Иоанн (Соколов), епископ Смоленский, как проповедник

«Беседы, поучения и речи Иоанна, епископа смоленского, сказанные смоленской пастве». Смоленск. 1871 г.

Один из усердных почитателей памяти и та­ланта преосвященного Иоанна, некто г. Н. В., поль­зуясь позволением его наследников, собрал и издал плоды его проповеднической деятельности в Смоленске – «беседы, поучения и речи», помещенные в разное время, по мере произнесения, в мало кому известных местных епархиальных ведомостях. Нельзя не пожалеть, конечно, что почтенный издатель не внес в свой сборник проповедей предшествовавшего, более блестящего периода проповед­нической деятельности преосвящ. Иоанна, – нельзя не пожалеть тем более, что перепечатка их из «Христианского Чтения» и «Православного Собеседника» не представила бы большого труда; тем не менее мы думаем, что любители духовно-назидательного чтения будут благодарны ему и за то, что он сделал. Изданные г. Н. Б. проповеди преосв. Иоанна несколько слабее или, говоря точнее, проще, низменнее, ординарнее, чем проповеди, сказанные в Петербурге и, особенно в Казани, создавшие его проповедническую знаменитость, и перепечатанные в свое время в светские газеты и даже, в качестве образцов церковного красноречия, в учебные хрестоматии (гг. Галахова и Филонова). Прежде всего, конечно, это зависело от характера паствы, перед которой проповедовал преосв. Иоанн в Смоленске. Епископский сан проповедника, с другой сто­роны, как известно, делает авторитетным его слово и независимо от блестящих ораторских красот и до некоторой степени уполномочивает его меньше заботиться о внешнем изяществе слова. Наконец, из напечатанных в настоящем сборнике проповедей многие говорились одна за другой каждый день (например, проповеди на дни страст­ной седмицы), так, что проповеднику не было, может быть, и времени на более тщательную обра­ботку их. Тем не менее, несмотря на все выше­сказанное, оригинальная даровитость нашего знаменитого оратора бьет и в них роскошной и обиль­ной струей, и прекрасные качества ораторского таланта преосв. Иоанна, в большей или меньшей мере, сказываются в каждом из настоящих его поучений.

Преосв. Иоанн на самой первой поре своей проповеднической деятельности, как известно, являет­ся новатором в области церковного слова. Он привнес в современную проповедь и сделал в ней господствующим так называемый публицистический элемент. Начиная с самых первых его проповедей, появившихся в печати с именем проповедника, – каковы: «Слово в неделю православия и на день торжественного вступления на престол Го­сударя Императора Александра Николаевича»¹ и слова «О христианском просвещении народа» (со знаменитым «народ, помни Бога!»), все проповеди его, сказанные до посвящения его в сан епископа, имеют своим предметом обсуждение, с религиозной точки зрения, того или другого капитального со­временного вопроса и представляют всегда своеобразное, остроумное и глубоко-основательное его решение. Таков же характер и настоящих его «бесед, поучений и речей». Содержание почти всех их составляет опять решение, с религиозной точ­ки зрения, современных общественных вопросов, занимающих образованный русский мир. В последнее время, правда, и все наши проповедники более или менее живо сознают необходимость при­внести в свою проповедь элемент современности; редко в настоящее время: услышите «слово», в котором бы не упоминалось «настоящее время, когда...» и проч. Но большей частью это затрагивание со­временности оказывается риторической фигурой, при­красой, невинной военной хитростью, для того, что­бы привлечь внимание слушателей к своей пропове­ди. Трактовать в целом слове один какой-нибудь современный общественный вопрос оказывается боль­шей частью не по силам нашим заурядным проповедникам, и, кое-как прицепив к своему «сло­ву» в приступе, или заключении, современность, «настоящее время, когда...», они затем без осо­бого труда обращаются исключительно к какой-либо общей мысли нравоучения или догматики, или же дают такое незатейливое, избитое решение по­ставленного в начале проповеди вопроса, что оно не удовлетворяет самых непритязательных слушателей… Преосв. Иоанн не занимается в своих проповедях изложением и раскрытием общих истин христианского учения или повторением, лишь в видоизмененной форме, общеизвестных правил христианской морали; у него, так называемое в гомилетиках, частное содержание проповеди берет перевес над общим, которое у него более пред­полагается, нежели высказывается. А современные общественные вопросы у него служат не поводом только или риторической прикрасой проповеди, но темой, предметом целой проповеди; решая в ней, со свойственной ему глубиной мысли, тот или иной общественный или социальный вопрос, он исчерпывает его вполне и аподиктически, не оставляя ни­чего недосказанного и невыясненного, не порождая в уме слушателя никаких недоумений и сомнений... Способности формулировать современные религиозные вопросы и освещать учением евангелия обсуждае­мые оратором явления современной мысли и жизни – поистине можно поучиться нашим современным проповедникам у преосвящ. Иоанна. Близко и, по-видимому, непосредственно знакомый с современ­ными интеллектуальными и социальными интересами нашего общества, он как бы чутьем отгадывает потребность раскрытия слушателям в данную мину­ту именно тех мыслей, которые только еще напра­шиваются на уяснение, находятся в умах слушате­лей лишь в виде смутных и неопределенных по­нятий, не имеющих формы, но ожидающих уже, что­бы кто-нибудь нашел приличное слово для их выражения и уяснил их сознанию слушателей. Преосвящ. Иоанн не только дает этим неопределенным понятиям определенную форму, облекает их в точное слово, но объясняет их смысл и зна­чение, при помощи тонкого психологического анали­за выясняет слушателям их собственное душев­ное состояние, и затем указывает исход и направление их дальнейшего пути – по руководству цер­кви и по началам христианского учения.

Оригинальный, как всегда, в выборе и поста­новке предмета в своей проповеди, преосв. Иоанн в настоящих поучениях не менее оригинален в его раскрытии и изложении. Отбросив рутинные, традиционные приемы изложения, как например искусственное методическое расположение мыслей по отделам, уснащиванье проповеди текстами – так на­зываемый библейский (но не церковно-библейский) облик проповеди, наш проповедник везде следует непосредственному и естественному течению мыслей и излагает их общеупотребительной литературной речью, по степени изящества и художественности не уступающей образцовым нашим духовным и светским писателям.

Вообще мы едва ли ошибемся, если скажем, что проповедническая деятельность преосв. Иоанна составляет не просто резко выдающееся явление в новейшей истории нашего проповедничества, но и характеризует собой начало нового ее периода, отмечает новую эпоху в ее развитии. После его слов, нам кажется, настоящая церковная проповедь, обращенная к образованному обществу, не может быть иной, как только такой, какой она является в устах преосв. Иоанна, то есть, проповедью публи­цистической, разъясняющей принципы христианского мировоззрения в их соприкосновении с вопро­сами современной общественной и социальной жизни.

Есть еще одна сторона в изданных г. Н. Б. поучениях преосвящ. Иоанна, составляющая, как нам кажется, характеристическую их особенность в сравнении с проповедями предыдущего периода его проповеднической деятельности: это – субъектив­ный, лирический элемент в них. В этих автобиографических отступлениях проповедника, в этих обращениях его к своей личности, а также и к слушателям от своего лица, в этом отечески-фамильярном тоне поучения – как нельзя более уместных во властном отеческом тоне проповедника-архипастыря – есть что-то напоминающее лиризм бесед и слов св. Григория Богослова. Видно, что проповедник на этот раз проповедует не по оффиции только, не по назначению от начальства, а и вследствие внутренней потребности высказать­ся, передать внимающей ему пастве свои задушев­ные, продуманные и прочувствованные идеи, – что он относится к этого рода обязанностям своего пастырского служения с особенной охотой, с любовью, – влагает в него свою душу... Человек, по установившемуся о нем понятию, черствый и сухой, строгий отвлеченный мыслитель, преосвящ. Иоанн в настоящих своих проповедях неожиданно яв­ляется человеком теплой души, с широко-разви­тыми симпатиями, с нежностью и задушевностью чувства... Обыкновенно ничего нет труднее, как охарактеризовать большую часть наших проповедей: до того они безличны, бесхарактерны, удиви­тельно как похожи одна на другую, как солдаты, выстроенные в шеренгу и одетые в однообразный мундир; – словно в старинной ложноклассической оде, в каждой из них «сперва прочтешь вступление, тут предложение..., а там и заключение». Не таково впечатление, производимое проповедями прео­свящ. Иоанна. Это те из немногих наших проповедей, в которых сказывается личность оратора, по которым можно воспроизвести черты его индиви­дуальности, открыть его задушевные симпатии и антипатии, определить содержание и характер его мировоззрения...

Читатель легко убедится в справедливости на­ших замечаний, если прочтет рассматриваемую на­ми книгу с тем вниманием, какого она заслуживает. Здесь мы можем привести лишь несколько выдержек для некоторого знакомства читателей с проповедями преосв. Иоанна.

«Не правда ли, что вас занимает теперь мысль, с чем пришел к вам новый пастырь», говорит проповедник в заключение первой своей вступи­тельной беседы, сказанной при первом священнослужении в кафедральном соборе. «И вот я хочу сказать, что пришел с древним духом Руси пра­вославной. Не подумайте, что один вид здешней стороны напоминает мне этот дух и обращает к нему мои мысли и чувства; не думайте, что древнего духа ищу я в одних внешних своеобразных формах народной жизни, уже отживших свой век. Нет, я имею в виду существенный, чистый дух, самородный дух древней Руси и независимый от преходящих условий времени и форм, и называю его древним потому, что он изначала жил на Руси и самобытно в ней развивался преимущественно в старинные времена…» (стран. 7–8). «Он, этот дух, всегда верный самому себе, неизменный в своих коренных началах веры и народности, невозмути­мый в своем национальном сознании, непоколеби­мый в своих нравственных убеждениях и совести, которая изначально воспитана, утверждена и ог­раждена православной церковью, дух этот и здесь, как повсюду в России, дал всю нравственную и гражданскую силу небольшому сначала народу и направлял события его истории к его росту и единст­ву... Что же ныне? Много ли еще жизни в этом духе? Много ли его в нас осталось?.. Да, он еще не умер; он еще живет в народе, но наиболь­шей частью – в корне народного организма, в не­испорченной простоте народного быта, куда не до­ходило новейшее образование России по чужим образцам, в особенности куда не проникло еще не­давнее у нас направление образованных умов и нравов. Вы знаете это направление: русское ли оно? Много ли в нем русского духа?...» (стр. 9).

С такой ясностью и определенностью выразил преосвященный проповедник основной принцип сво­его мировоззрения при первом же своем вступлении на епархиальную епископскую кафедру. Читатель видит, что этот его принцип есть не что иное, как коренной догмат, так называемого славяно­фильства, в его первичной, архаической формации. Москвич родом, выросший и воспитывавшийся в древней столице в то самое время, когда около С. Т. Аксакова и Л. С. Хомякова группировалось там все, что было в ней интеллигентного, преосвящ. Иоанн не мог не увлечься столь симпатичным для человека духовной школы религиозным направлением тогдашнего славянофильства со всем жаром даровитой юности... Этот славянофильский принцип, в более или менее ощутительных проявлениях, можно проследить и во всей предшествовавшей епи­скопству преосв. Иоанна его проповеднической и ли­тературной деятельности; а сделавшись самостоятельным общественным деятелем, в качестве епархиального архиерея, преосвященный не обинуясь полагает его в основу своей проповеднической деятельности и остается ему верен во все дальнейшее ее продолжение. В последующих своих проповедях, везде, где представлялся ему случай, проповедник высказывает глубокую симпатию к народу, и теплым, задушевным словом старается передать ее своим слушателям. Дума о народе, народном благе, народном образовании, всякого рода народном преуспеянии, сопутствует ему неразлучно, о чем бы он ни рассуждал в своей проповеди. Говорит ли он о любви и единении духа между пастырем и пасомыми, он не забывает заметить, что «это – сила, сила нравственная, которая много может сделать и в духовной и в общественной жизни и... в нравах народных». «Ничто не может одолеть этой силы, когда, твердая в своих основаниях, она идет верным путем к цели духовного развития народа» (стр. 2). Превосходную речь, произнесенную в училище девиц духовного звания, он начинает так: «...Пойдем за словом туда, откуда пришли и куда возвратятся эти воспитанницы: там, в темных и тесных избах, где виды людей не простираются далее насущного хлеба, где наилучшее наслаждение им доставляет вид покрытого хорошо уродившимся хлебом поля, где и пастырь духовный, как и овцы его, питаются от земли и от тех мелких долей, какие из своих трудовых копеек уделяют ему пасомые, – там найдем, что думать и сказать относительно училищ, подобных здешнему» (стр. 35).

«День, который мы ныне празднуем», говорит проповедник в одном из слов на день восшествия на престол Государя Императора, «который с началом настоящего царствования положил начало новому движению жизни народной, стоит в нашей истории как грань между прошедшим и настоящим России, резко разделяющая то и другое. Это движение, это начало новой жизни вызывает на размышление о судьбах русского народа. Широко поле исторических судеб его, и когда обозреваем это поле, оно представляется нам как поле пахотное, покрытое полосами, – которые каждое царствование проводило в жизни народа и засевало своими мыслями и делами, а народ пожинал их. Теперь, на новой полосе, идет новая работа, уже не государственная только, а и народная, уже не с тяжелым плугом прежних времен и не с унылой песней неволи, а с бойкими звуками развивающейся жизни, и вырабатывает теперь русский народ дальнейшие судьбы для своих грядущих поколений. Как должна измениться жизнь России, когда царствование, верное своим началам и неизменное в своих идеях, раскроет их вполне, а народ, под его водительством, разовьет все свои силы»! (стр. 73–74).

Не можем отказать себе в удовольствии выписать хоть некоторые места из слова в день явления смоленской иконы Божией Матери, – хотя это слово заслуживало бы быть выписанным все до последней буквы. «Пройдите по всем купцам России: в редком городе не найдете вы исторической, или чудотворной святыми, особенно чтимой местным населением. Вы увидите, как в дни празднования этой святыни поднимается все население, местное и окрестное, и даже отдаленное, и толпами, как волнами, приливает к ней, – как сельские жители несут свои последние трудовые гроши или скудные домашние изделия своих рук, чтобы положить их к подножию святыни. Какая сила так привязывает народ к его святыне? Какое стремление движет тут духом народным? Тот ошибется, кто припишет это только силе предания, обычая; еще более ошибется тот, кто все это отнесет к одному народному суеверию. Мало ли в народе преданий, обычаев? Да нет в них той души, какая видна в усердии народа к святыне. Мало ли в народе суеверий? Да нет в них той, душу успокаивающей, силы, какая здесь открывается... Посмотрите на душу простую, необразованную, когда она спешит к своей родной святыне и перед ней изливает свои чувства и желания; вы увидите тут ясность мысли, спокойствие преданного Богу сердца, твердость убеждения, безбоязненное упование. И выходит из-под сени святыни душа, ободренная в мыслях, освеженная в силах. Нет, это не суеверие! Это глубокая сила духа, сила нравственная, сила столько же религиозная, сколько и народная, народная не потому только, что принадлежит массе народа, но и потому, что основана на народной совести, на убеждениях народного духа... Укажите мне силу, которая бы, без особенных побуждений, без начальственных распоряжений, без всякого насилия, одним мановением могла двинуть народные массы к самым важным и тяжким подвигам, к неодолимой борьбе со всякой противной силой, к самым великим пожертвованиям... У других народов такими силами ныне служат идеи прогресса, цивилизации, свободы; там, под этими знаменами народные массы движутся, волнуются, борются между собой. Покажите эти знамена нашему народу; он посмотрит и спросит: есть ли на них знамение креста? Нет?... Значит, скажет он, они не христианские. А вот мы воззовем к народу во имя родной веры и святыни, и тогда нет силы, которая одолела бы наш народ, нет жертвы, которой он не принес бы этим заветным сокровищам и силам своей души и жизни... Люди, далеко стоящие от народного быта, обыкновенно думают, что в религии народа мало мысли и внутренней жизни, что его религия не более, как обряд, внешность... Вот в тех неразвитых толпах, которые особенно в некоторые дни стекаются в наш город, вникните вы в побуждения, заставляющие их оставлять свои дома, хозяйства и семейства, и с черствым куском хлеба, под зноем или дождем, идти сюда; вступите с ними в серьезные беседы, вслушайтесь в их вздохи, жалобы и мольбы: сколько живого сознания, сколько серьезной мысли и жизни, внутренней, душевной жизни найдете у них! Здесь смиренный, недоверчивый к себе разум повергает перед Богом тяготящий душу его вопрос жизни, и темная мысль ищет света; здесь растерзанное скорбями сердце просит отрады; здесь совесть, смущенная грехом, молит о благодатном прощении и мире; здесь душа, не знающая в мире другой опоры для себя кроме Бога, в чаянии помощи Его, дает Ему свои простодушные обеты; здесь рабочая рука, сама себе вырабатывающая дневной кусок хлеба, поднимается к небу, призывая благословение Божие на свои тяжелые труды: словом, тут является и сказывается жизнь, сама жизнь, как она есть, во всей, ничем не прикрытой, действительности, жизнь не лживая, не искусственная, не праздная, со всеми ее нуждами и задачами»...

Симпатии нашего проповедника, впрочём, не ограничиваются народом, не исчерпываются его материальными и духовными нуждами. С таким же чувством высокой христианской любви, с тем же глубоким понимание дела, обращается он и к другим низменным сферам человеческого существования, умеет понять и живописать материальную нужду бедняка-пролетария, и изнемогшую больную душу измученного внутренней душевной борьбой страдальца, и всякое человеческое горе и нужду.

«Самая жалкая жизнь, – говорит, например, в одном месте проповедник, – при всем ее внешнем ничтожестве, имеет свое значение нравственное: и бедняк имеет дух, следовательно, имеет свою нравственную силу и свою долю участия в общей жизни людей; его мысли, чувства, намерения, действия – все это от него так же, как и от других, идет в общую массу дел человеческих, и он, как и все, имеет свои нравственные отношения к другим, к обществу, человечеству. Этого уже довольно, чтобы не считать его жизнь ничего не значащей. А что, если внутренняя жизнь бедного еще богаче богатых? Что, если под отрепьями и без куска хлеба таится сила души, более других способная действовать в мире? И знаем мы, что из среды бедняков, почти умиравших с голода, выходили, и не слишком редко, великие деятели в умственной, нравственной, религиозной, общественной жизни народов. Тут внутренняя жизнь, ее сила духовная вступала в открытую борьбу с внешней жизнью, ее горькой долей, и – или торжествовала над ней и изменяла ее к лучшему, или падала жертвой борьбы, но и в самой борьбе выказывала все богатство и величие своих внутренних сил... Но есть сила в мире, которая и самую бессильную жизнь может сделать не напрасной и не бесплодной: то – нравственная сила христианства»... (стр. 26–27).

«Жизнь каждого из нас есть капля в море жизни целого человечества. Наука открыла в каждой капле воды целый мир жизни: тут незримо для наших глаз вмещаются особые роды существ, которые родятся, движутся, плодятся, совершают свой круг бытия со всеми естественными действиями и проявлениям жизни. То, что эта микроскопическая жизнь незаметна для нашего глаза, отнимает ли у нее всякое значение в мире? Без сомнения – нет. Так, внутри каждого человека, кем бы он ни был, не всегда явно по наружности, тем не менее, действительно, движется целый мир, – мир мысли и чувства, желаний и страстей, добра и зла, радостей и скорбей... И тот, которого жизнь ограничивается только насущными потребностями, и тот, которого внутренней жизни никто другой не знает и знать не хочет, и тот, которого внутренняя жизнь представляется нам слишком мало развитой, чтобы придавать ей какое-нибудь значение, и он все тоже, что и все другие, носит в душе своей. Чего он не испытывает в самом себе, каких мыслей и чувств, какой борьбы, каких бурь и страданий не переработает в душе своей! И если все это не имеет значения для других, то очень важно для него самого: тут развивается его внутренний мир, вырабатывается его личная судьба, его нравственное значение. А бессмертная душа, с ее неумирающими потребностями? А образ Божий в человеке...? А благодать искупления...?».

«Бывают тяжелые минуты в жизни человека – минуты душевного разлада. Душа болит разочарованием жизни, сомнениями, тоской, высказывается ропотом. Тогда жизнь теряет для человека всякое значение; он сам себя спрашивает: зачем дана ему жизнь? Ум, терзаемый всеотрицанием, душа, волнуемая раздражением против жизни, сердце, опустевшее в самом себе и охладевшее ко всему доброму, воля, ослабевшая в своих нравственных силах: какое ужасное состояние! Тогда яд отчаяния начинает проникать в душу и угрожает человеку ужаснейшей смертью вдвойне – нравственной и физической. Что может спасти тогда человека?... Вспомни он тогда, что он христианин; сквозь мрак своих дум сойди с поверхности жизни вглубь своей души: там скрыт благодатный свет христианства, там примиришься с жизнью и поймешь ее высокий смысл...».

Относясь с глубокой любовью к своему народу, обнаруживая так много понимания его духовных нужд, его национального темперамента и характера, свойств его внутренней жизни, наш проповедник чужд, однако ж, духа национальной исключительности и замкнутости, и едва ли будет справедлив тот, кто вздумал бы упрекнуть преосв. Иоанна в так называемом квасном патриотизме. «Какие судьбы вдали ожидают Россию?» спрашивает он в одной из проповедей. «Не дано нам видеть будущее. Но каждый народ, кроме местной своей судьбы, имеет участие в судьбах других народов, и еще далее – в судьбах всего человечества. Не здесь ли, в этих судьбах общечеловеческих надобно искать разрешения народных судеб?... Русскому народу более, чем всякому другому, открыт путь во всю высоту и ширину мировых судеб, потому что ни у одного народа святыня веры не соединяется с таким народным могуществом и с такой исторической силой, как у русского. Великие судьбы ожидают Россию и в собственной ее жизни, и в целом мире, если она поймет свое призвание, не забудет его, и не даст сбить себя с этого пути». И затем проповедник, со свойственным ему глубокомыслием и пониманием дела, в большей части настоящих поучений, философствует, с точки зрения верующего христианства, о разных вопросах общеевропейской публицистики и общечеловеческого миросозерцания: об основных общих законах жизни народов (стр. 74–83), о свободе политической и гражданской, о свободе совести и мысли, о женской эмансипации, о принципах суда, об условиях истинного человеческого счастья, о законах нравственной жизни человека, о характере современных лжеучений и проч.

Здесь мы должны заметить, что, делая современность главным предметом своей беседы, проповедник большей частью является ее обличителем, – в особенности обличителем неверия и отрицания, почерпаемых из фельетонных глумлений и некоторых иностранных книг легкого содержания. Но обличение его так элегически-мягко, в нем столько научной компетентности, такое богатство знаний по всем отраслям ведения, столько искренности, правдивости, беспристрастия и серьезного достоинства, что едва ли самый притязательный свободный мыслитель решится упрекнуть его в чем-либо похожем на обскурантизм. Наш проповедник – не столько обличитель, в строгом смысле этого слова, современных аномалий в области мысли и уклонений от нравственного христианского идеала, расточающий иеремиады и укоризны, сколько апологет христианских основ жизни, выясняющий истинный дух церкви в ее отношениях к современной жизни, – глубокоученый богослов, близко и непосредственно знакомый с современными научными доктринами и проникающий в их суть. Проповедника печалит не прогрессивный характер современности, за который, в принципе, он сам твердо стоит, и которому, говоря вообще, глубоко сочувствует, а то, что «страшная быстрота и шум движений современного» мира, на всех парах несущегося по новопроложенным путям своих стремлений к саморазвитию умственному, нравственному и общественному, независимому ни от какого, хотя бы и высшего, авторитета истины и нравственности, не дает ему ни слышать голоса церкви, ни остановиться в ее пределах. В быстроте и шуме его стремлений церковь, кажется ему слишком неподвижной, слишком безжизненной, наполненной образами древних времен, уже потерявшими для нового времени свое значение и силу плодотворную» (стр. 65)², – между тем как «среди хаоса мнений, ни в чем еще не утвердившихся, неясных и неопределенных, среди вольномыслия, лжемыслия в самых важнейших вопросах человеческого духа, среди общего брожения умов, все колеблющего, но еще ничего не создавшего, где ум благомыслящий найдет утверждение и ограждение, ум колеблющийся – опору, ум заблуждающийся – путь истины, где самая истина может иметь убежище и надежную охрану, как не в церкви, – тесном союзе верующих, для того и основанном, чтобы быть хранилищем чистой христианской истины?».

Но мы никогда бы не кончили, если бы вздумали выписывать все, что есть прекрасного в проповедях преосвящ. Иоанна. Наша цель в настоящем случае будет вполне достигнута, если читатель возьмет в руки книгу, изданную г. Н. Б.: он прочтет ее, мы уверены, от первой страницы до последней и испытает все то наслаждение, какое свойственно человеку испытывать при изучении художественных произведений человеческого слова, составляющих плод зрелой и глубокой мысли. В области церковной проповеди нам давно-давно, может быть со времен Иннокентия, не доводилось читать что-либо подобное беседам преосв. Иоанна.

В предисловии, которое предпосылает самым проповедям издатель настоящего сборника, он сообщает несколько интересных сведений о проповеднической деятельности преосв. Иоанна в Смоленске. Прибытию нового архипастыря в Смоленск предшествовала громкая слава о его многостороннем образовании и высоком проповедническом таланте. «Но нужно признаться, замечает почтенный издатель, мы не могли представить себе, на какую высоту созерцания может восходить ум, просвещенный наукой..., с какой легкостью он в состоянии бывает овладевать вопросами веры и жизни и с какой силой мысли и изяществом слова может отвечать на них». Проповедь преосв. Иоанна превзошла самые смелые ожидании его слушателей, и чем более они слушали ее, тем более возбуждала она их внимание, тем более поражала их глубиной мысли оратора, светлостью и широтой его взглядов, ясностью понимания современных вопросов и потребностей общества и неподражаемым искусством удовлетворять этим потребностям...

Владея даром слова как немногие, преосвящ. Иоанн тем не менее всегда готовился к произнесению проповеди заблаговременно, всегда наперед тщательно обрабатывал ее: пример достоподражаемый для наших проповедников! Готовясь к выходу на кафедру, преосвященный обыкновенно одевал одну и ту же митру – белую с золотой сеткой, которую его слушатели, поэтому прозвали: «шапка-говорун». Никаких других приготовлений перед выходом его на кафедру не делалось, аналогия не ставилось: когда наставало время говорить поучение, преосвященный выходил из алтаря, брал в левую руку архиерейский посох, становился на амвон и говорил не громко, но ясно, плавно, спокойно, без особенных интонаций, так что проповедь его, по способу произнесения походила на безъискусственную домашнюю беседу; но она лилась безостановочно, пока оратор не прерывал ее каким-нибудь вопросом, который как бы задавал слушателям для размышления на будущее время.