VII. Посещение Голикова

Было около пяти часов вечера в тот же самый день, как Владиславлев, расставшись с Тихомировым, отправился в дальнейший путь. Владиславлев подъехал к Зеленоводску и, приказавши своему кучеру ехать в одну из городских гостиниц, сам отправился к дому Голикова ближайшим путем, чтобы поскорее достигнуть цели своего путешествия.

– Дома ли, о. Александр? – спросил он, входя в известный уже нам дом Беневоленских, и никого не видя пред собою в передней.

– Дома, – ответила Машенька, выходя в переднюю.

Машенька была так же прекрасна, как и за четыре года пред этим. Почти ни в чем она не изменилась за это время. Какою Владиславлев видел ее тогда, такою же увидел ее и теперь, так что не мог сразу отгадать того, была ли она замужем, или нет.

– Прошу покорно в залу... я сейчас разбужу его, – сказала было Машенька, но взглянула на Владиславлева, и тотчас же слова замерли на ее устах.

– Здравствуйте! – сказал ей Владиславлев. Как я рад, что вижу вас такою же, как и прежде видел!..

– Ах, дорогой, давно ожидаемый нами гость!.. Пожалуйте... Мы с нетерпением ожидали вас уже недели с две; потому что слышали о вашем отъезде из Киева и счастливом окончании академического курса. Поздравляю вас от души с блистательным окончанием курса и получением прекрасного места.

– Очень вам благодарен... Вы как поживаете?

– Кто там смеет спрашивать: «как поживаете?» – вдруг раздался голос Голикова, точь-в-точь как голос какою-нибудь пьяного мужика.

Машенька при этом сильно покраснела и смутилась.

– Ну, что ж не говоришь, кто смеет это спрашивать?

– Тот, – ответил Владиславлев, – для кого вы оба дороже зеницы ока...

– А, Владиславлев!.. bravo!.. bravissimo!.. Бакалавр академии – это по-нашему, по-мутноводски... всех по носу щелканул... bravo!.. bravissimo!.. Машенька! скорее стакан водки...

– Саша!.. Саша!.. о. Александр! От тебя ли это слышу? – с ужасом произнес Владиславлев и взглянул на Машеньку, спокойно налившую из графина полный стакан прозрачной жидкости, не то воды, не то водки, и подавшую ее Голикову.

– Я, я... А ты не узнаешь меня?.. Да, брат, не узнаешь... Я теперь не прежний Голиков, а новый... пью смертную чашу, бунтую на целый дом и всех разгоняю... Так, брат, жизнь пошла подло, ничего не поделаешь... Но не скорби об этом... Ты приехал и все теперь пойдет понову... Только, Машенька, дай один стаканчик, душу отвести... больше никогда не буду пить... честное слово – никогда..

– Ах, друг мой!.. ах, друг мой!.. Неужели и с тобою случилась та же беда, что и со многими другими?.. Не ожидал... И как тебе не совестно и не грешно это делать!.. Ведь ты священник и всегда должен быть готов к исполнению своих обязанностей в трезвом и спокойном состоянии духа...

– Знаю, знаю... Вот в том-то и секрет для всех, что дома я пью без просыпу, по четверти на день выпиваю и весь дом на ноги поднимаю; а в церковь и в приход всегда являюсь трезвым... Тут, брат, есть комедия жизни... Вот, брат, и к тебе сейчас явлюсь трезвым, дай только умыться мне, да стакан воды выпить. Машенька вернулась в залу. Владиславлев, взглянув на нее, заметил на глазах ее слезы; во что ото были за слезы, слезы ли радостного свидания с Владиславлевым, или слезы несчастной жизни, или, наконец, слезы стыда за Голикова, Владиславлев никак не мог отгадать. Что она была женою Голикова, Владиславлев теперь в этом уже не сомневался, потому что иначе он и представить себе не мог, как бы она могла войти в спальню Голикова, если бы не была его женою. Владиславлеву вдруг сделалось весьма грустно, но не столько потому, что Машенька не дождалась его, сколько потому, что он теперь видел ее как будто несчастливою. Слезы и у него невольно навернулись на глазах.

– Как мне вас жаль! – сказал он матушке после минутного молчания. – Я думал встретить здесь совершенство семейного счастья, а вместо того встречаю горе...

– Что делать? на все воля Божия... Без испытаний в жизни, кажется, нельзя обойтись... Но я не ропщу, а за все благодарю Бога, даже и за эти испытания... Я чувствую себя счастливою и довольна своею судьбою...

– Еще бы! – сказал Голиков. – Она у меня такая чистая и возвышенная душа, что, если бы не она меня поддерживала, я давно бы сгиб на веки и не жил на свете...

– Это хорошо, – сказал Владиславлев: – но ты-то как ее поддерживаешь?!

– Я?.. я в ней души не чаю... она сама моя жизнь...

Голиков вышел в залу. Он был почти не узнаваем: так он был худ и бледен, что прежнего Голикова в нем и узнать было невозможно.

– Ну, здравствуй, друг мой! – сказал он, входя залу. – Извини, что таким меня видишь... Каков бы я ни был для других, а для тебя все тот же, каким и прежде всегда был... И как я рад тебя видеть!..

Голиков бросился Владиславлеву на шею и долго целовались они со слезами на глазах. Но странное нечто теперь представилось Владиславлеву в Голикове: по-видимому, он так был пьян, что едва на ногах держался, а между тем водкою от него даже и не пахло, точно он не пил ее. Владиславлев даже пожал плечами, как будто предугадывая, что здесь что-то есть таинственное, напускное, скрываемое от семьи, а не действительное и видное для всех.

– Что, брат, ты удивляешься тому, что я сейчас только выпил стакан водки и являюсь к тебе таким, каким не может явиться пьяница?.. Не удивляйся!.. Это комедия моей жизни; но могла бы разыграться трагедия, если бы я не задумал разыгрывать эту комедию... Здесь, брат, мудрость житейская... Дома всегда пьян, а в люди являюсь трезвым и ничего нигде не пью... никто и верить не хочет тому, чтобы я пил смертною чашею...

Вошла Лиза. Она была так же жива и весела, как и прежде, когда видел ее Владиславлев, но она еще более развилась и сделалась красавицею. Но выражению ее лица, Владиславлев понял, что она очень близка к сестре и зятю и среди них как бы своя. Голиков при появлении ее нисколько не изменился ни в выражении лица, ни в движениях. Но вот вошла старшая сестра Надя, с бледным истомленным лицом, с каким-то льстивым и вместе злым выражением в глазах, и Голиков принял вид пьяницы, едва стоящего на ногах.

– Ах, здравствуйте! – сказала Надя Владиславлеву и тотчас же бросила какой-то ехидный взгляд на Голикова. – Вот радость нашей жизни!.. вот наше спокойствие!.. вот каждый день все так-то!.. Прогневался на нас Бог, что послал нам такое зелье... И как мы уговаривали Машеньку подождать вас и не выходить за него...

– Что делать? – сказал Владиславлев. – Верно такова воля Божия на то...

– Разумеется, – сказала Надя, и слезы у нее тотчас же полились ручьем, а вслед затем она начала охать, ахать, ихать и впала в истерику.

– Ведь это тоже комедия, – заметил Голиков.

– Будто? – возразил Владиславлев, обращаясь к матушке.

Матушка и Лиза наклонением головы дали понять, что здесь точно комедия, и лишь из одного приличия подошли к Наде, которая тотчас же встала и ушла в свою комнату. Вслед за нею вышла в залу сама мать, сгорбившись, едва передвигаясь с ноги на ногу и утирая слезы платком. При виде ее, Голиков принял еще более суровый и пьяный вид, чем какой имел прежде.

– Здравствуйте! – сердито сказала она Владиславлеву, кивая ему головой и утирая слезы. Благодарю вас за то, что вы хорошего выбрали нам зятька... И моя-то Надя зелье, да и он хорош... ей родной брат... я не чаю от них смерти... да и Маша-то хороша, по мужу пошла...

– Матушка – ответил ей Владиславлев. Рекомендуя вашей дочери Голикова, я сколько ей самой желал добра, столько же и вам... равным образом, рекомендуя Голикову Марью Никаноровну, я столько же ему желал добра, сколько и себе... Теперь же выходит, что вы недовольны им, а он, разумеется, недоволен вами... Воля ваша, здесь есть какое-нибудь недоразумение, вследствие которого и та и другая сторона выражает свое недовольство на меня, как на посредника поступления Голикова на это место... Если вы все позволите мне сделать это, я выслушаю и ваше неудовольствие на зятя и его неудовольствие на вас и потом постараюсь помирить вас...

Старушка ничего на это не ответила, вероятно полагая, что он непременно примет сторону Голикова и станет ее же с дочерьми во всем обвинять. Она только лишь утерла снова слезы и пошла вон из залы.

– Немножко здесь комедии, но есть немножко и драмы, – сказал Голиков, смотря теще вслед. Эти истории, друг мой, у нас часто повторяются.

– Может быть, и так, – сказал Владиславлев, – но неужели у тебя не достает ни уменья, ни сил уладить все?.. Ведь так жить очень тяжело...

– Разумеется, но дело вот в чем: consvetudo est sесиnda natura...

– Положим; но ведь это несносно и для священника тем более, потому что он всегда должен быть в спокойном состоянии духа, чтобы сознательно и усердно исполнять свои обязанности, а при таком положении семейной жизни возможно ли иметь спокойствия?..

– Трудно, но все-таки возможно: тут благодать Божия помогает ему, если его собственная совесть чиста... И я, благодарение Богу, имею это спокойствие и несу крест свой великодушно. Машенька тоже покорно несет его и тем много поддерживает меня в трудные минуты жизни...

– И давно у вас разыгрываются эти сцены и комедии?

– Давно... с первого же года по поступлении на место...

– Неужели?.. Признаюсь, брат, три года с лишним большого терпения – это своего рода подвиг, особенно для твоей жены. Но ты так истомлен этим терпением, а на ней этого и не заметно... верно велика сила ее воли...

– Можно, брат, позавидовать ей в этом... это ангел кротости и терпения...

Голиков как ни крепился, однако же не вытерпел и, тяжело вздохнувши, заплакал. Владиславлев тоже не вытерпел и заплакал, но скоро опомнился и сдержал свои слезы. И тяжело же было ему видеть эту картину семейных неудовольствий зятя с тещею и свояченицами! Жаль ему было и старушку-мать с ее дочерьми-девицами, и самого Голикова и его жену. Но кто же мог все это предвидеть за четыре года пред этим и предупредить?! Разумеется, если бы был Владиславлев на месте Голикова, ничего подобного тому, что случилось с Голиковым, с ним не случилось бы, потому что он сумел бы устранить во время все неприятности. Но много ли было Владиславлевых-то в семинарском курсе 1860 года? По крайней мере хорошо было то, что Голиков сумел себя не уронить за это время на поприще своего пастырского служения и имел большую поддержку в своей жене, да и теперь смело мог надеяться на то, что Владиславлев примет искреннее участие в его положении и все устроит к лучшему; другой же кто-нибудь, быть может, давно уже склонил бы голову под тяжестью своего креста и умер от чахотки, или же спился бы с кругу. Хуже и тяжелее подобного положения семейных неприятностей, для священника, кажется, ничего не может быть. Тут неминуемо следуют горе за горем, неприятность за неприятностью и нужда за нуждою: ни минуты отрады и спокойствия среди пребывания в родной семье, никакого родственного участия и доброжелательства, ни йоты внимания к скудости его средств к содержанию семьи, пи малейшей уступчивости в требовании выполнения данных обязательств; всегда слышится тут один и тот же ропот, одно и то же недовольство всем и порицание всех действий и намерений молодого человека, одно и тоже недоброжелательство и даже одни и те же упреки; всегда и видится тут один и тот же косой взгляд на зятя и одно и то же укрывательство зятя и его жены от этого косого взгляда. И блажен в своей жизни тот служитель церкви, кто не попадал в такую муку семейной жизни и не имел повода на первых же порах своей новой жизни надломить все силы своего характера, расстаться с своими заветными мыслями о добром пастырском служении, впасть в совершенную апатию ко всему и сделаться живою машиною! А причиною всех подобного рода семейных неприятностей в то тяжелое время были обязательные отношения зятя к родственникам своей жены, особенно если эти обязательства не были ограничены определенною меркою или не были ясны и определительны. Отношения эти составляли такое тяжелое бремя для молодых людей, что редкий-редкий не падал или по крайней мере не стонал под тяжестью их. Само собою понятно, что эти обязательные отношения молодых священников к осиротевшим семьям своих предшественников имели и свою хорошую сторону, служа средством к обеспечению этих семейств; но от того, как они бывали всегда поставлены в самой жизни, они теряли всякую прелесть и не имели ни малейшего характера доброго дела: как бы ни были незначительны эти обязательства, все же они казались бременем для молодого человека и выполнялись не с доброю волею, а с нуждою и «тугою сердца», и как бы с другой стороны ни выполнялись они честно и аккуратно, все это не ставилось исполнявшему их ни в добродетель, ни в честь и славу, и обращалось в порицание и хулу. Ведь и у Голикова все дело вышло из-за этих «проклятых», по его словам, обязательных отношений к своей теще и ее дочерям-девицам; ведь и он изо всех сил тянулся добросовестно выполнить все условия своих обязательных отношений, а все было ни в честь, ни в славу, и все привело лишь к одному горькому убеждению в величавшем зле этих обязательных отношений для молодого человека, и самому пасквильному семейному разладу... О, кто только сам не испытал всей тяжести этих обязательных отношений или не видел близко быта молодых священников, стонавших от этих отношений, тот только может утверждать, будто в них не коренилась главная причина и унижения духовенства, и прозябания его на месте пастырском, а не истинного служения, и отсталости его, и бедности! Мы же сами воспитались в той же самой среде и видели целые десятки молодых людей, преждевременно сошедших в могилу или сбившихся на всегда с истинного пути, благодаря этим обязательным отношениям, и потому смело можем сказать, что в них, в этих именно обязательных отношениях до половины шестидесятых годов скрывался самый главный корень зол для духовенства, придавленного к тому же деспотизмом своего ближайшего начальства и зависимостью от сильных своих прихожан. Вместо того, чтобы на первых же порах поставить себя твердою ногою на поприще своего пастырского служения и на этом сосредоточить все свое внимание, молодой священник должен был по необходимости оставлять это в стороне и обращать все свое внимание на выполнение своих обязательных отношений, разбирать разные семейные дрязги и потом идти тою же колею, какою шли и его предшественники, и нести тот же крест, какой несли и его деды и прадеды, но нести с ропотом и нерадением, а не с радостью и терпением... Владиславлев все это хорошо сознавал и потому сразу теперь отгадал, что было главною причиною всех семейных неприятностей в семье Голикова. Но коснуться этого самого больного места как для самого Голикова, так и для всех прочих, – коснуться теперь же, прежде, чем он узнает обстоятельно, каковы были данные Голиковым обязательства и как они выполнялись им, он не смел. К тому же, в ту самую пору, как Владиславлев только было хотел возобновить свой разговор с Голиковым, в залу вошла вторая из сестер-девиц, Катя: при ней уж, разумеется, тем более нельзя было начинать разговора о таком важном предмете, и Владиславлев постарался до времени направлять общий разговор так, чтобы избегать в нем этого больного места.

Катя вошла в залу очень бледная и с заплаканными глазами. По выражению лица Голикова при ее появлении, Владиславлев узнал, что эта сестра его жены принадлежала к партии противной ему.

– Здравствуйте! – сказала она, раскланиваясь с Владиславлевым. Как приятно вас видеть теперь, по выходе из академии; но как неприятно, что вы теперь всех нас находите не такими, каким вы видели нас прежде. Если бы вы поступили, к нам нас не постигло бы теперешнее горе, да если бы и Иерихонский поступил к нам, с нами этого не было бы, потому что он очень добр и сын очень богатых родителей.

– Бог знает, чтобы было тогда, если бы поступил Иерихонский... Но недолжно забывать того, что ведь все в вашей жизни делается по воле Божией. Стало быть, если что-нибудь случается с нами и не так именно, как бы нам того хотелось, мы должны переносить это великодушно, как испытание, посланное нам от Бога... ропот же на то, что не исполняются наши желания, всегда безумен, потому что он есть то же самое, что и ропот на распоряжении промысла Божия нашею судьбою…

– Да, правда ваша... И Машенька нам это не раз говорила, но мы не слушали ее слов, и вот дожили до горя в наказание за свои ропот.

– Очень рад, что вы со мною согласились в этом. И как бы с вашей стороны было хорошо, честно и благородно, если бы вы и других убедили в этом да склонили к миру и согласию!

– Ах, да я и всегда от этого не прочь была! Но между нами не было посредника, который бы постарался все это уладить... Машеньку мы, разумеется, считали за сторонницу мужа, а Лиза на столько моложе нас всех, что не осмелиться учить нас...

– Разумеется – вмешался Голиков. Но зачем играть в жмурки? Я то сам разве не объяснял вам всего и не просил вас понять, в чем суть дела? А Машенька разве всех вас не упрашивала жить в мире и согласии?.. разве она не целовала при этом ваших недостойных рук и не кланялась в ноги вам, унижая тем и себя и меня?.. Полно комедии-то разыгрывать! Говорите-ка теперь все по совести, благо есть тот посредник, о котором вы же сами сейчас говорили нам.

– Разумеется, все это правда: все это было на деле... но...

– Что же «но?» Отчего вы ничего не хотели принимать в резон?

– Оттого, что у вас и у Машеньки один и тот же интерес, а у нас у каждого есть свой, несогласный ни с вашим, ни с ее...

– А! вот оно что! Нет, милые мои сестрицы, я теперь прямо вам скажу: с чем вы родились, с тем и умрете... в вас слишком много хитрости и лицемерия... Вот, например, именно вы, Катерина Никаноровна, сейчас, при Владиславлеве, поете совсем не то, что пели вчера и что будете петь по отъезде Владиславлева... почему? потому, что хотите вылезть сухою из воды, в которой стоите по горло. Уж я вас хорошо узнал всех: вы все славные ягодки. Я терпел-терпел, а теперь за раз все вам высказываю... Да уж и пора нам покончить разыгрывание комедий. Так или иначе, но теперь я непременно покончу, благо Владиславлев тут.

– Вот видите, – сказала Катя Владиславлеву: – на меня же и вину сваливают.

– Да, сударыня! – сказал Голиков: – на вас, потому что вам я никогда даже слова обидного не сказал.

– Это совершенно справедливо, я от вас обиды не видала.

– Стало быть, вам следовало бы не принимать сторону старшей сестры, а быть посредницею между нами... да у вас то и ума то побольше, чем у вашей старшей сестры или у матушки; вы, следовательно, могли бы жить со всеми в мире и согласии... Но ведь вы этого не хотели и друг с другом-то постоянно ссорились из-за самых пустяков. Вот вам мое первое и, может быть, последнее резкое объяснение с вами именно... Не будьте же фурией!..

– Саша!.. Саша! – сказал Владиславлев: пожалуйста не горячись…

– Ничего, друг мой! Семь бед один ответ... пьяному и море по колено... Пусть-ка она тебе признается в том, что я прав.

– У сильного всегда бессильный виноват, – заметила Катя.

– Ага! – сказал Голиков. – Верно я теперь стал силен, потому что тут Владиславлев, а вчера и третьего дня и целых три года вы были сильны?.. Во все это время только я один был кругом во всем виноват, а вы все правы?.. меня только вы везде поносили и величали пьяницею?.. Да, сударыня! я пьяница только для вас, а везде и для всех других я всегда был трезв: никто ни в приходе, ни в церкви ни разу не заметил меня нетрезвым... раскусите-ка эту штучку да скажите тогда, вкусна ли она. Не раскусите?.. А я вам скажу теперь к слову, что водки я от роду никогда не пил ни одной рюмки... Я пил воду, а вы славили, будто я пью водку, выпивая в день по четверти, и проговорились не нарочно, что вы боитесь, как бы я не стал пьяный буянить... Я раз испробовал средство разыграть комедию, притворившись пьяным, и пошуметь... Средство это оказалось действительным: ни одна из вас во весь день не посмела ни одной сцены сделать в доме при мне... А если раз это удалось, от чего же не прибегнуть к нему и в другой и в третий и в сотый раз, лишь бы вы не шипели как змей?.. Я и стал попивать воду вместо водки да бурлить, притворяясь пьяным... И поймите, легко было мне делать это?.. Но, что, если бы я на самом деле стал с горя пить смертною чашею? Подумайте-ка, к чему бы это привело и меня, и вас? А я был от этого не далек и, если бы Машенька не удержала меня, непременно начал бы пить. Я, жалея и слушая ее, удержался от этого... Вот вам секрет моего трехлетнего беспросыпного пьянства, о котором вы столь усердно трактовали всегда!.. Я был пьян от воды, чтобы не быть пьяным от ваших сцен. Подите и скажите об этом своей старшей сестре и матушке, чтобы и они знали это.

– Благодарю вас за этот секрет. Одолжили же вы нас!..

– Да, одолжил. Но вы то не одолжили меня своими капризами да бесславием меня?.. Вы-то не отрывали у меня рук от моих занятий литературою? Имея множество предметов, о коих теперь можно бы мне писать в епархиальные ведомости, я из-за вас не оставил этого дела и не лишался, по крайней мере, ста рублей в год за свои статьи?.. А ведь деньги то эти не на ветер бы пошли, но вам же... Вредя мне, вы, сами того не сознавая, вредили и самим себе.

– Однако!.. В дураках-то остаемся мы же!..

– Непременно... И поделом вам мука! Вперед будете потише да поумнее... И так, я теперь больше не пьяница. Извольте видеть, я трезвее вас.

Голиков принял свой обычный вид трезвого человека; Катя, взглянувши на негой видя, что он действительно нисколько не пьян, заплакала с досады от того, что все они так искусно были проведены Голиковым, и вышла вон.

Марья Никаноровна принесла закуску и на несколько минут все в доме стихло; за закускою следовал чай, в продолжении которого Владиславлев, чтобы не касаться неприятного для всех предмета семейных дрязг и несогласия, рассказывал своим друзьям о своем поступлении в академию, академических своих занятиях, жизни в академии и окончания курса, о Киеве и его святынях, о своем свидании с родителями, и о сватовстве Майорскаго, за Соничку. Но разговор этот ему был теперь не по сердцу. Ему скорее хотелось как-нибудь выбраться с Голиковым из дому куда-нибудь за город и там поговорить обо всем, что теперь занимало его внимание и было близко его сердцу.

– Какой сегодня прекрасный вечер! – сказал он Голикову. Сидеть мне и дорогою надоело... пойдем с тобою куда-нибудь за город... пройдемся на чистом воздухе...

– На бульвар не хотите ли пройтись? – спросила Лиза. – Там сегодня будет музыка.

– Я бы не прочь от этого... Но о. Александру туда нельзя идти...

– Отчего же? Ведь там ничего не бывает особенного... все ходят точно по лесу. Гуляют и занимаются разговорами... Полковой священник там бывает всякий раз, да и из наших городских священников один часто бывает там со всем своим семейством.

– Может быть, и так, но все же священнику не следует являться на публичные гулянья. Он должен стоять выше всех и не позволять себе тех удовольствий, которые доступны прочим, чтобы не подать кому-нибудь повода к осуждению его за позволение себе этих удовольствий.

– По крайней мере, я никогда этого не позволю себе, – сказал Голиков.

– И так, – обратился Владиславлев к Лизе, – если вам угодно идти на бульвар, желаю счастливого пути; а мы пойдем в поле, вспомним там свою семинарскую старину и побеседуем кое о чем.

– Но мне, разумеется, можно с вами пойти? – спросила Марья Никаноровна.

– Без сомнения, – ответил Владиславлев. – Я даже хотел вас просить об этом.

Минуты две-три спустя герои наши вышли из дома и там вскоре поднялись вопли и рыдания, ссоры и укоризны. Узнавши теперь о том, что Голиков три года играл с ними комедию, притворяясь пьяницею, мать прежде всего бросилась на Лизу, почему она, всегда близкая к сестре и мужу ее и без сомнения знавшая этот секрет, ни разу не проговорилась ей об этом. Чтобы увернуться от этой нежданной беды, Лиза поспешила скорее уйти на бульвар, куда она пред тем собиралась идти. Тогда мать бросилась на Надю, обвиняя ее во всех неприятностях и несогласиях, и на Катю, как пособницу ей. Тут уже начиналась настоящая ссора матери с старшею дочерью, которая кончилась тем, что обе впали в истерику и, чтобы более не видеть друг друга в этот день, тотчас же, как пришли в себя, бросились в постель с обыкновенными при этом стонами, аханьем, иханьем и оханьем. А герои наши тем временем чувствовали себя свободными, как птички, на волю выпущенные из клети. Когда проходили они по городу, Владиславлев к удивлению своему, а вместе и к радости, видел, что все, встречающиеся с ними, от мала до велика, снимали пред Голиковым фуражку и кланялись ему, а все пьяные подходили к нему под благословение и, кланяясь низко, просили у него прощения.

– Достойно удивления, – заметил Владиславлев Голикову: – кто с нами ни встречался, все тебе кланяются, а пьяные у тебя просят благословения и прощения...

– Да, брат, – ответил Голиков: – все мне кланяются, кроме одних только богачей, пред которыми я не пресмыкаюсь и которые за то не любят меня... Вот тебе и поп-пьяница беспросыпный да буян! Стало быть, я этого заслужил...

– Очень приятно... радуюсь за тебя... Но как ты даже при всей неурядице в своей жизни сумел заслужить такое расположение всех к себе?..

– Я во всем старался поступать именно так, как, помнишь, мы сговаривались с тобою поступать в «Барском Селе»... Все церковные службы и приходские требы я совершал в точности, без всякой поспешности и с благоговением; проповеди говорил всякий воскресный и праздничный день; ни в какой просьбе никогда никому не отказывал и всегда всюду являлся по первому же приглашению; всякое безобразие, на улице ли, в домах ли, старался прекращать и предупреждать своими внушениями и вразумлениями безобразников; богатым никогда не потворствовал, а бедных не презирал; сам всегда являлся всюду трезвым и кротким, непритязательным и входящим в затруднительные положения прихожан, и причту отнюдь нигде не позволять ни капризничать, ни грубить, ни напиваться, ни являться в каком-нибудь неприличном виде... Бедный городской люд все это видел, понял и оценил по достоинству. И вот тебе доказательство того, что народ наш умеет ценить своих ревностных пастырей и уважать их! А если многие из наших братий не пользуются уважением своих пасомых, то, по моему мнению, они сами же тому причиною: они не умеют себя вести соответственно своему сану и держать себя выше всех обыденных обычаев века...

– Разумеется, они сами много в том виновны...

– Да, небрежность служения, потворство разным предрассудкам и прихотям прихожан, раболепство пред сильными прихожанами и невнимание к бессильным, подражание обычаям света, притязательность и многое тому подобное положительно унижают священника в глазах его пасомых и вызывают их нерасположение к нему. Ведь вот хоть бы курение табаку, как много оно унижает священника в глазах низшего класса народонаселения? Не говоря уже о том, что народ простой очень хорошо понимает, на сколько священник должен стоят выше подражания светским людям с их обычными привычками и прихотями, в этом курении табака священником он видит еще осквернение уст, которыми священник прикасается к святому престолу и особенно к потиру и св. евангелию. О карточной игре уж и говорить нечего: народ видит в ней занятие самое недостойное и унизительное для священника. На вечера, балы и пиры, под час даваемые нашими священниками, народ тоже смотрит неблагоприятно: он и в них видит нечто унизительное для священника и недостойное его сана...

– И у тебя велик круг знакомства и часто ты делаешь вечера и пиры?..

– Как бы тебе сказать, не солгать... Если хочешь, я знаком здесь со многими... При встрече раскланиваюсь, как хороший знакомый, чуть не с каждым порядочным человеком… Но коротко, семейно знаком с очень немногими: кроме родных есть еще дома два-три, с которыми я коротко знаком... К чему большое знакомство?..

– Да ведь так жить скучно... знакомство в городе неизбежно...

– Для человека, у которого нет множества занятий да много в кармане шальных денег... При большом знакомстве неизбежны вечера и пиры; а я теперь терпеть их не могу... Так себе, попросту, я во всякое время готов принять и угостить всякого, но собирать гостей нарочно ни за что!.. Всякая вечеринка и пир непременно обойдутся рублей в пятнадцать или двадцать, и деньги эти будут потрачены на такие затеи сдуру, бесполезно... Я полагаю так, что лучше вместо того, чтобы тратить деньги на такие затеи, употребить их на доброе дело... Поэтому, когда у меня есть деньги, я никогда никому не отказываю в посильной помощи и трачу их на это без сожаления и расчетливости, отдаю последнюю копейку... Ну, и для церкви тоже ничего не жалею... ежегодно рублей на двадцать или на тридцать я делаю пожертвования в свою церковь... Думаю, что это будет получше пустой траты этих рублей на вечера и пиры... Гости попьют, поедят да и пойдут себе, даже спасибо за это не скажут от души, а тут по крайней мере отрешь слезы бедняку каждым, поданным ему гривенником, услышишь от него истинную благодарность, да и времени не проведешь лишнего в пустых разговорах о том о сем, как бывает на вечерах и пирах... За то, что я не веду большого круга знакомства, не делаю пиров и балов и у людей на них не бываю, меня многие осуждают и считают скупым и гордым... Но это несправедливо: я отнюдь не горд и на столько не скуп, что почти никогда не имею при себе денег... они у меня не держатся... я их сейчас же трачу...

– Хорошо, друг мой, хорошо!.. После всего этого ты смело можешь говорить в своих проповедях о милосердии и воздержании...

– А без этого разве я не мог бы говорить о них?.. Неправда... Ведь обыкновенно многие любят трубить на весь свет и в литературе, и в беседах за рюмкою вина, будто священники, проповедуя благотворительность и милосердие, или, проповедуя воздержание, сами о нем не думают. Но верно ли это? Нет! Это совершенная клевета. Священник всегда имеет полную возможность благотворить тайно и подавать милостыню тому, кто не протягивает за милостынею своей руки и не ходить под окнами просить ее, хотя больше в ней нуждается, чем нищий. И он подает эту милостыню, но ее не видит никто. Меня, например, зовут в бедный дом к больному. Я иду туда и исполняю свой долг. Но обыкновению, за труд мне при этом предлагают десять пли пятнадцать копеек. Зная, что для бедняка эти копейки дороже рублей, особенно если болен сам кормилец семьи, я не только не беру предлагаемого, но сам еще даю десять или двадцать копеек на то, чтобы у больного семья не сидела без хлеба, или чтобы ему было куплено лекарство. Разве это не милостыня? Разве это хуже того, что богач соберет в субботу к своему дому целую сотню нищих да оделит их по копейке за целую неделю? А такие случаи оказания помощи бедным больным весьма, брать, нередки у нас в городе за напутствование бедных больных ни один священник не берет предлагаемого... Но прими еще во внимание и то, что на проходку для напутствования больного я употребил час или два такого времени, которое обыкновенно употребил бы на занятие уроками, и за которое я получил бы рубль. Ведь этот рубль у меня уже пропал; а это разве не жертва с моей стороны? Наконец, меня тащат к больному в полночь и заполночь, в ужасную слякоть, вьюгу и стужу; я попадаю в лужу, меня пронизывает ветер, заболеваю сам и пролечиваю пять-десять рублей. На это как прикажут смотреть наши клеветники? Что это жертва или нет? А такие случаи у нас в городе сплошь да рядом, а в селах и подавно.

– Конечно, это своего рода жертва своему долгу и милостыня...

– Разумеется. Еще: я человек, хочу пить и есть, и при том человек женатый, могу желать удовольствий супружеской жизни; но вот приходит ко мне некто, приносит пятьдесят копеек на обедню по своим родным и я благодаря тому, что кому-то вздумалось помянуть на утро своих родных, должен отказаться и от ужина и от удовольствий супружеской жизни... И это не один день, а зачастую недели две-три подряд, каждодневно... Что это воздержание или нет?.. Мы сами люди во плоти как бы бесплотные, мужья, как бы не женатые, а жены наши, как бы не замужние... Да который же из наших клеветников и хулителей и которая из их жен согласится постоянно отказывать себе и в пище, и в питии, и в супружеских удовольствиях ради того, что либо тот, либо другой вздумает помянуть своих родственников и за это даст несколько копеек на хлеб насущный!.. Наконец, в настоящее время многие члены причта и жены их безвозмездно учат бедных детей грамоте и лечат больных гомеопатиею, тратя свои скудные средства на устройство и содержание домашних школ и приобретение гомеопатических аптечек: что это опять, жертва или нет; милосердие или жестокосердие, и делают ли тоже самое наши клеветники и их жены?.. Тут великая жертва и великое милосердие к ближним. И как бы я желал видеть хоть одного клеветника, который бы принес хоть сотую часть такой жертвы на пользу меньшей братии!..

– А ты занимаешься обучением бедных детей и гомеопатией?..

– У меня Машенька бесплатно обучает пятнадцать бедных сироток грамоте и рукоделью; а гомеопатиею мы занимаемся оба.

– И хорошо у вас идет то и другое?

– Могу похвалиться. Машенька учит превосходно, а гомеопатия творит чудеса.

– Почему же против гомеопатии почти все восстают?

– А кто восстает-то? Тот, кто не взял на себя труда даже взглянуть на гомеопатические лекарства и их действия, да наши эскулапы, для которых аллопатия сущий клад. От них кроме гонения на гомеопатию, как на мнимое шарлатанство, ничего больше и ожидать нельзя. А я скажу тебе, что гомеопатия просто творит чудеса: не говоря уже о том, как хорошо и скоро она излечивает обыкновенную простуду, горячку, лихорадку, корь, скарлатину, оспу и разные другие простудные и накожные болезни, ею я вылечивал антонов огонь, круп и холеру. У одного мещанина эскулапы хотели отрезать ногу, а я вылечил его; в 1862 году осенью я исповедал сто человек холерных и из них лишь двое умерло, всем же прочим я давал гомеопатические лекарства и они выздоровели... И неужели этого мало, когда аллопатия всех холерных отправляет на тот свет и не находит специфического средства против холеры в последний период ее развития?

– Это достойно удивления. Но чем же ты лечишь холеру?

– Обыкновенно даю veralrum album первого разведения и только в редких случаях arsenicum третьего разведения...

– И на много у тебя выходит лекарства в год?

– Рублей на десять, на пятнадцать, много на двадцать, в сущности очень немного, а между тем это для бедных семейств составляет помощь в несколько сот рублей, потому что они не носят своих рублей в аптеку и не платят докторам, и больные выздоравливая скоро, берутся снова за свой обычный труд и добывают на хлеб насущный... Понятно само собою, что бедный люд это понимает хорошо и ценит, за то наши городские эскулапы грызут на меня свои зубы и называют шарлатаном...

Вышли за город. Владиславлев нашел теперь благовременным прекратить на время разговор о посторонних предметах и перейти прямо к тому, что более всего интересовало его и что скорее хотелось ему узнать.

– Ну, друг мой, – сказал он Голикову: – теперь мы в чистом поле – на просторе, и потому можем свободно говорить обо всем, близком мне и тебе. Расскажи же мне всю историю своего определения на место и своего житья-бытья...

– Хорошо. С чего же начать этот рассказ?..

– Разумеется, с того, что случилось после моего отъезда в академию... Прежде всего скажи, как могло случиться то...

– Что я отбил у тебя Машеньку?

– Хоть бы и так...

– А это случилось не так, чтобы слишком просто, но и не так, чтобы слишком мудрено... но я сдержал свое слово при этом, как честный человек: я не подыскивал нарочно препятствий для нее, чтобы ожидать тебя, и все случилось помимо меня по злоухищрениям Злобина и Альбова и их клеврета Иерихонского... Как тебе известно, я сосватался за Лизу и подал архиерею прошение о произведении меня на это место со взятием Лизы. Архиерей по обычаю на моем прошении положил резолюцию «представить справку с мнением консистории». Проходит после того неделя, справки нет, проходит другая, – и что же оказывается? Иерихонский успел уже побывать здесь по наущению Злобина и подладиться к теще моей, сосватался за Надю и подал архиерею прошение о произведении его на это место. Архиерей и на его прошении положил такую же резолюцию, как и на моем...

– Но как же это могло случиться, что ваши сошлись с Иерихонским? – спросил Владиславлев у Марьи Никаноровны.

– Очень просто. Иерихонский явился к нам в дом, наговорил Наде тысячу любезностей, притворился влюбленным в нее, вскружил мамаше голову своими обещаниями всех нас сестер выдать замуж с хорошим приданым, а ей с братом выдавать в год по сто рублей на обувь и одежду и на расходы по ее усмотрению, показал им наконец телеграмму и письмо от Злобина, в которой сказано было, что за Лизою место ни в каком случае предоставлено не будет, ну, наши и призадумались, что им делать и как быть. Я, разумеется, всеми силами старалась доказывать мамаше и сестрам всю неблагонадежность поведения и обещаний Иерихонского и уговаривала их не согласиться на принятии его в зятья. Меня заподозрили в неискренности и не стали слушать, тайком от меня написали прошение, и Иерихонский поехал подавать прошение, по секрету сказавши своим знакомым, что в Мутноводстве он все так постарается устроить, чтобы ему жениться не на Наде, а на мне. Секрет этот мне передала одна знакомая наша, которая случайно подслушала его разговор с знакомыми. Я рассказала о намерениях Иерихонского и в своей семье и старшим зятьям. Сначала никто этому не поверил и заподозрили меня в клевете, а потом, когда я получила из Мутноводска телеграмму, в которой сообщалось, что Иерихонский женится на мне, невольно все призадумались. Тут поняли все, в чем дело; я же прямо объявила всем, что не пойду за Иерихонского, и дала вам слово ждать вас. Меня начали уговаривать, представляя мне, что я могу вас понапрасну прождать, а между тем сделаюсь виновною в неисполнении воли отца, и многое тому подобное. Я решилась было просить Дикопольскую взять меня под свое покровительство, согласно ее обещанию; но потом мне представилось то, в каком положении я буду находиться, живя с тою, которая была виновницею вашего отправления в академию и сама любит вас... Положение это мне показалось слишком ненормальным и тяжелым... Я решилась было поступить в гувернантки в один дом, куда меня приглашали; но мамаша сказала мне, что она на это не дает мне ни согласия своего, ни благословения... Тут же и опекун наш явился к нам и стал читать мне свои нотации... Что мне оставалось делать? Я целую неделю ничего не пила, не ела, плакала и молилась, а между тем послала в Мутноводск телеграмму на имя о. Димитрия с заявлением, что я за Иерихонского, как человека безнравственного, не пойду и, если это заявление мое не будет принято во внимание, я в церкви во время венчания торжественно заявлю, что не хочу за него идти, и тогда выйдет скандал, компрометирующий не столько меня, сколько епархиальное начальство, вынудившее меня на этот скандал...

– Храбро. И это все дело перевернуло в верх дном...

– Да, я получила известие о том, что место все-таки остается за мною, потому что так этого хочет консистория, чтобы отомстить вам за что-то, но мне предоставляется право сделать выбор жениха... На сердце у меня немного отлегло, но я не была покойна... долго и усердно молилась я пред иконою Божией Матери о ниспослании мне помощи и наставлении, что делать. И вот вижу я во сне, что сама Матер Божия благословляет меня и Александра Михалыча, а вы стоите вдали с Людмилою и выжидаете, когда мы будем благословлены, а потом сами подходите под ее благословение. После этого я уже не смела больше раздумывать и искушать Господа: я объявила всем, что согласна выйти за Александра Михалыча, и послала ему письмо...

– Когда ты получил это письмо, вот небось был рад-то и удивлен этим? – сказал Владиславлев, обращаясь к Голикову.

– Еще бы нет! Такой развязки я и не ожидал?. Но я, брат, продолжу свой тебе рассказ... Когда сошло от архиерея прошение Иерихонского, дело как раз пошло в ход: справки и моя и его в тот же день были сделаны, а на следующий день дело было внесено в присутствие... по рассмотрении его консистория решила, что так как вдова вошла в новое соглашение с Иерихонским на выгоднейших для нее и сирот условиях, то мое дело само собою должно кончиться без всяких последствий, и на место может быть произведен Иерихонский... по прямому смыслу условия следовало бы сказать дальше: «со взятием за себя, девицы Надежды», но тут-то и вышла закорючка... Злобин заявил, что место по силе завещания отца должно быть предоставлено не за Надеждою, а за Марьею... Ему на это возразили, что Марья очень молода для Иерихонского и может не пойти за него. «Этого не должно быть! – сказал Злобин. Девчонка эта, как я слышал, дала слово Владиславлеву ждать ее возвращения из академии, а этот мальчишка жестоко оскорбил меня и я поклялся отомстить ему за это; пусть же и будет это первою моею местью ему! Девчонка эта должна выйти за Иерихонского, или же я добьюсь того, что она будет исключена из духовного звания»... Подумали, подумали члены консистории и решили: «быть по сему», а потому и написали дальше в своем мнении: «со взятием за себя не Надежды, а Марьи, за которою место и было уже предоставлено по силе резолюции преосвященного на прошении студента Владиславлева и согласно завещанию ее отца». Присутствовавший при докладе и решении этого дела, столоначальник, покровительствовавший тебе, открыл мне этот секрет прежде, чем дело вышло из присутствия; я обратился за советом к приближенному архиерея, иеромонаху Димитрию и объяснил ему всю суть дела. «Мы этому помешаем, – сказал он мне. Телеграфируйте скорее в Зеленоводск прямо к самой Марье; пусть она скорее заявит о своем нежелании идти за Иерихонского. Если она затруднится ждать Владиславлева, то она будет ваша... Не робейте». Я телеграфировал сюда, прося прислать ответ прямо о. Димитрию. Машенька не замедлила ответом, который и был показан архиерею прежде, чем внесено было к нему дело Иерихонского. Само собою понятно, что о. Димитрий при этом не поскупился на слова и объяснил ему все козни Злобина. «Хорошо, – сказал архиерей: я до этого скандала не допущу и Иерихонскому вовсе не дам место священнического за его неодобрительное поведение и сделки с Злобиным, а Марье предоставлю право сделать свободный выбор жениха... Я согласился бы и на ее ожидание возвращения Владиславлева, но, видишь ли, в чем дело: оба они еще очень молоды, а в четыре года воды много утечет… может и она сделаться совсем иною девушкою и изменить ему: может и он или полюбить другую или пойти в монахи, как делают многие, или просто не взять ее, как бедную девушку, без приданого... И мало ли чего не может случиться!? Лучше пусть она теперь выйдет за муж, согласно завещанию отца своего, но выберет себе жениха, какой ей понравится… может быть, того же Голикова, как друга Владиславлева... она будет ему славною помощницею и поддержит его в горестных обстоятельствах жизни, если она действительно умна и добра, как о ней говорят... Известите-ка ее об этом». Сказано и сделано: Иерихонскому, как человеку «неблагонадежному», архиерей отказал, а Машеньке предоставил право свободного выбора себе жениха. И вот сверх ожидания я получаю от нее письмо и являюсь ее женихом! Дело мое снова идет в ход, но идет медленно по-рачьи, утомительно для меня до невероятности и все-таки наконец приходит к концу только в половине сентября, когда мне велено было выдать билет на вступление в брак... Чрез неделю после того я получил и самый билет, столь долго ожиданный...

– Когда же была ваша свадьба и как она совершилась? – благополучно ли?..

– Свадьба была второго октября... За три дня перед этом и я и Машенька, по предварительной о том переписке между собою, съехались в Соколовской пустыни и говели там; первого октября мы причащались, получили благословение от замечательного по своей жизни и прозорливости старца Макария, сказавшего нам, что мы на первых порах в свой жизни встретим много неприятностей, но не должны унывать, и благополучно от них избавимся... В тот же день потом мы возвратились сюда, а на следующий день и свадьба была... И на первых же порах дело не обошлось без неприятностей!..

– Что же такое случилось?

– Нам с Машенькой хотелось, чтобы венчание наше было тотчас же после обедни, как и по правилам церковным положено; а матери и сестрам хотелось, чтобы оно было вечером часов в восемь или девять, как заведено в городе, и чтобы потом всю ночь шел в доме пир-горой и стол был накрыт только лишь перед рассветом... Вышла размолвка. Мы однако же настояли на своем: матушка согласилась на том, чтобы венчание наше было после поздней обедни, а гости собрались на брачный пир вечером, – и вышло отлично. Перед позднею обеднею в доме был отслужен молебен, благословили нас и мы, как подобает жениху – кандидату священства и невесте – будущей его помощнице, в сопровождении священника со крестом и хора певчих отправились в свою церковь к поздней литургии, отстояли се, а потом и перевенчались... Затем следовали чай и закуска, а вечером брачный пир, который однако к трем часам утра совсем окончился... Ну-с, затем мы с Машенькою с час усердно молились Богу вместе в своей спальне, соснули часа три тихим спокойным сном, а в восемь часов утра напились чаю, да вместе с нею и Катею марш в Мутноводск посвящаться... в субботу я вместе с Машенькою явился к архиерею получить благословение... Он принял нас очень ласково, как отец своих детей, долго разговаривал с нами, просил нас обоих обратить особенное свое внимание на религиозно-нравственное воспитание приходских детей, и примером своей собственной доброй жизни благодетельно влиять на прихожан, напоил нас чаем и потом, благословивши иконою Спасителя, отпустил нас. В тот же день он сам вытребовал из консистории мое дело и положил на нем обычную резолюцию «к духовнику». Я исповедался после всенощной и снова вошел к нему с своим делом. Давши мне несколько советов и наставлений относительно действования на поприще пастырского служения на первых порах, он положил наделе новую резолюцию «к посвящению». И вот в воскресение я был посвящен во диакона, а в пятницу, на день Иерусалимской Божией Матери во священника. Через неделю я получил грамоту и напутственное благословение архиерея, а двадцать первого октября служил уж здесь первую всенощную, торжественно, с певчими, да так молодецки, как будто я не в первый раз служил, а год или два. После всенощной я сказал предстоящим коротенькую приветственную речь, которая всем очень понравилась...

– Отлично сделал... Это сразу тебя возвысило в глазах многих...

– Да, именно так: это многим понравилось... Весть о моем первом отличном служении и приветственной речи быстро разнеслась по городу, и вот на следующий день к поздней литургии не столько ради местного нашего празднества, сколько для того, чтобы видеть мое новое служение я слышать первую вступительную проповедь, так много собралось народу, что церковь не могла его вместить. В обычное время на литургии благочинный прочел мою ставленую грамоту, а я сказал первое вступительное слово, которое своею простотой, а вместе и изяществом речи так всем понравилось, что народ потом нарочно стал собираться в наш собор, чтобы слушать мои проповеди. Это внимание к моим проповедям поощрило меня, и вот я с тех пор неопустительно говорю проповеди каждый воскресный и праздничный день. И не было еще примера, чтобы кто-нибудь ушел из церкви, не выслушавши моей проповеди, не смотря даже на то, что я часто затрагиваю в проповедях самые больные стороны жизни слушателей. Пусть же после этого наши клеветники говорят, будто народ вовсе не любит наших проповедей, и бежит от них!.. Пусть и некоторые из нашей братии говорят, будто народ не любит слушать проповедей, касающихся больных сторон их нравственного состояния! Я на опыте вижу, что народ с удовольствием и усердием слушает проповеди, и больше всего любит те, которые близко затрагивают больные стороны их нравственного состояния. У меня большая часть проповедей характера обличительного, и посмотри, как все внимательно слушают их и сколько проливается слез в ту пору, как я говорю их!.. От этого-то и пьяные подходят всегда ко мне под благословение и просят прощения, что они сознают всю предосудительность своего поведения и знают, что я замечу их и при случае, а то и в ту же пору, дам им приличное наставление. И я, по милости Божией, достиг того, что все мои пасомые ежегодно бывают у исповеди и св. причащения, и с каждым годом заметно становятся нравственно-религиозные и лучше по своей жизни. Я вывел здесь множество разных предрассудков и дурных обычаев и установил правильный взгляд на отношения прихожан к священнику.

– Все это в высшей степени, друг мой, мне утешительно слышать от тебя: вижу, что ты истинный пастырь... радуюсь за тебя и от души благодарю тебя за то, что ты именно таков, и что то, о чем мы с тобою, помнишь, мечтали, ты осуществил в своем служении.

– А Машенька моя каким тут пользуется авторитетом и почетом! Она почти нигде не бывает, не ходит ни по свадьбам, ни по обедам похоронным и поминкам, и на бульваре раз или два в год показывается; а между тем кто ее здесь не знает и не уважает? При встрече с нею, всякий ей кланяется и говорит: «здравствуйте, матушка!» Чем же она заслужила это? Тем, что ведет себя вполне достойно своего звания и держит себя по отношению к прихожанам, как истинно-добрая мать держит себя по отношению к детям. За модою она не гоняется, обычаи света презирает, ко всякому несчастному спешит с своею посильною помощью и утешением, всякая женщина несчастная или падшая по увлечению и неведению находить в ней или утешительницу или наставницу, а ее занятие безвозмездным обучением сироток грамоте и рукоделию доставило ей очень завидную славу и стяжало ей любовь многих.

– И это все очень утешительно слышать. Но, признаюсь, зная вас, Марья Никаноровна, я этого ожидал. И как я этому рад и благодарен вам за то, что вы являете в себе образец истинной «матушки»!.. В избытке своих и искренних чувств я преклоняюсь пред вами и целую у вас руку, как бы у своей собственной матери. Дай Бог вам преуспевать.

Владиславлев в самом деле низко поклонился матушке и поцеловал у нее руку, как бы у матери. Матушка немного сконфузилась и покраснела и даже слезинка показалась на ее ресницах, но потом сейчас же она пришла в себя и сама ответила Владиславлеву низким поклоном.

– От Александра Михалыча, – сказала она Владиславлеву, я слишком много хорошего слышала о вас, по что для меня всего важнее, я узнала от него, какое великое влияние вы имели на него в семинарии и как много добра вы сделали для него: из лентяя и пошляка вы сделали его прилежным учеником и хорошим человеком, из рассеянного, мечтательного и увлекавшегося всем юноши вы сделали его степенным и обстоятельным мужчиною... вам же обязан он и всеми теми светлыми идеями и добрыми качествами, которые его сделали добрым пастырем церкви и хорошим христианином… вам же он обязан и тем, что женился не на пустой девушке, а на такой, которая, благодаря вашим идеям и вашему влиянию на нее, хорошо поняла, чем она должна быть, сделавшись женою священника... вам же и я обязана тем, что я имею такого прекрасного мужа... О, как я вам за все это благодарна... У меня даже не достает слов выразит вам эту благодарность; но в сердце моем будет всегда жить сознание того, что все лучшее в нас обоих есть следствие вашего разумного влияния на нас обоих... Сотню раз я преклоняюсь пред вами и целую у вас руку, как у своего отца, со слезами искренней благодарности и признательности моей к вам.

Матушка быстро схватила руку Владиславлева и со слезами на глазах поцеловала ее, а потом низко поклонилась ему.

– И я от души тебя благодарю за многое и даже очень многое, что ты сделал для меня доброго и полезного, всегда памятного для меня, – сказал Голиков, и обнявши Владиславлева так же со слезами на глазах, начал целовать его.

Владиславлев и сам не утерпел и заплакал.

– За все, – сказал он, – нужно благодарить Бога_; а я что мог для тебя сделать по товариществу, любви и дружбы к тебе, то делал от души. И это не от меня, но дар Господа Бога, давшего мне и разум смысленный, и сердце чувствительное и волю твердую. Да будет же имя Господи благословенно за все и всегда, что бы ни сделалось с нами доброго!

Владиславлев снял свою фуражку при произнесении последних слов и обративши взор свой к небу, в благоговении перекрестился несколько раз. Перекрестились так же несколько раз и Голиков с матушкою. Наступило за тем минутное молчание, в продолжение которого каждый как бы боялся вымолвить слово, чтобы не нарушить самой торжественности этого благовейного молчания, внезапно последовавшего после одушевленного разговора. Всем чувствовалось в эту минуту, будто сам Бог в этой торжественной минуте внезапной тишины явил свое присутствие среди них, подобно тому, как в гласе хлада тонка после бури, землетрясения и пламени Он явил свое присутствие пророку Илие на горе Хориве, – и они все как будто чего-то ожидали для себя чудесного и таинственного. И это нечто чудесное для них и таинственное действительно явилось в виде того отрадного и спокойного состояния духа, в которое все они пришли в это время торжественной минуты молчания.

– Ну, – сказал наконец Владиславлев, прерывая это молчание: продолжи свой рассказ. Расскажи мне о своем первом знакомстве с приходом.

– Знакомство это устроилось и легко и скоро, а при том и хорошо. Случилось, что на Казанскую у нас было пред обеднею водоосвящение с обычным переводом колоколов по случаю местного нашего празднества. Многие из прихожан, бывши в обедне, просили посетить их со св. водою. Просили, так нужно было пойти, а идя к одному, неловко было миновать другого. Мы поэтому прошли со крестом и св. водою по всему своему приходу и везде нас принимали с усердием и радостью, и вперед просили не обходить. Я всех благодарил за усердие и обещал никогда их не забывать своим посещением. И все мною остались довольны. Тут я увидел, что за приход у меня! Один дом беден, а другой еще беднее, просто нищий на нищем. Но я об этом не скорбел и лишь возлагал свою надежду на Бога. И благодарение Господу надежда эта не обманула меня: в первый год наш общий доход едва-едва дошел до пятисот рублей на весь причт, во второй было около шестисот, а в настоящий год едва ли не дойдет до тысячи. Вот ты и подумай об этом! А ведь мы никогда и копейки ни с кого не просили сами, но всегда довольствуемся тем, что дают.

– Иначе и быть не должно... всякое даяние благо.

– К сожалению, брат, это не всегда и не везде бывает так. И в моих сослуживцах я заметил привычку с иными торговаться, а иных и оговаривать. Можно было и не достигнуть того, чтобы довольствоваться тем, что дают, но мне Господь помог и это устроить, и при том на первых же порах. Случилось раз, что одна бедная женщина прихожанка в сороковой день по своему мужу служила обедню и потом попросила придти к ней в дом отслужить панихиду, а оттуда сходить на кладбище и там отслужить панихиду. Я с причетником пошел к ней в дом и отслужил панихиду. Она поблагодарила, чем могла и снова стала просить отслужить на кладбище панихиду. «Служила ведь тут, – вдруг крикнул на нее причетник. Еще на кладбище тоже собирается. Из-за какого-нибудь пятачка иди туда для тебя. Давай сюда свой пятачек и тут еще отслужим». Мне эта выходка показалась и невежливою, и обидною. «Да мне было желательно сходить туда», – снова сказала женщина. Дьячок на это только было хотел что-то сказать, как я сразу его озадачил так, что он и язычок прикусил. «Хорошо, матушка, – говорю я женщине: дойдем и на кладбище... ведь если бы богач позвал нас, мы пошли бы туда, сходим и с тобою... ведь ты невиновата в том, что бедна, а мы для всех должны быть равно услужливы». Хорошо. Мы пошли. Дьячок дорогою все что-то под нос себе ворчит, но так, что бедная женщина, идущая впереди его, все слышит. Вижу, дело не ладно: нужно принять свои меры против этого ворчанья. «Голубушка, – сказал я женщине, поди пока вперед, проложи нам следок к могилке». Она пошла вперед, а я подошел к дьячку.

– Петрович! – говорю я ему: ведь это нехорошо... вы обидели бедную женщину так, что и мне стало совестно за вас и больно за нее.

– А что ж на них смотреть! – возразил он, из-за какого-нибудь пятачка тащись туда за нею.

– А если богач позвал бы, пошли?

– Да тот по крайней мере дал бы гривенника три или четыре за панихиду; а она дает пятачок

Я достаю из кармана пятнадцать копеек и говорю ему:

– Эта женщина заплатит нам втрое против богача, т. е. рубль двадцать копеек, из коих вам достанется не 5/8 к как из пятачка, а 15 копеек. Вот же вам вперед я даю вашу долю, т. е. 15 коп.

– Отлично... Вот небось он смутился-то?..

– Да, смутился.

– Возьмите! – говорю я.

– Да ведь я это так сказал, к слову, – говорит он. ,–

– Но я этого не люблю и плачу вам свои деньги... возьмите, а вперед слов на ветер не говорите.

Дьячок упирался, извинялся; но я всунул-таки ему в руку 15 коп. И стыдно же ему стало! Хорошо. Отслужили мы этой женщине панихиду за пятачок и выходим с кладбища, только вдруг подбегает какой-то господин в дубленке и просит меня отслужить ему панихиду по его матери. Мы вернулись назад.

– Да уж потрудитесь, батюшка, отслужить большую панихиду-то, – говорит он, кланяясь мне. Мы отслужили. Господин этот благодарит меня, просит благословения, а потом раскрывает портмоне и подает три рубля.

– Очень-очень вам благодарен, – говорит он: – извините, что побеспокоил вас. Я человек заезжий и почти никого здесь не знаю.

Пошли мы домой.

– Видите, – говорю я дьячку, – этот господин дал нам три рубля и сдачи мы ему не дали... не просите же с бедной вдовы лишнего гривенника, которого у нее нет... будьте всем довольны, и Господь невидимо пошлет вам...

Дьячок кланяется мне и говорит: «Виноват, вперед не буду этого делать».

– Сам Бог помог тебе вразумить его; а то не скоро бы его урезонил.

– Именно сам Бог помог.

Дьячок и теперь сказал мне:

– Разумеется, мы теперь не за гривенник сюда сходили... Кто же это знал, что Бог-весть откуда подвернется к нам этот господин и даст три рубля?... А то ведь, итак сказать, из-за гривенника-то ходить не стоить: больше сапог изобьешь...

Ясно было, что он больше сознавал себя виновным предо мною потому, что, отказавшись сходить на кладбище для бедной женщины, мы не получили бы этих трех рублей, и я снова завел с ним свою речь о прежнем предмете.

– Вы не так смотрите на это дело, – сказал я ему. – С бедной вдовы никогда не следует требовать ничего, но довольствоваться должно тем, что она даст, потому именно, что она, как бы мало ни дала нам за труд наш, во всяком случае уделяет нам из своих скудных средств несравненно больше, чем любой богач... Например, если богач, имеющий в год чистого дохода пять тысяч даст вам рубль за панихиду, он уделит только одну пятитысячную часть из своего дохода; а если вдова, имеющая пятьдесят рублей дохода, даст вам гривенник, то отдаст одну пятисотую часть своего дохода т. е. в десять раз больше богача, давшего вам рубль от пяти тысяч чистого дохода... ее гривенник равняется десяти рублям богача. Но вы еще возьмите в толк и то, что у богача-то и десять рублей всегда найдется в кармане, чтобы дать их вам, а у бедной вдовы не только гривенника, но и одной копейки может в иную пору не случиться... и у самой нет, дай занять негде... Может быть, и эта бедная вдова, принесшая нам рубль на обедню т. е. столько же, сколько и богатые нам присылают на обедню, – и теперь за домашнюю и кладбищенскую панихиды давшая тридцать копеек, заняла эти деньги в нескольких местах... И неужели она за это не стоит того, чтобы мы для ней сделали тоже, что и для богатого?... Оно правда, что ее гривенник в наших руках точно также проходит, как и гривенник богача; но дело не в этом... Если вы труд свой цените в тридцать копеек, а богач даст вам рубль, то вы думайте об этом так: лишние семьдесят копеек вам Бог послал взамен тех гривенников или пятачков, которых вы за таковой же труд не дополучили с бедных людей... вот это будет дело... Тогда вы не будете считать себя обиженным и не будете с бедной вдовы требовать лишнего гривенника... Этот, например, господин дал нам лишних два рубля семьдесят копеек; так вы думайте же теперь, что он доплатил вам не только за эту бедную вдову, но и за других вдов, которые дадут вам по гривеннику или пятачку, и потому если какая-нибудь вдова теперь позовет вас на кладбище, вы знайте, что за нее вам уже все сполна доплачено, сколько бы она вам ни дала, хоть бы только пятачок, и идите, не отговариваясь и без ропота...

– Поняли?.. – спросил я его.

– Понял, – ответил он мне как бы нехотя.

– Поняли, – сказал я опять. – Прекрасно. Не пренебрегайте же бедными и не оскорбляйте их отказом в исполнении их просьб, потому именно, что они усерднее богатого и от своей скудости уделяют вам большую часть, чем богатый от избытка своего; но и богатого не унижайте перед бедными, потому что он часто доплачивает вам за бедных... будьте для всех равно добрыми, всем равно услужливыми и ко всем равно почтительными, как к богатым, так и к бедным, исполняйте все свои обязанности с любовью и усердием, не пред очами людей работающе, а пред очами Божиими, тогда и вас все будут любить, уважать и почитать... И поверьте, что вы тогда будете иметь больше довольства в жизни, чем если вы будете делать различие между богатыми и бедными, и – первым будете льстить и угождать, а последним отказывать в исполнении их усердных просьб... Господь невидимо пошлет вам свою помощь оттуда, откуда вы никогда не думали ее получить...

– Ну, и что же?.. Убедился он этим?

– Еще бы! С той поры он никому ни слова обидного, как будто стал совсем другой и, как видно, дьякону с пономарем передал мою ему нотацию, потому что те с этой поры тоже стали помалчивать да приветливее каждому отвечать на его просьбу. И вот мы теперь таким тут пользуемся почетом от всех, что всякий нам кланяется и ставит нас в пример другим... Мало того, мне даже евреи, проживающие здесь всегда при встрече, кланяются и говорят «Здравствуйте, батюшка»!.. Это немаловажное дело...

– Хорошо. Все тебя знают и ценят... И только лишь в своем собственном семействе нет тебе ни чести, ни спокойствия...

– Да, брат, это такая беда, что ты и представить себе не можешь, как тяжело такое глупое положение в семье... Но веришь ли, что иной раз, бывало, идешь домой точно на нож... и не весть бы куда девался, если бы не знал, что тебя там встретят не одни косые взгляды врагов семейного счастья, брань и насмешки, – но и ласки и утешение разумной, любящей тебя жены... Только лишь это последнее всегда поддерживало меня, а то давно бы уж сгиб я; или умер. бы, или засудился бы и попал под начал... Да, брат, истинно скажу тебе, что семейные неприятности для священника тоже самое, что медленная, по весьма сильная отрава... Тебе нужно бы сосредоточиться в себя, чтобы достойно приготовить себя на дело служения Богу, а тебя тут раздражают, приводят в бешенство и темь заставляют совершать службу Божию с растрепанными чувствами, смущенною совестью и тревожными мыслями... И, о ужас! – и так-то постоянно берешь на свою душу лишний грех либо неточным, либо небрежным исполнением своих обязанностей кем-либо из членов причта, а тут еще заставляют тебя ко грехам прибавлять грехи против собственной твоей воли на то... А каково тут положение Машеньки? Она постоянно между матерью и сестрами, либо между мною и матерью с дочерьми... И как только она переносит спокойно и терпеливо все то, что она видит и слышит ежедневно!..

– Да, – сказала матушка: – мое положение было очень тяжело и подчас даже несносно... Только лишь вера в благость Божию и в то, что Господь свыше наших сил никогда не посылает нам испытаний, поддерживала и укрепляла меня постоянно и давала мне силу утешать и поддерживать мужа своего в трудные минуты его жизни... Поверите ли, что без этой веры недоставало бы сил человеческих равнодушно и хладнокровно перенести только то, что мне ежедневно приходилось выслушивать... А что еще постоянно говорилось каждому, кто бы ни подошел к тому окну, где обыкновенно всегда сидит Надя с своею работою, или кто бы не пришел в наш дом к мамаше или к Наде?! Что тут говорилось про Александра Михалыча, какие взносились на него клеветы, как поносилось его имя и самый священный его сан, и пересказать невозможно. Чтобы равнодушно слушать все это, – а не слышать этого нельзя было, потому что нарочно все говорилось в слух, чтобы я все слышала, – и тем более, чтобы спокойно перенести все это и не вмешаться в этот нелепый разговор, для этого нужно было заживо похоронить себя или смотреть на себя как бы на мертвое, бесчувственное существо... И как я благодарна Господу за то, что Он послал мне чисто ангельское терпение и кротость!...

– А всему виною эти проклятые обязательные отношения к осиротевшему семейству, – сказал Голиков с какою-то особенною озлобленностью и грустью. О, какая это гибель для нашего брата – молодых священников!... Ты и представить себе не можешь того, как глупы, как тяжелы и как безблагодарны эти проклятые отношения, особенно в ту пору, как чем-нибудь нарушится взаимное согласие... Мне думается, что иному грешнику в самом даже аде мучения будут сноснее, чем мучения нашего брата в пору нарушения обязательных отношений по невозможности исполнить их...

– Но ведь условия, данные тобою, сколько мне помнится, вовсе не тяжелы...

– В том что и штука, что условия, данные мною, были мне не по силам... Ты толкуешь о тех условиях, какие я давал при сватовстве за Лизу, а я после проделок Иерихонского вынужден был дать консистории обязательство поить, кормить, обувать и одевать осиротевшее семейство, выдавать девиц замуж, а матери до смерти выдавать посту рублей в год на расходы по ее усмотрению. Давая такое обязательство, я полагал, что оно останется лишь при деле моем в консистории, а здесь будет иметь силу то условие наше, которое мы заключили со вдовою по добровольному соглашению и приказанию покойного тестя; на деле же вышло не то: консистория так была любезна и услужлива, что указом сообщила теще и свояченям о том, что мною дано новое обязательство, и какое именно. В первые два года моего служения здесь доходы мои едва все доходили до трех сот рублей в год. Понятно, что при таких скудных средствах я едва мог пропитывать свою семью, на обувь же и одежду свояченям, а тем еще более на выдачу теще ста рублей в год у меня положительно не доставало средств. Я однако же изо всех сил тянулся, чтобы хоть что-нибудь сделать для тещи и ее дочерей: отказывая себе в самом даже необходимом, как, например, теплая ряса или глубокие калоши, без которых нашему брату плохо путешествовать с одного конца города на другой при всякой погоде, я ко всякому празднику покупал всем по платью и по башмакам; но все было не в честь, ни в славу, то не хорошо, другое дурно по их мнению... Я старался им показать, что и рад бы я был купить для них что-нибудь очень дорогое, но не имею на то средств... Разумеется, мне не верили, постоянно на меня роптали и всем жаловались... По больше всего кололи глаза Машеньке домом, которым будто бы она завладела. Дом этот был у всех точно бельмо на глазу... Я знаю, что эта беда тебе не кажется особенно тягостною для меня и такою, чтобы нельзя было ее поправить легкой просто... Но ты знаешь, что ведь и от искры бывает пожар да еще иногда такой, что и затушить его нельзя, если материалы очень горючи, а ветер необыкновенно силен... Здесь именно то и было: горючих материалов, легко воспламеняющихся, было достаточно как в самом характере тещи и ее старших дочерей, так и в том обстоятельстве, что на зятя состоящего в обязательных отношениях к осиротевшей семье, у нас обыкновенно смотрят как на пришлого работника; а в ветре, раздувающем искру в пожаре т. е. в подстрекательствах извне и наущениях тещи и ее дочерей тем более не было недостатка. И вот, маленькая искра, попавшая в этот горючий материал, в виде самого легкого неудовольствия на меня чрез месяц после моего поступления за то, что я на ярмарке не купил всем по две пары хороших полусапожек, как это всегда делал их отец, начала скоро раздуваться и раздулась в большой пожар, в большое семейное несогласие и ежедневные сцены. Уж что у нас тут было, тебе всего не передашь, невозможно передать...

– Да и не стоит, чтобы не тревожиться из-за этого ни вам, ни мне. Скажи лучше о том, осталось ли за тобою закоучительство в пансионе Щуровской?

– В том-то и беда, что г-жа Щуровская во время каникул, еще до моего поступления на место умерла, а после ее смерти пансион открыли люди совершенно иного рода, и не только мне не пришлось туда поступить, но и Машеньку и сестер ее из пансиона вскоре выжили намеренно... И я думаю, что здесь не без греха: здесь всем работала рука Злобина чрез одну влиятельную в городе личность, чтобы поставить меня в бедственное положение и отомстить Машеньке за ее храбрость, разрушившую все его планы на определение Иерихонского к нашему собору...

– Очень возможно: такого рода человек, разумеется, и здесь мог сделать вам зло и мстит за себя... Но были ли у вас хоть частные-то уроки?

– Частные уроки были... но толку в них было мало. Я например, имел у себя даже по два урока в день, в одном доме занимался зараз с тремя детьми за три рубля в месяц, а в другом с двумя за четыре рубля в месяц ... Чуть не весь день просиживал я на этих уроках, а получал за них за оба 23 к. в день...

Наступило минутное молчание, в продолжение которого каждый как будто чувствовал себя не на своем месте. Владиславлев раздумывал о том, каким бы образом помочь горю своих друзей; Голиков чувствовал крайнюю необходимость скорее избавиться от семейных неприятностей и готовился просить Владиславлева быть посредником между ним и тещею с свояченями, а Машенька скорбела о том, что своими рассказами о семейной неурядице они опечалили Владиславлева, для которого, как она давно уже это знала, горе его друзей есть как бы его собственное горе, и при том горе не обыкновенное, а тяжелое, угнетающее его впечатлительное сердце.

– Да, – сказал Владиславлев: – дело скверное, неприятности между вами зашли слишком далеко и восстановить прежнее согласие в семье не представляется никакой возможности.

– Тем не менее нельзя оставаться долее в том же несносном положении, в каком мы находимся, – сказал Голиков. – Какой-нибудь выход из этого положения должен быть найден теперь же, при тебе... И я прошу тебя принять в этом самое искреннее участие.

– Непременно, друг мой, постараюсь об этом... Но что именно следует сделать, чтобы избавить тебя от всех тревог и неприятностей?.. Совместная жизнь с тещею и свояченями, я полагаю, не может более продолжаться... Не хочет ли перейти отсюда куда-нибудь в другое место?.. Прямо отсюда же я поеду в Мутноводск и буду у преосвященного: если хочешь, я расскажу ему о твоей жизни и деятельности и попрошу перевести тебя в Мутноводск или какой-либо другой город.

– Если бы я на это в настоящую пору согласился и стал тебя просить о таком ходатайстве за меня, это с моей стороны было бы преступлением против своих бедных прихожан: своею просьбою о переходе на другое место я пред лицом их унизил бы себя, как пастырь церкви, и стал бы в явное противоречие с тем, что я с церковной кафедры говорил им не раз о довольстве своим состоянием, а своим переходом отсюда я поверг бы их в большую печаль. Переходить отсюда куда-нибудь в другое место я вовсе не желаю: к какой церкви я рукоположен во священника, при той и буду служить до гроба, если то будет угодно Господу... Таково мое искренне желание и убеждение...

– В таком случае тебе остается возвратить дом теще с дочерьми, выдавать ей определенную часть дохода и жить у нее в качестве квартиранта.

– Пожалуй: на это я вполне согласен...

– А по моему мнению, – сказала матушка: – мы этим не избавимся совершенно от неприятностей... между хозяевами и квартирантами всегда возможны неприятности... без того, чтобы нас не стали во всем притеснять и все делать нам на зло, дело не обойдется: при каждом удобном к тому случае нам будут давать понять, что они в доме хозяева, а мы совершенно пришлые и зависимы от них люди, и снова будут нам делать сцены из-за всякой безделицы...

– Как же быть? – спросил Владиславлев.

– По моему мнению, нам всего будет лучше и целесообразнее возвратить им дом и сойти на квартиру к посторонним людям...

– Пожалуй, так. Но отчего же вы прежде на это не решились, чтобы избавиться от напасти и успокоиться?..

– От того, – сказал Голиков, – что мы были одиноки, не было у нас такого человека, который бы принял на себя посредничество и был выслушал без предубеждения противною стороною... Тебя же они выслушают...

– Очень буду рад уладить ваше дело и непременно постараюсь все кончить поскорее... Только скажи: сколько бы ты мог выдавать им в год на содержание?.. с тем однако выдавать, чтобы они больше ничего от тебя не требовали ни на какой предмет...

– Так как, сойдя на квартиру, я должен буду всем обзаводиться понемногу и за квартиру платить, а у них все уже есть готовое и сами они могут занимаемую мною половину дома отдавать в наймы; то, полагаю, более половины своих священнических доходов дать им не приходится... Притом же, Лиза непременно будет жить с нами: там ей оставаться нельзя, много без нас увидит горя...

– Но Лизе может быть другое место жительство... Она стала прелестною девушкою и нравится мне... Я хотел бы у вас просить ее руки...

– Заграждаю вам уста, чтобы вы больше не говорили, чего не следует, – сказала матушка, прилагая два своих пальца к устам Владиславлева и как будто с испугом взглянула на него.

– Это было бы некоторым образом обидно для моей Машеньки, если бы мы с тобою таким образом поменялись своими бывшими невестами, – сказал Голиков.

– Нет, – прервала его матушка. – Я никогда не была эгоисткою и желаю Лизе такого же жениха, как и Василий Петрович, если то Богу угодно. Но тут дело в том, что такому сватовству Василия Петровича никогда не бывать. Я верю в свои сны: если сбылось в них во всей точности то, что касалось меня, то непременно должно сбыться и то, что касается в них Василия Петровича. Его ждет Людмила и Матерь Божия благословит их обоих...

– Это невозможно, – возразил Владиславлев. – Об этом я и подумать не смею. Стремиться к этому было бы с моей стороны и дерзко, и безрассудно, даже некоторым образом преступно... Если Людмила в порыве своего искреннего желания мне того счастья, которого я достиг учением в академии, выронила слово очень неосторожное; то это ничего не значит... Я о ней уже ничего не слышу, где она и что с нею... точно также и она, вероятно, ничего обо мне не слышит,.. Она собиралась ехать за границу слушать университетские лекции и по всей вероятности доселе еще там...

– Нужды нет, что она еще за границею... Господь все устроит так, что вы женитесь на ней... Я в этом твердо уверена... А чтобы вам быть осторожнее в выборе себе подруги жизни, я советовала бы вам проехать в Соколовскую пустынь и побывать там у прозорливого старца, попросить его благословения и совета.

– Я полагаю, что и нам с тобою, Машенька, хорошо бы было именно теперь побывать там и попросит благословения старца на новый образ нашей жизни, – сказал Голиков.

– Конечно. Вот мы вместе все и отправимся туда после завтра.

– Прекрасно, – сказал Владиславлев. – Я посоветуюсь со старцем, и все-таки не посмею думать о Людмиле, если бы и он сказал мне тоже самое, что и вы говорите. А Лизе я постараюсь в Мутвоводске приискать жениха и выпросить у архиерея место праздное для того студента, который сосватается за нее, если вы не хотите, чтобы я просил ее руки.

– Не нужно, – сказала матушка: – быть может, архиерей даст такое место, которое следовало бы предоставить за какою-нибудь бедною сиротою. Зачем отбивать место у другой сироты? Мы Лизу и сами выдадим замуж за хорошего человека. Недавно сюда в духовное училище поступил в учителя студент Преображенский, очень хороший молодой человек… Лиза ему очень нравится, и он желает посвататься за нее. Если он не запросит большого приданого, мы выдадим ее за него. Он Лизе очень нравится и может быть хорошим мужем для нее...

– Если так, дай Бог вам устроить ее судьбу...

Так между нашими героями неожиданно зашла речь об устроении судьбы Лизы. Владиславлев хотел в самом деле просить ее руки, но, встретивши противоречие своему намерению со стороны матушки, не стал настаивать на своем намерении. Тем не менее судьба Лизы была решена, по странной случайности, именно в то самое время, как герои наши вели о ней свою речь, и притом помимо их о том ведома. Случилось, что в этот вечер на бульваре был устроен фейерверк, а в вокзале была танцы по случаю приезда в город какого-то генерала для смотра полка, квартировавшего в Зеленоводске. Когда Лиза входила на бульвар, ее тотчас же заметили этот генерал, полковник и подполковник Войноровский, стоявший в первой аллее, и потом как нарочно гуляли вместе по тем аллеям, по которым и она гуляла с одною из своих подруг; когда же настало время для танцев, генерал пригласил ее на первую кадрил, полковник на польку, а Войноровский на вторую кадриль. Лиза была этим удивлена и, хотя вовсе не расположена была в этот вечер танцевать, должна была идти в вокзал. Когда она протанцевала с генералом первую кадриль, генерал сказал ей:

– Вы так мило танцуете, что, если бы я не был женат, за одно только то что вы так мило танцуете, предложил бы вам свою руку... но вы еще сверх того и собою прелестны, и умны... желаю вам поскорее хорошего жениха и непременно георгиевского кавалера.

Нечто подобное тому сказал ей и полковник; когда же она протанцевала вторую кадриль с Войноровским, была поражена неожиданностью.

– Mademoiselle, – сказал ей Войноровский: – я давно уже имел счастье заметить вас здесь, на бульваре, с вашею прелестною сестрою, и узнать, кто вы; к сожалению, я не имел смелости познакомиться ни с нею, ни с о. Александром, и потому доныне таил в глубине своего сердца то, что хотел открыть и им и вам... Сегодня же генерал и наш полковник, также заметившие вас, навели меня на счастливую мысль открыть вам свою душу... Я намерен просить вашей руки... Скажите мне откровенно, могу ли я надеяться на то, что вы с своей стороны не откажете мне в счастии иметь вас подругою своей жизни?.. Если вы согласны, я завтра же приеду с визитом к вашему брату, если же нет, разговор наш останется между нами.

– Если бы, – ответила Лиза, – решение этого вопроса зависело от одного только моего согласия, я сказала бы вам «да»... Но ведь тут есть много посторонних обстоятельств, от которых может зависеть решение этого вопроса... во-первых, ваши полковые дамы сочтут для себя оскорблением вашу женитьбу на мне, потому что я дочь священника и, разумеется, по их сословным предупреждениям, недостойна быть принятою в их круге...

– Не бойтесь этого... Я и сам сын священника и из студентов мутноводской семинарии сделался подполковником да имею Георгия за севастопольскую оборону... Тем более вам будет чести, что вы победили сердце того, кто не был побежден ни на поле брани врагами отечества, ни на поприще любви многочисленными барынями, ухаживавшими за мною... И если я сумел всех заставить уважать меня, то, конечно, сумею заставить своих дам уважать и вас... Ну, теперь во-вторых что?

– Во-вторых, я очень бедная девушка... приданого за мною никакого не может быть дано, а это, я полагаю, большое препятствие...

– Это вздор!.. И приданого мне не нужно... Я сам имею деньги и имение в курской губернии, очень хорошенькое, доставшееся мне по духовному завещанию от дяди, отставного полковника, которого я и в глаза никогда не видал... Это будет получше приданого за женою... На необходимые же расходы для нашей свадьбы я дам вам своих денег...

– В-третьих, у меня есть мать, зять, сестра и опекун, имеющие право располагать моею судьбою, и хотя с их стороны препятствий не встретится, однако же я без их предварительного согласия, совета и благословения не могу дать своего решения окончательно...

– Это похвально. Но это не есть еще препятствие... И так, я смею надеяться?

– Да, – робко ответила Лиза и вышла из вокзала в страшном смущении не умея себе дать хорошего отчета в том, что так неожиданно случилось с нею, и о чем ей даже и во сне не грезилось никогда...

– Ну, что? – победа или поражение? – спросил генерал Войноровского, когда Лиза вышла из вокзала...

– Победа, – сказал Войноровский: – с вашей, генерал, легкой руки крепость сдалась...

– Значит, мы сегодня пьем у вас шампанское за ее здоровье?..

– Непременно; но только мы втроем...

– А ее нужно отыскать и поздравить... Пойдемте, полковник!..

Генерал и полковник вышли из вокзала, как будто занятые каким-то серьезным служебным разговором, и пошли по главной аллее бульвара. Заметивши Лизу в боковой аллее одну, довольно смущенную, они подошли к ней.

– Поздравляю вас, mademoiselle, с георгиевским кавалером, – сказал ей генерал, раскланиваясь с нею.

– И я от души поздравляю с тем же, – сказал полковник.

– Благодарю вас, – ответила им Лиза: – только пожалуйста никому о том не говорите... Я и сама еще не уверена в своем счастии... Я просто сошла с ума, выразивши свое согласие на это, без предварительного согласия, совета и благословения своей матери, зятя и сестры... Что еще они скажут мне? А без их согласия я должна буду взять свое слово назад...

– Без всякого сомнения, сказал генерал, они все на это с радостью согласятся... Желаю вам счастья в жизни, да поскорее сделаться не только полковницею, но и генеральшею... Только пожалуйста берегите тогда своего мужа, как зеницу своего ока... ведь у него пятнадцать ран севастопольских... этим у нас не шутят... таких людей мы бережем и дорожим ими, как героями...

Лиза возвратилась домой вне себя от радости л изумления и, узнавши, что герои наши еще не возвратились с своей загородной прогулки, не вошла в свой дом, а стала прохаживаться по улице с одною из соседок в ожидании их возвращения домой.

– Лиза! что с тобою? – спросила ее Марья Никаноровна, когда увидела. ее непокойною.

– Случилось нечто очень странное, – ответила Лиза. – На бульваре сегодня были танцы в вокзале и фейерверк по случаю приезда какого-то генерала. И я там танцевала… только с кем? отгадай...

– Неужели с учителем Преображенским?

– В этом не было бы ничего удивительного...

– Неужели с самим генералом?

– Да, я первая с ним танцевала... потом я танцевала с полковником и подполковником Войноровским, который потом сказал мне, что хочет сделать мне предложение и просил сказать ему, может ли он надеяться, что я с своей стороны не откажу ему в своей руке... Я так была этим поражена, что и доселе не опомнюсь хорошенько, и без вашего на то согласия, совета и благословения почти уже сказала свое да... Завтра он будет у нас с визитом и познакомится с вами, а потом сделает формальное предложение... Уж и не знаю, что я наделала...

– Удивительно... Расскажи же нам все в подробности, как это случилось... Лиза рассказала все, как было.

– Вот видите, – сказала матушка Владиславлеву, когда Лиза кончила свой рассказ: – как все идет против вашего намерения уйти от Людмилы, и как неожиданно Господь устраивает счастье людей?.. Лиза нечаянно пошла одна ни бульвар, и там случилось с нею то, чего и во сне никто но видал...

– Да, – ответил Владиславлев: – я вижу теперь ясно, что судьбы наши вовсе не в ваших руках... И, верно, я так счастлив на такие неожиданности: дома неожиданно мой товарищ по академии Майорский сосватался за мою сестру, а здесь подполковник за вашу сестру... Верю, что и собственная моя судьба устроится так же неожиданно, а потому и полагаюсь во всем на Бога...

– Все это хорошо, – сказал в свою очередь Голиков, – и чтобы одно наше дело не помешало другому, нужно о предложении Войноровскаго пока помолчать, а переменою обязательных отношении к теще и ее дочерям поспешить.

– Непременно так, – сказал Владиславлев: – если представится возможность, я сегодня же все улажу, а завтра вы можете перебраться на квартиру...

– Это было бы хорошо... Кстати против самой нашей церкви отдается в наймы квартира совсем с мебелью... Я ее и нанял бы поскорее...

Владиславлеву и в самом деле в тот же вечер пришлось все уладить так легко, как того и ожидать было нельзя.

– Катерина Никаноровна! – сказал он второй сестре, вошедши в комнаты и заставши ее одну: – как мне жаль, что в такое короткое время у вас в доме все перевернулось в верх дном! Я нахожу, что вы порассудительнее других, и потому хотел бы с вами поговорить о том, как бы нам снова все уладить. Ведь так жить нельзя, как вы доселе жили... Это не жизнь, а каторга...

– Разумеется. И кто же бы не желал того, чтобы все кончилось?..

– Если так, то помогите мне поскорее все уладить... Прежде всего скажите мне: чем именно вы недовольны и из-за чего у вас такой семейный раздор?..

– Да уж вам обо всем небось давно рассказали и, разумеется, нас во всем поставили виноватыми и очернили перед вами...

– Напрасно вы так думаете: ни зять, ни сестра ваша вас не чернили передо мною... Они рассказали мне дело так, как они на него сами смотрят. Но для того, чтобы судить об этом беспристрастно, надобно выслушать и противную сторону... Скажите же, чем вы недовольны?..

– Прежде всего Мила завладела отцовским домом и хозяйничает в нем как в своем, так что мы тут остаемся не при чем...

– Но ведь это так и быть должно. Сам же ваш покойный отец отказал ей дом, да и вы потом все дали подписки в том, что дом отдается ей и зятю в собственность... Стало быть о другом в доме хозяйничанье, кроме ихнего, не должно быть и речи,

– Затем, Александр Михайлыч с первого же года не выполнил своего обязательства: нам не шил платьев, какие нам нужно бы сшить, и мамаше не выдавал по сту рублей в год...

– Но от чего это зависело: от того ли, что он не хотел выполнять своих обязательств с этой стороны, или от того, что не мог выполнить?..

– Уж я этого не знаю...

– А это-то и нужно бы было узнать прежде всего. Ведь он в первые два года едва получал по двести пятидесяти рублей в год. Посудите же сами, можно ли на такую сумму и дом содержать, и все условия обязательные выполнить? Ведь этого недостаточно и на содержание дома; а ему еще самому необходимо было одеться, потому что от вашего батюшки ему не осталось одежды... Ведь и жену же свою он одевал и обувал не лучше вас?..

– Это так. Но ведь прослыл же он в городе за доброго и благотворителя несчастных; тратит же он деньги, помогая Бог-весть кому... стало быть, у него есть и лишние деньги... А ведь мы-то свои…

– Справедливо. Однако же, примите вы во внимание то, что ведь он священник и, следовательно, отказать в помощи несчастному, по самому своему званию, не может, не противореча своим обязанностям, а затем и то, что для оказания помощи несчастному иногда достаточно не только гривенника, но и двух-трех копеек; а вам на новомодные платья нужны за раз десятки рублей, которых у него может и не случиться, когда вам вздумается шить платья, потому что доходы-то к нему приходят в руки не десятками рублей, а копейками... Наконец, вы, как свои члены семьи, не должны быть слишком требовательны, но должны обращать внимание на средства своего зятя и на его служебные обязанности... Нельзя же с человека тянуть последний крест... Тем более нельзя поносить его имя и честь без всякого основания и из-за пустяков заводить ссоры...

– Можно было бы сократить некоторые излишние расходы по дому... Например, как ни праздник в нашей церкви, так у нас после обедни полон дом народу: прямо из церкви он идет с причтом со крестом, а за ним и всякий идет... нужно всех чаем напоить и угостить чуть не полным обедом.

– Без этого нельзя обойтись. Священник каждый праздник должен к себе в дом войти со крестом прежде, чем к прихожанину какому-либо... И если каждый прихожанин считает за удовольствие для себя и даже за радость и счастье угостить священника в праздник, то и священнику нельзя же быть свиньею, нельзя не принять к себе в дом того, кто желает его поздравить с праздником или со днем ангела... ну, например, лучшие из прихожан, певчие, знакомые... Праздник должен быть праздником...

– Когда бы шли одни только порядочные люди, это бы еще ничего, а то сюда лезет всякий сброд, целые толпы нищих, странников и всяких бродяг... и всем им подается по куску пирога и по две копейки...

– А Спаситель наш, что заповедал нам?.. Когда делаешь обед или ужин, не зови друзей твоих, ни братьев твоих, ни родственников твоих, ни соседей богатых, чтобы и они тебя, когда не позвали и не получил ты воздаяния. Но когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых... Не сам ли ваш зять читает эти слова в церкви во всеуслышание и не сам ли поучает всех поступать так? Как же он сам может не следовать этому повелению Господа? Если он не может в праздник не позвать к себе родных и знакомых, потому что этого от него требуют условия мирской жизни, то тем более он не может отказать в привете я подаянии ради праздника ни нищему, ни страннику, потому что этим отказом он прогневал бы самого Господа... Вот если бы он постоянно устраивал у себя балы да вечера с танцами, музыкою и карточною игрою, – это было бы иное дело: тогда вам было бы на что претендовать... А ведь он небось таких балов и вечеров не делает?

– Нет. И сам никуда не ходит, и мы сидим дома.

– И вина совсем никакого не пьет, и в шелк, и бархат не одевается, а между тем из долгов никогда не выходит... стало быть у него не достает средств к жизни...

– Так по-вашему выходит, что мы же одни во всем виноваты?

– Я этого не говорю. Однако же, вы теперь сами видите, что вы во многом неправы.

– Что же нам теперь делать? Неужели так жить, как доселе жили?..

– Я полагаю, что вам лучше всего взять себе дом и хозяйничать в нем, а зять сойдет на квартиру…Лиза тоже с ними пойдет... На содержание вам зять будет выдавать в месяц рублей по десяти или по двенадцати, потому что у вас при доме есть все необходимое и плодовитый сад и притом одну половину вы можете отдавать в наймы, а у него ведь ничего нет и необходимо всем обзаводиться, да и за квартиру нужно платить... Тогда вы были бы хозяйками дома и жили бы, как хотели, и неприятности кончились бы...

– Да, это было бы хорошо, если бы они на это согласились...

– Уладить дело с ними предоставьте мне; а вы переговорите с матушкою и старшею сестрою... Если будет возможно, мы сегодня же и покончили бы это дело...

Пока матушка и Лиза хлопотали об ужине, Катя успела переговорить с матерью и Надею, и дело было слажено. За ужином мать объявила, что она согласна взять обратно дом и получит в месяц по двенадцати рублей на содержание.

– Я вам даже по пятнадцати дам, – сказал Голиков, – лишь бы вы все забыли и начали с нами жить по-родственному.

После ужина было написано и подписано всеми новое условие и составлено общее прошение архиерею об утверждении нового условия, а утром Голиков уже перебрался на квартиру. Известие об этом не замедлило распространиться по городу и вот едва прошло два-три часа новой жизни в квартире, как уже начало выражаться сочувствие Голикову всех, умевших оценить его: кто прислал ему хлеб-соль на новое место, кто дюжину чашек, кто фунт чаю, кто пару серебряных ложек чайных, а один благодетель прислал при очень любезном письме новенький самовар и полный чайный сервиз...

– Видишь, – сказал Голиков Владиславлеву, – как копейки возвращаются ко мне рублями по милости Божией и расположению добрых людей... Как же мне отказать бедняку в каком-нибудь гривеннике, когда он в великой нужде?..

Часов около двенадцати подполковник Войноровский был с визитом у Голикова и без дальнейших объяснений сделал Лизе формальное предложение. Разумеется, Голиков и матушка сказали ему, что они считают за особую для себя честь вступить с ним в родство, и с своей стороны изъявляют полное на то согласие; но что у них еще есть мать, без согласия которой они не могут располагать судьбою своей сестры. Войноровский сейчас же сделал визит матери и вместе с собою привез ее в квартиру Голикова. Тут переговорено было обо всем и решено чрез неделю сыграть свадьбу. В тот же день вечером в квартире Голикова было сделано образование Войноровского с Лизою очень скромное: в числе гостей со стороны жениха были только приезжий генерал, полковник да два офицера, а со стороны невесты только свои близкие родные. За то уж свадьба потом сыграна была в квартире Войноровского на славу, с необыкновенною пышностью, и Лиза, благодаря своему природному уму и красоте и добрым качествам своего мужа, была встречена обществом полковых дам не с пренебрежением к ней, как к «поповне» и «кутейнице», а с любовью и радушием. Свадьба эта, между прочим, послужила самым лучшим средством и к упрочению взаимных отношений между Голиковым и тещею с ее дочерьми: все за это время само собою уладилось так хорошо, как будто и не было между ними никак их отношений благодаря старанию о том Владиславлева и его влиянию на Катю и ее мать.

– Вот видите, матушка, и вы, Катерина Никаноровна, – сказал он им сейчас же, как Войноровский после образования Лизы уехал домой: – едва только вы решились сделать доброе дело – покончить все свои неприятности с зятем, как Господь уже послал всем вам утешение неожиданным устроением судьбы Лизаветы Никаноровны. Дай Бог, чтобы этот случай послужил средством к окончательному упрочению между вами взаимных родственных отношений. Пожалуйста ради такого радостного для всех вас события забудьте все, что между вами произошло неприятного, и живите между собою по-родственному. Поверьте, что ведь если и для всякого неприятности в родной семье тяжелы, то для священника тем более... Священник всегда должен приступать к совершению службы Божией с спокойными чувствами, а тут что за спокойствие чувств, когда идут в семье неприятности?.. Тут дело Божие совершается не с надлежащим расположением духа и смущением совести... И что, если все тяжесть вины пред Господом за это по суду Божию падет именно на вас?.. Подумайте, как тяжело будет вам отвечать за это пред Богом?.. А что ваш зять не настолько во всем этом виновен, насколько вы сами, вот вам очевидное доказательство этого: смотрите, с каким сочувствием к нему сегодня же отнеслись не только прихожане, но и посторонние, когда по городу разнеслась весть о том, что он отошел от вас!.. Значит, по общему убеждению, правота дела на его стороне..? А глас народа, говорят глас Божий... Я говорю это не как его бывший товарищ или друг и приятель его, но как честный человек…

Эти немногие задушевные слова произвели свое действие: у Кати на глазах навернулись слезы, а мать даже заплакала.

– Простите меня, – сказала вдруг теща, кланяясь Голикову в ноги: – может быть, я в самом деле больше всех виновата во всем...

– Бог с вами, – сказал ей в ответ Голиков, поднимая ее: я давно уже все простил, и у вас, в свою очередь, прошу прощения, но вместе, как пред Богом, предо всеми свидетельствуюсь своею совестью, что ни я сам, ни Машинька даже и в помышлении никогда не имели намерения сделать вам зло.

– Нужно сказать истинную правду, – заметила Катя: – всему виною Надя...

– Ну, Бог с нею! Я ничего не помню, – сказал Голиков. – Забудьте и вы все бывшее...