Высшие задачи христианской археологии

Источник

(Речь перед публично защитой магистерской диссертации «Происхождение древнехристианской базилики»)

Предлагая вашему просвещенному суду мое исследование по одному из вопросов древнехристианского искусства, считаю необходимым в краткой речи указать те задачи, к которым в данном случае направлялось главным образом мое внимание, а равно и тот путь, который, по моему убеждению, должен быть признан наиболее целесообразным в исследованиях подобного рода. Наблюдая современное состояние той отрасли знания, которой усвояется наименование археологии в широком смысле этого слова, а также и состояние некоторых, сродных с ней отраслей знания, мы без труда можем заметить, что они находятся доколе в зачаточном состоянии и еще слишком далеки от своего идеала, далеки настолько, что не имеют не только более или менее точного принципиального определения предмета, объема и задач их наследования, но даже нередко не имеют достаточного запаса таких основных положений, которые бы могли обеспечить за ними некоторую научную самостоятельность, и вращаются в кругу отдельных бессвязных явлений. К такому именно заключению приводит наблюдение наличных результатов, т. н. археологических исследований в существующей русской литературе. Здесь мы видим исследования по предметам религиозного характера и по предметам торговых и дипломатических отношений: сюда же входят памятники военные, гражданские и юридические, памятники искусств и художеств, наконец, фрагменты этнографического и антропологического характера. Но при всем этом разнообразии предметов, почти все, касающиеся их, исследования имеют один общий недостаток, состоящий в том, что они не переступают по большей части границ отдельных явлений; они рассматривают один какой-либо единичный предмет или даже одну только сторону этого предмета, по большей части один какой-либо памятник и притом, со стороны только внешней. Так, например, достопочтенный pyсский археолог Снегирев в своих археологических исследованиях о московских храмах, помещенных, в «Русской Старине», сообщил нам множество сведений об этих храмах, описал форму каждого храма, заключающуюся в нем святыню, иконы, орнамент и т.д., но все эти сведения имеют частичный характер. Автор, не указывает, нам в московских храмах общих родовых черт, которыми они отличаются, например, от храмов новгородских и отчасти владимиро-суздальских, не дает нам, следовательно, понятия о типах этих храмов и не определяет их места в истopии русской архитектуры; так что если бы, например, историк, вводя в состав курса истории отдел о религиозном искусстве, захотел воспользоваться результатами компетентного знатока московского искусства, то он, пожалуй, не усмотрел бы здесь ничего, кроме элементарных сведений вроде, того, например, что в Москве в XYII в. были храмы больших размеров, строились из кирпича, заключали в себе иконы и т. д., что, строго говоря, не нуждается даже и в доказательствах; между тем, существенно важная сторона дела о типических формах московских храмов, в данное время останется неведомой для историка, а, таким образом, и самый вопрос о московском зодчестве может, потерять для него всякое значение. Правда, наблюдение и изучение отдельных случаев в археологии имеет свой хотя бы элементарный смысл, так как они составляют надежную почву, на которой строятся понятия о целом, общем или родовом: однако же они составляют лишь первую ступень в процессе археологического исследования, что не в них, а в явлениях родовых должна заключаться задача археолога. Частное явление в области археологии: вообще поддается наблюдению и описанию гораздо легче, чем определение в отдельных явлениях их общих родовых признаков, но за то оно и не имеет само по себе существенно важного значения для характеристики общего быта в данное время: важность получит оно только тогда, когда указаны будут в нем общие родовые признаки, и когда, следовательно, оно будет прочно установлено среди других однородных с ними явлений тогда только мы и можем сказать, что тот или другой памятник древности или гpyппa памятников служит таким или явным выражением общего состояния знания, художественного вкуса, быта в данное время. Доколе археология будет заниматься мелочами и частностями жизни, доколе она будет производить один механический анализ явлений, не давая места синтезу, дотоле она будет представлять из себя не самостоятельную науку, но сборник исторических фрагментов, которые могут быть утилизированы для целей науки лишь в будущем. Все это применимо до известной степени не только к церковной археологии, но и к археологии вообще, а также и к смежным с ней отраслям знания – кургaноведению, антропологии, исторической этнографии, географии, палеографии, лингвистике. палеонтологии и т. п. Руководясь подобными воззрениями на задачи археологии, я считал всегда более целесообразным, в интересах дела, обращать внимание не на одни конкретные явления. но также и на их взаимное сродство, и вот почему я избрал для своего исследования не один какой-либо памятник, а целую группу их: первое было бы без сoмнения гораздо легче, но это была бы по моему убеждению, работа черновая: второе труднее, но за то гораздо целесообразнее; первое относилось бы к категории исторического или, пожалуй, археологического описания, второе лежит в области типов. Отдельные факты, послужившие материалом для моего исследования, почти все (за исключением частных базилик и некоторых других предметов) были не раз описаны и со стороны их истории и со стороны внешних форм: в особенности посчастливилось в этом отношении христианским базиликам IV и V веков, которые в большинстве случаев имеют в иностранной литературе специальные монографии; что же касается группировки этих отдельных фактов, то она хотя и была неоднократно предметом исследования иностранных археологов тем не менее далеко не может сравниться с результатами наблюдений первого рода ни по своей полноте ни но точности и определенности, которые в высшей степени должны быть желательны при ученом объяснении и приведении в какое бы то ни было единство – сырого и разрозненного материала. Это объясняется тем, что в первом случае все данные для археологического описания находятся на лицо и, в крайнем случае, требуют лишь проверки по историческим документам, во втором случае данные эти добываются длинным путем сравнения существующих и существовавших когда – либо форм одного памятника с формами другого, и только после этого является возможность отличить здесь индивидуальные черты памятника и соединить сродные, т. е. восстановить тип; понятно, что такая работа требует большого напряжения и немалой опытности. Тем не менее, при всем сознании нелегкости для меня подобной задачи, я предпочел эту последнюю постановку вопроса о древних базиликах и старался, по мере своих сил, восстановить, если не во всех деталях, то по крайней мере в общих коренных чертах типический образ этого рода сооружений. Потребность обобщений подобного рода, независимо от их важного значения во всякой системе дает себя чувствовать всякому, кто имел случай останавливаться над вопросом о возможной постановке археологии, как предмета преподавания. Предположим, что на основании личного наблюдения и существующих археологических исследований мы сообщим новичку данные подробные и разнообразные сведения о каждом из храмов московских, новгородских и суздальских в отдельности. Какой получится отсюда результат? Познакомит ли этот обзор с общими чертами тех или других храмов и даст ли возможность, при встрече с новым, еще не известным нам памятником храмовой архитектуры, – определить, к какой группе храмов мы должны отнести его? Можно отвечать положительно, что такая постановка дела, равняясь работе Сизифа, все-таки удовлетворительного результата не даст и не положит более или менее прочного фундамента для новых археологических изысканий. Наоборот, когда устраняя частности, для изложения которых нам никогда не достало бы времени, по их бесчисленному множеству, мы будем отмечать только родовое или типическое в этих храмах и следовательно применим к данному случаю прием сравнительного изучения памятников, будем указывать те общие признаки, с которыми является московский, новгородский или суздальский храм в то или другое время, то в состоянии будем понять разом всю совокупность их, по видимому, разрозненных признаков, указать их хронологическую последовательность и постепенные перемены. так что, встречая еще не обследованный доселе археологами храм и применяя к нему добытые путем отвлечения от известных уже древних храмов признаки, мы можем сказать, к какому типу он принадлежит – есть ли это храм московский или новгородский, к какому времени относится его построение, и, следовательно, в этом заключается весьма важное удобство указанной постановки археологии: она научит нас узнавать сродное – где бы и при каких бы осложнениях оно ни являлось, и отличать оригинальное, что доселе еще не было предметом, археологического наблюдения. Выходя из указанных оснований, я пришел к убеждению, что центр тяжести для археологии заключается в явлениях родовых, хотя не исключаются из круга ее ведения и явления индивидуального свойства, а потому и счел более целесообразным, оставив в стороне детальную историю каждой из христианских базилик, обратить внимание в моем сочинении на общий тип ее: и только в некоторых случаях, где эта детальная сторона оказывалась совершенно неразработанной в литературе (например, домовые базилики), или разработанной мало (икосы и базилики forenses), я должен был предпосылать общему выводу частное обозрение памятников древности. Но определением типических черт, того или другого археологического явления еще не исчерпывается всецело задача археологического исследования. Пусть данный материал сгруппирован на основании общих и особенных признаков, пусть указана даже некоторая последовательность в развитии явлений известного порядка, мы все-таки сделали бы еще не все. Мы имеем перед собой существующий факт или даже целую группу фактов однородных, но не знаем первоначального происхождения их. То уже старая истина, что каждое явление имеет свою причину; указать эту естественную причину – значит уже сообщить известному явлению твердую точку опоры. Так, например, положим, что нам удалось восстановить тип московских храмов XIV – XVI вв. Будет ли наше знание относительно этого типа полно, если нам неизвестно еще, откуда явился этот тип? Конечно, нет. А потому мы должны для полного объяснения названного сейчас типа обратиться к храмам владимиро-суздальским, которые, будучи сходны с древне-московскими во многих чертах, предшествовали последним в хронологическом порядке и, как показывают письменные памятники древности, действительно служили для московских храмов образцами в отношении архитектурных форм. В свою очередь храмы владимиро-суздальские стоят в тесной (быть может генетической) связи с храмами, так называемой романской или, точнее, ломбардской архитектуры, а также с храмами архитектуры поздневизантийской. Не предъявляя к каждому отдельному исследованию слишком широкого требования, – начинат ab ovo следить целую историю данного явления из области археологии, так как подобное последовательное обозрение видоизменений в развитии этого явления составляет задачу цельного курса археологии, мы тем не менее считаем безусловно необходимым указывать в каждом отдельном случае ближайшие причины, ближайшие прототипы, ближайшие условия, вызвавшие то или другое явление к жизни. Так, например, недостаточно указать, что символическое изображение рыбы или павлина или церковные сосуды той или другой формы были в употреблении у древних христиан; обязанность археолога состоит здесь не только в том, чтобы констатировать факт их существования и определить типические формы их, но еще и в том, чтобы объяснить – откуда возникли эти символы и эти сосуды, какие исторические обстоятельства вызвали их к жизни и чем обусловливалась их форма. Потребность подобных объяснений чувствовалась, по-видимому, археологами всегда, но далеко не всегда удовлетворялась она надлежащим образом. По странной случайности нередко любители и знатоки христианской древности для объяснения возникновения того или другого церковного обряда или принадлежности – вдавались в область символизма и символическое объяснение считали иногда завершительною ступенью археологического знания, предпочитая оное всем объяснениям иного рода; так что нередко археология являлась целой символическою системою, почти совершенно чуждою всякого научного значения. Под влиянием символической тенденции, например одежды престола трактовались, как прямое подражание плащанице, в которую было завернуто тело Спасителя при его положении во гроб; орарь, как внешнее выражение ангельских крыльев, веяние рипидами – веяние благодати Св. Духа, алтарь – подражание пещере, в которой родился Спаситель, некоторые одежды ставились в генетическую связь с одеждами еврейских священников, а иные даже с «миром, сходящим на браду Аароню» и т. д. Нет никакого сомнения в том, что символизм этот, имеющий свой источник в образцовых произведениях древних и средневековых писателей, в высшей степени важен и поучителен; он может иметь место в археологии, но не такое, какое усвояют ему у нас. Его нужно рассматривать в данном случае не как результат, ученых соображений, а как продукт благочестивого размышления, которое, не претендуя на ученое раскрытие истины, сопоставляет совершенно произвольно два различных явления, если между ними окажется, хотя малейшая, внешняя связь. А между тем, толкователи древнехристианской обрядности и искусства хотят ссылкой на этот символизм решать вопросы о причинах и прототипах. Но понятно с первого раза, что эта ссылка означает лишь нежелание или неумение вникнуть в дело глубже. Символизм в большинстве случаев не дает прямого ответа на вопрос о происхождении того или другого археологического явления; он следует за явлением, но не вызывает его к жизни. Поэтому и ответов на поставленный вопрос нужно искать в другом источнике, именно отчасти в самом христианстве, отчасти в условиях современной и предшествовавшей наблюдаемому явлению жизни. По большей части прецеденты того или другого археологического явления заключаются в истории христианства и близки к этому явлению даже хронологически, так что вся задача археолога сводится здесь к тому, чтобы npиypoчить данные археологии к известному уже общему течению истории. Но не всегда так скоро и легко отыскивается желанная развязка. Бывает и так, что рассматриваемый предмет археолога стоит, по-видимому, совершенно изолированно и не объясняется с достаточной полнотой из условий современности: с этим затруднением особенно часто приходится встречаться при объяснении предметов археологии искусства. В таких случаях полезно обращаться к отдаленному прошедшему и здесь искать ответа на вопрос, поставленный последующей эпохой, т . е. сравнивать формы позднейшие с древнейшими для желаемого объяснения начала этих позднейших форм. Сравнение это удерживает свою силу даже и в том случае, если две сравниваемые формы встречаются в двух совершенно различных и даже противоположных культах, каковы, например христианство и язычество, так как различие вероисповедных догм не всегда имеет в истории искусства решающее значение. Пусть характер догмы оказывает некоторое влияниe на характер произведения искусства, особенно искусства религиозного; но вместе с тем нельзя опускать из виду и того, что есть предел для этого влияния. Трудно с точностью определить этот предел; можно утверждать лишь одно, что в образовании внешних форм искусства влияние догмы не всегда имеет место, и что здесь нередко можно встречать следы сторонних влияний. Несомненно, что ни Сам Спаситель, ни апостолы не установили никаких правил относительно церковного применения искусства. И вот, когда стали проявляться нужда в этом, применении, то христиане легко могли воспользоваться теми формами искусства, которые были выработаны в мире дохристианском и особенно классическом. Совершилось это весьма просто и незаметно. Хотя классическое искусство ко времени появления христианства переживало уже период упадка, тем не менее область его в это время была еще весьма широка. И классическая архитектура, и живопись, и пластика, как свидетельствуют сохранившиеся от того времени доселе памятники, могли выставить замечательные образцы изящного. Очень естественно, что это обстоятельство не прошло бесследно для первоначального христианства. Христиане в обычной жизни входили в тесное соприкосновение с язычниками, хорошо знакомы были с их обычаями и культурой, а потому не могли вдруг отрешиться от тех, в сущности невинных привычек, которые установлены были самой жизнью. Здесь, таким образом, произошло то же самое, что и в области древнехристианской науки. Древние христиане посещали ораторские школы, изучали языческую юриспруденцию, знакомились с философией и, в конце концов, применяли добытые здесь познания к христианской науке. Тому же пути следовало и древнехристианское искусство. При этом не нужно лишь опускать из вида весьма важнее различие между формой с одной стороны и содержанием с другой. Из области языческого искусства переходила в христианство одна лишь внешняя форма, в которую влагалось особое христианское содержание, а потому об языческом характере древнехристианского искусства, подобно тому, как и об языческом направлении древнехристианской науки, не может быть речи. Вот почему я , решая безусловно важный, по моему убеждению, вопрос о происхождении древне-христианской базилики, счел необходимым сопоставить типическую форму ее с соответствующими формами, выработанными в дохристианской древности и таким образом показать, насколько древне-христианское зодчество обязано своим образованием зодчеству дохристианскому. Должен сознаться, что первоначальные попытки мои определить отношение между тем и другим зодчеством не привели меня к положительным выводам. Знакомясь с предметом по иностранным изданиям и исследованиям, я встретил здесь такое огромное количество своеобразностей и противоречий, которое далеко превосходит количество их авторов, встретил столько неопределенностей, односторонности, преднамеренного искажения фактов, неточностей (доходящих до совершенного различия) в рисунках, сбивчивости в терминологии, что вынес из всего этого искреннее убеждение в невозможности найти здесь правду. Счастливые обстоятельства вывели меня из этого положения, поставив лицом к лицу с теми памятниками, на которых основывались все эти разнообразные теории и вот, наблюдая лично эти памятники и сопоставляя их с письменными свидетельствами древности, я пришел к тем заключениям, которые изложены в моем сочинении. Первоначальной зачаточной формой христианской базилики я признал форму домовой церкви, которая определяется отчасти на основании свидетельств о ней древних писателей, отчасти на основании раскопок в Помпее и на Палатинском холме в Риме. Форма эта не есть форма, исключительно применявшаяся к храмовым помещениям в домах: ее мы видим также и в базиликах общественных (forenses); в этом убеждает нас сравнение их с базиликами христианскими. Таким образом если смотреть на христианскую базилику со стороны ее коренных форм, то она не представляет собою явления совершенно нового, явившегося вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, а скорее – комбинацию строительных форм, выработанных греко-римской практикой ко времени появления христианства, и лишь дальнейшее развитие и осложнение ее (имеющее свою довольно длинную историю) совершилось под влиянием христианства: я не говорю здесь о ее внутреннем устройстве, которое почти сполна объясняется из требований христианства, но которому я не усваивал существенно важного значения в общем плане моего сочинения. Сознаю хорошо, что труд мой представляет много недостатков: есть в нем недочеты и пробелы, есть неточности, а может быть, и крупные ошибки; многие из этих недостатков, быть может, зависели от моего личного недосмотра, но многое, несомненно, зависело и от несовершенств в подготовительных расследованиях по этому предмету, от скудости памятников и, вообще, от трудности восстанавливать на основании неопределенных фрагментов целые законченные формы. Я старался показать несостоятельность существующих доселе воззрений на первоначальное происхождение христианской базилики и предложить свое посильное решение этого вопроса, – такое решение, которое бы не противоречило истории первоначального христианства. Надеюсь, не будет поставлено мне в вину то, что я ставлю формы христианского храма в тесное соотношение с формами, выработанными греко-римским гением: я твердо помнил при этом, что первоначальное христианство отнюдь не относилось враждебно к современной ему культуре, оно не отрицало ее значения, не имело в виду, в частности, преобразовать все готовые художественные формы , как бы они ни были устойчивы и изящны; наоборот, оно лишь облагородило эти формы, вдохнув в них новую жизнь, так что первые проблески христианского искусства мы безошибочно можем признать продолжением прежнего художественного тока, лишь одухотворенного повой силой: и это не только не унижает христианства, а наоборот, свидетельствует о его высоком универсальном значении. – На этом я заканчиваю мою речь и предоставляю слово достоуважаемой оппозиции.


Источник: Покровский, Н.В. Высшие задачи христианской археологии / Христианское чтение. 1880. No 7-8. С. 190-200.

Комментарии для сайта Cackle