Поучение воспитанникам Владимирской семинарии при начале нового учебнаго1883–1884 года. (25 августа 1883 г.)

Помолившись Господу Богу о ниспослании вам благодатной помощи в вашей нравственной жизни и в ваших учебных занятиях в новом начинающемся году, не хочу миновать своего начальнического долга напутствовать вас, любезные воспитанники, некоторыми сердечными моими советами и внушениями. Прошу выслушать их не как обычное и для формы совершаемое словоговорение, а как самое искреннее и горячее желание моего сердца, сочувственно заинтересованного вашими успехами и в нравственном и в учебном отношении. Не буду утомлять вашего внимания долгими рассуждениями о том, что вам следует хорошо учиться и еще лучше вести себя в нравственно-религиозном отношении, – это вы без меня ясно понимаете и очень хорошо знаете. Но хотелось бы выдвинуть для вашего внимания те основные качества и свойства душевные, при которых только и возможен и учебный и нравственный успех ваш, и которые, следовательно, иметь или приобрести вам неизбежно нужно.

Первое из этих качеств есть терпеливость и выносливость. Оно есть такое направление воли и характера, когда человек не хитрит и не лукавит, чтобы только уклониться и избежать препятствий, неотвратимо стоящих на пути к предположенной им цели, а мужественно идет им на встречу и умеет преодолевать и раздвигать их собственными и так сказать честными напряжениями своей воли. Что это драгоценное качество, столь нужное и во всяком деле, какое ни задумал бы человек, преимущественно нужно в вашем учебном деле, это не трудно разъяснить и доказать примерами. Есть тысячи дел и предметов, которые люди могут обделывать подставными силами и приобретать на чужой так сказать счет, т. е. без нагнетания своей личности и без напряжения своей воли. Иное можно купить на деньги, иное выпросить у друга и благожелателя, иного можно достигнуть хитростью, ласкательством и даже обманом, иное можно получить сверх чаяния при неожиданном каком-нибудь стечении благоприятных, но независящих от нас обстоятельств, – и т. п. Но знания и сведения научные, – эта цель нашего пребывания в школе, – имеют два такие качества, при которых ничтожны и бессильны оказываются все вышеприведенные способы для их приобретения. Первое качество то, что их ни упросить, ни умолить, ни чем-нибудь подкупить нельзя, чтобы они сами зашли как-нибудь в голову к человеку, а он бы лежал на боку, да занимался какими-нибудь приятностями. Сколько бы нашлось людей, которые не пожалели бы тысяч, чтобы по первому желанию своему сделаться учеными и сведущими. Но этого нельзя, и не бывает. А второе качество то, что для приобретения знаний основательных и обильных требуются не просто только усилия собственные, но большие собственные усилия. Если бы не это второе обстоятельство, то сколько бы нашлось даровитых и способнейших людей, которые в то же время были и ученейшими; но этого, как вам конечно известно, тоже очень часто не бывает. Первое качество знаний особенно должны иметь в виду те из вас, которые небогатыми наделены способностями от природы; а второе – те, которые не могли бы пожаловаться на скудость своих дарований, но страдали до сих пор ленью и беспечностью. И тем и другим, значит – всем вам оказывается необходимою та терпеливая выносливость, та настойчивость и неослабность в труде, о которой я сказал выше. До тех пер, пока мы не увидим и не найдем в вас этого качества и сами вы не будете его ощущать в себе, до тех пор ни вам, ни нам нечего ожидать от вас. Только понапрасну будет убиваемо ваше учебное время, и будет только один грех и срам с вами. Срам – потому, что вы будете выходить от нас недоучками; а грех – потому, что при недостатке усердия и при лености вы не спасетесь от искушения восхищать себе учебные права разными уловками и хитростями, а в случае неудачи их будете малодушно вопить и жаловаться на учительскую якобы суровость и притеснения. А отсюда возникают тысячи неприятностей. Слова два лишних следует прибавить для тех из вас, которые чувствуют себя не неспособными и может быть даже даровитыми людьми. У таковых есть привычка работать слегка и так сказать на бегу, в расчете на свои способности и на свой природный смысл, – а из этой привычки слагается и живет по преданию в школах чрезвычайно неверный и презрительный взгляд даже и на трудолюбивых и усидчивых воспитанников. Я знаю, что клеймятся они разными обидными прозвищами тупиц и зубрил, или же унижается характер и цель их трудолюбия и завистливо сводится на то, якобы они хлопочут только о хороших баллах и о высшем месте пред товарищами, – что-де весьма унизительно для человека мыслящего и развитого. Все это чрезвычайно ошибочно, неверно и неосновательно. Я недаром указал вам на то второе качество знаний и прочного научного образования, что оно приобретается не просто с усилиями, но с большими усилиями для всех и каждого, не исключая и способных, и даровитых. Ведь область знаний не есть какое-нибудь неширокое поприще, точно обозначенное осязательными какими-нибудь и для всех видимыми границами и пределами, до которых дошел человек, и больше ему идти не куда, он вполне научный и знающий человек. Наука и знание, – ведь это такая безграничная ширь и даль, что чем человек способнее и даровитее, тем он быстрее должен бежать и усидчивее работать, чтобы сколько-нибудь посерьезнее удовлетворить в себе благородную человеческую жажду знания. Один из величайших ученых сравнивал область знаний с океаном и свои знания, и работы научные такими считал ничтожными, что называл их лишь собиранием раковин на берегу океана. Какой же способный и даровитый человек имеет право сказать, что ему не о чем много хлопотать и усидчиво надрывать себя, а только стоит присесть, – и предстоящее ему дело будет сделано? Даже, если взять какую-нибудь очень неширокую и вполне ограниченную и определенную область знаний, напр. ваш учебный курс; то, чтобы вполне усвоить и тщательно изучить его, – потребны непрерывные и притом самые напряженные усилия для самого даровитейшего и способнейшего юноши. Не думаю, чтобы нашелся из вас столь тупой и самомнительный самохвал, который бы сказал про себя, что он вполне хорошо изучил языки, безупречно знает математику, в совершенстве обладает историческими сведениями и т. д. А если нет, то в чем же полагать заслугу и молодечество даровитого ученика, и на чем основано его издевательство над менее способными товарищами? Решительно ни на чем! Те по крайней мере делают свое дело по мере отпущенных сил, и, следовательно, безупречны; а он чем имеет право гордиться? Если, конечно, дело свести на то, чтобы кой-как сносно приготовить урок, и при снисходительности наставника получить от него похвалу; то, разумеется, способному ученику это всегда может удаваться. Но это по истине будет для него унизительно. Но пусть-ка он вздумает изучать уроки вполне основательно, не рассчитывая ни на какую снисходительность наставника, – и он тотчас же увидит, что корпеть, работать и зубрить ему также необходимо, как и всякому остальному. А ведь основательность и полнота знаний только и дает им цену. Значит, одно только близорукое и незрелое ребячество может похваляться тем, что оно-де не зубрит, а учится играючи – и все же успевает. Столь же неосновательно и даже прямо неблагородно унижать трудолюбие прилежных товарищей разными предположениями о корыстном искательстве с их стороны одних учебных преимуществ и о мелкой гоньбе только за удовлетворительными баллами. Что говорить, бескорыстное искание научных знаний вещь превосходная; но ничего унизительного нет и в том, если человек усердно занимается своим делом, не чуждаясь и практических каких-нибудь расчетов, и целей. Надежда получить должное за свое трудолюбие есть вполне законная и естественная надежда. Да едва ли и найдется какой-нибудь человек, который мог бы обойтись без всяких внешних побуждений в своей деятельности. Не нужно напускать на себя ничего лишнего и сверхдолжного. А эти похваляющие себя за бескорыстное и самостояльное стремление к знанию ученики разве не рассчитывают, что их направление и отношение к науке будет оценено если не теперь, то после, если не у нас, то в других школах, куда они может быть себя направляют? Вообще подозрительны нападки на усидчивость и трудолюбие, проявляющееся в обыкновенной и узаконенной так сказать школьными порядками форме. Едва ли не всегда в этих нападках скрывается порядочная доля скрытой зависти к товарищеским успехам, и без сомнения всегда большая доля сомнительности и мелкого педантизма. Нет, нет! Гораздо проще и натуральнее всем вам, господа, иметь в виду то свойство зрелых и прочных знаний, что приобретаются они лишь усиленным трудом, и, следовательно, всем вам без исключения надлежит быть в одинаковой степени усидчивыми и терпеливо настойчивыми в ваших учебных трудах. Вот тогда только и можно будет назвать вас истинно дельными и зрелыми учениками, а не верхоглядствующими школьниками и недоучками.

Второе качество, долженствующее быть фундаментом вашей жизни в школе, и без которого невозможны никакие ваши успехи, это послушание и повиновение вашим руководителям, наставникам и начальникам. По-видимому, послушливость есть качество, не имеющее положительного содержания, есть нечто отрицательное, а потому и не высокоценное. «Делай все не сам по себе, учись не по-своему, распоряжайся временем не по собственным соображениям, даже выбирай квартиру, друзей, компаньонов не по своему вкусу», во всем этом, по-видимому, нет никакой личной заслуги. Казалось бы, гораздо ценнее и выше следующие правила: «учись ходить без чужих помочей, умей сам себя устроить, определяй самостоятельно и свободно, что тебе нужно и не нужно, что полезно и вредно, вообще живи своим, а не чужим умом, как ребенок и недоросль»? А между тем послушание искони веков считалось величайшею добродетелью, и притом не монастырскою только и монашескою, а общечеловеческою, и я не без особенных оснований вменяю вам ее в непременную и священнейшую обязанность. Во-первых, не нужно спутывать понятия. Послушание не есть механическое, тупое и идиотское житье по чужой воле, а сознательное и свободное принаровление своей воли к чужой по доверию к ней или по уважению и любви, или просто по чувству долга и по складу самой жизненной обстановки, в которую мы поставлены провидением; а потому и для послушания требуется столь же уменье и опытность, сколько и ум. Недаром говорится, что несговорчивее и упрямее всех бывают глупцы. Выходит, что послушание не есть собственно отрицание своей воли и ума, а напротив есть практика этих способностей, есть ближайшее их приложение. Во-вторых, не нужно упускать из виду цель, какую всегда имеют, когда требуют послушания; а эта цель в том и состоит, чтобы со временем человек умел жить не чужим, а именно собственным умом и произволением. Лучше, говорят, жить своим, а не чужим умом. А что, если этот ум еще не зрел, если есть опасность, что он уклонится от истины, и если испортится от сего самая способность основательно различать добро и зло, полезное и вредное, благовременное и преждевременное и т. д.? Поступил по своей воле самый первый родоначальник своеволия – диавол, и что из сего вышло? Поступил по своей воле и наш прародитель в Едеме, – и что из сего вышло? Живут и теперь тысячи людей в своем необузданном привольи, – и что хорошего из этого выходит? В-третьих, не нужно забывать, что в человеческой природе уже само-собой заложено много растлевающих и дурных начал, которые мешают людям идти прямой дорогой к истине и добру, которым не следует давать роста на свободном просторе, а следует их томить, ослаблять и исторгать, и притом, чем раньше, тем лучше, чтобы борьба с ними не оказалась опозданною и потому безуспешною. Опыты исторгания дурных начал в человеке и направления его на прямой путь истины и добра и суть опыты послушания, опыты подчинения своей личной и отдельной воли другой высшей и более авторитетной и законодательной воле. По всем этим основаниям послушание общеобязательно для всех решительно людей, и притом в такой степени, что чем менее человек учился слушаться и чем менее опытен в послушании, тем менее за ним можно признать прав на самостоятельное пользование своей свободой; потому что тем более для него настоит опасности злоупотребить своей отдельной и личной волей. Вот на каких общечеловеческих и непоколебимых основаниях я приглашаю вас к послушанию! Выше говорилось мною о трудности и многотрудности вашего учебного дела, для приобретения основательных и прочных знаний в школе; а где приходится иметь дело с трудностями, там особенная нужда есть и в послушании; ибо что трудно, того большею частию и не хочется. А для послушливого человека потому-то и обеспечен успех в преодолении трудностей, что он умеет делать и то, что ему самому не хочется, а что ему повелевается от других. Если бы все были послушны, то были бы все и трудолюбивы, а вследствие этого и все более или менее успешны. Без первого не может быть ни второго, ни третьего. Так оно и случается с вами на самом деле. Не потому, например, вы слабы бываете в классических языках, что они трудны; а потому, что сами-то вы непослушны и самопроизвольно напеваете себе об их бесполезности и неприложимости. Точно так и математика, собственно, не по трудности и отвлеченности своей бывает для вас камнем преткновения, а потому большею частию, что по лени и непослушанию не хотите вы поднять или сдвинуть этого камня или перескочить чрез него трудолюбием. Точно также ваша неумелость, слабость и неопытность в сочинениях всего больше зависит не оттого, что это дело само по себе не легкое, а оттого, что вы не слушаетесь нас, чтобы приниматься за них как можно раньше до срока подачи, и чтобы больше ломать над ними голову. Так и во всем остальном; где нет послушания и терпеливого труда, там нет и успеха. Здесь опять следует мне сделать примечание о так называемых самостоятельных тружениках из вашей братии, развивающих себя не обычным путем школьного трудолюбия и изучения положенных семинарскими программами учебных предметов с их баллами и ответами наставнику и прочими, по их горделивому взгляду, мелочами; а путем неофициального изучения и секретного чтения книг с установившеюся за ними репутациею дельных, современных и развивающих книг. Ах, как не желательна и опасна такая самостоятельность в учениках, и как она дешево стоит в сравнении с самым простым послушанием и с самою обыкновенною аккуратностью иного ученика в его занятиях его прямым и ближайшим делом. Пусть ответят мне чистосердечно в своей совести эти самовольные развиватели своего юного ума по неположенным, а может быть даже запретным книгам, страдает у них, или нет, их ближайшее и прямое дело изучения учебных предметов? Разумеется страдает и даже очень! Ведь, чтобы прочесть со вниманием и усвоить какую-нибудь солидную книгу, не имеющую связи с учебными предметами (о недозволительности чтения пустяшных книг у нас и речи нет), для этого надо затратить очень и очень немало свободного времени; а где его взять прилежному и исправному ученику? У него почти вовсе его нет. Вот и пойдет урезыванье от урочного времени изучения обязательных наиважнейших предметов, и пойдет вообще беспорядок. И представьте, что ученики, отринувши священную обязанность послушания начальству и повиновения узаконенному долгу ученическому, все наложили бы на себя произвольный обет самостоятельного развивания себя вышеозначенным самодельным способом; – во что бы тогда обратилась школа? Ее пришлось бы просто закрыть! Но этим еще не исчерпывается все зло, которое происходит от непослушливого самообучения и саморазвивания учеников по недозволенным и секретным источникам в школе. Суть зла в том, что вместо саморазвития может выдти саморастление юных годов. До чего тонок, сладок и скрыт может быть яд в иной действительно ученой и серьезной книге, вы и представить себе не можете. Вас обольщает и манит к себе собственно оригинальность, свежесть и независимость мыслей в иной книге, и чем сильнее она идет в борьбу с известными установившимися нравственными, догматическими и социальными истинами, тем сильнее хочется и обязательнее кажется прочесть ее человеку, сознающему кое-что умное и в своей голове. Это очень понятно и до некоторой степени естественно. Но можете ли вы поручиться за себя, что прочтете эту книгу с независимой и зрелой критикой, сумеете выделить в ней добро от зла, истину от лжи? Напротив, не повлечет ли она вас за собою неудержимо, так что все в ней будет казаться чистой истиной и откровением свыше, и не засорит ли она ваше сердце и ум различными плевельными семенами, которые взойдут разумеется лучше всякого доброго семени и быстро принесут плод по роду своему. Вот почему лучше и безопаснее всякому учащемуся мальчику и юноше, закрывшись щитом послушания начальству и повиновения долгу, ограждать себя от искусительных и ядовитых стрел запретного чтения, и заниматься усерднее прямым своим делом, хоть не так может быть интересным и заманчивым, но несравненно полезнейшим! Не полагаете ли вы, что, запрещая известного сорта книги, мы, по кажущейся вам отсталости и замоторелости в своих традиционных убеждениях, считаем все сплошь тьмою и непотребством в этих книгах, и с боязливою брезгливостью даже не велим никому и дотрогиваться до этих книг. Эта была бы смешная и наивная ошибка с вашей стороны. Неблаговременным, поймите вы это, только преждевременным и недосужным считаем мы для вас чтение таковых книг. Созрейте, выучитесь и вырастите сначала, тогда все можно и даже должно будет вам читать. И к тому времени, когда это случится с вами, появятся тысячи новых, интереснейших и мудрых книг, пред которыми негодною, пожалуй, ветошью будет казаться то, чем вы теперь обольщаетесь и ради чего губите свое невозвратимое ничем учебное время. Одним словом, будьте более послушны нам, и вы ничего не проиграете от этого в учебном и умственном отношении. Что же касается области нравственных ваших деяний, то сколь необходимо здесь послушание с вашей стороны, об этом, кажется, и рассуждать нет нужды, как о деле очевидном. Сдесь шагу нельзя сделать без послушания, ибо всякое нравственно доброе деяние по существу своему есть ни что иное, как опыт подчинения нашей косной и ленивой на все доброе воли закону и воле Божией. Этот закон и воля Божия в вашем ученическом и ежедневном быту начертана для вас до мелких подробностей в нарочито составленной для вас инструкции нравственных правил. Прочитайте со вниманием эту школьную свою инструкцию и сравните ее с общехристианскими предписаниями, – и вы увидите, что по духу и сущности своей это одно и тоже. Поэтому то мы и настаиваем столь сильно на вашем послушании, что без него вы, собственно говоря, не можете быть нравственны. Иначе сказать: постольку вы и нравственны, как учащиеся воспитанники, поскольку нам послушливы, и наоборот – поскольку растет и развивается в вас самость, строптивость и непокорность, постольку умножаются в среде вашей и случаи дурных деяний. Это, к сожалению, известно нам по горькому опыту. Сдесь у меня есть опять повод сказать несколько нарочитых слов о вашей самодельной морали и самомечтательных планах и надеждах жить гораздо лучше без инструкции, чем под ее нажимом и при наших взысканиях за ее нарушение. От вас же самих мне случалось слышать в откровенных беседах (к слову сказать – опыты этой откровенности вашей мне очень приятны, и только радовать меня могут), что многое нежеланное и непохвальное, что вы сами называете таковым, и что мы в вас усиливаемся искоренить, ослабело бы на половину и даже прекратилось бы само собою, если бы сняты были всякие запрещения и дана бы вам была свобода руководиться в нравственной жизни соображениями и побуждениями. Отчего же это так? спрошу я вас. Если и вы и мы считаем что-нибудь непохвальным и небезвредным, что же обидного и стеснительного для вас в наших запрещениях и взысканиях относительно этого непохвального и вредного? Каким образом, при совпадении наших общих желаний и взглядов, является такое распадение в ваших деяниях и поступках? Это что-то подозрительно, и какая-то фальшь слышится в ваших заявлениях. Приходится думать, что вы на зло начальству способны делать кое-что не надлежащее. А если это так, то разве можно считать искренним и серьезным заявляемое вами якобы свободное отвращение ко всему неодобрительному? Я намекаю собственно на такие деяния, неодобрительность и нежелательность которых нужно понимать, разумеется, не в безусловном отношении, а только в дисциплинарном и уставно-семинарском; сюда относится наприм. табакокурение, неблаговременное шатанье неуказанным путем из корпуса или из квартир, небрежливое равнодушие или нарочитая небрежная шаловливость по отношению к казенным принадлежностям, противоуставное распоряжение учебным и неучебным временем, и много кой-чего подобного наберется. Так вот вы и говорите, как я слышал: «пусть снят будет запрет на табакокурение, и оно сократится на половину, а со временем и вовсе прекратится. Пусть свободнее будут входы и выходы из общежития, – и случаев секретного убеганья по разным надобностям в неположенное время не будет. Пусть щедрее и невзыскательнее будет начальство к вещам и предметам, назначаемым для пользованья учеников, – и они будут вежливее, добросовестнее, аккуратнее и бережливее к этим вещам и предметам и т. д.». Но не говоря уже о том, что такие соглашения и уговоры нам с вами не пристали, а нас бы за них имели право сильно осуждать, – что за ручательство такое особенное и что за основание имели бы мы надеяться, что непременно так и будет, как вы изображаете? А где же будет ваше послушание, которое, как мы видели, есть корень всякого добронравия? И можно ли рассчитывать, что человек, который не хочет слушаться и не умеет повиноваться чужой высшей воле, сам отлично хорошо управится с своей юношеской волей? Ни в каком случае! Только одному праведнику, т. е. известному и опытному бойцу добра, закон не лежит (1Тим. 1:9), и он обходиться может без всяких уставных указаний и приказаний. А вам еще надо подождать до этого. А если вам так любезна свобода и столь заманчивым, и привлекательным представляется жить в школе совершенно, как дома; то вы этого легко можете достигнуть, но опять-таки под условием послушания. Когда мы увидим, что вы считаете обязательным повиноваться нашим распоряжениям и делаете искренние опыты этого повиновения; то увидите и вы, как постепенно будет слабеть наша требовательность, а возрастать снисходительность и непринужденность в наших взаимных отношениях, и наконец вы почувствуете себя совсем на свободе. Дай-то Бог и вам и нам дожить до этого!

Я должен окончить свою беседу с вами указанием еще на одно наивысшее качество, от которого самым решительным образом зависит все то доброе, к которому я вас приглашаю и которое должно венчать и ваше терпение, и ваше послушание, – это богобоязненность или страх Божий. В нем-то и скрывается та могучая сила, которая вдохновляет человека на все добрые подвиги, в том числе и на учебные, и дарует ему способность отрешаться от своей греховной самости и подчинять ее долгу и закону; так что неуклонно терпеливым и трудолюбивым, и вполне послушным и благонравным и может быть только тот, в ком есть искра страха Божия. С этой искрой человек все делает для Бога и как бы пред очами его, и потому не замешивает в свою нравственную деятельность никаких личных самолюбивых и страстных отношений к людям; и потому далее – дурны ли хороши ли эти люди, по его личному наблюдению и вкусу, но если они его начальники, – он считает беззаконным и грешным выходить из подчинения им, а тем более восставать против их начальственных прав, когда они по долгу и совести своей усиливаются вести его к добру, хотя и не тем может быть путем, какой желателен для его личной воли и для его самолюбия. Вот вы признаетесь мне, что многое, и по вашему сознанию не желательное, делается между вами потому лишь, что оно запрещено, по одному значит молодечеству и школьному удальству. Но если бы был во всех вас страх Божий, то разве могло бы образоваться и долго держаться среди вас такое упорство? Ведь не столько перед нами грешите вы во всех случаях своего упорства и непослушания, сколько пред Богом; ибо не из наших личных прихотей истекают все наши распоряжения и приказания, а исходным началом своим имеют ту же волю Божию, которой угодно, как и нам, чтобы вы творили одно только доброе и благонравное. А что сказать о тех ваших проступках, которые гораздо уже поважнее простых дисциплинарных промахов, и которыми, я знаю, искренно и сильно гнушаются лучшие ваши товарищи? Зачем случаются эти проступки, и даже в немалом количестве? Отчего так слаб и труслив ваш товарищеский нравственный суд над дурными личностями из вашей среды? Отчего эти личности оказываются некоторой злой деспотической силой, от которой робко уклоняется и прячется невинная скромность и добронравие ваших избранников и первенцев в нравственном отношении? Причина одна – это недостаток страха Божия в вашей массе и толпе. Если нельзя избежать, чтобы в вашей многолюдной семье, как и во всякой, не было уродливых особей; то можно желать и требовать от вас, чтобы эти уродливости были исключениями, чтобы не оне, а благонравные и приличные воспитанники сообщали преобладающий характер вашему ученическому обществу, чтобы в нем не находило товарищеской поддержки и сочувствия и не оставалось безнаказанным ничто дурное, противозаконное, срамословное, грубое и невежественное. Для этого вовсе не требуется, чтобы безукоризненные товарищи доносили и выдавали, так сказать, с поличным своих немощных и шатающих в нравственном и учебном отношении товарищей в руки начальства; это было бы конечно не любовно и не по-товарищески, и испортило бы ваши непринужденные и откровенные отношения между собою. Но требуется ваше деятельное, хоти домашнее и неофициальное, но сильное нравственное давление друг на друга, могущее с полным успехом заменить все наши карательные и исправительные меры. Возможно же это тогда, когда укоренится и разрастется в нас самих нравственно-богобоязненный элемент, так что вам самим будет претить все непотребное и неблагообразное, а испорченным вашим товарищам будет рискованно и стеснительно решаться на свои привычные деяния и ими оскорблять ваше нравственное, эстетическое и религиозное чувство. Среди целомудренных и невинных – неудобно нескромное и срамное слово. Среди занятливых и трудолюбивых – невесело и неловко ленивцу. Среди честных – особенно постыдно посягательство на чужую собственность. Среди скромных – невозможно буйство, и т. д. О если бы святое семя страха Божия уцеломудрило вас всех и образовало из вас крепко-нравственное юное общество! Какое бы прекрасное открылось бы тогда зрелище в нашем учебном заведении, и как быстро пошло бы в нем все к лучшему и лучшему! Помогите вам Господь Бог! Аминь.