Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Книга 1 (Вып. 1–3)

Книга 1 • Книга 2 • Книга 3

1-й отдел: Господство дома Св. Владимира

Содержание

Предисловие Выпуск 1: X-XIV столетия Глава 1. Князь Владимир, святой Глава 2. Киевский князь Ярослав Владимирович Глава 3. Преподобный Феодосий Печерский Глава 4. Князь Владимир Мономах Глава 5. Князь Андрей Боголюбский Глава 6. Князь Мстислав Удалой Глава 7. Князь Данило Романович Галицкий Глава 8. Князь Александр Ярославич Невский Глава 9. Московские князья братья Даниловичи Глава 10. Преподобный Сергий Глава 11. Великий князь Димитрий Иванович Донской Глава 12. Соловецкие чудотворцы Савватий и Зосима Выпуск 2: XV-XVI столетия Глава 13. Великий князь и государь Иван Васильевич Глава 14. Новгородский архиепископ Геннадий Глава 15. Московский государь великий князь Василий Иванович Глава 16. Преподобный Нил Сорский и Вассиан, князь Патрикеев Глава 17. Максим Грек Глава 18. Сильвестр и Адашев Глава 19. Матвей Семенович Башкин и его соучастники Глава 20. Царь Иван Васильевич Грозный Выпуск 3: XV-XVI столетия Глава 21. Ермак Тимофеевич Глава 22. Князь Константин Константинович Острожский Глава 23. Борис Годунов Глава 24. Названый Димитрий Глава 25. Марина Мнишек Глава 26. Василий Шуйский Глава 27. Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский Глава 28. Патриарх Гермоген и ПрокопиЙ Ляпунов Глава 29. Троицкий архимандрит Дионисий и келарь Аврамий Палицын Глава 30. Козьма Захарыч Минин-Сухорук и князь Димитрий Михайлович Пожарский Глава 31. Филарет Никитич Романов  

 

Предисловие

Интерес к отечественной истории вспыхнул в последние годы в нашем обществе столь же ярко, как в ту пору, когда читающая Россия жадно знакомилась с последней новинкой историографии – томиками «Истории государства Российского» Η.М. Карамзина, открывшего, по словам Пушкина, древнюю Россию, как Колумб Америку. Причины нынешнего общественного феномена очевидны. Как в начале XIX века, когда Россия, победив Наполеона, испытала неодолимую потребность осознать свой исторический путь, понять, что в нем было прогрессивного и что тормозящего, так и теперь без анализа достижений и ошибок немыслимо правильное понимание настоящего и, по крайней мере, ближайшего будущего нашей страны.

Новый интерес пробудился в своем исходном пункте из понимания того, как мало, ущербно и извращено наше знание новейшей истории в пределах даже еще живущего поколения. Эта ущербность вызвана двумя обстоятельствами, порожденными единой причиной. Перед исследователями были захлопнуты двери архивов, и круг источников изучения многих важнейших направлений исторического процесса был сведен до пределов опубликованного, а из суммы опубликованного – до неизъятого в спецхран. Тем самым, по существу, определились путь и способ целенаправленного искажения истины. В то же время и сами исследователи повинны в насаждении иллюзии того, что расчлененный и препарированный источник якобы сохранил в себе наибольшие ценности общественного самопознания.

Публикации последних лет, выявление белых пятен, возвращение народу неущербной памяти о многих сознательно предававшихся забвению событиях продвинули нас к истинному знанию. И следствием этого продвижения стало недоверие к честности исследователя. Это недоверие, несомненно, коснулось и современных историков, работающих над изучением отдаленных от нашего времени эпох. Общество переосмысливает весь процесс своего движения к сегодняшнему и завтрашнему дню, ярким свидетельством чему стали массовые тиражи переизданий трудов Η.М. Карамзина, С.М. Соловьева, В.О. Ключевского – классиков отечественной историографии. Их сочинения, как сочинения Пушкина, Достоевского и Чехова, составляют сокровищницу нашей культуры и не имеют права сужать круг своих читателей.

Однако меня не оставляет ревнивая мысль, что какая-то часть сегодняшних читателей в немалой степени стремится открыть в них то, что современные историки якобы в угоду некоему указанию желают скрыть от общественного знания, привнося в понимание исторического процесса искусственные, расходящиеся с истиной оценки. Недоверие к современным исследователям средневековья предстает как бы в чистом виде, поскольку от них-то никто и никогда не закрывал архивов и музейных коллекций. Видимо, для такого недоверия имеются основания. Вспомним хотя бы идеализированные оценки тирана и садиста XVI века – Ивана Грозного в гениальном, но безнравственном фильме Эйзенштейна, пьесах Соловьева и A.Н. Толстого (а они опирались и на рекомендации некоторых историков), односторонне-героические характеристики Александра Невского или услужливо фальсифицированные юбилейные даты некоторых наших древних городов.

И тем не менее сама проблема взаимоотношения старой и новой историографии далеко не так проста. Предпринимаемая ныне публикация одного из самых популярных некогда трудов известного историка Николая Ивановича Костомарова (1817–1885) дает повод коснуться этого важнейшего вопроса.

Оценки исторических фактов и основанные на них характеристики исторического процесса и его деталей зависят от количества и качества источников – тех клеточек общественной памяти, которые несут в себе крупицы достоверной информации о прошлом. Наша история бедна источниками. И главная причина тому – бытовая. Средневековые письменные источники всегда концентрировались в городах бывших основным средоточием письменной культуры. Но, в отличие от западноевропейских, наши города в средневековье были деревянными, что определялось и условиями климата, и обилием самого строительного материала. Главным же бедствием городов были пожары, десятки и сотни которых на протяжении средневековья систематически уничтожали городские улицы, кварталы, а подчас и целые города. Раскопки в Новгороде показывают, что гибель от огня была практически неотвратимым концом любого городского строения. В огне горели вместе с домами и утварью иконы и книги, пергаменные акты и берестяные письма. Чем дальше в глубь веков, тем меньше источников. Главный инструмент познания средневекового прошлого Руси – летописи, но, рассказывая о событиях IX–XII веков, они сохранились лишь в позднейших переделках XIII–XVIII столетий. От XI века не сохранилось ни одного пергаменного акта, от XII века – их до нас дошло только два. Поэтому, изучая ранние века нашей истории, исследователи (до обнаружения берестяных грамот, во всяком случае) были лишены современных исследуемому событию подлинных письменных источников.

Но, может быть, и это не главное. Главное, на мой взгляд, состоит в том, что основной источник знаний о начальных веках русской истории – «Повесть временных лет» – является в равной степени продуктом и историографии, и литературы. Она нe прямо отражает современную ее рассказам действительность, а через призму художественного осмысления, не делая различия между достоверным и легендарным. Подобный синтез существовал на протяжении всего периода летописания вплоть до XVIII века, максимально усилившись в XVII столетии, когда историческое повествование до предела насытилось фантастическим элементом, а затем сохранился в карамзинскую эпоху, когда история России стала героем художественной эпопеи, созданной пером замечательного русского писателя.

Только в первой половине XIX века история России начала свой путь отделения от литературы, превращения в область научного знания, т. е. самоочищения от легенд мифов, поверхностных обобщений, критической оценки источников, перекрестной проверки их показаний. Начавшись однажды, этот путь далеко не пройден. Он обозначен замечательными и далеко отстоящими друг от друга вехами совершенствования методических приемов. В начале прошлого столетия он освещен светом, зажженным Е.А. Болховитиновым, а в конце XIX века вспыхнул яркий факел A.А. Шахматова. В нашем столетии диалектический метод дал основы системною подхода к накопленным наблюдениям. Эпоха научно-технической революции вооружила и вооружает исследователя инструментами объективного технологического анализа.

Одновременно шел процесс обогащения источниками. Первые экспедиции Π.М. Строева, а затем широко развернувшаяся поисковая и публикаторская деятельность Археографической комиссии постепенно вводила в поле исторического зрения множество новых текстов. Начавшаяся в XIX веке массовая археологическая работа привела исследователей к прямому соприкосновению с массой бытовых древностей. А уже в наше время, когда показалось, что фонд письменных источников практически собран и почти не дал древнейших (ранее XIV века) документов, произошло ошеломляющее открытие берестяных грамот, сегодня уже исчисляемых многими сотнями, из которых более двухсот датируются XI–XII веками.

Эта обобщенная картина включает в себя и объективную необходимость постоянно реализовавшейся перестройки многих оценок. Перестройка – органичное качество исторической науки в условиях постоянного пополнения фонда ее источников. Еще в послевоенные годы твердо держалось мнение о почти поголовной неграмотности наших средневековых предков. Что осталось от этого мнения после открытия берестяных грамот? На протяжении всего XIX столетия архитектура и живопись древней Руси почитались незаслуживающими внимания, a редкие исключения связывались целиком с творчеством иноземных мастеров. Что осталось от этого представления после массовой расчистки реставраторами храмов, икон и фресок от позднейших наслоений? Еще в первой половине нашего века Русь изображалась страной промыслов, не имевшей собственной производящей промышленности. Кто вспоминает теперь это мнение после открытия многих сотен древнерусских ремесленных мастерских и изучения их технологической рецептуры?

И тем не менее широкое продвижение науки о древностях вперед неотделимо и от заметных перекосов. Если прежде история изучалась на материале основных художественных источников по деяниям выдающихся личностей, то освоение новых массовых источников (прежде всего, археологических) естественно выдвинуло на первый план обобщенные сословные фигуры. До находки берестяных грамот главный герой истории – народ – был безлик и изучался в среднестатистическом, а не в индивидуальном проявлении. Такая работа, посвященная исследованию главнейших факторов исторической динамики общественного развития, уже в силу самой массовости своих источников приобрела объективный характер, независимый от вкусов или концептуальных пристрастий исследователя. Но она же сформировала и тяжеловесный стиль научного изложения. Коль скоро изучались процессы, а не конкретны лица, из трудов историков ушла художественная образность, так ярко окрашивавшая сочинения Соловьева и Ключевского, Полевого и Костомарова. Историк потерял массового читателя, отдав его историческим романистам, черпающим свой материал, как правило, не из современной совокупности источников, а из сочинений своих предшественников XIX века. Выделившись из литературы, история взяла себе сцену декорации, общий замысел действия, а персонажей действия оставила в руках литераторов. В результате читатель, желающий окунуться в саму атмосферу действия, снова и снова будет возвращаться к трудам старых историков, на их – устаревшей, а не современной – базе строя свое понимание прошлого. Какие опасности его при этом подстерегают?

Главная опасность состоит в том, что многие (порой бытующие и сегодня) представления и оценки сложились еще в ту пору, когда история не стала наукой, а источник таких оценок не был изучен исторической критикой. Многократно повторенные в разных трудах такие оценки кажутся кем-то и когда-то обоснованными и не подлежащими сомнению, тогда как изучение литературы вопроса обнаруживает что в действительности доказательства никогда не существовало. Живой пример – расхожее представление о демократизме новгородского общества превращенное в кредо Радищевым, декабристами и Герценом. Новейшие археологические исследования обнаруживают, что знаменитое новгородское вече отнюдь не включало всех свободных горожан, а состояло из 400–500 вечников, представлявших наиболее состоятельные слои города, т. е. было органом узкосословным. Преувеличение степени народоправства в Новгороде в трудах наиболее передовых мыслителей первой половины – середины XIX века базировалось не на источнике, а на политической задаче антимонархической пропаганды. С другой стороны, тот же Новгород с Рюриком во главе для историков «государственной школы» представлялся колыбелью российской монархии. Отлитый в форме колокола «Памятник Тысячелетию России» для одних стал символом вечевой свободы, а для других – апофеозом уваровской триады единения православия, самодержавия и народности. Истоки этих противоположных оценок – в мнениях, сформировавшихся в донаучный период отечественной истории.

***

Предлагаемый читателю труд Н.И. Костомарова «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей», написанный в последнее десятилетие жизни историка, характеризуется совокупностью достоинств и недостатков. Достоинства состоят в самом отборе сюжетов и живописности их изложения. Недостатки – в вольном выборе источников далеко не всегда достоверных, что обычно служит способом подчинить источники политической концепции, исповедуемой автором.

Сам Костомаров в своей «Автобиографии», не испытывая особого стеснения, писал о «старой привычке слепо и с верою держаться известий в том виде, в каком они передаются летописными источниками, мало вникая в то, что самые источники, по разным причинам нередко являются лживыми, даже без умышленного обмана»^*. Эту нетребовательность неоднократно отмечали, критикуя труды Костомарова его современники, которым автор, защищая использованную им недоброкачественную летопись Величко, отвечал: «Историком, кроме доверия к источникам, должен еще руководить и здравый смысл... Величко говорит о таком событии которого по здравому смыслу не могло не быть. Если бы до нас не дошло никакого известия о том, что на Переяславской раде читались условия, на которых Малороссия приступила к соединению с Московским государством, то я и тогда был бы убежден, что они там читались. Как же могло быть иначе?»^**

Вопрос, следовательно, сводится к тому, что следует понимать под «здравым смыслом». Для Костомарова, сформировавшегося как историк под влиянием традиций украинского помещичье-буржуазного национализма, «здравым смыслом», т. е. концептуальной основой исторического мировоззрения, было представление о многовековой борьбе на Руси двух начал – демократического федеративно-вечевого и монархического, направленного к централизации и единодержавию. По его мнению, носителем демократического «федеративного» начала была южнорусская, или «малороссийская», народность, тогда как начало «единодержавия воплотилось в «великорусской народности». «Начало этого различия, по Костомарову, теряется в глубокой древности», когда в эпоху Древнерусского государства «развитие личного произвола, свобода, неопределительность форм были отличительными чертами южнорусского общества... и так оно явилось впоследствии»; «в натуре южнорусской не было ничего насилующего, нивелирующего; не было политики, не было холодной рассчитанности, твердости на пути к предназначенной цели». Напротив, «великороссу» присущи рабская готовность подчиниться прочной самодержавной власти, стремление «дать прочность и формальность единству своей земли»^***. Эта противоположность «народного духа» (бывшего, по Костомарову, важнейшим фактором исторического развития) обусловила различные направления развития украинского и русского народов. Изложенные воззрения в дальнейшем легли в основу исторических взглядов крупнейших представителей буржуазной украинской националистической школы Антоновича и Грушевского.

Каким же образом концепция Костомарова сочеталась с очевидным фактом расцвета вечевого строя в специально изученных им «северно-русских народоправствах» (Новгороде, Пскове, Вятке) и утверждения единодержавного строя в южнорусских областях? Ответ, оказывается, необычайно прост: Новгород и прочие северорусские центры были основаны «южноруссами», удержавшими здесь на долгое время вечевую вольницу тогда как на юге такая вольница была подавлена северным самодержавием, прорываясь, однако, в образе жизни и свободолюбии украинского казачества.

Следует заметить, что исходный пункт таких представлений, возникнув в «донаучный» период отечественной истории до сих пор остается широко распространенным в исторической и лингвистической литературе. Он базируется на прочно пустившем корни мнении об исходном единстве всего восточноевропейского славянства, о распространении всех восточных славян из единого центра, каковым признается Поднепровье. Лозунгом такого представления служат летописные слова Олега о Киеве – «матери городов русских», хотя эта фраза говорит лишь о выборе Олегом новой столицы («мать городов» – калька греческого «метер полис», метрополия, столица). В соответствии с указанным представлением находится и господствующая концепция развития языков восточных славян, согласно которой в древнейший период (до XIII века) язык восточных славян был единым, без разделения на диалекты, а последние возникли в эпоху феодальной раздробленности, которая поставила между разными областями политические и экономические барьеры.

Между тем исследование языка берестяных грамот древнейшего периода, предпринятое в последние годы A. А. Зализняком, обнаружило существование древнейшего новгородско-псковского диалекта, который в XI–XII веках отличался от южнорусского не менее чем двумя десятками существенных признаков, но сходен многими элементами с языками балтийских славян, а также сербско-словенской группы южных славян^****. Напротив в XIII–XV веках замечается постепенная нивелировка этих диалектных особенностей на основе активною взаимодействия с соседними (прежде всего, суздальским) диалектами.

Эти наблюдения подкрепляются анализом именослова, микротопонимики и гидронимики, изучением археологических реалий, в том числе материалов Монетной топографии, указывающей на наличие в Восточной Европе X–XI веков двух разных денежно-весовых систем – южной и северной, данными антропологии.

Выясняется, что начальная история расселения славян в Восточной Европе была более сложной, нежели представлялось раньше. Северо-Западная Русь, сохранившая древние вечевые порядки на многие столетия, впитала в себя не днепровский, а главным образом западнославянский контингент населения. Северу и Югу были присущи различающиеся традиции, а Древнерусское государство возникло в результате объединения в IX–X веках двух систем славянства. При этом заселение ростово-суздальских областей, резко противопоставленных Костомаровым южной Руси, осуществилось за счет продвижения туда части днепровского населения. Таким образом, генеральная концепция Костомарова не имеет ничего общего с действительным историческим процессом.

Выдвигая на первый план «народный дух», Костомаров настаивал на «бесклассовости» и «безбуржуазности» украинского общества, в чем резко расходился с прогрессивными мыслителями своего времени, хотя в первый период своей научной деятельности заслужил поощрительные оценки Чернышевского и Добролюбова.

И в то же время к числу наивысших заслуг Костомарова надо отнести ярко проявившееся в его трудах стремление освободиться от традиционной для науки его эпохи ограниченности сюжетов, замыкания их в круг того, что составляло лишь вершину исторического айсберга. «Царские дворы, правительственные приемы, законодательства, войны, дипломатические отношения, – писал он, – не удовлетворяли желания знать прошедшую жизнь. Кроме политической сферы оставалась еще нетронутой жизнь народных масс с их общественным и домашним бытом, с их привычками, обычаями, понятиями воспитанием, сочувствиями, пороками и стремлениями»^******. Отсюда непреходящий интерес историка к этнографии. Отсюда воплощенный во многих его трудах интерес к истории народных движений (он, в частности, автор книг о Степане Разине и Богдане Хмельницком). Отсюда и выбор сюжетов для «Русской истории в жизнеописаниях ее главнейших деятелей», где сам состав избранных биографий далеко не тривиален для времени подготовки этого труда, включившего наравне с обладателями княжеских столов, царского трона и святительских кафедр бунтарей из народа и бунтарей духа, писателей и просветителей, землеискателей и освободителей.

В.Л. Янин