказать, что вам грозит опасность... Один из братьев этой девушки настолько, вообще нервозен и храбр, что с разу отобьет охоту к волокитству, да и язык у него на столько остр, что, если он начнет вас преследовать своими насмешками, вы от него места себе не найдете в нашем доме и никакие ваши «величайшие гении науки» не помогут вам от него избавиться... Имейте это в виду...

Вскоре все молодые люди отправились гулять по улице. Ночь была чудная, тихая, ясная и теплая. В селе повсюду виднелись ясные огоньки в окнах и слышны были веселые песни молодежи. Сельский люд забыл на время все свои невзгоды и горести жизни и проводил вечер в доступных для него удовольствиях того времени. С особенным удовольствием молодые люди прошлись по селу, прислушиваясь к веселому говору и песням крестьянской молодежи. В одном месте они даже нарочно остановились, чтобы послушать эти песни.

– Сколько поэзии в этих песнях! Какие прекрасные идеи, сколько глубокого чувства и какой прелестный напев! – сказала Вера Ивановна.

– Да, – ответила Сашенька Когносцендова, – И как жаль, что старинные наши русские народные песни в настоящее время стали заменяться новыми, более солдатскими, чем народными! Мне кажется, что возвратившиеся из компании ратники оказали в этом случае самую плохую услугу русской народной поэзии, они принесли с собою новые песни и новый напев для многих старинных песней...

– А знаете ли что, господа, хорошо бы было теперь сделать нам? – сказал в эту пору Петр Когносцендов, – Хорошо бы было пропеть на чистом воздухе какую-нибудь старинную семинарскую песню или кантату... Все поют, а мы так гуляем... завидно...

– Отлично, – ответили все.

– Пропойте «Когда гуляю летом в поле», – сказала Сашенька брату.

– И ты будешь с нами петь? – спросил ее Петр.

– Пропою... У меня сейчас есть охота петь...

Сашенька имела отличный голос, прекрасно владела им и так любила пение, что всякий раз, когда братья её приезжали домой на праздники и каникулы, она становилась в церкви позади правого клироса и вместе с ними пела с большим воодушевлением. С таким же воодушевлением она и теперь вместе со своими братьями и двумя братьями Владиславлева пропела «Когда гуляю летом в поле», и своим пением произвела большое впечатление на Владиславлева, Веру Ивановну и Серафиму.

– Какой у вас прелестный голос и как вы искусно владеете им! – сказал ей Владиславлев, – Своим пением вы доставили мне истинное удовольствие... От души благодарю вас за это... Я слышал, что вы и в церкви со своими братьями поете... Это делает вам большую честь...

– Очень рада, что могла доставить вам удовольствие, – ответила Сашенька, – Я очень люблю пение...

– Верю этому... И что, если бы вы подыскали себе еще подруг пять-шесть с такими же голосами да составили маленький хор какое бы вы удовольствие могли доставлять всем предстоящим в вашей церкви!

– Признаюсь вам, я давно уже об этом думала... у меня даже есть три дворовых девушки с отличными голосами... На у меня не достает смелости выполнить свою мечту...

– Ничего... не бойтесь... Господь вам поможет сделать доброе дело для духовной пользы целых сотен богомольцев... Если не теперь же, то впоследствии, когда, Господь даст, совершится освобождение крестьян от крепостной зависимости и вслед затем повсюду откроются народные школы, вы непременно постарайтесь составить из девочек небольшой хор для простого церковного пение... Поверьте, это будет необыкновенно хорошо... своим пением вы будете всех предстоящих приводить в религиозный восторг, возбуждать в них истинное чувство благоговение или умиление и самые сердца их наполнять такою радостью, что они, стоя в церкви, будут тогда забывать все свои земные скорби и нужды...

Случайно высказанная Владиславлевым мысль о составлении хора из девочек так понравилась Сашеньке и так запала в её сердце, что она решилась непременно взяться за осуществление этой мысли в возможно скором времени.

Чистопольский так же увлекся голосом Сашеньки и обратил свое внимание на её прекрасное пение, но на уме и на языке у него было совсем не то, что у Владиславлева.

– Вы обладаете прелестным голосом, – сказал он Сашеньке, улучивши удобную к тому минуту, когда все они уже возвращались домой, – Если вы хотите быть счастливою, не слушайте никаких послушных рабов «черной рати», служителей мрака, но послушайтесь моего совета... Оставьте вы всю эту ерунду... всю возню с каким-то хором... плюньте на всю эту дъячковщину... Не ходите замуж за какого-нибудь там длинноволосого попа, жреца суеверия и невежества... Ну что за глупость сделаться какою-нибудь деревенскою попадьей, когда вы можете играть большую роль! Бросьте все, и идите на сцену... сделайтесь актрисою или певицею... Поверьте, при вашей красоте и при вашем таланте, вы будете тогда ходить в шелке и золоте, и будете иметь тысячи поклонников... вы будете богиней искусства, и все будут вам нести свои дары!

– Пожалуйста не говорите мне таких глупостей, – ответила ему Сашенька, – не все имеют такие извращенные понятия о предметах религиозных и о жизни общественной, какие имеете вы... По милости Божией, я с ума еще не сходила... Прошу вас оставить меня в покое...

– Да ведь вы потому так говорите, что вы жалкое в мире существо ничего не смыслите, не только не знаете азбуки научной, но небось и «аза» в глаза не видали... Известно, что все «поповны» неучи... набитые дуры...

– Кто знает! Одна вам уже оборвала сегодня длинные крылышки вашего всезнайства... Может быть, и я кое-что знаю получше, чем вы... Конечно, я не получила такого же домашнего образование, как Вера Ивановна, и не читала столько же книг, как она, но Господь Бог не обделил меня способностями, и братья мои не оставили меня без своего участия в моем воспитании... да и папаша мой такого рода старец, что вы пред ним со всею своею новейшею мудростью никуда не годитесь... понятно, что он не мог оставить меня без прочного религиозно-нравственного образование... Как видите, я не неуч... И вам ничто не дает права всех нас, девушек духовного звание, называть набитыми дурами, оскорблять и позорить...

Говоря о себе, Сашенька не хвалилась и не пускала Чистопольскому пыли в глаза, но высказывала ему сущую правду, Она действительно получила скромное, но прочное христианское домашнее воспитание, была очень умная и сообразительная девушка. В скором времени она и пред Чистопольским показала себя таковою. Брат её Петр давно уже неравнодушно посматривал на Чистопольского. Ему давно уже хотелось узнать, что за гусь заморский залетел к ним. Семинаристы мутноводские вообще очень любили при встрече с учениками одного с ними курса, но разных отделений, вступать с ними в диспуты, испытывать их познание и хвалиться пред ними своими наставниками. А Чистопольский был ученик одного с ним, философского курса и из другой семинарии. Ну, как же возможно было такому отважному философу не попытать Чистопольского на счет кое-каких спорных в науке вопросов? Соблазн был слишком велик, Петр Когносцендов мог пред ним отличиться своими познаниями или победить его своею диалектикою, а это дало бы ему возможность показать Чистопольскому превосходство мутноводской семинарии пред тою, в которой воспитывался Чистопольский. Кстати же и обстоятельства сложились вскоре по возвращении молодых людей с прогулки так, что Когносцендову легко было выполнить свое желание. Причетники и диаконы, сидевшие в столовой, заспорили между собою о разных указаниях церковного устава и, чтобы им удобнее было об этом спорить, удалились в кухню, молодые же люди все сошлись в столовой. Чистопольский в эту пору снова сел против Сашеньки и начал нахально смотреть ей в лицо и строить глазки. Петр Когносцендов заметил это и сейчас же подошел к нему.

– Господин Чистопольский! – сказал он, мы с вами товарищи по курсу, – Позвольте с вами познакомиться поближе и побеседовать кое-о-чем...

– Отлично... Я этому рад, особенно если вы не держитесь тех отсталых убеждений, каких держится г. Владиславлев... Настоящее время вообще таково, что нужно держаться светлого, т.е. современного взгляда на вещи, а не того, который господствовал в средние века...

– Мне кажется, это немножко не верно... Нужно держаться такого вообще взгляда на вещи, который согласен с истиною, будет ли то современный взгляд на вещи или тот, который господствовал в средние века... Не все то хорошо и истинно, что ново, и, наоборот, не все то не хорошо и ложно, что старо... Есть убеждение такие, которые не могут стариться веками, – есть истины вечные, а их-то именно в наше время псевдо-философия хочет затмить своими лже мудрованиями и низвести на степень заблуждения человеческого рода. Наш долг, как христианских мыслителей, осторожно относиться к мнениям и выводам новейшей философии...

– А вы знакомы ли хоть сколько-нибудь с этою философией?

– Да. Наш профессор логики и психологии человек вообще очень ученый, проникнутый любовью к своему делу и очень опытный в преподавании, считает своею обязанностью знакомить нас с историей философии и современным направлением философской мысли...

– Кто же он? Без сомнения, светский молодой человек?..

– Напротив... почтенный старец... протоиерей...

– Фи! Можно себе представить, что это за преподаватель! Эти старье... эти рясы всегда держатся известного направление... Они уже одряхлели, отстали от науки... А у нас так совершенно еще молодой человек преподает логику и психологию...

– Тем для меня интереснее познакомиться с вами поближе и сравнить ваш взгляд на некоторые научные вопросы с тем, который мы себе усвоили, слушая старца-профессора. Например, как вы думаете о происхождении языка?

– Что же тут думать? Решение этого вопроса общеизвестно...

– Не совсем так... Известно, что существуют две различные теории происхождение языка, одни ученые приписывают изобретение и развитие его самому человеку, другие же, напротив, не допускают этого и держатся того мнение, что Господь создал человека с способностью выражать свои мысли в словах без всякого усилия с его стороны, так что, вместе с тем, как в уме человека появляется мысль, и слово само собою у него являлось выражением мысли в членораздельных звуках, подобно тому, как и у нас теперь оно является... Какой теории держится ваш молодой ученый профессор? Как он решал этот вопрос?

– Очень просто... Он держится в этом случае последнего слова науки, т.е. того мнение, что язык изобрел сам человек постепенно, в течение многих веков своего бытия... сначала он подражал звукам животных, крику зверей и птиц, выражался междометиями и жестами, а потом мало-по-малу выучился у попугая произносить более твердые членораздельные звуки и, наконец, люди условились между собою известные понятия выражать известными словами...

– И это вам говорил ваш молодой профессор? Да я бы его за это в шею вытолкал из класса...

Когносцендов сделал при этом такое движение рукою, как будто он и в самом деле толкал кого-нибудь в шею.

– Петя! не горячись, – заметила ему Сашенька, зная его нетерпеливый характер и опасаясь, как бы он не вышел из себя и не сделал какой-нибудь неприятности Чистопольскому.

– Ну, это еще ничего не доказывает, – сказал между тем Чистопольский, – В шею, пожалуй, можно и вас отсюда вытолкать за то, что вы не принимаете последнего слова науки, а держитесь какого-то средневекового взгляда на этот предмет... На вашей стороне отсталость, а на нашей современность и прогресс... За нашего профессора говорит последнее слово науки... Понимаете ли вы это?

– А что такое «последнее слово науки»? Самое выражение это, в настоящее время многих сбивающее с толку, совершенно неправильно понимается и употребляется очень многими... «Последним словом науки» можно было бы назвать такой вывод её, который бы никогда потом не мог подвергнуться никакому изменению, как совершеннейшая, вполне доказанная и не могущая подлежать никакому сомнению истина... А тот взгляд на происхождение языка, которого держитесь вы, не есть несомненно доказанная истина, а лишь такое мнение, которое давно уже существовало, как гипотеза, а в наше время некоторыми учеными вдруг, ни с того, ни с сего, на основании одних только измышлений своей досужей фантазии объявлено за положительную истину... Это не последнее слово науки, после которого действительно не чего бы было сказать по тому же самому предмету... Это та же самая, не выдерживающая критики, гипотеза, какая и прежде нашего времени существовала в науке...

– Как же она не выдерживает критики? Она очень естественно, так сказать, наглядно объясняет нам сущность дела...

– Казалось бы так с вашей именно точки зрение... Но ведь дело-то в том, что первый человек вышел из рук Творца своего не бессмысленным младенцем и не животным какой-нибудь высшей породы, способным изобрести язык, а мужем совершенным по разуму, чувству и воле, истинным образом и подобием Божиим... Несообразно было бы ни с всемогуществом, премудростью и благостью Творца, ни со свойствами самой души человеческой такое совершеннейшее существо видимого мира, господина всей твари этого мира, поставить во вселенной без умение выражать свои мысли и чувства в словах, также, как и мы их выражаем. Посмотрите на немого, не страдалец ли он на земле? Не жалкое ли он существо среди нас? Неужели же Господь Бог мог ввести Адама в рай именно таким немым? Нет! Слово Божие на первых же страницах своего повествования о Боге, мире и человеке показывает нам, что человек введен был в рай с совершеннейшею способностью говорить. Введя его в рай, Господь повелел ему дать имена всем животным и всем птицам для того, чтобы, как замечено в книге Бытия, «как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым. Если он мог понять повеление Божие и исполнять волю Божию в самый же первый день своего появление на земле, то как же, по-вашему, он изобрел язык в течение многих веков, заимствуя его у животных и птиц, у воя ветра, раскатов грома, шелеста листов и т.д.? Но и этого еще мало. Та же книга Бытия повествует, что, когда создана была первая жена, Адам, увидевши ее, сказал, «вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей, она будет называться женою, ибо взята от мужа своего». Как вы об этом думаете, что это такое? – лепет младенца, бессмысленные звуки в подражание мычанию коровы или ржанию лошади, ваши выкрикивание по-звериному и выражение своих ощущений междометиями, или же это настоящая, действительная, полная глубокого смысла, мудрая и многознаменательная речь человека в совершенстве владеющего даром слова? А ведь и это случилось в тот же самый шестой день мироздание, в который и сам Адам появился на свет Божий...

– Так говорит ваша Библия, но не то представляет нам опыт, на котором и основана наша теория...

– Неправда. Опыт не ко всему можно прилагать... Есть такие предметы наших познаний, которые не могут быть проверены опытом... Но в данном случае и самый опыт-то, на сколько его возможно приложить к исследованию и уяснению этого предмета, говорит против вас же...

– Это как же так?

– Очень просто. Вот пред нами ребенок. Посмотрите на него. Он только что начал говорить. Вбиваете ли вы ему в голову все слова, все формы сочетание их и изменение их, все обороты речи и неправильности в склонениях и спряжениях? И сколько бы времени понадобилось на это, если бы вы действительно стали учить его говорить! Если и взрослый, например, какой-нибудь немец в течение нескольких лет не выучивается правильно говорить по-русски, то чего же бы следовало нам ожидать от ребенка, ничего еще путем не понимающего? И, однако же, посмотрите, через какой-нибудь месяц или два ребенок начинает говорить сам собою, без вашего вбивание ему в голову лингвистической премудрости, совершенно правильно, сознательно и разумно, плавною речью. Как же это так само собою случилось? Что за чудо такое? Не есть ли это самое очевидное для нас доказательство того, что в самом существе человека лежит, или присуща ему способность выражать свои мысли и чувства в форме правильной человеческой речи, а не звериного крика, или что у него есть врожденная способность говорить? Да. Ему дар слова также присущ, как пение петуху или какой-нибудь птичке. Взгляните на цыплят. Вот они ходят вместе и курочки, и петушки. Петушок вдруг вытянулся, поднял свою головенку и выкрикнул «кукареку! «Курочки тут же ходят, слышат этот крик, видят вытягивание головы и, однако же, никак им не придет охоты вслед за петушками прокричать тоже самое «кукареку!» Как же это человеку-то, по-вашему, пришло в голову выкрикивать и по-птичьему, и по-звериному, а потом вдруг заговорить по-человечески? Что-то мудрено. Этак, пожалуй, чрез сто или тысячу лет и собаки и петухи вдруг заговорят по-человечески... ныне петушок кричит «кукареку!», а завтра выкрикнет «караул!», а там еще что-нибудь... А уж пора бы ему научиться этому у своего ученика, не со вчерашнего дня существует на свете куриная порода... Если он может членораздельно выкрикивать «кукареку!» от чего бы ему не выкрикнуть «куку!» «река!» Славный вышел бы пернатый китаец, говорящий односложными словами, соединяемыми друг с другом...

– Здесь вся суть дела в наследственности из рода в род...

– В наследственности? Отлично. Попугаев и скворцов часто выучивают произносить некоторые слова. От чего же не один из их наследников сам собою не вскрикнет «дурак! дурак!» или чего-нибудь в роде этого? И от чего это те же самые попугаи, которые выучены так громко выкрикивать «дурак! дурак!» никаких своих внутренних ощущений не могут выразить в членораздельных звуках? А человек один из всех живых существ выражает их...

– Допустим, что человек не сам изобрел язык, а Бог создал его с готовым языком или сообщил ему язык в готовой форме... Что тогда выходит? Бог учил человека говорить, как какого-нибудь попугая мы учим, Бог говорил, а люди внимали Его словам и заучивали их? Ведь это значило бы то, как объяснял нам наш профессор, что «человек должен был понимать сообщаемый ему язык, следовательно уже владел им»... Здесь «неразрешимое противоречие»... Тоже самое выходит и в том случае, если мы допустим, что Бог сообщил человеку язык каким-нибудь особенным, чудесным образом, или если допустим, что язык при творении вложен Богом в природу человека... Тогда необходимо будет отвергнуть его непосредственно-чудесное происхождение в связи с самою мыслью человека и стеснить свободное действие духа человеческого.⁴⁹ Куда не кинь, все выйдет клин...

– Да, по-вашему, именно выйдут неразрешимые противоречия. Но вы забываете то, что Бог не человек, чтобы Ему учить человека говорить слово за словом... Слово Божие давно уже разрешило нам эту неразрешимую для вас и вашего профессора загадку описывая весь порядок мироздание... Той рече и быша, повеле и создашася,⁵⁰ знаете ли вы этот текст? И не так ли действительно это было во дни мироздание? Стало быть, достаточно было Господу Богу восхотеть и повелеть, чтобы человек говорил на известном языке и это стало так, без всякой науки человек заговорил, как и всякая птичка без всякой подготовки запела... Не нужно было туг никакого чуда, потому что дар слова вложен в самую природу человека при творении его... Ни чуть этим не стеснялась и свобода человека, точно также, как она не стеснялась тем, что человек с самого момента своего появление на свет стал мыслить, как существо разумно-нравственное... Неужели же ваш профессор не знает таких простых вещей?⁵¹

– Все это, пожалуй, и так, но ведь вся самая главная суть-то дела в том, что Бог – это моя олицетворенная сущность в себе самой, а мир – это та же самая сущность вне себя...

– А вот она в чем суть-то дела! Вы последователь Фейербаха? Поздравляю... Для вас не существует ни Творец мира, как личная субстанция, ни самый мир... Но понимаете ли вы, что ведь это тоже самое, что у вас не было ни отца, ни матери, а вы вдруг как-то появились на свет Божий сами собою, вообразили себя живым существом, и стоите предо мною, но откуда же вдруг явилось самое ваше воображение? Должно быть, по-вашему, дело шло так, какой-нибудь Фейербах или ваш молодой учитель отвлек от себя свою сущность, олицетворил ее вне себя в форме человека, именно в вашем образе, и сейчас же явилась ваша фантазия, которая и произвела вас на свет... Что за чепуха! Неужели это будет удобопонятнее, чем сотворение человека Богом с способностью говорить?

– Ах, как мне вас жаль! Вы последователь черной рати, гасильник истины, обскурант... Фейербах, современный гений человечества, ему принадлежит последнее слово философии и богословия, а вы глумитесь над его учением. Жалкое вы существо, слепец, ведомый слепцами прямо в яму заблуждений и всякого невежества. Стыдитесь этого...

Поднялся шум и крик. Спор перешел на другой предмет. Когносцендов стал побивать Чистопольского на каждом шагу со стороны неправильного построение силлогизмов, неверности выводов и ложности самых оснований суждение. Сашенька, все время со вниманием слушавшая спор брата своего с Чистопольским о происхождении языка, теперь пришла в самое тревожное состояние духа. Она понимала, что брат её совершенно прав, но не была довольна им, как истинная христианка, она чувствовала, что в его словах недоставало самого главного, из чего с разу можно было бы видеть, каким образом первый человек мог заговорить без всякой науки и подготовки. Ей хотелось бы указать на это, но она боялась вступить в спор. Владиславлев заметил тревожное состояние её духа и решился узнать, что это значило, боялась ли она за брата, как бы он не вышел из себя, или возмущалась словами Чистопольского.

– Вы опять не покойны духом, что вас тревожит? – спросил он.

– Обидно, – ответила Сашенька, – два господина философа много говорили о происхождении языка, а на самое очевидное свидетельство слова Божия ни один из них не указал и даже не намекнул...

– Ах, это очень интересно! – вскрикнул Чистопольский, – Послушаем вас, доморощенного философа... Что такое вы нам скажете?

– В евангелии рассказывается о том, как Христос однажды исцелил человека глухого и немого, и он тотчас же стал говорить. В книге Бытия рассказывается о том, что все люди сначала говорили одним языком, а потом Господь смешал их языки, и они начали говорить разными языками, каждое племя своим, забывши прежний язык. В книге Деяний Апостольских повествуется о том, что Дух Святый сошел на апостолов в виде огненных языков и они, не забывши своего языка, стали говорить на всех известных тогда языках и наречиях... Там же говорится, что, когда Петр проповедовал слово Божие Корнелию сотнику и бывшим с ним, Дух Святый сошел на Корнелия и бывших с ним, и они стали говорить разными языками и прославляли Бога... Как вы думаете, учил ли их Бог говорить и стеснил ли их свободу, когда они вдруг узнали все языки и наречия? Не более ли это чудесно, чем то, что Адам был создан умеющим говорить на одном языке?

– Вот так молодец, Саша! – сказал Петр Когносцендов, – Спасибо тебе за это. Ты указала на самую суть дела. Я это упустил из виду.

Когносцендов так был этому рад, что даже поцеловал сестру.

– Вот видите, – сказал в это время Владиславлев Чистопольскому, – что значит жена христианка! Она помощница мужу... где муж недоумевает, упускает из внимания, там жена видит суть дела... Мы умом своим часто усиливаемся постигнуть истину и бежим от неё, а она чувством своим угадывает эту истину...

– Ну, что, господин всезнайка! – сказала Вера Ивановна Чистопольскому, – не правду ли я вам сказала, что вы птица не высокого полета? Видите, простая девушка мыслит лучше вас и побеждает вас...

– Все вы ерундисты! – сказал Чистопольский, – Ничего вы не смыслите, а еще беретесь судить о важных предметах... Жалею, очень даже жалею, что я приехал сюда... с подобными гасильниками истины нельзя вести никакого дельного разговора...

Невольно все рассмеялись при этом. Чистопольский плюнул и сейчас же ушел в кухню, где в эту пору причетники и дьяконы все еще состязались друг с другом в пении и знании церковного устава, который нарочно принесли из церкви. Волей-неволей Владиславлев должен был идти туда же, чтобы успокоить гостя, уговорил его вести себя посдержаннее и снова войти в круг своих товарищей, как будто ничего с ним в этот вечер не случилось. Чистопольский вернулся, но был во весь остаток вечера угрюм и сердит, сторонился от Петра Когносцендова и совсем не смотрел на его сестру.

Далеко за полночь просидели все гости, но и после того задушевные разговоры их друг с другом не умолкли, легли спать, они продолжали свои беседы чуть не до самого утра, не опасаясь обеспокоить ими кого-нибудь. Весело провели они и весь следующий день, и домой отправились уже перед вечером.