Георгий Писида (конец VI – начало VII в.)

Георгий Писида, уроженец малоазийской области Писидии (отсюда прозвище), служил диаконом в столичном соборе св. Софии и занимал должность хартофилакса (придворного архивариуса) при Ираклии (610–641 гг.). Военным операциям своего царственного патрона Георгий посвятил большие эпические поэмы: «На поход царя Ираклия против персов», «На нашествие аваров» и «Ираклиада, или На конечную гибель Хосроя, персидского царя». Кроме того, Георгию принадлежат менее значительные поэмы религиозного («Шестоднев, или Сотворение мира», в 1385 г. переведенная на русский язык, и др.), моралистического и личного содержания, а также эпиграммы.

Георгий – самый значительный представитель светской поэзии на всем расстоянии VII–IX вв. Его образная система отличается убедительностью и четкостью. К сожалению, перевод по необходимости оставляет в тени специфические достоинства стиховой техники поэта. Писида жил в эпоху сильнейшей дезорганизации византийской метрики, которая была вызвана как общей культурной разрухой послеюстиниановского времени, так и ненормальным сосуществованием взаимоисключающих метрических систем – музыкальной, которая имела за собой традицию, но не имела никакой связи с живой речью, и тонической, которая еще не успела привиться. Несмотря на эти условия, он сумел достичь настолько виртуозного владения античными метрами (по большей части – ямбический триметр, реже гекзаметр или элегические дистихи), что в XI в. тонкий ценитель Михаил Пселл всерьез обсуждал в особом трактате проблему: кто лучше строит стих – Еврипид или Писида?

Вот что зовется ложно у глупцов Судьбой.

Представь в уме плясунью непотребную,

Что с шумом и ломаньем лицедействует,

Изображая бытия превратности

Обманчивым мельканьем суетливых рук.

Срамница млеет, вертится, кривляется,

Подмигивая томно и прельстительно

Тому, кого дурачить ей взбредет на ум,

Но тотчас на другого обожателя

Все с той же блудной лаской переводит взор.

Все обещает, все подделать силится.

И ничего не создает надежного,

Как потаскуха, что с душой остывшею

Ко всем с притворным пылом подбирается.

Глупцам – престолы, царства, слава, почести

Со злобой и заботой неразлучное;

Но для того, кто истину постичь сумел,

Престол – молитва, слава – речи тихие.

Глупцам отрадно хвастовство крикливое,

Но мудрому – молчанье и покой души.

Глупцам желанны распри, ссоры, рознь умов,

И яблоко раздора, и безумный спор;

Но чистые враждуют лишь с одной враждой,

И мудрой волей гасят любопрение.

Глупцам набить желудок усладительно,

Дойти до пресыщенья нездорового;

Но мудрого питает воздержание,

Его бока подтянуты и сны легки.

Глупца богатство ввергнет в огорчения,

Но мудрому и огорченье прибыльно.

Глупец из кожи лезет вон, стремясь добыть

Почет и славу, радость злополучную,

Но мудрому любое место – первое,

Затем, что всюду троны есть и гробы есть.

И все для нас едино, коль греховный пыл

К бесславной славе нас не гонит яростно.

И что есть слава? Ведь хула на доброго,

Кричи она хотя бы громче Стентора ³⁶¹,

Себя не обелит своим злословием;

Меж тем порочной галке уподобится,

Что перьями чужими убрала себя

И славы добивается двусмысленной.