Соловецкий лагерь. Первые впечатления

Источник

В половине июня 1924 года, через семь месяцев пребывания в Кемском пересыльном лагере (на Поповом острове), наконец вызвали и группу духовенства для отправки на Соловки.

В летний, северный день, красивый и лёгкий Соловецкий пароход, который прежде назывался «Михаил Архангел» и был управляем капитаноммонахом и матросамимонахами (теперь он носил имя какогото знатного чекиста – «Глеб Бокий»), быстро нёс нас по волнам Белого моря к берегам Соловецкого острова.

Плотно и на долго закрывалась за нами дверь к материку, к остальному миру. Сердце грустило, а ум вперялся вперёд, в будущее, желая его разгадать. Но и молодой бодрости в душе было также много. Хотелось всё видеть, всё испытать и всё преодолеть.

Путь в шестьдесят вёрст совсем не велик. Рассказывали жители Кемского посёлка, что зимою, в прежнее время, когда на Соловках били в колокола и особенно когда ударили в «царя», в тысячепудовый праздничный колокол, в посёлке был слышен его звук. Как это интересно! Монастырь на восемь месяцев закрывался льдами от остального мира, но этим отдалённым гулом, доходящим до материка, он давал о себе знать, говорил о своей особенной жизни, тёплой, уютной и духовно счастливой и посреди холода непроходимых льдов и мрака зимних, коротких дней. А теперь и летний наш путь не нёс нас к уюту и радостям.

На палубе, переполненной заключёнными, я смотрел в серые волны, серые, как сегодняшнее небо, и невольно всё время вспоминал тропарь святым Зосиме и Савватию, основателям Соловецкого монастыря: «Яко светильницы явистеся всесветлии, во отоце окиана моря, преподобнии отцы Зосима и Савватие: вы бо крест Христов на рамо вземше, усредно Тому последовасте, и чистою Богови приближившеся, отонудуже силами чудес обогатистеся. Тем и мы любезно притекаем к ракам честных мощей ваших и умильно глаголем: о преподобнии, молите Христа Бога, спастися душам нашим». Особенно мне нравится это – «во отоце», или на острове «окиана моря»… Вот он окиан море! И я теперь любезно притекаю под покров этих святых и буду у них жить, как паломник… Я это благоговейно чувствую и уже доволен.

Вот вдали виден монастырь. Как из воды поднимаются белые храмы. Древнее, славное, великое и таинственно влекло нас к себе и мы неизбежно, неотвратимо шли к нему. Монастырь должен был отпраздновать пятьсот лет своего существования. Какое значение имеет иногда место само по себе, уже не люди, а место, где прожили поколения, памятник, переживший людей и стоящий и сейчас пред нашими глазами. Он хранит в себе следы отжившей жизни. Создания человека прочнее, чем он сам.

Святые, тихие, кроткие, смиренные служители Христовы Зосима, Савватий и Герман, жившие здесь в начале 15 столетия, а за ними ещё многие десятки святых, о которых рассказывает «Соловецкий Патерик», – вот в ком оправдался монастырь и сделался святым местом. Святитель Филипп восемнадцать лет был здесь игуменом и отсюда был вызван в Москву, на митрополию, Иоанном Грозным, чтобы потом за слово обличения и неподкупной правды принять смерть от руки своего прежнего почитателя. Патриарх Никон здесь, в Анзерском скиту, пробыл семь лет простым монахом. В числе умерших в монастыре состоят знаменитый советник Иоанна Грозного сосланный им сюда священник Сильвестр, великий деятель смутного времени келарь ТроицкоСергиевской лавры Авраамий Палицын, касимовский царь Симеон Бекбулатович, какой то Гетман украинский, добровольно оставшийся здесь и после получения свободы. Отдалённый суровый монастырь был тюрьмою для многих государственных преступников, а потом местом ссылки для провинившегося духовенства, для сбившихся в секту и ересь духовных и недуховных православных людей. Наконец, это – старинная крепость, так оценённая с 16 столетия. Здесь стояло стрелецкое войско, отбивавшее частые нападения шведов и сами монахи были вооружёнными воинами, имея во главе старшего военачальника в лице игумена. В 17 столетии монах семь лет геройски защищали свою обитель и отражали приступы правительственных войск, не желая подчиниться церковной реформе своего бывшего монаха Патриарха Никона. Царь Пётр Великий дважды посещал монастырь и пожаловал ему двести пудов пороху. В Крымскую кампанию англичане бомбардировали монастырь, но архимандрит Александр отказал сдать его и очень удачно отвечал огнём своих орудий. Там в монастырской ризнице хранились драгоценнейшие дары монастырю российских царей, сабля князя Пожарского и много, много чего интересного. Но кто теперь помнить и ценит это? кому это нужно? Всё забыто и поругано. Здесь теперь огромный лагерь заключённых, или «Соловецкие лагеря особого назначения», сокращённо – «слон», как пишется и говорится.

Соловецкий Монастырь с моря

Пароход уже входит в маленькую «Бухту Благополучия», очень удобную, прикрытую от всех ветров. Перед нею, через дорогу, – монастырские стены, с белыми, за ними, двухэтажными корпусами и высоко возвышающими соборами. Против бухты, – обычные в монастырях, главные или святые ворота. Налево, у самой пристани, – большое белое здание, в прошлом – гостиница для паломников, теперь – с вывеской: «Управление Слон», или, иначе – местное ГПУ.

На набережной – чекисты в форме и много заключённых, как будто болтающихся без всякого дела. Пароход причалил. Я оказался первым у сходней. Ожидаем разрешения на выгрузку. Наконец приказано сходить. Я вступаю на соловецкую землю первым и крещусь. Господи благослови! Неужели так надолго, на три года, или навсегда? выйду ли отсюда? увижу ли снова материк? Снова «конверт» (тюремное выражение), наглухо запечатанный. Вот первые мысли, грустные и тревожные, лезущие мне в голову. Но я бодрюсь для себя самого.

И здесь снова конвой, и провожает нас с вещами в «кремль», как принято называть бывший монастырь. Несколько шагов, и мы равняемся с этими стенами. Они сразу поражают нас. Мимо них я никогда и потом не проходил без удивления. Как можно поднять такие огромные камни, не в одну сотню, а то и в тысячу пудов, на такую высоту? Стены сложены из громад дикого, не обработанного булыжника, или гранитных, монолитных глыб. Высота стены – пятьшесть саженей, ширина – три сажени наверху (в основании много больше), где может проехать повозка. Вся стена вокруг монастыря имеет вид неправильного пятиугольника, длиною в 510 сажень, в нашу версту. Не даром в конце 16 столетия, над этой постройкой6 монахи и монастырские крестьяне трудились двенадцать лет. В стенах, в амбразурах которых ещё недавно кое где сохранялись старинные пушки, есть восемь громадных, грозных башен и семь ворот, из которых открыты сейчас только одни. Мы к ним идём, далеко обходя стену, с глубоким рвом впереди. Это Никольские ворота. Они рядом с угловой башней, седые, нависшие. Они принимают нас.

Часовой и чекист проверяют наши пропуска у конвоиров.

Первые шаги внутри кремля дают сразу впечатление бывшего недавно пожара. Навесы на крепостной стене пали, обуглившиеся чёрные брёвна и доски торчат изо всех каменных строений. Одна сторона корпусов целиком без крыш. Груды таких брёвен лежать в разных углах двух дворов монастыря, образованных корпусами. Об этом пожаре я слышал в Кеми, откуда наблюдали его зарево за 60 вёрст. И здесь потом рассказывали, что загорелись корпуса сразу с двух сторон, и когда вольнонаёмные рабочиемонахи бросились тушить огонь, то чекисты им не позволили. Говорили, что грабежи и присвоение монастырского имущества были так общеизвестны, что ожидалась ревизия высших властей и, заметая следы преступлений, соловецкие хозяева сожгли монастырь. Погиб и музей. Правда, коечто было раньше вывезено в Архангельск. Теперь обгоревшие остатки всякого оружия – копья, стрелы, кольчуги, шлемы, мечи, пищали – были выброшены в море. Дело это исполняли заключённые и один из них мне об этом рассказывал, да и сам я както видел у одного берега в воде гранаты, наконечники копий и т.п.

Проходя мимо одного собора, мы увидели разбитые колокола. Крыши соборов горели, но колокола сбросили для уничтожения. Их разбивают на части и отсылают на материк для удовлетворения нужды в меди. В Кеми мы их тоже видели. И сейчас «шпана» (уголовщики) с большими молотами всё ещё возится около этих колоколов, бьёт их на куски и оглашает кремль лязгом и грохотом.

Другое впечатление, очень яркое и ошеломившее нас, это – обилие белых, ручных чаек, которые наполняют весь двор, занимают каждое свободное местечко, имеют прямо на земле гнёзда, ходят между людьми и взлетают на воздух, непрестанно издавая крики. Эти огромные, особенные чайки – чуть меньше гуся, но больше курицы, – подражают криками всех других живых существ: собачий лай, мяукание кошки, воронье карканье, блеяние овец и коров, стон больного, плач ребёнка, хохот, визг, всё, всё, что угодно, вы услышите от них. И потом, уже после долгой привычки к ним, вы вдруг услышите иногда такой оригинальный крик, которого прежде никогда не слыхали, и встревожитесь, пока не догадаетесь, от кого он исходит. Впрочем, к концу моего соловецкого срока они уже покинули двор, совсем напуганные насельниками своих мест.

Наконец мы выстроились около Преображенского собора, так хорошо видного с моря, оригинального по своей форме (усечённого конуса), стоящего как скала, и так гармонирующего с этими стенами и окружающей природой. У самой стены собора чьито одинокие каменные кресты, привлекающие наше внимание. Одна могила – Авраамия Палицына, другая – украинского гетмана, – успеваем мы узнать и невольно проникаемся чувством благоговения к этому историческому месту.

Нас теперь считают, поимённо проверяют и распределяют по ротам. Это очень важно. Хорошо попасть к своим, в роту духовенства, каэров (контрреволюционеров) и интеллигенции вообще. Это шестая рота. Есть особая тринадцатая рота, полуголой и бесшабашной «шпаны» – уголовщины, которую здесь называют «дикой дивизией». Она живёт в здании Успенского собора. Троицкий собор занят под склад вещей. Преображенский, слава Богу, закрыт и пустует. В нём сохранился от пожара великолепный, старинный иконостас. Ктото из Архангельска ещё защищает его от местных произвола и невежества. Есть ещё рота канцеляристов, обслуживающих учреждения управления. Вообще весь лагерь разделён на рабочие роты со своими ротными командирами и писарями. Роты достигали двухсоттрёхсот человек. Кремлёвский район вмещал к концу моего срока до 4 тысяч человек, а все Соловецкие лагеря уже имели 11–14 тысяч заключённых. Среди рабочих рот есть ещё одиннадцатая, рота заключённых, провинившихся чекистов, которые здесь несут внутреннюю охрану и различные второстепенные административные должности, это класс привилегированный.

Спасо-Вознесенский Скит на Секирной горе

В списках, которые держали в руках чекисты, уже определено, в какую роту кто попадёт. К нашей радости нас отделяют в шестую. Но все наши ряды посещает великое смущение. Инженера Каштанова вызывают в одиннадцатую роту, и он выходит из наших рядов, заливается краской до шеи. У «чёрной биржи» (так называлась среди нас группа арестованных в Москве по этому одному делу) вызвали тудаже того молодого, красивого, рослого еврея, который на наших глазах в Московской Таганской тюрьме, рыдал, падая в кровать, после прощания со своей женой. И тот же высокий его друг, который его тогда утешал, теперь волновался, и направо и налево бросал фразу: «ради Бога, господа, не придавайте этому никакого значения, человек ни в чём не виноват, никого не предал, и со всяким может случиться…» Вызывали ещё кого то. Всё это оказались секретные сотрудники ГПУ, «сексоты», с которыми мы совершили всю дорогу, прошли все тюрьмы, жили вместе несколько месяцев в Кемских бараках. Теперь они вдруг попадают в роту чекистов, тайна разоблачается, и получается форменный скандал. ГПУ снимает с себя здесь все покровы – вот истина, которая открылась нашим глазам и в которой мы здесь убеждались потом всё больше. Мы очень смущены и со страхом стараемся теперь вспомнить свои разговоры с этими людьми или около этих людей. Архиепископ Иларион наблюдает эту картину с самым искренним весельем. Он никогда не стеснялся в выражении своих мнений и чувств, ничего не боясь, и сейчас до крайности был доволен происшедшей историей.

Размещаясь в бывших монашеских келлиях корпуса шестой роты, мы полны впечатлений дня.

Конечно, здесь жить удобно. Это не бараки. Это настоящие, хорошие, светлые, теплые комнаты. Каждая комнатакеллия была для одного монаха. А теперь нас в ней восемь, двенадцать и даже четырнадцать человек, смотря по её величине. Спать будем на «топчанах», складных деревянных кроватях для каждого, так тесно поставленных, что едва проберёшься между ними к двери.

После тюрем и кемских бараков это самое лучшее место, уютное, удобное и главное – исключительно со своими людьми. Может быть, это самое величайшее благо. Самое худшее – переносить террор шпаны. И здесь мы от неё освобождаемся: принимаем только своих, это в нашей власти даже, потому что и ротный командир из заключённых – свой человек.

Ещё приятный сюрприз – наличие на Соловках остатка старых монахов, специалистов разных хозяйственных работ. Они вольнонаёмные рабочие Гепеу, как мы уже сказали. Работою одних заключённых трудно скольконибудь поддерживать соловецкое хозяйство в прежнем порядке. Из оставлено не так много: из пятисот человек – семьдесят. Им разрешили иметь одну церковь – Преп. Онуфрия, вне кремля, на кладбище, – где освобождённый от работ особый штат из них совершает ежедневную службу. По воскресеньям все здесь в сборе, а в остальные дни – на работах: главные – на рыболовных тонях, на кожевенном заводе, на чугуннолитейном, на известковом, на верхи по постройке лодок и барж, на лесопильном и кирпичном заводах, в мастерских плотницких, столярных, сапожных, медной и глиняной посуды, везде монахи. К этому разнообразию прежних монашеских рабочих учреждений, ещё сохранившихся здесь, надо прибавить особенное. Есть монах, наблюдающий и регулирующий воду в каналах, соединяющих соловецкие озёра. Остров Соловки, имеющий до ста вёрст в окружности и до четырнадцати в самом широком месте, вмещает до трёхсот пресных (и с рыбой) озёр, из которых до половины соединены между собой искусственными каналами. Большая часть этих каналов сделана ещё св. Филиппом, самым видным хозяином монастыря. Эти каналы соединены со Святым Озером, находящимся у самого кремля и могшим в любое время, получая пополнения с других озёр, наполнить водой сухой док и дать возможность пароходам и баржам монастыря для починки, а то просто на зимовку, стать прямо на берег. Эту интересную работу, совершаемую под руководством монахов, мне потом пришлось видеть. Нужно кстати заметить, что главные чекисты лагеря были принуждены ценить работу и искусство монахов и выражать нередко им своё удовольствие. Такой труд, как ремонт местными средствами старых котлов электрической станции, имевшейся здесь с давних пор, привёл в изумление инженеров. Монахам платили ничтожную сумму содержания и они охотно оставались на своём старом и дорогом пепелище и, созерцая картину его постепенного разрушения и гибели, усердно и честно работали, как никто здесь, и до тех пор, пока, наконец, уже в 1929 г. их всех, по приказу центра, не убрали отсюда. Как их предшественники, они разбрелись по сёлам и деревням, и живя в мирской суете и лишённые храмов, искали применения своих специальностей для добывания куска хлеба. Честь, слава и вечная память вам, добрые старцы, труженики и страдальцы Христовы, так много, кстати, облегчившие нам, заключённым у вас, наши узы!

Соловецкие Соборы

Наша рабочая артель, артель Троицкого, то есть, Архиепископа Илариона была уже известна по кемской работе соловецкой администрации и была уже предназначена здесь на постройку железной дороги. Поэтому, чуть ли не после первой утренней проверки мы получили наряд на эту работу и вышли из кремля.

Только первое время мы выходили под конвоем одного красноармейца с винтовкой, а потом и это навсегда прекратилось. Нам доверяли совершенно, вручая листок с нарядом и обозначением числа людей, идущих в нашей группе на работу, нашему старшему, владыке Илариону. Мы на его ответственности. Шпана всегда выходила с конвоем. Немногие группы настоящих рабочих из крестьян пользовались нашей привилегией и уже канцеляристы и прочие, идущие на работу в одиночку пользовались постоянными пропусками.

В летнюю хорошую погоду выход из кремля доставлял нам истинное утешение. Первые дни по приезде в Соловки, от белых ночей, не знающих совсем темноты, когда солнце здесь только чуть опускало свой край в море и снова поднималось, и от непрестанного оглушительного крика чаек, мы вставали с наших постелей утомлёнными, не выспавшимися и выходили за кремль без чувства удовольствия. Но потом, привыкнув к новой обстановке, и только миновав Никольские ворота с их чекистом, мы чувствовали себя просто как на свободе, забывая наши узы.

Направо от ворот, только через дорогу, гладь большого Святого Озера. Прямо от ворот улица с домами направо и налево. Здесь всеразличные мастерские, особая рабочая рота помещения и штаб особого соловецкого полка нашей охраны. Далее лес везде: и за Святым озером, и за улицею рабочих домов, полем позади неё. Там через леса идут дороги в Савватиевский и Филипповский скиты, на рыболовные тони, на Секирную гору, на большую и малую Муксальму, на берег против Анзерского острова. Там везде лагеря, везде заключённые.

Наша работа по прокладке железнодорожной колеи начинается от пристани и идёт в глубь острова.

Таким образом мы в начале работаем всё больше около кремля. Железнодорожный мастер у нас и руководитель – почтенный старик Станислав Иосифович, поляк, железнодорожник, попавший сюда за участие в «в контрреволюционном заговоре». Какието «белые офицеры» запросто разъезжали по линиям железных дорог и организовывали среди рабочих и служащих восстание против советской власти, назначая день и час его. Станиславу Иосифовичу предложил такой «офицер» активно участвовать, но он отказался. Когда же последовали аресты около пятиста человек. То и мастер был обвинён, что не донёс об «офицере» и вместе с другими получил пять лет Соловков. Около же половины всех арестованных были расстреляны за намерение активного участия в восстании. Все эти «белые офицеры» запросто появлялись в гепеу, и местное гепеу не скрывало, что оно организовало это «восстание». Провокация для советской власти необходимый метод борьбы с контрреволюцией. Каким же способом обнаружить мысли и истинные намерения людей и их отношение к советской власти?

Под руководством нашего мастера мы начали проводку колеи. Земляные работы, насыпи, выемки, нивеллировка местности, наконец укладка шпал и рельс, всё это было нами пройдено теперь последовательно и в деталях. Мастер выполнял проект, а мы работали лопатами, топорами, кирками, молотами. Я очень специализировался на подрубке шпал для укладки на них рельсов и уже хорошо работал так называемым французским топором. Я подрубал им до сотни шпал в день.

Для моей неопытности это очень много. Темпы работ многих заключённых не быстрые и результаты работ мало продуктивные, но всё же постепенно работа подвигалась и, когда на прокладку железнодорожного пути стали выгонять сотни заключённых, этот путь стал виден. Артель духовенства прибавлялась в числе от новый партий, прибывающих в Соловки, и однажды на один отводной путь или тупик у самого кремля, сделанный руками исключительно духовенства, вышло на работу в составе нашей группы одних архиереев пять человек. Мы этот путь назвали «архиерейским тупиком». Это название привилось и наши заключённые инженеры нас уверяли, что теперь он у них обозначен на чертежах под этим именем. Не думаю только, что бы это название за ним долго сохранялось.

Однако, как бы мы ни старались облегчать себе труд, многими днями он был непосильным. Земляные работы. сами по себе, самые тяжёлые, а когда дают на урок нескольким человекам насыпать землёй столькото балластных вагонов в день, то наши силы изнурялись и к вечеру мы были больны: все члены нестерпимо зудели, жар утомления охватывал всё тело, которое не находило себе достаточного покоя и отдыха за короткую светлую летнюю ночь и на наших твёрдых, жёстких постелях. Не успеешь отдохнуть, а там снова тяжёлый и нестерпимо длинный день: двенадцать часов. Его выкраивали полностью, не считая часа на обед. Все сигналы давал нам гудок электрической станции, который заменил звон исторического колокола, висевшего в центре кремля под навесом. Он был пленён с острова англичанами во время Крымской кампании и потом торжественно возвращён, о чём повествовала надпись у этого навеса. Одно время в него били наш подъём и начало и конец работ.

В эти изнурительны дни, которые наступили вскоре по прибытии нашем на остров, мы почувствовали, как легко теперь пойти к гибели, как идёт уже к ней здесь масса людей. Мы твёрдо верим, что наше положение улучшится, потому что скоро будем получать посылки и наладим наше питание. Получим деньги и будем покупать продукты в лавке Гепеу. Но что будет с нищенствующей частью тойже заключённой интеллигенции, а также прочим нашим населением и шпаной, которым не пошлют посылок и денег?

Одна из первых и очевидных новостей наших здесь – сейчас, с лета, копают большие братские могилы на кладбище, где монашествующая церковь св. Онуфрия. Грунт очень каменистый, тяжёлый, и зимой с ним не справиться. Умудрённая опытом администрация заранее их заготовляет и закрывает досками. Зимой эти ямы постепенно наполняются трупами и весной зарываются. А мы теперь любопытствуем не без содрогания: ктото сюда попадёт? Потом, я зимой здесь видел, на утро после расстрелов, притоптанный снег и кровь. Доски скрывали убитых.

Пища здесь такая же, как и в Кемском лагере. Неоднократно, хотя и редко видели, как в «каптёрке», в лагерном складе продуктов, выдаваемых отсюда на общую кухню заключённым, появлялись туши мяса, главным образом, конины и свежая рыба, но в супе, который потом выдавался с кухни, всё это оказывалось совершенно неосязаемым и невидимым. Куда всё это исчезает? Слишком мало выдаётся и шпана, которая систематически заведует каптёркой, беспощадно ворует и разбазаривает ценнейшие продукты среди своих, особенно среди своих дан из женского корпуса, бывшей так называемой петроградской гостиницы, стоящей у той же бухты. За лето расстреливают уже вторую партию каптёрщиков, пойманных в этих преступлениях, но туда охотно идёт новая партия шпаны. Ставили на это место и чекистов и они также воруют. И их расстреливают. Нет никакого спасения от воровства в этом месте. Никакие расстрелы не останавливают преступлений.

А расстрелов здесь много. О них мы узнаём раньше официального сообщения в приказах по лагерю, читаемых нам на утренних поверках. Мы ждём всегда почту с материка с письмами и посылками, которую привозит всегда крепкий пароходик «Нева». Ходит он к Кемскому Попову острову довольно часто, но в две недели раз он привозит крупную почту. С нею мы и ожидаем постановлений московского Гепеу о расстрелах. Утром или в полдень приходит пароход, а уже через полчаса с быстротой молнии разносится по лагерю весть, кому пришли смертные приговоры. Смертники уже арестованы и посажены в карцеры, ожидая казни в наступающую ночь. Погибает не только шпана. Неудачные побеги, новые данные следствия над кем либо, наконец, просто опасное социальное происхождение кого то, ранее неуничтоженного, – всё это причины местных расстрелов.

И это была лучшая пора заключения. Это были цветики, ягодки были впереди. Мы отсидели свои сроки полностью. Архиепископ Иларион вместо трёх лет пробыл в Соловках шесть лет и умер в Петроградской тюрьме на пути в ссылку. Я получил «довесок» (тюремное выражение) – три года ссылки в Зырянский край и его также оканчивал в 1929 г. И накануне «освобождения», и в полной уверенности в новом аресте и в продолжении новых мытарств по тюрьмам и лагерям рискнул жизнью и с крайнего севера, через всю Россию, бежал на юг, и в марте 1930 г. перешёл русскоперсидскую границу. Что видено, что пережито, сколько опасных приключений испытано… и вот жив и «пою Богу моему дóндеже есмь»…

Мне снилось северное море,

Лесов пустнные края. –

Мне снилась даль, мне снилась сказка –

Мне снилась молодость моя…

И. Бунин


Источник: Польский Михаил, протопресвитер. Соловецкий лагерь. Первые впечатления // День русского ребенка (San Francisco). 1951. Вып. 18. С. 252–260.

Комментарии для сайта Cackle