Марина Мнишек

…Усмотрили есмя и улюбили себе…

ясневельможную панну Марину с

Великих Кончиц Мнишковну, вое-

воденку Сендомирскую, старостенку

Лвовскую, Самборскую, Меденицкую…

Слова грамоты Лжедмитрия І.

С утренней зарёй 2 мая 1606 года москвичи были уже на ногах, и первые лучи восходящего солнца осветили несчетные толпы народа, теснившегося по всему пространству от Флоровских (Спасских) ворот в Кремле до Можайского въезда в Москву. В то же время, по обеим сторонам этого пути, окаймленного любопытными, устанав­ливались тысячи конных и пеших стрельцов, однообразно одетых в красные суконные каф­таны, с белыми перевязями и вооруженных длин­ными ружьями с красными ложами. Сгущаясь более и более, к самому Можайскому въезду, толпы почтительно раздавались здесь перед одним из распорядителей происходивших приготовлений, человеком коренастым, из себя смуглым, и заметным по большой бородавке на щеке, под самым глазом. Этот человек, одетый очень просто, но постоянно окруженный десятком всадников в богатом наряде, суетливо разъезжал верхом, лично размещал 200 польских гусар с белыми значками на красных пиках и то и дело поглядывал на Можайскую дорогу, где, в расстоянии ружейного выстрела от столицы, виднелись новые толпы и красовалось над самой Москвой-рекой, что-то вроде замка. По приве­дении всего в надлежащий порядок, человек с бородавкой глянул еще раз на Можайскую до­рогу, и, повернув коня, поскакал к Кремлю, сопровождаемый теми же всадниками и тем же оче­видно всеобщим почтением.

Этот человек с бородавкой был никто иной, как сам царь московский, – загадочный Расстрига, может быть, действительно, Гришка Отрепьев, а может быть вовсе не самозванец, вовсе не Лжедмитрий как называет его история. Благо­даря столько же покровительству польских иезуитов, сколько личной своей смелости и особенно бородавке под глазом, поразительно напоминав­шей царевича Дмитрия, младшего из сыновей царя Ивана Грозного, Расстрига необычайно счастливо умел расположить в свою пользу массу русского народа, быстро прошел трудный путь от Польши до Москвы, сорвал венец Мономахов с головы Годунова II – и дерзко сев на троне русских царей, нетерпеливо ждал прибытия из Польши нареченной невесты своей, к чему «нача уготов­лятися со всякими поспехами, которые бы нечто являли, яко бы он выиграл Россию»¹. Эта невеста, ясновельможная панна Марина с Великих Кончиц Мнишковна, прелестная и знатная полька, сумевшая предпочесть множеству красивых магнатов, искателей её руки – ничтожного и невзрачного искателя русского престола, – невеста, уже осыпанная дарами страстно влюбленного в нее жениха и давно снедаемая жаждой честолюбия, была теперь у своей цели, стояла в великолепных шатрах над Москвой-рекой, казавшихся издали красивым замком, – и жадно впивалась глазами в стольную Москву, расстилавшуюся как на ладони у ног своей будущей повелительницы. Её то, счастливую Марину, готовился торжественно встретить царь московский, и вот почему устанав­ливались шпалерою конные и пешие стрельцы, вот почему толпился за ними любопытный народ. Наконец каждый занял указанное ему место, толпа, видневшаяся на можайской дороге, заколыхалась, и загудели все московские колокола, грянули пушечные выстрелы, загрохотали стрелецкие барабаны; царская обрученница двинулась от становых шатров к Москве.

Шествие открывалось тремястами гайдуков, ко­торые играли на флейтах и били в барабаны. За гайдуками ехало до 1000 человек думных людей, бояр и дворян, вооруженных луками и стрелами. За ними следовал польский конвой царя московского, игравший на трубах и литаврах, далее – гусарский конвой воеводы сендомирского, отца царской невесты; наконец родственники невесты, все на турецких конях, сбруя которых блистала серебром, золотом и драгоценными каменьями. Потом 12 великолепно одетых конюхов вели под уздцы 12 верховых коней, только что подаренных невесте женихом и убранных в богатые чепраки и седла с золотыми удилами и серебряными стременами, покрытые дорогими попонами из барсовых и рысьих мехов. Непо­средственно за тем 12 серых в яблоках жеребцов везли другой подарок жениха невесте – огромную карету с серебряными орлами царского герба, снаружи вызолоченную, а внутри обитую красным бархатом и парчовыми подушками, унизан­ными жемчугом. В этой карете, на особом стуле, устроенном в виде трона, сидела сама Марина, имея перед собой одну из своих дам, старостину Сохачевскую. Подле кареты ехал на превосходном аргамаке, отец Марины, воевода сендомирский, одетый в багряно-парчовый кафтан на собольем меху, и блиставший шпорами и стреме­нами из литого золота с бирюзовыми накладками; тут же шли по обеим сторонам, в зеленых бархатных кафтанах и алых суконных плащах 6 лакеев невесты, а несколько поодаль – две сотни царских немцев-алебардщиков в фиолетовых кафтанах, различавшихся между со­бою красными или зелеными бархатными выпуш­ками и камковыми рукавами тех же цветов. Карету конвоировала сзади сотня царских копьеносцев, одетых в бархатные каштановые плащи с золотым позументом и вооружённых берды­шами с золотым царским гербом, древки которых были обтянуты красным бархатом, усеяны серебряными гвоздиками, увиты серебряной прово­локой, и украшены золотыми кистями. В тылу копьеносцев, 8 белых лошадей, окрашенных от копыт до половины тела красной краской, везли путевую карету Марины, обитую снаружи зеленой, а внутри красной парчой, с четырьмя стульями в богатой золотой оправе; сбруя на лошадях была красная бархатная, с серебряными вызоло­ченными застежками, а на козлах сидел возница в зеленой шелковой ферези. За путевым экипажем Марины, теперь пустым, следовала третья карета, запряженная 8-ю белыми лошадьми и занятая гофмейстериною Марины, с тремя другими дамами; потом ехало еще 13 парадных карет и не­сколько открытых линеек, украшенных затейливой резьбой и обитых то красным, то черным бархатом с золотыми позументами. В тех и других экипажах была размещена остальная свита невесты, и все они, щеголяя роскошной упряжью в шорах, управлялись возницами то в алых атласных ферезях, то в черных камчатных жупанах. Поезд заключался путевым конвоем Марины, – отрядом всадников в панцирях и полном вооружении, с хором музыкантов на трубах и флейтах². Достигнув городской черты, шествие приостановилось: здесь, у въезда в Мо­скву, посадские люди, повинуясь предварительно изъявленной царской воле, поднесли гостье приветственную хлеб-соль, после чего царская невеста, с той же торжественностью продолжала следовать к Китай-городу. «А как пан Юрий с своею дочерью, с панною Маринкою, въехали в Китай-город в никольские ворота, и Расстриге Гришке бысть радоста велия; велел в те поры по накрам и по литаврам бити, и в трубы тру­бити в разные, и в сурны играти во многие. И ехал Сендомирской с панною Маринкою площадью гораздо тихо, а в те поры, для прелести, игра была многая немирная до тех мест, как вошли в Кремль город, а на Фроловских воротех по тому ж была игра в музыки, постав­лены были под накры и под сурначе многие трубы, от Никольских ворот ко Фроловским воротам, подле церквей. А у Сендомирского воеводы, у Юрья Мнишка, и у дочери его панны Маринки, в полку Литовские люди, и Поляки и Люторы, и иные многие, тако ж играли едучи, били по накрам и по литаврам, и в трубы, и в свирели, и в венгерские дуды, и в рожки, и в иные многие игры Литовского и Польского обычая играли»³. На мосту у Спасских ворот – теперь не существующем – невесте громогласно отдали честь 50 барабанщиков и 50 трубачей, «которые – говорит очевидец Паерле – производили шум несносный, более похожий на собачий лай, нежели на музыку, от того, что барабанили и трубили без всякого такта, как кто умел»⁴. И Марина, проехав шпалерою турков, арабов и персов с одной стороны и двух жолнерских полков – с другой, остановилась у крыльца Вознесенского девичьего монастыря, где принял ее из кареты сам жених.

Тут же торжественно представленная царице-инокине Марфе Ивановне Нагой – которая, явясь по царскому приказу из Выксинской обители в Москву, волею-неволею должна была разыгрывать роль действительной матери загадочного царя – Марина, за не окончанием еще всех приготов­лений к свадьбе, оставалась в Вознесенском монастыре несколько дней, и в течении этих нескольких дней, Вознесенская обитель вовсе не походила на жилище инокинь. Царь, ежедневно посещавший тут свою невесту, приводил сюда с собою музыкантов и скоморохов, учреждал в самых кельях названной матери пиры и пляски «и сам при оных утешениях к неудовольствию России присутствовал»⁵, между тем, как на монастырской кухне готовились царскими поварами иноземцами вовсе не монастырские снеди, потому что Марина не могла взять в рот ни одного из русских кушаньев, преимущественно изобиловавших луком и чесноком. 6 мая, невеста, уже стоившая государству миллионных издержек, получила последний дар жениха, шкатулку с узорочьями в 50,000 рублей. 7 мая, вечером, села на великолепную колесницу и торжественно, при блеске факелов, переехала из Вознесенского монастыря в царский дворец; а 8 мая – стала женой Расстриги и, следовательно, московской царицей.

Их свадьба, отпразднованная – в противность обрядам православной церкви – накануне пят­ницы и Николина дня, совершалась следующим образом. Воевода Сендомирский и княгиня Мсти­славская ввели невесту первоначально в столовую-избу, где надлежало произойти обручение. Марина явилась сюда в алом бархатном сарафане с широкими рукавами, усыпанном алмазами, яхон­тами и жемчугом; на ногах её были сафьянные сапожки с высокими каблуками, на голове сиял драгоценный венец. В такое же богатое русское платье оделся и жених. Протопоп благовещенского собора, в качестве царского духовника, читал молитвы, а князь Дмитрий Иванович Шуйский, двое Нагих и пан Тарло, в качестве царских дружек, тут же резали караваи, перепечи и сыры, и разносили присутствующим ширинки. Из столовой-избы все перешли в Грановитую Палату, где, ко всеобщему изумлению, увидели два престола – один для же­ниха, другой для невесты – и услышали слова князя Василия Ивановича Шуйского, велегласно приглашавшего Ма­рину «вступить на свой цесарский маестат и вла­ствовать вместе с государем».⁶ Исполнив первую половину этого приглашения, Марина по­целовала держимый перед нею венец Мономахов – и затем началось торжественное шествие в Успенский собор. Впереди, церемониально, вы­ступали царские телохранители, стрельцы, стольники, стряпчие, знатные ляхи и свадебные чины; за ними, окропляя святой водой путь, устланный кам­ками и бархатами, шел благовещенский протопоп, и несли в фонарях пудовые венчальные свечи; далее следовали в должности рынд князь Трубец­кой, два князя Кольцовы-Масальские и князь Мещерский, все в белом платье на соболях, в высоких горлатных шапках, вооруженные серебряными топориками. За ними князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский нес меч, князь Василий Голицын – скипетр, а боярин и любимец царя, Басманов – державу. Далее шел жених об руку с невестою, кото­рую поддерживала княгиня Мстиславская – и шествие заключалось гурьбою бояр, думных дворян и дьяков. По прибытии в собор, брачующаяся чета вступила на чертожное место и заняла отдельные престолы; Расстрига – золотой, а Марина – серебряный. Затем жених сказал речь патриарху, си­девшему на третьем отдельном престоле, и па­триарх, громогласно ответив царю новой речью, – тут же возложил на невесту животворящий крест, бармы, диадему и венец Мономахов, для чего свахи Марины, Арина Нагая и панья Тарло, сняли с неё головной девичий убор. После этого лики возгласили многолетие благоверной цесареве Марии, и началась литургия, во время которой патриарх украсил новую цесареву цепью Мономаховой, а потом помазал и причастил. По окончании литургии, из собора выслали всех, кроме знатнейших, и благовещенской протопоп обвенчал Расстригу с Мариной. Следовательно, православное миропомазание и коронование като­лички Марины обошлось без особых затруднений, которых, однако же, мог ожидать, и действительно ожидал Расстрига, что видно из слов его, сказанных после свадьбы секретарю Бучинскому: «а болши де есмя всего боялся, что цесарева моя Римския веры и нешто митрополи и архиепискупы и епискупы упрямятся, не благословят и миром не помажут, и во многолетье не станут поминати, и как де есмя вшол венчатися в церковь и яз де что хотел то делал, все делалося по моему хотенью и воле, и в царьских дверех миром помазывали и во многолетье пели во всех церквах благоверную цесаревую, а сами де они то знают, что пося места опричь Римской веры в Греческой вере Цесаря не бы­вало…»⁷ Этого мало: Марина была коронована до совершения брака, т.е. венец Мономахов украсил, на этот раз, головку польской панны, не принадлежавшей даже к роду царскому… Но брачное торжество Расстриги, хотя и отправлен­ное в день не указанный церковью, сохранило всю обстановку древних русских обычаев. Так, на свадебной трапезе царской видим боярынь, из которых одни сидели в лавке, в большом столе, другие под свахами, третьи – в скамье; видим также бояр, рассаженных по чинам: одни под дружками, другие под боярынями; знаем, что у воды и у мыльни были боярин Афанасий Нагой да окольничий Иван Крюк-Колычев, а в мыльню ходили бояре Петр Крюк-Колычев, чашник князь Иван Хворостинин; знаем и то, что, в должности мовников, состояли, между прочими, и будущие исторические знаменитости, как например, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский и князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.⁸

На рассвете следующего дня в кремлевских и других улицах Москвы зазвучали трубы и лита­вры, возвещавшие двору и городу начало брачного торжества, – что не мешало однако же царственным новобрачным покоиться сладким сном и проснуться очень поздно⁹. Марина, встав с брачного ложа вполне царицею, не замедлила насла­диться новым опытом давно желанного величия, и в тот же день торжественно обедала на троне, при чем ей прислуживали бояре, а за нею стояли телохранители с секирами. Дочери Сендомирского воеводы, одетой теперь уже в польское национальное платье, любо было блеснуть перед сво­ими одноземцами саном и обстановкой царицы московской; любо было следить, как изумлялись ляхи, ослепленные азиатской роскошью русских царей! … Принимая торжественное участие в ежедневных пирах, Марина, на четвертом из них, явилась в короне и до того восхитила таким зрелищем честолюбивого родителя своего, что Сендомирский воевода, забыв и свойственный ему гонор и одолевавшую его дряхлость, не хотел ни сидеть, ни надеть шапку и, в увлечении чадолюбия, сам прислуживал своей дочери, как смиреннейший из её подданных. 12 мая Марина великолепно угощала в своих покоях одних только ляхов, и тут пили и плясали до ночи, при чем царь, одетый по-гусарски, танцевал то с женой, то с тестем. Два дня спустя, Марина точно также угощала у себя русских бояр и думных людей, очаровывала их кажущимся соблюдением русских обычаев, и ласково приветствуя каждого, старалась быть возможно любезнее со всеми.

Празднества начинали однако утомлять царя, который спешил приняться за дело, и 15 мая уже принимал участие в серьёзном совещании своих бояр с польскими послами. Но вовсе не о том думала царица. Царствуя не так давно как муж, успевший отчасти привыкнуть к власти, Марина переживала первый период пользования этой опас­ной игрушкой, видела себя вознесенной на верх счастья, возможного для шляхтянки, хотя бы и знат­ной, самоудовлетворялась роскошью, ее окружавшей, и, в чаду величия, ниспосланного ей игрой слепого случая, – пила наслаждение полной чашей, ду­мала только об удовольствиях и теперь нетерпеливо ждала народного праздника 18 мая, который приготовлялся с большими затеями и долженствовал заключиться примерным приступом к нарочно выстроенной деревянной крепости с земляной осыпью, куда, по приказанию царя, «воинство зело любившего», уже во множестве свозились кремлевские пушки. Сбитая с толку ра­болепным поклонением, безусловно окружавшим русскую царицу прошлых веков, Марина слишком рановременно убедилась в прочности нового положения своего, вовсе не могла подозре­вать, что это положение далеко не так прочно, как ей кажется, и, конечно, не знала, что в то самое время, когда она тешится единственно мы­слью о предстоящем празднике 18 мая, – в самом лоне царского двора зреет другая мысль, поборники которой сходятся по ночам в доме Шуйского и даже начинают попадаться в руки пра­вительства. Была ли, например, какая-нибудь нужда со­общать царице о том, что в ночь на 16 мая схвачено и пытано в Кремле 6 человек подозри­тельных людей, – когда и сам царь не только не обращал на это ни малейшего внимания, но даже не позаботился усилить дворцовую стражу, состо­явшую всего из 50 человек иноземцев? – Или, каким образом могла бы дойти до Марины пло­щадная молва, слышанная кое-кем еще 12 мая и состоявшая в том, что муж Марины не есть истинный Дмитрий, а царь поганый?¹⁰ С другой стороны, Марина, счастливая величием царицы, начинала, может быть, наслаждаться и счастьем жены, потому что нашла в муже своем человека к ней подходящего и вовсе не дюжинного, которого один из очевидцев описывает так: «остроумен и научений книжном доволен, дерзостен и велеречив вельми, конское ристание любляше вельми, на враги своя ополчителен, смел вель­ми, храбрость имея и силу велию, таков бе Рострига»¹¹. Следовательно Марина не имела ни каких поводов отравлять чем-нибудь свое на­стоящее блаженство и наслаждалась им вполне, – по крайней мере до утра 17 мая 1606 г.

В это историческое утро, замечательное своей весенней прелестью, но гибельное для Расстриги и пагубное для Марины, нежные супруги вовсе не вовремя были разбужены страшным набатом, гремевшим со всех московских колоколен. Сна­чала супруги думали, что где-нибудь пожар и муж, вскочив с постели, бросился к окну; но там вместо огня и зарева усмотрел лес копий и бер­дышей, видимо приближавшихся к дворцу, только что отстроенному новым царем на месте дворца Годуновых. Все еще не понимая в чем дело, муж на всякий случай, попросил жену вставать, и сам спешил наскоро одеться. Однако, шум сперва глухой, не только не стихал, но, стано­вясь с каждой минутой явственнее, скоро перешел в какие-то вопли, слышавшиеся уже в самых сенях дворца – и Басманов, в отчаянии вбежав к супругам, сказал царю: «Все кончилось! Москва бунтует; хотят головы твоей: спасайся!»¹². Супруги поняли все – и полуодетая царица, не по­мня себя от ужаса, кинулась зря в сени, уже наполненные разъяренным народом, не была, к счастью своему, узнана толпой, получила в сума­тохе несколько толчков, пересчитала, благодаря одному из них, несколько ступеней дворцовой лестницы, бросилась потом обратно в свои покои, наконец, полублагополучно укрылась в апартаменте своей гофмейстерины, на пороге которого стал с обнажённой саблей преданный Марине слуга, Осмульский. Но буйная толпа, про­должая искать по всему дворцу несчастного царя, уже выпрыгнувшего в окно, вломилась в убе­жище царицы, умертвила Осмульского, подстрелила одну из придворных дам, панью Хмелевскую, умершую от раны несколько дней спустя, и грозила смертью самой Марине, которая, как повествуют, сидела ни жива, ни мертва под юбками своей гофмейстерины, барыни весьма тучной¹³. Подоспевшие бояре выручили, однако, царицу, приказав толпе удалиться и не тревожить женщин, ни в чем невиноватых.

Марина не свиделась более со своим мужем. Овдовев, как известно, в это же самое утро, она узнала о своем низвержении и была заключена под стражу в том же дворце, где так недавно еще окружало ее всеобщее поклонение. Даже вое­вода Сендомирский, сам, в числе немногих ляхов, едва избегнувший смерти, несколько дней не знал ничего об участи своей дочери и чрез­вычайно обрадовался, когда бояре, сказав ему: «дочь твоя спасена – благодари небо»¹⁴ – дозво­лили отцу взглянуть на свое детище, и без сви­детелей побеседовать с дочерью. – Впрочем, быв­шую царицу, а теперь узницу, содержали хорошо, готовили ей стол на дому воеводы, откуда при­носили кушанье во дворец, так как Марина не могла есть дворцовой стряпни, и 21 мая, два дня спустя по воцарении Шуйского, Марина была воз­вращена отцу, при чем, однако же, у неё отобрали все драгоценности, которым немедленно составили точную и подробную роспись. Из этой росписи видно, что Марина, не считая «креста за стеклом с мощами святых и надписанием латинским», невозвратно потеряла тогда жемчужный венец немецкой работы, осыпанный яхонтами и алмазами в золоте; шесть пар четок, между которыми были и золотые с яхонтами и алмазами, и жем­чужные с финифтью, и низанные каким-то «модным» жемчугом; сем цепочек золотых, серебряных, жемчужных, даже алмазно-яхонтовых; семнадцать шелковых чепцов, белых и кармазиновых, сделанных, большей частью, сетками, вышитых золотом и серебром, то и другое с жемчугом; десять других головных уборов из белой, красной и голубой парчи, или гладкого и черного бархата, украшенных жемчугом, золотыми узорами и туберозами из битого серебра; две вла­сяницы, черную и белую, вышитые серебром и украшенные золотом; наконец тринадцать воротников и воротничков, или низанных жемчугом по серебряной сетке, или тканых с цветками золотом, или снабженных золотыми, яхонто­выми, даже финифтевыми привесками, или шитых по-литовски серебром с шелком.¹⁵ «Затем низверженная царица оставалась при отце, жившем под присмотром в старом доме Бориса Годунова, и не только не упадала духом, но да­же говорила ближним своим, искавшим чем-нибудь ободрить ее: «Избавьте меня от ваших безвременных утешений и слез малодушных. Признанная однажды за царицу сего государства, никогда не перестану быть ею. И тот, кто бы захотел лишить меня короны, должен прежде ли­шить жизни».¹⁶

Почти через месяц после коронации Шуйского, состоявшейся 1июня 1606 г., воеводу Сендомирского выселили с дочерью из стен кремлевских и перевели в Китай-город, в дом думного дьяка Афанасия Власьева, любимца и канцлера лжедмитриева, сосланного после погибели Само­званца. Здесь Марина и отец её, утешенные свиданием с молодым сыном последнего, старо­стой Саноцким, прожили под полу-арестом око­ло трех недель, и отсюда, по царскому повеле­нию, были, в половине августа, отправлены на жительство в Ярославль, куда последовало за ни­ми 375 человек их земляков, в том числе все придворные дамы и фрейлины павшей царицы. На переезд от Москвы до Ярославля, оконченном в 16 дней, изгнанники получали весьма скудное содержание, кормили лошадей на свой счет и охранялись, или, вернее, сторожились 300 стрельцов¹⁷. Но за то, на этом же переезде Марина услышала странную новость: ей сказали, что муж её, гибель которого она давно оплакивала, – вовсе не убит народом, но спасся и в настоящее время благополучно обретается в Самборе, родном городке Марины, в том самом Самборе, где некогда Марина выслушивала страстные признания царевича Дмитрия, где впервые снились ей престол и корона царства московского. Спасение мужа Марины, действительно, могло казаться возможным самой Марине, слышавшей еще в Мос­кве, что труп, выброшенный на «лобное место», позорно валявшийся тут целых три дня, мало походил лицом на царя Дмитрия и носил ясные следы только что выбритой бороды, которой у мужа Марины вовсе не имелось. Как бы то ни было, Марина перевезла за Которосль некоторые надежды и внесла их с собою в отведенный ей и её каммерфрейлинам дом, стоявший за земляным валом Ярославля¹⁸, рядом с домом, назначенным в жилище воеводе Сендомирскому.

Ярославское изгнание Марины, ознаменованное пожаром в самых комнатах бывшей царицы, происшедшим на третий же день по приезде её в Ярославль, продолжалось около двух лет и пре­кратилось вследствие договора, заключенного царем Шуйским с поляками, 15 июля 1608 г.¹⁹ Из восьми статей этого договора следующие три прямо касались Марины: 1) Воеводу Сендомирского с дочерью и всех ляхов освободить и дать им нужное для путешествия до границы. 2) Воеводе Сендомирскому не называть нового обманщика своим зятем и не выдавать за него дочери. 3) Марине не именоваться и не писаться Москов­ской царицей. Клятвенно обязавшись не нарушать этих условий, Марина, отец её и другие поляки выехали из Ярославля и, под надзором князя Владимира Долгорукого с отрядом боярских детей – следовали на Углич, Тверь и Белый к смоленской границе. Но все эти пленники, замечает Болтин «в самое то время, как языком кля­лися, в сердце своем противное уже умышля­ли»²⁰. Им, конечно, было очень хорошо известно, что язва самозванства, въевшаяся тогда в тело России, разделяла русских на несколько враждебных лагерей, с которыми никак не мог упра­виться всероссийский самодержец Василий Иванович Шуйский. К тому же, старик Мнишек и дочь его, честолюбивая не менее отца, не могла не знать, что в их родном Самборе воскрес, под покровительством старой паньи воеводины Сендомирской, новый царь Дмитрий – не то попович, не то дьяк, может быть школьный учитель, даже, говорят, жидок²¹, стоявший теперь в подмосковном селе Тушине, куда, с некоторого вре­мени, начали стекаться к нему все враги законного порядка и только что пришел со своим семитысячным отрядом Ян-Петр Сапега, знат­ный и отважный искатель приключений, бесстыдно говоривший: «Мы жалуем в цари Московские, кого хотим»²². Следовательно Сендомирскому вое­воде был полный простор выбирать любое: или поскорее удалиться с дочерью в Сендомир и Самбор, где спокойно и роскошно доживать век по образу и подобию своих магнатов прадедов, или – еще раз попытать счастья, связавшись с новым претендентом на русский престол. Че­столюбивый старик выбрал последнее – и вследствие этого, 16 августа 1608 г., пленников, сопровождаемых князем Долгоруким, внезапно окружили в Бельском уезде, наездники Зборовский и Стадницкий, высланные из Тушина с 2 тыс. отря­дом всякой сволочи. Князь Долгорукий, боярские дети которого все разбрелись по своим поместьям, не мог или не хотел защищаться и ускакал в Москву, а Зборовский с Стадницким, объявив Марине, что супруг ждет ее с нетерпением, вручили старому Мнишку грамотку Тушинского царька, исполненную желаний скорейшего свидания и законченную тем, что старой панье воеводине Сендомирской, не без дела сидевшей в Польше все известно²³. Посоветовавшись между собою, Мнишек и дочь его – повернули в Тушино²⁴.

Подобной решимости старого воеводы, пожалуй, еще можно било бы удивляться; но присутствие той же решимости в дочери его – кажется нам весьма понятным. С одной стороны, честолюби­вой Марине снова начинал заманчиво улыбаться так скоро и так неожиданно потерянный ею престол; с другой стороны – Марину, все еще пре­лестную, ждали объятия если не первого мужа её, то человека, может быть, еще более способного нравиться женщине, какою была она, низверженная царица московская. Вопрос о женской чести отодвигался, в этом случае, на второй план, потому что на первом мелькали престол и ко­рона. И близость обладания ими до того очаровы­вали Марину, что веселое настроение духа её нисколько не изменилось после одного случая, когда какой-то молодой шляхтич, подскакав, на пути в Тушино, к экипажу экс-царицы, сказал ей: «Марина Юрьевна, я замечаю радость на лице твоем, что было бы прилично лишь тогда, когда бы нашелся истинный государь; это же – не Дмитрий, бивший супруг твой, а иной»²⁵. Мало того: Марина, еще не убедясь лично в действительно­сти или подложности тушинского претендента на её руку, уже соединяла интересы свои с его ин­тересами и, согласно желанию нового Лжедмитрия, заезжала в Вышгородский монастырь присутство­вать при положении мощей какого-то святого; «от ­чего бы – писал ей царик – великое уважение к нам в Москве возросли, что известно и вам самим, и чрез что мы прежде величайшую не­нависть и пагубу потерпели в нашем государстве»²⁶.

Не смотря, однако же, на такое алчное желание трона и короны, Марина, все-таки, не могла сразу заглушить в себе чувство скромности, свойственной её полу, и никак не решалась бро­ситься, очертя голову, в объятья бродяги, теперь, заведомо ей незнакомого. А потому было решено, что Мнишек с дочерью, не въезжая в Тушино, остановятся в лагере Сапеги, куда самозванец явится к ним на секретное свидание. День этого свидания наступил 1-го сентября – и у дочери Мнишка потемнело в глазах: перед нею стоял человек «обличьем смугл, волосом черн, нос покляп, ус не мал, брови велики нави­сли»²⁷ – человек, из всех слов которого яв­ствовало, что он и груб, и жесток, и коварен, и развратен, словом составлен из преступлений всякого рода, недостоин имени даже ложного государя²⁸. Прелестная Марина содрогнулась от одной мысли разделять ложе с такой гадиной и страдала невыразимо, потому что в ней боролись чувства женской стыдливости и естественного отвращения с чувством честолюбия, далеко не женского. Но идти назад было поздно, гибельные советы отца, заодно с обольщениями самозванца, брали свое, – и Марина, махнув на все рукою, отчаянно предалась воле судьбы. Все, что могла выговорить себе несчастная жертва честолюбия, – это обязательство Тушинского вора не пользоваться правами мужа раньше взятия Москвы, и жить с Мариной как брат с сестрой.

Затем, 8 сентября 1608 г., последовал тор­жественный въезд Марины в лагерь тушинский, разнокалиберное население которого пестрело тол­пами русских изменников, польской сволочи, казаков всех наименований, даже касимовских татар, – и самозванец вне себя от радости, приветствовал свою жену-царицу пальбой из всех наличных тушинских пушек. Марина же, при этом случае «лицедействовала столь искусно, что зрители умилялись её нежностью к супругу: ра­достные слезы, объятая, слова внушенные, каза­лось, истинным чувством – все было употреб­лено для обмана.» Такая комедия послужила к большой выгоде самозванца, потому что многие, смотря на Марину, увидели в нем истинного Дмитрия, и число перелетов, т.е. беглецов из Москвы, стало быстро возрастать в Тушине, куда, вместе с множеством боярских детей, стряпчих, дворян, жильцов, дьяков и подъячих, искавших возвыситься какими бы то ни было сред­ствами, – поспешили явиться теперь и такие лич­ности, как князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, князь Алексей Юрьевич Сицкий, Михаил Михайлович Бутурлин, двое князей Засекиных, – люди уже чиновные и служившие стольниками, при дворе царя Шуйского. Кроме этих и подобных им перелетов, Само­званец видел около себя и одного из сановитых представителей русского духовенства, – ростовского митрополита Филарета Никитича Романова, доста­вленного в Тушино своею взбунтовавшейся па­ствой и, волею неволею, разыгрывавшего здесь роль нареченного патриарха всероссийского²⁹.

Очутясь среди такого хаоса и в голове до такой степени импровизованного двора, Марина очень скоро поняла, что признанный ею супруг руководится исключительно внушениями ляха Мехосецкого и чуть-чуть не мешается с грязью главнокомандующим тушинских поляков, князем Рожинским. Марину, конечно, оскорбляло такое ничто­жество её нового мужа; но она жертвовала своим самолюбием своему же честолюбию, и, в надежде чего-то лучшего, довольствовалась пока скромным помещением в деревянных хоромах, выстроенных для неё и главных лиц двора в самом центре тушинского обоза. Сюда же, к этому центру, стекались со всех областей, признававших самозванца, и деньги, и припасы – в таком количестве, что «лагерь тушинской, пишет очевидец – плавал в изобилии: нельзя было на­дивиться, откуда бралось такое множество съестных припасов всякого рода, скота, масла, сы­ру, муки, меду, солода, вина; даже собаки не успевали пожирать голов, ног и внутренно­стей животных, разбросанных по улицам» ³⁰. Но, независимо от всего этого, моральное состояние Марины продолжало оставаться тем же расстроенным и страдательным состоянием, по­тому что события в Тушине разочаровывали ее бо­лее и более: так, например, едва Марина успела прибыть к Самозванцу, – Сапега, враждовавший с Рожинским, самовольно пошел осаждать Троицко-Сергиев монастырь, и там бесцеремонно перехватывал припасы, следовавшие в Тушино; а Рожинский, искавший безусловного первенства в стане тушинском, собственноручно убил Меховецкого в самом шатре самозванца и в присутствии последнего. Почти в то же время многие бояре, оставив Лжедмитрия, удалились в Москву, где один из них, князь Василий Мосальский, торжественно, с лобного места, заверял народ, что мнимый Дмитрий есть новый вор и обманщик, – вследствие чего, число перелетов значительно уменьшилось в Тушино. Наступление 1609 г. прине­сло Марине еще менее радостей. Отец её, вое­вода Сендомирский, спешил на сейм, созванный в Польше, и, в январе, выехал из Тушина, холодно расставшись со своей дочерью. «Не знаю – писала тогда к отцу огорченная Марина – что писать к вам в печали, которую имею, как по причине отъезда вашего отсюда, что я осталась в такое время без вас, милостивого государя моего и благодетеля, так и потому, что с вами не так простилась, как проститься хотела, а паче, я надеялась и весьма желала, чтобы из уст государя моего батюшки благословение получить, но видно я была недостойна, Ныне, чрез сие письмо, припадая к стопам, во-первых в том прощения со слезами покорнейше прошу, что если я когда-нибудь по неосторожности, с умысла, по глупости, молодости или злости чем-нибудь вас прогневала, благоволили бы, милостивый государь мой батюшка, теперь мне все оное отпустить, и послать благословение дочери своей, в печали и разлуке оставшейся, что я величайшим счастьем почитать буду». Но к этим же скорбным строкам Марина не забыла присоединить следующих: «Прошу вас, милостивый государь мой батюшка, чтоб я, по милости вашей, могла получить черного бархату узорчатого на летнее платье для по­ста, двадцать локтей, прошу усильно»³¹. В другом письме, адресованном к папскому нунцию в Польше Сермонту, Марина, стараясь замаски­ровать плохие обстоятельства самозванца, выража­лась так: «Мы находимся теперь в лагере под столичным городом Москвою; дела наши в таком положении, в каком благоволил быть оным всеблагий Бог»³². Что касается до личного положения Марины, оставленной отцом и почти всеми знатными земляками, оно, ухудшаясь с каждым днем, скоро сделалось критическим. Ничтожный новый Лжедмитрий, обрадовавшись незначитель­ному успеху под Новгородом одного из своих полковников, Керносицкого³³, возмечтал, что вопрос о том – быть или не быть решен окон­чательно – и потребовать немедленного бракосочетания с Мариной, прелести которой давно уже возмущали его спокойствие. Тщетно бедная Марина сопротивлялась грубой прихоти самозванца, тщетно указывала ему на его обязательство, заключенное с её отцом… самозванец не внимал ничему, хотел всего – и беззащитная Марина повиновалась: духовник иезуит тайно обвенчал ее с Лжедмитрием. Следовательно, последняя жертва Марины её ненасытному честолюбию была теперь принесе­на – и дочь воеводы Сендомирского, венчанная ца­рица московская, с затаенным отвращением по­верглась в объятая безродного и гадкого бродяги.

Но дорого стоил Марине этот постыдный и неверно рассчитанный ею шаг к престолу. Гну­сный самозванец достигнув полного обладания прелестями Марины, так долго ему недоступными, скоро пресытился ими и, затем, не только не оказывал жене ни малейшего уважения, но даже не заботился доставить ей средства к приличному существованию. Что испытывала тогда дочь вое­воды Сендомирского, о том можно судить из следующей собственноручной записки её к отцу, отправленной из Тушина 13 марта 1609 г.:

«О делах моих не знаю, что писать, кроме того, что только отлагательства со дня на день, нет ни в чем исполнения; со мною поступают также, как и при вас, не так, как было обе­щано при отъезде вашем родительском; о чем я хотела более к вам писать, только господин коморник очень спешит, для того вкратце пишу; своих людей не могу послать, ибо надобно дать на пищу, а я не имею. Помню, милостивый го­сударь мой батюшка, как мы с вами кушали лучших лососей и старое вино пить изволили, а здесь того нет; ежели имеете, покорно прошу при­слать»³⁴. К довершению горя Марины, жестоко, но заслуженно терпевшей за свое легкомыслие, от воеводы Сендомирского не было ни ответа, ни привета, вместо которых, московские перелеты то и дело сообщали тушинскому двору недобрые слухи о делах Лжедмитрия в Польше, даже в расспросных речах говорили, что воевода Сендомирский никак не может уломать сейм в пользу своего нового зятя, хотя присягнул уже королю на том, что Дмитрий «мает вернуть и Польше отдать Смоленск и землю Северскую». Вести московских перелетов подтвердились, в апреле, новыми слухами: Тушинский стан сведал тогда, что польский король Сигузмунд чисто-начисто отказал сендомирскому воеводе в какой бы то ни было помощи, и думая вовсе не о Лжедмитрии, а о собственной пользе своей, сам сбирается идти в Россию – брать за себя Смоленск. Не зная, верить или не верить этому, Марина крепко задумыва­лась и, в августе, писала к отцу: «Исполняя долг мой, никакого случая не оставляю, чтобы письменно не осведомиться о здоровье вашем, милостивого государя моего родителя, хотя в сие время я несколько уже писем к вам послала, на которые никакого, а наипаче в необходимых делах, ответа не получила; некоторые из оных писем я сама писала, что меня весьма удивляет; ибо я, при нынешней печали моей, не зная, какой оборот примут дела российские, ни в чем более не нахожу утешения, кроме, как чаще получать письма от вас, государя моего родителя, и из оных радоваться о добром здоровье и благосостоянии вашем, в том бы полагать свое удовольствие; о чем усильно прошу, дабы вы, мило­стивый государь мой родитель, меня в том остав­лять не изволили. Я, по милости Божией, теперь нахожусь в добром здоровье; о будущих же делах российских и о вожделенных успехах дома нашего писать еще нечего, так как оное находится в руках Божиих и Его святого про­мысла»³⁵. Ответа все-таки не было. Но дела начали разъясняться: в сентябре, Сигизмунд, дей­ствительно, стоял уже под Смоленском, а в ноябре, дядя Марины, Стадницкий, уполномоченный королем, письменно предлагал племяннице от­казаться от притязаний на русский престол и по­лучит в вознаграждение землю Саноцкую с до­ходами с Самборской экономии. Но Марина, обидясь тем, что дядя называет ее в письме не царицей Московской, а дочерью воеводы сендомирского, отвечала Стадницкому: «Благодарю за добрые желания и советы; но правосудие Всевышнего не даст злодею моему, Шуйскому, насладиться плодом вероломства» и собственноручно приписы­вала: «кому Бог единожды дает величие, тот уже никогда не лишается того блеска, подобно солнцу, всегда лучезарному, хотя и затмеваемому на час облаками»³⁶. Наконец, в стане самозванца разнеслась молва о скором прибытии сюда послов сигизмундовых, что и сбылось в декабре месяце. Марина, стоя у окна подле самозванца, сама видела въезд посольства в Тушино – и не замедлила узнать, что послы явились с королевским поручением: отвлечь от самозванца тушинских поляков, которым представить, что го­раздо приличнее служить своему природному госу­дарю, чем иноземному искателю приключений.

Положение Марины стало тогда еще более тяжким. Постоянно унижаемая и оскорбляемая поведением с нею противного мужа её, она давно уже видела явное и всеобщее неуважение к этому мужу; слышала не раз, как Тишкевич ругал са­мозванца в глаза; знала, что он покушался уже бежать, но быв настигнут Рожинским, содер­жался с той поры в Тушине под строгим надзором. Все это, разумеется, далеко не льстило прирожденной гордости честолюбивой Марины… Но теперь, когда послы сигизмундовы стали открыто действовать против того же самого самозванца и, следовательно, посягать на все права его жены – сердце тушинской царицы облилось кровью. Она поняла, что из этого сердца хотят вырвать его заветнейшие надежды – и решилась не отдавать их никому, умереть с ними. В этих, и только в этих видах, Марина приготовилась стать го­рою за человека, хотя недостойного, но признанного ею царем и мужем, расположилась быть самой преданной и энергической его помощницей, дала себе слово не расставаться со своим Лжедмитрием и положила скоротать свою жизнь, где бы то ни было, но – царицею.

Исполнение этих новых обязанностей было от Марины очень недалеко, потому что послы Сигизмунда, время от времени, сзывая тушинцев на коло, успели уже разделить интересы Сапеги и запорожцев с интересами самозванца и тем ли­шили последнего значительной доли его пособников. На стороне Тушинского вора оставался – из своих личных видов – один Рожинский, да и тот, на вопрос самозванца, о чем идут у них переговоры с послами, бесцеремонно отвечал: «какое тебе дело до того, зачем послы приехали ко мне? Кто знает, кто ты таков? Довольно мы пролили за тебя крови, а пользы не видим!» – и, говорят, замахнулся на самозванца палкой. Тогда Тушин­ской вор в ужасе прибежал к Марине, кинулся ей в ноги и сказал: «Гетман выдает меня ко­ролю; я должен спасаться, – прости!» Это было 27 декабря 1609 г., а два дня спустя, самозванец, переодевшись крестьянином, сел в навозные сани, и сам друг с шутом своим, Кошелевым, уехал в Калугу.

Увидев себя покинутой мужем, царица поняла, что роль её началась и время действовать насту­пило. С распущенными волосами, бледная и рыдающая, явилась Марина среди стана тушинцев, изумленных и смущенных исчезновением самозванца, громко жаловалась на Рожинского, и, переходя из ставки в ставку, заклинала каждого оставаться верным Дмитрию, при чем очаровывала многих кра­сотою, потому что в слезах казалась еще прелестнее. Растрепанность и рыдания молодой краса­вицы произвели свой эффект: ляхи бросились к шатру Рожинского, громко звали самозванца и чуть не изрубили своего гетмана. Впрочем, минутный восторг новых рыцарей остыл так же скоро как воз­будился и только три тысячи казаков, под предводительством князя Трубецкого и Засекина, выехали из Ту­шина; да и те, претерпев двукратное поражение, достигли Калуги в значительно меньшем числе. Но Марина, оставаясь в лагере почти пленницею, продолжала сохранять эфемерное достоинство ца­рицы и, 15 января 1610 г., между прочим, писала к Сигизмунду: «Ни с кем не играло так счастье, как со мною: из шляхетского рода оно воз­высило меня на престол великой Империи – и низ­вело с престола в мрачную темницу, из-за которой проглянула было обманчивая свобода, но судьба снова ввергла меня еще в пагубнейшую неволю. Теперь, счастье меня оставило, но не ли­шило права властительского, утвержденного моим царским венчанием и двукратною присягою всех руссиан»³⁷. Оканчивая это письмо пожеланием Сигизмунду военных успехов и преданием себя в его защиту, – Марина отнюдь не отрекалась от своих прав на престол, стоивших ей и чести, и стыда.

Однако, пребывание Марины в Тушине стано­вилось для неё опасным, потому что ненавистный ей Рожинский мог, без особенных хлопот, вы­дать царицу самозванку или польскому королю, или русскому правительству. Ежечасное ожидание не того, так другого – ожидание, действительно, не­выносимое – решило жену Лжедмитрия бежать к мужу, который и к ней, и к тушинцам уже подсылал из Калуги свои призывные грамоты. Намерение Марины было обдумано и выполнено ею очень скоро: достав себе полный воинский наряд, отважная Марина, ночью под 11 февраля 1610 г., не смотря на трескучий мороз, скакала уже с луком и тулом за плечами по калужской дороге, сопровождаемая только верным своим коморником и одной служанкой. Поутру, в комнатах Марины нашли записку, сокращенное содержание которой состояло в следующем: «без друзей и ближних, одна со своей горестью, я должна спасать себя от наглости моих мнимых защитников. В упоении шумных пиров, клеветники гнусные равняют меня с женами пре­зрительными, умышляют измены и ковы. Сохрани Боже, чтобы кто-нибудь дерзнул торговать мною и выдать меня человеку, которому ни я, ни мое царство не подвластны! Утеснённая и гонимая, свидетельствуюсь Всевышним, что не престану блюсти своей чести и славы, и, быв властительни­цею народов, уже никогда не соглашусь воз­вратиться в звание польской дворянки. Надеясь, что храброе воинство не забудет присяги, моей благодарности и наград, ему обещанных, уда­ляюсь»³⁸. Эту записку читали по всему лагерю – и тушинские ляхи снова окружили шатер Рожинского, снова грозились убить гетмана, но снова одумались. Из Тушина не выехал на этот раз никто, кроме нескольких донцов. Однако же Рожинский, донося Сигизмунду о неожиданном бегстве Марины, счел нужным присовокупить, что войско сильно бунтует и необходимо чем-нибудь удовлетворить его. «Иначе, доносил Рожинский, трудно успокоить рыцарство»³⁹.

Между тем, Марина, сбившись с калужской дороги, очутилась, 16 февраля, под Дмитровым, где на ту пору стоял лагерем Сапега. Этот враг Рожинского изумился, увидев перед собою жену самозванца и, тронутый критическим положением Марины, чистосердечно советовал ей удалиться к родным в Польшу. «Мне ли, царице всероссийской, в таком презренном виде явиться к родным моим! Я готова разделить с царем все, что Бог ни пошлет ему» отвечала Сапеге Марина⁴⁰ – и тут же заказала себе алый бархатный кунтуш, велев купить для неё сапоги со шпорами и приискать пару хороших пистолетов с доброю саблею. Тогда у Сапеги мелькнула другая мысль: задержать Марину в своем стане, извлечь для себя из её имени какую-нибудь пользу. Узнав об этом, Марина велела сказать Сапеге: «Не бывать тому, чтобы он из личных выгод стал торговать мною. У меня есть своих 350 донцов. Если дойдет до того, я дам ему битву»⁴¹. После такого категорического предупреждения, Сапеге оставалось обещать Марине конвой до Калуги, а самой ей – спешить к мужу. Но последнее не могло тотчас же состояться: отряд войск князя Скопина-Шуйского осадил Дмитров прежде, чем успела выехать отсюда Марина. Эта осада врасплох угрожала большой опасностью для Марины, потому что у Сапеги было всего 700 чел., на по­ловину казаков, а москвитяне и немцы присту­пали к городу с такой силой, что каждый из осажденных легко мог ожидать смерти или плена. Но присутствие духа все-таки не покидало Марины, которая – по свидетельству очевидца, Мархотского – явилась в одну из критических минут у самого вала, крикнула ослабевшим защитникам Дмит­рова: «что делаете, трусы! я женщина, а не рас­терялась» – и тем помогла, на этот раз, отра­зить наступавших.

Приступы, однако, повторялись – и в одном из официальных документов того времени читаем, что «Божиею милостью и Пречистые Бого­родицы, хрестьянские заступницы, помощью, и Московских Чудотворцев Петра, Алексия и Ионы молением, и Государя Царя и Великого князя Василия Ивановича всея Русии счастьем, Дмитров Государевы воеводы взяли, и Литовских людей и воров, которые в Дмитрове с Сендомирского дочерью и с Сапегою сидели, побили всех наголову, и с Сендомирского дочерью Маринкою, и Сапегу самого взяли; а она было побежала в воровские таборы»⁴². Эти «воровские таборы» были ни что иное, как Калуга, куда Марина, сопрово­ждаемая 50 сапегиными немцами, прискакала ночью, после заутрень, и, найдя городские ворота запер­тыми, велела доложить Лжедмитрию, что прибыл собственный его коморник, имевший нужду немед­ленно видеть царя. Догадавшись в чем дело, Лжедмитрий тотчас приказал отворить ворота и несколько минут спустя, юный воин, в шлеме и с локонами по плечам, ловко осадил взмыленного коня у крыльца лжедмитриева дома. Само со­бою разумеется, что в этом воине все тотчас же узнали Марину, и радость калужан, счастливых присутствием царицы в их городе, была беспредельна.

Жизнь Марины в Калуге, исполненная прежних ожиданий престола и короны, потекла ровнее и спокойнее жизни её в Тушине. В Калуге не было уже ни самонадеянного Рожинского, ни дерзкого Тишкевича, ни тех пагубных для Марины сходбищ, или кол, где громогласно посягали на права второго Лжедмитрия и его жены. Правда, калужский двор Тушинского вора – как называет Лжедмитрия история – состоял, по преимуществу, из русских холопов изменников и польско-татарского сброда искателей приключений, в голове которых стоял князь Григорий Шаховской «всей крови заводчик», заклятой враг Шуйского и друг всех его врагов. Но это-то и успокаивало Марину, которая, в то же время, очень хорошо понимала, что пока Сигизмунд стоит под Смоленском и воюет с Москвой, Лжедмитрий, оставаясь главою русской партии, ненавидевшей Шуйского, будет, естественным образом, сберегаем Сигизмундом, как необходимое пугало Москвы. С другой стороны, Марина не слишком боялась и честолюбивого Сигизмунда, потому что сильно рассчиты­вала на Сапегу, который, не выхлопотав согласия Сигизмунда на свои притязания, продолжал ока­зывать преданность самозванцу, и, любимый по­ляками, привлекал к калужскому царьку многих своих земляков. Наконец, Марина видела вокруг себя довольство и пиры; слышала всеобщую молву, что в Калуге честь и богатство, а в Ту­шине бедность и смерть; знала, что тушинские ляхи жалеют о счастье, которое оставило их с удалением самозванца, – и не могла не радоваться, когда известный Прокопий Ляпунов, глава мужественных рязанцев и любимец князя Скопина-Шуйского, огорченный безвременною кончиною по­следнего, завязал сношения с Калугой… Ожидая всего хорошего от такого благоприятного стечения обстоятельств, Марина все-таки внутренне возмущалась преимуществом прав своих перед правами самого Лжедмитрия, мечтала, может быть, о заявлении со временем подложности своего мужа и не упускала случая возможно выгоднее оттенить собственную личность от личности ничтожного самозванца. Одним из таких случаев был тот, когда Лжедмитрий, досадуя на потерю крепкого Иосифова монастыря, отнятого у дружины самозванцевой немецкою дружиною Сигизмунда, велел ни с того ни с сего побросать в воду всех своих немцев. Эти несчастные были отовсюду вытребованы в Калугу, и узнав свой приговор, искали защиты в протекции фрейлин царицы, дамский штат которой, с прибытием её в Калугу, состоял, исключительно, из одних немок. Ма­рина приняла участие в невинных страдальцах, попросила князя Шаховского приостановиться исполнением жестокого приговора и послала приглашение к самому Лжедмитрию зайти к ней. «Знаю, чего она хочет, завопил озлобленный самозванец; она бу­дет просить за поганых немцев; напрасный труд! Всех в воду сегодня же – или я не Димитрий. А если она вздумает меня беспокоить – утопить и ее вместе с ними». Марина, опечаленная таким отзывом мужа, решилась идти к нему сама и, по­давляя в себе чувство прирожденного ей гонора, бросилась к ногам бродяги самозванца, умоляла его размыслить о жестокости приговора и пощадить невинных немцев. Лжедмитрий смягчился, изрек помилование – и красавец Георг Гребсберг, лю­бимый коморник Марины, явясь к осужденным, уже приготовившимся к смерти, сказал им: «ра­дуйтесь, немцы! Молитесь о здравии царицы, своей матери; будьте покорными детьми её!» – на что немцы единогласно ответствовали: «Да сохранит милосердый Бог нашу государыню, вместе с супругом её! Будем вечно молиться за них»⁴³.

Между тем, положение Шуйского в Москве становилось хуже и хуже. Царствуя над Россией, наводненною внешними и внутренними врагами Шуйский не пользовался расположением своих немногих подданных, подозревался, как соучастник в отравлении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, стратига русской земли, и преследуемый несчастьями, узнал, в июне 1610 г., о совершенном разбитии, под Клушиным, брата своего князя Дмитрия Шуйского гетманом Жолкевским. Об этой клушинской битве сведал, вместе с царем Шуйским, и самозванец, который, пользуясь плохими обстоятельствами московского правительства, не­медленно выступил из Калуги к Москве.

Лжедмитрия сопровождала и Марина. Быв свиде­тельницей неудачной схватки, на р. Наре, сволочи своего мужа с крымскими мурзами, спешившими на помощь царю Василию, Марина видела занятие той же сволочью верного Шуйскому Серпухова, потом разорение Боровского Пафнутиева мона­стыря и, вместе с Лжедмитрием, вступила в село Коломенское. Здесь самозванец расположился обширным станом, и отправив послов к Сигизмунду «с изъявлением ему его дружеского расположения» – здесь же узнал о низложении царя Василия, постриженного собственными подданными в июле 1610 г. Но это низложение личного врага Марины, вовсе не послужило к её пользе, потому что 17 августа того же 1610 г. москвичи прися­гнули не Лжедмитрию с Мариною, а польскому королевичу Владиславу, сыну Сигизмундову.

Известие о таком неожиданном обороте дел застало Марину в Николо-Угрешском монастыре, где она находилась тогда вместе с мужем. Сюда же явился один из московских перелетов и предупредил, супругов, что на Угрешу идет сам Жолкевский, с целью захватить здесь и Лжедмитрия и Марину, оставленных даже Сапегою. Вслед за тем прибыли в монастырь парламен­теры Жолкевского, миролюбиво предлагавшие самозванцу – упасть к ногам короля Сигизмунда и, за подобное смирение, получить в удел Гродно или Самбор. Выслушав такое предложение, Лжедмитрий отвечал: «Хочу лучше жить в кресть­янской избе, нежели милостью Сигизмунда»; а Ма­рина, пылая негодованием, начала злословить и поносить короля и с язвительною насмешкою ска­зала парламентерами «Теперь слушайте мое предложение: пусть Сигизмунд уступит царю Димитрию Краков, и возьмет от него, в знак милости, Варшаву»⁴⁴. Но делать было нечего: Жолкевский приближался к Угреше, и супруги, 25 августа, поспешили спастись в Калугу, куда, с ними же, удалился запорожский атаман Заруцкий, недовольный Жолкевским за то, что тот не дал ему главного начальства над русскими войсками, присягнувшими Владиславу.

Марина возвратилась в Калугу с растерзан­ною душою. Трон и корона видимо уходили из глаз честолюбивой Мнишковны, и князь Мстиславский, первое лицо московской боярской думы, повещая Россию о присяге Москвы королевичу, в то же время убеждал всех окружною грамотою от 30 августа: «Марину Мнишкову, которая была за убитым расстригою, Гришком Отрепьевым, и с нынешним вором по московскому государству ходит, государынею московскою не называти и смуты никоторые вперед в московском государстве не делати и отвести ее в Польшу»⁴⁵. Но сама Марина не могла так скоро помириться с мыслью о необходимости самоотречения, и снова пренебреженная самозванцем, легкомысленно пре­дававшимся охоте и пьянству, стала выискивать человека, с отвагою которого было бы ей выгодно соединить свою неукротимую энергию. Именно таким человеком казался Марине казачий атаман, Иван Мартынович Заруцкий, уроженец тернопольский, – личность смелая, ловкая и предприимчивая. Присматриваясь к Заруцкому, Марина поняла, что «в его неугомонной голове хватало сердца и смысла на все, особенно если предстояло сделать что-нибудь злое»⁴⁶, – и затеяла с атаманом секретную связь. Эта связь продолжалась всю осень 1610 г., но не была замечаема Лжедмитрием, который, делая одну глупость за другою, пере­ссорился с преданными ему татарами и велел – по неосновательному подозрению в измене – бро­сить в воду жившего в Калуге касимовского царя Ураз-Махмета, а друга Махметова, ногайского князя Петра-Араслана Урусова посадил в тюрьму. Освобожденный через несколько дней, Араслан затаил в себе глубокое чувство мести и скоро на­сытился ею.

11 декабря 1610 г. – в день, по обыкновению, посвященный охоте – Араслан, проезжая с Лжедмитрием одним уединенным местом, злодейски выстрелил в самозванца, ранил его в руку и, сказав царьку: «я научу тебя топить ханов и сажать мурз в темницу» – тут же отсёк ему голову. Свидетелем убийства был шут Лжедмитрия Кошелев, который тотчас же поскакал известить Калугу о случившемся происшествии. Ка­лужане, «не поняв тому веры», ударили, однако, в сполошные колокола и всем городом «ездили того воровского тела смотреть… и того вора ви­дели они, за речкою за Яченкою, на горке, у креста, лежит убит, голова отсечена прочь, да по правой руке сечен саблею…».⁴⁷ Сомнения в смерти самозванца не было, следовательно, никакого.

Марина, жалея не о муже, а о своем погибавшем величии, спешила повторить сцену, разыгранную, некогда, в Тушине. Прелестница снова явилась бледною, рыдающею, растрепанною; ночью, с факе­лами, бегала по улицам; звала калужан мстить татарам за смерть Дмитрия – и до того возбудила умы граждан, что «к утру, говорит Карамзин, не осталось ни единого татарина живого в Калуге»⁴⁸. Все земляки Араслановы, вовсе не виноватые в смерти тушинского вора, были пере­резаны калужанами и казаками, тогда как сам Араслан ушел с нагаями в Тавриду.

Но Марина не остановилась на убиении татар. Объявив себя беременною, она немедленно родила сына, Ивашка, которого калужане с торжеством окрестили в своей соборной церкви, где, в то же время и с таким же торжеством, был погребен ими их убитый царик. «И остася – говорит о Марине Палицын – сука со единем щенятем, кнейже припряжеся законом сатанинским поляк Иван Заруцкий, показуяся, яко служа ей и тому ея выблядку»⁴⁹. Не смотря однако же на видимое покровительство Заруцкого Марине, кн. Трубецкой, кн. Черкасский, Бутурлин, Микулин и другие сановитейшие люди калужского двора не хотели служить ни срамной вдове двух обманщиков, ни сыну её, дали знать обо всем московской боярской думе, и, в ожидании дальнейших рас­поряжений – посадили Марину под стражу.

Тогда только удостоверилась честолюбивая экс царица в решительной несбыточности своих надежд, и, забыв на минуту все остальное, думала единственно о сохранении собственной жизни. «Ос­вободите, ради Бога освободите! Писала она Сапеге из своего заключения: мне дают жить только две недели. Вы славны; будьте еще славнее, спасая несчастную. Милость Божия будет вам вечною наградою»⁵⁰. Однако Сапега не отвечал ни­чего, и, простояв еще день под Калугой – отсту­пил.

Хотя Марине оставалось жить и не две недели, как писала она Сапеге, а гораздо больше, но дальнейшая судьба её уже не представляет прежнего интереса, потому что бывшая царица москов­ская становится отныне отчаянной авантюристкой, которая, бессмысленно преследуя один и тот же призрак трона и короны, тщетно старается уловить его и жертвует ему последними искрами не чести, давно уже утраченной Мариною, а самого женского стыда. Поэтому, мы расскажем осталь­ную жизнь Марины вкратце.

Переведенная из Калуги в Коломну, Марина содержалась тут около полутора лет, в течение которых, избранник её, Заруцкий, то разделял с Ляпуновым и Трубецким начальство над первым ополчением русской земли, то присягал псковскому самозванцу Сидорке, то играл главную роль в убиении Ляпунова, то безуспешно подсылал убийц к князю Пожарскому, в Ярославль, где будущий спаситель отечества собирал тогда второе земское ополчение. В коломенское заключение Марины, конечно, достигали слухи об окружной грамоте Гермогена, которою этот старец-патриарх убеждал русское духовенство, «чтоб они отнюдь на царство проклятого Маринка панина сына не благословляли», потому что «отнюдь Маринкин на царство не надобен, проклят от Святого собора и от нас»⁵¹. Но Марина знала и о том, что «многие покушаются, чтоб панье Маринке с законопреступным сыном её быти на Московском Государстве, с ложным вором, антихристовым предотечем, что им долю отца своего исполнить и грабежам и блудом и иным неподобным богомненавидным делом не престать»⁵². Следовательно, экс-царица не теряла надежды, пере­сылалась с астраханцами, «хотя лить новую кровь», ждала своего избавителя – и дождалась его.

Сведав, летом 1612 г., о выступлении Пожарского из Ярославля, Заруцкий «из под Москвы побеже, и пришед на Коломну, Маринку взя, и с воренком её сыном, и Коломну град выгромив, пойде в Рязанские места, и там многую пакость делаше, и пришед, ста на Михайлове городе»⁵³. Отсюда Заруцкий двинулся к Ря­зани, был здесь разбит на голову, но забрав Маринку, уже обвенчанную с ним, бежал да­лее, опустошил по дороге Дидилов, Епифань, Кропивну, Чернь, Ливны, Лебедянь – и бросился в Украйну.

Между тем, в Москве, очищенной Пожарским и Мининым от поляков, состоялось, в феврале 1613 г., избрание на царство Михаила Романова; русская земля единодушно присягнула «на Москов­ское государство иных государей, и Маринки с сыном не обирати, и им ни в чем не доброхотати, и с ними ни о чем не ссылатись»⁵⁴ – и новое правительство назначило для поимки Заруцкого с Маринкой ополчения тульское, владимирское и рязанское, все под главным начальством князя Ивана Никитича Одоевского. В то же время, толпы казаков, оставя Заруцкого, приходили в Москву, где говорили, что «Заруцкий с польскими и литовскими людьми на всякое зло Московскому государству ссылался и хотел с Маринкою в Польшу и Литву к королю бежати и его не пустили и удержали атаманы и казаки, которые в те поры были с ним»; или – что «Заруцкий хочет итти в Казилбаши (в Персию), а Маринка де с ним итти не хочет, а зовет его с со­бою в Литву»⁵⁵. Царские воеводы настигли Заруцкого под Воронежем; «и бывшу бою, не возмогоша его одолеть, и многую шкоду подъяша от него в людех; он же переправясь Дон с Маринкою пойде степью к Астрахани».⁵⁶

Овладев, с помощью ногайских татар, Астра­ханью, Заруцкий провел здесь всю зиму 1613 – 1614 г., предал смерти местного воеводу князя Хворостинина, казнил кого попало, не разбирая ни сана, ни пола, ни возраста, выкрал из здешнего Троицкого монастыря серебряное паникадило, из которого, между прочим, слил себе стремена, дарил своих друзей городскими лавками и ам­барами и действовал не иначе, как грамотами и наказами, писавшимися от имени «государя царя и великого князя Дмитрея Ивановича всея Руссии, и от государыни царицы и великой княгини Ма­рины Юрьевны всея Руссии, и от государя царе­вича и великого князя Ивана Дмитриевича всея Руссии»⁵⁷. Что касается личных распоряжений в Астрахани самой Марины, из них документально известно следующее: «Маринка ж к завтреням в колокола рано благовестить и звонить не ве­лела, боится приходу (т.е. бунта), а говорит она, от звону де сын полошается»⁵⁸.

Весною 1614 г. от царских воевод и из самой Москвы – от царя, думы и духовенства были разосланы увещательные грамоты к волжским казакам, жителям Астрахани, ногайскому князю Иштереку, даже к самому Заруцкому; и во всех этих грамотах Марину называли «еретицею богомерзкие, латынския веры, Люторкою, прежних воров женою, от которой все зло Российскому государству учинилось». Да и сама Марина едва ли думала теперь о престоле и короне. Ув­леченная, единственно, местью русскому правитель­ству, она, благовоспитанная дочь польского магната, сказав, может быть, себе: танцуй душа без кунтуша, ищи пана без жупана⁵⁹ – уже не брез­гала сожительством с простым атаманом разбойников, и, сопровождая своего Заруцкого в буйных прогулках его по астраханским окрестностям, привыкла быть ежедневной участницей пьяных казацких оргий, но боялась только одного, чтобы не попасть в испаганский гарем, о чем хлопотал уже, через своих полномочных, шах персидский, наслышанный о красоте польки-прелестницы.⁶⁰

Однако власть Заруцкого до того не нравилась жителям Астрахани, что, на вербной неделе 1614 г., они «учинили с ним рознь», вследствие которой удалились на городской посад, оставя Заруцкого с 800 чел. в каменном городе или Кремле. Тогда, озлобленный муж Марины стал громить посад из всех своих пушек и громил до самого 12 мая. В этот день к Астрахани подошел с передовой царской дружиной стрелецкой голова Василий Хохлов, и Заруцкий, на другой же день, вышел из своей засады, а на третий – спустился вниз по Волге так скрытно, что только казак Гришка «из камыши посмотрил, азжо де едет вор Ивашко Заруцкий с Маринкою, а с ними его воры, козаки волские и дворовые, и гре­бут арычаном вверх»⁶¹. 1 июня прибыли в Астрахань царские воеводы, князь Одоевский с Головиным, и тотчас же послали преследовать беглецов, которые тогда были уже на р. Яике (Урале). Стрелецкие головы Пальчиков и Онучин напали на след Заруцкого с Маринкою не раньше 11 июня, а четыре дня спустя в Астрахань были приведены два ногайца, от которых воеводы узнали, что Маринка с сыном и Заруцким стоит на Медвежьем-Острове, в острожке, где «всем владеют козаки, атаман Треня Ус с товарищи, а Ивашке Заруцкому и Маринке ни в чем воли нет, а Маринки сын у козаков у Трени Уса с товарищи»⁶². Итак самая тень власти ис­чезла уже из глаз честолюбивой Марины, за­висевшей теперь от какого-нибудь Треня Уса с товарищи…

Наконец, Одоевский и Головин, не выходившие из Астрахани, получили от Пальчикова и Онучина следующее известие: «Ехали мы, государи, Яиком две недели, и вора Ивашко Заруцкого и Маринку с сыном и козаков доехали на Яике, Медвежьем городке, июня в 24 день; и с ними бились, и в городке их осадили; и козаки, видя себе тесноту, добили челом и целовали государю крест июня в 25 день; а злоносных врагов, вора Ивашку Заруцкого и Маришку и сына её Ивашка вручил Бог в руце ваши, и ведем их к вам в Астрахань связанных с собою вместе».⁶³

Все кончилось для Марины, все мечты её раз­летались прахом! 6 июля 1614 г. венчанная ца­рица Московская прибыла в Астрахань пленницею, а 13 того же месяца отправилась отсюда в Мо­скву скованною, при чем стрелецкой страже из 600 чел., назначенной в конвой к Марине с сыном, не считая 230 чел., охранявших Заруцкого – не только внушалось «ставиться по станом усторожливо, чтоб на них воровские люди безвестно не пришли», но даже предписывалось, в случае сильного нападения подобных людей, «Ма­рину с выблядком и Ивашка Заруцкого побити до смерти, чтобы их воры живых не отняли»⁶⁴. В Москве Заруцкого посадили на кол; а сына Марины повесили.⁶⁵

Что касается самой Марины, конец её не совсем известен. Летопись замечает коротко, что «Маринка умре на Москве. В Коломне существует другое предание: местные жители, указывая на одну из 16 башен древнего городского Кремля, сто­ящую у самого коломенского моста, говорят, что именно в этой башне, до сих пор сохранившей остатки тюрьмы и тайников, была заключена и умерла Марина, – как думают в 1615 г. Наконец, польский историк Немцевич пишет, что Марину снова свезли на Яик, где утопили в проруби.

Итак, – вот каково было поприще знаменитой шляхтянки Марины Мнишек, достигнувшей в России венца мономахова, перебывавшей в течение девяти лет в объятиях трех законных мужей и, вероятно, нескольких любовников, испытавшей все – от трона до кандалов и, гремевшей известностью от Самбора и Кракова до Яика и Испагани! Всматриваясь в это поприще, нельзя не согласиться с нашим славным Пушкиным, что Марина «была самая странная из всех хорошеньких женщин, ослепленная только одною страстью – честолюбием, но в степени энергии, бешенства, какую трудно и представить себе»⁶⁶.

Народное предание тоже не забыло Марину. Но оно превратило ее в сороку, и в песнях, посвященных воспоминаниям о Гришке Расстриге, Марина воспевается так:

А злая его жена, Маринка безбожница,

Сорокою обернулася,

И из палат она вон вылетала…⁶⁷