XI. Жертва отмщения
Часто приходится слышать и даже читать разглагольствования современных умников о том будто бы до преобразования семинарий и уничтожения наследственности мест в духовном звании многие из воспитанников семинарии поступали на священнические места без всякого призвания к священству, без понимания священнических обязанностей, без всяких целей и возвышенных стремлений и без малейшего желания быть добрым пастырем церкви, и от того они шли тою же самою колеей, какою шли их отцы, деды и прадеды. Совершенная напраслина! Много и даже очень много было таких воспитанников семинарии, которые не только чувствовали в себе призвание к пастырскому служению и понимали всю высоту и всю важность и трудность этого служения, но и поступали на места с самыми благими целями, с самыми возвышенными стремлениями и с самым искренним желанием быть добрыми пастырями и просвещеннейшими людьми в месте их служения. И однако же даже и эти люди, по своим поступлении на место, скоро попадали на ту же самую колею отсталости, забитости, приниженности, равнодушия ко всему и небрежности в исполнении своих обязанностей, – какою шли их отцы, деды и прадеды. Тут виною всему было не семинарское образование, подготовлявшее их к пастырскому служению, а жизнь, та обстановка, в какую они попадали, та среда, в которой они действовали. А незавидная обстановка жизни священников и угнетающая их среда кому неизвестны? К числу таких воспитанников семинарии, которые поступали на место с полным сознанием высокости, важности и трудности пастырского служения, с самыми возвышенными целями и намерениями и самым искренним желанием быть во всех отношениях добрыми пастырями, принадлежал и Богоявленский, которого мы сейчас только видели вышедшим из «под-начала» и который в 25 лет от роду сделался стариком.
Вышедши из того товарищеского семинарского кружка, руководителем и главою коего в последние годы семинарского курса был Владиславлев, великодушный и добрейший Богоявленский думал всецело, с первых же дней своего пастырского служения, посвятить себя религиозно нравственному воспитанию своих пасомых, исполнению всех их, даже самых малейших, требований, пособию им во всякой их нужде, содействию им своими наставлениями в их сельскохозяйственных занятиях, и самому ревностному исполнению всех своих пастырских обязанностей; он был глубоко проникнут любовью к бедному крестьянскому сословию и хотел несколько облагородить его, возвысить его нравственность и поднять его упавший в крепостное время дух. И долго-долго он обдумывал заранее, что и как именно он будет делать в своем приходе, как будет вести себя везде и в какие отношения поставит себя и к начальству и к причту своему и к своей пастве. Ему отрадно было об этом думать, и он очень часто дома беседовал о том с своею бедною матерью, которая хотя и была женщина без воспитания, но много видела в жизни своей всего, и хорошего, и дурного, и сладкого и горького, и потому могла о многом судить здраво по опыту своей жизни. А еще отраднее ему было поделиться всеми своими задушевными мыслями и чувствами с умною и кроткою Машенькою, когда он, благодаря Владиславлеву, неожиданно сосватался за нее: в ней он нашел себе не только личность сочувствовавшую ему во всем, но и готовую ему помощницу в приведении в исполнение задуманных им планов. Беседуя с нею, он постоянно выражал ту мысль, что как только он приедет на свое место, сейчас же начнет приводить в исполнение все свои планы, и не чаял, когда-то он наконец получит свою ставленную грамоту и примется за свое дело, развернет все свои силы, начнет жить не для себя, а для целой тысячи своих пасомых. Наконец он дождался ставленной грамоты, получил ее и явился с нею к архиерею за получением от него благословения на новый путь его жизни и деятельности. Архиерей дал ему несколько общих наставлений, благословил и отпустил. Теперь, думалось ему, настала пора показать себя, каков он есть, воплотить свои идеи и начать трудиться на ниве духовной всеми силами своей души. Поспешно отправился он к месту своего служения в село Михайловское, и с часу на час, с минуты на минуту, ждал дорогою, когда-то он доедет до своего будущего гнезда и лицом к лицу встретится с жизнью.
Тревожно забилось сердце его, когда с вершины одной возвышенности показалось ему большое село Михайловское, раскинувшееся на берегу реки довольно живописно. Осенив себя несколько раз крестным знамением, он с замиранием сердца подъезжал к селу. «Ах, что-то здесь встретит меня? Как-то я устроюсь здесь?» – невольно в первый раз мелькнуло у него в голове, когда они приблизились к селу.
Но вот и село. Оно очень велико. Но куда ехать? – Ни он сам, ни жена его, ни даже извозчик ни разу здесь не бывали. Готового дома для священника тут нет, стало быт, нужно было остановиться на квартире, но у кого? – вот вопрос, который теперь невольно смутил Богоявленского и заставил его на время забыть все прочее...
– Куда, батюшка, прикажете подъехать? – спросил извозчик.
– Я, любезный, никогда здесь не бывал, и потому никого здесь не знаю. Полагаю, что можно будет остановится или у вдовой матушки, или у кого-нибудь из причетников.
– Стало быть, нужно ехать к церкви?
– Разумеется. Там мы у сторожа расспросим все и узнаем, у кого можно будет остановится, хотя на время.
Подъехали к церкви. Богоявленский к женою слезли с повозки, подошли ко входу в церковь и в благоговении положили здесь по нескольку земных поклонов, усердно прося Господа направить их на истинный путь жизни, дать им силу добросовестно, усердно и с любовью всегда выполнять все обязанности своего звания и благоугождать Ему, сохранить их от всех наветов видимых и невидимых врагов и послать им свое благословение на все их благие начинания. Между тем к церкви успел уже прибежать один из причетников с пакетом в руках. Получивши от нового своего священника благословение, он униженно поклонился ему и жене его чуть не до земли и подал ему запечатанный пакет.
– От кого это? – спросил Богоявленский, принимая пакет.
– От нашего отца благочинного прислан с нарочным, и приказано передать его вам сейчас же, как вы изволите приехать...
Богоявленский распечатал пакет. Оказалось, что это было предписание благочинного к нему. И что он, прочитал в нем? Пожалуй, поверить нельзя, чтобы это было так. «Предписывается тебе, писал благочинный, немедленно но приезде своем в село Михайловское, под опасением строгой ответственности за неисполнение, учинить следующее: 1) ни у вдовой попадьи, ни у кого из причетников ни на квартиру, ни даже для ночлега не останавливаться, 2) явиться ко мне с своею грамотою в самый же день своего приезда для сделания тебе должных внушений, и, 3) привести с собою 150 р., которые ты взял заимообразно у Карпа Селивановича Злобина пред определением своим на место и обещал возвратить ему сейчас же, по приезде в село Михайловское. Сверх того, я известился из Мутноводска, что ты большой руки интриган, поэтому предупреждаю тебя ни с кем из подведомого мне духовенства не заводить никакого знакомства и не входить с ним ни в какие сношения». Под этим предписанием была подписана фамилия местного благочинного, самое же предписание было написано собственною, всей епархии известною, рукою воротилы мутноводской консистории. Этим Богоявленскому уже давалось знать, что он уже находится под опалою воротилы консистории, и что всякое его покушение на сопротивление этому предписанию будет дорого ему стоит впоследствии и ни к чему хорошему не поведет его.
– Далеко ли отсюда до благочинного? – спросил Богоявленский у дьячка.
– Верст около тридцати, – ответил причетник.
– В таком случае сегодня же я не могу к нему отправиться, потому что теперь уже скоро будет вечер. Где бы мне здесь остановиться?..
– Уж, право, не знаю... Нам всем приказано не брать вас к себе на квартиру, потому что могут выйти какие-нибудь неприятности...
– Да я желаю остановиться на селе... Есть ли тут у кого порядочные избы, чистые и просторные, которые можно бы было нанять?..
– Есть у Кузнецова и Акулова, да только там вам будет непокойно: Кузнецов – пьяница и буян, а Акулов – вор, держит у себя притон конокрадов... Вам лучше будет поместиться у Левонова: у него избеночка то мала и плоха, за то будет вам спокойнее...
– Хорошо. Проводите же меня к нему...
Отправились к Леонову, и там Богоявленский нанял себе квартиру в тесной, темной и грязной избеночке за 2 рубля в месяц с хозяйскою топкою. Скоро там они пристроились к житью, как Бог послал.
Не весело стало на душе Богоявленского, когда он вечером остался наедине с своею Машею да теми новыми думами, которые дотоле и в голову ему не приходили и которые теперь невольно одна за другою лезли в его голову вследствие предписания благочинного, которое было передано ему дьячком и, конечно заранее было рассчитано на то, чтобы на самом же первом шагу смутить его.
– Вот мы и к месту приехали, – невольно вырвалось у Богоявленского, а как невесело на душе!.. Как неприветливо встречает нас новая жизнь!.. Что будет дальше?.. Неужели еще неотраднее?..
– Зачем так падать духом? – возразила матушка. Разве мы с тобою прежде не были знакомы с горем и всякого рода нуждами?.. Разве прежде этого мыс тобою жили барски?..
– Это правда, и я не скорблю о том, что бедно устраивается моя новая жизнь... Но вот что неприятно и прискорбно: с первого же дня новой жизни уже являются у нас люди, которым никакого зла мы никогда не делали, но которые уже заявляют нам о своем существовании в роли наших недоброжелателей и даже врагов... Когда бы более всего мне нужно было сосредоточить свое внимание на том, чтобы направить свою деятельность на путь истинного пастырства, они намеренно подставляют мне свою ногу, чтобы я на первом же шагу споткнулся... Как все это ненормально!.. Как низко и неблагоразумно с их стороны!.. Как бессердечно и жестоко?..
– Что делать?.. Съездишь к благочинному, объяснишься с ним и, может быть, все уладится, как следует... Не может же быть того, чтобы с первого же разу кто-нибудь стал делать зло, когда мы сами никому его не делаем... Здесь, вероятию, есть в соседстве хорошие священники, познакомимся с ними и они дадут добрые советы, как быть и что сделать...
Долго в том же роде вела между собою речь молодая чета, только что вступавшая в жизнь. Машенька всеми силами старалась разговорить, ободрить, утешить своего мужа и, казалось, достигла своей цели: он перестал говорить о предписании благочинного, написанного собственною рукою воротилы консистории, но не перестал думать о нем. Думы далеко-далеко заносили его теперь. И как некрасиво рисовалось перед ним его будущее под влиянием этих дум! Какою непригодною казалась ему теперь та самая обетованная земля, о которой он когда-то в семинарии так много мечтал в кругу своих товарищей! Какою незавидною казалась ему его горькая доля! Ему думалось теперь, что прежняя семинарская его жизнь была в миллионы раз отраднее, чем настоящая, когда, ничего еще не видя, он уже должен вступать в борьбу с людскою злобою, интригами и злорадостною местью ему Злобина.
– Эта проклятая душа... этот Иуда всесилен, – сказал он наконец... Он меня доконает, потому что мое поступление сюда лишило его не только тех ста пятидесяти рублей, которые он хотел взять с меня, но и большого куша, без сомнения, обещанного ему благочинным Альбовым... Чтобы избежать его мести, отдадим ему те полтораста рублей, которые мы с тобою хотели употребить на постройку какого-нибудь домика...
– Да ведь ты же не брал у него денег и ту росписку, которую ты было дал ему, тебе удалось уничтожить... Может быть, можно будет обойтись и без выдачи ему этих денег...
– Нет, без этого не обойдется... А впрочем, что же я так струсил его?.. Буду бороться с этим дьяволом... не дам ему ничего... буду во всем вести себя исправно, что он тогда сделает мне?.. А в случае чего, могу на него жаловаться...
– Как знаешь, друг мой! А, по-моему, лучше с ним не связываться, если он такой скверный, злой и мстительный человек... Ведь эти деньги неожиданно получении нами... Ну, и отдадим их для своего спокойствия... А на постройку дома, Бог даст, когда-нибудь и сами наживем... Не велика беда, если в крестьянской курной избе проживаем год-другой, лишь бы покойно было...
Не чаял Богоявленский, когда-то кончится наступившая ночь и как только она прошла, он сейчас же, вместе с рассветом, отправился к благочинному, так чтобы к вечеру можно было ему возвратиться домой. По счастью, благочинного он застал еще дома во время самых сборов его в Мутноводск для личного свидания с Злобиным.
– А, отец молодой иерей! Здравствуй! – сказал благочинный, когда Богоявленский, после церемониального доклада ему о приезде, вошел к нему. – Что новенького нам привез из Мутноводска? Когда приехал?..
– Вчера вечером...
– Вчера? Почему же ко мне вчера же не явился?
– Я вечером только приехал.
– Так что же? Сейчас же бы и отправился ко мне. А остановился где?
– У крестьянина.
– Так. А грамоту привез?
– Привез.
– А деньги?
– Нет, потому что я никогда не только полутораста рублей, но и полутораста копеек не брал у Карпа Селивановича, да и нужды никакой не имел в том, чтобы у кого-нибудь брать деньги в займы...
– Я этого не знаю, и знать-то мне не нужно. Мое дело исполнить волю начальства: мне велено взыскать с тебя полтораста рублей, я и взыщу их... я вычту их из твоих доходов...
– Хоть вы и начальник мой, но я этого никогда вам не дозволю сделать, потому что у вас нет на то законного права...
– Я дам тебе предписание представлять мне ежемесячно половину всех твоих доходов. .
– Пожалуйте. А я его в подлиннике представлю преосвященному.
– Ну, это мы увидим... Дай сюда свою грамоту...
Богоявленский подал благочинному грамоту. Тот повертел ее в руках, как бы придумывая, что ему с нею делать.
– Указа консистории о твоем определении на священническое место в село Михайловское у меня еще нет; поэтому, до получения указа, я не могу тебя допустить до священно-служения; а чтобы ты не вздумал служить и исполнять приходские требы без указа, я оставляю у себя твою грамоту до получения указа...
– Если вы на то имеете какое-нибудь право, конечно, можете это сделать... Однако, я не иначе оставлю у вас свою грамоту, как только тогда, когда вы дадите мне расписку в отобрании ее у меня...
– Начальство не дает расписок, но приказывает и получает...
– В таком случае позвольте же дать мне предписание выдать вам свою грамоту и не служить до получения указа...
– А ты потом это представишь по начальству?..
– Это будет зависеть не от меня, а от вас же самих: если вы меня доведете до того, чтобы я обратился к архиерею с жалобою на вас, конечно я представлю ему ваше предписание...
– Посмотрим... Предписание я тебе даю...
Благочинный сел и написал Богоявленскому предписание выдать ему грамоту и не служить впредь до получения указа о своем определении на место в село Михайловское и введения его в должность.
– Когда будет мною получен этот указ, тогда я сам приеду в Михайловское и введу тебя в служение церкви и приходу... А денег ты как-таки и не отдашь но своей собственной воле?..
– Ни по собственной воле, ни по принуждению не отдам, потому что требование их есть верх подлости и беззакония...
– А! Вот ты как относишься к требованиям начальства?.. Смотри, любезный иерей, не раскайся в ту пору, как уже будет поздно... С сильным, говорит пословица, не борись, а Злобин наш всесилен...
– Может быть. Но правда и невинность посильнее его...
Перекинувшись еще несколькими словами, Богоявленский отправился домой, а благочинный поехал в Мутноводск.
Проходит после того не день и не два – не три, но целых три недели, Богоявленский уже истомился, а указа все нет да нет; он все еще не служит и не показывается в приходе. По селу уже стали носиться самые неблагоприятные для него сплетни; прихожане стали открыто роптать на него, зато, что он не исполняет у них треб; соседние священники стали отказываться от исправления за него треб. Что тут делать? Богоявленский поехал снова к благочинному. «До тех пор, пока ты не заплатишь денег, указ не будет выслан и ты не будешь пользоваться доходами», – ответил ему благочинный. Богоявленский попросил об отпуске в Мутноводск; благочинный в этом ему отказал. Послал он жалобу архиерею, она была перехвачена на той же почтовой станции, где подана. После этого бедняку только оставалось уехать в Мутноводск без благочиннического отпуска; он так и сделал. Да и как было не сделать этого? Почти месяц томительного напрасного ожидания показался ему столь долгим и так истомил его, что дальнейшее ожидание становилось для него невыносимым. К сожалению, как будто на его именно беду, архиерей в самый же день его приезда в Мутноводск отправился на освящение церкви в имение одного именитого мутноводского помещика и Богоявленский поэтому не мог видеться с ним. А благочинный между тем узнал о его самовольной отлучке и, разумеется, тотчас же донес о ней, а вместе и Злобину написал о цели его отлучки. Прямо с пути Богоявленский заехал к благочинному снова просить его ввести его в должность.
– А деньги привез? – сказал благочинный.
– О благочинный! – ответило ему о. Павел, – вы наконец бессердечны и настолько трусливы перед Злобиным, что боитесь его пуще самого Бога. Ведь я же не раз говорил вам, что я денег у нею не брал и платить их ему не буду... Но ведь я куска хлеба не имею. Поэтому, если бы и хотел их заплатить, не могу.
– Это не мое дело... Мое дело исполнить волю начальства.
О. Павлу при этом так стало прискорбно, что он не только заплакал, но и зарыдал, как малютка. В эту минуту в комнату вошла матушка, жена благочинного
– Что у вас тут за спор? – обратилась она к мужу. – Что значат эти слезы молодого священника?.. Ты, старый шут, с ума сошел: слушаешь «Столпа злобы» и гонишь своего же собрата, которому ты на первых порах обязан заступить место отца... Прошу сейчас все кончить... Вы, молодой батюшка, благословите меня и сейчас же ступайте домой, а ты, старый шут, завтра же отправляйся в Михайловское и все там покончи.
– Благодарю вас, матушка, – сказал о. Павел.
– Приеду завтра, – сказал благочинный.
На следующий день было назначено первое служение о. Павла в своей приходской церкви, о чем и были оповещены поселяне чрез сельского старосту. День был неурочный, и поселяне все собрались к литургии. Явился и благочинный, и стал в алтаре. Своим присутствием здесь он много смущал молодого священника, однако же тот совершил литургию с замечательною твердостью духа. В обычное время, после заамвонной молитвы, благочинный велел Богоявленскому стать у царских дверей, надел на себя епитрахиль, вышел к амвону и прочел ставленную грамоту Богоявленского.
– Теперь он ваш настоящий священник, – сказал благочинный поселянам, – почитайте его, да смотрите, чтобы он не пил и не опускал своих обязанностей; а в случае чего, обращайтесь ко мне с жалобою на него.
Такая выходка благочинного в такую пору, когда литургия не была еще окончена, была весьма неблагоразумна, крайне неприлична и нарушала церковное благочиние; но протестовать против нее было некому. Поселяне молча поклонились скорее своему новому священнику, чем благочинному, потому что в эту пору смотрели не на него, а на своего священника.
– Теперь скажи им приличную проповедь, – обратился благочинный к Богоявленскому, видимо недовольный тем, что крестьяне холодно отнеслись к его неуместному заявлению о жалобах ему на священника.
О. Богоявленский уже заранее обдумал, что ему сказать своим прихожанам при первом своем служении. Без всякого смущения взошел он теперь на амвон и сказал вместо проповеди вступительную речь. Преподавши своей пастве «мир», он высказал те мысли и чувства, с какими он надеялся вступить в отправление своего священнического служения, коснулся тех препятствий, которые неожиданно им были встречены по приезде в Михайловское, на пути к достижению его искреннего желания немедленно всецело посвятить себя пастырскому своему служению, выразил надежду на то, что в будущем он не встретит подобного рода препятствий к удовлетворению всех духовных их нужд, обещал быть для своих пасомых добрым пастырем и просил их любить его и содействовать ему в исполнении его благих желаний и намерений.
– Какой цензор просматривал твою речь? – спросил благочинный Богоявленского, едва успевшего взойти в алтарь.
– Никакой. И я полагаю, что никто не ограничивал моего права сказать своим прихожанам вступительную речь сообразно с теми обстоятельствами, при которых я начинаю свое пастырское служение...
– Дай мне эту речь.
– Я ее не писал и, как вы видели, говорил изустно...
– Ты еще для этого слишком молод... вперед, чтобы этого не было...
Кончилась обедня. Благочинный отдал приказ священнику принять имущество церкви и расписаться в книгах в принятии его. Само собою понятно, что ему следовало бы все принять по описи после поверки всего значащегося в описи, а он настолько был доверчив к людям, что принял все на взгляд и расписался в принятии всего имущества по описи. За эту-то неуместную доверчивость ему и пришлось потом пострадать...
Окончив все формальности принятия в свое заведывание церковного имущества, Богоявленский счел долгом пригласить к себе на чай и закуску благочинного и свой причт с церковным старостою. Благочинный настолько был неделикатен, что не только сам не пошел к нему, но и другим строго запретил иметь с ним братское общение, как с человеком самым неблагонадежным, который на первых же порах и ему досадил и Злобину совершенно отказался уплатить свой долг.
Тяжело было бедному молодому священнику на первых же порах, вместо поддержки, руководства и братского общения, встретить такое нерасположение и такую неприязнь к нему ближайшего своего начальника. И если он теперь встретил в своем благочинном такого недруга себе, то чего же еще можно было ему ожидать впереди от такого начальника? Как много следовало ему опасаться за свою отметку поведения в клировых ведомостях! Каких придирок к нему можно было ожидать при ревизиях церкви! Надеяться на перемену к нему отношений благочинного было почти невозможно. Невольно призадумался наш батюшка, когда обратил свое внимание на то, как вообще в ту пору были бесконтрольны во всех своих действиях казенные благочинные, как много во всем полагалось на них высшее начальство и как легко им было сделать всякое зло тому, кому бы они захотели его сделать. А тут еще мысль о воротиле консистории с его иудиным сребролюбием, фарисейским лицемерием, всесильным покровительством высокопоставленной роденюшки, деспотизмом, мстительностью и по истине дьявольскими ухищрениями – неотступно вертелась в голове. И скольких и каких мучительных минут и часов, томительных дней и бессонных ночей стоили ему думы о его явных врагах! Напрасно Машенька уговаривала его не думать о них, напрасно она упрашивала его отдать Злобину полтораста рублей. Он никак не мог забыть своих врагов, потому именно, что они на самых же первых порах его жизни извратили нормальный порядок его деятельности, убили в нем энергию, поселили опасение за свою будущую участь и уронили его достоинство в глазах причта и прихожан. Он никак не мог решиться на то, чтобы отдать Злобину ни за что, ни про что единственные свои полтораста рублей, потому что это казалось ему подлостью самой высшей степени, трусостью, недостойною пастыря церкви, победою зла над добром, неправды над правдою. Да и помимо всего этого, как ему было отдать эти деньги, когда жизнь уже начала в это же самое время упорно заявлять свои неотвязчивые требования расходов и на то, и на другое, а у него доходов почти никаких не было? Приближалась зима, ему необходимо было и платье теплое приготовить себе и жене, и скотинкою обзавестись, и всякую домашнюю утварь приобрести, чтобы не быть бездомником и не кланяться соседям из-за всякой малости. Полутораста рублей ему мало было на самое необходимое хозяйственное обзаведение и одежду, а там еще нужно было содержать свою мать с двумя сестрами, пока еще жившими на родине его, да прабабушку Маши, жившую на своем старинном корне потому только, что нельзя было бросить без присмотра кое-какое хозяйственное заведеньице до поступления на место нового причетника, обещавшего все это оставить за собою. А доходов между тем ему в первые месяцы едва приходило рубля по два, по три: где ни случится какая треба, только и видит он, что крестьянин почесывает свой затылок, вздыхает да кланяется ему в ноги вместо платы за требу, только и слышит от крестьянина: «родимый мой батюшка! уж пообожди ты на мне деньжонки-то... запиши за мною... придет Михайлов день, тогда придешь с иконами, за все расплачусь, а теперь время страдное, работа одолела да и продать нечего… хлеба, родимый, нет, не только что денег»… Нелегко было ему видеть эти почесывания затылков, вздыхания и поклоны; не легко было слышать и мольбы об обождании вознаграждения за требы; для него легче было бы уйти по совершении требы без вознаграждения и без всех этих сцен. Но что делать? Он был не один, а с причтом, да и без хлеба нельзя же было им сидеть. Волей-неволей нужно было поступать так, как слагающиеся помимо нашей ноли обстоятельства обыденной жизни заставляли поступать. И вот наш молодой батюшка заводит долговую тетрадь и начинает в ней записывать долги за исправление треб. А крестьяне смотрят на это да думают, «ну, если он нас так же будет стеснять долгами, как Зарытовский поп, вот будет беда-то... Иную нору осень-то стоит непогожая, ни обмолотить, ни свезть продать нельзя, а он будет требовать долг... Не отдашь, он тебя потом и приждет после, когда случится нужда»... И в голове их уже начинают слагаться мало-помалу то убеждение, что «батька-то новый будет не лучше старого», и они уже задумывают, как бы не избаловать его на свою голову щедрыми подаяниями ему мукою, овсом, курами, яйцами, льном, замашками, пирогами и т. п. во время его хождений по приходу...
Пришла осень, а с нею пришла и та пора, когда, по заведенному обычаю, священнику совсем своим причтом нужно было отправиться в приход собирать новину «зерном». Не хотелось Богоявленскому ехать собирать эту новину: он понимал, на сколько этот нищенский сбор унижает самое достоинство пастыря церкви и служит всегда поводом к разным сценам, завязывающим ненормальные отношения прихожан к причту. Но эта «новина» была общим достоянием причта, и потому волей-неволей нужно было ехать собирать ее. Поехали каждый на своей подводе с веретьями и мешками для разных сортов и родов зернового хлеба. По селу сейчас же стало известно, что «попы ездят по сбору новины», как только увидели на селе известных каждому лошаденок причетников. Но никто заранее не позаботился о том, чтобы приготовить посильное от себя подаяние вперед и не задерживать причт. Нет! Тут каждый крестьянин как будто нарочно хотел доказать причту, что он находится в зависимости от прихожан в своем обеспечении, что крестьян никто не обязывал давать ему «новину» и что если ее дают ему, то делают тем великое для него одолжение; каждый как будто хотел поломаться пред причтом и выместить ему за то, что при свадьбах причт взыскивает с прихожан все долги за требоисправления. И сколько тут унижений со стороны причта! сколько сцен! Представьте себе эту картину сбора новины. Вот идут вместе все члены причта, за ними тянутся их подводы. Подходят они к дому каждого прихожанина, один из причетников приближается к окну и кричит: «хозяин! приготовил, что ли, новину нам? Неси скорее» Хозяин, по обычаю, нескоро соберется и выйдет на улицу с непременным почесыванием своего затылка.
– Здравствуй, бачка! – говорит он. – Что к нам жалуешь?..
– Разве не видишь? – кричит дьячок: – новину собираем...
– Погоди, – отвечает крестьянин, – я вовсе не с тобою говорю...
Мне бачка и сам скажет, чего ему нужно... У него ведь тож язык-то есть... Да ведь и мы, значит, того, люди тож... Сами хозяева...
– Все равно, любезный, замечает ему священник: что он тебе сказал, то и я скажу... Ты и сам знаешь, что мы, по обычаю, собираем новину...
– Знамо, я это знаю... Да чего же дьячок-то лезет вперед?.. Разве у тебя у самого-то языка нету?.. А чего ж тебе дать?..
– Чего Бог тебе послал больше, того и дай, а я не могу сам запрашивать...
– Знамо дело так, потому, значит, на это есть наша воля... Да вот что: у меня ничего для вас не припасено... рожь смолол, овес не молотил, гречиха плоха родилась, проса ныне не сеял, коноплю продал...
– Муки давай, – говорил причетник.
– Ты погоди-ка, Борисыч, – останавливает его крестьянин: – это дело не твое, а мое... Твоя череда была: вот у меня прошлый год по осени была свадьбенка, ты, небось, тогда ободрал меня, все долги припомнил... Ну, тогда была нужда в свадьбе, я и дал вам в новину меру гречихи, а теперь – погоди! – меня не запрежешь да не поедешь... муки-то и мне мало...
– Ну, давай овса меру...
– Поди-ка ты, овса тебе меру!.. А картох не хочешь?..
– Ну, давай картофелю, все равно...
– Вот этак-то лучше... мера картох-то стоит пятачок, а мука-то сорок копеек... я вам и дам меру картох...
– Как же меру?., давай хоть три... ну, две...
– Нет, не балуйся... меру и конец... хочешь, бери, а не хочешь, и не нужно...
– Да мне из меры-то достается осьмушка...
– А чего-ж тебе? День будешь сыт... Да ты сам-то чего-ж для себя не припас всякой всячины, ходишь по нас?.. Подика, земли-то у тебя не меньше моего? чего-ж ты лето-то летское не занялся ею? Распахал бы ее получше, она бы тебе и дала побольше, а ты было нас не шлялся... Дудки! больше меры не дам... вот бачка тут человек новый, он не пахал, не сеял, ему, поди, есть нечего, сердечному... Ну, ему я посверх этого дам «на новое место» полмеры муки, что ни есть лучшей, на пироги... ему надо дать...
– Все равно, друг мой! это дело общее, – замечает священник.
– Нет, ты, бачка, погоди... ты ничего в наших делах не смыслишь... я, значит, даю тебе одному по своему усердию на новое место, а они чтоб до этого не касались... а коли они хоть пылинку возьмут из этой муки, будь они прокляты за это...
– Ах, зачем ты так говоришь!..
– Чего зачем?.. Разве ты не хочешь взять?... Ты брезгаешь нами?..
– Нет, с меня довольно и того, что я получу из общего сбора...
– Нет, ты мне этого не говори... уж это дело мое... Я, значит, хочу тебе сделать милость, потому ты тут новый человек...
– Ну, хорошо, Похомыч! – говорил дьячок. – Вот жена родит, я тогда к тебе на крестины за это не пойду.
– Ой-ли?... Не пойдешь?.. А «блачннный» – то на что-ж?.. Ты слыхал, как он велел нам на бачку жалиться ему?.. А тебя-то мы достанем...
– Ну, хорошо, – говорит дьячек: – мы тебя приждем...
– Держи!.. Когда-то ты приждешь меня, а я вас уж приждал...
– Да оставьте-ж все это, – говорит священник, выведенный из терпения. – Дашь, Пахомыч, так дай, а не дашь, мы дальше пойдем...
– Отчего-ж не дать? Разве мы хуже людей?.. Подождите, дам...
Пахомыч повертывается, идет в сарай, берет там меру, лезет в картофельную яму и достает меру картофеля; потом идет в избу, берет от амбара ключ, насыпает пол меры отличной муки и приносит ее священнику, с самодовольным видом.
– Ну, вот тебе, бачка, кушай на здоровье, и нас не поминай лихом...
– Благодарю, любезный, благодарю... будь здоров и счастлив...
– Спасибо, бачка, на добром слове...
Причт отъезжает к следующему дому, а крестьянин стоит да, смотря на них, говорит им вслед: «Что, много взяли?.. Небось, с нами тож не мудруй много, а то нос-то утрем»... В следующем дворе происходит подобная же сцена. И так это идет из дома в дом, пока не объедут всей слободы. Каково же было Богоявленскому смотреть на такие сцены и выносить их? Его сердце от этих сцен раздиралось, у него и слезы не раз выступали из глаз от скорби, с которою он выносил эти сцены; а делать нечего, нужно было их выносить. И нечаял он, когда-то они кончат начатую слободу или день склонится к вечеру, чтобы отдохнуть душою и телом после целодневных мучений при сборе новины. На следующий день он вздумал отделаться от хождения по сбору новины, сказался больным и послал по сбору одних только причетников. Но этот день еще больше принес ему горя: причетники хорошо поняли причину этого нездоровья и были крайне недовольны им. К тому же в эту пору вернулся «из подначала» дьякон, и сейчас же вздумал поехать с ними по сбору, а у этого дьякона язычок был весьма нехорош, способен на всякие сплетни и поселение раздоров между прихожанами и священником, между причетниками и священником или сельским старостою, старшиною и другими лицами, у кого он заискивал чего-нибудь для себя. Объезжая следующую слободу по сбору с новиною, эти давнишние служаки заявили себя пред всеми с самой невыгодной стороны. Они придирались к каждому крестьянину, у которого в доме имелись в виду будущие жених или невеста, требовали от него и того и другого, и третьего, и все им было мало, заводили ссоры, поднимали спор и шум с крестьянами, объясняли всем, что вот они только одни истинные служители церкви и приходу, а новый священник слишком горд, считает за низкое для себя ходит по сбору новины, притворяется больным и не хочет никого уважать, распускали про него разные сплетни, подбивали деревенских «горлопятов» составить на сходке приговор ничего ему не давать за «христославленье» и в конце концов напились до «зела» у одного крестьянина, у которого на днях должна была «сыграться» свадьба, и который счел нужным по этому случаю угостить их заранее. Обо всем этом Богоявленский узнал еще прежде, чем они вернулись домой. И как томительно скучно было ему с минуты на минуту ждать, когда-то они вернутся домой! Как больно было ему думать, что причиною всего этого был именно он сам, оставшись дома! Как стыдно ему было и за себя, и за все духовное звание, что эти его сослужители показали себя в этот день такими нахалами, поносителями его чести и поселителями раздоров между прихожанами и причтом! А тут еще, к довершению всего, пьяные приятели вздумали сейчас же делить собранную в этот день новину и перессорились между собою пред его же квартирою. Он вышел было затем, чтобы уговорить их и остановить, но они и ему наделали неприятностей, наговорили дерзостей и даже стали грозить жалобою на него благочинному за то, что он, считая сам за низкое для себя ходить по сбору новины, лишает их некоторой части их доходов. Чтобы успокоить их, Богоявленский приказал им взять и разделить по себе половинную часть доставшегося ему в этот день сбора новины. Они на это согласились с удовольствием, но приняли это за признак его трусости, боязни, как бы они в самом деле не стали на него жаловаться, пуще прежнего подняли свои носы и еще сильнее перессорились. Что тут было делать? Богоявленский пригрозил им рапортом на них благочинному, но и это не подействовало. Тогда он тихонько шепнул своему хозяину выпроводить их от своего дома. Хозяин, схватив кнут, повернул их лошадей и начал их хлестать, чтобы они без остановки скакали до своих домов, и только это заставило пьяных приятелей оставить ссору и бежать вдогонку за своими лошадьми до своих домов, а там жены приняли их в свои руки и развели врозь. На следующее утро, разумеется, все они явились к священнику с повинною головою, и он дал им хорошую нотацию; но отпустить их одних в приход за дальнейшим сбором новины было уже невозможно. Волей-неволей снова пришлось ему ездить по сборам и снова быть свидетелем, разных сцен, ясно свидетельствовавших о том, как вообще много эти сборы унижают духовенство в глазах прихожан, как не хорошо сами прихожане смотрят на это путешествие по сборам всего причта целым кагалом и как это подает им повод сочинять про духовенство разные нелепые побасенки, прибаутки, насмешки и сплетни.
Приближался Михайлов день, самый главный праздник села Михайловского; в селе стали заводиться свадбенки; по обычаю, один за другим крестьяне стали приходить к священнику для справки о летах жениха и невесты и приносит с собою курятины, баранины, свинины, поросятины, водки и разных сортов наливки для угощения всего причта. Такие приношения были в мутноводской епархии самым обычным явлением в то время, и потому они не могли удивить Богоявленского. Но, видевши раз безобразия своего причта от винопития, он не мог теперь смотреть равнодушно на этот нелепый обычай и решился употребить все свои усилия к тому, чтобы искоренить этот обычай и стоимость таких приношений как во время справки о летах, так и за неделю до свадьбы и в самый день свадьбы – перевести на денежную повинность, если можно так выразиться, или на прибавку платы за самую свадьбу. Как только явился к нему первый же крестьянин «с хлебом-солью», он сейчас же послал его за причтом, чтобы вместе навести по книгам все справки. Дьякон с дьячками сейчас же явились к нему с веселыми лицами в надежде хорошенько выпить и закусить, и принесли с собою духовные росписи.
– Как, любезный, зовут твоего сына-жениха? – спросил о. Павел свадебника.
– Да был, бачка, Листрат, – ответил свадебник. – Кажись, так...
– Был Листрат, а теперь стал Кодрат? – сострил дьячек.
– Был Листрат и теперь Листрат... Мы так его зовем, а там, Бог его знает, какое ему имя дал прежний поп... Наше дело невидущее...
– Листрат? Что это за имя? – сказал о. Павел дьякону. – Такого имени в святцах нет...
– Листрата нет, а Елистрат есть...
– Хорошо. Справимся с книгами.
Справился о. Павел с духовными росписями: там написано Елистрат 20 лет. Справился потом с метриками: там записано Каллистрат, и ему как раз насчитывалось 18 лет...
– Вот вам и Елистрат! – сказал о. Павел. – Видите, о. диакон, что по метрикам оказалось? Как же вы ведете духовные росписи так неосновательно?..
– Да кто-ж их знает-то? Разве всех по справке пишешь?
– Это не хорошо. Нужно будет росписи проверить...
– Осенью проверим...
– Ну, любезный, – обратился о. Павел к свадебнику, – невеста у тебя чья, и как ее звать?
– Дочь Анора Иванова Гришина... Питинья...
– Анор... Петинья... что это, о. дьякон, по ихнему?..
– Кто-ж их знает...
Справился о. Павел по росписям. Оказалось, отца зовут Аарон, мать Галадея, а невесту Фетиния,и ей значится 15 лет. Справился по метрикам и оказалось не то: отец Никанор, мать Голиндуха, а невеста Епистимия, и ей уже 16 лет.
– Лета вышли, – сказал о. Павел.
– А за свадьбу-то сколько ты дашь нам? – сказал диакон, обращаясь к свадебнику и не дождавшись того, что еще скажет священник.
– Два рубля, – ответил крестьянин.
– Что ты?.. Что ты?., первого сына женишь да два рубля...
– А по-твоему сколько же следует?
– Шесть рублей за свадьбу, да три рубля долгов...
– Долгов за мною точно так – три рубля, да еще с пятачком... Долг я вам уплачу, а за свадебку-то помилосердуйте, возьмите с меня два рубля... Право никак не справлюсь...
– Если хочешь, пять рублей, а то я венчать не пойду...
– И я тоже, – сказал дьячок: – мы твоей свадьбы осьмнадцать лет ждали... мы твоего жениха осьмнадцать лет в книгах писали... И ты теперь не можешь нам пяти рублей за свадьбу заплатить!..
– И я тоже не пойду, сказал в свою очередь пономарь.
– Да с чего-ж ты взял, чтобы мы твоими двумя рублями удовольствовались? – снова закричал дьякон. Ведь это не похороны.
Крестьянин пал на колени и стал всем кланяться, умоляя их смиловаться над ним и взять три рубля. Дьякон и причетник пуще прежнего начали кричать, что менее пяти рублей не возьмут. Священник все молчал и выжидал, что будет дальше; а крестьянин все кланялся и кланялся в ноги то дьякону, то дьячку, то пономарю, про него же как будто и забыл, вероятно, полагая, что он ничего тут не значит. Наконец, крестьянин, со слезами на глазах, бросился ему в ноги.
– Батюшка!.. Кормилец ты наш! да рассуди же ты меня с этими оглашенными, да вели же ты им повенчать мою свадьбу за три рубля.
– Хорошо, хорошо, успокойся и встань, – сказал Богоявленский.
– Что же это значит? – вскричал дьякон. – Ты хочешь за три рубля повенчать его свадьбу?.. Нет, этому не бывать...
– Потише, о. дьякон, потише, – сказал священник. – И прежде всего прошу вас не забывать, что вы говорите с священником, а не с крестьянином, поэтому должны обращаться со мною вежливо, не кричать на меня и не говорить мне «ты», когда я говорю вам «вы»...
– Для меня все равно, что мужик, что барин, что поп, что дьявол...
– Вы слишком забылись... Прошу вас выйти от меня вон, если вы не хотите себя вести прилично... Я не затем вас сюда призвал, чтобы вы здесь ругались, делали сцены и говорили мне дерзости...
– А какие же он дерзости говорил? – вмешался дьячок.
– И вас тоже прошу замолчать, – ответил ему священник: – я с вами, кажется, не говорил, и вы не в свое дело вмешиваетесь...
– Ну, мы будем молчать, – сказал дьякон. – Послушаем, что ты скажешь...
Действительно, все замолчали.
– Свадьбу твою, – сказал священник крестьянину, – мы перевенчаем, если не окажется никаких к тому препятствий, а о вознаграждении за венчание, или плате за свадьбу мы лучше поговорим после... И ты сам подумаешь, что нам в силах дать, и мы подумаем, сколько с тебя взять... Тогда все будет виднее, чем теперь...
– Спасибо тебе, кормилец, – сказал крестьянин, кланяясь ему.
– Так с Богом же, любезный!..
– Как с Богом? – возразил дьякон. – А хлеб-соль?..
– Хлеб-соль я принес, – сказал крестьянин.
– Давай же сюда, – сказал дьякон, от удовольствия потирая руки.
Крестьянин сейчас же принес три пирога, окорок вареной ветчины, фунтов с десять баранины, две жареных утки, два штофа водки, бутылку наливки и полштоф красного вина, и все это хотел было расставлять на столе.
– Послушай, любезный, – сказал ему священник: – собери-ка все это и вези домой. Все это совершенно излишне и не нужно...
– Как же так, кормилец мой!.. Это испокон века так водится... Али ты брезгаешь моим хлебом-солью?.. Чем богат, тем и рад...
– Очень верю, друг мой... Но ведь дело о твоей свадьбе еще не решено...
– Это не за свадьбу, а за справку в книгах, – сказал диакон.
– Справка в книгах нужна для нас, а не для него, – ответил священник: – она нужна нам для составления обыска..:
– Все едино, кормилец мой, – заговорил крестьянин.
– Нет, нет!.. Собери и вези все домой...
– Мертваго с погоста не носят, – ввернул диакон.
– Нет, о. дьякон! Случается, что и мертвого с погоста уносят, когда есть сомнение в действительной его смерти, и даже выкапывают в могилу зарытых, когда то оказывается нужным... И он должен все это увезти домой, во-первых, потому, что мы еще не собрали всех сведений, необходимых для обыска, и не решили окончательно, будет ли его свадьба повенчана, во-вторых, потому, что моя квартира не харчевня и я никогда не позволю того, чтобы кто-нибудь был у меня здесь, как в харчевне, а в третьих, этот обычай приношения всякой всячины позорен для нас, и я его уничтожу...
– Как уничтожить?.. Это дедами – прадедами заведено, а ты уничтожишь? Что ты за царь такой, чтобы уничтожать это?.. Или ты сам-то притворяешься непьющим, так тебе завидно, что мы будем пить?..
– О. дьякон! Прошу вас в моей квартире не шуметь... Если вы меня не хотите слушать, как своего священника, то я, как хозяин квартиры, требую от вас, чтобы вы замолчали... Мы поговорим с вами после, а теперь речь не к вам, а к свадебнику...
– Нет, я не буду молчать... Я сейчас же к благочинному...
– Я вас не удерживаю... Сделайте одолжение, ступайте сию же минуту.
Дьякон замолчал; за ним и прочие молчали.
– Сколько тебе, друг мой, стоит все то, что ты принес нам? – спросил Богоявленский у крестьянина. – Разумеется, кроме водки и вина у тебя все прочее свое, но ведь и свое цену имеет...
– Да примерно рубля на четыре всего будет...
– Хорошо. Вот и в другой раз ты придешь к нам, и принесешь на столько же.
– Нет, кормилец, тогда мне нужно и харчу, и винца-то принести поболяхнее, потому, значит, я уж тогда не один приеду к тебе, а с своими сватами да с кумовьями, да и живности таже какой-нибудь (т. е. сырого мяса) тоже привезу, али ветчины окорока два, али полбарана, али двух гусей... Уж это так у нас заведено испокон века... Всего рублев на шесть привезу.
– Хорошо. Значит, всего ты на два раза затратишь рублей десять... И тебе не жаль на это тратить деньги?..
– Как же, кормилец, жаль-то? Это так заведено... без этого нельзя обойтись, потому я тогда опозорю себя на все село... На то и свадьба, чтобы все были довольны нами и не пожелали лиха нашим детям...
– Я это знаю. Но вот в чем дело-то: ты недавно жалел за свадьбу нам дать пять рублей, а на пропой не жалеешь и десяти рублей... Да ты лучше дай нам пять или шесть рублей, а этого ничего совсем не нужно... ведь для тебя это будет выгоднее, и для нас лучше...
– Знамо так, кормилец!.. Да уж это у нас так заведено...
– Пусть заведено... А я хочу это заведение вывести, потому что оно нехорошо... его нужно уничтожить... Так возьми же все это, вези домой и кушай во здравие с своими домашними, а в другой раз ничего не привози... Отдай нам за все деньгами и конец...
– Этого ты не можешь сделать, – опять вскричал дьякон. У вас так заведено: так и должно быть... деньги сами по себе, а это само по себе...
– Этого не должно быть и не будет, – сказал Богоявленский и приказал крестьянину собрать все и везти назад без всяких дальнейших объяснений.
Крестьянин попробовал было пасть на колени и умолять священника не побрезгать его хлебом-солью, дьякон и дьячки снова было завопили; но все было напрасно: священник поставил на своем. Крестьянин собрал все и вышел. За ним поспешно вышли дьякон с дьячками, с явным выражением своей злобы на священника. В сенях дьякон шепнул крестьянину: «чего тебе на него смотреть? Заезжай ко мне... мы там все оборудуем». И, вот, едва прошло после того полчаса, как священник уже слышит, что крестьянин заехал к дьякону с своим хлебом-солью и что там приятели не только перепились, но и перессорились и даже подрались. Что тут делать? Послал он за сельским старостою и начал его уговаривать сделать распоряжение, чтобы крестьяне вместо приносов «хлеба-соли» пред свадьбами платили по пяти рублей за свадьбу. Не тут-то было!
– У нас заведено испокон века, и мы так будет делать, – твердит староста.
Священник сел и написал архиерею докладную записку о том, что в селе у него есть весьма неблаговидный обычай приносить пред свадьбами вино и хлеб-соль в дом священника для угощения причта, и что он хотел бы вывести этот обычай, и приношение хлеба-соли заменить прибавкою денежной платы за свадьбу, но ни причт его не хочет отказаться от принятия этих угощений, ни сельский староста, ни крестьяне не соглашаются прекратить эти приношения; в заключение же всего он просил наставления, как ему поступить, чтобы уничтожить этот нелепый обычай. Дошла ли эта записка до архиерея или была перехвачена на почте врагами Богоявленского, неизвестно; только ответа на эту записку не последовало никакого, и лишь лет чрез тринадцать после этой записки, по поводу разных судебных дел в консистории, возникших вследствие разных безобразий в некоторых селах при свадебных пропоях, последовало распоряжение архиерея о прекращении этих приношений во всех селах епархии. Но Богоявленский не унывал: он везде, и в церкви, и в домах, целых два года вбивал крестьянам в голову ту мысль, что эти приношения пора уничтожить, и всех свадебников прогонял от себя, когда они приходили к нему с хлебом-солью. Самую процедуру справок о летах жениха и невесты он нарочно начал делать в церкви по воскресеньям между утренею и обеднею, думая, что крестьяне скорее отвыкнут от своего обычая приносить «хлеб-соль»; но дьякон с дьячками и тут ухитрялись принимать эти приношения в караулку, и раз до обедни так напились там, что дьякон, пришедши в церковь после часов и облачившись без благословения, начал-было читать великую ектению, да не мог устоять на амвоне и ушел, а пономарь чуть было не издох в той же караулке за чашкою с вином. Этот случай дал Богоявленскому возможет пробрать хорошенько дьякона с дьячком, вынудить у них письменное изъявление согласия на отмену принятия приношений вина и раздел на равные части приношений мяса и хлеба, и заявить всем крестьянам, что, если какой свадебник принесет с собою хоть одну рюмку вина, свадьба его не будет венчана, а это последнее заявление для крестьян было действительнее всяких указов консистории или приказов волостного начальства, потому что они всегда верили тому, что если поп не захочет повенчать какую свадьбу, никакая сила его не возьмет. Благодаря только этим двум обстоятельствам, приношение вина прекратилось, но возвышение платы за свадьбу не состоялось. Пробовали было после того дьякон с дьячками делать свои набеги на свадебников в их же домах, но там им привета не делали и удачи не бывало. Само собою понятно, что лишение этих возлияний побуждало дьякона и причетников хоть чем-нибудь отомстить за это своему священнику. И, вот, они начали его везде поносить и злословить, распускать про него сплетни и делать ябеды благочинному, представляя ему небылицы в лицах. Благочинный и прежде слишком неблагосклонно относился к Богоявленскому и придирался ко всякой малости в его книгах и отчетах, а теперь, когда он увидел, что дьякон и дьячки готовы на всевозможные пакости, лишь бы отомстить своему священнику за лишение их этих возлияний, он еще неблагосклоннее стал относиться к нему и еще больше стал ко всему придираться. Мало того, подстрекаемый Злобиным, благочинный стал даже вооружать против него соседних священников и побуждать их к тому, чтобы они прекратили всякое братское общение. А поводов к недовольству этих священников на Богоявленского было не мало вообще в его реформаторских стремлениях иные, существовавшие до него, обычаи изменить, а иные совсем отменить, как позорящие священнический сан, в чем не были с ним согласны соседние священники, привыкшие уже идти тою же тропою в исполнении своих обязанностей, какою шли до них не только отцы их, но и деды, и прадеды. Так, например, все соседние сельские священники принимали свадебников с хлебом-солью не только в своих домах перед свадьбами, но и в церковной караулке сейчас же после венчания; все они позволяли на святой неделе такую глупость, чтобы после общего молебна бабы катали дьяконов или причетников по полям, для лучшего будто бы урожая льна, а потом ездили по своим приходам осенью и собирали для своих жен подаяния льном и замашками; все они собирали зимою в свои дома всех сельских девок-невест «на попрядухи» на целую неделю и дозволяли им в своих домах петь всякого рода песни и вести неблагонравные разговоры о том, как они в хороводах сходятся с молодцами или как они будут проводить медовой свой месяц по выходе замуж; все они всю святую неделю, ходя по приходу, ночевали в деревнях или на селе, не думая о церковной службе в эти дни; все они по нескольку раз в год ходили по приходу «с молитвою» для сбора разного рода подаяний; все они позволяли своим женам ходить по крестинам и поминкам, по свадьбам и богомольям. Богоявленский же не только не соблюдал этих обычаев в своем приходе, но старался внушить всем, что эти обычаи нехороши и должны быть отменены, а от его прихожан новые мысли о непригодности этих обычаев заносились и в соседние села, порождали там разные про них толки в среде прихожан и мало по малу начинали входить в сознание крестьян, что вовсе не нравилось старинным священникам и заставляло их косо смотреть на Богоявленского, как на какого-то безумного реформатора.
Нужно однако заметить, что Богоявленский приступал в своем приходе к изменению одних обычаев и к отмене других не вследствие каких-нибудь новых теорий, навеянных ему извне, а вследствие практического изучения всех сторон жизни сельского священника и глубокого убеждения во вреде, приносимом многими обычаями самому делу пастырского служения. Поэтому он испытал все, что делалось другими священниками; в первый год своего служения он строго держался соблюдения существовавших до него порядков, если они с первого же раза не казались ему безобразными. Пришло, например, время ехать по сбору подаяний льном и запашками, он поехал. Бабы в виду того, что он новый человек в причте, на этот раз действительно с охотою подавали ему горсти по две-по три того или другого «прядева», и он набрал пуда с два льну и пуда с три замашек; за то он везде слышал: «не взыщи кормилец, лень-то ноне у нас плох уродился... видно плохо мы дьякона-то Ивановского катали, али поп-то у нас был чужой... уж тебя-то мы на святой получше покатаем, чтобы ленок-то подлиннее уродился», и самое выпрашивание у баб «прядева» было похоже на побиранье нищих, соединенное с унижением его священнического достоинства. Пришло время собирать девок «на попрядухи», он пошел по домам, где были девки-невесты; каждая с удовольствием шла «на попрядух»; за то как это показалось ему неприличным и унизительным! А как собравшиеся девки затянули в его квартире свои веселые песни, да как начали вечером свои рассказы о хороводах да планы о том, как они будут проводить свой медовый месяц; не чаял он, как наступит следующее утро, и едва рассвело, велел им идти домой под тем предлогом, что у него будто бы только и было «прядева», что они напряли в один день. Видя все безобразие и явное потворство неблагонравию в этих «попрядухах» он дал себе слово более никогда их не собирать. Пришло время идти с молитвою пред Рождеством, он пошел, но сейчас же увидел, что это хождение с молитвою есть только предлог один к сборам всякой всячины к празднику, потому что та самая молитва, которую при этом все читают, назначена церковью тем духовным детям, которые в рождественский пост говеют и приступают к исповеди, и, следовательно, должна быть читаема в церкви. А самый сбор разного рода подаяний при этом молитвословии? – Ах, как он показался ему унизительным для его священнического достоинства! Вот входить он в дом и читает в нем молитву. Все стоят, не думая молиться. «С преддверием праздника», говорит он потом, обращаюсь к хозяину или хозяйке. «Бабы, говорить хозяин или хозяйка, – подите, там дайте ему чего-нибудь за работу –то». Баба- какая-нибудь идет в амбар и выносит ему ковш овса или муки, а сама тут же бормочет себе под-нос: «вот, пойдут теперь шляться по нас, только готовь для них всякой всячины... то в Рождество, то в Крещенье». Подвернется тут же какой-нибудь нищий, ходящий по селу, та же баба сейчас же дает и ему тот же ковш муки, что и священнику дала, да только в том дело, что последнему она подает с явным неудовольствием, а нищему с любовью и усердием, как собирающему «Христа ради». Обошел он весь приход и набрал всего только мер пятнадцать муки и разного зерна. А сколько унижения, сколько недоброжелательства видел он при этом сборе! Пришло время перед Пасхою идти с молитвою для сбора яиц, они» опять пошел и набрал яиц до 1000, за то опять увидел, что молитву нужно бы читать в церкви, а не в домах, за то он весь измок и измучился; за то он слышал не раз, как бабы говорили про него: «вот и этот поп-то такой же будет, как и старый... вишь, ходит, яйца собирает к святой, а там еще пойдет их сбирать к Петрову дню». Пришла Пасха; по заведенному прежде порядку, в понедельник причт отправился с иконами в деревню верст за пять; в деревне той считалось дворов 40; в прежние годы всегда бывало так: к ночи оканчивали хождение по этой деревне и оставались там ночевать, а на утро служили за деревнею на выгоне общий молебен и отправлялись в другую деревню. Само собою понятно, что при этом хождении дело не обходилось без порядочной выпивки вечером, и о службе церковной даже не вспоминалось. Он же заранее задумал поступить напротив: зная жадность своего причта до выпивки, он прошел двадцать дворов безостановочно, потом дал время всем пообедать, велел деревенскому старосте оповестить, чтобы к последнему двору деревни все собирались на общий молебен, и заявил, что он с иконами отправится домой к вечерне, и чтобы поэтому для него были заранее сготовлены мирские подводы. Разумеется, это показалось всем удивительным, но всего более это удивило причт.
– Как так! – вскричал дьякон. – Что это значить идти домой?..
– Как же иначе? – конечно нужно идти домой. Завтра должна быть служба, нельзя же здесь ночевать, когда мне нужно готовиться к службе...
– Какая служба? Это еще что за новость?? Ты хочешь церковь нашу разорить? Служба-то чего-нибудь стоит, а кто к ней придет?
– Придет ли кто, мы это увидим; но если бы и никто не пришел, это не слагает с нас обязанности служить завтра ради праздника.
– Я не поеду... Я тут останусь ночевать...
– И мы тоже не поедем, – сказали причетики: – мы тут ночуем.
– Когда священник едет домой, и при том еще к службе, то и все обязаны ехать с ним... оставаться здесь вы не можете.
Никто на это ничего не ответил. Прошли остальные 20 дворов; никто ничего не заявил; в конце деревни был отслужен молебен на выгоне, и священник приказал обнести иконы по обычаю вокруг всей деревни и нести их в село, а вместе с тем пригласил и всех жителей деревни проводить иконы до села, отстоять там вечерню, а на утро приходить к обедне. Тут дьякон снова стал было возражать, но напрасно: священник остановил его и приказал ему ехать домой. Между тем бабы приступили к священнику и диакону, видимо, желая от них чего-то добиться.
– Что вам нужно? – спросил их Богоявленский.
– Да вот тебя в ризах с дьяконом покатать по полю, чтобы у нас лен долгий ноне уродился в поле, ответили бабы...
– Чтобы такое говорите мне!.. Или все вы с ума сходите?.. Что это за безумное суеверие?.. Разве священник шар какой-нибудь, чтобы его катать по полю?.. Опомнитесь, пожалуйста...
– А как-же? У нас это так заведено... А за что же мы тебе осенью давали льну-то и запашек?.. Зато, чтобы покатать...
– Идите от меня: этого я никогда вам не позволю делать...
– Это так всегда бывало, – сказал дьякон.
– А вот мы его, дьякона-то и покатаем, – сказали бабы: – что же делать, когда поп не хочет, чтобы его катали.
Бабы стали было приступать к дьякону; тот, из желания досадить священнику, был согласен на то, чтобы его покатали, но священник строго приказал ему садиться и ехать домой, а бабам – сказал, что он за это суеверие наложить на них епитимию. И эта угроза была очень действительна: бабы отступили назад, и только лишь там начали говорить: «а вот придет осень, пойдешь собирать прядево, мы тебе ничего и не дадим за это».
Приехали домой. Священник приказал благовестить к вечерне. Благовест этот, разумеется, всех в селе удивил, но как народ быль от всего свободен, то и потянулся в церковь со всех концов села, от мала и до велика, точно в первый день вечером.
– Староста! – сказал священник, входя в церковь: – пожалуйста, потрудись отдельно собрать то, что ты выручить в вечерне за свечи и что подадут в кошелек...
Староста исполнил приказание священника. Кончилась вечерня. Священник при дьяконе и дьячках – приказал старосте сосчитать и свечную выручку, и кошельковый сбор. Оказалось, что от продажи свечей выручено было в вечерне три рубля и в кошелек собрано полтора рубля, что ровнялось сбору в вечерне на первый день.
– Ну, вот, – сказал священник дьякону: – посмотрите, что я делаю, разоряю церковь или созидаю?.. Прошу же вперед слушаться меня, да не бегать от службы, как бы от какой беды... Мы на то и поставлены, чтобы служить, а не бражничать в приходе...
На следующий день и в утрене, и в обедне народа так же было много, как и на первый день, и собрано было в церкви всего около двенадцати рублей. Священник снова указал своему причту на этот сбор и просил его вперед не противоречить ему. Вместе с тем, чтобы предупредить самую возможность повторения просьбы баб после общего молебна покатать в поле его или дьякона, – он в этот день сказал поучение против этого нелепого обычая, и оно так подействовало на народ, что бабы, выходя из церкви, говорили: «вона, сваха, какое дело-то: бачка- то ноне читал в слове Божием, что катать по полю попа или дьякона большущий грех, а он за этот грех будет на нас питимье накладывать... ведь вот прежний-то поп нам этого не говорил... Видно этот-то поболяхнее учился да и вычитал, что это грех». После этого уже ни одна баба не осмелилась просить его покатать по полю,.. Случилось к тому же так, что в тот год в его приходе и лен, и конопля родились такие отличные, каких давно в приходе не помнили. Богоявленский воспользовался этим случаем и осенью еще раз сказали поучение о нелепости обычая «по полю катать попов в ризах», доказывая при этом, что за суеверие и неуважение к священному сану Господь скорее отнимет силу у льна и конопли, чем даст ее. И этот нелепый обычай потом уничтожился совсем, а чтобы и память о нем погибла, Богоявленский не сталь ходить осенью по сбору «прядева». Думал было он точно так же сразу покончить и с обычными хождениями с молитвою для разных сборов, но это оказалось не совсем удобным; потому-то он сделал так: с молитвою он ходил, а подаяний не принимал, прося крестьян то, что они хотели дать ему, отдавать тем бедным вдовам и сиротам на селе или деревне, каких он сам их указывал, как нуждавшихся в пособии. Можно бы было сомневаться в том, что эти подаяния дойдут по назначению, но, нет! – этого никогда не бывало: каждый в тот же день относил к бедным даже больше, чем дал бы священнику. И имя священника при этом благословлялось всеми, и уважения ему все за это стали оказывать больше, и ему самому за то стали подавать всего больше за «христославленье». Прихожане соседних сел видели это и желали, чтобы и у них было то же, что и в Михайловском. Но, увы! там были священники иного сорта и вместо того, чтобы воспользоваться добрым примером, они стали выказывать свое нерасположение к Богоявленскому и порицать все его затеи. Понятно, что, при таком к нему отношении их, благочинному было очень легко настроить их так, чтобы они прекратили всякое с ним братское общение и не стали ни сами обращаться к нему с просьбами напутствовать больных в их приходских деревнях, бывших невдалеке от села Михайловского, ни его просьб, исполнять в том или другом случае, когда оказывалась нужда в их братской помощи. Больно было ему видеть это, но делать было нечего: нужно было терпеть и не унывать...
Был зимний вечер. Погода несла ужасная: буря завывала и такие снежные вихри крутила, что и света Божьего не видно было. Богоявленский сидел за столом, читал Библию, а Машенька слушала его чтение и в то же время шила белье. Вдруг под окном раздался стук. Богоявленский вскочил, подошел к окну и спросил, кто там; и как ответа нельзя было расслушать, то вышел в сени и отпер дверь. В комнату (Богоявленский в это время жил уже в своем доме) вскоре вошел крестьянин, весь в снегу с ног до головы.
– Кормилец мой! – закричал крестьянин: – поскорей поедем, отца моего причасти... Богу душеньку свою отдает... вдруг схватило так, что и не дохнет.
– А доедем ли мы до вашей деревни в такую погоду?..
– Как не доехать?.. Далеко ли тут??. Две версты рекою проехать все равно, что рукой махнуть... У меня и лошадь хороша, и солома есть в санях... Туда доедем одни, потому еще дорожка-то есть, а оттуда я возьму с деревни проводников.
– Хорошо, друг мой, поедем...
Богоявленский отправился в церковь, взял там дарохранительницу, приказал сторожу во всю ночь почаще благовестить в большой колокол и потом, одевшись потеплее, отправился к больному. Чрез полчаса буря завыла пуще прежнего, дорогу так занесло, что и следа не было. Путешественники наши сбились с дороги, заехали в какой-то овраг, выбились из сил, стараясь оттуда выбраться, и никак не могли ни из оврага выбраться, ни угадать, куда именно они заехали. Что было делать? Нужно было остановиться и ночевать в поле. Опрокинули они сани так, чтобы можно было под них подлезть, поставили лошадь под ветер, укрыли ее веретьем, а сами зарылись в солому под санями. Так они и пролежали всю ночь. А Машенька между тем сидела дома, слушала завыванье бури и все ждала мужа. Прошли два-три часа, прошло пять часов, проходила и вся ночь, а мужа все еще не было. Какие в это время муки она испытала! Как она истомилась ожиданием и чего-чего не передумала за это время! Ночь эта показалась ей более, чем целым столетием. Настало и утро, а мужа все еще не было; пришел и полдень, а его опять-таки нет. Она сильно начала беспокоиться и послала к сельскому старосте просить его послать крестьян на поиски. Крестьяне действительно собрались сейчас же, сели на лошадей верхами и поскакали на поиски. После долгих поисков они наконец увидели в овраге торчащие из-под снега оглобли, тотчас же принялись за дело и отрыли наших путешественников. К вечеру они все возвратились домой. Едва успел Богоявленский обогреться, как снова приехал за ним крестьянин из деревни верст за семь...
– Кормилец мой! Мать у меня Богу душу отдает... Причасти ее, – сказал крестьянин, входя в комнату. – Мы поедем верхами... Я и лошадь привел с собою...
– Друг мой! Я сейчас только приехал, едва не замерзл в эту ночь, и опять ты меня хочешь тащить!.. Ты бы обратился к Ивановскому священнику: ведь до Ивановского-то от вас всего две версты... при том был бы еще день...
– Я, кормилец, ездил к нему, а он и говорит мне: «у вас есть свой поп, ступай к нему... он помоложе меня»...
– А очень больна твоя мать?..
– Да кто же ее знает?.. Больна шибко... как бы Богу душу не отдала...
– Вот что, любезный, теперь уж наступает вечер... мы ведь не доедем... Опять, помилуй Бог, собьемся с дороги и тогда неминуемо замерзнем, потому что ехать верхом хуже, чем на санях... Ночуем; а завтра чем свет поедем... Авось, Бог дает, мать-то твоя не умрет.
Крестьянин согласился и ночевал. Утром на рассвете они поехали, но больной в живых не застали.
– Давно ли она умерла? – опросил о. Павел.
– Да вчера родимый, еще за-светло, ответили домашние. Ванька-то небось еще до Крутого верха не доехал, а ее удушье взяло, и она Богу душу отдала... Человек старый, закашлялась и умерла.
О. Павел успокоился и на следующий день умершую похоронил. Но дьякон дал об этом знать благочинному, а этот друг Злобина сейчас же донес, кому следует, что свящ. Богоявленский по нерадению допустил больной умереть без покаяния и похоронил такую умершую без дозволения уездной полиции. И, вот, в одно прекрасное утро является благочинный по указу консистории произвести об этом следствие при двух депутатах. В ожидании приезда депутатов и станового, благочинный зашел в церковь и начал рыться в обыскной книге с намерением отыскать что-нибудь такое, к чему можно бы было прицепиться. Тут на что-то ему понадобилась копия с метрик тридцатых годов. Оказалось, что копий этих нет, потому что они сгорели во время пожара, бывшего в доме прежнего священника. Тогда это было скрыто; а теперь, так как Богоявленский расписался в принятии всего по описи, которой он не поверял, все оборвалось на нем: его предали суду за утрату церковных документов, оштрафовали на 25 руб. и вменили ему в обязанность явиться в консисторию и снять с метрик новые копии за те годы, которые были указаны в деле. Но это еще не все. Козни Злобина этим еще не кончились. В одно время вместе с указами благочинный получил от Злобина такого рода записочку: «Молодчик-то, наконец, попался мне в руки, как следует, поплатится теперь за все; потрудитесь еще раз хорошенько просмотреть обыскную книгу за текущий год. Там, по словам дьякона, есть нечто такое, из чего можно хорошее дельце состряпать. Записка эта была принята благочинным к точному исполнению. Приехал он делать обычную полугодовую ревизию церкви, и в это время потребовал к себе обыскную книгу. Дьякон, принесший ему эту книгу, явился с своими услугами и шепнул благочинному, что под № 5 обыска за текущий год нужно навести справку о летах невесты.
– Ну-те-ка, – обратился благочинный к о. Павлу, – отыщите мне метрическую запись о рождении невесты в пятом браке за этот год, дочери крестьянина Переселенкина.
О. Павел сейчас же отыскал требуемую запись.
– Да эта дочь Переселенкина умерла, – сказал дьякон. – Меня дома не было, а вы тут одни свадьбенку эту оборудовали, да и повенчали несовершеннолетнюю невесту...
– Как умерла? – сказал о. Павел. – А венчали мы кого-же? Мы именно венчали Александру...
– У Переселенкина была другая дочь Александра...
О. Павел справился. Действительно, по метрикам оказалось, что у Переселенкина было две дочери с одним и тем же именем, и одна из них старше другой была всего только 1 1/2 годами, и что старшая записана умершею уже после рождения младшей чрез полтора месяца.
– По духовным росписям, – сказал о. Павел, – в семействе Переселенкииа за все годы была писана та именно дочь его, которая родилась 17 лет тому назад; отец говорил, что невеста у него была самою первою дочерью и родилась перед рождественским постом, тогда как младшая, как видно из метрик, родилась 11-го мая. Неужели можно допустить то, чтобы крестьянин не знал, какая дочь у него умерла: старшая или младшая? Очевидно здесь ошибка в метрической записи умерших. Не угодно ли спросить отца и мать, сколько времени от роду бывшей дочери их, которая умерла, полтора года или же полтора месяца?.. Они не могут этого не помнить...
– Это даже необходимо, – сказал благочинный...
Сейчас же послали за отцом и матерью невесты, и они немедленно явились.
– Какая у вас дочь Александра умерла? – спросил благочинный.
– Вовсе, кормилец, махонькая, – ответила мать: – на сорок третьем деньку Богу душеньку отдала... только что я взяла сороковую молитву, а через три дня похоронила ее, родимый!.. Больно уж плоха была, все родимчик ее мучил сердечную... ни дня, ни ночи не было покою с ней...
– Какая же она была у вас, старшая или младшая?
– А вот за тою, кормилец, родилась, что замуж вышла.
Благочинный удовлетворился этими ответами. О. Павел успокоился. Казалось бы теперь и делу конец. Однако же нет: из этого возникло в консистории судебное дело; благочинному Зубатову, другу и приятелю Альбова, поручено было произвести по этому дело строжайшие следствие; полная сила доказательств дана была одним только метрическим книгам да показанию дьякона- пьяницы и сутяги, который и самые книги-то писал, и вот, на основании ст. 199 устава консисторского, о. Павела упекли в Дамаскино под начал на 1 1/2 месяца, а с ним и обоих причетников – на четверть этого времени. Один только кляузник-дьякон, виновник неправильной метрической записи умершей дочери Переселенкина, остался вне преследования по закону и торжествовал- Торжествовали теперь, и Злобин, отомстивший о. Павлу за росписку, и Альбов, узнавший об этом от Злобина-же. Рад был и местный благочинный тому, что «выскочку» Богоявленского проучили.