IX. «Дамаскинcкая пустынь»
– Как прекрасна Соколовская пустынь! – сказала матушка Владиславлеву на возвратном пути из Пустыни.
– Да, – отвечал Владиславлев, – чудная пустынь. При посещении такой пустыни невольно человек должен измениться к лучшему. Тут все располагает его и к молитве, и к смирению, и к братской общительности, и к милосердию. Здесь во всем он увидит такой пример, достойный подражания, который непременно привлечет к себе его внимание. И ведь, заметьте, на что бы ни следовало нам теперь обратить свое внимание, тут мы найдем себе и пример, и образец. Нужно ли нам обратить внимание на нравственно-религиозное воспитание народа и утверждение в нем благочестия, тут служба такая, которая в состоянии нас настроить на путь религиозной жизни. Нужно ли позаботиться о народном образовании, – тут есть школа для бедных детей, основанная на самых разумных началах. Нужно ли заняться устройством богаделен или больниц при приходских церквах, – тут есть и богадельня, и больница. Извольте все хорошенько высмотреть и порасспросить, и образец для тех и других готов... Все это очень хорошо...
– А киевская лавра как вам понравилась?
– Она тоже прекрасна, но там совсем другой строй жизни.
– Та ведь очень богата, и богатство, вероятно, очень вредит самому духу православного монашества... богатство и обеты нестяжательности не могут, кажется, существовать вместе...
– Не скажу вам на это ничего, потому что я хоть и часто бывал в лавре, но бывал там именно затем, чтобы помолиться поусерднее и ни на что постороннее, относящееся собственно до монастырской жизни, внимания не обращал...
– Однако, как она влияет на чувства богомольцев?
– Что касается до этого, так, конечно, киевская лавра есть великое училище благочестия для православных христиан. Я доселе еще не утратил того отрадного впечатления, какое я вынес из стен лавры, в первый раз посетивши ее... Да и в этот ли только раз я выносил оттуда такое отрадное впечатление?.. Нет, положительно всякий раз, как только ни случалось мне быть там...
– Конечно, но первое впечатление всегда бывает сильнее последующих...
– Киев это подлинно святое место: там целые согни святых угодников Божиих подвигом добрым подвизались и течение своей, часто многопечальной и многотрудной, но за то блаженной, жизни совершили, и доселе покоятся сном праведным; там подлинно скиния Божия с человеки: взирая на мощи св. угодников Божиих, несомненно до очевидности убеждаешься в том, что там, в местах их покоя, подлинно обитает благодать жившего во св. угодниках Духа Божия и, не смотря на наш век неверия и религиозной холодности, доселе еще не удалилась от людей, но служит неумолкаемым свидетельством того, что Господь по своему милосердию долго терпит еще грехам нашим, ожидая нашего покаяния, и потому не сокрыл от нас нет ценные останки святых, но явил их нам и даровал как бы некоторый целебный источник для всех страждущих душевно и телесно. Обходя пещеры и поклоняясь св. мощам, так сказать, ощущаешь, что в тебе все естество твое изменилось: страсти утихли, суета мирская забыта, кичливость разума уступила место вере и благоговению пред неисповедимыми судьбами промысла Божия, пред благостью и премудростью Творца, пред величием подвигов св. угодников Божиих и славою их по смерти; благоговейный трепет невольно там обнимает все твое существо, и тут-то подлинно чувствуешь, что, помимо нашей суетной жизни, в этом мире, среди всякого рода соблазнов и искушений, есть еще другая жизнь, далекая от всякой мирской суеты, тихая, безмятежная, беспечальная, которая есть как бы предначатие и предвкушение обещанного нам в евангелии покоя... Там как- будто слышишь глас Спасителя своего: приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас, – и душа твоя невольно стремится к Богу в усердной молитве...
– Ах, как бы я желала там быть и помолиться!... Как, должно быть, там хорошо!..
– Да, поистине, там чувствуешь себя точно в раю... Там и люди кажутся тебе совсем не такими, какими видишь их в мире: здесь – в мире люди как бы не люди, не братья друг другу о Христе и не потомки одних и тех же прародителей: ненависть, злоба, вражда, зависть, лицемерие, гордость, знатность рода, богатство, слава и ученость здесь очень резко различают нас друг от друга; там же видишь совсем не то... Там, пред мощами св. угодников Божиих, все являются равными друг другу: и знатный вельможа идет вместе с простолюдином и так же низко, как и простолюдин преклоняет свои колена пред св. мощами, и богач стоит рядом с нищим и не гордится пред ним своим достоянием... Там все бывают проникнуты одним духом веры и любви; там и неверующий наравне с верующим невольно осенит себя крестным знамением, приближаясь к св. мощам, когда какая-нибудь скорбь душевная или болезнь заставят его испытать последнее средство к избавлению от них... Там поистине воочию убеждаешься в том, что спасение возможно во всяком звании и во всяком состоянии для желающих спастись, во всяком поле, возрасте, роде и языке... Да и вообще, можно сказать, монастыри наши самые лучшие училища благочестия... Вот хоть бы и Соколовская пустынь, разве не есть хорошее училище благочестия?.. Не даром же идут сюда десятки тысяч людей ежегодно с разных концов России, хотя здесь нет ни мощей св. угодников, ни явленных и чудотворных икон...
– Да, это доказывает, что народ имеет потребность бывать в таких монастырях... И ведь, представьте себе, замечательно еще то, что громадное большинство посетителей этой пустыни приходит сюда ежегодно, как бы по обету...
– Понятно. Побывавши здесь раз, кто же не захочет побывать и в другой раз, когда здесь так прекрасно?.. Да и вообще я не могу хорошо понять, чем наши монастыри кому-то мешают, что так много ныне слышится говора против них?..
– Если бы, вмешался Голиков, все наши монастыри были таковы же, как киевская лавра или как эта пустынь, тогда поверь, друг мой, вовсе не было бы слышно этого говора против монастырей. А то, ведь, много ли у нас таких-то монастырей? Из сотни два-три; другие же монастыри вовсе не отвечают своему назначению. Вот против этих-то последних монастырей и слышится теперь такой говор... Да, и по правде сказать, против большинства монастырей нельзя и не говорить... Ты посмотри например, на наши монастыри Кисловодский, Мутноводский, Зеленоводский: разве они имеют в себе хоть тысячную долю того благоустройства и того духа монашества, какие ты видел в Соколовской пустыни? Или, вот, наша Дамаскинская пустынь: что это такое? Это пародия на монастыри: вместо порядка, там во всем царствует мерзость запустения, вместо воздержания, увидишь пьянство на каждом шагу, вместо поста – обжорство... Ну, не хочешь ли, побываем в ней?
– Дамаскинская пустынь у нас, друг мой, издавна служит местом ссылки «под начал» не только служащего духовенства мутноводской епархии, но и заштатного, и даже студентов семинарии... Из нас, помнишь, последний год семинарского своего курса многие побаивались того, как бы за дурную «характеристику» инспектора не попасть в эту пустынь по окончании курса... Мне хотелось бы скорее верит тому, что это ссылочное место «под начал» есть место строгого во всем порядка, чем царство мерзости запустения...
– Если не хочешь верить моим словам, побывай там сам...
– Непременно побываю, но не потому, чтобы я совершенно не верил твоим словам, а потому, что для меня весьма будет интересно познакомиться с местом ссылки многих из наших товарищей и знакомых... Быть может, кстати там встречу и теперь кого-нибудь из наших товарищей...
– Что касается до этого, то будь уверен, что кого-нибудь там встретишь из наших именно товарищей... При существующих у нас в духовном ведомстве порядках судопроизводства было бы чудом, если бы, к удивлению своему, мы с тобою никого из них там не встретили завтра... И ты посмотри, что за жизнь там ведут эти подначальные!.. Просто ужас... В любом остроге преступники живут лучше, чем имевшие несчастие попасть «под начал» в Дамаскинскую пустынь: в остроге хоть помещение каждому дается просторное, а тут человек по десяти прозябают в таких каморках, какие пригодны для помещения одного человека; ни сесть, ни лечь негде беднякам, ни подостлать нечего под себя, ни под голову положить, ни почитать нечего, ни чем-нибудь серьезным заняться нельзя. И какое отвратительно-грубое обхождение с ними эконома пустыни, какие насмешки над ними мальчиков-послушников и какое глумление этих бездельников над несчастием подначальных!.. Трудно и представить себе все то, что эти несчастные там видят и терпят...
– Непременно, друг мой, побываю там.
– Да мы опять все вместе завтра отправимся туда погулять в роще и подышать свежим деревенским воздухом...
Сказано и сделано. Наследующий день, часов в восемь утра герои наши взяли с собою самовар со всеми принадлежностями чаепития и хорошую закуску и отправились на берег реки Зеленой. Там за весьма дешевую цену они наняли свободную лодку с одним только лодочником, сели в нее я отправились в Дамаскино рекою. Плыть в лодке нужно было верст около десяти, но при быстроте течения и глубине реки Зеленой нужно было только разогнать лодку, и чрез полчаса уже быть в Дамаскине, а там и пустынь. Впрочем, герои наши нарочно хотели плыть помедленнее, чтобы насладиться величественными красотами природы во время своего плавания по одной из наших больших рек. С реки открывались весьма живописные виды почти во все стороны. Позади наших пловцов весь Зеленоводск был точно на ладони и представлял собою прекрасную панораму города, утопавшего в зелени садов; впереди на живописном берегу виднелись Дамаскинская пустынь и несколько сел и деревень, а по обеим сторонам расстилались обширные луга и на них копошились тысячи поселян, с песнями убиравших в копны сухое сено. Запах от высохшего сена был великолепный и для городских жителей составлял нечто в роде целительного бальзама. По самым отлогостям берегов реки рос ивняк, в котором тысячами копошились пташки и журчало бесчисленное множество ключей. Вода при песчаном русле реки настолько была прозрачна, что видно было все дно реки, покрытое мелкими зеленоватого отлива раковинками. Можно ли было любителям картин природы не наслаждаться ими во время плавания по реке? А наши герои все были большими любителями величественных картин природы, и потому теперь с удовольствием рассматривали их и любовались ими, вдыхая в себя свежесть воздуха и аромат скошенной на лугах травы.
Не доплывши немного до Дамаскина, герои наши вышли на берег при начале сосновой рощи, чтобы пройтись рощею и подышать воздухом, пропитанным свежим смолистым запахом сосны, а вместе с тем и для того, чтобы не испортить сразу того впечатления, какое они получили во время своего плавания по реке Зеленой. Приказавши лодочнику не вдалеке от постоялого двора в самой роще приготовить для них самовар, они вошли в рощу. Какое чудное благоухание сразу обдало их здесь! И какая вообще прелесть представилась их взору в виде колоссальных вековых сосен и елей! Бор шумел и колыхался, между тем как ветерка совсем не было в поле: точно будто он пел нашим героям свою волшебную приветственную песню на непонятном для них языке и манил их к себе.
– Какая прелесть! – невольно воскликнул Владиславлев, войдя в рощу.
– Да, – сказал Голиков: – здесь прелестно, за то в пустыне гадко все от начала до конца... и если хочешь, чтобы наша прогулка доставила нам полное удовольствие, погуляем здесь подолее... Впрочем, едва ли нам и здесь не испортят этого прелестного впечатления...
– Кто же?.. здесь мы совершенно одни...
– Кто-нибудь из послушников, путешествующих здесь в надежде встретить кого-нибудь из наших горожан и выпросить себе на водку.
– А ваших горожан разве много здесь бывает?
– Здесь, т. е. в роще, а не в пустыни, ежедневно бывает их много... Сюда ездят гулять и дышать свежим смолистым воздухом... Тут даже много дачников живет все лето.
Голиков был прав. Едва наши герои, погулявши по лесу, расположились у своего самовара, пред ними, точно из земли выросши, появился пожилой послушник в подряснике, очень потертом и замасленном, и в какой-то ермолке на голове. Скрестивши руки на груди, он довольно долго стоял молча и осматривал каждого с ног до головы довольно свирепым видом... Казалось, будто он собирался за что-либо читать им самые строгие нотации.
– Вас четверо, – сказал он наконец: – всего по две копейки с души, вот мне и шкалик с закускою, а по три, так и два будет...
Сказавши это, монах снова стал всех оглядывать своим взглядом, как бы умоляя их дать ему на выпивку.
– Я один вам даю за всех, – сказал Владиславлев, подавая ему гривенник. – Только не странно ли это, честный отец: вы монах, а между тем просите себе на водку, точно нищий милостыню? Я не смею вас осуждать за это, но мне истинно жаль вас... При том же этим выпрашиванием вы унижаете монашество...
– Consve tu do est sесиnda natura, – ответил послушник, принимая гривенник. – К этому подаянию здесь все уже привыкли... да я и не один ведь такой попрошайка... у нас здесь все пьют...
– Истинно жаль слышать об этом...
– Жаль, не слушай, а осуждать не смей... Бог нас сам осудит...
– Знаю, честной отец, и не осуждаю вас, а соболезную о вас, как бы о своем отце... ведь вы дали обет воздержания...
– И ты в крещении дал кое-какие обеты, а исполняешь ли их?..
Послушник быстро повернулся и пошел прямо в кабачок.
– А вон, не хочешь ли посмотреть, второе явление, – сказал Голиков, указывая Владиславлеву в сторону.
Владиславлев взглянул и глазам своим не поверил: из-за кустов вышли послушник не послушник с виду, а что-то в этом роде, и гладкая женщина в кокошнике, очевидно кормилица. Они шли под ручку, хохотали и громко говорили друг другу разные любезности...
– Неужели это послушник? – спросил Владиславлев.
– Почти так, – отвечал Голиков. – Это какой-то вдовый сельский дьячок забияка, несколько лет тому назад сосланный сюда на житье и служащий здесь за звонаря... Он хоть и не пострижен, но живет здесь на одинаковых правах с послушниками.
– Удивительно... Куда же смотрит настоятель?..
– Настоятель по обычаю теперь занят разными хозяйственными делами пустыни... Да и что таким людям сделает настоятель здешней пустыни? Они и знать его не хотят... Они здесь вольные казаки, живут здесь по найму, за известное жалованье...
– А вот и третье явление! – сказала Лиза.
На тропинке, проложенной по лесу, показался молодой человек в монашеском подряснике, франтоватой пуховой шляпе, с распущенною на груди серебряною цепочкою от часов и подвитыми волосами. Очевидно, это был один из послушников. Он шел под ручку с двумя смазливыми девчонками, очевидно горничными, ходившими в лес по грибы, пока их дачные барыни еще спали.
– Милостивый государь! – сказал Владиславлев послушнику, проходившему мимо. – Позвольте вас остановить на минуту.
Послушник подошел к Владиславлеву.
– Извините, – сказал ему Владиславлев, – я хочу вам сказать несколько слов по поводу вашего гулянья с девушками....
– Вы это находите неприличным?
– Разумеется. Ведь вы послушник и носите монашескую одежду.
– Так что же из этого?
– Вы этим срамите наше монашество...
– А мне что до того? Я еще не монах, я живу здесь до времени, пока не приищу себе тепленького местечка, потому что мне теперь некуда деться... Я живу из-за жалованья...
– Пусть так, но все же следует беречь свою честь...
– Велика нужда! Я завтра же уйду отсюда и женюсь на одной из этих воздушных фей... Разве я виноват, что они нравятся мне и сами же мне вешаются на шею?..
– А от настоятеля за такие прогулки вы не ждете себе выговора?
– А что мне настоятель? Я его и знать не хочу... Я не монах...
Не желая больше слушать Владиславлева, послушник перевернулся на одной ножке и бросился догонять своих приятельниц.
– Удивительно, – сказал Владиславлев. Куда смотрит наше начальство? Отчего оно не подчинит послушников строгому надзору за ними настоятелей, не запретит им носить монашеского платья и не постановит за правило: мальчишек не принимать в монастыри, находящиеся вблизи городов и селений?..
– А ты еще скажи, для чего этим дармоедам дают казенное жалованье или доходы из кружек? Гроша им не следовало бы давать.
– Не понимаю. Достаточно бы было давать им стол, обувь, одежду и помещение, да и то в таком только случае им все это, с разрешения начальства, следовало бы давать, если они будут трудиться для монастыря и вести себя по всем правилам монастырского устава...
– Поди же вот! Послушникам ни за что, ни про что дают жалованье, а сама пустынь не имеет средств исправит все ветхости своих построек... Каждая копейка, даваемая таким послушникам, как этот артист, есть ничто иное, как средство или провод ко греху... Да и вообще я думаю так, что ни одному монаху, кто бы он ни был, хотя бы и сам настоятель, не следует давать денег на руки... Это лишь путь к погибели для такого монаха, который пристрастится к деньгам. На что они ему?.. Вот, например, здесь же на покое жил один бывший настоятель монастыря... Оставил после себя тысячи...
– Кому же эти деньги достались?
– Часть их была расхищена, а уцелевшие достались родственникам, нашим мутноводским тузам Перкуновым, Ждановым и прочей братии, желающей держать наше духовенство в своих лапах... А они, получивши денежки, и думать забыли о своем родственнике, никогда и не бывают в пустыни и не посещают его могилы... Вот мы зайдем в пещеру, где похоронен этот архимандрит. Посмотрите, как помнят его родственники... В пещере нет даже и лампады перед образом, видно, им жаль пяти рублей в год на масло, чтобы там постоянно горела лампадка...
После чая все отправились в пустынь. Когда Владиславлев приблизился к пустыне, с первого взгляда она показалась ему прекрасным уголком земли. Расположенная на довольно крутом берегу реки Зеленой, она казалась очень красивою. Местность, занятая ею, господствовала над окрестностью, и вид от нее на Зеленоводск и вниз по течению реки гораздо красивее, чем вид на окрестность из Зеленоводска. Кругом пустынь была обнесена прочными стенами, внутри виднелись три церкви, к ограде примыкал довольно большой корпус.
– Как хочешь, – сказал Владиславлев Голикову, – а я решительно прихожу к тому заключению, что древние отшельники были большие любители величественных картин природы... Смотри, какую великолепную местность занимает эта пустынь... Какой отличный вид на город и всю окрестность!.. Как должна быть восхитительна картина природы здесь ночью при ясном блеске луны и тишине воздуха! Мне кажется, что в такую ночь тут забудешь все и устремишь свой взор в созерцание неба и земли, невольно задумаешься над тем, что такое человек в этой необъятной вселенной и как он возвеличен Творцом своим, будучи Им поставлен владыкою тварей земных. Рассматривание творений Божиих тут непременно должно приводить человека к познанию Бога и Его благости и премудрости, к сознанию своего ничтожества перед Ним и благоговейному страху... Представь себе еще здесь картину природы во время сильной грозы ночью или во время бури в такую ночь, когда месяц только лишь по временам выглядывает из-за облаков!.. Право, тут все должно бы располагать монахов к подвигам молитвы, смирения, самоотвержения и воздержания...
– Да... А на самом деле здесь вовсе не то...
Вошли они, так сказать, в преддворие или предместие монастыря, или в ту часть монастырского двора, которая принадлежала корпусу, выходившему фасадом на улицу и отделялась от самого двора другою стеною. Тут был разбит небольшой садик с цветником; дорожки были усыпаны песком, а в клумбах цвели розы и всяких сортов цветы. Все тут было чисто и в порядке. Но при первом же взгляде на эту часть монастырского двора хорошее впечатление исчезало: на крыльце сидела кормилица и не стесняясь кормила грудью ребенка, а на первой ступени крыльца сидели горничные, перебиравшие грибы, заливались звонким смехом и дразнили кормилицу, представляя, как она пряталась от них по кустам; в небольшой беседке шипел самовар на столе и стояли тарелки с сыром, колбасою и пирогом; вокруг стола суетилась какая-то толстая женщина, по-видимому экономка, что-что ворчала себе под нос и подчас ругалась непристойными словами, обращаясь к горничным и кормилице. Вообще видно было, что тут не похоже на монастырь. Прошли герои наши чрез вторые ворота и вступили в самый монастырский двор. Тут все было в ином виде: двор весь порос крапивою, лопушником, репейником и бурьяном; всюду видны были кучи навоза и груды старого кирпича, щебня и всякого мусора; около одного корпуса сидел пьяный послушник и что то бормотал, по-видимому, ругая настоятеля, а около другого корпуса боролись четыре молодые послушника; на заднем плане двора виднелось что-то в роде скотного двора, на котором два здоровенные послушника бегали друг за другом, поливались водою и угощали друг друга толчками в спину, а иногда и в голову, по временам раздавались и пощечины, которыми они угощали друг друга; чрез каменную ограду в одном месте виден был небольшой пролом; в саду за соборною церковью валялась огромнейшая ель, очевидно сломленная бурею, перекинутая через ограду и уже не один год лежащая в таком положении.
– Ну-ну, – сказал Владиславлев, – по всему видно, что здесь не Соколовская пустынь, а что-то, вовсе не похожее на монастырь...
– А эта сцена как тебе нравится? – спросил Голиков, указывая на послушников, бегавших на скотном дворе друг за другом. – Вот чем тут занимаются послушники вместо того, чтобы готовить себя к монашеской жизни или, по крайней мере, к жизни бедного сельского причетника...
– Значит, здесь присмотр за ними очень плох...
– Как видишь сам, здесь все в беспорядке... Ну, не мерзость ли запустения царствует здесь?.. А вон еще, не угодно- ли посмотреть, в среднем корпусе из окон выглядывают горничные... Этот корпус внутри самого монастыря отдан на лето дачницам, из коих некоторые у нас в городе вовсе не пользуются репутацией благонравных женщин и живут здесь, точно у себя дома, устраивая и танцы, и вечера, и фейерверки, и принимая во всякую пору дня и ночи гостей.
– Признаюсь, услужил ты мне, зазвавши сюда... Но как же ваше начальство может позволять отдачу монастырского корпуса таким людям? Неужели это ему неизвестно?
– Как?.. Очень просто... Эти матроны платят монастырю за корпус двести рублей в лето... Ну, понятно, настоятель отдаст корпус за эту цену, а начальству о том не доносит...
– О, Боже! До чего сребролюбие доводит людей!.. Они готовы бывают на все, лишь бы побольше получить денег...
Вошли все в соборную церковь и стали ее осматривать. На вид эта церковь была хороша, светла и просторна, но нечистота, господствовавшая в ней, была поразительна: везде висела паутина, бегали огромные пауки и чирикали сверчки; пыль лежала толстым слоем не только на полу, но и на иконостасе; богослужебные книги валялись в беспорядке.
– Пойдем туда, – сказал Голиков Владиславлеву, указывая в угол, ниже левого клироса, где было место, завешенное полотном.
Владиславлев пошел за Голиковым.
– Посмотри, что это? – сказал Голиков, отдергивая занавеску.
Владиславлев взглянул и остолбенел. В нише стояло изваянное изображение женщины с размалеванными щеками и смехом на устах, с шелковою повязкой на голове, в ситцевом растегае и фартуке. Изображение это было самой грубой работы и очень походило на куклу.
– Это у нас матушка Пятница, – пояснил Владиславлеву послушник: – все женщины ближайших селений имеют к ней великое усердие... одни из них приносят и надевают на нее растегаи, сарафаны, поневы, занавески и платки, а другие покупают и носят их для исцеления от разных женских болезней и немощей...
– И дорого за это платят?
– Да, платят рубля по два, по три и более…ну, и молебнов много служат и свечей много приносят... Она, матушка, доставляет нам большой доход... она нас кормит...
– Но ведь наша православная церковь таких изображений не допускает во храмах... Откуда же оно у вас?
– А Бог его знает, должно быть она, матушка, явленная... Народ-то наш большое усердие к ней имеет...
– И архиерей знает об этом?
– Почему ему знать? Запрошлый год он тут был, побывал в алтаре, а сюда не заходил... Зачем ему сюда зайти?..
Владиславлев только покачал головою.
– Сделайте одолжение, батюшка, проводите нас в пещеру, где похоронен архимандрит Антонин, – сказал Голиков монаху.
– Верно хотите поклониться ему?.. Уж вы не родственники ли его?
– Нет. Мы так желаем поклониться его праху и помолиться за него...
– А!.. А я думал вы родственники его, все бы за труды мне дали...
– С удовольствием... только возьмите с собою свечей и огня... а то там у вас непроглядная тьма... Возьмите так же и епитрахиль с кадилом, я там отслужу панихиду, а то, ведь по нем, небось, у вас не служится там панихид никогда...
– Кому же служить? Родственники не бывают, а другим какое дело?..
Монах взял, что следовало, и все отправились в погребальный склеп, где был погребен богатый архимандрит. Там все было не только мрачно, но и неприглядно до крайности: пол весь в трещинах, лампадка лопнула, образ полинял до того, что и разобрать было трудно, что на нем написано, памятник несколько опустился вниз и покачнулся на одну сторону, крест, бывший на нем, сломан до половины; сырость необыкновенная, нечистота тоже, – там были и стружки какие-то, и глиняные черепки, и уголь, и щебень; тут же валялись и крысы издохшие. Вообще видно было, что это место оставлено в великом небрежении и служило очевидным доказательством того, как суетно стремление человека приобретать себе сокровища тленные и не радеть о приобретении сокровищ духовных.
Отслуживши панихиду, Голиков повергся пред памятником умершего и отдал почившему долг своей любви к нему. Тоже сделали и прочие, кроме послушника, который как будто с удивлением смотрел на эту сцену.
– Ну, что? – спросил Голиков у Владиславлева, вышедши из погребального склепа. – Не правда ли, что здесь царствует мерзость запустения?..
– Удивляюсь и не понимаю, от чего это происходит?
– От того, что здесь нет хозяина: монастырь не общежительный... каждый здесь живет, как хочет, и делает, что захочет... настоятель почти не имеет власти, да и сам по себе весьма слаб. И не одна Дамаскинская пустынь такова: кисловодский монастырь, в который тоже многих ссылают под начал, не далеко ушел от этой пустыни. И, скажи теперь сам по совести: можно ли быть мыслящему человеку довольным подобного рода монастырями? Можно ли не кричать против них и не требовать их преобразования и возвращения теперешнего монашества к духу монашества древнего?.. Теперешнее монашество вообще слишком далеко отступило от первоначального духа православного монашества: по местам оно теперь помешалось на сребролюбии, наградах и почестях и забыло думать о нестяжательности и смирении... Даже и женские монастыри далеко несовершенны... Возьмем хоть наш желтоводский монастырь: с внешней стороны в нем все обстоит благополучно, везде чистота, во всем порядок; но, если хорошенько присмотреться ко всему, окажется, что там слишком много внешнего лоску... Там, рядом с великим терпением, смирением и нищетою, в полном смысле слова, царят фарисейство, ханжество, барство, роскошь, нега и деспотизм. Монастырь разделяется на бедных и богатых: бедные монахини живут в рабстве и угнетении у богатых княгинь, графинь и купчих, со своими сотнями тысяч и миллионами поселившихся там, кажется, только за тем, чтобы пожить попокойнее в свое удовольствие.
– Что же, по-твоему, нужно сделать, чтобы этого не было?
– Следует все монастыри сделать общежительными и отнять у настоятелей право иметь свою собственность: монах дал обеты алкать, жаждать, нагствовать и смиряться; пусть же он и будет таким....
– Это резонно... Тогда, конечно, Дамаскинских пустыней не будет...
– Мы с тобою этого, может быть, не дождемся... А теперь пока эта пустынь существует и в нее-то нашего брата ссылают под начал.
– Не понимаю, как это возможно! Чему тут можно научиться доброму? Отсюда скорее выйдешь еще худшим, чем прежде был...
– Так и бывает часто: отсюда выходят пьяницами и безобразниками...
– Однако, где же здесь подначальные? Верно их теперь нет здесь...
– Будь покоен, они тут есть, но посланы на работу...
– На работу?!.. в ту пору, как эти гладуши и бездельники, послушники болтаются и безобразничают, подначальные посылаются на работу?
– Да. Они теперь на монастырском покосе несут послушание...
– Если так, пойдем, друг мой, на покос и взглянем на этих горемык...