67. Паки и паки о Толстом

Читатели мои не забыли, конечно, моего дневника, где я позволил себе обратить внимание их на то нецерковное отношение наших духовных периодических изданий к факту смерти Толстого и к его еретичеству, какое выразилось, между прочим, в заметке г. Поселянина в «Русском Паломнике». Г. Поселянин счел нужным прислать в редакцию «Колокола» свой ответ на мой дневник в той его части, которая касалась его, г. Поселянина. Вот этот ответ.

(«Колокол», 1440)

Преосвященный Никон Вологодский удостоил своего внимания несколько строк из статьи моей об Оптиной пустыни и Шамординском монастыре, помещенной в журнале «Русский Паломник» в конце истекшего года. Строки эти относились к графу Л.Н. Толстому и показались преосвященному Никону заслуживающими полного осуждения.

Вспоминая об одной из шамординских инокинь, любимой и любящей сестре умершего графа, я вспомнил слышанное от нее же утверждение, что ее брат был ближе к Церкви, чем думают, и более ею дорожил, чем это казалось. Упомянув об ясно выраженном в его приезде в Оптину желании приблизиться к Церкви и насилии его злых гениев, увезших его из тех мест, куда влекло его сердце, я выразил упование, что «между душой старца и его Богом, в последние часы догорающей жизни, неведомо ни для кого произошла великая тайна, – что Бог, сторожащий душу человеческую и до последнего мгновения борющийся за ее спасение, призвал к Себе эту скорбную, мятущуюся душу, что радостно прильнула она к ногам Христовым и в том обрела себе покой и спасение».

Преосв. Никон возмущается тем, что эта надежда высказывается относительно человека, отлученного от Церкви и произносившего хулы на Христа.

Но я позволю себе спросить преосв. Никона: приговор земной Церкви является ли обязательным и для Христа, и не силен ли Христос принять отреченного от Церкви Своего врага и хулителя, если этот враг и хулитель в последние минуты жизни, ни для кого незримо, принес Богу одному искреннее покаяние и у Него просил пощады?

Некоторые люди могут относиться равнодушно к гибели других людей: «Пропал – и дело с концом!» Нелегко примиряться с погибелью лиц, которые были близки и дороги, которые доставили сердцу столько счастливых часов!

И для людей, считающих литературу святынею и, вместе с тем, привязанных к Церкви, чувства относительно Толстого не двоились. Восторг пред ним, как пред писателем, среди других родных образов создавшим столько образов, светящихся кротким тихим светом Православия – смешивался с негодованием против его невыносимых кощунств.

И вот, казалось, шаг к Церкви, и этот гениальный сын сейчас падет пред отвергнутым Отцом.

И тут вдруг увоз, болезнь, запертые двери, фанатики, и смерть нашла его в этих кандалах и в этой тюрьме.

И кто не в силах равнодушно и злорадно отвернуться от несчастного старика, ради давней и привычной к нему любви, при всем страдании, какое возбуждали его богоборные писания, – те с грустью и тоской спрашивали себя: неужели истина до конца оставалась пред ним закрыта, и, если ложный стыд мешал ему пред людьми исповедать то, что он громко отрицал, то неужели хоть тогда, в последние минуты, он не познал своего заблуждения и не поклонился Христу?

Да, земная Церковь молчит. Земная Церковь не приносит за отвергнутого ею молитв.

Но в жизни духа есть минуты, ускользающие от этой Церкви. Это минуты, когда Бог дает как бы последнее сражение упорству отрицающего Его человека.

Один католический знаменитый проповедник выражает такую мысль: «Если вы увидите, как священник склонился к ложу умирающего с крестом в руках, а умирающий собрал последние усилия, чтобы оттолкнуть этот крест, и тогда вы не можете быть уверенными, что Бог не победил. Кто знает, что произойдет еще между Богом и душою в последние минуты? Мать борется за жизнь детей, не сдаваясь до конца. Бог ли, ближайший матери, не будет бороться до конца за жизнь человека?»

Я видел близко таинство смерти. Я на лице отходящих дорогих мне людей следил, как ложилась на них печать радостного изумления и глубокого созерцания. И из этого опыта я вынес веру, что великое что-то открывается людям в последние минуты, когда душа еще в теле. И тут есть еще время бедным заблуждавшимся людям исповедать Христа. На эти минуты я надеялся для Толстого.

И если пробуждать в людях упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие – значит вливать в них яд, тогда я спокойно принимаю на себя обвинение преосвященного Никона.

Е. Поселянин.

Почтенная редакция «Колокола» прислала рукопись г. Поселянина мне для отзыва. Как ни наскучили всем до тошноты эти бесконечные рассуждения о якобы «великом» писателе (почему-то других писателей не чествуют сим именем так часто, как этого богоотступника), а приходится еще и еще говорить о нем: ведь все, что пишут о нем в газетах и журналах, имеет принципиальное значение, есть своего рода знамение времени, со всем этим нам, пастырям Церкви, приходится считаться как с явлением не только печальным, но и прямо грозным, и в большей части – богоотступническим.

Вот

В доброе старое время люди не спешили жить, и наши писатели несравненно строже нас относились к своему слову, назначаемому в печать. О Пушкине и Гоголе рассказывают, что они, написав что-либо для печати, клали рукопись в стол и давали ей «вылеживаться», не раз ее пересматривали, исправляли, даже переписывали и уже тогда отдавали в набор. Теперь не то: мы живем в век пара и электричества – торопимся жить, писать, работать. Многие пишут прямо набело и, не пересмотрев, отдают свою работу в типографию. А между тем, сознаемся откровенно, самолюбия у нас куда больше, чем у тех наших предшественников, которых мы же называем классиками. В былое время один народный писатель говорил мне: «Напишу я что-нибудь для народа – не доверяю себе: хочется знать, поймут ли меня читатели, для кого я писал, и вот выхожу с рукописью к каким-нибудь сторожам, солдатикам-простецам, прошу их прослушать мое писанье и спрашиваю: все ли они поняли? И случалось, что они обращали мое внимание на такие недостатки, которых исправление было прямо необходимо. И я дорожил замечаниями моих простецов-цензоров». Делаем ли так мы, нынешние писатели? Сорвется у нас иногда необдуманное, неосторожное слово на бумагу, попадет в печать; нам заметят эту оплошность, даже в большую вину не поставят, а так, дружески укажут на нашу оплошность, а мы, вместо того, чтоб вдуматься в сделанное нам замечание, начинаем защищать свою ошибку, горой стоим за свою якобы правоту и в пылу защиты иногда доходим до новых ошибок, которые опять придется защищать. А наш противник пользуется этим, доводя наши оплошности до абсурда. Особенно опасно это в области религиозного мышления. От самолюбия, от желания во что бы то ни стало защищать свое ошибочное в догматическом смысле мнение, произошло немало ересей, сект и расколов, вожди коих, может быть, в начале и не думали противоречить Церкви, ее учению и учителям, от Бога поставленным, а потом, защищая свои ошибки, доходили до страшных ересей и отпадали от Церкви.

Я счел нужным высказать эти общие мысли по поводу вышеприведенной попытки почтенного г. Е. Поселянина защитить свое «упование», как он выражается, «что между душою старца (Толстого) и его Богом (Которого личное бытие он отвергал с упорством, достойным лучшего дела), в последние часы догорающей жизни, неведомо ни для кого произошла великая тайна, – что Бог, сторожащий душу человеческую и до последнего мгновения борющийся за ее спасение, призвал к Себе эту скорбную мятущуюся душу, что радостно прильнула она к ногам Христовым и в том обрела себе покой и спасение».

Г. Поселянин спрашивает меня: «Приговор земной Церкви является ли обязательным и для Христа, и не силен ли Христос принять отлученного от Церкви Своего врага и хулителя, если этот враг и хулитель в последние минуты жизни, ни для кого незримо, принес Богу одному искреннее покаяние и у Него просил пощады?» Есть вопросы, на которые отвечать надобно крайне осторожно, с глубоким смирением, ибо они представляют собою как бы стремление пытливого ума человеческого вторгнуться в ту область Божественной жизнедеятельности, о коей сказано: несть ваше разумети. Не все дано разумети слабому, но гордому уму человеческому и во многих случаях для него безопаснее смириться пред Божественною Мудростью и сказать: «Ты лучше нас все знаешь, Господи, ибо сказано нам: высших себе не ищи и крепльших не испытуй, яже ти повеленная – в сих пребывай, и довольно с тебя (Сир. 3:21–22). Церковь Христова есть непорочная невеста Его, она – столп и утверждение истины, ей заповедал Христос повиноваться и противникам ее пригрозил строгим отлучением. А она учит нас, что вне ее материнских недр – нет спасения. Мы и пребываем в сем смиренном исповедании, мало ли что покажется нашему пытливому и – этого не следует забывать – своекорыстному, грехолюбивому уму недостаточно ясным, недостаточно широким: так повелел Христос, тако веруем и исповедуем, а пытливому уму отвечаем: молчи, престани и высших себе не ищи!.. В сем отношении очень полезно привести себе на память другой, несравненно более важный вопрос, касающийся не какого-то еретика Толстого, а Самого Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа. Этот вопрос можно формулировать так: Бог всемогущ. Он мог спасти мир без страданий воплотившегося Единородного Сына Своего; нет сомнения, что как Божие всемогущество, так и благость Его, и премудрость Его – беспредельны; без сомнения, все возможно для Него: зачем же Он избрал путь спасения для людей именно чрез страдания и искупительную смерть Сына Своего? Вспомните, что именно в этом великом вопросе и заключалось величайшее таинственное искушение Господа нашего в Гефсиманском саду накануне Его искупительных страданий. Припомните Его вопли к Отцу небесному: Отче, вся возможна Тебе, мимонеси от Мене чашу сию! (Лк.22:42). Даже Он, Сама воплощенная Любовь, яко Человек, был в великом подвиге, в борении, как говорит Евангелист, молился до пота кровавого против сего искушения и обрел успокоение страждущей за грехи мира Душе Своей только во всецелой преданности Богу – Отцу Своему. Так благоугодно Богу Отцу: тако и да будет – да будет воля Твоя, Отче Мой!.. Нет надобности решать: почему так, а не иначе было благоугодно Отцу небесному спасти грешный мир. Это тайна, сокрытая от ума человеческого на все времена, и если мы когда познаем сию тайну, то, может быть, только в вечности. Ум же человеческий должен лишь в благоговении склониться пред нею.

Предлагаю и моему почтенному совопроснику подумать: можно ли ставить вопрос так, как он ставит? Не следует ли сойти с этой юридической, я сказал бы, неправославной, латинской точки зрения; ибо на вопрос: силен ли Христос? – всякий ответит: конечно, силен; обязательно ли для Него решение земной Церкви? – конечно, будет ответ – необязательно. Но я спросил бы: восхощет ли Христос Спаситель совершать спасение людей мимо Церкви, когда Сам Он установил закон спасения только в недрах Церкви, ей вверил те таинства, без коих невозможно войти в Царство небесное (крещение, миропомазание, покаяние, божественное причащение и священство)? Восхощет ли Церковь, руководимая Духом Божиим, сделать постановление, противное Христовым велениям? Ужели Христос Спаситель не может неисповедимыми путями Своего Божественного промышления привести грешника к Церкви, устранив к тому все препятствия, полагаемые сатаною чрез своих слуг и приспешников, если только грешник вольною волею захочет придти к Церкви и, следовательно, – к Главе Церкви Господу Иисусу? И если в грешнике, в его вольной воле, есть хотя малейшая искра потребного к тому расположения, если есть, по всеведению Божию, хотя малая возможность покаяния, то ужели могут разные слуги диавола заградить путь промышлению Божию, ведущему грешника к покаянию?

Во избежание недоразумений, я долгом считаю пояснить, что под именем Церкви я разумею не иерархов только, не Святейший Синод только, не православно верующих ныне живущих на земле только, но всю совокупность спасаемых и спасенных во Христе, всю Церковь, на небесах торжествующую и на земле воинствующую, ее же Божественная Глава – Сам Христос. Такая Церковь непогрешима в своих определениях и решениях, и только те решения Церкви «земной» (как не раз, по-видимому, с особым ударением выражается г. Поселянин), которые совершенно согласны с учением Христа Спасителя, с учением Его Апостолов, с учением всех святых Божиих, от века Богу угодивших и Богом прославленных, только такие решения Церкви непогрешимы. А определение Св. Синода относительно Толстого именно таково, и никто никогда не докажет, что оно в чем-либо противоречит непреложному свидетельству Церкви вселенской, Церкви всех веков и времен. Посему во всей силе к нему приложимо слово Христово: что свяжете на земле, то будет связано и на небесах (Мф.18:18). И, конечно, Господь не станет ни для кого отменять Своего навеки данного Церкви полномочия, не станет изменять Им же установленного пути спасения. Да и нужды в том не имеет, хотя Он и всемогущ, но, во-первых, свободы ничьей не вяжет, насилием не спасает, а во-вторых, имеет тысячи средств в премудрости Своей, чтоб не нарушать раз Им установленного порядка в деле спасения чрез Церковь и ее спасительные таинства. Прошу также постоянно иметь в виду грозные словеса Господа: горе тому, чрез кого соблазн приходит! Лучше было бы ему, если бы мельничный жернов был повешен ему на шею и он брошен был в пучину морскую! (Мф.18:6–7) – Страшное слово! И к кому же оно наиболее относиться может, как не к такому соблазнителю, каким был Толстой!..

Из сказанного видно, что ни увоз, ни болезнь, ни запертые двери, никакие фанатики, никакие «кандалы и тюрьмы» не могли бы воспрепятствовать Божией премудрости и благости открыть путь покаяния несчастному старику, если б в его душе таилась хотя малейшая к тому возможность. Но сего не было, и он погиб. Г. Поселянин говорит: «И кто не в силах равнодушно и злорадно (почему «равнодушно»? почему «злорадно»?) отвернуться от несчастного старика ради давней и привычной к нему любви (несмотря на словеса Господни: «аще кто любит отца или матерь паче Мене – несть Мене достоин»?), при всем страдании, негодовании, возмущении, какое возбуждали его богоборные писания, – те с грустью и тоской спрашивали себя: «Неужели истина до конца оставалась пред ним закрыта?» – Да, к несчастью, так: он сам закрыл очи пред светом истины и до конца отвращался от нее, и истина не насиловала его воли. И если, – продолжает г. Поселянин, – ложный стыд мешал ему пред людьми исповедать то, что он громко отрицал (а слова Господа: «аще кто постыдится Мене и Моих словес в роде сем прелюбодейнем и грешнем, сего и Аз постыжуся пред ангелы Божиими» – Мк.8:38 и Лк.9:26), то неужели хоть тогда, в последние минуты, он не познал своего заблуждения и не поклонился Христу?» Да, к несчастию, не поклонился Христу, хотя, конечно, «познал истину», когда закрылись его телесные очи и открылись духовные, но уже поздно: нельзя безнаказанно смеяться над истиной Божией, так упорствовать в своих хулениях на нее, т.е. на Духа Святого: такой грех не прощается ни в сей жизни, ни в будущей. Именно в последний момент его жизни, даже ранее того: по неисповедным судьбам Божиим, за тот великий соблазн, какой он внес в души множества своих почитателей, за погибель сих душ – затворени быша двери милосердия Божия пред ним, и он погиб вечной погибелью. Погиб: ибо душа его, в продолжение стольких лет омраченная личной враждой и ненавистью ко Христу Спасителю, отдалась всецело во власть духа тьмы и стала решительно не способною к восприятию воздействия Божией спасающей благодати. Пред судом Божиим нет великих людей: напротив, чем кто больше получил от Бога талантов, тем строже будет отвечать пред судом правды Божией; кому много дано, с того много и взыщется – это слово Самого Господа Иисуса Христа (Лк.12:48). Восстанут на суде все еретики древности и осудят нового еретика богоотступника Толстого, ибо он превзошел всех их ересью и богохульством своим. Сам же г. Поселянин говорит, что «чувства относительно Толстого все двоились: восторг пред ним, как пред писателем, среди других родных образов создавшим столько образов, светящихся кротким, тихим светом Православия, смешивался с негодованием против его невыносимых кощунств». Вспомните теперь слово праведного Судии Господа, реченное устами одного из великих пророков – Иезекииля: «Праведность праведника не спасет в день преступления его, и беззаконник за беззаконие свое не падет в день обращения его от беззакония своего... все праведные дела праведника не помянутся, и он умрет от неправды своей, какую сделал» (Иез.33:12–13). Если даже ставить в добродетель то, что писал 25 лет назад гр. Толстой, но от чего он отрекся, и тогда нет ни малейших оснований к тому упованию на спасение вне Церкви, какое высказал г. Поселянин. Он говорит, между прочим, будто «в жизни духа есть минуты, ускользающие от этой (земной) Церкви: это минуты, когда Бог дает как бы последнее сражение упорству отрицающего Его человека». Конечно, если под Церковью понимать Святейший Синод, то это верно, но мы ведь под Церковью разумеем нечто несравненно высшее, чем Св. Синод, который является только органом, выразителем определений этого высшего божественного учреждения, т.е. Вселенской Церкви, Главою коей является Сам Христос, невидимо ею управляющий, всегда в ней пребывающий и яко Глава действующий чрез нее, яко тело Свое. От сей Главы не может «ускользнуть» ни единая минута жизни человека, Он же и предвидит всякую минуту, всегда так располагает обстоятельства жизни человека, что, если предвидит возможность его обращения, то и дает человеку возможность осуществить свое обращение к Богу чрез Церковь во внешних обстоятельствах. Предполагать то, что предполагает г. Поселянин, значит, создавать теорию спасения вне Церкви, неведомо для Церкви. Допустить это – значило бы в корне подорвать все учение православной Церкви о спасении нашем. Ведь тогда возникает вопрос: нужна ли и сама Церковь? Мнение какого-то католического, хотя бы и «знаменитого», проповедника для нас, православных архиереев, неавторитетно. Думаю, что и латинская церковь не разделяет его. Ведь если согласиться с сим проповедником, то придется снять все анафемы со всех еретиков и безбожников, ибо кто же «может быть уверенным, что Бог не победил» в последние минуты их жизни? Однако же Церковь сего не делает, а она, конечно, лучше упомянутого безымянного проповедника знает и любовь Божию, и правду Божию, и свой долг в отношении к людям. Она лучше нас знает и природу души человеческой: кто способен и кто не способен к покаянию, и сообразно с сим установила свои «каноны», или правила, по отношению к еретикам. Вспомните, что простых грешников, даже самых отчаянных преступников, если они не отступили от веры, не отреклись от Христа, она не предает анафеме, а еретиков не щадит и гремит против них сим духовным оружием как против врагов Божиих. Грех ереси есть грех ума, а не воли, а грехи ума, вкоренившись в душу, не поддаются воздействию благодати и являются хулою на Духа Святого, которая не прощается, по слову Господа, ни в сей век, ни в будущий (Мф.12:31).

В заключение своего «ответа» мой совопросник патетически восклицает: «Если пробуждать в людях упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие, значит вливать в них яд: тогда я спокойно принимаю на себя обвинение преосвященного Никона».

Отвечаю ему: если вы, почтеннейший г. Поселянин, пробуждаете в людях только «упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие», совершенно умалчивая о Божием правосудии, то вы, действительно, вливаете в них тот яд, который называется в нравственном богословии безрассудною надеждою на Божие милосердие и ставится рядом с грехом отчаяния. Отчаяние есть неверие в Божие милосердие, а такая надежда есть неверие в Божие правосудие. И то и другое влечет к греху неудержимою силою, то и другое употребляет искуситель, осаждая душу грешника. Безрассудною надеждою на милосердие Божие он влечет ко греху: «Бог милостив – все простит, не беспокойся, согреши еще разок!» А отчаянием борет после греха: «Все потеряно, нет тебе прощения, не стоит и думать уже о покаянии: греши во всю!» Если безрассудная надежда на Божие милосердие вредна в смысле нравственном, в отношении к грехам воли, то в тысячу раз она вреднее и опаснее в отношении к догматам веры, на коих зиждется наша нравственность.

Мне хотелось бы еще сказать почтенному моему оппоненту, что считать и называть «святынею» мирскую литературу, даже самые художественные произведения таких писателей, как Пушкин, Гоголь, Достоевский или Толстой, значит унижать понятие святыни в сознании православных людей: найдется какое-нибудь другое слово для того понятия, какое хотел выразить г. Поселянин. Нельзя же художественные образы, созданные талантом писателя, ставить рядом, называть тем же именем, какое мы употребляем в отношении предметов нашего церковного почитания, например, иконы, мощи святых и пр. Надеюсь, г. Поселянин не будет спорить со мною об этом.

В заключение не лишним считаю сообщить г. Поселянину одно скорбное предположение, высказанное мне одним простецом, – дай Бог, чтоб оно не было фактом: сей простец предполагает, что появившаяся в продаже открытка с изображением Христа Спасителя, заключающего в свои объятия анафематствованного богоотступника Толстого внушена рисовальщику-поляку Яну Стыке статьею г. Поселянина. Думаю, это скорее было внушено иудеями – врагами Христа, однако же видите, г. Поселянин, как в наше время опасно высказывать мысли, противные воззрениям Церкви. Я получил немало писем и от простых людей, и от интеллигентных, выражающих чувство удовлетворения оскорбленного религиозного чувства по поводу моего обличительного дневника: будем же осторожны и не будем давать вины ищущим вины.

В Светлую седмицу Воскресения Христова в нынешнем году я получил очень много приветствий от моих читателей, приношу им мою глубокую благодарность и взаимно приветствую их всерадостным:

ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ ХРИСТОС!

Вот дни, когда отдыхаешь душою, хотя мы, служители Церкви, и в эти великие дни не имеем возможности отдохнуть телесно и даже ответить на письма и приветствия наших духовных чад и друзей. За все Господу слава! Ведь мы, грешные недостойны того, чтобы постоянно чувствовать над собою небо отверстым, а вот в эти воистину светлые и пресветлые дни верующее сердце чувствует... чувствует, как с высоты небес льется незримый очами телесными свет, льется неощутимое для чувств телесных тепло. Возблагодарим и за сие Господа Жизнодавца! А что бы было, как мрачно и холодно жилось бы без этого, особенно в наше грешное время на этой грешной земле?.. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!..