Сказания об избиении монахов на горе Синайской и о пленении Феодула, сына Нилова

Сказание 1 2 3 4 5 6 7

Святой Нил после недавней потери Феодула, не внимая утешению собеседников, оплакивает пред ними горе свое

Скитаясь после нашествия варваров, пришел я в Фаран и слышу¹: некоторые, проходя мимо, славят пустынную жизнь и в разговоре между собою соплетают ей множество похвал, а именно: что она исполнена тишины, свободна от всякого мятежа, дает в безмолвии простор душе любомудрствующей о видимом и, чрез видимое простираясь далее, возводит ее до приближения к БоговЕдению – этому крайнему пределу желаний и окончательному блаженству, по единогласному признанию всех мудрых от века.

Когда же внимательно посмотрел я на них заплаканными глазами и весьма болезненно воздохнул, потому что сидел в сильном смущении от постигших меня горестей и на лице моем явны еще были свидетельства моего бедствия, они, желая, может быть, поговорить со мною, поворотив с прямой дороги, уклоняются ко мне, садятся кругом, заключив меня в середину, и, немного помедлив, когда увидели, что молчу и вздыхаю, неотступно и вместе с участием начинают спрашивать о причине смущения. А я при этом требовании воздохнул еще горестнее, потому что вопрос снова привел в сильное движение успокаившуюся несколько память и понудил помысел представить себе дело как бы теперь совершающимся, так как рассказ о происшествии должен был отпечатлеть в мысли то самое, что чувством изведано на опыте. «В сказанном ли нами опечалило что тебя, старец, как ложное, – говорили они, – и сидишь ты, оплакивая несправедливость нашего мнения? Или есть у тебя своя какая-нибудь скорбь, близкая к нашему разговору, и сетуешь ты, втайне терзаемый воспоминанием? Что не легко твое страдание, ясно говорит о сем твоя унылость, показывающая внутренне мучащую тебя печаль; признаком ее служат слезы».

Такое обращение мужей сих едва разрешило связанный язык мой. «Что ж мне сказать? – отвечал я. – И для чего дам вам ответ, когда облако печали не позволяет хорошо вникнуть в суждение о том, что истинно? Одного я мнения с вами; зная пользу пустыни, весьма дивлюсь ей; посему, препобежденный любовию к ней, принудил себя оставить все: дом, отечество, родство, друзей, домашних, имение. Но пустыня и погубила, что всего было для меня любезнее, она-то, как видите, оставила меня одного, лишенного всякого утешения; и хвалить ее не позволяет мне болезненное чувство постигшего меня горя, преодолевшего и могущество любви². А когда одна страсть превозмогает другую, тогда вовсе не дает она места побежденной, непременно хочет иметь полное начальство и как чего-то неприязненного избегает того, чтобы призвать кого в общение³.

Но вот простота моя! Пускаюсь любомудрствовать, оставив и сетование о сыне, и рассудок мой нашел себе для этого время, хотя доныне боялся и подумать о чем-либо ином, кроме Феодуловой смерти. Ибо вот непрестанно передо мною призрак, так и иначе в разных видах смерти представляющий мне умерщвление сына; вижу, думается, как он от удара, где был, упал вдруг и мечется по земле; слышу, кажется, болезненный его голос и в уме только представляю все это, что лучше было бы видеть собственными глазами своими.

Увы, жалкое чадо мое, хотя жив еще ты, хотя умер! Какое горькое рабство, если избежал ты смерти! Какое и гроба тебе не давшее погребение, если поразил тебя варварский меч! Что буду оплакивать в твоем рабстве? О чем буду проливать слезы в твоей смерти?

Если ты жив еще и в рабстве (но никакая вероятность не позволяет этого и думать, потому что варварская рука когда не готова на убийство, чтобы услужить зверскому гневу, жаждущему всегда человеческой крови?), то каково твое положение? Без сомнения, ежедневные побои, не знающие сострадательности приказы, беспощадные угрозы, жизнь звероподобная и кровожадная; самые тяжелые, выше сил твоих, работы, и помыслить о побеге не дающая стража, безнадежность свободы, ежедневный страх смерти, всегда вблизи меч, потому что им только умеет варвар измерять свое негодование: нет у него наготове ни бича, ни жезла для ударов; и за малый, и за великий проступок известно ему одно наказание – смерть; иногда нет и вины, иногда рассвирепел варвар от упоения или предался неразумной стремительности и, как научен привычкою, не задумавшись, забавляется гибелью других.

А если умер ты, сын, то где и когда тело твое подверглось закланию, откуда излился поток твоей крови? Как трепетал⁴ ты, обливаясь с перстию смешанною кровию, и бедные ноги твои на позор видящим бились в предсмертных содроганиях? Как умолял ты убивающего варвара, жалобными телодвижениями думая смягчить его жестокость? Человеческое слово, трогательными звуками изображая прошение, преклоняет на жалость и раздраженную душу, но вы оба не понимали языка друг друга. Где было место твоего падения? Какие звери растерзали члены твои? Какие птицы напитались твоею плотию? Какое из светил при восхождении своем увидело сокровенности чрева твоего, явственно узрело излившиеся внутренности? Что преодолело твердые звериные зубы, или оказалось в остатке по их пресыщении⁵, или стало недоступным их силе, то лежит теперь на солнце под открытым небом и по причине необитаемости места не удостоилось честного погребения.

Если бы кто принес и отдал мне это или привел и поставил меня у этих останков, то, конечно, имел бы я хотя малое утешение в горе, как с живым и чувствующим стал бы беседовать с оставшимися членами, хотя кость или часть плоти и волос была бы пред глазами у меня. Кого не вдруг поражает бедствие, те и в самом несчастии находят много утешения и подлинно вкушают последнюю отраду, когда долго ходят за больными родственниками, много времени насыщаются их лицезрением, сидят при них, когда борются они со смертию, слышат последние слова умирающих, провожают, когда выносят умерших, и смотрят, как кладут последнюю печать на могиле. Все это много немалого утешения доставляет плачущему: проводы, погребение, сострадательность друзей облегчают печаль. А я чем подобным утешу себя в горе? И рода смерти его не знаю, не имею и представления о мертвом, которое бы отпечатлелось в воображении при его кончине. Чьи черты не преданы памяти зрением, тот представляется нам в образах непостоянных и неопределенных, которые, так и иначе отпечатлеваясь в мысли, мучат ее, обманывая превращениями сих мысленных отпечатлений.

Какая неизвестность бедствия! Какая неопределенность горя! Не знаю, что и оплакивать, неизвестно мне, о чем и сетовать. Проливать ли слезы о мертвом или о живом, о заключенном в узы или об умерщвленном? О потерпевшем горькое рабство или о подвергшемся болезням смертным? Пленник должен ожидать себе всякого оскорбления; когда бы и не думал, подвергается он наказаниям, воля господина властна сделать о нем всякий приговор.

Доныне все со мною разделял ты, сын, а плен теперь испытал один. Со мною разделял ты дальнее путешествие, бедствовал на чужой стороне⁶, терпел злострадания в пустыне, во всем, что ни предпринимал, подражая Исааку в послушании его отцу. Почему же теперь разлучило тебя со мною последнее бедствие и один ты исчерпываешь горести плена? Для чего оказано мне это человеколюбие и избежал я смерти, не изведав острия меча? Почему и меня разящая рука не присовокупила к прочим мертвецам, но пощажен я для испытания больших бед, по зависти лишен скорого избавления от горя и вдали от тебя проливаю болезненные слезы?»

«Но поскольку вижу, – продолжал я, – что состраждете вы мне и те же питаете чувствования, какие имею и сам я, страждущий, чему доказательством служат и напряженное ваше внимание и частые воздыхания, то расскажу вам о себе подробно, не распространяясь в словах: имеете ли только досуг выслушать меня и не призывает ли вас какая необходимость к удовлетворению собственным своим потребностям?⁷ Ибо тяжел бывает рассказ для души развлеченной, когда есть у ней помысел о чем-либо озабочивающем более, нежели то, что слушает».

Но в лице и в голосе дав заметить, что вопрос этот им неприятен, сказали они: «Какое же препровождение времени может быть предпочтено сему: уврачевать скорбное сердце и избавить от печали болезнующую душу? Как облако перестает быть темным, источив из себя дождевые капли, и постепенно теряет свою мрачность, очищаясь от водяного тумана, так и душа облегчает свою горесть, описывая свои бедствия и рассказом о причинах печали истощая в себе неприятное ощущение. Горесть, пока о ней молчишь, обыкновенно мучит, как и мокрота в воспаленной ране, в которой гной⁸ непрестанно требует себе выхода и не имеет пути, чтобы выйти вон и очистить нарыв». Поэтому признали они справедливым, чтобы я рассказывал. И сим-то начинаю мою повесть.

Святой Нил, рассказав, что привело его с сыном в пустыню, и кратко упомянув о недавнем убиении святых, на возражение собеседников, что избиение сие не согласно с путями Божия Промысла, многими примерами из Священной Истории доказывает противное

«Два родилось у меня сына, друзья: тот, которого, сидя здесь, оплакиваю, и другой, оставшийся при матери. По рождении их оставил я сожительство с супругою, рассудив, что и двоих достаточно – для продолжения ли то рода, для услуг ли под старость. Для всякого же разумного существа признал я приличным не до пресыщения предаваться удовольствиям и дозволением закона не злоупотреблять в оскорбление природы, но, как можно скорее, полагать себе в этом предел, как скоро услужил кто намерению⁹ Сотворшего, который установил брак для размножения рода, а не для удовлетворения страсти. Иначе же, когда впоследствии силы увянут, пожелания угаснут, сама собою наступит старческая тишина, преуспеяние в целомудрии припишется уже не ревности произволения, а необходимости возраста. Ибо не изведавший брани никогда не воздвигнет себе победного памятника, и по окончании борьбы ни один борец не может хвалиться победою и тем, что он не пал, когда некому было уже с ним бороться. Но честь подвижнику, когда во цвете лет в жару вожделения, в пылу страстей рассудок его одерживает верх над пожеланиями, сильное влечение к супружескому сожитию, хотя оно и законно, подавляет в себе, свидетельствуя тем, что полномочную власть имеет он над собою.

Но меня влекло какое-то сильное желание к сим местам, в которых теперь потерпел я утрату, весь окрылен был я помыслом о безмолвии: кроме этого не мог ни о чем ином думать, ни на что и посмотреть. Ибо, когда любовь к чему-нибудь овладеет душою, тогда с великою силою отвлекает ее от всего, даже весьма достойного ее внимания, уносит же к тому, что возлюбила, так что не смотрит она на труд и утомление, не принимает во внимание и оскорблений, всем усердно служит, добровольно отдаваясь в полную власть пожеланию, и с приятностию несет на себе иго подчинения, по самопроизвольной и охотно принятой необходимости.

Сия-то любовь предписывала мне идти в путь, и не мог я противоречить повелевавшей так самоуправно – беру детей (а они были еще очень малы), привожу к матери и одного отдаю ей, а другого удерживаю при себе; сказываю ей, на что я решился, и строго подтверждаю, что не переменю намерения. Она же, и прежде не приучившись противоречить, и тогда по лицу моему увидя, что не послушаю просьбы, но и принуждения не вынося, и слез не удерживая, соглашается на мое путешествие, уступив больше необходимости, нежели самым делом одобрив мое произволение. Ибо, видя, что решение мое непременно, и представляя себе скорбь разлуки, не позаботилась о своей печали, но поставила для себя целию угодное мне и пожелала уступить победу в том, в чем не могла одержать победы, если бы и хотела.

Но знаете, какова разлука для тех, которые единожды навсегда по закону соединены союзом брака, по таинственному смотрению Сочетавшего соделались единым телом. Какую боль причиняет меч, рассекающий тело, такую же причиняет и разлука для ставших "единою плотию» (Быт.2:24). Дивился я тогда силе вожделения, когда видел, что препобеждало оно и природу, и долговременную привязанность. Об этой силе заключил я потому, что разрешала она неразрешимые узы, которые может расторгать одна смерть, делая расторжение сие неболезненным, потому что приводит в бесчувствие. А в живых чувство делает болезнь сию еще невыносимою, напоминая и о привычке, и о расположении друг к другу, если только вожделение высшего блага не притупит вдруг жала прежнего пожелания.

Такое вожделение соделало меня любителем сего безмолвия и путеводило до вожделенной пустыни. И пустыня долгое время давала мне возможность проводить жизнь с приятностию, наслаждаясь великою тишиною, при попутном ветре направлять себя к цели, пока (не знаю откуда и как) приблизившаяся буря не воздвигла этого волнения, которое подвергло крушению сии ладии, несшие на себе тысячи святых тел, – подвергло крушению, но не потоплению, разбило их, но не причинило вреда их грузу, потому что все приобретенное куплею кормчие сии взяв с собою, привели ладии из моря к Небу, одни отпадшие доски оставив в добычу разбойникам».

«Какая же причина избиению святых? – сказали собеседники. – Почему неукоризненно служащие Богу преданы на погибель нечестивым, став игралищем варварской руки? Почему в бездействии оставалась сила Промысла, взирая в молчании на таковое злодеяние, не воспрепятствовала, хотя и могла, сему нашествию, не поразила слепотою приближавшихся злоумышленников, не иссушила беззаконные десницы, простертые на святых, что, как повествует Писание, неоднократно бывало для блаженных мужей?

Ибо некогда вавилоняне, несправедливо ополчившиеся на Езекию, возвратились ни с чем. Не в силах были причинить обиду притесняемым, утратили многих из собственного своего воинства, и, когда в целом стане предались все сну, весьма малое число живых оказалось поутру, потому что сто восемьдесят пять тысяч преданы были смерти, и никто не мог сказать, как они убиты и кто их умертвил. Такое безмолвное поражение было делом одного Ангела в одну ночь; ряды вооруженных мертвецов лежали и казались более спящими, нежели умершими, не имели на себе ран от меча, но не имели в себе и жизни, действительно же стали мертвы, хотя и не показывали на себе следов убиения, – чем в великое недоумение приводили своих. Каждый, пробуждаясь, толкал своего соседа, но тот был неподвижен; кликал его, но он оставался безгласен; осматривал его тело, и оно не было язвлено; искал дыхания в ноздрях, и не оказывалось там искомого; наконец, воссиявшее поутру солнце объяснило постигшее бедствие, в цвете лица умерщвленных показав признаки смерти. А также пришедшие к Елисею ассирияне и искавшие святого, чтобы убить его, и содомляне, приступавшие к Лотову дому для поругания Ангелов, поражены были слепотою и преданы в посмеяние тем, кого искали, стали игралищем тех, кому хотели причинить обиду.

Одни в расслаблении ощупью искали двери, другие не знали, куда идут за вождем; хотя подле них был ими искомый, однако же не в силах были к нему приблизиться, наподобие больных и увечных; облечены были в полное оружие, но оно оставалось в бездействии, как у лишенных или силы, или членов для воинских отправлений, потому что взор, предводительствующий ими, или совершенно умер, или погружен был в глубокий сон. Поэтому за одним безоружным следовало множество плененных врагов и могло бы легко быть уничтожено на стремнинах и в пропастях, если бы то было в намерении и произволении ведущего, но они спаслись, когда попечительностию Пророка возвращено им зрение, и могли они увидеть путь, ведущий в собственное их отечество.

В другое время, когда нечестивый царь, прогневавшись на Пророка, обличавшего его беззаконие, простер на него вооруженную руку, меченосная рука его осталась простертою в обличение убийственного изволения и, поднятая вверх, была суха, как у статуи, которая не может дать себе иного положения, кроме того, какое получила вначале от вылившего ее художника. И сие было для того, чтобы пророческое тело не потерпело обиды, какую готовила ему беззаконная рука, служа несправедливому гневу. Итак, почему же умершие ныне умерли как беспомощные? Воля убийц удобно совершила дело, никто и нигде не противопоставил им препятствия?»

«Должно ли теперь, – сказал я, – вести речь о Промысле? Да и кто в состоянии постигать суды Божии, чтобы при таком разнообразии событий доказать правдивость Божия Домостроительства? Всякий человеческий рассудок, если внимательно входит в такое исследование, теряется, препобеждаемый трудностию уразумения, не находя благовидной причины, какую можно было бы приложить к событиям. Ибо и древле бывало много подобного, и козни людей лукавых достигали своего конца, а правосудие пока молчало, не наказывая дерзких и медля отмщением, потому что исследование всего этого, без сомнения, предоставляется времени Суда. Почему Авеля, благочестие которого засвидетельствовано Богом, позавидовав, убил Каин и тем опечалил родителей, никогда еще не видевших мертвеца и совершенно не знавших опытно смерти, разгневал Бога тем, что отважился на сие первое убийство, в новой твари уменьшил едва начавший размножаться род, не пожалел брата, с которым разделял общее и рождение, и воспитание, не захотел иметь утешения в уединении, будучи должен жить один на такой широте земли, потому что людей было немного и не утешали они друг друга своею многочисленностию? Почему беззаконная Иезавель велела побить камнями Навуфея, не уступавшего ей во владение виноградника? Почему от одного меча Доикова пало триста шестьдесят три иерея? И еще в Иерусалиме овладевшими им врагами избито бесчисленное множество праведных и предано на съедение зверям и птицам, о которых Песнопевец, оплакивая их, сказал: «Положиша трупия раб Твоих брашно птицам небесным, плоти преподобных Твоих зверем земным: пролияша кровь их яко воду окрест Иерусалима, и не бе погребаяй» (Пс. 78:2–3).

Почему умирали лики Пророков и Апостолов, по злоумышлению беззаконных претренные пилою, усеченные мечом, побитые камнями, когда не только не сделали ничего достойного смерти, но еще были всегда благодетелями умертвивших? Не буду говорить о невинном возрасте младенцев, из которых одни при фараоне потопляемы были в речной воде, присужденные на сию смерть из опасения, чтобы не умножилось юношество, а другие при Ироде, чтобы не воспитан был втайне подозреваемый им царь, жалким образом убиты мечом, прежде, нежели вкусили сладостей жизни, испытав болезни смертные.

И при всем этом безмолвствовал Судия, невозбранно попустив своевольствовать дерзости убийц, потому что день Суда назначил для них пределом воздаяния за содеянное и до тех пор оказывает долготерпение, и преступление законов, и ответственность за это соблюдая до оного времени. Но касаться сих учений, как сказал я предварительно, не соответствует ни настоящему времени, ни моим силам. Много нужно времени и искусный потребен язык, чтобы согласить это с правдою Божиею.

Но что теперь побуждает сказать меня горе мое, то скажу: может быть, и для меня будет это легче, когда облегчится несколько нестерпимое мое мучение, потому что не могу перенести воспоминания о том, что видел на самом деле. Не знаю, как перенес я это, когда изведал на самом опыте, потому что всячески избегаю болезненного о сем воспоминания. Готов я досадовать на глаза мои, которые стали виновниками преследующих меня образов, будучи принужден постоянно видеть их перед собою; непрестанно ощущаю уязвляющее меня горе, – ночью в сновидениях, а днем в помыслах, причиняющих жестокую скорбь, потому что, когда и сплю, не имею беспечального сна, как многие после дневных забот во время сна находят успокоение; и тогда смущает меня представление совершившегося, в ясных призраках показывает только что убитого и еще трепещущего, как бы новым горем обновляя прежнюю скорбь.

Но для последовательности, дающей удобство слову, нужно сперва описать житие святых в этих местах и сказать о жизни нападших варваров, чтобы целый состав истории имел связную стройность и не было опущено ничего такого, о чем необходимо знать любознательным, потому что умолченное огорчает ревнующих о приобретении сведений, равно как неудача в достижении того, что было желательно, всегда оскорбляет, пока познанное не удовлетворит желанию».

Нравы и религия аравитян; также добродетели и труды святых пустынников, подвизавшихся при горе Синайской

«Итак, упомянутый выше народ обитает в пустыне, простирающейся от Аравии до Египта между Чермным морем и рекою Иорданом, не занимаясь никогда ни искусством, ни торговлею, ни земледелием, но в одном мече находя способ к пропитанию. Варвары сии, питаясь мясом, проводят жизнь, или охотясь за пустынными животными, или грабя встречающихся на дорогах, где устраивают им засады, чем случится удовлетворяют необходимой потребности. Когда же бывает недостаток в том и другом и совершенное оскудение в необходимом для жизни, тогда употребляют в пищу вьючных животных (а это одногорбые верблюды) и ведут жизнь зверскую, питаясь почти сырым мясом. Ибо, когда для целого родства или для живущих в одной куще закалают верблюда, тогда, в легком жару на огне смягчив жесткость мяса, чтобы без большего только усилия уступало оно терзающим зубам, едят оное, так сказать, как псы.

Не зная Бога, ни умом познаваемого, ни рукотворенного, поклоняются они утренней звезде, при восхождении ее приносят в жертву лучшее из добыч, когда после разбойнического набега бывает у них что-нибудь годное для заколения. Но стараются наипаче приносить в жертву детей, отличающихся красотою и цветущим возрастом, совершая сии жертвенные приношения пред утром на сложенных в кучу камнях.

Сие-то, друзья мои, крайне меня мучит и смущает; боюсь, чтобы и сын, имея вид приятный и привлекательный, сим беззаконным не оказался, по их мнению, пригодным для сего обычного им нечестия и тело чистой души не было принесено в жертву за нечистых убийственным демонам, став искупительным и очистительным, как думают они, приношением за них, приобыкших не щадить таковых человеческих жертв. Ибо не знают они жалости к умерщвляемым детям, хотя бы те стали умолять их жалобным голосом.

А когда нет на жертву детей, белого цветом и не имеющего недостатка верблюда заставив преклонить колена и протянувшись все длинною цепью, троекратно обходят вокруг лежащего животного. Шествие же сие и песнь, сложенную ими в честь звезды, предначинает кто-либо или из царствующих, или из жрецов, почтенных по престарелому возрасту. Он-то после третьего обхождения, когда народ не кончит еще песни и в устах всех слышны заключительные слова песнопения, извлекши меч, сильно поражает верблюда в шею и первый с поспешностию отведывает крови; так подходят и прочие: одни отрезают ножами по малой части от дара даже с волосами, другие отсекают и похищают, какой случится, кусок мяса, иные же простираются до внутренностей и утробы, ничего из жертвы не оставляя не употребленным в пищу, чтобы ничего не могло увидеть восшедшее солнце, потому что не отказываются ни от костей, ни от мозгов, препобеждая жесткость постоянством и твердость старательностию. Таков-то у варваров закон жизни и богослужения. Так живя в пустыне, переходят они с места на место, располагаются станом там, где есть привольный корм скоту и где можно найти обильную воду.

Но немногие места в этой пустыне, где телесной потребности можно удовлетворить обилием воды, избрали для себя проходящие иноческую жизнь; и одни построили себе хижины, другие живут, поселясь в подземельях и пещерах. Немногие из них, зная приготовление пищи из хлебных зерен, бесплодие этой пустыни прилежанием могут принудить к произращению жита, малым заступом возделывая небольшое количество тощей земли: сколько нужно, чтобы прожить со скудостию. Многие же, возлюбив наскоро уготовляемую и безыскусственную трапезу, употребляют в пищу дикорастущие овощи и древесные плоды и навсегда распростились с хлопотами поваров и хлебопеков, чтобы, потратив много времени на услужение телу, не стать нерадивыми к занятию чем-либо более необходимым, но чистым умом трезвенно служить Богу, не обременяя помысла упоением плоти и запахом варений не льстя сластолюбию чрева.

А ныне так усилилось ненасытное сластолюбие, что и зрение, и обоняние, и вкус заставляет служить прихоти смешиванием соков в различные по запаху, цвету и качеству составы, уразноображивающие то, что служит к воспламенению сластолюбия. Для людей лакомых недостаточно разности во вкусе и различия в запахе съестных припасов, если не будет раздражать позыва к пожеланию пищи разнообразие в цвете варений, чтобы прежде вкушения услаждалось зрение желтым, белым или водянисто-черным цветом. А чтобы услаждалось также и обоняние, надобно примешивать к варениям самые благоуханные благовония, и, чтобы вкушаемое приятно еще было гортани, для услаждения ее должны быть смешиваемы вещи разных качеств: сладкое и пряное нужно срастворять с горьким¹⁰ и соленым. Но надобно и зрение не лишать наслаждения. Для этого желтяк¹¹, сарачинское пшено, шафран, молоко из орехов и другие многие различно окрашивающие вещества живописными смесями приправляют цвет кушанья, чтобы этот господин – чрево – по всему признавал тщательность приуготовления, поверив сказанным чувствам как опытным судиям, умеющим хорошо оценить ощущаемое ими.

Но не таков был образ жизни упомянутых выше пустынников: не за удобствами гнались они; и не только отказывали себе в том, что приятно по качеству, над всем, что сверх потребности, посмеваясь как над напрасным и бесполезным, но и во многом из того, чем изобилуют, ревность к воздержанию простерли на самое количество, принимая пищу в такой только мере, чтобы не умереть вопреки воле Жизнодавца и чрез это не понести утраты в наградах за делание доброго в жизни сей. Поэтому одни прикасаются к пище только в день воскресный, продолжение всей седмицы проводя в неядении, другие избрали средний путь, предлагая трапезу дважды в седмицу, иные же вкушают пищу чрез день, показывая своею рачительностию, что желали бы они ни в чем не иметь нужды и жить, не вкушая пищи, но покоряются законам природы, едва склоняемые к тому нуждами телесными, и тогда только снисходят к удовлетворению сей потребности, когда дознают, что жизненная сила совершенно изнемогает и не в состоянии услуживать добродетели в предстоящих трудах. Ибо в каждом такова ревность к ангельскому житию, что свойству Ангелов ни в чем не иметь нужды хочет он подражать тем, чтобы довольствоваться малым, и старается недостаток природы препобеждать избытком усердия.

Не в обращении у них "златица» (ср. Мф. 22:19) кесарева, потому что не знают ни купли, ни продажи. Каждый даром доставляет другому нужное и в дар за то получает, чего недостает ему. Овощи, древесные плоды и в редкость хлеб взаимно уделяются друг другу с щедростию, в знак любви даже в избытке употребляющею то, что у кого есть; придает же ей цену не разнообразие вещей, но великодушие в расположении, и в малых дарах весьма ясно показывая богатство усердия.

Напротив того, никогда не имеет там места зависть, обыкновенно всего чаще следующая за преуспеяниями. И кто менее благоискусен в добрых делах, того не побуждает к ненависти превосходство другого, более, нежели он, отличающегося добрыми делами, как и последнего не надмевает гордость к превозношению над первым, внушая высоко думать о своих успехах, потому что преимуществующий высотою добродетели, приписывая все Божией силе, а не своим трудам, добровольно смиряет себя, как не самодетель доброго, но орудие действующей благодати. А менее преуспевший в добродетели, может быть по телесной немощи, поневоле унижает себя, вменяя бессилие не немощи естества, а нерадению воли.

И таким образом один пред другим и все пред всеми смиренны и каждый старается иметь преимущество не в высоком о себе мнении, но в светлости жизни. Для сего-то, бежав обитаемой вселенной, поселились они в пустыне, преуспеяния свои являя единому Богу, от Которого ожидают делающим награды за труды, деяний же своих по Богу не являют людям, которых похвала причиняет обыкновенно утрату и усердия, и наград, ослабляя первое высокоумием, до нерадения, и умаляя последние обольщением славы. Ибо, кто ищет человеческой славы за то, что он делает, тот, получив награду, какой искал, лишается награды истинной, не имея уже права требовать себе иной награды, кроме той, какую приобрел¹². И как великие труды совершил он, будучи превозмогаем человеческою славою, то лишается славы вечной и истинной.

Живут же они не близко друг к другу, но довольно далеко, помещаясь в келлиях один от другого в расстоянии двадцати и более стадий¹³, не по человеконенавидению или дикости нрава (ибо возможно ли сие в людях, столько благорасположенных друг к другу, как было о сем сказано?), но желая в великом безмолвии приобучить нравы свои, как благоугождать Богу, и стараясь без развлечения совершать собеседование свое с Богом. Преуспеть же в этом среди многолюдства и народного стечения или трудно, или и невозможно, потому что шум окружающих отвлекает помысел от напряженной внимательности, заставляет останавливаться, над чем не должно, а от того, к чему приобучил кто себя долговременным навыком, отвлекаться более приятным, нежели полезным.

Но в воскресные дни собираются они в одну церковь, сближаясь друг с другом через неделю, чтобы совершенное также разлучение со временем не пресекло единомыслия, постепенно приводя в забвение взаимных обязанностей друг к другу, потому что продолжительное одиночество делает обыкновенно нрав диким, долговременною привычкою отучая от общительности и единения любви. Посему вместе приобщаются они Божественных Таин, услаждают друг друга упражнением в приличных беседах, умащают один другого нравственными советами.

В них-то особенно имеет нужду для своих подвигов доблестная жизнь, для которой необходимо приводить в известность сокровенные козни сопротивников, чтобы не уловлены были ими иные, не знающие хитрого способа сей брани. Ибо, кому недостает самого вещества для приведения чего-либо в дело, в тех и грех не приходит в действенность, и вся брань совершается в мысли. Здесь и смерть постигает скоро и неприметно, даже теми, которые видят одну внешность, не может быть засвидетельствована, как состоящая в согласии только произволения.

Посему упражнявшиеся в подвиге, руководя неопытных и едва начинающих борение, советуют воздержанием противостать страсти чревоугодия, потому что страсть сия нападает на душу, раздражая бешеное неистовство похотливости, испытывая силы едва вступивших на поприще, устоят ли на оном, незыблемо утвердив колена свои, и крепко ли они ополчены, и не могут ли скоро отдаться в руки сопротивникам. Ибо кто предан сластолюбию, тот скоро препобеждается и связуется сладострастием, преодолением себя в меньшем обещая большее падение. И в рассуждении сего-то проходящим еще детские подвиги подают советы старейшие пред ними, и по продолжительности времени, и по долговременной борьбе соделавшиеся опытными в подвижничестве и ясно узнавшие, как разрешаются таковые узы сопротивных.

И сии совершеннейшие как себе самим, так и друг другу воспрещают тщеславие и гордость, советуя остерегаться их, как подводных близ пристани камней, которые, после великих трудов в плавании и после борьбы с волнами, подвергают последней и гибельной опасности не потерпевших крушения среди треволнения страстей и при обуревании нечистыми помыслами. Ибо, застигаемые бурею в морях, по причине одна за другою катящихся волн и бушевания ветров, боясь близких опасностей, принуждены бывают бодрствовать и трезвиться, но иногда около самой пристани, где нет уже волнения, по беспечности ослабев помыслом, сокрушаются о сокрытые мели, при самом устье пристанища теряя вдруг всю куплю, не погубленную среди морских обуреваний.

Так и те, которые не уступали нападениям искушений, но в подвигах и терпении миновали их невредимо, нередко, после победы, или смело положившись на снисканное искусство в преуспеяниях, или по высокоумию превознесшись несколько над другими, по видимому более нерадивыми, подобно борцам у самых венцов и наград падают таким падением, после которого невозможно восстать и поправиться, или подобно пловцам, по совершении оного дальнего и страшного плавания, теряющим груз, вдруг безвременно губят с усилием мало-помалу добытое богатство и по причине сей утраты подпадают укоризнам за нерадение.

Но как тщеславие справедливо лишает наград за дела и самое делание соделывает бесполезным для трудящихся, так гордость вместе с утратою приносит и великую опасность в самомнении, отвергая, что Бог – Помощник во всем добром, и себе приписывая силу преуспеяния в добре. Посему так говорит о них Пророк: «Собираяй мзды собра во влагалище дираво» (Агг. 1:6); едва вложенные, они уже выпадают, не оставаясь надолго «во влагалище», но скоро проходя по оному, потому что отверстие, в которое выпадают, гораздо шире принимающего в себя влагаемое. Таково тщеславие: у него приобретению сопутствует потеря, во время самого дела грубостию расположения уничтожает оно делаемое. О гордых же говорит Приточник: «Господь гордым противится» (Притч. 3:34), отвергнутого противопоставляя неприязненным врагом отвергающих. Посему отшельники, представляя себе граждан этой пустыни, Моисея и Илию, поучаются их некичливости, признавая справедливым подражать добродетели тех, в чьей обитают стране. Ибо и Моисея не привело в высокомерие величие власти, и Илию не надмило до высокоумия чудо при жертвоприношении, но, всегда сохраняя тот же образ мыслей, не изменялись они с переменою обстоятельств.

В сей пустыне Моисей, избегая египетских козней и пася овец Иофоровых, соделался зрителем чудного видения, дознав тогда, что ветви купины крепче всепоядающего огня, и видев, как трава зеленеет среди пламени, а впоследствии предводительствуя народом; на сей же горе стал он законодателем, тогда иудейского только, а ныне и всякого народа, потому что благодать по естественному сродству простерлась на весь человеческий род и уставы жития, хотя некогда, до уяснения своего, оставались сокрытыми под спудом буквы, быв поставлены на свещнике, воссияли для всех.

А Илия пришел сюда, спасаясь бегством от Иезавели. И, уснув на этой земле, когда восстал, нашел ячменный хлеб и «чванец воды» (3Цар. 19:6). И жил в этой пещере, прикрывая тело милотию, сим древним одеянием предков, и увидел здесь Бога «в хладе тонцем» (ср. 3Цар. 19:12), и услышал глас, возвещающий, чему определено быть.

Но последним и первым признаком твердости и терпения сих пустынников служит то, что проводят они жизнь в той пустыне, в которой израильтяне, проходя только оную, возроптали, питаясь готовою с неба Божественною пищею и жалуясь на сию трапезу, а также не перенесли сорокадневного отсутствия своего вождя и не умели, как должно, управить полномочием свободы, но вскоре отпали и худо воспользовались безначалием, предавшись нечестию. Но сии пустынники, терпя недостаток в необходимом, во всякое время любомудрствуют в пустыне, сами себе служа учителями благочестия».

Внезапное нашествие варваров, избиение нескольких святых иноков, пленение Феодула, сетование святого Нила в уединении и утешение его

«Но между тем как отшельники сии, в таком расположении духа, усердно служат Богу, внезапно, сверх чаяния, подобно буре, нападает на них откуда-то варварская дружина: и в глубокое утро сии беззаконные устремляются на богочестивых, едва только окончивших священные песнопения. Случилось, что и я с сыном был там же, сошедши со святой горы посетить живших при купине святых, как привык сие делать издавна. Варвары, подобно бешеным псам ворвавшись и крича что-то непонятное, собирая все, что было заготовлено для пропитания в зиму (ибо монахи сушат и сберегают на такую потребность древесные плоды, которые годны в пищу и могут долго сохраняться), и нас самих заставив носить это, выводят из церкви. И тех, которые старее годами, совлекши с них платье, нагих ставят в ряд для убиения, потом, окружив их с яростию и искоса бросая на них огненные взгляды, извлекают мечи.

Сперва приказывают протянуть шею иерею святого места, и стоявшие около него, которых было двое, наносят ему мечами удары, не оба вдруг, но один за другим, с той и с другой стороны, поразив в затылок. Иерей не произнес жалобы на боль, не показал смущения в лице, не обнаружил и следа страдания, но только положил на себе крестное знамение и тихо произнес устами: «Благословен Господь!» Первый удар, от затылка прошедши чрез ухо, достиг до челюсти, а второй от плеча простерся до груди. И таким образом блаженный, тихо восколебавшись, пал в благопристойном виде, умерщвляемый и обнаженный, не показав в себе ничего неприличного: какая-то приятность процветала в его теле и прикрывала неблагообразие наготы.

Сие-то святой только что с вечера пророчески дал знать и делом и словом, когда бывшим за вечернею трапезою с необычною для него ласковостию сказал: «Почем знать, соберет ли всех нас воедино, хотя еще раз до смерти, это пиршество, эта трапеза?» Потом берут и умерщвляют жившего вместе со старцем, дряхлого так же по летам и крайне обветшавшего от подвижнических трудов. Вслед за тем умерщвляют и прислуживавшего обоим отрока, и именно таким образом. Один из варваров велел ему собрать рассыпавшиеся древесные плоды, отрок в угождение приказавшему садится на землю, тщательно набивает пазуху, сгребая руками лежащие перед ним плоды, как было ему велено, всеми мерами показывая старание угодить как способный к услугам и думая, что, оказавшись рачительным, искупит тем жизнь. Но нимало не помогло ему это. Не смягчил он варварской жестокости и не привел в кротость, которая далека была от естественного варварского помысла: другой, стоявший позади, тайно извлек меч из ножен. Отрок, или слыша, как извлекаем был меч, или предчувствуя готовящееся ему убиение, как испуганный шумом, обращает при этом несколько смущенное страхом лицо, но стоящий перед ним еще более устрашает его варварским криком и блуждающими взорами, и тогда варвар с великою силою вонзает в ключицу меч, прошедший прямо от поддерживающей печень связки до груди, – и отрок, прежде нежели меч извлечен был обратно, лежит уже мертвым; или от страха умер он, или так как удар был смертелен, то, прежде нежели ощутил он смерть, душа немедленно исторглась из телесных сосудов и разрешилась от уз, из которых с трудом исходит, будучи связана с телом крепкими узами.

Остальных же нас, не знаю, по какому побуждению, гонят, давая знак рукою, чтобы мы бежали; в руках же держат еще окровавленные мечи. И иные, поспешая достигнуть горы, побежали ущельями, а на самую гору не всходят, держась той мысли, что стоял на ней некогда Бог и вещал с нее народу.

Но я оставался безмолвным в сильном затруднении, связуемый нежною любовию к сыну, не имел сил удалиться, не думал и о спасении своем, удерживаемый узами естества, пока сын не стал мне делать знаков глазами, побуждая уйти, чем едва и заставил удалиться. Ноги мои шли вперед, за ними, не знаю как, следовало все тело, но сердце не хотело идти, заставляя часто обращать лицо к отроку: не имел я сил остановить взор на себе самом, не продолжением пути занимался, но с жалостию обращал взоры назад. Так, однако же, достиг я до горы, следуя за шедшими впереди, и с высоты смотрел, как уводили бедного сына и как он, не смея глядеть свободно, украдкой от уводивших обращал ко мне¹⁴ скрытные взоры.

Таковы узы естества: не расторгаются они при разлуке телесной, но скрепляются еще сильнее. Когда душа не имеет близ себя любимого, тогда в отсутствии¹⁵ еще более влечется к нему и всецело им занимает память, не имея при себе того, что могло бы удовлетворить вожделению. А как велика скорбь и как жестоко мучение разлучаемых таким образом, знают изведавшие это опытом; не испытавшие же пусть научатся сему из примера бессловесных, в которых без науки вложено естественное, непреодолимое чувство сострадательности у детей к родившим и у родивших к детям; и оно в родивших к детям при разлучении с ними разными признаками и явными страданиями изобличает¹⁶ нежную привязанность.

Так, уводимая корова болезненно и не умолкая мычит, часто оборачиваясь к увлекаемому от нее тельцу, и глазами выражает¹⁷, как велико ее страдание. Поскольку природа для бессловесных не имела другого орудия, которым бы обозначалось ощущаемое ими страдание, то одним глазам присвоила способность служить знаками печали и сделала, что потупленные глаза как бы вопиют о том состоянии, которое сделать известным нет другой возможности. А увлекаемый телец, не даваясь уводящим его насильно, иногда, как к священному убежищу, прибегает к матерним сосцам и поскольку не может обнять их руками, то держится за них пока ртом, а иногда кружится около матери и порывистыми скачками сказывает о своей нужде, потому что лишен дара слова, которое могло бы объяснить страдание жалобами.

Но не знаю как явившись на верху горы, потому что помысел не сопутствовал уводимому телу и занят был только бедствием сына, вот не вижу более и его, сокрытого от взора великим расстоянием, и, не зная, что с ним делается, обращаю слова свои, как и естественно, к Богу, оплакивая плен сына и сетуя об избиенных святых, и говорю: «Где же теперь труды воздержания вашего, блаженные и треблаженные? Где злострадания терпения? Ужели этот венец прияли вы за великий подвиг? Эта награда уготована была вам за долговременное подвижничество? Ужели напрасно было течение ваше путем правды? Тщетно трудились вы о добродетели?

И когда готовилось вам убиение, беспомощными оставил вас Божественный Промысл, убийцам не воспротивилось правосудие, беззаконная рука возымела силу над преподобными телами и нечестие величается победою над благочестием, кичась, без сомнения, тем, что восторжествовало над истиною! Почему купина не воспылала древним пламенем? Почему не попалила приближавшихся злодеев? Почему не поглотила их, расступившись, земля, как некогда вместе с кущами и со всем родством пожрала весь сонм Кореев? Почему умолкли чудные страхования горы Синая и не поразили беззаконных гласом громов, непроницаемостию мрака и блистаниями молний? Напротив того, в бездействии оставалась отмщающая сила, не наказала обидчиков необычайными громами и пламенниками, не спасла обиженных мощною рукою, чтобы варвары, изведав на опыте чудо, дознали беспримерное могущество непреодолимой силы. При самой купине и горе Законоположения пали сии благочестивые, подобно бессловесным жертвам, и не оказано им помощи.

Где была сила, потопившая некогда египтян и глубину морскую соделавшая для них гробом? Где была сила, каменным градом избившая некогда иноплеменников, которые вступили в войну с израильтянами, и народу своему даровавшая победу без труда и кровопролития? Где была эта сила, которая и в другой еще раз, когда враги вторглись в Святую Землю, ввергла их в умоисступление, так что обратили оружие свое друг против друга, не разумели, что избивают в ослеплении один другого, и в убитых не признавали своих? Куда сокрыла она помощь свою, не укрыв впадших в руки злоумышленных? Но хотя обуздывала прежде свирепую ярость львов и неодолимую силу огня на ввергаемых, уважив досточтимость жития и громогласно провозвестив благочестие отроков, однако же добродетель этих мужей соделала как бы сомнительною, лишив их всякой помощи и наводя тем на мысль, будто бы недостойны были попечения о них».

Но все это говорили горесть и печаль, которые и старающихся сохранить целомудрие ума доводят бедствиями до ропота. И сие извинительно в состоянии мучительного страдания, которое опечаленного и препобеждаемого, может быть, великостию злоключений заставляет говорить многое и против воли.

Божия же помощь нередко оставляет и праведных, предавая их мучителям на претерпение разных истязаний и неправедного убиения, чтобы явным соделалось благоискусное мужество подвизающихся и просияла светоносная сила веры, до смерти не ослабевшая в своем дерзновении, но всецело страданием препобедившая неистовство мучителей. Как оставшиеся не хотят удалиться из пустыни, неблагоустроенной жизни в городах предпочитая лучше смерть, так и скончавшимся лучшим казалось умереть, нежели терпеть пороки, господствующие в обитаемой вселенной. Ибо знали они, что смерть душевная тяжелее смерти телесной и умереть в грехе опаснее, нежели умереть от меча: одна смерть подвергает малому и кратковременному страданию, а другая продолжительному и непрестанному мучению.

Когда же варвары, и многих других убив и ограбив в пустыне, ушли на довольное расстояние, а наконец и ночь дозволила нам небоязненно выйти из гор, сошли мы и занялись погребением тел. И прочих находим давно уже умершими, а святой старец еще дышал и мог с нуждою говорить. Сев около него и оплакивая постигшее нас, так провели мы целую ночь, и старец увещевал нас не смущаться такими искушениями. «Сатане обычно, – говорил он, – испрашивать у Бога, кого бы подвергнуть искушениям. Ибо скольких умертвил он у Иова, погубив кого огнем, кого мечом, а кого падением дома?» – «Но вас да не приводит в колебание все это, – продолжал старец. – Ибо Подвигоположник знает, по какому суду предает подвижников противнику, уготовав светлые награды и воздаяния благодушно приемлющим удары. И каковы сии воздаяния, показывает великий Иов, который все, что по видимому утратил, получил в сугубой, лучше же сказать, в гораздо большей и несравненно превосходнейшей мере. Ибо «яже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша» (1Кор. 2:9) – все это, превышающее и подвиги благочестия, и чувство, и ум, уготовал Бог подвизающимся ради Его.

Так и подобало великодаровитому Богу воздаяниями превзойти труды и венцами препобедить подвиги, даровать подвижникам то, на что не было и надежды, чего и получить не чаяли, чтобы и должную награду воздать, и воздаяние сие, по превосходству оного, соделать даром благодати». Сие говорил он и лобызал окружающих его, пока доставало у него сил говорить и двигать язык. Потом он скончался, и мы со слезами его, и вместе с ним и других, предали земле.

Потом, так как тьма позволяла еще совершать путь скрытно, успел я прийти и к вам. Двое из убиенных именовались Павлом и Иоанном, а пресвитер – Феодулом, скончались же сии почившие в седьмой день по Богоявлении, то есть на четырнадцатый – января месяца. А людям благоговейным, без сомнения, любопытно знать и время, и имена, особливо желающим участвовать в праздновании дня памяти святых. Были же убиты и другие за много лет прежде сего, и их память, по дальности пути и ради множества собирающихся, совершается в этот же день».

Юноша, плененный вместе с Феодулом, спасшись бегством, приходит к беседовавшему с друзьями святому Нилу, подробно рассказывает ему о горестном избиении многих святых и извещает, что варвары положили на следующее утро принести Феодула в жертву утренней звезде

Еще продолжали мы разговор этот, как извещают, что спасся некто из варварского стана, и вскоре приходит к нам спасшийся: не исчезли еще на лице его следы страха, не мог еще он успокоить в себе душевного смятения, тяжело дышал, по причине скорой ходьбы и от внутреннего беспокойства, смущаемый мыслию, что преследующие близко и немедленно настигнут. Потом на вопрос, как он убежал, отвечает: «Варвары, разговаривая за ужином, объявили, что меня и сына твоего наутро принесут в жертву звезде; они соорудили и жертвенник, наложили дров, хотя мы не знали об этом. Мне же о сем тайно сказал один из плененных с нами, который понимает их язык, а я о намерении варваров известил и сына твоего, сказав, что если не спасемся бегством, то наутро солнце неживых уже озарит нас и лучей света его не увидим этими глазами.

Но он, боясь быть пойманным, остался и сказал, что Божией воли, какова бы ни была она, не избежишь, даже и в неприступном скрываясь убежище. Я же во тьме, когда увидел, что все погрузились в глубокий сон (были же они весьма пьяны), сначала пополз, как можно ближе припадая к земле, чтобы, если и пробудится кто, не была ему заметна выдающаяся тень моего тела. Потом, удалившись несколько от стана, пустился бегом, направляясь к здешним местам и быстро несясь на крылах страха, а между тем рассуждая сам с собою, что или спасусь бегством от определенной мне ими однажды смерти, или, будучи пойман, потерплю не более как ту же присужденную¹⁸ мне смерть.

Притом и неизвестность надежды предпочтительнее дознанной смерти. И если какой опасности невозможно миновать, оставшись, то есть еще вероятность, что избежишь оной, вверив спасение помощи ног; ибо знал я, что многие нередко скорее находили помощь в ногах, нежели в тысячах предстательств, потому что у ног более заботы о собственном своем спасении, нежели у других, и что постигнет целое тело, то ноги признают общим и для себя¹⁹. Поэтому вот не обманулся я в своем рассуждении, и ногами, которым после Бога вверил себя, спасен, и теперь перед вами, как видите, не потерпев ничего худого.

Но еще перед глазами у меня страшный пример варварской жестокости, и теперь содрогаюсь от беззаконных их поступков, и ужаса исполняют меня их дерзости. Ибо господина моего и с ним градоначальника, окончивших дела службы и возвращавшихся домой, варвары, схватив в пустыне, повлекли к себе со всем, что у них было; и градоначальника, оказавшего сопротивление, со всеми его домашними изрубили в куски, а господина моего вместе с сыном, который, как знаете, еще малолетен, увели с собою.

Когда же солнце стало приближаться к горизонту на западе, ставят они шатры, где застиг их вечер. И из взятой у нас добычи устроив великий пир, приглашают к ужину с ними и господина моего с сыном, приказывая быть благодушными и нимало не бояться ничего, потому что, как говорили варвары, здравым и невредимым и с сыном возвратится он домой, так как для выкупа двух душ достаточно других.

Чрез несколько времени по видимому стали они исполнять обещание, дозволяя идти им домой и для этого запастись водою и взять на дорогу хлебов, чтобы не подозревали они какого-либо ухищрения, потому что снабжение дорожными припасами всего убедительнее обольщало надеждою жизни; и притворство казалось действительною попечительностию, варварская хитрость не возбуждала ни малого подозрения в злоумышлении. Даже посылают для безопасности пути с ними проводниками двух молодых людей; и им-то тайно дают приказ, когда отойдут несколько от стана, умертвить сопровождаемых. Итак, проводники, по сказанному, напав, прежде отца закалают сына, чтобы и зрелищем убийства, и испытанием смерти усугубить его страдание²⁰, а вскоре умерщвляют и отца, нанеся ему многие раны, между тем как он громким голосом жаловался на их неверность и злокозненность. Ибо слышал я, как сын жалобно плакал, отец же вопиял от боли, при каждом ударе болезненно стенал и звуками своего голоса давал возможность измерять мучительность наносимых ран.

Так, обманутый добрыми обещаниями, подвергся он жалкой гибели. Ибо по бедственной участи других должно было ему гадать и о своей. Невозможно уже было избежать смерти, но несносно претерпеть смерть тому, кто прежде был обнадежен. Неожиданное зло, постигнув конечно, возмущает, ожидаемое же, нашедши помысел готовым к испытанию, и бедствие делает легчайшим, как неоднократно уже занимавшее собою мысли и не изумляющее своим явлением уготовившегося к нему.

Варвары вечером, во время ужина, за которым так щедро предлагали пития моему господину, желая потешить себя обычною и любимою для них шуткою (убийство и замышленная смерть человека для них забава), посылают чашу с питием одному из слуг его (другого его слугу уже убили); он же едва с принуждением мог принять, потому что пожелание от страха умерло в нем прежде тела, однако же убоявшись, принял и, когда стал пить, обнаружил принуждение, усилием при глотании показывая, что делает это против воли, потому что не безмолвной гортани передавали питие уста, но что наполняло скулы, то через горло, как через негладкий ров, с клокотанием при каждом глотке едва пропускала гортань, как омертвевшая и неспособная уже по обычаю пересылать далее влитое и останавливающееся в ней питие. После этого варвары посылают юношу убить этого слугу, ибо поручают убивать молодым людям, с детства приучая их к жестокости. Этот юноша с неистовством приступает к делу подлинно зверскому, удовольствие свое выражая смехом.

И, напав на лежащего слугу, поражает его сперва в позвоночную кость, по упорству кости делая малую рану, потом, извлекши оттуда меч, пронзает им слугу от одного бока до другого и, снова ударив в прежнюю рану, прискакивая, повертывает в руке меч, потрясая им в воздухе. Пораженный долго бился от боли и, стеная, обливался кровию; наконец согнувшись, приклонив голову к чреву и ноги загнув на голову же как бы с намерением, перевернувшись, встать, перекатился к лежавшей вблизи куче горячих угольев, но, как и естественно, почувствовав боль от огня, по необходимости и ногами и руками начал сильно биться, наподобие рыбы, стараясь приподнять припекаемую огнем часть тела. Но, будучи не в состоянии оказать себе помощь, потому что с истекшею кровию истощились силы, изнемог и умер, терпя сугубое мучение и от меча, и от огня.

На другой день после этого происшествия, продолжая путь, как в пустыне, не по прямой дороге, но как случится, встречающимися препятствиями принуждаемые идти то здесь, то там, обходя горы и утесы, переправляясь чрез непротоптанные и неудобопроходимые овраги, видят в дальнем расстоянии место слегка зеленеющее и, по растущей траве заключая, что оно удобно для пристанища, или даже думая, что живет там кто-нибудь из монашествующих, туда обращают путь, как из моря направляясь к пристани, делают его целию для вьючных животных. Пришедши же, находят, что место сие не хуже их предположения и не обмануло надежды обольстительной мечтою. Вода была там в обилии, прежде вкушения увеселяла взор чистотою, а поднесенная к устам, показывала, что услаждение зрения мало в сравнении с приятностию вкуса; росла там и трава, годная в пищу животным. Посему, сняв вьюки с верблюдов, пускают их свободно пастись. Сами бегут к воде, пьют, купаются, моются, не зная даже, на что и употребить такое обилие воды.

Ликуя же при воде и славя источник, видят при подошве горы след малой хижины; и все бегут к ней не переводя дыхания, усиливаясь обогнать друг друга, и, приблизившись, рассыпаются вокруг пещеры. Было же тут построено здание из немногих камней, чтобы широкое отверстие пещеры не доставляло удобного входа зверям. Потом варвары, в небольшом числе, один по одному, входят в пещеру (многих она и не вместила бы) и выводят мужа досточестного по виду и внутреннему состоянию. Влекли его силою, но он не смутился, не побледнел, не показал и не произнес ничего малодушного и унылого²¹. Распростерши его на одном камне, так как с ними мечей не было, убивают камнями²², смеясь и распевая песни.

Потом, перейдя небольшое пространство, схватывают другого, юношу, бледного, истомленного, носящего на лице следы своего жития; и его также предают смерти, употребив уже в дело меч, между тем юноша возносит благодарственные гласы и им свидетельствует свою признательность, что изводят его из жизни крепко взявшимся за добродетель. «Ибо, – как говорил он, – немало боялся я неизвестности конца, боялся, чтобы поползновение воли или внешняя какая необходимость не превратили решимости моего произволения, убедив или приневолив оное принять другой образ мыслей, противный тому, какой угоден Богу».

Отсюда отошли они немного – и вот открывается одно покрытое зеленью место: придавала же ему такой вид древесная растительность. И к нему устремляют свой бег варвары, снова состязаясь друг с другом в быстроте ног. Приблизившись, нашли они малую хижину, а в ней юношу, который мужеством и великодушием самих варваров приводит в удивление, потому что не соглашается указать им скрытые монастыри и чрез это спастись, по данному ему обещанию, что оставят его в покое, если укажет; не хочет также выйти из жилища, снять с себя одежду, говоря: «Указать тех, которые могут скрыться, есть предательство и вообще послушаться принуждающих к чему бы то ни было – означает малодушие и недостаток мужества.

Ибо от подвижников требуется великодушие²³, и непозволительно для них уступать страху, хотя бы угроза по видимому представляла немалую опасность, потому что привычка делается путем к важнейшему и робость, однажды научившись овладевать человеком, повелевает ему пренебрегать и великие блага и научает изменить самому благочестию, как скоро страх бедствий найдет волю покорившеюся уже боязни. Если теперь легко откажусь от самообладания рассудка и от свободы, убоявшись, что скоро предадут меня смерти, то буду ли в силах, при предстоящих поруганиях и угрожающих истязаниях, не вдаться в нечестие, приучив себя неболезненное предпочитать полезному?

Поэтому, отказавшись успеть, в чем надеетесь, немедля делайте, что угодно вам, а я ни мест, где живут боголюбцы, хотя и знаю, не укажу, и за дверь, по вашему приказанию, не выйду, и одежды с себя не сложу, и никто, пока есть во мне чувство и господин я своего произволения, не увидит меня нагим и не посмотрит на тело, которого доныне не видали и мои даже глаза. По смерти моей с бесчувственным уже телом пусть делает каждый все, что ни будет ему угодно. Это послужит к осуждению жестокости так поступивших²⁴, а не моей воли как уступившей над собою победу. Ибо непроизвольно страдание бесчувственного, который не может и не обязан противиться, когда рассудок уже в бездействии; неодушевленное, конечно, бесчувственно и непричастно страданию, а что непричастно страданию, то, по общему признанию, свободно и от обвинения в том, что страждет, как равно лишенное власти страдать или не страдать²⁵.

Поэтому умру внутри моей хижины и в одежде, как решился, – ничего не сделаю вопреки моей воле, заставленный насильно как невольник. На этом поприще, на котором подвизался, и смерть прииму; эта хижина будет мне гробом: она принимала прежде поты трудов добродетели, она и теперь приимет кровь доблестного подвига». Не вынесли злодеи такой дерзновенной речи; раздражившись благородством его мыслей и став как бешеные, умерщвляют его, нанеся столько ран, сколько могло поместить на себе тело, потому что каждый, желая излить на него ярость свою, не почитал достаточным отмщением удар предупредивших его, если сам не удовлетворит своему негодованию, собственною своею рукою погрузив в него меч. Так многие, нанесши удар сему великодушному подвижнику, уже мертвому, а не живому, удалялись потом, содрогаясь от ярости, что для большего мщения недостает уже мучимого тела.

После сего встречаются нам в пустыне три путешественника, и они-то успокоили несколько пламенеющий еще гнев варваров, дав на себе выполнить недостаток неистовства, излитого на прежнем страдальце. Как дикие звери или ловчие псы, когда добыча покажется только и убежит, сею неудачею возбуждаются к большему неистовству и, что встретится вновь, преследуют с большим рвением, чтобы осторожностию во втором случае поправить оплошность²⁶ в первом деле, так и сии убийцы, кинувшись на показавшихся путников и, прежде нежели подошли к ним, извлекши мечи, немедленно умертвили приблизившихся, напав на них с такою жестокостию, с какою приняли бы, встретив снова, раздражившего их.

Не вложив еще мечей в ножны, но держа их в руках обнаженные и обагренные горячею и издающею от себя пар кровью, с того места, на которое пришли, видят два стоящие монастыря, не прямо на дороге, но в стороне по ту и другую руку, в расстоянии один от другого стадий тридцати, а от того места, где мы были, стадий пятнадцати: каждый же от нас, как от средоточия на окружности описанного круга, отстоял в равной мере. Поэтому, разделившись на две половины, пошли в тот и другой монастырь, добычу, какая была собрана, вместе с вьючными животными оставив на месте. И в монастыре, стоящем к югу, что происходило и кто был убит, не мог я узнать. Когда же приближались мы к монастырю на северной стороне и были от него недалеко, один из иноков, услышав во время сильного бега звенящие в колчанах стрелы, предался бегству, но варвары, натянув луки, пронзают его многими стрелами. Потом, настигнув упадшего вниз лицом, не оставляют его умереть от полученных уже ран, хотя и прежних язв достаточно было для этого, но еще дышащего и борющегося со смертию, повернув лицом вверх, рассекают от подбородка до груди. И как он при сем рассечении вздохнул, внутренности и все примыкавшее с обеих сторон к ребрам переворачивают копьями и не прежде уходят, как растерзав все это.

После этого я убежал, как сказал о сем²⁷ предварительно. Что потерпел сын твой, оставшись, – не знаю, а я оставил его живым, не имеющим доброй надежды, что будет жив, по причине слуха об уготовляемой ему смерти».

Святой Нил, опечаленный вестию об опасности Феодула, находит для себя ободрение в примере великодушной жены – матери умерщвленного варварами юноши, мужественная кончина которого описана в предыдущем сказании. Жители Фарана отправляют послов к царю варваров с жалобою на недавний их набег; между тем святой Нил с братиею погребает тела убитых святых, а по возвращении послов сам отправляется отыскивать сына, попадается в плен к варварам, но скоро возвращает себе свободу, наконец, получает известие, что сын жив, и находит его в Елузе

Выслушав это и имея в памяти ночное видение (а во сне читал я письмо, только что врученное мне одним из знакомых, на котором, прежде нежели стал развертывать, увидел надпись: «По Боге господину и отцу моему блаженный Феодул»), чего не претерпел я душою, если только во мне еще была душа? Сердце разрывалось у меня, терзались внутренности, расслабели силы – одним словом, все члены истаивали, когда услышал я весть, согласную с сновидением и не дававшую более места недоумению или сомнению в догадке о кончине сына, достоверно подтвержденной двумя свидетельствами.

И, как оглушенный громом внезапно сразившихся туч, не плакал уже я и не сетовал, но неуклонно смотрел на принесшего весть неподвижным взором, потому что внутренняя сила, управляющая веками, оцепенев совершенно, пребывала в бездействии, оставив мертвыми чувствилища, которыми правит с прирожденным ей искусством, и которые такая чрезмерная скорбь делает неподвижными и бесчувственнейшими камней, и слезную влажность сгущает внизу дебелостию дыхания, препятствуя ей входить в глаза²⁸.

И едва вывела меня из этого оцепенения, по Божию Промышлению, одна женщина, жительница тамошних мест; умерщвленный юноша был ее сын (ибо имевшие возможность скрыться от варваров объявили имена скончавшихся). Как скоро узнала она, что сын ее убит и мужественно подвизался против убийц, самым делом доказала родство свое с ним, явившись подлинно настоящею его матерью. Ибо, одевшись в светлую одежду и приняв вполне веселый вид, воздела руки к небу, в таких словах взывая к Спасителю Богу: «Тебе, Владыка, принесла я в дар сына, и Ты спас его отныне и до века; Тебе вверила я юношу, и подлинно сохранил Ты его целым и невредимым. Ибо не думаю ни о том, что он умер, ни о том, как отрешился от жизни, но имею в виду то, что избег он испытания всякого греха. Помышляю не о том, что изъязвлено тело его и горькую претерпел он кончину, но о том, что чистою и непорочною принес туда душу, неоскверненным предал дух свой в руки Твои. По нанесенным ударам вычисляю награды, по этим язвам измеряю венцы.

О, если бы тело твое, сын мой, вместило на себе еще больше язв, чтобы и награды тебе были бо́льшие! Сим воздаешь ты мне за мое чревоношение, сим вознаграждаешь меня за болезни рождения, сим чествуешь меня за материнские попечения о тебе.

В равной мере разделяешь со мною подвижнические труды, потому что у нас обоих труд общий. Ты боролся, а я несу на себе язвы этой борьбы; ты подвизался, а я соуслаждаюсь твоим подвигом; ты противостал ярости варваров, а я вела брань с самовластием естества; ты пренебрег смерть, а я пересилила чувства материнской любви; ты терпеливо перенес болезни насильственной смерти, а я с терпением сношу мучение терзаемой внутренности. И мои страдания равны твоим и никак не меньше их.

Ты препобеждаешь меня мучительностию страдания, а я преимуществую продолжительностию времени: крайне болезненна была смерть для тебя, но на один час, а я буду влачить долговременную скорбь. И если, любомудрствуя, переношу ее тихо, то не потому, что не чувствую страдания, но потому, что силою одерживаю верх над болью. Чувствую, как расторгаются узы моей внутренности, терзаются недра утробы, но целомудренным помыслом сдерживаю возбуждающиеся во мне страдания. Да и какая польза в безумном плаче, который не освободит уже от того, что произошло?

Поэтому не подражала я плотским матерям, которые в малодушии возмущаются подобными бедствиями, не соревновала тем, которые, родив тело, помышляют об этой одной жизни: они не знают Жизни Будущей, ужасною и тяжкою почитают разлуку с любимым в жизни настоящей. Не раздирала я на себе одежды, не била руками в обнаженную грудь, не рвала волос, не искажала лица ногтями, будучи уверена, что живешь ты у Бога негибнущею жизнию²⁹, а вскоре и я найду там упокоителя моей старости, когда, так или иначе, сокрушится этот скудельный сосуд и прейду в этот век³⁰ я, блаженная из матерей, представившая Богу такового подвижника, блаженная и троекратно блаженная, потому что подлинно смею уже похвалиться, когда отошел ты, за которого я боялась, чтобы зависть не учинила тебе чего-либо для меня жестокого, злоумыслив к душевной для тебя опасности. Но иди, сын мой, иди в прекрасный путь, иди!

И патриарху Аврааму, если сравню себя с ним, не уступлю я первенства, не соглашусь занять второе по нем место, потому что с готовностию бесстрастно, по Божию повелению, приносил он в жертву сына, но неизвестно, остался ли бы бесстрастным по всесожжении, потому что и другие многие, при совершении дела сохранившие твердость духа, по совершении предавались печали, сожалением изобличая немощь природы, а я теперь мужаюсь и болезненную унылость пременяю в благодушие. Других протекающее время оказывает уступающими над собою победу страданию, своею продолжительностию истощив понемногу силы терпения, когда память, обновляя скорбное чувство, дает рассудку время свободно взвесить мучительность страдания.

Ибо трудно и крайне неудобно на долгое время сохранять правое суждение нимало неизменяемым, потому что рассудок по свободе своей легко уклоняется в противные прежним мнения. И я оплакивала некогда вдовство свое, как беспомощная, скорбела о том, что лишена попечительности отца твоего. А теперь о чем мне плакать, о чем сетовать, имея в тебе такового предстателя пред Богом, который может оттоле защитить меня в бедствиях и богато препитать мою старость, со властию почерпая из вечных источников милостей и щедро изливая на меня даже в большем обилии, нежели как мог бы, будучи еще жив и обладая царскими сокровищами. В царских сокровищницах полагается все определенною мерою, и, что взято из них, того уже нет, а сокровищницы Небесные, сколько ни дождят, – источаемые дары³¹ никогда в них не оскудевают».

После сих слов стыдно мне стало, что так малодушно ослабел я, скорбя о сыне. И поскольку оказалось, что женщина превосходит меня мужеством, то стыдился я окружающих, ей дивился, а над собой смеялся, приняв в укоризну себе слова этой доблестной жены и сравнив свое неразумие с ее целомудрием.

Ибо, признавая прежде справедливым жаловаться Богу на то, что претерпел, при этом познал свое прегрешение, когда примером жены научен, что всякое несчастье удобоносимо. Совесть, огорченная тем, что, по мнению ее, невыносимо, часто возбуждается к благодушию (трезвенностию претерпевающего что-либо равное) не уступать без борьбы страданию, научившись у одержавшего без труда³² над ним верх.

Итак, по совету живущих в Фаране, после слышанных известий, рассуждено не молчать о варварских злодействах, но сделать сие известным царю варваров. И посылают двоих, так называемых у них скороходов, с жалобою на нарушение заключенных договоров. Для потреб же этих служат юноши не много старее вышедших из отроческого возраста, у которых недавно стала расти борода; берут они с собою луки, стрелы, копья, огниво и больше ничего, а это бывает для них полезно для поддержания жизни во время пути; и иное служит к тому, чтобы уловить что-нибудь в пищу, а иное, чтобы добыть огня и испечь; дров же и хвороста большее обилие на всяком месте, потому что в пустыне некому рубить себе лес на дрова.

Пока ходили посланные, отправились мы для погребения тел. Пришли и находим, что умерщвленные лежат уже пятый день, но не потерпели ничего такого, чему обыкновенно подвергается многодневный мертвец: не имели ни запаха, ни гнилости, не тронуты плотоядными птицами и хищными зверями, которые обыкновенно искажают мертвые тела. А что столько времени лежали тела, свидетельствовал о сем слуга Магадона – так было имя сенатору, убитому варварами. Найдены же: Прокл в Вифрамве, Ипатий в Гефе, Исаак в обители Салаил³³, Макарий и Марк, убитые во внешней пустыне, Вениамин вне Елима, Евсевий в Фоле и Илия в Азе.

Из сих двоих один, как нашли мы, хотя имел много ран, но был еще жив, и его перенесли мы и положили в келлии, а сами возвратились для погребения прочих тел, но, пришедши к нему назад, не застали уже живым, а нашли мертвым и лежащим у водоноса. Конечно, томимый жаждою от воспаления ран, когда напился, упал он на колена, склонясь лицом к земле, – в таком положении скончавшегося оставила его душа. Поэтому и его, как и прочих, предав погребению, пошли узнать, какое известие получено от повелителя³⁴ варваров.

И только что входили мы в Фаран, как явились от него посланные с письмами, которыми подтверждался мир и повелевалось идти к нему обиженным, особливо же родственникам тех пленных, которые остались еще в живых. А если кто пожелает и за умерщвленных искать удовлетворения, то повелитель сказал, что готов виновных выдать для наказания, и всю добычу обещал возвратить ограбленным, потому что нежелательно ему, как объявлено, расторгать союз мира, но приятен заключенный с ними договор к обоюдной пользе; потому что немалую приносит выгоду взаимная торговля, когда при скудости необходимого нуждам одних помогает обилие других.

Посему, приготовив дары и назначив послов для возобновления нарушенного мира, на следующий день отправляют и их, и меня, с доброю надеждою отходящего в путь. В восьмой день нашего путешествия (а весь путь совершался двенадцать дней) оказался у нас недостаток в воде и терпели мы великую нужду от жажды; чаяли уже себе смерти, всегда угрожающей во время недостатков. Хорошо знавшие местность говорили, что есть где-то поблизости источник, и это ободряло многих истомленных, ожиданием будущего врачуя настоящее зло, потому что мечтательная надежда подкрепляет не меньше действительности, в совершенном отчаянии питая упадшие силы³⁵ и поддерживая рукою надежды.

Поэтому многие побежали вперед остальной толпы, поспешая прежде найти искомое и желая беспрепятственно насладиться тем, в чем чувствовали нужду. Каждый стремился в ту сторону, куда вела его надежда успеха. Издали, окинув глазами всю местность, напряженным взором производили подробное ее исследование, как бы что-нибудь сокрытое отыскивая при светильнике ока. Медленно шел и я за бегущими вперед; иной, может быть, скажет: потому что, по старческой немощи, не имел возможности достичь более крепких; но я признаюсь: потому что не хотел неблаговидною поступью при скорости бега оскорбить важность моего звания. Сил же было у меня не менее того, сколько требовала нужда, которая может и сверх сил подвигнуть тело, понуждая ускорять стремление даже и против обычая. На дороге у меня перед самым лицом находился источник, но был невидим, закрываемый холмом, возвышавшимся между ним и мною.

Отстав от рассевающихся непрестанно в ту и другую сторону, подвигался я вперед, держась среднего между ними направления и гадая, что, здесь или там³⁶ сделано будет открытие, не в большем расстоянии буду и я находиться.

Но, поднявшись вверх, когда миновал я хребет холмов, первый увидел и источник, и рассыпавшихся около него во множестве варваров³⁷. Встретив перед собою немилосердных врагов, не был я ни смущен неожиданностию, ни объят сильною боязнию, но, находясь между страхом и радостию, успокаивал себя размышлением о такой встрече и говорил сам себе: «Или найду у них сына и охотно останусь с ним в рабстве, наслаждаясь лицезрением любимого и тяготу рабства облегчая приятностию сего лицезрения, или буду убит и в этом найду конец терзающей меня печали».

Варвары, бросившись кучею, прибежали ко мне и, схватив меня, от задумчивости стоявшего как бы в онемении, повлекли безжалостно. Шедшие же со мною для отыскания воды, увидев врагов, когда сами не были еще ими видимы, тихо воротившись назад, с поспешностию совершали незаметное отступление: приклонясь к земле и ползя, как пресмыкающиеся, прикрыли тем бегство. А я, которого вязали³⁸, рвали, волокли (ибо каких несносных страданий не вытерпел я при этом?), вменял это ни во что и, терзаемый, не чувствовал, что со мною делается, но весь ум мой занят был отыскиванием сына: его старался найти, озирая все очами, которые всякое подобие принимали за самую действительность, часто из тени, по желанию своему, составляли вне себя облики. Ибо что ум представляет в воображении, то мечтательно думает видеть глазами, всему придавая тот облик, который занимает его собою по приверженности к искомому³⁹.

Немного прошло времени, пока сие происходило, и вот прибыли вооруженные из нашего полка и, появившись наверху холма, произвели большее смятение в варварах. Ибо, как скоро дан знак о прибытии их, ни одного из варваров не осталось на месте, но все пространство, незадолго до сего наполненное людьми, вдруг сделалось пустым. Каждый, поспешая спастись, предался бегству, не успев ничего захватить с собою, и торопился бежать, как бы гонимый паническим страхом.

При появлении наших, после прежней небоязненности, напала на них такая робость, что не оборачивали глаз на погоню из опасения быть схваченными, думая, что враги неотступно следуют сзади, извлекли мечи, некоторых бьют, многих умертвили, и шум, какой сами производили, приписывали нашествию противников, пока значительное расстояние, какое перебежали, не позволило им перевести несколько дух и не придало смелости оглянуться и посмотреть на преследующих. Так страх заставляет почитать предметы большими, делает, что представляются они в огромнейшем виде, нежели каковы действительно, потому что боязнь преувеличивает вещи сверх того, что они сами в себе.

Посему варвары бежали одни, оставив все, что было при них; пришедшие на их место из найденного извлекли большую пользу⁴⁰ и остаток дня пробыли на сем месте. Потом, в следующий день отправясь в путь и четыре еще дня проведя в путешествии, пришли мы в стан, и послы, дав о сем знать, позваны были для представления Амману – так было имя царю варваров. Поднесши ему дары, получили от него благосклонный ответ, заняли шатер близ шатра его и пользовались великим благорасположением, пока, по тщательному дознанию, не приведено было в известность похищенное во время нашествия. И ими сделано это было в короткое время.

А у меня сильно трепетало сердце, при всякой вести приходил я в ужас. Во всяком (от чего бы то ни было) стуке слышал, казалось, тихий говор о том, что занимало меня; и уши приготовлены⁴¹ были к звукам известных слов, и ум ждал их как вестников, смотря, что возвестят: жизнь или смерть сына. Ибо, кто имеет нерешительное сведение о том, чем занят, и колеблется сомнением, тот, ни на чем не останавливаясь, приводится в волнение всяким представлением, пока ясное обнаружение истины не положит конца нерешительности недоумения и кружащуюся мысль не приведет в безмолвие⁴².

Когда же приходили ко мне не совсем со светлыми лицами, поникшие взоры их принимая признаком нерадостного известия, говорил я: «Не имеете нужды и в словах, самый вид ваш извещает⁴³ меня о бедствии, прежде языка вопиет о страдании, предвещая наружностию, что будет сказано словом. Не обманут меня обольстительные оговорки, не перехитрят близкие к вероятности рассказы. Вами придуман, может быть, приличный предлог к моему утешению, благовидною ложью прикрыта на время горечь истины⁴⁴.

Но я не обращаю внимания на слова, которые могут обманчиво принимать на себя вид вероятности, но в лице вижу душевное страдание, потому что лицо – образ души, ясно выражающий внутреннее ее расположение, а не искусственная личина, которая наружно показывает обыкновенно иные черты, а не сокрытые в глубине души. Слово, при свободном произношении, может, когда хочет, и печальное передать весело, придавая звукам какой угодно образ, подобно безобра́зной блуднице, которая природный вид искусственно прикрывает изысканными украшениями и действительную наружность преобразует вводящими в обман красками. Но лицо не в состоянии долго скрывать душевные страдания; оно делается неподкупным доносчиком о скрываемом втайне, своими явными изменениями обличая тайное расположение, и не может принужденною улыбкою пересилить печаль, как и зеркалу невозможно веселым и цветущим показать лицо, уныло потупленное, потому что оно отражает в себе обыкновенно то самое, что выражает собою смотрящийся⁴⁵.

Поэтому или непритворно, как прошу, скажите истину, или знайте, что вы, как говорил я теперь, сказали уже это. Что пользы на малое время успокоить печального ложным утешением, а впоследствии огорчить еще больше, когда откроется, что истина действительно печальна?»

Поэтому хотя уверяли меня многими клятвами, что сын не умер, но продан кому-то из живущих в городе Елузе и живет там, советовали самому туда идти и говорили, что найду там сына, однако же и сим не уврачевали моей печали, хотя и облегчили ее несколько. Что ж, если и жив, рассуждал я, и этот наибольший страх о смерти его прекращен? Все же он продан, живет в рабстве, не имеет воли проводить время вместе со мною. Необходимость, поставляющая препятствия стремлениям произволения и свободу в своих решениях ограничивающая чужою волею, и самое удовольствие⁴⁶ делает не вовсе чистым, потому что душе, что и естественно, желательно величаться самовластием; что ей по мысли, наслаждаться тем беспрепятственно, как ей угодно, и никак не порабощаться⁴⁷, когда приневоливают к тому, что не ею избрано.

Однако же я напоследок отправился в объявленный город с двумя, каких дали мне, путеводителями, и на дороге встретился нам один юноша, следовавший за навьюченными животными. Он видел меня в стане и подробно знал мои обстоятельства. Бывши же в Елузе и узнав, без сомнения, рассказываемое о сыне моем, как был он пленен варварами, сообщил ему известие обо мне и, взяв у него письмо, как благую весть нес от него ко мне. Увидев же меня издали, начал он подходить ко мне улыбаясь, а я смотрел на него не как на человека, о котором ничего не хранилось в памяти и которого черты при первой встрече вовсе неизвестны.

И он, приблизившись ко мне не как незнакомый, заговаривает со мною со светлым лицом; протянув правую руку, загибает ее назад и, ручную кисть оперши на плечо, концами перстов вытаскивает из колчана письмо, подает его мне и сообщает добрую весть, что сын жив, советуя быть мне благодушным и не думать, что для него, как для раба, невозможно и надеяться чего-либо хорошего, потому что купивший его есть священник Божественных Христовых Таин; да и сын, как говорят, посвящен уже в священный чин, и вверена ему пока низшая должность церковнослужителей, но по рачительности подает он великие надежды к скорому повышению, в короткое время показав много опытов добродетели, и всех убедил быть такого о нем мнения, приведя их к тому добротою нравов.

Я, как человек неимущий и бесприютный, наградил вестника словами благожелания и молил Бога подать ему многие блага в жизни, потому что не было у меня чем заплатить ему за добрую услугу, Богу же предоставил устроить все Своим Промыслом и Ему со слезами воздал благодарение за неожиданную радость, как положившему начало прекращению, по человеческим соображениям, непреодолимого бедствия и возвращению нам прежнего благоденствия.

А как скоро пришел я в город, прежде всего взыскал святой храм, как вину благ, и воздал подобающую ему честь, оросив пол его слезами и плачевными воплями наполнив Божие святилище. Оттуда же, когда указали мне дорогу, пошел к дому, где жил сын мой, в предшествии многих, старавшихся приход мой предварить добрыми вестями, потому что все, по распространившемуся наперед слуху, знали, что я, возбудивший много о себе толков, отец проданного у них. И не было ни одного, кто наружностию своею не показывал бы признаков радости. Всякий же, смотря на меня, как на родного, которого отчаялся и видеть, веселым лицом и скача показывал, что разделяет со мною радость. Поэтому, когда приближались мы к дверям, многие, вызвав сына и сказав, что я пришел, выводят его ко мне навстречу.

Увидев же друг друга, и я и он нимало не показали удовольствия, но оба плакали, слезами омочив лица, а равно и хитоны на грудях. И он подбежал ко мне, не совсем узнавая меня, потому что по длинным на голове волосам и грязной одежде нелегко мог я быть узнан. Однако же, поверив более известившим его, нежели, как следовало, глазам своим, шел он с распростертыми руками, в полной готовности броситься на грудь мою. А я и в толпе народа узнал его тотчас, потому что черты лица его были те же и ясно впечатлелись во мне непрестанным о нем памятованием.

Не удержав порывов радости, внезапно утратил я все силы тела и, упав, лежал на земле, не говоря ни слова; многие почли меня мертвым, потому что и прежде в печали своей ничем не отличался я от мертвого, но, кроме зрения и дыхания, был совершенный мертвец. Поэтому сын, обхватив меня крепко и сжав в объятиях, едва мог вывести из бесчувствия и довести до того, что узнал я, кто я, где нахожусь и кого вижу своими глазами. После этого и я, взаимно обхватив и облобызав его, воздавал ему такими же крепкими объятиями, без сытости удовлетворяя давнему желанию.

Потом, когда возвратилась у меня способность говорить, стал я извиняться и уверять, что виновником всех бедствий, какие испытал он, был я, который вывел его из отечества и заставил жить в стране, подверженной непрестанным грабежам. И сказанное мною было справедливо. Ибо испытал ли бы когда что-либо неприятное, живя там, где родился и воспитан, в такой стране, которая отовсюду ограждена миром и ниоткуда не боится подобных козней? Да погибнут думающие, что назначенное судьбою неизбежно, и утверждающие, что какая-то необходимость ведет страждущих к предопределенному.

Наконец стал я просить, чтобы сын рассказал, что потерпел во время пребывания у варваров, потому что не горько уже извещать о миновавшем испытании. Как после болезни здравие, после язв врачевание веселят, а не печалят, так рассказ о горестном событии, по избавлении от него, доставляет немало удовольствия, и, может быть, столько же, сколько испытание сего причиняло болезни.

Феодул рассказывает святому Нилу, почему не был принесен в жертву варварами, как продан ими и перешел в Елузу. Епископ Елузы рукополагает святого Нила во пресвитера, желает его с сыном оставить у себя и, когда собрались они идти в монастырь, снабжает всем на дорогу

Сын, глубоко и тяжело вздохнув и наполнив глаза слезами, сказал: «Какая, родитель, польза от воспоминания горестей? Такое напоминание растравляет обыкновенно язвы страдавшего. Если подобный рассказ пленяет своею занимательностию слух постороннего слушателя, доставляя ему приятность чужими страданиями, то испытавшего оные не делает свободным от болезненного ощущения минувшей скорби, возбуждая оное почти в равной с прежним мере и как бы производя прикосновением боль в болячке, когда она не совсем еще заживлена. Но поскольку знаю, что не перестанешь беспокоиться, пока не узнаешь, что знать тебе желательно, потому что в необычайности моего спасения ищешь повода к славословию и приобык песнословить Бога за полученные от Него благодеяния, то слушай с мужественным духом, чтобы тебе, по отеческому сердоболию сострадая о тяжести постигших меня бедствий и оплакивая оные своими жалобными восклицаниями, и меня не растрогать до вопля или не довести до того, что слезы попрепятствуют мне произносить слова, так что от рыданий не будет слышен и голос мой.

Итак, о многом, конечно, известил вас после побега своего служитель Магадонов; и повторять это будет излишним, а вместе, может быть, и тягостным для слуха, которому желательно самое нужное, а что говорится в другой уже раз, скучно, как пустое и незанимательное. Но что случилось после сего бегства, о том сказать необходимо, так как сего ты и требуешь.

У варваров (как сказал он, ибо, конечно, говорил он вам об этом) было решено убить нас, и с вечера все приготовлено для жертвоприношения: жертвенник, нож, возлияние, чаша, ладан; и смерть наша, которой не попустил совершиться Бог, если бы не воспрепятствовал Он, назначена была в глубокое утро. Между тем служитель этот, не скрыв от меня своего побега, ушел. И расстояние пройденного уже им пути, и неудобство предпринять за ним погоню сделали сомнительною возможность его поймать.

Ибо не только время от вечера до утра было достаточно продолжительно для бегущего, но и неизвестность избранного им пути затрудняла погоню за ним. Да и какой искусник в отыскании следов и счастливый угадчик неизвестного мог бы следить за бежавшим на таком пространстве пустыни, не находя никакого знака, оставленного проходившим, так как земля в ней, везде жесткая, изрытая оврагами, не показывает на себе полагаемых на ней следов. А я, пав ниц, лежал на земле, лицом приникши долу, а умом на крылах скорби воспарив горе́, всецелый, ничем не развлекаемый помысел погрузил в молитву, потому что предстояла мне смерть.

Ибо при безопасности в нетрезвящихся рассевается он, занимаясь торговлею, мореплаванием, постройкою домов, разведением садов, сватовством, женитьбою, чадородием, военною службою, запасом продовольствия, судебными делами, судилищами, судейскими местами, высокими чинами, глашатаями, градоправителями, отмщением врагам, свиданиями и всегдашним пребыванием с друзьями, народоправлением, военачальством, правительственными делами, даже мечтами о царском сане. Когда же обстоятельства соберут его воедино страхом опасности, отвлекши от всего, что обыкновенно развлекало его в небоязненном и свободном состоянии, тогда всецело предается тому, что печалит его, и, обращаясь к Богу, умоляет Его единого, как разрешающего все затруднения одним легким мановением.⁴⁸ мановением вложил бездейственность в усилившийся пламень, непострадавшими сохранил осужденных на погибель, неизреченным и чудным могуществом Твоим соделал, что волоса и кожа оказались неодолимыми для огня; Ты спаси и меня, ниоткуда не имеющего надежды на помощь и, прежде нежели лишен я жизни по суду врагов, по всей видимости уже мертвого, не попусти, чтобы кровь моя послужила возлиянием демонов и чтобы лукавые духи наслаждались туком плоти моей. Меня уготовили в жертву звезде, соименной страсти похотения, – да не соделается же приношением и жертвою демону, одноименному с непотребством, мое тело, до сего дня соблюденное чистым. Напротив того, зверское сердце жестоких преложи в милостивое и кроткое.

Ты, для Есфири пламенеющий гнев и дикую ярость Ассуира, царя мидийского, преложивший и обративший в сострадательное помилование, спаси душу, посвященную на служение Тебе. Отцу – старцу и служителю Твоему – возврати сына, не обучившегося худому и вознамерившегося, сколько от него зависит, пребыть благочестивым. Ибо не из страха опасности теперь в первый раз приношу исповедание сие, так что обещание мое можно было бы почесть воздаянием за спасение. Свободным помыслом предупредил я вступление на подвиг по необходимости.

Докажи, что для спасения вера сильнее ног и упование на Тебя надежнее бегства. Избежал смерти, кто со мною наутро назначаем был в жертву, и побегом добыл себе спасение, а я остался, ожидая, что Тебе будет угодно, и, понадеявшись на Твою помощь, нахожусь в руках врагов Твоих. Он вверился ногам, а я – Твоему могуществу. Мое ожидание да не будет немощнее надежды на телесные силы. Он спасся, воспользовавшись для побега темнотою, и спасся благополучно. А меня вот застиг свет, даруемый живущим для делания заповедей Твоих».

Так молился я с горькими слезами, и не спящим застало меня утро. Возведя вверх взоры, вижу, что утренняя звезда склонилась к горизонту. Поэтому, встав (а дотоле лежал я падши ниц), сажусь, объяв руками колена, и, склонив на них лицо, наполняю недро слезами, и снова взываю сердцем к Могущему избавить меня всемощною силою Духа, говоря: «Удиви со мною милость Твою, Владыка (см. Пс. 16:7), имеющий власть жизни и смерти, как удивлял со святыми, бывшими в нужде и избавленными от всякой скорби, чтобы и нам возыметь дерзновение призывать Тебя и возлагать на Тебя упование, что будем избавлены от зол, в каких бы мы ни были, в сих святых имея для себя образец Твоей помощи. Ты Исаака, возложенного уже на жертвенник, избавил от заклания и отца, готового вонзить меч, отвлек звучным гласом. Ты исхитил Иосифа из убийственной братней десницы, и, подвергшегося наветам, снова избавил от неправедных уз и темницы, и по долговременном плаче возвратил отцу уже царствующим. Ты и отца его, Иакова, избавил от подобной нужды, освободив от страха отцова и спасши от неистовства жестокосердого Исава у Лавана в Междуречии, где сохранил и Моисея, бежавшего от египетского мучительства. Ты двоих умерших отроков, восставив от одра по пророческой молитве, живыми возвратил вдовицам-матерям.

И Сам Ты, Владыка, неизменяем и одною и тою же силою и тогда совершал, и ныне творишь чудеса. И меня, Властитель, возврати отцу, уповающему на милость Твою, Твоею помощию прекрати безутешный плач, соделай, чтобы и не ведущие имени Твоего удивились державе силы Твоей, о препетый Царь всякой силы!»

Пока оставался я в этом положении, варвары встают в смятении, потому что время жертвоприношения прошло, и солнце озарило уже лучами своими землю. И, не нашедши со мною другого, спрашивают у меня, что с ним сделалось; получив же ответ, что я вот с ними, а о том, которого не видно, ничего не знаю, успокоились, и угроз мне не делали, и не показали никаких признаков негодования. Тогда ободрился дух мой, и благословил я Бога, не презревшего молитвы смиренного, ощутил наконец в себе твердость и дерзновение (потому что, конечно, Бог даровал мне благодать сию), противился варварам, когда приказывали есть что-либо скверное, не слушался их повелений вмешиваться в игры с женщинами, пока не приблизились мы наконец к местам обитаемым.

Тогда, не знаю что придумав между собою, вводят меня в селение, называемое Субаита⁴⁹, потом жителям оного возвещают о моей продаже. Но после того, как возвратились из селения без успеха, потому что никто не хотел дать за меня более двух золотых монет, приведя наконец и поставив меня перед селением, по обычаю своему кладут мне на шею обнаженный меч, говоря всякому, что, если никто не купит, немедленно отсекут мне голову. А я, делая им знаки обеими руками, умолял приходивших для покупки и просил дать, сколько требовали варвары, и не показывать скупости, платя цену за кровь человеческую, уверял, что в непродолжительное время уплачу эту цену и буду служить купившему, если это ему угодно, и по уплате цены, охотно признавая господином купившего жизнь мою. И едва сжалился некто надо мною, так умоляющим и проливающим слезы, и купил меня.

Оттуда же, как видишь, куплен я сюда; так, не распространяясь много, скажу коротко, ибо вижу, что ты в волнении, едва уже не плачешь и готов радость возмутить слезами. Вот что претерпел я, отец, и, претерпев, при помощи Божией свободен. После сего ты прославь Бога за мое неожиданное и чудное спасение».

«Ты, сын мой, в своем злострадании перенес тысячи опасностей и в ожидании претерпел не одну смерть, хотя, по милости Божией, и не изведал ее на опыте. А чаять себе верной смерти и сознать ее на опыте – одно и то же. Можно же сказать, что первое тяжелее последнего, потому что не столько боли причиняет усечение, сколько предшествующее ему ожидание, которое продолжительным страхом усиливает мучительность печали и делает, что чаемая боль длится более действительной.

А я во время этой скорби отверз уста мои ко Владыке и дал Ему обет работать в строгом воздержании и всяком злострадании, если только возвращен мне будешь живой. И во сне услышал я голос, вещавший: "Утвердит Господь глагол (ср. 3Цар. 12:15), исшедший из уст твоих». И не должно, сын мой, преступать исповедания и нарушать данного Христу обета, Божественным ответом подтвержденного, и притом, когда молитва прияла такой конец».

«И я, родитель мой, – сказал он, – охотно прииму долю в труде с тобою, буду соучастником в обете, потому что был соучастником в милости и еще больше облагодетельствован. Ты избавился от плача, а я от вкушения смерти. Если бы и тебе одному в пользу служил дар Божий, то мне, принося благодарение Богу за отца, должно было бы и благодеяние, и воздаяние за него принять на себя, хотя бы за милость сию надлежало потерпеть и что-либо горестное. Ибо если Иефаю, давшему обет за победу на войне, дочь его послужила смертию своею и, чтобы поддержать добрую славу отца, решилась стать приношением и жертвою, то чего буду стоить я, если не поспешу, как можно скорее, уплатить отцов долг? И притом, когда долг сей буду воздавать Богу, Который обыкновенно малую уплату вознаграждает опять новою благодатию и воздаваемый долг приемлет не как долг, но вменяет это в данное заимообразно и уплату признает одолжением, в вознаграждение за благопризнательность должника, как за взятое взаем, дает тотчас новый дар, всегда предваряет милостями и всегда дает рукописание в том, что дающим взаем должен воздать благодеяниями, и вообще воздаяние должников признает их щедростию, так что по великодаровитости и щедротолюбию естества и начинает всегда милостями, и оказывает всегда милости, как должник. Поэтому, родитель, имея во мне усердного участника в уплате, начинай сию уплату. Без сомнения же, Бог, ведая силы наши, соразмерно с оными будет взыскивать с нас долг и не посмеется над немощию естества, потребовав трудов, превышающих силу».

К сим словам присоединил и я свой обет и сказал: «Да придут они в исполнение, сын мой, да явится на самом деле, чтобы и обет восприял добрый конец, и благожелание было действенно, и за трудами последовала награда, потому что таков конец и предел всякого дела, совершаемого по Богу: дела запечатлеваются воздаяниями и о подвиге свидетельствуют венцы. Достоверность в воздаянии обыкновенно служит некоторым доказательством, что дела достойны одобрения, а награды – несомненное свидетельство о подвиге».

Боголюбивый же епископ того места долго прилагал о нас свое попечение, и, восставив нас после предшествовавшего злострадания, немало упрашивал остаться у него, и дружелюбно обещал нам всякое упокоение во всякой нужде. Но чтобы не подать повода к подозрению, будто бы удерживает насильно, по причине внесенной им за сына моего цены, и, как властелин, требует, чтобы мы остались у него, предоставил поступать нам, как угодно по своему усмотрению, и в одном только поступил с нами властительски, а именно: возложил на нас иго священства, чего мы не хотели.

Рассуждая о тяжести священнослужительства, горько мы сетовали, и неудобоносимым казалось нам наложенное на нас бремя, которое по житию, какого оно требует, едва по силам и святым, потому что и им казалось оно тягостным, и они, призываемые к этому сану, признавались, что оно превышает их силы, долго прекословили Богу, ссылаясь на свое недостоинство, отрекались от рукоположения, представляя в предлог свою немощь, хотя всех ныне живущих были способнее к делу и за подвижничество свое в добре и в священнослужении могли иметь большее дерзновение пред Владыкою. Но епископ сказал, что почесть сия прилична трудам и что этот сан, как полагал он, дается им в награду за тяготы подвига.

Посему, когда вознамерились мы отправиться в путь и идти домой, тогда, щедро напутствовав нас на это продолжительное и довольно долгое путешествие и пожелав, чтобы сопутствовала нам Божия благодать, награждающая наконец миром, отпустил он нас и не только не сделал какого-либо неловкого намека на право господства, как, может быть, поступил бы иной, величаясь полномочием над купленным, но как все, что могло бы показаться неприятным для нас облегчил великим утешением, так и от себя всякий вид кичения отклонил скромным и умеренным образом мыслей.

Там же да прекратится и слово мое, где прекратилось испытание горестного и, по благодати Божией, после долговременного бедствования, положено начало жизни о Христе более радостной, которой да сподобимся все мы и ныне, и в Будущем Веке, по силе и благости Святой и Единосущной Троицы! Ей подобает честь и поклонение ныне и присно и во веки веков! Аминь⁵⁰.