Потребность у человека в вере религиозной

XIX век прошёл под знаком знания; под ним пока проходит и XX столетие. К знанию все устремились; им все заняты; от него ждут избавлений от всех бед и несчастий жизни; с ним хотят подойти и им объяснить все обстоятельства и явления жизни. И знание как будто обещает человеку искомое им счастье.

Оно достигло высокого развития, расширилось во все области, коснулось всех сторон и явлений бытия. Оно рассмотрело всю землю во всех её, кажется, и тёмных уголках; осветило и недра её, дав их историю. Оно проникло и в высь поднебесную, изучив законы движения и строение светил небесных. Царство минералов, мир растительный и животный, даже сам человек распознаны, изучены, в разных ступенях их бытия и поставлены на своё место в разного рода классификациях.

В результате этого всего человек ветру повелевает, светом пользуется, теплом управляет; пар обратил в коня, электричество призвал лечить свои недуги, воздух поставил на службу себе. Давно ли он научился владеть паровозом, а уж и путешествие по воздуху переходит из области мечты в действительность. Кажется, каждый день несёт человеку всё новое и новое завоевание, каждый год манит его обещанием – поставить его превыше всего, соделать его действительным царем вселенной, дать ему в руки тот рычаг, которым он будет вращать землёю по своему хозяйскому желанию, добывать из неё всё по своему господскому хотению, получать от неё нужное по капризу сердца своего...

Перспективы так заманчивы, а действительность... так тяжела и непривлекательна, даже печальна. Всё человек познал, а голодает он больше, чем голодал дикарь. Всем владеет, а никак не может не только от старых болезней избавиться, но и новых избежать. И живёт, и умирает он теперь не более счастливым, чем прежде. Человечество выродилось, слышится ныне постоянно; нет уж теперь тех великанов и богатырей, о которых рассказывают даже наши предки. Процент больных и немощных, слабых и одержимых всякими недугами все увеличивается из года в год.

Не более счастлив человек и в области духовной своей жизни. Как будто бы чем более прогрессирует он в области открытий и изобретений, тем всё менее и менее духовно чувствует себя удовлетворённым он. Всюду тоска, всюду скука и разочарованность, всюду томление духа. Человек как будто куда-то идёт и на пути падает; куда-то устремляется всем существом своим и с разбитыми мечтами погружается всё глубже в прежней грязи. И невольно начинают думать некоторые, что каждое наступательное движение человека вперёд по пути завоеваний природы есть шаг назад от уже владеемого им счастья. Отсюда ужасное развитие пессимизма, недовольства жизнью и, как следствие этого, поражающее и все увеличивающееся количество самоубийств. Отовсюду слышится одно: жить так, как живет большинство, невыносимо тяжело; в жизни, каковой она теперь сложилась, нет отдыха и счастья...

Вот два отзыва-характеристики нашего времени. Принадлежат они людям, для которых будущее жизни должно рисоваться в самых радужных красках, – правоверным марксистам, теоретикам социал-демократии. Первый принадлежит Луначарскому, который пишет: «Пришли новые времена. Человек мало-помалу стал самоувереннее. Мифологическое творчество сменилось наконец точной наукой; вера в магизм рухнула и заменилась верой в труд. На место анимизма стал теперь научный энергизм, на место магизма – современная техника. Но разве добился человек счастья? Разве не живет в душе его больше желаний? Разве его мечты об истинном счастье стали бледнее, его идеалы тусклее и ближе?.. Но ведь всё наоборот: никогда ещё гордость человека не была так велика, как теперь. Жадность его стала бездонной; то, что показалось бы счастьем дикарю, жалко современному человеку, он ненасытен, и Карлейль с ужасом, но верно определил его сущность: «видите вы этого угольщика? Вы думаете ему достаточно сотни шиллингов, чтобы быть довольным? А я вам говорю: если бы Господь Бог дал ему полмира, он стал бы желать другой половины...» Тоска жива в человеке»¹.

В другом месте тот же автор так характеризует настроение некоторых представителей интеллигенции: «Скучно, серо, жёстко, холодно стало в мире», – говорит поэт. «Страшно стало, бессмысленно. Мы с нашим разумом живём в пасти бездушного диавола («мирового механизма»), который размозжит нас своими несокрушимыми зубами и равнодушно разложит в своем раскалённом чреве на химические элементы нашу мысль, нашу красоту, любовь и идеал. Страшно!» – говорит идеалист.

Другой писатель, тоже социалистического направления, пишет: «Современный интеллигент всё знает и всего хочет, а оттого что он всё знает и что он хочет всего – даже самого противоположного, – он страшно устал и ничего по-настоящему не хочет. Он хотел бы хотеть, но и этого не может. Во внутренней своей жизни – это настоящее царство, разделённое на ся. Весь он соткан из противоречий, всё нутро его разодрано из края в край антиномиями»².

Отсюда-то, из живого сознания разлада между ожиданиями и действительностью, пессимистический тон нашей русской литературы, особенно конца прошлого столетия, её грусть и недовольство земным. Отсюда также примечательное в произведениях Толстого и особенно Тургенева и Л. Андреева сосредоточение мысли на смерти.

Где же причина такого нерадостного и далёкого от ощущения счастья настроения нашего времени при столь блестящих открытиях и изобретениях? Что особенно примечательно, нужный ответ для нас дают люди науки.

Так, по словам одного из главнейших столпов позитивизма – Тэна, наука изменяет мир, преобразует внешний вид планеты, её флору, фауну, географическую поверхность нашей планеты и нисколько не изменяет нас самих. Удовлетворяя одни нужды и желания, она возбуждает другие; она видоизменяет только способы и формы наших желаний и похотей, наших страданий и борьбы. Вооружая людей в их борьбе за существование, она нисколько не уничтожает и не ослабляет внутренних стимулов к этой борьбе – животного эгоизма. В конце концов наука, если только она не обманывает себя, может поучать нас только о ничтожестве человека, о тщетности его усилий и ведёт к тем же заключениям, как и религия. Совершенно прав Луначарский, представитель марксизма, когда говорит: «Тоска жива в человеке, и кто не умеет мыслить мир религиозно, – тот осуждён на пессимизм». Значит, оттого и пессимизм, оттого страшная неудовлетворённость, что современный человек теряет или уже потерял веру религиозную.

«Стало холоднее... Бога... мы убили Бога!.. – стонет безумец у Ницше. – Куда мы идём?.. Не блуждаем ли мы в бесконечном ничто? Не дышит ли на нас пустое пространство... не наступает ли всё более и более тёмная ночь?.. Разве не слышите вы шум могильщиков, погребающих Бога? Бог умер?..» «Нет Бога живого у человека», – глубоко справедливо замечает один профессор у Чехова.

И сам Чехов, далеко не будучи человеком верующим, в конце своей жизни начал уже писательским чутьём своим предвидеть, где правда, смысл жизни и счастье её находят свое последнее разрешение, и стал всё яснее и определённее, всё настойчивее высказывать, что даёт человеку духовный его покой и уясняет ему загадку жизни только религиозная вера его. В последних своих произведениях он не раз касался этого вопроса, и в пьесе – «Дядя Ваня» он с достаточною ясностью и положительностью высказался через признание неосчастливленной жизнью, духовно разбитой, но верующей Сони. Когда родственные отношения её нисколько не удовлетворили, личное счастье рухнуло, когда, казалось, для неё не осталось ничего светлого и смысл жизни был потерян, она находит ещё возможность утешать своего дядю Ваню: «Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживём длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрём и там за гробом мы скажем, что мы страдали, мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобой, дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся, и на теперешние наши несчастья оглянёмся с умилением, с улыбкой – и отдохнём. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно... Мы отдохнём!.. Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую...»³

И блаженна Соня в этой её вере. Только вера одна её, в её наличном душевном состоянии, способна поддержать, укрепить и жизнь заставить снова полюбить, несмотря на испытанные ею уже сильные разочарования...

У М. Горького в его прежних произведениях едва ли не один-единственный положительный тип – это Лука, в сочинении «На дне», – всегда спокойный, уравновешенный, тихий, рассудительный, всем довольный и, видимо, счастливый. Но он – с именем Господа «Иисусе Христе» на устах и с верой в Бога в сердце. Он мечтает о праведной земле и сам собирается уйти в хохлы, ибо там открыли какую-то новую веру: «поглядеть надо... да!.. всё ищут люди, всё хотят как лучше... дай им. Господи, терпения!..» Люди хотят как лучше и для этого ищут новую веру; значит, от веры и в вере это лучшее; в ней разрешение всех их земных недоумений, в ней и душевный покой... Или вот послушайте, как он утешает умирающую, забитую и несчастную страдалицу Анну.

«Помрёшь – отдохнёшь, говорится. Призовут тебя к Господу и скажут: Господи, погляди-ка, вот пришла раба твоя, Анна... А Господь взглянет на тебя кротколасково и скажет: знаю я Анну эту! Ну, скажет, отведите её, Анну, в рай. Пусть успокоится... Знаю я, жила она очень трудно... очень устала... Дайте покой Анне...»

Каким миром навевает на душу от чтения этих слов! Как спокойно, благодушно должен себя чувствовать имеющий такую веру. И благодушие это – не признак мещанского счастья. Лука себя называет странником, ибо, по его словам, и «земля-то, говорят, сама странница...» При вере такой все недоумения успокоены, вопросы – разрешены, и самый большой для всех нас – вопрос о страданиях, облечён в самую светлую форму... И наоборот – без веры всё темно и ужасно тяжело.

Права Татьяна⁴, сказавшая, что «кто не может ни во что верить, тот не может жить... тот должен погибнуть».

Если Чехов только под конец своей жизни дошёл до сознания, что в вере у человека – якорь спасения, если М. Горький этого коснулся в ранних своих произведениях лишь отчасти, то современная, новейшая беллетристика в громадной своей части, констатирует тот факт, что вопросами веры наши современники заняты серьёзно, к ним обратились своим сердцем и вниманием и что в разрешении их они полагают великий смысл, настоятельную нужду⁵.

Даже Леонид Андреев, во всех своих произведениях проводящий упорное и самое последовательное богоборчество, постоянно в то же время сбивается на признание Бога, на требование веры в Него. Он то выдвигает какого-то «Сына вечности, служащего в душе каждого из людей и дающего им и эту нежную душу, и мысль, и самую жизнь» («К звездам»); то свидетельствует, что «Он (Христос) – последняя надежда, последнее утешение» для народа и что восстающие против Него, на борьбу с Ним, погибают («Савва»); то над человеком поставляется господином и вершителем судьбы его «Некто в сером, именуемое Он», – нечто в пантеистическо-мистическом духе («Жизнь человека»). В повести «Дни нашей жизни» Л. Андреев от имени одного поручика настоятельно предлагает говорить о Боге» и требует ответа на вопрос: есть ли Бог?

Его пьеса «Мысль» – это отходная для отвлечённой мысли. Только с писательским талантом можно так ярко изобразить, как рассудочная мысль доводит до своего логического конца до сумасшествия, до лишения счастья себя и других.

М. Горький, всем своим писательством отрицавшийся религии, в одной из последних своих повестей «Исповедь»⁶ заговорил устами разных персонажей её иначе... «Вера, – по словам некоего странника, – великое чувство и созидающее»; по словам одной девушки, «не видя Бога – жить нельзя», а по признанию другой несчастной женщины, «не видя Бога и людей нельзя любить». По словам Горького, «многие ищут Бога» или Христа; и сам герой его повести – Матвей есть самый типичный богоискатель⁷.

От беллетристики обращаясь к публицистике и философии нашей русской, мы и здесь находим такой же громаднейший интерес к вопросам веры, возложение на последнюю упования к разрешению жизненных проблем. Переход от марксизма к идеализму уже совершился. «Проблемы идеализма» захватили всеобщее внимание и теперь уже они в достаточной степени уяснены и разрешены с успехом для идеализма. Интересы к вопросам веры и религии стали настолько сильны и серьёзны, что их считают нужным констатировать уже люди, ещё не так давно стоявшие к ним спиною и их игнорировавшие. «После долгого периода вражды и забвения или легкомысленного отношения к старым истинам (т.е. веры и религии ), человечество вновь начинает прислушиваться к их голосу. И это тем более, что область, в которую вступил теперь человеческий дух, становится всё неприступнее, а холод и тоска охватывают его всё больше и больше; жизнерадостность материального довольства, надежда на бесконечный прогресс и вера во всемогущество позитивной науки всё больше колеблется; первоначальное увлечение новой религией разума и опытного знания прошло, не дав человеку ответа на коренные вопросы бытия»⁸. В другом месте читаем: «Воспитанное на современной науке человечество... теперь ищет религиозную базу для научного мировоззрения, без которой последнее никогда не будет цельным и удовлетворительным»⁹.

Достаточно указать на В.С. Соловьева, князей Трубецких, Николая и Евгения, на Новгородцева, Лосского, Булгакова, Лопатина, Бердяева, Мережковского, Аскольдова, А. Введенского и многих других, чтобы их именами в заключение охарактеризовать направление современной нашей философии. Всё оно развивается в направлении к примирению с верой, к соглашению последней с разумом, к выявлению её жизненного значения, к показанию и обоснованию бессмыслицы жизни без неё.

«Вера, – писал кн. С. Трубецкой, – т.е. сознание смысла жизни и высшей достойной цели бытия, признание Бога, Которому служишь, нужна личности, в которой скотство не заглушило духовной жизни. Она нужна сильным и слабым. Даёт им норму жизни и ставит им цель, для которой стоит жить».

Остаётся ещё добавить, что такой ревностный марксист, как Луначарский, и он невольно признаёт, что «не нуждается в религии – узкий эгоист, нигилист в худшем смысле этого слова», что «должен быть Бог живой и всемогущий».

Франция – страна неверия. И что же происходит там в последние десятилетия? Характерной чертой современной французской философии является искание религиозно-философского синтеза, который мог бы удовлетворить духовные запросы целых личностей. Та же самая религиозно-философская проблема является господствующей как в публичных лекциях, так и в учёных дебатах и в статьях светских журналов, которые лучше всего отражают течение общественного мнения. Даже в таком учреждении, как Ecole libre des Hautes Etudes sociales¹⁰ целый ряд лекторов, каждый с точки зрения своих специальных научных занятий обсуждает всё ту же тему. Помимо этого – организуются серии лекций на тему «Падение материализма в современном мнении». Самое слово «материализм» стало пользоваться дурной репутацией; напротив, свобода, интуиция, вера, преобладание интересов этического характера, утверждение в человеке божественного начала – всё это весьма интенсивно и жизненно трактуется. Только в религии начинают во Франция видеть спасительницу – от всех бед и тяжестей жизни.

И в какой сильной степени развиваются там мистицизм и суеверия?! В Париже имеются громадные магазины, специально торгующие книгами и манускриптами по тайным наукам (магии, чародейству, демонологии, астрологии, алхимии, герметизму, каббале, магнетизму, спиритизму, мистицизму, теософии), имеются специальные издания, каждую неделю выходят новые каталоги. Здесь имеются также общества, преследующие какие-то оккультические цели. Чем вызвано всё это? Очевидно, всё той же духовной потребностью или вернее – неумением удовлетворить эту потребность, которая побуждает людей к религии.