26. Из моих воспоминаний

У моего родителя было свое судно: он нагружал это судно пшеном и отправлялся на нем вверх по Волге. В Костроме имел обычай останавливаться. Случалось, что тут и продавал весь товар свой, потому в Костроме иногда приходилось ему жить по месяцу и недель по пяти. И меня, когда я был малолетком, родитель брал с собой для того, чтобы ему не было скучно и чтобы я с малолетства привыкал к делам. Родитель любил мне рассказывать разные повести от житий святых и из истории. Раз, живучи в Костроме, он рассказал мне об Ипатьевском монастыре, что в нем имел пребывание царь Михаил Феодорович, предок теперь благополучно царствующих государей, как его оттуда просили на царство, у его матери и, чтобы удобнее преклонить ее к прошению, приносили чудотворную икону Пресвятой Богородицы, именуемую «Феодоровской», и как мать Михаила Феодоровича вручила его Божией Матери пред святой Ее иконой. Эти рассказы произвели на меня большое впечатление. В следующее плавание по Волге до Костромы, когда мне было от рождения десять лет, мы в Костроме жили долго. В один день, после обеда, я пошел по берегу Волги вверх; дошел до реки Костромы, перешел мост и вошел в ворота Ипатьевского монастыря. Ходя по монастырю, я приводил себе на ум с утешением рассказы родителя, что это место знаменитое, что тут жил родоначальник царского рода и отсюда взят в Москву на царство. Тут увидел меня один из монашествующих, как впоследствии оказалось, ризничий монастыря; подошел ко мне и спросил: «Что ты мальчик ходишь и посматриваешь?» Я ответил: «Мне батюшка рассказывал, что этот монастырь древний и что в нем жил русский царь Михаил Федорович, так мне и захотелось посмотреть этот монастырь». Он спросил: «А откуда ты?» Я ответил, что из Сызрани, Симбирской губернии. Он опять спросил: «А как ты сюда угодил, такой маленький и в такую даль?» Я ответил, что прибыль сюда с батюшкой на судне со пшеном. Ризничий сказал: «Иди за мной, – я тебе кое-что покажу». И ввел меня в церковь, потом отпер ризницу, показывал там разные предметы и объяснял мне их назначение: это вот архиерейские облачения, это омофоры, митры, панагии; потом показал древние книги, письменные и харатейные; наконец показал святое Евангелие древнее и приказал мне к нему приложиться. И так он отпустил меня весьма утешенным. После того в этой ризнице я не был более полувека. Уже после моего присоединения к Церкви, путешествуя для осмотра древностей в Ярославле и Костроме, При посещении Ипатьевского монастыря, попросил я показать мне ризницу. Ключарь, который повел меня в ризницу, спросил: бывал ли я когда в их ризнице, или нет? Я ответил, что был назад тому лет пятьдесят с лишком, еще мальчиком десяти лет, и рассказал, как тогдашний отец-ризничий меня одного, такого маленького, водил в ризницу и многое мне толковал на пользу душевную. Ризницу я нашел такою же, как и тогда, – разве мало что изменилось. Этот случай, что на меня, маленького мальчика, обратил внимание монастырский ризничий и с такой готовностью показывал мне священные древности, весьма памятен для меня, и дает мне пример, как поступать с приходящими и в наш монастырь посмотреть древности.

У нас, в городе Сызрани, есть церковь святого Николая Чудотворца. Будучи лет восьми, учась с другими мальчиками письму, я по какому-то случаю зашел в эту церковь посмотреть, и мне очень понравилось в ней: что-то необычайное на меня подействовало, и я стоял с чувством какой-то непонятной мне сладости. Но насладиться оною сладостью помешали мне учившиеся со мною дети. Они знали, что я старообрядец, им показалось удивительным, что я зашел в православную церковь, и они стали приставать ко мне: зачем ты пришел! Чтобы отвязаться от них, я вышел из церкви; но это невольное исшествие из церкви для моего сердца было очень прискорбно, было весьма чувствительным лишением. И теперь, когда вспомяну тот случай, тогдашняя душевная сладость как будто обновляется во мне; а когда я был в расколе, то, вспоминая этот случай, изумлялся и недоумевал, что бы это значило, что одно посещение православной церкви так благотворно подействовало на мое сердце.

Другой случай. У нас в Сызранском монастыре, есть чудотворная икона, чтимая не только городом, но и по всей окрестности, даже старообрядцами, – икона Пресвятой Богородицы Феодоровской. Икону эту, перед ее праздником, в городе имеют издревле обычай торжественно приносить из монастыря в собор и потом носить от одной церкви до другой с крестным ходом, и в каждой церкви она стоить день, или два; затем торжественно, всем городом, из собора относят обратно в монастырь. Я, будучи маленьким мальчиком, пошел, как и другие старообрядцы, посмотреть на крестный ход, когда икону из собора переносили в Троицкую церковь. В крестном ходе участвовали только два причта – соборный и приходской. На площади перед церковью служили молебен и по прочтении Евангелия священник, по обычаю, ограждал святою иконою народ на все четыре стороны, – икона небольшая, вершков семи, к ограждению ею удобна. Вот именно это ограждение иконою на меня произвело тогда такое сильное и отрадное впечатление, что я помню его доселе и вспоминаю с утешением.

После, когда я был уже в возрасте, ходил иногда с родителем в губернских городах смотреть даже архиерейские служения, совершавшиеся с большой торжественностью; но тех впечатлений, как в детстве, уже ее чувствовал. Значит, чувства уже были переполнены влиянием раскола и та детская простота, которая могла еще чувствовать и воспринимать действие благодати, присущей Святой Церкви, тогда уже исчезла.

В юности я любил слушать беседы между родителем и дедом (отцом матери). Однажды, в праздничный день, были мы с родителем в гостях у деда и у них был спор о крещении еретиков. Родитель мой, как беспоповец Федосеева согласия, доказывал, что всех еретиков необходимо перекрещивать; а дед, как поповец, отвергал это. Я остался у деда, как и часто бывало, ночевать. Поутру, когда стали пить чай, дед взял меня на колени, – он меня весьма любил, – и, шутя со мной, как с ребенком, между прочим сказал: «Твой отец еретик, перекрещенник!» На столе лежала Кормчая. Я разогнул книгу и случайно попал на то место, где отрицается еретическое крещение. Сначала прочитал про себя, а потом и вслух, и прочитавши говорю: «Вот, дедушка, что написано в книге-то! Так не батюшка еретик, а вы еретики!» Это рассердило деда, – он столкнул меня с колен и сказал: «Ах ты дрянь! Ничего не стоишь, да начинаешь меня учить!» Однако вскоре успокоился и опять пригласил меня, ибо понял, что это сделалось случайно. Когда я пришел в возраст, дед всегда рассуждал со мной от Писания и любил со мною разговаривать.

Когда я жил около Сызрани, на пчельнике, иконник Иван Порфиров, пользовавшийся большим влиянием у беспоповцев, как хороший начетчик, и особенно прославившийся своими беседами против поповцев, задумал несколько переделать федосеевство в Сызрани, – поставить его ближе к Бабушкину согласию. Так он стал отрицать исповедь федосеевскую. Он понимал, что беспоповские наставники, принимая исповедь, касаются не дарованного им, и говори л, что исповедь нужно совсем оставить. С своей точки зрения он был прав, и думал, что с ним все согласятся. Но я на этот предмет смотрел с другой стороны. У нас в Сызрани исповедь пред простолюдином не принимали за таинство, – не допускали, что простолюдин имеет власть разрешать грехи, а почитали исповедь только руководством жизни и наставлением, подобно монашескому исповеданию помыслов, хотя на самом деле было и не совсем так, потому что требовали и предсмертной исповеди, когда уже руководство и наставление для жизни было совсем излишне. И вот я, смотря на исповедь, как на такое руководство, не находил справедливым отменять ее. Я думал: если молодого человека оставить без открытия совести пред наставником и без нравственного наставления, то чрез это можно ввести полную безнравственность, и потому я стал говорить против нового в федосеевстве учения, которое проповедовал Иван Порфиров. По сему случаю у федосеевцев, не только в Сызрани и окрестных селах, но и в окрестных городах, произошло большое смущение и молва; слух о том прошел даже до Казани и Астрахани, потому что Порфиров далеко был известен, как начитанный человек. Когда в Сызрани я стал ему напротив, то его сторону приняли весьма немногие, два- три человека. Это Порфирову стало весьма обидно, так как он не ожидал того. На меня он стал гневаться и пришел жаловаться к моему родителю, на которого имел большое влияние. Родитель стал мне говорить, чтобы я Порфирову уступил, больше не возражал бы и молчал. Я не согласился, – ответил родителю, что это дело совести и из уважения к человеку в деле совести уступать нельзя. Родитель тоже стал на меня гневаться, перестал навещать меня (я жил тогда особо, па пасеке). На деле-то он, может, и не гневался, а только подавал вид такой, чтобы склонить меня на уважение и уступку пред Порфировым. Да впоследствии так и оказалось, потому что родитель при смерти объявил себя не сторонником Порфирова. Итак, я не уступил Порфирову в его незаконном, как мне казалось, требовании – оставить исповедь пред простолюдинами, и оно федосеевцами нашего края осталось непринятым. Эта борьба между мной и Порфировым не осталась неизвестной и в Москве: она расположила московских федосеевских наставников относиться ко мне с особым доверием.

Скажу здесь о двух следующих случаях:

В один из моих приездов в Москву из Пруссии пошли мы в Синодальную библиотеку посмотреть древности, и тут мне пришлось увидеть известное Юрьевское Евангелие. Таких рукописей я дотоле не видывал и потому рассматривал Евангелие с особенным вниманием. Когда при этом встретил в некоторых местах имя Спасителя, написанное в начале с двумя гласными, то зараз постарался отыскать место в Евангелии от Матфея: и наречеши имя Ему Іис҃ъ; и нарече имя Ему Іис҃ъ³⁶. Когда я увидел имя Спасителя с двумя гласными и в этих местах, где уже совсем не может быть мысли, что писец употребил одну гласную как союз, а несомненно написал так самое имя Спасителя, то невольно тут же вспомнил, с каким страшным хулением выражались мы об этом святом имени, так пишемом и произносимом, и у меня пробежал по спине озноб, – начался от сердца и прошел до пят! Этот случай не только способствовал устранению моих неправильных понятий о имени Иисус, но и содействовал моему расположению вступить во Святую Церковь.

Был такой еще случай. Приобрел я древлеписьменную книгу: «Ответы святого Афанасия Великого к Антиоху князю». Стал читать, и когда дочитал до того места, где писано: «крест сложивше от двою древу покланяемся», по думал, что это описка, что нужно было написать: «от трою древу». Я соскоблил это слово двою, чтобы поправить; но когда стал читать далее: «и тако два древа разложившей тогда понял, что сказанное выше: «два древа сложивше покланяемся» написано не по ошибке. Это заставило меня подумать, и тут я рассудил, что ведь мы и на себя полагаем святый крест четвероконечный и освящаемся им; а когда им освящаемся, то он и поклонения достоин. С тех пор я почитать стал и четырехконечный крест, а книгой «Ответов Афанасия» доказывал и братии, что крест сей достоин поклонения, как истинный крест Христов.

Когда я поехал первый раз из Пруссии в Россию, то, остановясь в Петербурге, квартировал у покойного режицкого Ивана Гаврилыча Алейникова, который имел подряды в Петербурге. Здесь жил тогда купец Иван Васильевич Мартьянов: он принадлежал к федосеевскому согласию, любил читать книги и толковать от Писания. Режицкие и рыбинские федосеевцы, находившиеся в Петербурге, иногда приходили к нему в праздники почитать и послушать пение его певчих, так как у Мартьянова был составлен хороший хор из приказчиков. Чрез Алейникова и я познакомился с Мартьяновым. Он держался мнения о сокрытой Церкви, и о чувственном приходе пророков Илии и Еноха, но этих мнений своих проповедовать открыто не имел смелости, а со мной, под секретом, поговорил сначала о скрывающейся Церкви и вечном ее существовании. Его мысли я подтвердил, потому что у меня этот вопрос о Церкви был уже всесторонне рассмотрен. Потом Мартьянов стал мне вычитывать доводы о чувственном приходе пророков Илии и Еноха. Я слушал чтение молча, не делал никаких замечаний. Мартьянов спросил меня: должно быть это чтение вам неприятно? Я ответил, что слушаю со вниманием и просил продолжать. По прочтении всех доводов он просил меня дать мое мнение по рассмотренному им вопросу. Я ответил: «Этим вопросом я не занимался, а у меня есть обычай новый вопрос не вскоре решать, и вот когда приеду в Пруссию, подумаю о нем и посоветуюсь с братией; если Бог велит видеть вас еще, тогда скажу вам – согласен с вашим мнением, или нет. Так мы с Мартьяновым и расстались. Возвратившись в Пруссию, я действительно занялся вопросом о пророках, а так как вопрос о явлении Илии и Еноха связан с вопросом о времени явления антихриста, то нужно было рассматривать и решать совокупно оба вопроса. По исследовании оказалось, что как пророки явятся чувственно, так чувственно же должен явиться и антихрист пред кончиной мира, что он будет действительный человек, а не дух и не действие. На другой год мне опять случилось быть в Петербурге. Мартьянов спросил меня, решил ли я вопрос о Илии и Енохе. Тогда я сделал ему об этом вопросе полное изложение от Писания и из творений святых отец. Мартьянов обрадовался, что нашел у меня подтверждение своему мнению. Потом я сделал Мартьянову и со своей стороны предложение, что если пророки явятся чувственно, то и антихрист будет чувственный человек, и представил ему на это все доводы. Мартьянов тоже просил времени порассмотреть этот вопрос, и потом совершенно со мной согласился. После у него в квартире происходили и все беседы мои по вопросу о Илии и Енохе и об антихристе, имеющему особенную важность в беспоповщинском учении, которое, с признанием чувственного явления пророков и антихриста пред кончиной мира, лишается своей главной опоры и является вполне несостоятельным³⁷.

Когда мы утвердились в учении о вечном и неизменном существовании Церкви с иерархией и таинствами, то вольность заграничной жизни, свобода куда угодно ехать и какую угодно содержать религию, внушила нам желание восстановить православную на старых обрядах иерархию,– восстановить правильно, не так, как восстановлена австрийская. Шла молва у старообрядцев, что в Индии есть древние христиане, имущие епископов и все чины иерархии; но мы вскоре узнали, что эти христиане несторианского исповедания, и посему о снискании от них священства оставили все мечты. Потом, когда у нас об обрядах уяснилось несколько понятие, что они не составляют догматов веры и различие обрядов не вредит спасению, то пришло нам мнение о Восточной Церкви, что хотя обряды в ней и отличны от наших, но так как не все патриархи имели участие в Соборе 1667 г. и никто из восточных патриархов не имел участия в полемических порицательных выражениях на так именуемые старые обряды, то нельзя ли от нее заимствоваться священством. Мы уже поставляли тогда самое большое и первое обвинение против Церкви именно в клятвах Собора и порицаниях на именуемые старые обряды, не понимая, что эти порицания принадлежат частным лицам и относятся не к догматам веры, а только к образующим их обрядам³⁸. А в Греции, рассуждали мы, от таких обвинений есть свободные самостоятельные Церкви; даже и постановления Собора 1667 года о старых обрядах во всех ли Церквах приняты канонически обязательными? Особенно посланию Константинопольского патриарха Паисия к патриарху Никону, коим дается полная свобода в обрядах, мы усвояли большое значение. А за греческие обряды, – припоминали мы, – и наши первые патриархи от греков не отделялись, даже принимали от них хиротонию, не стесняясь различием обряда: значит, они это различие не почитали достойным разделения. И когда наши патриархи принимали от греков хиротонию, то почему и нам не принять священства от тех греческих святителей, которые не участвовали в соборных клятвах и порицаниях? Мы полагали, приглашая епископа, объявить ему, что мы содержим обряды древлерусской Церкви, на которые были поставляемы и наши патриархи греческими без требования их перемены. Этим мы мнили угладить ему путь к переходу к нам, забыв, что патриархи наши были поставляемы греческими с соблюдением канонических правил и в полное единение с Греческой Церковью, у нас же была мысль только заняться священством от Греческой Церкви, а не соединяться с ней. Принять епископа мы думали не так, как поступили белокриницкие, – без всякого чиноприятия, не только по второму чину (чего мы не могли и исполнить за неимением священника и мира), но и по третьему, а только взявши с него обещание, чтобы служил по старопечатным книгам и не разделял укоризн на эти книги и на старые обряды; со своей стороны мы должны были верить, что та Церковь, от которой он пришел к нам, не лишена даров Святого Духа в таинствах. На таковых условиях восстановить старообрядческую иерархию мнилось нам делом несомнительным. Это мнение стали разделять многие не только из наших беспоповцев, но даже и начитанные из поповцев, сознаваясь, что такая иерархия будет много лучше австрийской, – и они сочувствовали нашей мысли и желали ее осуществления.

Но говорить и предполагать все это мне было легко; осуществить же затею я опасался, – думал: будет ли это дело во всем согласно Писанию и здравому рассуждению о истинной, Христом основанной, Церкви? Хотя тут и будет непрерывное преемство хиротонии, – рассуждал я,– но Церковь с такой иерархией будет ли согласна обетованию Христову о неодоленности Церкви вратами ада? Не будет ли обетование это относиться только к той Церкви, от которой наша иерархия будет взята? Там собор епископов? А у нас что-то одноличное! Там неиссякаемое с благодатью священство; а у нас что-то нововосставленное! Посему достаточно ли одного преемства хиротонии без единения с тою церковью, от которой взята она, чтобы признать исполнившимся на нас обетование о вечности и неодоленности Церкви? Это, – говорил я, – нужно еще подвергнуть всестороннему рассмотрению, а не довольствоваться поверхностным рассуждением только о преемстве хиротонии. Пусть мы восстановим иерархию, пусть наши хлопоты увенчаются успехом; но если кто спросит нас: где ваш архиерей получил дар Святого Духа в хиротонии? Что нам отвечать? Нужно будет не только говорить в ответ, но и веровать несомненно, что он получил благодать в той Церкви, в которой рукоположен, ибо если иначе будем отвечать, он окажется безблагодатным, – это мы хорошо понимали уже, наученные полемикой с австрийской иерархией. Но потом спросят: а с уходом вашего архиерея из той Церкви, в которой он прежде находился, ушла ли благодать из той Церкви, или не ушла? Ясно, что ушедший епископ своим удалением из Церкви не мог лишить ее благодати Святого Духа, и потому необходимо будет сказать, что и в той Церкви благодать Святого Духа присутствует, как присутствовала прежде. Но если Церковь оная благодати Святого Духа с уходом из нее нашего епископа не лишилась, то какое же основание можем мы иметь, чтобы разделяться с ней? Когда она благодати Святого Духа не лишена и на ней исполняется обетование Христово о вечности Церкви, то за разделение с ней не должны ли наипаче подвергнуться осуждению, как за грех раскола, и не будем ли, вместе с епископом, раскольниками? Если сказать, что благодать Святого Духа в той Церкви существовала по долготерпению, а теперь, с удалением к нам епископа, перестала существовать, то возникает вопрос: какая же тому причина, что теперь ее оставил Дух Святой, не стал более долготерпеть? Ересей в ней при удалении епископа не явилось вновь. Да и могла ли вся Вселенская Церковь, в которой сохранилась благодать Святого Духа преемственно в хиротонии, существовать только по долготерпению? Не она ли паче, по апостольскому слову, должна быть столпом и утверждением истины? Итак, возобновление в нашем обществе иерархии оказалось несообразным со словом Божиим о вечности и неодоленности Церкви. А притом нашел я, что и канонические правила, при переходе к нам епископа из Греческой Церкви, не будут соблюдены. Епископ должен принадлежать своему митрополиту, а митрополит своему патриарху, и без воли своего митрополита, или патриарха, епископ канонически не может основать нового престола, а кольми паче однолично не может восстановить Вселенскую Церковь, каковой нам будет надобно величать нашу с восстановленной иерархией.

Все эти и подобные им рассуждения убедили меня выкинуть из головы помыслы и начинания о восстановлении иерархии, и я сказал в себе: не человеком создана Церковь, но Богом, и человек ни разорить, ни восстановить ее не может; необходимо искать существующую Церковь и к ней присоединиться на свое спасение, а не новую установлять. Таким образом, все эти рассуждения только дали мне толчок к более беспристрастному рассмотрению о Грекороссийской Церкви, непрерывно существующей по преемству от апостолов: справедливо ли наши предки отлучились от единения с ней? Действительно ли есть в ней ереси, достойные разделения? А за одно исправление некоторых обрядов могла ли она лишиться православия, если не повредила его никакими ересями? И приступил я снова к тщательному исследованию не токмо о догматах веры, но и о самых обрядах; а по тщательном испытании обрел, что Грекороссийская Церковь не только не повредила догматов веры, но и самые обряды ее, называемые исправленными, издревле существовали в Святой Церкви. Что действительно не по какому-либо легкомыслию, не скороспешно оставил я беспоповщинское общество и присоединился ко Святой Церкви, но по долговременном испытании священного писания и учения Святых отец, это может видеть желающий из моих воспоминаний и бесед, и особенно из моего «воззвания», которое составлено мною в самое время моего присоединения ко Святой Церкви, и из Паимских бесед, которые происходили еще прежде моего присоединения.

(Письмо к редактору Брат. Слова)

Прочитал я во второй февральской книжке «Братского Слова» (за 1893 г.) часть моей биографии. Благодарю вас за усердие, зная, что это сделано вами от любви ко мне, хотя и несогласно моему желанию. Но недоумею, так пространно излагаемым жизнеописанием моим будут ли довольны получатели вашего журнала, и может ли оно принести такую пользу читателям, чтобы вознаградить время, потребное на прочтение³⁹. Мои воспоминательные беседы со старообрядцами дело иное; они разъясняют заблуждения старообрядцев и правоту Святой Церкви. Впрочем, если вы рассудили мое жизнеописание изложить пространнее, оставляю это вашему разумению. Но к такому пространному изложению полагаю неизлишним приложить нечто о моем обучении грамоте для того, чтобы кто, не зная, не подумал, что я получил какое-либо научное образование.

Начну немного издалека. Дед мой и мои дяди, старшие братья моего родителя, даже и мой родитель, все рождены в православии. У деда было трое братьев, которые так и остались православными, а их потомки и по сие время принадлежать к православной Церкви. Моего деда совратили в раскол старшие его сыновья, моего родителя старшие братья. Дед нескоро склонился в раскол; бранил за уклонение от Церкви и своих детей, говоря: «Наведут в дом старцев, а они между собою только бранятся! Все толкуют врозь, каждый хвалит свою веру, друг дружку зовут еретиками! Кого из них слушать!» Дяди мои, хотя и удалились от Св. Церкви, но не решили еще к какому пристать согласию: потому-то они и призывали начетчиков разных толков и слушали их прения между собою, чтобы решить, кто правее и на чью сторону идти. Начетчики же, не имея беспристрастного рассмотрения истины, старались только друг друга победить, потому и теряли кротость духа, входили в горячность, что обычно старообрядческим начетчикам. Об одном случае такой запальчивости наставников батюшка рассказывал мне следующее: «Однажды у нас в доме сошлись двое законников: один по глухой нетовщине, или по Спасову согласию, как сами они зовут себя, Андрей-слепой (он был слепой от природы, но много помнил писанного в книгах, что слышал из уст, и слыл за большого начетчика, – его и я еще застал живым), а другой Поморского согласия, по имени Иларион, звали его попросту Ларя-Бухорка (тоже славился у старообрядцев начитанностью). Наша сторона тогда богата была начитанными людьми в расколе. Нетовец, то есть Андрей-слепой, стал укорять поморца за пение, то есть, зачем поморцы службу совершают по уставу с пением (а в глухой нетовщине не поют; только молятся по Псалтири и читают каноны). Андрей, приводя слова из Соборника, от слова святого Ипполита, и дополняя их своими грубыми выражениями, говорил так: «О нынешнем времени святой Ипполит пишет: небо плачет, звезды плачут, вся тварь плачет; когда небо и земля и вся тварь плачет, вы почему разинули рты-то, поете! Чему радуетесь»? Поморец ответил: «Это ты Андрей, все лжешь! Услышав это, Андрей пришел в ярость, закричал: «Как? Я лгу? Ипполит лжет»? И в этой ярости под лавкой, на которой сидел, ощупал ногами топор, схватил его руками, и на голос поморца замахнулся топором в ту сторону, где он сидел, крича: «Заусти еретика, да освятится рука! Брат Алексей (говорил батюшка) ухватил Андрея за руки и отнял у него топор». Вот таковые-то поступки начетчиков долго удерживали моего деда от совращения в раскол; однако он не устоял,– оставил Церковь и ушел в раскол. Тогда батюшка мой был еще очень молод и за старшими братьями тоже уклонился в раскол.

Хорошим здоровьем я не пользовался со дня моего рождения. Матушка сказывала, что я родился почти мертвым,– повивальная бабка едва-едва приметила признаки жизни, и стала брать меры к оживлению. Эта слабость, не покидавшая меня во все возрасты, и по сие время мне присуща. Не мог я и мыслить о таком долголетии, какое Бог даровал мне.

Во время моего младенчества, у нас в торговом классе не было обычая учить детей каким-нибудь наукам. Тогда полагали: умел бы только что нужно записать, да письмецо написать, этого и довольно; а более чему-либо учить излишне. Поэтому и меня родители никаким наукам не учили, – выучили читать да писать, и довольно. Учиться я начал когда мне минуло шесть лет. Родители стали учить меня сами, дома; но батюшка отлучался из дому по делам и мало имел времени заниматься со мной, а матушка знала только одни склады до «Аз – ангел», – дальше учить меня не могла. Поэтому отдали меня учиться к тетушке: у нее я выучил четыре кафизмы. Но и сама она плохо читала; дед мой, матушкин отец, направил меня читать повернее. Потом отдали меня к причетнику Свято-Троицкой церкви поучиться писать. Причетник был хороший писец; но мало занимался учениками, – за ними больше присматривала его супруга, Марфа Прохоровна, женщина хорошей нравственности: она любила меня, потому что я ей казался не баловник. Тем и кончилось мое учение. Но быстро и твердо читать стал скоро.

А к чтению книг я получил привязанность вот каким образом. Родитель мой днем занимался делами, вечером же любил читать книги, а матушка любила слушать, – нарочно для этого сядет возле него шить: тут и я привык слушать, что читает батюшка, а потом и сам стал читать. Дед мой, отец родителя, хотя был и неграмотный, но много помнил житий святых и любил мне рассказывать; заниматься ему со мной было свободно, – он, по старости дней своих, оставил все житейские дела и построил себе небольшую келейку на задах, то ест на заднем дворе, и в ней прожил 15 лет. Потому я еще малолетком много наслушался житий святых. Случалось, что идя из училища, когда учился писать, учившимся со мной детям я рассказывал жития святых. Еще вот что способствовало пробуждению во мне охоты к чтению. Родитель мой, как я уже говорил, имел свое судно, нагружал его своим хлебом, пшеном, и каждую весну отправлялся по Волге вверх до Костромы и Рыбинска. Тогда по Волге парохода еще не ходили, суда тянули лямками, и потому плыли медленно, – от нас до Рыбинска на путину нужно было употребить недель десять, или и более. Родитель мой, отправляясь в путь по Волге, всегда брал с собой книги, и так как в пути было время свободное, то он и употреблял его на чтение. Когда минуло мне девять лет от рождения, он стал брать и меня с собой на Волгу: тут, смотря на родителя, и я стал более привыкать читать. Итак, родитель мой хотя и не обучил меня наукам, но своим примером расположил к чтению отеческих книг, и тем дал мне великое сокровище. Да будет ему вечная память!

Мысль о иночестве у меня появилась по смерти моей родительницы. Я тогда был 12-ти лет. Эта печаль понудила меня с большим усердием заняться чтением книг, и от чтения книг, особенно житий святых в Четиих-Минеях, возбудилась та мысль; но она была еще только слабым началом и укреплялась постепенно. На укрепление ее невольно повлияло несколько и федосеевство, а именно вот как. Во Святой Церкви девственная жизнь избирается не по уничижению и не в уничижение брака, а ради упразднения от житейских попечений и соблазнов, ради высших подвигов и бепрепятственнейшего снискания спасения; брак почитается в Церкви добром, а девственная жизнь добром, высшим брака, так что, по учению Святых отцов, здесь добро добра добрее. Но в федосеевстве брака законного нет и в браке спастись почитается невозможным, – ныне брак, по учению федосеевцев, есть блудническое смешение. федосеевские девственники удаляются от брака не как от добра, для достижения высшего совершенства в добре, а как только от зла, и девство их есть только вынужденное состояние: ибо, по Златоусту, где нет брака, там нет и высшего брака – девства. Поэтому федосеевские девственники и не проводят иноческой жизни, занимаются большей частью мирскими делами, живут совокупно с женским полом, даже в часовнях на пении их девственницы составляют с ними один хор. Они девственники не потому, что любят и избрали девство, как спасительный подвиг, а потому, что, по их учению, нельзя жениться, некому совершить брака; их девство вынужденное, и они не считают себя обязанными удаляться мира, мирских попечений и соблазнов. Мне же это учение о неизбежном безбрачии способствовало утвердиться в мысли об отречении от мира ради беспрепятственного упражнения в чтении книг. Впоследствии один, очень близкий мне, федосеевской девственник спросил меня, почему я не вступил в брак. Я ответил: «Потому, что мне нравится безбрачная жизнь для упражнения в чтении книг». Он мне заметил: «А я думаю, вы не вступили в брак потому, что у нас нет православного иерея совершить брак». Я ответил: «Напрасно так думаете. Вы видите, что я никакими житейскими делами на снискание богатства не занимаюсь, денег не коплю: это доказывает, что я не потому не вступил в брак, что венчать некому, а потому, что люблю беспрепятственно заниматься чтением книг. О вас же, напротив, я думаю, что вы именно и единственно потому не вступили в брак, что некому у нас совершить его: ибо вы собираете большие деньги, а любящему девственную жизнь это не нужно». Он замолчал. Решив в мысли своей вести жизнь безбрачную, я действительно решил вместе и то, что не должен уже связывать себя какими-либо попечениями о любостяжании. Руководством в этой жизни я обязан отчасти одному старичку, который жил в нашем городе (Сызрани) и, когда мы собирались молиться, старейшинствовал у нас. Старичок этот по имени Василий Егорыч, в молодости был женат, потом овдовел и жил в келье один: ему не нравилось, что федосеевские девственники, стоя вместе с девственницами, поют в моленной, и он восставал против этого. Я любил этого старичка, часто ходил к нему в праздники помолиться, и он давал мне полезные советы. Однажды был такой случай. Нужно было справлять сороковой день по моем дяде, который, умирая, возложил на меня обязанность поминать его. Собрались стоять панихиду. У нас в доме, где молились, женщины стояли особо от мужчин. Мне понадобилось сходить зачем-то на их половину, и тут девицы подали мне какую-то икону посмотреть, какого она письма. Я взял икону в руки и присел на стул. В это время и Василий Егорыч вошел на эту половину по какой-то надобности и, увидав меня, взял стул, на котором я сидел, и строго заметил, что мне не следует тут сидеть, а нужно было взять икону на свою половину и там рассматривать. Он мне говорил: «Смотри! – Ты человек молодой, – будь опасен!» За такие предостережения я и по сие время его благодарю.

Печальные плоды обязательного федосеевского безбрачия, несправедливость федосеевских правил о брачных и о детях их, рано навели меня на мысль о неправильности безбрачного федосеевского состояния. Но подробным рассмотрением вопроса о браке я не имел побуждения и возможности заняться ни дома, на родине, ни в Москве, когда жил на Преображенском Кладбище: живя здесь я почти никуда с Кладбища не выходил и Москвы почти не знал. Но когда я основался на постоянное жительство в Пруссии, тогда вопрос о браке возник у меня сам собой. Вокруг нашего монастыря все русские жители были федосеевцы. Я подумал: нам нужно иметь влияние на их нравственность. К такому попечению о них меня убедило особенно то обстоятельство, что они имели расположение к монастырю, брали у нас для чтения книги и усердно читали. Монастырь не щадил давать им книги, и я утешался, что их нравственная жизнь, под влиянием чтения и бесед с нами, поправилась, так напр., они бросили божбу именем Божиим, перестали употреблять ругательства. Нужно было коснуться исправлением и других, важнейших недостатков их жизни. Они говорили откровенно, что мир – не монастырь, при совокупных всегда работах и совокупном жительстве обоих полов девственная жизнь без порока невозможна. Видя это и слыша такие откровенные признания молодых людей, я стал понимать внутреннюю нелепость федосеевства и начал рассуждать так: если действительно браку положен Богом определенный конец, как это утверждаюсь федосеевские учители⁴⁰ и как говорил мой товарищ Алексей Михеич⁴¹, то мы решительно не ответственны в том, что делается по причине всеобщего безбрачия: так угодно Богу, – Он отнял священство, и чрез то сделал конец браку. Нам только нужно сколь возможно поддерживать людей, чтобы соблюдали чистоту. А ежели браку конец еще не пришел и Бог ему конца еще не положил, то все, что делается, по причине возбранения брака, должно лечь на нашу ответственность. Это свое рассуждение я сообщил, как всегда имел обычай, своей братии, и наше первое тщание было рассмотреть: положен ли Богом конец браку? Этот вопрос нам удобно было рассмотреть, и не встретилось никаких разномыслий. Мы видели, что сам Господь прямо говорит: в воскресение мертвых (и только в воскресение) ни женятся, ни посягают; видели, что и Святые отцы согласно говорят о существовали брака до самой кончины мира. После этого у нас возник второй вопрос: пусть браку конец и не пришел; но к полезному для Церкви не может ли быть законоположен один девственный путь всем верующим? Этот вопрос, хотя и обширнее первого и большего требовал рассмотрения, но тоже не внушал никаких недоумений, ибо ясно решался словами Спасителя о девстве: не вси вмещают словеси сего; также и у всех учителей церковных он решен одинаково, что во Святой Церкви положены два пути – девственный и брачный, а один путь девственный только диавол законополагает. Итак, доводы федосеевства, что предел брака ныне уже кончился и что в Церкви должен быть только один путь девственный, при рассмотрении от Писания, рассыпались в прах. Оставалось теперь рассмотреть: возможно ли брак совершать без присутствия иерея? Или, если и нет таковых повелений, то не бывали ли такие случаи, что Церковь, хотя и не повелевала совершать брак без священника, но смотрела на совершенные так браки снисходительно и принимала их? И нельзя ли такие случаи принять по нужде в руководство? Правильных повелений о совершении браков без священника не нашлось; а случайные примеры таковых браков, принимаемых Церковью, благодаря неточным толкованиям Матфея Канониста и Севаста Арменопула на 88 правило Василия Великого, нашлись весьма подходящие, из которых видно, что тогда, т. е. при Василии Великом, браки и без священнословия составлялись. По случаю нужды нам лучше свидетельства и не требовалось, потому что для старообрядца слово и каждого частного писателя должно приниматься без критики, как евангельский закон, с полной доверенностью. А притом ссылка утверждала, что таковые браки аки бы принимались столь великим святителем, как святой Василий. Этими двумя свидетельствами от Матфея Канониста и Севаста Арменопула, ради необходимой нужды, во избежание разврата, мы и признали за лучшее воспользоваться. К мнению оных толкователей мы нашли удобным присоединить еще 500-й лист Кормчей. Итак, мы решили, ради крайней нужды, во избежание всех по безбрачию печальных последствий для нравственности, принять браки без совершения священнословий, по родительскому благословению; а о недостающем священническом благословении молить Господа Бога, как и о прочих священных лишениях.

Когда начались у нас эти толки о браках, Алексей Михеев ничего нам против них не говорил и в споры с нами не вступал. Он выжидал, когда мы в наших убеждениях укрепимся. Тогда послал в Москву на Преображенское Кладбище старейшинам известие о возникших у нас толкованиях о браке. Московское Кладбище было очень сильно в материальных средствах, и все, в разных местах существовавшие федосеевские обители материальными средствами скрепляло в одно целое. Если в какой обители произойдут какие-либо несогласия с Кладбищем в толкованиях о вере, Кладбище отказывало ей в материальных средствах, доколе не смирится. Также и московские купцы- федосеевцы без рекомендации Кладбища не дадут такой обители никакой милостыни, а когда смирится и попрощается, и обещается, что впредь так, несогласно с московскими отцами, толковать не будет, то и от Кладбища и от купцов опять получит обычную материальную поддержку. Этим Кладбище и держало всех в подчинении себе. Когда Михеич уведомил Преображенских старейшин, что у нас идут толки о браках и о богомолии за царя, на Кладбище вознамерились и на наш прусский монастырь подействовать к нашему убеждению обычными материальными средствами. Мы в Москву за помощью не ездили; нам посылали ее чрез Михеича. Теперь же, после доноса Михеича, до присылки обычной помощи на содержание, получили мы с Кладбища письмо, в котором были изложены от имени брачных вопросы о браках и о богомолии за царя: нам предлагали сделать на них ответ с доказательствами. Если дадим ответ, тогда обещали прислать и обычное жалованье на содержание. Я понял силу письма и подумал, что дело касается не одного меня, но всего нашего монастыря: я отвечу не по мысли кладбищенским, и они за это, наверно, прекратят присылку денег на содержание монастыря. А у нас было в мужском монастыре до сорока человек, да верстах в двадцати от нас в женской обители душ около двадцати, и все были на содержании Кладбища. Когда мы не получим содержания, братство, думаю, будет роптать на меня, что я лишил их всего этого чрез свои толковании о браке. Поэтому я решил отказаться от начальства монастырем: тогда, думаю, братство, как угодно будет, так Кладбищу и напишет; а на меня пусть не жалуются, что я лишил их помощи, или, вернее, средств к существованию. Мне же одному будет свободно, – в чем я убежден, то и буду писать кладбищенским.

Собрал братию; прочитал им московское письмо; разъяснил им мысль письма, потом высказал свое намерение отказаться и причины – почему решился так поступить. Но братство мое взглянуло на это дело не так, как я предполагал. Они мне ответили: «Когда мы оставили мир и приняли иночество ради Бога и ради спасения душ, то ужели теперь будем из-за куска хлеба продавать свое убеждение! Это нехорошо! Отпиши кладбищенским прямо, как мы понимаем о браках; а о содержании монастыря, что Богу угодно, то и будет. Нам лучше идти по миру с сумой собирать, чем продавать свою совесть». Услыхав от своей братии такой добрый и решительный ответ, я успокоился, и отписал московским на Преображенское, что они напрасно хотят повлиять на наши убеждения угрозой лишения материальных средств, что эти меры на нас не подействуют, да и им, духовным людям, наставникам, неприлично такими средствами действовать в вопросах веры. А если они сильны в доказательствах против нашего учения о браке, то пусть прикажут мне приехать в Москву и представят мне свои, от Писания доказательства: тогда, если доказательства окажутся правильны, мы безо всяких угроз с их стороны оставим все свои толкования. Письмо мое на кладбищенских подействовало; они принесли в своем поступке извинение и велели мне приехать в Москву. Михеич, хорошо зная, как на Преображенском Кладбище обыкновенно поступают с несогласными, грозил нам заранее: «Вы бросьте свои толки! А не бросите, так зубы-то положите на полку!», т. е. вам нечего будет и есть.

Приехал я в Москву. Квартира мне была назначена заранее у Кулешникова, Власа Емельянова. Прежде всего мне нужно было явиться к Макару Иванычу Стукачеву. Это был сын Преображенского попечителя Стукачева, жившего еще при Ковылине. Он лежал на одре, – у него не действовали ноги. Когда я был на Кладбище в 1846 году, мы с ним были друзьями. Он у федосеевцев уважался не только как человек высокой жизни, но и как ведущий Писание. Макар Иваныч принял меня с большим радушием и стал говорить мне с сожалением: «У других людей есть дети, – их житейские связи заставляют толковать о браке; а ты человек одинокий, инок, – тебе брак не нужен: какая причина тебя заставляет о нем толковать?» – Я ответил: «Действительно, брак для меня лично не нужен и детей у меня нет, для которых бы нужен был брак; но я – член Церкви. В Церкви есть такие люди немощные, для которых брак необходимо нужен: поэтому и все мы, женатые и неженатые, одинаково имеем нужду рассуждать о браке, хотя бы и не для себя». При этом я указал Стукачеву на жизнь молодых федосеевцев, что случается у них по причине безбрачия, прибавив: «Вам, по вашей всегдашней болезни, это неизвестно; а я вижу это в народе, и мне его жаль». Что же во увещание мне ответил этот знаменитый и уважаемый у федосеевцев муж? Он сказал: «Когда Бог взял (отнял) брак, то может он и не взыщет за то, что бывает в молодых по безбрачию»! Я заметил на это: «Если Бог, по вашему мнению, не взыщет за то, что бывает по безбрачию (даже детоубийство и кровосмешение), то более можно надеяться, что Бог не взыщет с тех, кто живет законно, браком, и воспитывает детей, а не бросает». Так мы и расстались с этим пресловутым мужем, и более уже не видались⁴².

Свидание со Стукачевым, как видели кладбищенские федосеевцы, на меня не подействовало в желаемом ими смысле; однако они не теряли еще надежды на мое вразумление: они послали меня к другому, очень знаменитому у них, наставнику Пафнутию, по прозванию боровскому, – это прозвание он носил потому, что жил в Боровском уезде, где был у него свой женский скит. Он был человек строгих федосеевских обычаев, в своем скиту не только не дозволял схимницам носить чего-либо цветное, но даже и так называемые простые панские чулки, а требовал, чтобы чулки были вязаны одной иглой, так называемые русские; не ел московских кулебяк и тщательно соблюдал разные другие федосеевские строгости. Он пользовался у федосеевцев не только славой святого мужа, но многие почитали его даже за пророка. К нему-то и послали меня на увещание. Я приехал к Пафнутию накануне воскресного дня. В праздник старец никакой беседы не заводил, – может почитал неприличным употребить такой день на беседы о браке; а в понедельник, по исправлении утрени и часов, пригласил меня к себе и стал спрашивать: «Ты еще не оставил сомнения о браке»? Я ответил: «Нет еще, отче, не оставил». Он спросил: «Почему же»? Я ответил: «Потому, что не нахожу в Писании разрешения моим сомнениям». Старец сказал: «Как не находишь в Писании разрешения своим сомнениям? А разве ты отеческие статьи⁴³ не приемлешь наравне с Евангелием, чтобы от них увериться»? Я ответил: «не приемлю». Старец сказал: «А когда ты наравне с Евангелием отеческие статьи не приемлешь, то нечего с тобой и толковать! Бог тебя накажет за то, что ты отеческие статьи не принимаешь наравне с Евангелием!» Я стал говорить в ответ: «Древние Святых Соборов и Святых отец писания все приемлю, и от них согласен принять всякое доказательство». Но старец более не стал ничего говорить со мной, и отпустил меня.

После этого федосеевцы потеряли всякую надежду подействовать на меня увещаниями, и опять приступили к своим обычным мерам. Самому мне ничего подобного они не осмелились говорить; но чрез спутника, которого я взял из Пруссии, дали знать, что если я «попрощаюсь» и «положу начал», чтобы не толковать о браках, то они и от Кладбища наградят меня, и к купечеству отрекомендуют, а иначе не дадут и железного гроша. Спутник мой, передавши мне это, прибавил, со своей стороны: «Если нам ничего они не дадут, с чем мы воротимся назад? – ведь у нас нет и на дорогу!» Я ответил: «Буди воля Божия! А религиозным убеждением торговать дело не честное». С тех пор у меня с Преображенским Кладбищем и порвалась всякая связь. Один покойный Иван Никифорыч Горюнов призвал меня и выслушал мои доказательства со вниманием. Он и дал мне сто рублей на дорогу. С ним и после у меня связь не прерывалась до самого моего обращения в Церковь.

Московские федосеевцы мою проповедь о браке и о молении за царя почитали самым последним для их согласия бедствием. Тогда ходила большая звезда, комета: они ее полагали предвестницей разрушения их согласия и писали о том в стихах. Из Москвы я отправился в Петербург. Здесь мне было удобно квартировать. Мой близкий знакомый, режицкий купец Иван Гаврилыч Алейников, занимавшийся подрядами, строил тогда жандармские казармы в Кирочной улице: тут я и жил у него. Тогда же я познакомился с Мартьяновым, у которого в квартире происходили потом мои беседы со старообрядцами о приходе пророков Илии и Эноха, и об антихристе. Один из старообрядцев, беспоповец брачного толка, услыхав о моем пребывании в Петербурге и о том, как федосеевцы в Москве поступили со мной, позвал меня к себе и вручил мне на содержание управляемого мною монастыря три тысячи рублей. Итак, недостаток в материальных средствах, по милости Божией, был восполнен, и когда я, приехавши в Пруссию, стал покупать хлебных запасов для монастыря, то Михеич не мог надивиться, откуда явились у меня средства, так как он знал, что в Москве федосеевцы ничего мне не дали; а благодетель мой дал мне деньги тайно, и об этом не только Михеичу, но и спутнику моему ничего не была известно.

Так как московские федосеевцы ничем опровергнуть мои толкования о браке не могли, то и не осмелились поддвергнуть меня отлучению. Притом же я не спешил еще принимать женатых на совокупную молитву, – я только разъяснял учение о браке. Но Михеичу хотелось отлучить меня от своего сообщества за мои толкования, и он начал в окрестных деревнях, где жили русские, проповедовать, что я еретик, ввожу новую ересь. Я отвечал: «Вы сделайте собрание со всех деревень в моленную, призовите меня и Михеича: пусть он тут, на собрании, и обличит меня от книг в ереси; тогда вам будет видно, какую я проповедую ересь; вы сами услышите». Деревенские сказали: «Лучше не надо! Так и сделаем»! Назначили день, когда собраться, и дали по всем деревням повестки, чтобы собрались в Войново, – это была в Пруссии главная русская деревня, где существовала старинная беспоповская моленная. Народ собрался в назначенное время; явился и я со старшими из монастырской братии (некоторые из них до тех пор в Войнове и не бывали). Войновские послали почетных людей за Михеичем, велели сказать ему: «Ты, отче, говоришь, что отец Павел проповедует какую-то ересь. Мы это захотели узнать: поэтому все русские собрались в Войново и отца Павла с братиею вызвали. Теперь просим и тебя придти и обличить отца Павла в ереси. Если обличишь, то мы все от него отступим» (Это они говорили потому, что, хотя ими управляли наставники, но главное управление по всем деревням стояло за мной). Михеич сробел. Хотя он и слыл по федосеевству за большого начетчика, но подумал, что в беседе со мной, пожалуй, не выстоит, и потому прийти отказался. Деревенские послали вторично просить его; он опять отказался идти. Тогда войновские и всех прочих деревень жители в третий раз послали звать его уже с настойчивостью, говоря: «Обвиняемые явились; а обвинителю отказываться невозможно: иначе он подаст повод обвинять себя в напрасной клевете на других». Михеич на этот раз отозвался тем, что ему далеко везти в Войново все книги, которые нужны для обличения меня в ереси (а расстояния всего версты с две), – сказал: пусть все придут в монастырскую моленную, а я с книгами явлюсь (он жил возле монастыря, в своем садике). Народ согласился идти в монастырь. Монастырская моленная не могла вместить всех. Много народу стояло вокруг моленной, в которой для удобности слышания мы выставили окна. Опять послали к Михеичу звать его, чтобы пришел, как обещался, в моленную. Он опять стал отказываться. Послали в другой раз: тоже отказался. Тогда самые почтенные старички, несколько человек, пошли к нему и стали его уговаривать, что для него же будет нехорошо, если не явится. Они говорили: «Ты провозгласил отца Павла еретиком, а теперь не хочешь идти, чтобы обличить его. Отец Павел говорит: пусть Михеич покажет, в чем я ошибаюсь; я принесу прощение, если он докажет, что я ошибся. А ты, отче, не хочешь его вразумить, – точно тебе любо, что он останется в ошибке»! Эти слова убедили Михеича придти на собрание. Михеич был тех же убеждений, как и Пафнутий Боровский, то есть, что отеческие статьи должно почитать не менее Евангелия. Потому никаких древлеотеческнх книг с собой и не взял, а принес в мешочке несколько федосеевских выписок и тетрадок. Войдя в моленную, он сел на свое место (садился он обыкновенно на правом клиросе, на месте головщика, потому что любил управлять клиросом; а я садился возле клироса на стуле; духовник же монастырский сидел у левого клироса). Михеич, как только сел на свое место, вынул из сумки тетрадочку и начал читать о том, как в Поморьи поступили с Васильем Емельяновым, настоятелем брачного толка в Москве: когда он, прибывши в Выгорецкий монастырь, не соглашался оставить своего учения о браке, то поморяне (как говорилось в тетрадке Михеича) принудили его страхом отлучения от общества подписаться, чтобы более не толковать о браках⁴⁴. Прочитавши это, Михеич сказал мне: «Вот и тебе одно из двух предлежит, – или клади начал, чтобы о браках впредь не толковать, или сейчас же будешь отлучен от общества; а толковать с тобой нечего». У него вся цель, очевидно, была та, чтобы, не входя со мною в словопрение, отлучить меня и тем сделать услугу московскому кладбищенскому обществу, показать пред ним свою верность. Я встал со стула, взял подручник, положил три поклона и благословился у монастырского духовника «класть начал» (В это время мои монастырские братия все побледнели, думая: вот тебе и раз! Толковали – толковали, а теперь отказываться!). Положив начал, я подошел к Святому Евангелию, которое по обычаю лежало на аналое среди клиросов, и громко сказал: «Если мне отец Михеич докажет от Писания, что в нынешнее время браков быть не может, что они должны прекратиться, то я обещаюсь о браках более не толковать; а ежели не докажет от Писания, что в настоящее время браки прекратились, то как я начал толковать о браках, так и буду толковать, и в том целую Святое Евангелие». Услыхавши это, Михеич соскочил с своего места и кинулся бежать из моленной, повторяя: «Простите Христа ради, мне тут делать нечего!» Народ стал его удерживать и упрашивать: «Отче! Отче! Куда ты уходишь? Покажи от писания отцу Павлу, что он ошибается! Видишь, он пред Евангелием обещается, что перестанет толковать о браках, если ты ему докажешь, что толкует несправедливо». Стали даже кланяться ему в ноги, обступили его. Он начал вырываться из толпы, кричать: «Что вы меня держите! Душить что ли хотите!» Наконец вырвался и ушел, не успевши в своем намерении отлучить меня. Тогда народ приступил ко мне, требуя, чтобы я объяснил, в чем у нас дело; и я начал раскрывать народу, в чем состояли мои убеждения о браке, и стал просить, чтобы они беспристрастно и внимательно рассматривали этот важный предмет.

С этого времени Михеич не стал ходить в нашу моленную молиться; но совершенного разделения с нами в молении не делал, так как мы все еще не принимали на моление брачных. Ему, очевидно, из Москвы приказали потерпеть, надеясь, что мы, из опасения разорваться с московскими федосеевцами, сами перестанем толковать о браках. Эту надежду подавало им и то, что мы женатых все еще не допускали с собой молиться; а мы это делали потому, что и сами хотели лучше осмотреться и желали, чтобы народ лучше осмотрелся, – обдумал, куда приклонить голову. Так дело тянулось до Великого поста. Тогда женатые стали просить нас, чтобы мы приняли их на исповедь и допустили к празднику Пасхи вместе молиться. Мы решились снизойти к их прошению, и с тех пор в Пруссии беспоповцы разделились на два общества: безбрачные федосеевцы остались с Михеичем, а которые рассудили принять брак, те остались с нами. Наша половина была многочисленнее, и знаменитая там Войновская моленная отошла на нашу сторону. Некоторые беспоповцы из Польши и из-за Немана стали приходить к нам в монастырь, чтобы в своих недоумениях о браке получить разъяснение от книг. Я всех приходящих принимал с радостью и давал им удобность для чтения, – я съездил нарочно в Петербург купить книг, и собрал порядочную библиотеку. Потом, для удобнейшей борьбы с федосеевцами, завел типографию. Я хорошо понимал, что не столько словесная проповедь, сколько издание книг может распространить наше учение о браке. Книги и без проповедника, даже в отдаленных местностях, могут распространять проповедь. Так как федосеевцы основание своих убеждений о безбрачии полагают на предках, на отеческих статьях, то, чтобы показать удобнее, как непрочно и незаконно это основание, у нас прежде всего была составлена и напечатана книга под названием «Царский путь», в которой ничего не упоминалось о браках, а говорилось только о том, что основанием верований должно иметь божественное Писание, руководясь оным по толкованию Святых отец, а не своим последовать смышлениям. Этой книгой подрывалось самое основание федосеевского учения о безбрачии, хотя о браках в ней и речи не было, – она только вразумляла всякого слушать писаний, а не просто основываться на словах старцев. Она способствовала и мне в моей решимости присоединиться ко Святой Церкви⁴⁵. Потом уже в пяти тысячах экземпляров мы напечатали книгу о браках, в которую вошли сочинения первых о браке писателей старообрядческих; а мной собранная книга о браках осталась в рукописи, – по причине моего перехода в православие я ее не успел напечатать. Книги эти мы раздавали безвозмездно; а если и продавали, то по самой ничтожной цене, только для того, чтобы прикрыть молву, что книги раздаются даром. Чрез издание книг борьба с федосеевцами велась успешно; а также и чрез приходивших в монастырь для изучения писания. Эти люди много помогали мне в борьбе с федосеевцами; они же впоследствии, по обращении моем в Церковь, удобно могли рассмотреть и о Св. Церкви учение, соделались ее членами и проповедниками ее между старообрядцами в разных местах: в Ковне, Вилькомире, Вильне, Режицах, Хвалынске, Вольске, в Харьковской губернии, а некоторые из них проникли и в Сибирь...

Беспоповцы, ошибочно понимая, что как во время вавилонского плена Иерусалим был разорен за грехи иудейского народа, так будто бы потом и Ветхий Завет за грехи же людей прекращен был при Христе, а не по милости Божией изменен на лучший и совершеннейший, вечный и неизменный, утверждают, что будто бы так же точно и ныне священство Нового Завета прекращено за грехи людские, и что они, беспоповцы, подобно как в плене Вавилонском, живут в своем нынешнем положении. А того не понимают они, или паче рещи тому не веруют, что Новый Иерусалим, Святая Соборная и Апостольская Церковь, имеет обетование вечности, и как Христос не умирает, так и установленное Им священство не прекратится (Кириллова кн. л. 77), а посему Новый Иерусалим, Святая Соборная и Апостольская Церковь, несомненно существует и ныне со всей полнотой священства и таинств, и будет так же существовать до второго Христова пришествия. Не хотят понять беспоповцы, что они не от разоренного Сиона отведены в Вавилон, а от существующего во всей своей полноте Нового Сиона бегают, скитаясь по дебрям раскола.

Но я, еще будучи в беспопоповстве, стал понимать, что Ветхий закон со всеми его обрядовыми установлениями не имел обетования вечности, а был дан только до времени, и посему, будучи не самая истина, должен был прекратиться, что должен был настать и настал вместо него Новый, вечный Завет, о чем глаголет апостол: «сень убо имый закон грядущих благ, а не самый образ вещей» (Евр.10:1); и паки: «аще убо совершенство левитским священством было, людие бо на нем взаконени быша: кая еще потреба по чину Мелхиседекову иному востати священнику, а не по чину Ааронову глаголатися» (Евр.7:11). На этом основании я твердо был уверен, что новозаветная Церковь и ныне существует со всей полнотой священства и таинств, как она Создателем ее создана. Посему к ней и направлена была вся моя мысль; вся печаль и забота была о том, чтобы уразуметь, где она существует.

Я рассуждал: все пророки и праведника ветхозаветные, зная, что закон был только сенью грядущих благ, утешали себя сими сенями и прообразованиями истины, чрез которую надеялись получить избавление от наследованного прародительского за преступление заповеди осуждения и достигнуть вечного блаженства; твердо уповая, что искупление совершится в Иерусалиме и оттоле будет проповедано спасение всему миру: «от Сиона изыдет закон и слово Господне от Иерусалима» (Ис.2:3), они взирали на Иерусалим, как на место будущего избавления, и находясь вдали от него, к нему обращали очи свои в молитвах, как это известно напр., о пророке Данииле, находившемся в Вавилоне: «Даниил вниде в дом свой, дверцы же отверсты ему в горнице его противу Иерусалима: в три же времене дне бяше преклоняя колена своя, моляся и исповедаяся пред Богом своим» (Дан.6:10). Посему и пленники вавилонские, в надежде избавления, хотящего совершитися во Иерусалиме, к нему устремлялись мыслью, обещаясь никогда не забывать его: аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя; прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе. Сии мысли ветхозаветных воображая в себе, я говорил: если они к одним только образам и месту будущего, только еще хотящего совершиться, спасения так твердо простирались мыслью и плачуще воспевали: «аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя, прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе»: то можем ли мы забыть Новый Иерусалим, духовный Сион, Святую Соборную и Апостольскую Церковь, в которой не образ спасения токмо, но самое спасение подается чрез совершаемые в ней таинства, и Сам совершающий спасение наше Христос Бог присутствует телом и кровью своею, излиянной за живот всего мира? Можем ли не стремиться к ней, можем ли удовлетвориться своим положением без оных спасительных таинств Тела и Крови Господни, когда сам Господь отрицает спасение не приемлющим сих таинств, глаголя: аще не снести плоти Сына Человеческого, ни пиете крови Его, живота не имате в себе? Может ли быть спокойна совесть наша, не имея разрешения в сотворенных грехах от приемших власть оставлять грехи, к которым Сам Господь сказал: приимите Дух Свят: имже отпустите грехи, отпустятся им? Нет, – говорил я, – не забуду тебя, Иерусалиме, Святая Соборная и Апостольская Церковь! Аще забуду тебе, забвена буди десница моя! Прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе! И так я часто повторял слова псалма сего с сокрушением сердца, до тех самых пор, как вошел в ограду церковную.

Также и на праздник цветоносия, когда на шестой песни пели ирмос: «С веселием возопиша праведных дуси: ныне миру Завет Новый завещается, и кроплением да обновятся людие Божия крове», – песнь эта всегда сокрушала печалью мое сердце, напоминая о том, что я не окроплен Божией Кровью. Я думал: дуси праведных веселились о том, что люди окроплены Божией Кровью; а мне о чем радоваться, лишившемуся того окропления? – Мне должно только плакать об этом лишении! И своим собратиям я говорил, спрашивая их: скажите, как нам петь этот стих, – с веселием, или со слезами, за лишение кропления Божией Кровью?

Я смотрел с жалостию сердца на тех своих собратий, которые не думали о лишении святых Таин Тела и Крови Господних, и старался их вразумить, что мы сотворяемся христиане и чада Нового Завета не потому, что молится таким, а не другим, чином утреню, часы, вечерню, или что молимся по листовке, а потому что веруем во Христа и освящаемся всеми, преданными от Него таинствами: посему лишение освящения преданными от Христа таинствами должно служить для нас великим сокрушением. Много и таких старообрядцев-беспоповцев видал я, – и таких даже большая часть между ними, – которые не только не сокрушаются о лишении таинств Тела и Крови Господних, но даже утверждают, что о том и сокрушаться не должно: когда – говорят они, – все это отнял у нас Господь, то нам не должно о том и думать! Против этого горестного заблуждения беспоповцев я говорил им: и те, которые за грехи их переселены были в Вавилон, переселены по воле Божией; но они не забывали Иерусалима, который служил только прообразом, Нового Иерусалима – церкви Христовой, а плакали о нем жаждали возвратиться в него: тем паче мы не должны забывать нашего Иерусалима – Святой Церкви, которая в таинстве Тела и Крови Христовых преподает нам источник бессмертия и жизни вечной. Вы полагаете себя, – говорил я, – подобными плененным в Вавилон иудеям, а поступаете не согласно с плененными в Вавилон. Те, то есть плененные в Вавилон, только образно совершаемых в Иерусалиме жертвоприношений не могли забыть, но плача говорили: аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буде десница моя; а вы о истинной жертве, о истинном таинстве Тела и Крови самого Сына Божия, забываете и поскорбеть о его лишении не хочете...

О, Новый Иерусалиме – Святая Церковь Христова, восприявшая меня после толиких скитаний на земли чуждей! Аще забуду тебе, забвена буди десница моя!..

(Письмо к редактору «Братского Слова»)⁴⁶

Пишу вам о моем знакомстве с Кельсиевым Василием Ивановичем.

В один из моих приездов из Пруссии в Россию, именно в 1863 году, на пути в Москву остановился я в Петербурге, как и всегда это делал. В Петербурге я останавливался тогда у купца Мартьянова. Он мне сообщил, что некоторые из благородных людей желают со мной познакомиться, но только это знакомство нужно будет устроить на обратном пути моем из Москвы. Мартьянов и сам не имел надлежащего понятия, о каких людях идет тут речь. К нему явился один из петербургских жителей, дворянин, и изъявил желание познакомиться под тем предлогом, что он хочет иметь сведения о старообрядчестве и что желательно было бы особенно повидаться со мной; он прибавил, что есть и другие, которым желательно познакомиться со мной, и что всего лучше было бы нам повидаться на обратном пути моем из Москвы. На другой вечер, как только я приехал из Москвы в Петербург, новый знакомец Мартьянова явился к нему вместе с другим каким-то незнакомым господином, которого, не называя по имени, рекомендовал Мартьянову и мне, прибавив, что он желает от меня кое-что узнать о старообрядчестве. Сам же немедленно ушел. Приведенный им господин и был, как впоследствии оказалось, Василий Иванович Кельсиев. Не сказывая своего имени, он стал меня спрашивать: почему вы разделяетесь с поповцами и не принимаете австрийского священства, когда у вас одни и те же книги? Он стал приводить доказательства, обыкновенно приводимые поповцами в оправдание законности их священства. Я стал опровергать его доводы. Хотя, как видно было, Кельсиев и хорошо знал доказательства австрийцев, но выстоять против моих возражений не мог и прямо сознался, что разговор об этом ему нужен был только для того, чтобы завести со мной беседу. Для разбора всех этих доказательству прибавил он, теперь еще не время; им будет свое время. Я не понимал еще, с кем говорил и что значат эти слова; поэтому спросил: «Отчего же не время?» Кельсиев ответил: «Вот почему не время. Вас гонят, поповцев гонят и нас гонят: поэтому теперь и нужно, вместо всяких препирательств, всем заедино вооружиться и общими силами победить общего врага; а тогда вы между себя, на свободе, по-любовному, все недоумения разрешите». Тут только мы с Мартьяновым поняли, что это за человек. Между тем Кельсиев продолжал: «Я был в Москве у австрийских архиереев, и они мне дали слово сообща с нами действовать. Вас всех более 10-ти миллионов, и нас немало: почему же уступать с такой силой? А притом, враг теперь настолько обессилен, что справиться с ним нетрудно: между духовенством черным и белым неутолимая свара из-за первенства, крестьяне недовольны наделом земли, дворяне недовольны отнятием крестьян. Благоприятнее этого времени не дождаться! Не нужно упускать такого времени. Если не воспользуетесь им, сами потом будете жалеть, когда пройдет это время». Хозяин мой, слушая это, весь побледнел. А я, выслушавши Кельсиева, стал говорить: «Для меня вот что удивительно: вижу, что вы русский человек (хотя и не знаю вашего имени и фамилии), а духа русского человека совсем не понимаете. Вы говорите: крестьяне не довольны, господа не довольны; но все они, как русские, против неудовольствия вооружены терпением и против власти никогда не решатся что-нибудь сделать, разве только за исключением каких-нибудь немногих, которые в массе русского народа ничего не значат. Между черным и белым духовенством какая и сколь сильная распря, я того не знаю; но то хорошо понимаю и верю тому, что в случае опасности здесь личности будут все забыты, и все будут действовать заодно. Вы сказали еще, что нас более 10-ти миллионов; но в сущности нас нет и половины этого. А притом простой народ, как бы тяжело ему ни было, всегда готов умереть за царя. Если австрийские архиереи, как вы говорите, дали вам слово быть заодно с вами: так, я думаю, говоря это, они озирались, нет ли кого постороннего в комнате, и как бы не подслушал кто! И говоря так с вами, они почеловекоугодничали⁴⁷. А я человек прямой; вам человекоугодничать не стану. Вы в нас с собой согласия не найдете. А притом и еще скажу вам одно слово откровенно: если б я и хотел с вами иметь какое согласие, но этого сделать не могу по той причине, что я разладился теперь с федосеевцами, и у нас между себя идет сильная борьба, которой мне будет на мой век, лишь бы еще кончить. При такой распре, можно ли нам иметь единомыслие и совет в деле, какое вы предлагаете? Да и у поповцев с беспоповцами может ли быть мир? Вы сказали, что нам нужно междоусобные споры до времени оставить и между себя соединиться: да разве это может быть, чтобы мы, разделившись из-за религиозных предметов, теперь, из политических видов, оставили эту рознь? На это рассчитывать невозможно и неосновательно. Ваших дел я не знаю, потому и говорить о них ничего не могу; а свои, о которых говорю, знаю, и говорю об них с убеждением». Выслушав это, Кельсиев сказал: «Если вы и не будете с нами согласны и не станете нам помогать, а мы все-таки в вашу пользу будем работать». Я спросил: «А почему вы будете работать в нашу пользу?» Кельсиев ответил: «Потому, что ваша польза сопряжена с нашей пользой».

Когда мы проводили Кельсиева, Мартьянов сказал: «Вот, что случилось! Слугу антихриста, готовящего ему путь, пришлось в лицо увидеть!» Это Мартьянов сказал на основании слов св. Златоуста на 2-е Послание к солунянам, что антихрист приидет, когда упразднится римской власти могущество, и что упразднять власть – значит готовить антихристу путь. Потом мы рассуждали с Мартьяновым об этих словах Кельсиева: «Мы станем работать в вашу пользу и без вашего согласия». Их цель, рассуждали мы, чрез разрушение Церкви достигнуть разрушения государства, а когда достигли бы они разрушения Церкви и государства, тогда добрались бы и до нас; мы им нужны, только для достижения их цели. И мы порешили лучше терпеть от «никониян» всякое гонение, нежели согласиться с безбожниками и тем, чрез разрушение власти, готовить путь антихристу. С тех пор я понял и то, откуда идут эти толки и старания о свободе религий, о свободе раскола, – от безбожников, стремящихся чрез разрушение Церкви достигнуть разрушения самодержавной власти!

В Петербурге я пробыл тогда до Сырной недели; к посту возвратился в Пруссию. Прошел пост; наступила пасха. На третий день праздника, вижу – идет ко мне в келью Кельсиев. Я удивился, потому что никак не думал, чтобы для него было так интересно с нами знакомство, что даже он приехал в наш монастырь. Он опять стал уговаривать меня, чтобы действовать сообща, ссылаясь также на согласие австрийских архиереев. Но после бывшей у нас с Мартьяновым беседы, я дал ему отпор уже более сильный, чем в Петербурге. И после Кельсиев сознался мне, что, бывши в России, он старался сближаться с народом, узнавать народный дух, и убеждается в том же, что я ему говорю, т. е. что их затея не пойдет в дело. Кельсиев говорил о России: «Это окиян-море; если мы его рассердим, некуда будет и бежать! И я приметил, что в народе и начатка нет нашего духа. Видно австрийские архиереи только льстили мне, а сделать ничего не могут». Он, кажется, оставался более довольным моею прямой откровенностью и говорил: «Нам остается еще много подумать о нашем деле». Однако прибавил, что он все же не совсем разочаровался в своем деле: «Еще мы, – говорил он, – скоро не положим оружия; станем также делать все, что и для вас полезно». Тогда я, уже достаточно понявши Кельсиева и более с ним познакомившись, прямо сказал ему: «Вы не ради нас будете действовать в нашу пользу, но ради себя; а вот, когда бы вы достигли своего, – скажите, что стали бы вы делать в нашу пользу, и стали ли бы делать?» На это Кельсиев мне ничего не сказал.

Живя у нас, Кельсиев говорил вообще в очень мягком духе, он даже лицемерил у нас, – молился перед обедом и перед ужином. Его у нас удивила суровая монашеская жизнь, – и действительно, у нас было несколько человек строгой жизни. Прожил он у нас три дня. По возвращении в Лондон и потом живя в Турции, Кельсиев ни в какие уже сношения со мною не входил. Но мне пришлось и еще раз увидеться с Кельсиевым. Это было уже после моего присоединения к Церкви. Кельсиев, принесши повинную правительству, возвращался тогда из-за границы и, бывши в Москве, приехал в Никольский Единоверческий монастырь посетить о. Пафнутия, который был тогда настоятелем. Я жил тут же: Кельсиев посетил и мою келью. Он говорил тогда, что опять стал христианином и будет верным правительству, что все прежнее он выбросил из головы. Искренно ли говорил он, – это знала его совесть.

(Письмо к редактору «Братского Слова»)

В один из моих приездов в Петербург из Пруссии я, по обычаю, остановился квартировать у моего приятеля И. В. Мартьянова, и он мне сообщил, что у нас заводится новое знакомство. «Есть (говорил он) в Петербурге некто Василий Александрович Прохоров, – живет на Васильевском острове; у него имеются снимки с памятников древности, подтверждающих глубокую древность двуперстного сложения, которые до сего времени еще не были изданы, а некоторые даже совсем и неизвестны; он желал бы издать их в свет, и с этою целью намеревается основать журнал под названием «Христианские Древности»; но (прибавил Мартьянов) удерживает его от этого предприятия то обстоятельство, что он не богат средствами. Вот он и подарил мне некоторые фотографические снимки древних икон с двуперстным сложением». Мартьянов тут же показал мне эти снимки, – один с мозаики Софийского собора, другой с иконы Николая чудотворца ХIII-го века. «Хорошо бы (продолжал Мартьянов) помочь осуществлению желания г. Прохорова – издавать этот журнал, из которого все могли бы видеть истинность и древность двуперстного сложения. Для этого нам нужно познакомить его с некоторыми сильными, т. е. богатыми, лицами из нашего согласия. Была у меня (прибавил Мартьянов) типографщица Авдотья Якимовна из Тискат, наша старообрядка; она близко знакома с В. А. Прохоровым и даже какое-то имела с ним торговое дело общее. Она говорила мне, что Василий Александрович хороший человек, но делать с ним общее дело очень трудно⁴⁸. Так вот и нам не нажить бы каких хлопот, если завести с ним вместе издание журнала». Я ответил Мартьянову: Мы никак не должны вступать с ним в дело по изданию журнала, – как он хочет, так пусть и делает один; нам в это дело не следует ввязываться! Для нас важно только то, чтобы он издавал, что нам надо; и в его бессилии мы должны ему помочь, а что поможем, за это будем довольствоваться его полезным изданием, не требуя с него возвращения суммы. Мартьянов на это мое предложение согласился, – сказал: «Да, это правда; нужно, чтобы мы были в стороне!» Итак мы решили познакомиться с г. Прохоровым поближе и помочь ему деньгами на издание журнала. Между тем г. Прохоров, услыхав о моем приезде в Петербург, сам поспешил приехать к Мартьянову, чтобы со мной повидаться, и привез мне в подарок несколько фотографических снимков древностей с двуперстным сложением. Беседуя со мной, он высказывал сожаление, что такие драгоценные древности, которые удобно могут разрешить спор о перстосложении, именно в пользу двуперстия, остаются не изданы в свет, приглашал меня побывать у него на квартире – посмотреть снимки, и просил помочь ему в издании журнала, в котором он мог бы помещать эти снимки. Я дал обещание по силе моей помочь такому полезному делу. Тогда я был намерен ехать в Москву, и посоветовал г. Прохорову также приехать туда, чтобы я мог познакомить его кое с кем из наших. Прохоров так и поступил. В Москве я познакомил его с покойным И. Н. Горюновым, который один дал ему на издание журнала 500 рублей; познакомил и с некоторыми другими лицами, которые тоже помогли; кроме того нашел ему подписчиков на журнал, которые вперед заплатили ему деньги. Цена журнала была назначена 14 рублей.

И так г. Прохоров начал издавать журнал, получив вспомоществование от старообрядцев и с надеждой, что они своей подпиской поддержат его издание. В журнале «Христианские Древности» снимки с двуперстным сложением (но только именно с одним двуперстным) полагаемы были умеренно⁴⁹, больше помещались снимки с древних зданий, архитектурные образцы, напр., виды Софийского собора, собора св. Димитрия в Солуне и прочие тому подобные, что не весьма интересовало старообрядцев. Между тем вскоре после того, как журнал «Христианские Древности» начал издаваться, появилась на свет ваша статья об этом журнале, в которой вы доказывали, что г. Прохоров издает древности односторонне, избирает только имеющие одно двуперстие, а древности с именословным перстосложением намеренно обходит и этим поддерживает дух раскола, тогда как, напротив, если бы он полагал в своем журнале памятники с обоими перстосложениями, как двуперстным, так и именословным, то этим бы смягчался фанатизм именуемых старообрядцев. Когда я приехал снова в Петербург, мне сказали, что нашего издателя обличают в несправедливом, или одностороннем издании памятников. С Прохоровым я виделся и в этот раз, и прямо спросил его, правда ли, что он односторонне издает памятники. Прохоров ответил, что это возводят на него несправедливо, что он против этого обвинения сделает также печатное опровержение и докажет свою справедливость. Я был рад это слышать. Но ждали мы долго, а опровержения на ваши замечания г. Прохоров никакого не сделал. При новом свидании с Прохоровым я заметил ему, что опровержение это ему необходимо нужно сделать: «Некоторые, – говорил я, – думают, что замечания г. Субботина основательны, а это препятствует изданию Древностей вполне достигать своей цели». Прохоров извинялся недосугами и обещался сделать опровержение на вашу статью. Но так мы и не дождались этого опровержения; да нельзя было и сделать его, потому что вы были правы, обвиняя г. Прохорова в одностороннем выборе памятников древности для своего издания.

Между тем я и сам начал вникать в древности, особенно старался рассматривать их, приезжая в Москву; встречая здесь несомненно древние иконы с явственным изображением именословного перстосложения, я заподозрил, что г. Прохоров, должно быть, и вправду односторонне выбирает для своего издания иконы с одним двуперстным сложением и тем нас, старообрядцев, вводит в заблуждение. И вот, в один мой проезд через Петербург в Пруссию, я нарочно пошел к Прохорову, чтобы поговорить с ним об этом деле решительно. Я сказал ему: «Василий Александрович! Мы с вами близко знакомы; я к вам расположен и уверен, что вы знаток древностей. Есть у меня к вам важный вопрос, решение которого нужно мне для моей душевной пользы, для успокоения моей совести, и вы ответьте на него откровенно, со всей искренностью. Если вы мне скажете всю правду: я буду вам душевно благодарен; а если не соблаговолите сказать: то я буду обращаться к другим, чтобы только удовлетворить моим душевным нуждам. А именно скажите мне: в древних памятниках между двуперстными сложениями обретаются ли и именословные, или не обретаются?» Вопрос мой, так прямо и так серьезно выраженный, видимо озадачил и смутил г. Прохорова, так как он от меня тщательно и постоянно таил, что в древних памятниках встречается не одно двуперстное сложение, но и, в большем еще количестве, именословное, напротив, с тою целью начал издавать и журнал, чтобы доказать якобы единственное употребление в древности именно двуперстного сложения. Сознаться предо мной в допущении такой фальши ему очень не хотелось, или было весьма затруднительно; он стал меня успокаивать, – говорил, что хотя и встречается именословное сложение на древних памятниках, но лишь изредка и случайно. Я ответил ему: «Я не о том вас спрашиваю, случайно или не случайно, а о том, обретается, или не обретается на древних памятниках именословное сложение. Но все-таки я благодарен вам, что вы мне сказали правду, что именословное перстосложение обретастся и на древних памятниках». Тут г. Прохоров даже показал мне два памятника древности с именословным перстосложением, повторяя те же слова: «Вот, видите, есть и с именословным перстосложением памятники; но, как я вам прежде сказал, это лишь случайно и очень редко встречается». После этого объяснения мое близкое знакомство с г. Прохоровым кончилось, да и он вскоре прекратил издание своего журнала.

Потом г. Прохоров возобновил свое издание при помощи великого князя Владимира Александровича. Но теперь он издавал уже безразлично памятники с тем и другим перстосложением.

После моего обращения в православие я как-то вздумал навестить г. Прохорова, слышав о вторичном неодностороннем уже издании им журнала. Он, по старой памяти, принял меня ласково и подарил мне свой журнал.