II. Счастливая чета
После столь долгой разлуки с своими родителями Владиславлеву нельзя было не погостить дома недели две, три: свидание его с родителями теперь так было отрадно и для него самого и для его родителей. Кстати и отдохнуть от своим четырехлетних трудов и далекого путешествия для него было совершенно необходимо. И он действительно погостил у своих родителей с величайшим удовольствием и отдохнул хорошо. Но как ни хорошо было ему дома и как ни приятно было свидание его с родителями, а все же сердце его тянуло его в другую сторону. Ему хотелось поскорее увидеться с подругою своего детства Верою Ивановною, с Машенькою Беневоленскою и Людмилою, а равно и со многими из бывших своих друзей и товарищей по семинарии. Приятно было увидеть их житье-бытье, вспомнить старину, побеседовать с ними от души, порадоваться на счастье одних и погоревать с другими, узнать поскорее, чем кончилось дело о поступлении Голикова в Зеленоводск и решить свою собственную участь так или иначе. И, вот, решился он прежде всех посетить бывшую подругу своего детства, а потом отправиться на целый месяц, а может быть и на два в далекое странствование по разным селами и городам для свидания с своими друзьями и товарищами по семинарии, с Беневоленскими и Дикопольскими. Денег у него не было достаточно для такого путешествия; но что же это за беда? Разве он без денег не может совершить его? Он давно уже наметил себе маршрут от одних своих знакомых до других и не сомневался в том, что его бывшие друзья и товарищи не откажутся отвезти его туда, куда ему нужно было ехать от них.
С нетерпением Владиславлев дождался первого же воскресного дня и с радостью после обеда помчался в Воздвиженское. Дома он застал там одну только Веру Ивановну, которая уже успела услышать о его возвращении на родину и ждала его к себе в гости именно в этот день.
– Милый братец! как я рада вас видеть! – воскликнула Вера Ивановна, когда Владиславлев вошел в дом, по обычаю помолился Богу и обратился к ней с своим словом братского приветствия, и крепко-крепко поцеловала его, как самого любимого своего брата.
– И я бесконечно рад видеть вас после столь долгой разлуки с вами, сказал ей Владиславлев. Не спрашиваю я вас ни о здоровье вашем, потому что вижу вас цветущею и здоровьем и красотою, ни о вашем внешнем благосостоянии, потому что я уже слышал, что вы живете вообще отлично... Спрошу об одном сейчас же: довольны ли вы своею судьбою?... Мамаша говорила мне, что вы счастливы; но мне хочется это слышать от вас самих, чтобы сердце мое было совершенно покойно на этот счет...
– Да, я довольна своею судьбою вполне... я счастлива так, как немногие бывают счастливы. И день и ночь я благодарю Господа Бога и вас за мое счастье... Четыре года мы прожили душа в душу так, что во все это время не только слова друг другу не сказали неприятного по какому-либо случаю, но и в мысли своей ничего не имели один против другого. От всей души, даже со слезами радости на глазах, я благодарю вас за устроение моей судьбы при помощи Божией...
Вера Ивановна снова поцеловала Владиславлева в знак благодарности самой искренней и самой великой.
– Очень-очень рад этому, – отвечал ей Владиславлев: – счастье ваше есть великая отрада для меня, потому что я всегда от самых малых дней своего детства больше всех своих родных любил вас, точно так же, как и вы меня любили больше всех. Малейшее ваше несчастие было бы великою печалью для меня.
– В этом я совершенно уверена. Желаю, чтобы и ваше счастье теперь устроилось так же хорошо, как и мое, для того, чтобы мы были оба вполне довольны своею судьбою; иначе я буду страдать за вас.
– А вот еще интересный для меня вопрос: находите ли вы для себя лучшим, что вы никуда не пошли продолжать свое научное образование, о чем вы некогда мечтали так много?.. Не жалеете ли вы о том, что вы не получили высшего женского образования?..
– Отнюдь не жалею... даже совершенно довольна тем, что Господь не судил мне попасть в Петербург для того, чтобы выдержать экзамент к поступлению в высший класс какою-либо из женских учебных заведений с целью потом махнуть за границу для слушания высших курсов, о чем я одно время так много мечтала вместе с княжною Голицыной».
– Как это ни странно, но мне именно верилось, что вы теперь сами даже стали бы противодействовать той девушке, которая вздумала бы стремиться к слушанию высших женских курсов, о чем теперь очень многие передовые девицы так сладостно мечтают... Интересно было бы знать, что заставило вас изменить свой взгляд на высшее образование женщин в наше время?..
– Жизненный опыт и здравый смысл... Приятельница моя княжна Голицына была девушкою в высшей степени религиозною, доброю и высоконравственною, но лишь только она потолкалась за границею среди учащейся молодежи, набила свою голову учеными бреднями новейшей философии, стала совсем неузнаваема и совершенно развратилась... И не одна она такова... С нею недавно приезжали сюда еще три стриженых барышни и все они одна другой циничнее и одна другой озлобленнее против всех и против всего, даже и против самих себя. Человеку свойственно искать себе счастья в жизни, стремиться к нему всею душою и наслаждаться им; но какое ясе может быть счастье в неверии ни во что священное, озлоблении против всего, потери женской стыдливости и развращенности сердец?
– Совершенно верно. Первые опыты высшего женского воспитания оказались вполне неудачными; по в дальнейшем развитии вопроса об этом воспитании будет виднеться впереди одно и то же зло, пока женское воспитание не будет поставлено на строгие нравственные основы и при том совершенно самостоятельно, отдельно от мужского. Очень жаль, что у нас в России не обращают внимания на столь серьезное дело.
– А мне кажется теперь, что высшее женское образование вовсе даже не нужно. Женщина создана для жизни семейной. Она должна и сама стремиться к истинному счастью и других, именно своего мужа и детей вести к тому же счастью. А для этого требуется очень немногое, именно светлый взгляд на вещи, здравый смысл и теплое сердце. Женщина великая сила общественная, но сила чисто нравственная, влияющая на воспитание молодого поколения и на смягчение нравов общественных. Сила эта так велика, что иногда достаточно бывает одного слова матери семейства или одного только ее умильного взгляда на мужа или детей для того, что смягчить суровость того или другого члена семьи, предупредить раздор и водворить мир.
– Совершенно верно. Но тут дело заключается в том, что женщина способна к такому же иногда умственному развитию, как и мужчина: несправедливо было бы лишать ее возможности вполне развить свои силы и принести человечеству великую пользу своими трудами. Нужно дать ей: возможность вполне развить свои способности; но вместе нужно позаботиться и о том, чтобы она потом могла направить все силы своей души на принесение человечеству истинной пользы, а для этого необходимо развить в ней нравственное чувство прежде всего и больше всего. Религиозно-нравственная сторона должна в ее воспитании стоять на самом первом плане.
– Вы смотрите на этот вопрос с своей точки зрения, а я с своей, а потому я позволю себе остаться при прежнем своем мнении. Я уверена в том, что вы не откажетесь признать и меня и свою бывшую невесту очень развитыми и без получения высшего образования, и способными осчастливить собою тех, кто с вами живет. Но если бы высшее образование сделало нас такими же, какою моя приятельница Голицына сделалась, что пользы было бы от такого развития и нам самим, и всем, кто с нами стал бы жить?.. Какое счастье мы доставили кому бы то ни было?.. Какое благодетельное влияние могли бы мы произвести на общество, когда мы были бы заражены пороком и неверием?.. А это-то пока совращение с истинного пути и видно во всех наших передовых женщинах. Не польза, а вред человечеству приносится этим: и таланты в сущности гибнуть и общество от того может развратиться. Любовь, любовь и любовь чистая, святая, христианская, полная и совершенная – вот что нужно иметь всякой женщине!.. Все остальное для нее дело второстепенное. Не научные мои познания, а любовь моя согревает моего мужа, укрепляет его на трудном поприще высокого служения и делает счастливым. Не доводы ума и различные математические вычисления, а один умильный мой взгляд, одно мое ласковое слово нужны ему в пору обуревающих его сомнений при различных обстоятельствах жизни, или в минуты какой- либо невзгоды. Не ум мой, а сердце мое часто творить чудеса над моим мужем. Ум в женщине развивается на счет сердца, а развитие сердца в женщине важнее ее ума и для нее самой, и для всех. Отсюда само собою ясно, что если высшее женское образование будет развивать один только ум; то лучше его вовсе ненужно желать. Женщина с умом, но без сердца не женщина, а урод: она мужу не жена и детям не мать, обществу не слуга и своему счастью враг.
– Это верно. Но нет, говорят, правила без исключения: возможны исключения и здесь. Я убежден в том, что правильное научное образование женщины в духе веры и нравственности христианской способно развить не один только ум, но и сердце женщины. Истинная наука должна приводить человека к вере и развивать в нем нравственное чувство, и если кто-либо способен к этому, то тем более женщина способна под влиянием истинной науки усовершенствоваться в вере и нравственности христианской. Стало быть, вся суть дела заключается собственно не в науке, а в ее постановке, в том именно, какова эта наука, как она поставлена, какую она цель преследует. Поверьте мне, что истинная наука воспитает нам не женщину урода, а напротив женщину идеал нравственного совершенства. Займись, например, я вашим высшим воспитанием даже в настоящую пору вашей жизни, я вас доведу до высокого нравственного совершенства, разовью и ум ваш и сердце. Что это возможно, я докажу вам своим собственным примером: высшее образование мое совершилось не в ущерб развитию моего сердца. Я хорошо сознаю, что вместе с тем как я развивался в академии умственно, и нравственность моя возвышалась, очищалась и крепла и сердце мое проникалось истинною любовью ко всему доброму, прекрасному и истинному. Если это случилось со мною, почему же не может тоже самое случиться с женщиною?
– Исключения, разумеется, возможны; но исключения и останутся всегда исключениями и они будут очень редки, так что, если бы даже ваша возлюбленная добрая душа Людмила эти четыре года пробыла за границею на курсах, я не посоветовала бы вам жениться на ней...
– Это почему же? Я уверен, что она способна сделаться и вероятно сделалась лучшею, чем была...
– О, нет!.. Поверьте, что вы в ней ошибетесь. Она вам не даст того, что способна была дать... И я буду молить Бога, чтобы вы не сделали такой ошибки...
– Да я и без того, конечно, никогда не женюсь на ней, потому что меня Машенька обещала дождаться...
– Обещала?... А дождалась ли?... Знаете ли вы это?..
– Нет. Я этого еще не знаю...
– Не знаю и я этого; но скорее готова утверждать, что она вышла за Голикова, чем допустить, что она дожидается вас. А Людмила без сомнения это знает и ждет вас, если она не сделалась нигилисткою...
– Уверен, что не сделалась и никогда не сделается...
– Дай Бог, чтобы это было так... Но я от души желала бы, чтобы вы нашли ее тою же доброю, простою и кроткою девушкою, какой она была прежде... Тогда, поверьте, она сделает вас счастливым... Один ее умильный взгляд, одно задушевное слово дадут вам более, чем весь запас ее сведений научных, пленительное красноречие, красота лица знатность рода и прочие прелести мира.
В эту минуту к крыльцу подъехал муж Веры Ивановны на плохенькой деревенской тележенке.
– Вот и Алексей Владимирович мой приехал! – сказала Вера Ивановна. У, какой он хмурый!.. Вероятно случилась какая-нибудь крупная неприятность в приходе и доставила ему большую печаль. Но смотрите, какое сейчас совершится чудо… Подойду я к окну и один мой умильный взгляд, как волшебною рукою сейчас же снимет с его лица печаль, и улыбка заиграет на его лице.
Вера Ивановна говорила сущую правду. С о. Алексеем в этот день случилась крупная неприятность, хотя и очень обычная в деревенской глуши. Отслуживши утреню и обедню и совершивши крещение пяти младенцев и погребение усопшего, он рассчитывал забежать минутки на две, на три домой, чтобы выпить стаканчик чайку, и потом отправиться в деревню верст за десять напутствовать больного. Но едва он вышел из церкви, как к нему подошел работник известного в приходе «хама», деревенского богача Меркулова. «Сердечный! – сказал он: я за тобой... Мироныч как можно скорей наказал тебя доставить, а я уж почитай часа два тут жду тебя: приехал еще к звону... Старуха больна... видно и дыхнет в нет... Скорей поедем... А то беда: он поедом меня и тебя съест... Ты сам знаешь, какой он у нас». О. Алексей знал, что этот Меркулов был истый, только что в ту пору народившийся на Руси, тип деревенского кулака и в полном смысле слова «хам», как в ту пору называли невежливых, грубых и дерзких людей. Поэтому он немедленно поехал к Меркулову, сказавши другому крестьянину, что к нему он заедет прямо от Меркулова. Чрез полчаса он был уже у дома Меркулова.
«Здравствуй, бачка! – сказал ему Меркулов: уж больно ты спесив... ждали, ждали тебя, да и ждать уж перестали... По делу выходит, нужно мир созвать да жалобу на тебя алхирею послать... Мы, значит, того, что-нибудь да значим... Сам предводитель мне руку подает и с собой за стол сажает... потому, я всегда могу его на корень посадить во время рабочей поры... а ты и знать меня не хочешь... жди мол меня».
– Напрасно, Мироныч, ты обижаешь меня, – ответил ему о. Алексей: – я прямо из церкви к тебе.
– Знаем мы тебя!.. Служишь ты там да расслуживаешь... Чего тянуть два часа?.. По-нашему раз-два и готово... Проповеди нам говорить... Очень нам любо их слушать!.. Не кради, да не обижай... Ноне, бачка, век такой, что добром не наживешь хором... бери, где под руку подошло, вот тебе и все... А ты что?. Учить нас?! Себя учи... выдь, да и скажи: поп! не дери ты с живого, с мертвого: вот это нам будет любо...
– Мироныч! ты говоришь дерзости и глупости... Я к тебе приехал больную напутствовать... Где же она?
– А вон там в своей пуньке спит.. Шесть недель, вишь, вышло; ну, и вздумала старая корга причащиться... Мне и работник нужен, и лошадь нужна, а тут с нею возись, да тебя еще жди... давно бы я ее пришиб, кабы не мать она мне была, да ты бы нашему брату угождал.
Грустно, очень грустно было о. Алексею слушать грубые речи кулака; но делать было нечего. Лучше было все перенести молча и он перенес. Пошел он в пуньку, причастил там старуху и вышел оттуда.
– Ну, вот что, бачка! – сказал ему кулак: – хотел я тебе дать гривенник, а но делу выходит, что ты этого не стоишь... ты нас не уважаешь и знать не хочешь... вот же тебе пятак меди... следовало бы дать грош, чтоб ты вперед не гордыбачил с нами, да видно уж так и быть, возьми пятак».
– Не нужно мне твоих денег, – ответил ему о. Алексей: я не наемник и своими обязанностями не торгую... Так как ты поносить меня, своего духовного отца, то я всегда аккуратно буду являться к тебе со всеми требами, но никогда ни за одну из них не возьму от тебя ни копейки.
– А не возьмешь и не нужно... Кланяться не стану... велика ты у нас птица!.. Богат стал... пчел завел... лошеводом сделался.
– Как лошеводом?.. У кого же я лошадей когда-нибудь свел?
– Не свел, а водишь у себя лошадей заводских... Я вот алхирею напишу, что ты стал лошаводом... И мир наш весь подпишет тож... всего ведь только нужно ведро водки поднесть мужикам и завтра же напишем на тебя приговор, чтобы, значит, не давать тебе ни синь-пороху ни за какую требу... У тебя есть церковная земля, есть пчелы, есть лошади: ну, и питайся, как знаешь, а нас не обирай за крестины да за похороны... А теперь вот ступай себе домой пешком: работника с лошадью я уж услал в кабак за вином, потому завтра у меня покос... вот как раз и приговор на тебя напишу с мужиками... Понял али нет мою песню-то?.. То-то... с нами теперь не мудри. Пониже кланяйся нам, да делай все по нашему, и будешь жить хорошо, а не то живо перышко вставим и полетишь от нас… Теперь в нас вся сила. Не сказавши ни слова, о. Алексей отправился пешком в соседнюю деревню напутствовать больного, а оттуда возвратился домой.
Самые грустные мысли и тяжелые чувства волновали сердце о. Алексея на возвратном пути его домой: он до глубины души был возмущен грубыми выходками кулака, оскорблен и унижен, и потому никак не мог успокоиться даже и при приближении к своему дому. Но, вот, показалась у окна Вера Ивановна с улыбочкою на устах, и о. Алексей совсем стал другим человеком: сердце его забилось радостно и улыбка засияла на его лице.
– Как ты, милая моя, всегда ободряешь и утешаешь меня! – сказал о. Алексей, входя в дом. – С самыми скорбными мыслями и чувствами возвращался я домой, и вдруг едва только ты показалась у окна, все это исчезло.
– И отлично, – сказала Вера Ивановна: я видела, что ты не в духе, и знала, куда ты поехал, уверена была, что грубость и невежество Меркулова вывели тебя из терпения, и нарочно подошла к окну, чтобы ты через порог своего дома не переносил своей грусти...
– Да, я не перенес ее... все неприятное осталось за порогом... Прикажи-ка поставить поскорее самовар: я ужасно хочу пить... так жарко, что жажда стала томить меня дорогою... хотел даже из ручья напиться.
– Самовар у меня готов... Я ждала тебя и папашу, который доселе еще не возвращался из Ивановки.
– Как это досадно!.. Если бы я знал, что мне придется ехать к Меркулову, я бы сам заехал в Ивановку и особоровал больную... Жаль старца, что в такую жару ему придется тащиться на какой-нибудь кляченке.
Вера Ивановна сейчас же отправилась в кухню за самоваром, а о. Алексей вошел в залу и вдруг здесь встретился с Владиславлевым, который доселе нарочно стоял у окна и не показывался ему.
– Ах, гость дорогой! – воскликнул о. Алексей. – Стоите тут и не покажетесь?!.. Как я рад видеть вас!..
– Не менее вас и я рад тому, что нам Господь привел увидеться и я нахожу вас и Веру Ивановну счастливыми и здоровыми, – сказал Владиславлев.
Последовало самое радостное братское свидание бывших друзей-товарищей после столь долгой разлуки. О. Алексей даже заплакал от радости.
– Как я рад... как я рад, друг мой, сказал он, и как я благодарю Бога за то, что вы не сделали жизненной ошибки, не остались здесь, а пошли в академию. Поздравляю вас с окончанием курса и желаю вам получит отличное место.
– Благодарю вас, друг мой, и за это пожелание, и за ваше братское расположение ко мне... Я окончил курс в академии, а вы остались здесь... Но, я надеюсь, вы отнюдь не жалеете о том, что не пошли далее: Вера Ивановна услаждает вашу жизнь своими умственными и нравственными совершенствами и своею примерною любовью к вам.
– Да, отнюдь не жалею... Я всегда благодарил прежде всего Господа Бога, а потом и вас за устроение моего счастья так, как я этого никогда и не ожидал. До земли, друг мой, за это я кланяюсь вам.
О. Алексей действительно низко поклонился Владиславлеву, потом крепко обнял и поцеловал его.
– Ах, что это? – воскликнул Владиславлев. Я тут не при чем... Все это было делом Промысла Божия.
– Это верно; но вы были орудием Промысла Божия и я не могу вас не благодарить за свое счастье. Я знаю, что вы давно уже наметили меня в женихи Вере Ивановне и исполнили это, когда настало время.
– Это верно. Я желал счастья Вере Ивановне, как самой любимой своей сестре и подруге детства, и находил, что вы более всех способны осчастливить ее, поэтому-то я еще осенью указал ей именно на вас.
– Да; я знаю это. Но вы мне дали земного ангела-хранителя. Другая жена не делала бы для меня того, что она делает: она меня воодушевляет, вразумляет, а иногда просто оживляет.
Вера Ивановна принесла самовар и сейчас же чай был ею сготовлен. Все попросту уселись у стола и началась самая оживленная беседа. Вскоре приехал и о. Иван и с великою радостью встретил и приветствовал Владиславлева, а вместе и благодарил его за то, что он нашел Вере Ивановне такого прекрасного мужа, а ему о. Ивану почтительного зятя. Теперь беседа приняла характер скорее ученый, чем обыкновенный какой-нибудь деловой. О. Иван любил в часы досуга побеседовать с своим зятем о разных ученых предметах, а иногда и поспорить с ним. Много у него было таких вопросов, в решении которых он не сходился с своим зятем. Вот эти-то вопросы и были им снова подняты теперь и повели к жарким спорам между о. Иваном и о. Алексеем, а Владиславлеву пришлось решать их по-своему и примирять противников. О. Иван легко сдавался Владиславлеву, когда ему приходилось уступать в своем воззрении на предмет, но о. Алексей иногда упорно стоял на своем, не желая уступит своим противникам, и Владиславлеву долго приходилось доказывать ему то или другое путем научным. Раз даже и это не помогло делу. Тогда Вера Ивановна своим словом любви привела его к сознанию своего упорства.
– Ну, где же нам с тобою, друг мой, стоять против Василия Петровича? – сказала она, обратившись к мужу. Ведь мы с тобою еще не доросли до того, чтобы стать с ним на одну и ту же высоту воззрений на предмет... Уступи, друг мой!.. Ты не прав... Тебе просто хочется поставить на своем, больше ничего...
– Верно, милая моя! – ответил Алексей. Я действительно не прав. Василий Петрович всегда был выше меня по своим познаниям и способностям, и я должен ему уступить... Он специально изучал Св. Писание и знаком с лучшими его толкователями, а я в этом отношении далеко отстал от него... Уступаю...
– Вот и прекрасно... Спору конец, а Богу слава... Давайте-ка садиться за стол... Пора и покушать... Учеными вопросами можно будет и вечером заняться на досуге; а теперь лучше сходим после обеда в лесок на пчельник... Мне там нужно быть сегодня.
– Отлично, друг мой! – сказал о. Алексей. Мы сходим туда... Я познакомлю Василия Петровича с своею охотою, так сказать, с делами своих собственных рук.
– Ау вас большая пасека? – спросил Владиславлев.
– Вот пойдем на нее и тогда увидите, какова она.
После обеда о. Алексей, Владиславлев и Вера Ивановна отправились на пасеку версты за три от села.
– Ну, как, друг мой, вообще живется вам? – спросил Владиславлев о. Алексея дорогою. Помните, когда-то мы мечтали с вами о разных разностях, задумывали сделать и то и другое на поприще своего пастырского служения: приводите ли вы теперь все эти мечты в исполнение, стремитесь ли к существлению в своей жизни и пастырской практике тех прекрасных идеалов пастырского служения, которые в былое время предносились пред нашим мысленным взором? Прежде всего скажите мне: как у вас идет дело проповедническое? Часто ли вы говорите проповеди и в каком духе и как к ним относится ваш народ?
– Проповеди я говорю неопустительно каждый воскресный и праздничный день и преимущественно характера обличительного, потому что такие проповеди сильнее действуют на простой народ, чем нравоучительные. Нравоучение, бесспорно, хорошо, но народ, выслушавши такую проповедь, обыкновенно говорит: «это, батюшка, мы и сами, кормилец, знаем сызмальства; а вот как бы ты нам сказал что-нибудь позабористее, почувствительнее, чтобы, значит, за сердце каждого хватило, это было бы хорошо». Ну, я и говорю им так, чтобы действительно за сердце каждого хватало. Начнешь им говорить о какой-нибудь добродетели христианской, приведешь им из Св. Истории и из жития святых примеры исполнения этой добродетели и награды за нее, потом укажешь на примеры неисполнения той же добродетели и наказания за это... Пока все это говорить, на лицах слушателей видишь одно только напряженное внимание и больше ничего. Но, вот, начинаешь им говорить о том, что они то сами делают, как они то поступают вопреки этой добродетели и что их за это ожидает, и все вдруг переменяется: один, смотришь, отирает слезы на глазах, другой осеняет себя крестным знамением, третий испускает глубокий вздох; там девушка вдруг покраснела и опустила свои взоры в землю, тут женщина зарыдала, а там старуха воскликнула: «согрешила я, окаянная!... Господи, прости меня грешную»... Кончается служба, выходят все из церкви и начинают толковать о проповеди. «А что, Григорич: ведь кормилец-то наш ноне как по грамотке расписал нам наши грехи... уже и точно мы согрешили пред Господом», – говорит один. «Что и говорить, Петрович: все сущая правда... меня так, значит, холодом всего обдало, как он почал говорить о наших грехах. Ведь все мы это делаем, а так вот и кажется, что он говорит про меня и все на меня смотрят... вот оказия-то!» – отвечает другой.
– Это хорошо... Приятно это слышать... Проповедь всегда была и доселе есть та могущественная сила, которою пастырь церкви всецело и всегда должен пользоваться для вразумления своих пасомых.
– Конечно так. Но, к прискорбию, нужно сознаться, что проповедь у нас почти повсюду умолкла.
– От чего же это зависит? Теперь то и нужно бы было ей греметь как труба, когда язык ваш не связан так, как он был связан в былые времена крепостного права? Неужели духовенство нерадит об исполнении этой весьма важной обязанности?
– В том-то и беда, друг мой, что язык наш по местам теперь еще более связан, чем прежде. Оказывается, что в этом отношении мы, с уничтожением крепостного права, попали из огня да прямо в полымя. В прежние времена один только помещик мог стеснять пастыря церкви в деле проповедничества, а теперь всякий мирской кулак, всякий, попросту сказать, хам лезет в бары и несется пуще всякого барина. Этот новый тип людей на Руси великое общественное зло: они теперь закрепостили себе народ, сделались его вожаками, заправилами общественных дел и судиями общественной совести, их слово теперь тот же закон, их поступки заразительный пример для общества, их распущенность нравов часто доходить до «nec plus ultra». Одно слово такого вожака и народ как стадо баранов, пойдет за ним на сходке. Они то давят и нашего брата: проповедь им ненавистна и они всячески ей противодействуют и всеми возможными способами гонят нас за нее... У меня вот в приходе один только есть такой купон, да и то уж сколько он наделал мне разного рода неприятностей в эти четыре года моего служения здесь!.. Но ведь я нахожусь в независимом положении от прихода вследствие того, что могу жить хорошо на средства помимо приходских доходов, получаемые от пчеловодства и домашнего хозяйства. Для меня приговор схода волостного: «не давать батьке ничего за требы» – не имеет большого значения. А для другого это весьма важно. По неволе иной умолкнет. Ведь все мы люди, все мы человеки, как говорит русское присловие; пить, есть каждый из нас хочет, и обуться, одеться нужно, а там еще дети требуют воспитания, да домишко нужно то починить, то перестроить. А мы ничем не обеспечены, кроме платы за разные требы, да скудных доходов с земли.
– Разумеется, все это так. Но вот тут то и нужна для вас мудрость змеиная: нужно вести дело так, чтобы в проповеди нападать со всею силою на порок, но не задевать личностей, доводить каждого закоренелого грешника до того, чтобы он сам себя признавал преступником воли Божией, сам себя внутренне обличал; нужно иметь мужество пророков и ревность апостолов; нужно надеяться на всесильную помощь Божию, и все- будет идти хорошо... слово Божие будет расти и добродетель будет преуспевать. Мы постоянно должны иметь в виду высокие примеры св. пророков, апостолов и великих учителей церкви и следовать этим примерам. О, поверьте, друг мой, что тогда Господь невидимо будет посылать вам вознаграждение за ваши подвиги в виде плодородия земли или умножения вашего скота и т. п. и расположит в вам сердца добрых людей...
– Конечно это так, но суть то дела заключается в том, что дух то наш бодр, а плоть немощна: нужда не терпит и требует средств к удовлетворению ее, а их нет... Что же тут делать?.. Разумеется, необходимо бы каждому из нас обратить свое внимание на свое собственно домашнее и сельское хозяйство; но ведь в том беда, что мы всю юность и молодость свою прозубрили латинские, да греческие вокабулы, изучали логарифмические таблицы, чертили и рисовали разные мудреные геометрические теоремы, а тому, что теперь всего более для нас могло бы быть полезно, во все не учились, и по глупости своей даже не считали нужным учиться. Откуда происходит то, что мы, готовившиеся к жизни сельского священника, не умеем взяться рационально за ведение своего полевого и домашнего хозяйства. А было бы в тысячу раз лучше, если бы вместо разных вокабул мы рационально изучили сельское хозяйство, как для нас весьма нужное и полезное. Ведь если я теперь благоденствую, то единственно благодаря тому, что в свое время хорошо слушал «сельское хозяйство», хоть и весьма кратко преподававшееся нам в философском классе в течение всего только одной трети по четвергам. А много ли нас таких то, как я? За вокабулы нас и переводили в следующие классы и исключали, и награждали и секли, а на «сельское хозяйство» само же начальство наше плевало и нам подавало повод плевать. Ну, вот и вышло из этого плевое дело для жизни.
– Ну, а школа есть ли и как идет?
– Есть и идет прекрасно: зимою учится человек по пятидесяти и более... Школы и везде пошли хорошо; но и тут у нас есть камень преткновения в той же самой необеспеченности духовенства и неимении вследствие того возможности обставить школу хорошо... И тут дело не обойдется ему без помехи со стороны общества... пока еще глухая, но тем не менее сильная идет агитация против наших школ, борьба из-за них началась уже повсеместно, и, поверьте, скоро-скоро эта борьба -разразится со всею силою и кончится тем, что школы будут вырваны из наших рук и загублены... Мы должны будем в этой борьбе уступит своим противникам, потому что у нас нет средств, обеспечить существование этих школ...
– Очень жаль, если это случится... За то духовенству будет принадлежать в этом деле пальма первенства, честь открытия этих школ и ведения в них дела...
– В том-то и суть дела, что хотят эту честь у нас отнять, похитить из рук... наших школ не хотят признавать за школы... хотят повсюду открывать свои, новые, формальные, по всем правилам искусства, и обеспеченные... хотят нагнать к нам наемников, а нас совсем от школ удалить... Об этом теперь уже всюду говорят, хотя пока еще, так сказать, секретно...
– Если так, то духовенству нужно бороться до последней крайности... Если уж суждено будет ему пасть на этом поприще своей деятельности, то пусть оно падет со славою, геройски, после долгой борьбы... Но пусть оно не выпускает их из виду и после этого падения, чтобы при первой же возможности к тому снова взять школы в своп руки и довершить свой славный подвиг...
– Школы опять к нам впоследствии возвратятся, в этом я уверен, потому что дворянству нашему и разным новейшего сорта барам хочется лишь того, чтобы история им приписала честь открытия школ и руководства ими; но они возвратятся к нам не иначе, как искалеченные, изуродованные... Мне кажется, что для противодействия этому злу следовало бы дозволить при каждой церкви непременно устраивать школы прямо на церковные суммы и вменить духовенству в обязанность продолжать свои замятия в этих школах на началах церковности... Будь у нас готовое, просторное и хорошее помещение для школы со всеми учебными пособиями и школьными принадлежностями, мы тогда ни в чем не будем нуждаться и не выпустим школы из своих рук. Л теперь что же мы можем сделать, когда школы помещаются в наших же домах и кухнях? Построят школу сельскую и обеспечат ее; она и будет существовать независимо от церкви.
– Что было, господа, то мы видели, а что будет, то увидим, – сказала Вера Ивановна. – Может быть, правительство найдет возможным устроить школы на свои счет, обеспечить их и отдать на руки духовенству, как сословию самому благонадежному в политическом отношении, нравственно заинтересованному в этом деле и способному вести его в духе религиозно-нравственном, Школы в настоящее время одинаково нужны как для церкви, так и для государства, и одинаково могут быть или полезны или вредны для них обоих... Не может же правительство упустить это из виду... Тем или другим путем, а непременно оно придет в этом деле на помощь церкви, под сенью которой школы могут процвести и принести добрый плод.
Пришли на пчельник. О. Алексей и Вера Ивановна прежде всего помолились Богу пред стоявшею впереди часовенкою и приложились к иконе, а потом о. Алексей благословил свое возлюбленное детище, сделавши благословляющею рукою изображение креста в воздухе над пасекою. По обычаю, и Владиславлев помолился и приложился к иконе.
– Дай Бог, сказал он, – чтобы благословение Божие почивало на ваших трудах, чтобы рои множились из года в год, и вы получали от того большую выгоду.
– Благодарю Господа Бога, сказал о. Алексей: – пока я очень счастлив в этом отношении... Четыре года тому назад у нас погибла вся прежняя пасека... Тогда я купил двадцать ульев, а вот видите, сколько их теперь: более двух сот на лицо, да ульев тридцать в прошлом году продал... Очевидно, это весьма важная отрасль нашего сельского хозяйства, которая, к сожалению, теперь повсюду стала упадать... Духовенству всего приличнее и всего выгоднее было бы заняться этим делом. Оно могло бы повсюду обеспечить его положение... К сожалению, никто почти из нашей братии этим не занимается... А ведь и труда-то здесь требуется не много... Нужно только уменье взяться задело и усердие к нему... В хороший год каждый улей даст мне два или три роя. Но я и в плохой год получаю рои, потому что умею искусственно отводить их в удобное для того время...
– Это хорошо. Очень приятно видеть такую пасеку большую и благоустроенную... Вот и ульи у вас разных конструкций и приспособления разные сделаны здесь...
– Да, я рационально веду это дело... Но главное, от чего зависит у меня весь успех дела, это именно то, что пчела у меня все лето берет взятку с цветов. Я снимаю здесь десять десятин земли и засеваю их гречихою, мелиссою и клевером таким образом, что во все лето около пасеки есть цветы, и пчела берет с них мед... У кого пчелы без меда, а у меня они с медом: не с одного посева, так с другого они берут взятку...
– Это очень благоразумно... Пчела с медом, а вы с кашею и с деньгами от продажи гречи и меду...
– Да. Но и здесь я опять с большою выгодою. Пчела не даром берет взятку с гречихи: она за это платит тем, что способствует оплодотворению ее, а чрез то и обилию урожая. Я уже заметил, что на тех нивах, с которых пчела брала взятку, бывает хороший урожай.
– А разве она не со всех ее берет?.. Интересно это знать, потому что обыкновенно думают все, что пчела вообще всегда берет взятку с гречихи.
– В том-то и дело, что не со всех. Случается иногда, что на гречину садится белая бабочка, и пчела после нее на гречиху не идет, и урожаи бывает плохой. Вот для этого-то я и делаю здесь разные посевы: ранний, средний и поздний... Сядет бабочка на один посев, пчела возьмет с других двух... один урожай будет плох, другие два хороши...
Владиславлев окинул всю пасеку своим взором, и каким вдруг удовольствием наполнилось его сердце при виде всего, находившегося теперь пред его глазами. Какая на пасеке чистота! Какой всюду порядок! Каждый улей отстоит от другого на известном расстоянии и за особым №. На каждом улье в четвероугольнике написана целая история его существования на пасеке: обозначено, когда рой посажен в улей и во сколько фунтов, когда какие рои он отпустил от себя и когда сколько меду взято из него. А пчелы: их полет, жужжание и шум. Ах, какая прелесть! Как приятно видеть их спешный полет туда и сюда, слышать их жужжание на лету и их шум на колознях!
– Не даром, – сказал Владиславлев, – премудрый Соломон говорил: иди ко мравию, о, лениве, и поревнуй пчеле коль делателница есть... Малое Божие творение пчела, а как она трудолюбива и премудра, как много приносят пользы человеку и какой удивительный порядок наблюдает во всем!
– Ах, друг мой, чем больше я всматриваюсь в образ жизни и деятельности пчелы, тем все более и более я поражаюсь удивлением пред премудростью Творца вселенной и проникаюсь благоговением к Подателю всех благ!.. Невольно часто я восклицаю: дивна дела Твоя, Господи! Вся премудростию сотворил еси... И с каким удовольствием я провожу здесь время свободное от других занятий! Не увидишь другой раз, как весь день пройдет здесь среди приятного ухаживания за этими маленькими творениями Божиими... Когда нет здесь обычных занятий, возьму какую-нибудь книгу и читаю ее здесь с увлечением, читаю ее так, как дома никогда ни одной книги не прочтешь…
Между тем Вера Ивановна успела уже обойти вею пасеку: там она послушает у улья, тут посмотрит в улей, открывши колозню, в одном месте крышку поправит, в другом паутину сбросит, везде есть у нее дело.
– Сто двадцать и сто восемьдесят третий №№ плохи, – сказала она о. Алексею: – нужно будет к ним подсадить: а то они не переживут зиму... Говорила я тебе опять на них же посадить другаков; не послушался...
– Не тревожься, милая моя! Времени впереди еще довольно: успеют они сами усилиться .. А в случае нужды подсадим к ним какой-нибудь запоздалый рой...
С час пробыл здесь Владиславлев со своими друзьями и не видел, как прошло время: он заинтересовался наблюдениями над работою пчел в стеклянных ульях и с удовольствием занялся этими наблюдениями. Вечером он опять пришел сюда с о. Алексеем ночевать, и снова любовался здесь тем шумом пчелиным, который в тихий вечер слышатся даже за пасекою. Нечего даже и говорить много о том, как после долгой разлуки приятно было друзьям всю ночь провести в задушевных разговорах: это понятно само собою. Ночь эта показалась им столь короткою, что они и на половину не успели передать друг другу то, что у каждого из них было теперь на душе и просилось наружу.
На следующий день перед вечером Владиславлев простился с своими друзьями и отправился домой в надежде на новое свидание с ними через три дня у себя дома, в день своих именин.