Вечный мир в философском проекте Канта

Гуманный призыв Русского Императора от 12 августа 1898 г. ко всеобщему разоружению, вызвавший горячее и единодушное сочувствие во всех странах Европы, изнемогающих под бременем милитаризма, делается, наконец, предметом формального обсуждения на собирающейся в Гааге международной конференции уполномоченных от всех европейских государств. Не забегая вперед событий и не предрешая практических результатов этой конференции, необходимо все-таки признать, что в этом случае цивилизованное человечество делает действительную попытку освободиться от такого позорнейшего наследия варварских времен, как война, и водворить господство права и законности в сфере таких человеческих отношений, в которых доселе решающее значение принадлежало преимущественно силе.

То время, когда в человеческой совести не возникало даже никаких сомнений насчет нравственной дозволительности массового истребления подобных себе людей, когда, напротив, почти все человечество не только находилось в состоянии хронической войны, но и признавало совершенно нормальным такое состояние, – это время безвозвратно миновало уже давным-давно. Услышанная 19 столетий тому назад Вифлеемскими пастухами ангельская песнь – «Слава в вышних Богу и на земле мир» – возвещала для человечества начало новой нравственной жизни с возрожденной совестью. С этих пор, по крайней мере, стало уже невозможно то всеобщее нравственное ослепление, при котором людям и в голову не приходило спрашивать о законности войны. Религия, возвещенная Христом, есть религия мира и всеобщего братства. Война бесспорно противна Евангелию. Поэтому для христианских народов,

не многих, конечно, в силу культурно-исторических условий своего развития, отрешиться от варварского обычая воевать, возникала трудная и неблагодарная задача как-нибудь оправдать войну, примирить практику своей жизни с требованиями пробужденной совести и религии. Оправдание это достигалось ценою нравственных компромиссов и при помощи софистических перетолкований Евангелия. Но компромиссы совести и софизмы мысли подобны болячкам на организме: слабый организм они разъедают в конец и доводят до истощения и смерти, а с крепкого и здорового организма, по прошествии некоторого времени, спадают ветхой чешуей, под которой открывается свежее тело. Так было в христианскую эпоху и с попытками оправдывать войну. Пока доктринеры и теоретики разных направлений терялись в бесконечных спорах об этом предмете, христианское человечество, – в здоровом и нормальном развитии своего нравственного сознания, незаметно переросло эти споры. Живая совесть опередила доктрину. И если теоретически теперь еще остается возможность спора о войне, то практически уже совершенно невероятно, чтобы на человека с чуткой совестью апология войны могла оказать хоть какое-нибудь действие. Время, когда можно еще было с большей или меньшей надеждой на успех оправдывать войну тоже безвозвратно миновало. Да, самая возможность спорить о войне отошла в область прошедшего, стала лишь преданием, хотя еще и очень свежим: еще сравнительно недавно знаменитый Мольтке писал к Блунчли, что «война есть элемент богоучрежденного миропорядка»¹, и можно думать, что старый солдат говорил это искренно; в самое последнее время у нас Вл. С. Соловьев писал в защиту войны², но уже едва ли кто в этом случае верил его искренности… Широко распространенные по всему свету общества друзей мира, призывы к миру и разоружению со стороны литераторов, духовных лиц, философов, разных женских союзов и пр., находящие себе все больше и больше приверженцев проповеди т. н. мирного крестового похода – все это обусловило образование во всех культурных странах Европы такой нравственной атмосферы, при которой признание войны за величайшее зло сделалось аксиомой для всех морально развитых людей. Отсюда понятным становится, почему вот уже много лет подряд правительства и государи разных стран так горячо и единодушно выражают желание всеми мерами содействовать европейскому миру. Этим же объясняется и то, что теперь уже самый милитаризм стремится оправдывать себя интересами мира. Знаменитое заявление, что только готовая к бою германская армия может быть залогом европейского мира, другие подобные речи, – как ни кажутся парадоксальными по своему существу, – являются все таки знамением времени: стыдно теперь стало открыто признать себя сторонником войны. Даже немецкие генералы в заседаниях рейхстага нынешнего года стали почтительно расшаркиваться пред идеей всеобщего мира и разоружения, отстаивая проект нового усиления германской боевой готовности³…

Стремление к миру и разоружению, благодаря почину Русского Государя, вступает теперь на почву практических мероприятий международного характера. Недавняя новая циркулярная нота русского правительства (от 30 декабря прошлого года) намечает уже несколько детальнее те пункты, которые подлежат обсуждению конференцией. Но несомненно, что труды этой конференции будут только началом целого ряда дальнейших усилий в том же направлении. Насколько выяснилось доселе, дело идет ближайшим образом об ограничении дальнейших вооружений и о некотором смягчении условий и приемов войны. На этом, конечно, нельзя остановиться. Идеалом, к которому ведут все эти добрые начинания, является вечный мир народов. Если этот идеал и далек еще от практического своего осуществления, то сознанием образованных обществ он уже владеет прочно. Осуществление этого идеала становится культурной задачей будущего. В виду этой задачи, вполне благовременно будет вспомнить добрым словом одного из самых горячих сторонников и пропагандистов идеи вечного мира, великого философа Иммануила Канта. Отец критической философии, автор трех знаменитых «Критик», едва ли многим известен, как выдающийся политический мыслитель и, в частности, автор замечательного во многих отношениях философского проекта вечного мира. Выпущенная в 1795 году небольшая книжка «Zum ewigen Frieden. Ein philosophischer Entwurf» (104 стр. in 8) уже пережила свой столетний юбилей: но затронутая в ней тема до такой степени важна для человечества, разработка этой темы так серьезна и основательна, и предлагаемая практическая программа так, можно сказать, прогрессивна, что и в настоящее время этому произведению появиться было бы только в самую пору.

У Канта под старость идея вечного мира была любимой его идеей. Но она отнюдь не была плодом его старческой сентиментальности или чего-либо подобного, а напротив – продуктом глубокого и сознательного убеждения, с логической необходимостью вытекавшего из основных начал его философии права.

Международное право предполагает возможность и необходимость юридических отношений народов и государств друг к другу. Отношение между государствами и народами аналогично отношению между отдельными лицами в известном народе. Поэтому государства и народы, прежде всего, могут относиться между собою и действительно относятся, как отдельные лица в т. н. естественном состоянии, где господствует право сильного. Справедливость в таких отношениях, очевидно, не имеет места, она должна ограничиваться только сферою гражданского общества. Но справедливость есть безусловное требование разума и имеет силу для всего человечества. Следовательно, естественное отношение народов должно превратиться в правомерное или политическое, гарантирующее соблюдение справедливости⁴. Правомерное общение народов возможно только под условием мира между ними. Очевидно, что идеал вечного мира совпадает с идеалом правомерного взаимообщения народов.

Кант не отрицал безусловно войны. Он признавал такие обстоятельства, при которых, война имеет законное основание. Таким обстоятельством, он считал только опасность, угрожающую существованию народа. Опасность эта, по его мнению, может быть двух родов: или угроза (заставляющая взяться за оружие, не дожидаясь нападения), или же фактическое нападение. В том и другом случае, законною войною будет только война оборонительная. К оборонительным войнам относит Кант и войны за независимость.⁵

Но, признавая в известных случаях законность войны, Кант никак не мог примириться с теми состоянием народов, при котором возможны между ними войны. Идеал вечного мира, по его глубокому убеждению, не должен оставаться пустою мечтой. В реальных условиях народного быта могут и должны быть открыты и условия осуществимости этого идеала. Задачу открыть эти последние условия и берет на себя сочинение «Zum ewigen Frieden».

***

Книжка Канта о вечном мире состоит из двух отделов, двух дополнений и двух приложений. В двух отделах, образующих, по мысли автора, главное и существенное содержание сочинения, формулированы и сопровождены комментариями прелиминарные и дефинитивные статьи вечного мира. Проект вечного мира должен определить, – 1) каковы те непременные условия, без которых вечный мир между народами невозможен, и 2) в какой форме может быть осуществлен между народами вечный мир, что необходимо для возможности и прочности постоянных мирных отношений государств друг к другу. Другими словами, проект вечного мира должен указать как отрицательные, так и положительные условия защищаемого им международного состояния. Первого рода условия даны в прелиминарных статьях вечного мира, а второго рода в дефинитивных. Дополнения указывают гарантии вечного мира. Первое, так и озаглавленное «о гарантии вечного мира», старается доказать, что вечный мир есть естественная цель человечества, что к нему одинаково ведут людей и природа и разум. Второе, озаглавливающееся – «тайная статья вечного мира», указывает право философов в государстве распространять здравые политические идеи, обуславливающие возможность вечного мира народов. Из приложений, первое трактует о разногласии между моралью и политикой с точки зрения интересов вечного мира, а второе – о соглашении политики с моралью по трансцендентальному понятию публичного права.

Прелиминарных статей вечного мира Кант выставляет шесть. Мы рассмотрим их в том порядке, в каком они приведены у автора.

I статья: «Ни один мирный договор не должен считаться таковым, если при заключении его удержан втайне повод для будущей войны»⁶

Эта статья содержит в себе требование полной искренности при заключении мира. В мирные трактаты не должно вносить таких пунктов, которые могли бы впоследствии подвергнуться злонамеренному перетолкованию одной из сторон и тем вызвать новую войну. «Подобный мир, – говорит Кант в пояснение приведенной статьи, – был бы только перемирием, отсрочкой враждебных действий, а не миром, который обозначает конец всякой враждебности, не миром, к которому присоединят эпитет вечный есть собственно уже подозрительный плеоназм. Мирным договором

уничтожаются все наличные причины для будущей войны, хотя бы даже в данный момент и неизвестные самим примиряющимся сторонам; – но они могут зато с тем большей еще крючкотворной ловкостью (mit noch soscharfsichtiger Ausspahungsgeschicklichkeit) быть откапываемы в архивных документах»⁷. – Делать при заключении мирного договора мысленную оговорку (reservatio mentalis) оставляя лазейку для заявления в будущем таких претензий, о которых в данный момент ни одна сторона не упоминает, потому что обе слишком изнурены для продолжения войны, а затем, когда захочется, при первом благоприятном поводе воспользоваться этим для объявления новой войны, – такой образ действия есть уже чисто иезуитская казуистика и ниже достоинства правителей и их министров⁸. Такой взгляд на этот вопрос, по мнению Канта, обусловлен самым существом дела. «Но, – не без иронии прибавляет он, – если в постоянном увеличении силы, какими бы то ни было средствами, полагать честь государства, то такое суждение, конечно, покажется доктринерским и педантичным⁹». Несомненно, что здесь содержится упрек тем политикам, которых Кант решительно объявляет «безыдейными эмпириками»¹⁰. Но можно и есть основания надеяться, что столетие, протекшее с тех пор, в достаточной мере убедило и самих дипломатов, что честность – лучшая политика.

II статья: «Ни одно самостоятельное государство (большое или малое, – все равно) не должно быть приобретаемо другим государством чрез наследство, обмен, покупку или дарение ¹¹.

«Государство, говорит Кант, не есть (подобно, например, обитаемой им земле) имущество (patrimonium). Оно есть общество людей, которым никто, кроме его самого, не может повелевать или располагать. Но прививать его, как черенок, к другому государству, когда оно само, подобно дереву, имеет собственные корни, значит уничтожать его бытие, как нравственной личности, и делать из последней вещь»¹². Право народов, достигших сознания своего национального единства, на политическую самостоятельность в настоящее время уже никем, по крайней мере, теоретически не оспаривается. И государства, дозволяющие себе насильственные захваты, – вроде, например, допущенных американцами после недавней войны с Испанией, – обыкновенно уже оправдывают теперь свой образ действий неспособностью присоединяемых народов к самоуправлению и стараются выставить свой захват временным протекторатом, который должен окончиться, когда народ достигнет политического совершеннолетия и в состоянии будет сам сознательно набрать форму своего политического существования. Право подобного самоопределения народа теперь уже всюду признается.

Любопытно, что Кант, восставая против захвата одним государством другого, аргументирует это тем, что такой образ действия «противоречит идее первоначального договора, без которой немыслимо какое либо право на народ¹³. Идея «первоначального договора», имеющая у Канта значение главным образом в учении о государственном праве¹⁴, применяется к обсуждению международных отношений потому, что как уже было замечено, юридические отношения народов, по Канту, во многом аналогичны отношениям отдельных людей в обществе. Несомненно, что в этой ссылке на «первоначальный договор» сказалось влияние Руссо; но Кант дал мысли Руссо такое толкование, которое уже не связывает судьбу этой философско- юридической идеи с вопросом о происхождении государства, и, благодаря этому, его аргументация не потеряла значения и для настоящего времени. – Кант свой «договор» понимает не в смысле исторического факта, а как идею разума, регулирующую государственную жизнь. «Есть норма, – так комментирует этот взгляд Канта Куно Фишер, – по которой можно судить о справедливости каждого образа правления: чего не может постановить относительно себя самого народ, того не имеет права постановить и монарх относительно народа. Что народ постановляет относительно себя самого, то должно быть утверждено соглашением всех со всеми. Предполагается,

что гражданское общество в целом основывается на таком первоначальном контракте. Что никогда не могло быть постановлено таким первоначальным соглашением, того никогда не имеет права постановлять и законодательная власть»¹⁵. Для Канта совершенно безразлично, – имел ли место в истории подобный договор. Для него важна идея этого договора, дающая надежную точку зрения для оценки управления. Применяя эту идею к оценке международных отношений, он отстаивает политическую неприкосновенность всякого самостоятельна государства. А поскольку в принципе эта неприкосновенность признается и современным международным правом, постольку мы имеем здесь косвенное признание к Кантовской точки зрения на этот предмет.

При таком общем взгляде на неприкосновенность самостоятельных государств, Кант, разумеется, не мог не признать вопиющим беззаконием все виды приобретения одним государством другого. Наследование власти в государстве известным лицам, если оно уже состоит правителем в другом государстве, не может быть приобретением одного государства другим: не правитель здесь приобретает себе царство, а наоборот – государство приобретает себе правителя¹⁶. Брачные союзы правителей точно также не могут быть основанием для уничтожения самостоятельности государств, потому что государства в брак не вступают¹⁷. Подобное же, хотя и косвенное, посягательство составляет отдача войск одного государства на службу к другому не против общего врага, потому что при этом подданные трактуются уже, как вещи, которыми можно распоряжаться совершенно по произволу¹⁸.

Требования, содержащиеся в рассматриваемой статье, действительно образуют одно из самых существенных условий вечного мира. Если бы эти требования из сферы теоретического только признания перешли в практику международную, то множество войн было бы предотвращено. Безусловно законным мотивом войны, как мы видели, является защита народом своей политической самостоятельности. Поэтому все, что угрожает этой самостоятельности, есть вместе с тем и постоянная угроза миру. Большинство войн последнего времени были войнами за освобождение.

III статья: «Постоянные войска (miles perpetuus) должны со временем совершенно уничтожиться»¹⁹.

Этой статьей Кант бьет в самый центр современной системы милитаризма. Если бы он дожил до наших дней, то созерцание нашего там называемого «вооруженного мира» дало бы ему много-много серьезнейших поводов требовать уничтожения постоянных войск с удвоенной настойчивостью. Постоянное и ужасающее возрастание европейских армий, до крайности стесняющее нормальное экономическое развитие государств, есть наглядное доказательство от противного справедливости Кантовского тезиса. Постоянные армии, при естественном взаимном недоверии и соревновании государств, имеют ничем неудержимую тенденцию к возрастаю едва ли не до бесконечности. А мир этими все новыми и новыми вооружениями отнюдь не гарантируется; даже напротив, вооруженные и всегда готовые к войне миллионы солдат являются постоянной угрозой миру. Кант замечательно верно понимал и характеризовал значение этого вооруженного мира. «Постоянные войска, говорит он, постоянно угрожают войною другим государствам, в силу своей постоянной боевой готовности и легкости мобилизации²⁰. А так-как эта угроза, по его словам, побуждает государства конкурировать друг с другом в умножении вооружений, «не знающим никаких границ», и так-как, вследствие громадных затрат на это, мир, наконец, становится тяжелее короткой войны, то война делается неизбежной, чтобы только как-нибудь отделаться от этого бремени. А затем, при системе постоянных войск, вынужденных своею жизнью расплачиваться за интересы, которые для солдат далеко не совпадают с их личными гражданскими и экономическими интересами, наше нравственное чувство не может не возмущаться тем, что «люди употребляются, как машины или орудия в руках другого (государства)». Кант приводит один исторический анекдот, в котором очень наглядно и даже цинично иллюстрируется эта точка зрения. Один болгарский князь, которому воевавший с ним византийский император предложил покончить свою распрю не пролитием крови подданных, а собственным поединком, отвечал: «кузнец, имеющий клещи, не станет вынимать раскаленное железо из горна прямо руками»²¹.

Система постоянных войск должна быть заменена просто всеобщим обучением граждан государства обращению с оружием, – на случай могущей возникнуть надобности защищать свое отечество. «Совсем иначе, говорит Кант, обстоит дело с свободным, периодически предпринимаемым обучением граждан воинскому делу – с целью защищать свое отечество от внешних нападений»²². Такое государство с трудом вовлеклось бы в какую-нибудь другую войну, кроме оборонительной. А если бы и все государства ввели у себя такой порядок, то шансы войны сделались бы чрезвычайно малы: к войне необходимо было бы очень много готовиться; при оборонительной войне эти приготовления неизбежны; предпринимать же их ради наступательной войны, при неверности ее исхода, было бы нерасчетливо. Несомненно, существует известная пропорциональность между размерами вооружений и вероятностью войны: чем сильнее боевая готовность известного государства, тем легче оно может вовлечься в войну и – наоборот. Правило древних римлян «si vis pacem, para bellum» – есть только эффектный парадокс, хотя и доселе, к сожалению, не потерявший своего обаяния над политическими умами.

Справедливо замечают, что вопрос о постоянных войсках запутывает нашу мысль в логический круг: пока существуют постоянные войска, война необходима, и пока существует война, постоянные войска необходимы²³. Выход из этого круга мог бы быть найден только в общем соглашении государств: пусть все решатся разоружиться, т. е. уничтожить постоянные войска. Без такого общего соглашения всякий единичный почин разоружения ставил бы разоружающееся государство под угрозу беспрепятственного разгрома со стороны соседей. При трудности провести и осуществить такое радикальное решение как совершенное разоружение, можно, для начала, ограничиться и только равномерным сокращением вооружений: но, во всяком случае, необходимо, чтобы эта мера была принята всеми.

При существовании постоянных войск, конкуренция государств в мирном даже труде может создать повод для войны. Так скопление богатств в известной стране легко уже становится угрозой, как экономическому благополучно, так и миру соседей. Если по Монтекукули для войны необходимы три вещи: во-первых деньги, во-вторых деньги и в-третьих тоже деньги; – то очевидно, что богатое и, при том, обладающее постоянными войсками государство имеет maximum боевой готовности. Скопление богатств, говорит Кант, «если другие государства усмотрят в нем для себя угрозу войной, может понудить к предупредительным нападениям (zu zuvorkommenden Angriffen), потому что из трех сил, угрожающих миру других государств – военной силы, союзов и силы денег, – последняя есть самое, верное орудие войны»²⁴. Последняя мысль Канта, бесспорно, верна; но необходимо заметить, что и без постоянных войск деньги не теряют этого своего значения, как орудия войны: пример последней войны американцев с испанцами весьма наглядно показал, как богатое государство, хотя и лишенное почти совсем постоянной армии, может с успехом вести победоносную войну против обладающего отличной армией и солидным флотом, но бедного государства. Как бы то ни было, впрочем, отсутствие постоянных войск уменьшает шансы войны; а значение богатства, на случай необходимости воевать, показывает, что обезопасить себя государства могут и путем мирного экономического преуспеяния. Старую римскую поговорку тогда можно бы было соответственно изменить: «si vis pacem, para pecuniam».

IV статья: «Не должно делать государственных долгов в интересах внешней политики».²⁵

«Искать помощи, говорит Кант, вне или внутри государства²⁶ ради удовлетворения политико-экономических потребностей (улучшение путей сообщения, заведение новых поселений или колоний, устройство запасных магазинов на случай неурожайных годов и т. д.) не вызывает никаких подозрений ²⁷. Но этим и должна ограничиться система государственного кредита. Всякие займы на военное дело, и вообще, на нужды внешней политики, составляют уже угрозу для других государств, и уже по одному этому могут повести к действительной войне. А затем возрастание государственного долга, вредно отражаясь на общей экономической жизни страны, подрывая производство и торговлю (потому что неизбежно вызывает увеличение прямых и косвенных налогов и пошлин на предметы внешней торговли), может привести государство к банкротству, которое тоже представляется для других государств опасным состоянием. «Эта легкая возможность вести войну на занятые средства, говорит Кант, в связи с врожденной, по-видимому, наклонностью к этому при всяком сознании достаточности своих сил, есть великое препятствие для вечного мира, устранение которого (т. е. препятствия) тем более должно составлять прелиминарную статью этого мира, что неизбежное, наконец, банкротство задолженного государства незаслуженно запутает в убытки и некоторые другие государства, что будет уже открытым посягательством на последние. Следовательно, другие государства уже только поэтому в праве соединиться для противодействия ему и его притязаниям²⁸. Отсюда война становится неизбежной.

V статья: «Ни одно государство не должно насильственно вмешиваться в устройство и управление другого государства»²⁹.

«Что, спрашивает Кант, может уполномочивать на такое вмешательство? Разве соблазн, который подается подданным другого государства? Но в этом случае, пример великих зол, которые навлекает на себя народ своим беззаконием, скорее может послужить предостережением; и вообще дурной пример, подаваемый одною свободною личностью другой (как scandalum acceptum), не составляет для последней правонарушения»³⁰. Внутренние дела другого государства никого, кроме него самого, нс касаются. Ни одно государство не в праве бороться против внутренних зол и неурядиц соседей. Внутри себя всякое государство – само полный хозяин. Ссылки на дурной пример или на заслуживающее сострадания состояние народа, как мотив для вмешательства в его жизнь, обыкновенно бывают лицемерны и только прикрывают собой какие-нибудь корыстные планы. Кант в одном только случае допускает вмешательство: это – когда государство вследствие внутренних смут и раздоров распалось на две совершенно обособленные части, как бы уже два отдельных государства, при чем одна часть заявляет претензии на господство над другою, т. е. хочет удержать функции прежнего целого государства; в этом случае, помощь, оказанная одной из сторон, прежде всего, не есть уже вмешательство в «устройство» и «управление» другого государства, ибо в этом последнем царит анархия; а затем, раз части расколовшегося государства являются как бы двумя самостоятельными государствами, то указанное вмешательство принимает уже форму союза с одной из воюющих сторон. «Но пока этот внутренний спор еще не решен, говорит Кант, такое вмешательство внешних сил было бы нарушением прав единого и ни от кого независимого народа, только борющегося с своею внутреннею болезнью; такое вмешательство само производило бы соблазн и создавало бы опасность для автономии всех государств³¹. Кант здесь совершенно верно указывает принцип, по которому должен решаться вопрос о вмешательстве. Только усвоение одной из сторон, находящихся в междоусобной борьбе, прав на самостоятельность и признание ее за воюющую сторону (а не за бунтовщиков), дает основание для вмешательства других государств, при чем, конечно, это вмешательство должно иметь целью только восстановление справедливости, а не какие-нибудь захваты в свою пользу.

Мы уже в самом начале своего очерка имели случаи заметить, что в отношении к вопросу о войне, рост нравственного и юридического сознания человечества опережает практику государств. Это надо сказать и относительно права вмешательства в дела другого государства. В принципе, идеи Кёнигсбергского философа на этот счет уже получили признание всего мыслящего человечества. И теперь дипломатия, – всякий раз, когда приходится пользоваться неурядицами другого государства для своих целей, – старается оправдать свой образ действий и представить его не нарушающим начал международной справедливости. А иногда и действительно, в подобных случаях, цивилизованные государства бескорыстно и дружно содействуют торжеству правды. Участие европейских государств в Китайских делах и решение Критского вопроса могут служить примерами на тот и другой случай. Вмешательству Соединенных Штатов в борьбу Испании с Кубинцами предшествовало признание Штатами Кубы за воюющую сторону.

VI статья: «Ни одно государство не должно в войне с другим государством позволять себе такие враждебные действия, которые сделали бы невозможным взаимное доверие во время будущего мира между ними: таковы – наем в неприятельском государстве убийц (percus-sores) и отравителей (venefici), нарушение капитуляции, подущение на измену (рег-duellio)» .³²

«Это все – бесчестные стратагемы», справедливо замечает Кант. Несомненно, утверждаете он, что и во время войны для обеих сторон обязателен известный minimum честности и благородства. «До.тжно и во время войны оставаться некоторое доверие к образу мыслей врага, ибо иначе и никакой мир с ним будет невозможен, и военные действия должны превратиться в беспощадно-потребительную войну (bellum internecivum)»,³³ в роде войн евреев с Ханаанскими народами. «Война есть свойственное естественному состоянию народов (где нет никакого судилища, которое бы могло произносить законный суд), обусловливаемое лишь печальной необходимостью, средство восстановлять свое право при помощи силы: здесь ни одна из сторон по может заранее объявляться неправою (ибо этим предполагался бы судебный приговор), а только исход войны (как в так называемом суде Божием) решает, на какой стороне право»³⁴. Поэтому необходимо, чтобы после войны народы не теряли уважения друг к другу, чтобы во время войны ненависть народов друг к другу не возрастала безмерно и не исключала возможности дружественных отношений после войны. Известное правило «А la guerre comme à la guerre» – если и может иметь какое-нибудь значение, то отнюдь не такое, будто на войне все позволено. Воина должна быть честной борьбой сил, а не соревнованием в бесчестности.

Могут сказать, что иногда война имеет карательный характер, и поскольку виновный народ надо, во чтобы то ни стало, покарать, постольку и все средства в такой войне дозволительны. Кант, предупреждая это возражение, решительно заявляет, что «между государствами немыслима карательная война (bellum punitivum), потому что между ними не имеет места отношение высшего к подчиненному»³⁵. Достаточно припомнить, какое негодование и даже презрение всего цивилизованного мира вызывает английская политика в Индии, где захвату какого-нибудь независимого народа обыкновенно предшествует «наказание» его в форме просто завоевательного похода, – чтобы понять, насколько справедлив Кант в своем отрицании карательной войны.

Если бы в войне двух народов уничтожались бы всякие их нравственные обязательства в отношении друг к другу, если бы война давала сигнал к попранию всякой справедливости, то между народами могли бы существовать только истребительные войны (Ausrottungskrieg). При этих условиях, говорит Кант, «вечный мир имел бы место только ни великом кладбище человеческого рода»³⁶... Поэтому такие войны и главным образом употребление средств, ведущих к ним, должны считаться безусловно непозволительными. «А что названные средства неизбежно приводят к таким войнам, это, по словам Канта, открывается вот из какого соображения: эти адские фокусы, – помимо того, что употребление их само по себе гнусно, не ограничиваются только военным временем, а удерживаются потом и для мирного времени; – таково, например, употребление шпионов (uti exploratoribus), где только пользуются бесчестностью других»³⁷. Честность и признание неприкосновенными известных прав даже у врагов обязательны и на войне. Кто бесчестен в войне, тот не заслуживает доверия и в мире.

То, на чем настаивает Кант в рассматриваемой статье своего вечного мира, настолько очевидно для всякого культурного человека, что об этом и не может быть двух различных мнений. И теперь принятыми и обязательными повсюду у цивилизованных народов так называемыми законами и обычаями войны и постановлениями, например, Женевской конференции 1864 года и Брюссельской 1874 года уже многое сделано для удовлетворения этому законному требованию совести и справедливости. Предстоит кое-что сделать и предстоящей Гаагской конференции, как видно из предложения русского правительства от 30 декабря. Но несомненно многое еще останется задачей будущего. В особенности это нужно сказать о мерах борьбы с шпионством. Это такое зло в современных международных отношениях, о котором нельзя вспомнить без чувства сильнейшего омерзения. И это зло – прямое детище нашего «вооруженного мира». Одно потрясающее в настоящее время весь государственный организм несчастной Франции дело Дрейфуса, со всею его массой подлогов, подкупов и прочей нравственной грязи, окончательно скомпрометировавшей французскую военную организацию и внесшей непримиримый раздор в общество, достаточно наглядно иллюстрирует прелести этой системы шпионства.

***

Рассмотренными прелиминарными статьями вечного мира исчерпываются все важнейшие непременные условия, без которых этот мир невозможен. У Канта эти условия изложены в виде отдельных и как будто не связанных одна с другою статей. Но на самом деле здесь есть система, действительно исчерпывающая главнейшие условия. Прекрасно устанавливает эту систему Куно Фишер, взгляд которого на этот предмет мы и позволим себе здесь привести.

Задачей прелиминарных статей Кантовского проекта является, по словам Куно Фишера, «удаление всех благоприятных для войны и неблагоприятных для мира отношений в жизни народов»³⁸. Для этого необходимо устранить такие условия, которые «необходимо возбуждают и усиливают между народами ненависть, страх, – словом, враждебные страсти». Если мы теперь возьмем возможные отношения между народами, то откроем и эти условия. «Народы, говорит Куно Фишер, могут относиться между собою трояким образом: они или воюют между собою, или заключают мир, или находятся в естественном, т. е. временном, мирном состоянии. Если народы воюют между собою, то пусть война не будет противна праву (статья VI)... Если нации заключают мир, то нужно, чтобы мирный договор был настоящим, т. е. заключал в себе начала действительного прочного мира (статья I)... Если нации находятся в естественном состоянии мира, то нужно, чтобы не происходило ничего такого, что могло бы враждебно настраивать их относительно друг друга, следовательно, ничего такого, чем бы один народ мог затронуть или нарушить политическую независимость другого. Политическая независимость народа может быть нарушаема двумя способами: фактическим нападением, т. е. действительным ущербом, или же грозящим опасностью, возбуждающим страх состоянием, в котором находится другая, политически соседняя нация. Фактическое нарушение прав народа может иметь два случая: во-первых, одна нация против ее воли соединяется с другою (II статья)... вторая форма фактического нарушения состоит в том, что один народ вмешивается во внутренние дела другого (статья V)... Состояние, посредством которого одна нация на самом деле может быть опасною для другой, заключается преимущественно в двух государственных учреждениях: военной силе (III статья) и финансах, именно в государственных долгах (IV статья). Здесь заключаются самые сильные поводы к войнам: здесь зло должно быть вырвано с корнем»³⁹. Благодаря такой дедукции прелиминарных статей вечного мира, сделанной Куно Фишером, т. е. благодаря тому, что он «логически развивает отрицательные условия вечного мира, те препятствия, которые, как политическое зло, нужно устранить для его утверждения»⁴⁰, – без труда можно видеть, что Кантовские статьи действительно исчерпывают свою задачу.

Таким образом, мы видим, что выставленные в прелиминарных статьях непременные условия, без которых вечный мир невозможен, касаются трех возможных отношений между народами. Они определяют:

1) Характер войны между народами, раз обстоятельства вынудили их к враждебному столкновению – в ст. VI.

2) Характер мирных договоров между воюющими народами, гарантирующих им действительно прочный мир, – в ст. I.

3) Сохранение мира. Последнее должно состоять –

а) в отказе от действий, на самом деле его нарушающих, т. е.

аа) от насильственного захвата других государств целиком или по частям, – ст. II, – и

bb) от вмешательства во внутреннюю жизнь другого народа, – ст. V;

b) в отказе от предприятий, ведущих к его нарушению т. е.

аа) от заведения и усиления постоянных войск, другими словами, от того, что теперь называется системой «вооруженного мира», ст. III, – и

bb) от государственных долгов на нужды внешней политики,– ст IV.

***

Из сделанного нами подробного обзора прелиминарных статей вечного мира и оценки их значения для современных международных отношений можно было заметить, что Кант предлагает вниманию цивилизованного мира не какие-нибудь неосуществимые утопические мечтания, а требования самой элементарной справедливости, благоразумия и честности. Самоочевидная законность этих требований нагляднее всего иллюстрируется уже тем, что каждое из них в большей или меньшей мере (искренно или нет, это другой вопрос) получило признание и в современной дипломатии всех цивилизованных стран. «Безыдейные эмпирики», – как называл Кант дипломатов за их постоянную склонность практическим соображениям выгоды, интересам данной минуты, приносить в жертву вечные интересы совести и справедливости, – эти «безыдейные эмпирики» все-таки оказались вынужденными подчиниться некоторым идеям, отрицание которых грозило бы неизбежным образом вернуть цивилизованный мир к временам первобытного варварства и хронической истребительной войны. Такова сила истины!..

Идейная истина пробивает себе дорогу чрез все эмпирические препятствия жизни. И пусть теперь сторонники милитаризма ухищряются в изобретении софизмов в пользу спасительности нашего «вооруженного мира»; пусть говорят о громадных армиях, как надежнейшей гарантии мирного прогресса: неискренность и своекорыстное коварство такой проповеди отлично чувствуются всеми. Ее глашатаи, – вопреки надеваемой ими личине, – не суть пионеры здоровой культуры, а могильщики цивилизации Но цивилизация не умрет, потому что истинными двигателями ее являются честность и справедливость. Как ревностный служитель этих идей честности и справедливости в международных отношениях, великий Кант имеет все права на бессмертие и благодарную память в человечестве.

Дефинитивные статьи вечного мира имеют задачей своею указать положительные условия, делающие возможным вечный мир народов. Осуществление этих условий в значительной мере должно предшествовать самому соглашению всех государств насчет прелиминарных-то статей. Состояние мира между людьми, – справедливо говорит Кант, не есть естественное состояние (status naturalis), таковым является скорее война или, точнее, постоянная готовность к ней. Состояние мира должно быть установлено (muss gestiftet werden) – выработкой таких форм народной жизни, которые бы вполне благоприятствовали миру⁴¹. В первобытных государствах и даже в эпоху средних веков программа, начертанная Кантовскими «прелиминарными статьями» показалась бы безусловно утопичной, мечтательной и, конечно, не могла бы рассчитывать на благоприятный прием. Если же, как мы видели, она теперь в принципе уже почти целиком признана дипломатией цивилизованных государств и во многом усвоена практикой международных отношений, то это потому, что формы народной жизни стали более соответствовать идеалам, предполагаемым этой программой. Вот эти-то идеалы и начертывает Кант в своих «дефинитивных статьях». Для Канта они были необходимыми логическими предположениями приемлемости и осуществимости излагаемой в прелиминарных статьях программы. Для нас они имеют уже не совсем такое значение. Столетний исторический опыт, накопившийся после 1795 года (год издания Кантовского Entwurf`а), кое в чем не оправдал соображений нашего философа, кое-что в них подтвердил, а кое в чем даже их опередил. Для нас, следовательно, рассматриваемые статьи подлежать не только философскому, но и историческому обсуждению.

В основу раскрытия дефинитивных статей вечного мира Кант кладет следующее рассуждение. «Считается общепризнанным, что ни с кем нельзя поступать враждебно, если только он сам фактически не обижает меня, не дозволяет себе правонарушения в отношении ко мне. Это совершенно справедливо, если мы оба находимся в гражданском правомерном состоянии. Каждый человек, вступая в это состояние, дает

потребную гарантию другому находящемуся в том же состоянии (посредством правительства, имеющего власть над обоими). Но человек или народ, находящийся только в естественном состоянии, лишает меня этой гарантии и наносит мне ущерб уже самым этим состоянием, тем что существует рядом со мною, т. е. хотя и не фактически (facto), но беззаконностью или неправомерностью своего состояния (statu injusto); вследствие этого я нахожусь под постоянной угрозой с его стороны и потому имею право принудить его или к вступлению в общее со мною юридическое состояние, или к удалению из моего соседства. Таким образом, постулат, лежащий в основе дефинитивных статей, гласит: все люди, которые могут взаимно влиять друг на друга, должны принадлежать к какому-нибудь гражданскому устройству»⁴² . Сумма правомерных отношений в человечестве, по мнению Канта исчерпывается –

1) отношениями людей друг к другу, как членов одного государства или народа, определяемыми в государственном праве (jus civitatis); 2) отношениями государств друг к другу, определяемыми в международном праве (jus gentium); – и

3) отношениями людей и государств, поскольку они взаимно влияют друг на друга и могут быть рассматриваемы, как граждане одного общечеловеческого союза или всемирного государства; эти отношения составляют область космополитического права (jus. cosmopoliticum)⁴³ . Отсюда и дефинитивные статьи вечного мира должны касаться трех предметов: 1) государственного устройства народов, 2) международных отношений и 3) космополитического права. Кант действительно и предлагает три таких статьи.

I статья: «Гражданское устройство в каждом государстве должно быть республиканским»⁴⁴.

Эта статья может на первый взгляд представлять большой соблазн для русских читателей, признающих самодержавие незыблемым оплотом законности и государственного благоустройства. Да кроме того, для настоящего времени она не может не казаться парадоксальной при сопоставлении с фактами последних лет: самодержавный Государь Александр III был главным охранителем европейского мира, поистине Царем-миротворцем, а его преемник, ныне благополучно царствующий самодержавный Император Николай II является главным инициатором мирной конференции для разоружения, между тем как, с другой стороны, республиканская Франция доселе не освободилась от воинственной идеи реванша, а самоуправляющаяся Англия чаще других государств выступает с задорными угрозами европейскому миру. Но для правильной оценки рассматриваемой статьи, необходимо, во-первых, иметь в виду тот смысл, какой Кант соединяет с термином «республиканский», и, во-вторых, отделить в рассуждениях Канта об этом предмете элементы, стоящие в действительном логическом отношении к вопросу о вечном мире от мыслей иного порядка, развивающихся по другим мотивам.

Что касается первого пункта, то Кант прежде всего предостерегает от того, «чтобы не смешивать, как это обыкновенно бывает, республиканское устройство с демократическим»⁴⁵ – «Формы государства (civitas), говорит он, могут быть разделяемы или по различию лиц, обладающих высшей государственной властью, или же по роду управления народа его главою, каков бы последний ни был; в первом случае, мы имеем форму власти (forma imperii), при чем оказываются возможными только три формы: верховною властью в государстве обладает или один, или несколько известным образом связанных между собою лиц, или же все члены гражданского общества (самодержавие, аристократия и демократия)»⁴⁶. Как видим, понятие самодержавия служит у Канта характеристикой для одного из видов организации власти, и от него отличаются – аристократия и демократия; республиканское же устройство организацию власти не характеризует и потому еще не составляет противоположности самодержавию. Республиканское устройство есть, так сказать, категория другого порядка. Оно есть одна из форм управления, возможных, по словам Канта при любой организации власти (Regierungsart des Volks durch sein Oberhaupt, er may sein, welche er wolle). – Форма управления (forma regiminis), по словам Канта, зависит от способа употребления государственной власти (Аrt, wie der Staat von seiner Machtvollkommenbeit Gebrauch macht)⁴⁷. «В этом отношении она может быть или республиканской, или деспотической»⁴⁸. Таким образом, вообще говоря, по Канту возможны шесть форм государства: монархия или самодержавие – республиканское и деспотическое, аристократия – республиканская и деспотическая, демократия – республиканская и деспотическая. В действительности этих форм меньше, потому что некоторые из видов организации верховной власти имеют, по Канту, исключительное сродство с какою-либо одною формою управления. Так «демократия, в собственном смысле слова, необходимо бывает деспотизмом»⁴⁹. Во всяком случае, республиканское устройство у Канта не есть противоположность самодержавия. Оно противоположно деспотическому устройству; а самодержавие может быть как деспотическим, так и недеспотическим (т. е. республиканским). А поскольку русское самодержавие само противополагается деспотизму⁵⁰, постольку, следовательно, и Кантово требование республиканского устройства для каждого государства, само по себе, перестает быть соблазном для русской политической мысли.

С точки зрения Канта, можно управлять по республиканским началам даже и тогда, когда форма законодательной власти – самодержавная. Примером такого правителя Кант считает Фридриха II⁵¹. В чем же, спрашивается, полагает наш философ сущность республиканизма? – «Республиканизм говорит он, есть государственный принцип отделения исполнительной власти от законодательной⁵². Поскольку разделение властей в государстве – законодательной, судебной и исполнительной – гарантирует господство законности в государственной жизни, постольку, стало быть, «республиканское устройство» в устах Канта есть просто символ государства, «управляемого на точном основании законов». Такой республиканизм уже не покажется политической ересью ни одному русскому человеку. И сами русские самодержцы своей священной задачей всегда полагали утверждение в земле русской строгой законности и правды. Главное условие этой законности и правды – разделение администрации и суда – давно уже стало основным принципом нашей государственной жизни. А принцип независимости суда от законодательной власти находит свое выражение в окончательности и безапелляционности кассационных сенатских решений. Законодательной власти принадлежит право изменять самый закон, но она сама признает неприкосновенным и окончательным решение, постановленное согласно с законом.

Доселе мы старались выяснить тот основной смысл, какой Кант соединяет с понятием республиканизма, и нашли, что сам по себе этот смысл довольно скромен. Если бы Кант остановился только на этом, то его 1-ая дефинитивная статья вечного мира заключала бы в себе лишь требование строгой законности и правомерного порядка в государственной жизни, – требование, под которым, не колеблясь, подписался бы и всякий монархист; но он на этом не остановился: переходя от понятия к его конкретному воплощению в жизни, он набрасывает такую картину республиканского устройства государства, которая уже оказывается далеко не безразличной для какой бы то ни было организации государственной власти. Мы уже видели, что в чистой демократии он нашел необходимое сродство с деспотизмом и, следовательно, противоположность республиканизму. Что же касается самодержавия, то, признавая в принципе его не стоящим в противоречии с идеей республиканизма, Кант в действительности все-таки относился к нему недоверчиво, считал его легко способным усвоить деспотический характер и потому отдавал предпочтение конституционной монархии. Здесь мы должны перейти ко второму из намеченных пунктов для оценки Кантовых воззрений на данный предмет, именно к определению логического отношения между идеей вечного мира и Кантовским идеалом республиканского государственного устройства.

Мы видели, что касаться в дефинитивных своих статьях государственного устройства народов Кант считал необходимым потому, что правомерные международные отношения возможны только к политически-благоустроенному обществу, а народ, находящийся «in statu in justo»,был бы постоянной угрозой миру соседей. Ясно, что для интересов вечного мира достаточно только, чтобы во всех государствах существовала строгая законность и прочный правомерный порядок, а какие конкретные формы принимает государственная жизнь при водворении этих законности и порядка, – для данного вопроса совершенно безразлично. Поэтому, строго говоря, Канту при разработке своей темы об условиях вечного мира не было надобности конкретно и детально рисовать свой идеал республиканского устройства. Вечный мир, по существу своему, есть явление международное, и потому условия его могут касаться внутреннего строя различных государств лишь в той мере, в какой этот строй благоприятен или неблагоприятен установке правомерных международных отношений. Для возможности вечного мира вполне достаточно и той доли республиканизма, которая может существовать и в благоустроенном самодержавном государстве. Претензия же начертывать конституцию для всех государств, имеющая свое законное место в философском исследовании вопросов государственного права, неуместна в трактате по международному праву. И если бы Кант не упустил этого из виду, он не придал бы рассматриваемой статье вечного мира такой формулировки и такого истолкования, которые, с одной стороны, являются соблазном для политического мышления некоторых государств, имеющих однако все законные права на участие в общечеловеческой задаче осуществления вечного мира, а с другой, – делают саму по себе верную мысль парадоксом пред судом истории. Первая дефинитивная статья вечного мира должна бы быть формулирована так:

«Каждое государство должно заключать в своем устройстве гарантии

незыблемой законности и прочного правомерного порядка»⁵³.

Что касается Кантовского идеала республиканского устройства, то он, несомненно, стоит под влиянием Руссо и идей французской революции. Основная черта этого идеала – возможно большее участие граждан в законодательстве государства и в решении его политических судеб ⁵⁴. Нам нет нужды в подробностях излагать эти взгляды Канта и их обоснование. Мы отнюдь не хотим обсуждать данный вопрос по существу. Нам важно только показать отношение Кантовского идеала к вечному миру народов.

Почему же участие народа в делах государства Кант считал благоприятным условием вечного мира? Насколько правильно такое воззрение?

«Если для решения вопроса, – ««нужна или нет война»», – рассуждает Кант, требуется согласие граждан, то нет ничего естественнее, чтобы они несли на себе и все тягости войны»⁵⁵. Понятно, что народ, сознавая это, не может так легкомысленно решиться на войну, как единоличный правитель, для которого война может быть просто особым видом спорта. Кант, несомненно, здесь имел в виду династические войны своего века, войны Людовика XIV, Карла XII, Фридриха II ⁵⁶. Соображение это, очевидно, рассчитано на народную психологию. Предполагается, что народы естественно любят мир и ненавидят бедствия войны. Но народная психология – это такая вещь, о которой a priori судить весьма рискованно. Справедливо замечает Паульсен, что «республиканизирование государств не только не изгнало войны из международной практики, но и весьма значительно изменило прежнее нерасположение населения к войне: со всеобщей воинской повинностью, обязанной своим введением революции, война стала народным делом (Volkssache) и потому сделалась в известном смысле популярною, чего никогда не могло быть при династических войнах, ведшихся при помощи наемников»⁵⁷. По мнению Паульсена, предположение, что народы не хотят войны, в виду ее тягостей, – ошибочно. «Народы, – говорить он, – конечно, любят мир, но есть нечто, что они любят еще более, это – слава»⁵⁸. Если и не признавать, безусловно, верным последнее утверждение Паульсена, то, во всяком случае, расчет Канта на народную психологию является далеко не бесспорным. Что же касается до указания на династические войны, то для настоящего времени оно уже не имеет серьезного значения. Теперь династические войны едва ли возможны. Теперь источником войны может быть, главным образом, соревнование народов на экономической почве, борьба за рынки. Законы же этой борьбы не стоят ни в каком прямом отношении к государственному устройству.

II статья: «Международное право должно быть основано на федерализме свободных государств».⁵⁹

Чтобы международные отношения были правомерными, а не естественными только, необходимо всем государствам образовать из себя некоторое устройство, аналогичное гражданскому устройству в отдельных государствах. Этому требованию, по мнению Канта, удовлетворяет союз народов. Но этот союз, говорит он, не может быть всемирным государством, потому что не все отношения человеческих индивидуумов в отдельном государстве могут быть повторены и в отношениях государств, образующих союз народов. Во всяком государстве мы имеем отношение высшего (законодателя) к низшему (подчиненному), т. е. к народу. Между государствами же, такое отношение невозможно: союз государств образовал бы только, так сказать, народ всемирной республики, функцию же главы ее взять было бы некому ⁶⁰.

В естественных отношениях народов нарушенное право какого-либо народа восстановляется не при помощи судебного процесса, а посредством войны, и победа решает на чьей стороне право. Но для всякого очевидно, что это решение не есть правомерное, потому что сила – не право, а победа не всегда достается справедливому. Разум и нравственное чувство безусловно осуждают войну и признают мирное, состояние народов за прямой их долг. Но так-как это состояние не есть естественное, а должно быть установлено и гарантировано в своей ненарушимости, то, очевидно, должен существовать особый род союза, который можно назвать мирным союзом (foedus pacificum). Этот союз отличается от мирного договора (pactum pacis) тем, что последний оканчивает только одну войну, а первый – все войны и навсегда. От всемирного государства этот союз будет отличаться тем, что в нем нет официальной принудительной власти: это свободный союз ⁶¹.

Кант несколько раз возвращается к мысли, что если бы государства мира могли образовать из себя одно государство, то это лучше всего повело бы к осуществлению идеала вечного мира, потому что тогда право гарантировалось бы принуждением правонарушителя⁶². Но так-как невероятно, чтобы народы согласились на такую форму политического сосуществования, то суррогатом всемирной республики является союз государств, с целью противодействовать войне и улаживать политическая несогласия мирным путем ⁶³.

Идея «мирного союза» государств несомненно имеет блестящую будущность. Уже теперь, спустя всего 100 лет после Кантовской проповеди этого союза, она стала общепризнанным постулатом в учении о международном праве. Да кое-что сделано и для практического осуществления этой идеи. Теперь уже масса международных столкновений разрешается, с согласия заинтересованных сторон третейским судом. А нота русского правительства от 30 декабря предполагает еще большее расширение сферы действия третейского суда (п. 8). Но так-как третейский суд не есть институт, постоянно функционирующий, и обращение к нему носит более или менее случайный характер, то чем больше симпатий вызывает его деятельность, тем яснее становится в сознании культурного человечества потребность в такой международной организации, – в роде, например, какого-нибудь постоянного конгресса, – где все столкновения народов находили бы свое мирное разрешение. Третейские суды суть естественные предтечи постоянных конгрессов в роли международных судилищ. А устройство последних предполагает некоторое формальное соглашение государств – не доводить своих распрей до войны, а подчиняться решению конгресса.

Так Кантовский идеал свободного федерализма государств стоит на прямом пути к своему осуществлению.

Но нам кажется, что самый этот идеал не достаточно смел и последователен. Кант считает неосуществимой идею всемирной республики, которая давала бы принудительную гарантию международной справедливости. Но почему бы самый предлагаемый им «foedus pacificum» не мог взять на себя функцию принуждения правонарушителей? Ведь достигает же иногда своей цели так называемый европейский «концерт» великих держав путем угроз и давления, практикуемых в отношении второстепенных государств и некультурных народов. Почему же не вообразить себе всемирного союза государств, который взял бы на себя задачу в случае надобности, силою поддержать авторитет международного судилища-конгресса? Почему бы в распоряжение последнего не дать своего рода «международной полиции», которая, превосходя своею численностью и подготовкой войска каждого отдельного государства (ведь условиями вечного мира предполагается совершенное уничтожение постоянных войск, а начало такому уничтожению может быть положено только предварительным сокращением их), могла бы путем принуждения содействовать торжеству законности? Все эти предположения отнюдь не утопичны. Даже теперь своеобразной комбинацией европейских сил (наступательные и оборонительные союзы, вроде, например, двойственного и тройственного) предотвращается вооруженное столкновение их. Почему же не признать для всемирного союза доступными более крупные задачи⁶⁴? При усложняющемся со дня на день разностороннем влиянии, какое оказывается на жизнь и экономические интересы каждого народа состоянием других народов, скоро всякая война будет невыгодна для всего человечества. Тогда сам собою и легко разрешится вопрос о насильственном прекращении всемирным союзом государств вооруженных столкновений между отдельными народами

III статья: «Космополитическое право должно быть ограничено условиями всеобщего гостеприимства». ⁶⁵

Эта статья несколько не гармонирует с той широтою воззрений, какой вообще отличается Кантова программа вечного мира. То, чего требует здесь Кант, теперь уже давно осуществлено. Даже более того, космополитическое право в настоящее время фактически несравненно шире этого требования. В наше время не только «право посещения (Besuchsrecht)» каждым человеком любого государства, и право не считаться при этом за врага, бесспорно признаются всюду, но признается также и право участвовать в некоторых благах другого государства, чего Кант, по-видимому, не допускал. Чужестранец в каждом цивилизованном государстве находится под такой же охраной его законов, как и всякий природный гражданин. Блюстителем его интересов является консул его страны. Всеми жизненными и культурными удобствами он может беспрепятственно пользоваться за свои деньги так же, как и любой абориген. Недоступны ему только участие в политической и общественной деятельности, да некоторые занятия, где он является нежелательным конкурентом для местных граждан. Но в последнем отношении дело, кажется, тоже идет к лучшему. Это отчасти видно из того впечатления, какое произвели в Европе недавние высылки из Германии австрийских и датских подданных.

Впрочем, в интересах вечного мира, достаточно и того требования, какое выставляет Кант. Лишь бы всякого чужеземца не принимали за врага! А если бы ему в чужой стране и не пришлось чувствовать себя вполне равным с природными жителями, это все-таки не дает пищи международной вражде.

Вечный мир бесспорно составляет идеал культурного человечества. Если бы Кант хотел только это доказать своим сочинением «Zum ewigen Frieden», то ему, пожалуй, незачем было бы и писать его, потому что за идеал-то вечный мир и без того признавался с тех пор, как христианство подчинило себе народы Европы; но историческая необходимость всегда понуждала народы отступать от требований этого идеала и подыскивать такие или иные оправдания для подобного отступления. Нет, Кант в осуществлении вечного мира видел не только идеал человечества, но и его прямую историческую задачу, т. е. не считал этого идеала лишь вечным образцом международных отношений, к которому можно более или менее приближаться, никогда его не осуществляя. Предлагая средства к предотвращению войн (в прелиминарных статьях вечного мира) и указывая положительные условия, при которых делается вполне легким применение этих средств и осуществление идеала (в дефинитивных статьях), Кант, тем самым выражал свою уверенность в том, что идеал его может быть осуществлен, и надежду, – что он будет осуществлен. На чем же покоятся такая вера и такая надежда? Опыт прошлого не дает основания для подобных упований на будущее. Должны, следовательно, существовать такие данные, которые заставляют думать, что будущее окажется лучше прошлого, что человечество не стоит на месте, не всегда будет повторять в своей истории старое, а прогрессирует и вырабатывает постепенно элементы нового порядка, который, наконец, вполне заместит собою старый. Где же эти данные? По мнению Канта, вечный мир есть естественная цель человеческого развития, движение к этой цели предопределено, с одной стороны, природой, а с другой, – условиями умственной жизни людей.

«Гарантию вечного мира, – говорит Кант, – дает, ни больше ни меньше, как сама великая художница природа (natura daedala rerum), в механических процессах которой явственно обнаруживается целесообразность, производящая из раздора людей, – даже против их воли, – согласие и потому называемая – судьбою, как принуждение некоторой, неизвестной нам со стороны законов своего действия причины, или же – провидением, как обнаруживающаяся, при рассматривании целесообразности мировых процессов, глубокая мудрость некоторой высшей Причины, стремящейся к осуществлению конечной цели человеческого рода и предопределяющей ход мировой жизни»⁶⁶. Кант предпочитает, исследуя условия, ведущие к вечному миру даже помимо воли и намерения людей, говорить о природе, а не о промысле – потому, что это кажется ему, во-первых, более сообразным с ограниченностью человеческого разума, который достоверно познавать отношение причины и действия может только в пределах возможного опыта, и, во-вторых, он находит, что это будет гораздо скромнее: рассуждая о промысле, ум приделывал бы себе Икаровские крылья, чтобы приблизиться к тайне неисповедимых намерений Божиих⁶⁷... Но этим Кант нисколько не отрицает и не умаляет провинциального характера во всем ходе человеческой истории и мировой жизни. В примечании к рассматриваемому месту своей книги он излагает свои воззрения на промысл Божий. Здесь, довольно обстоятельно касаясь различных видов промысла⁶⁸, он утверждает, что нужно быть очень осторожным в признании тех или иных событий именно за нарочитые действия воли Божией; только «глупая дерзость» людская способна, не задумываясь, сводить на непосредственные цели Божества то, что, может быть, есть естественное и механическое побочное следствие других целей⁶⁹. Таким образом, и, признавая промыслительное действие Божества в мире, мы не можем с уверенностью сказать, что оно – вот именно здесь, а не там. Не нужно злоупотреблять догматами веры, дабы неискусным их научным употреблением не скомпрометировать заключающейся в них истины.

Каким же образом природа дает гарантии вечного мира между народами?

Три черты, по словам Канта, характеризуют естественные условия земного человеческого существования: 1) природа позаботилась, чтобы человек мог жить во всех странах земного шара; – 2) войны содействуют расселению людей по всему свету и заселению даже неудобообитаемых стран; – 3) война же побуждает людей вступать

друг с другом в более или менее тесные юридические отношения.

Уже то достойно удивления, что, например, в холодных пустынях при ледовитом море произрастает еще мох, который из под снега выкапывает северный олень, чтобы, в свою очередь, сделаться пищей или служить для упряжки остяку и самоеду; или еще – солончаковые песчаные пустыни имеют верблюда, который кажется нарочно созданным для путешествия по ним, дабы и ими мог воспользоваться человек⁷⁰. Еще яснее обнаруживается эта цель, если принять во внимание, что кроме пушных зверей у берегов ледовитого моря еще тюлени, моржи и киты доставляют тамошним обитателям пищу своим мясом, отопление своим жиром. Еще больше вызывает удивления заботливость природы, когда она морскими течениями неизвестно откуда приносит плавучий лес к этим чуждым растительности странам, без чего их обитатели не имели бы материала, чтобы изготовлять свои судна, оружие и хижины. И они там, удовлетворяясь войною против животных, живут между собою в мире ⁷¹.

«Позаботившись о том, чтобы люди на земле повсюду могли жить, говорит Кант, природа вместе с тем заявляет деспотическое желание, – что они повсюду и должны жить, хотя бы и вопреки своим склонностям... И для достижения этой своей цели она избрала орудием войну»⁷². Мы видим, например, народы, у которых единство их языка указывает на единство происхождения (таковы – самоеды на морском берегу и народ на Алтайских горах, говорящий подобным же языком, но удаленный от первого на двести миль, но между которыми втиснулся другой народ, наезднический и воинственный (монгольского племени): очевидно, что последний оттеснил часть племени с его первоначальной территории к ледовитому морю, ибо не по доброй же воле поселились там эти люди. Подобным же образом финны отделены от далеких от них по территории, но родственных им по языку венгров втиснувшимися между ними готскими и сарматскими народами. Затем эскимосов и пешересов, что могло загнать – первых на крайний север, а последних на крайний юг до Огненной земли, – кроме войны, которой природа пользуется, как средством для повсюдного заселения земли?⁷³ Так природа пользуется для своих целей войной. Что же касается самой войны, то она не нуждается ни в каких нарочитых и искусственных возбуждениях: в самих людях достаточно зверских инстинктов, которые долго еще не смолкнут пред требованиями нравственного закона... Военная храбрость у многих дикарей доселе считается, а в эпоху средневекового рыцарства и в Европе считалась особенным достоинством. Даже философы ее восхваляли⁷⁴.

Но война же побуждаете людей выйти из естественного состояния и установить некоторые юридические отношения, которые, в своем последовательном росте и развитии, приводят, наконец, к утверждению вечного мира между народами. Война сплачивает людей в государства, а государственная организация есть первый шаг к утверждению на земле господства законности и права вместо силы. По крайней мере, в пределах групп, объединенных в государство, закон царит с тем большею силой, чем совершеннее государственная организация: – проявлениям естественной враждебности и эгоизма поставлены границы. «Если бы народ, – говорит Кант, – внутренними своими неурядицами и не был вынужден подчиниться принуждению

публичных законов, то это отвне сделала бы война⁷⁵. Каждый народ, – раз природа позаботилась о повсюдном заселении земли, – находит рядом с собою теснящий его соседний народ, против которого он и должен внутренно объединиться, образовав из себя государство, чтобы противостать врагу во всеоружии силы ⁷⁶. Общие интересы и общая выгода, т. е. общий эгоизм, связывают людей в государственные группы, а противоборство личных интересов и выгод, т. е. столкновение индивидуальных эгоизмов, побуждают их выработать нормы гражданской справедливости и гарантировать ее принуждением закона⁷⁷. «Природа непреодолимо хочет, чтобы право, наконец, получило верховную власть (die Natur will unwiderstehlich, dass das Rechtzuletzt die Obergewalt erhalte)»⁷⁸, – и она умеет этого достигнуть, не взирая на индивидуальный эгоизм и своекорыстие отдельных людей. Господство справедливости в народе, достигшем государственного устройства, не есть такая цель, для полного осуществления которой люди все должны бы стать ангелами. Проблема закономерного государственного устройства, говорит Кант, «разрешима и для народа, который состоял бы даже из чертей, если бы только они имели разум»⁷⁹. Для всякого эгоиста выгодно кое в чем, ограничить свой эгоизм в пользу ближних, лишь бы в других случаях пользоваться защитой закона и сильной власти. При этом мы имеем дело не с нравственным улучшением людей, с простым «механизмом природы», направляющим самую борьбу враждебных людских эгоизмов в народе к выработке некоторого законного порядка, обеспечивающего путем принуждения мирное сожительство людей⁸⁰.

Таковы три черты, которыми, по Канту, характеризуются условия земного существования человечества. Природа назначила людям для обитания всю землю, расселяет их действительно по всей земле до самых отдаленных пределов и заставляет сплачиваться в государства⁸¹. В каком же отношении эти данные стоят к интересам вечного мира? Как природа от этой заботы об отдельных народах переходит к водворению мира и в международных отношениях? – Соединяя народы в государства, природа как бы дает естественный образец того состояния, в котором господствуют право и законность, а не сила. Но этот образец не может служить задачей для всего человечества в целом. Заселяя людьми весь земной шар, природа делает неудобным их объединение в одно государство – даже в интересах справедливости и законности. Этим несколько осложняется ее задача гарантировать вечный мир народов.

Мирные международные отношения, регулируемые началами права и законности, а не войной и насилием, предполагают два условия:

1) некоторую обособленность народов, при которой каждый народ образует самостоятельное государство; – при всемирной монархии, например, мир хотя бы и существовал, но был бы явлением скорее гражданского права, чем международного (jus gentium);

2) объединение народов в признании некоторых общеобязательных юридических норм и в одинаковом общем пользовании некоторыми благами культуры и цивилизации; – принципы крайнего национализма всегда приведут к обострению вражды между народами и ко множеству международных несправедливостей, ибо как в гражданских, так и в международных отношениях право вносить начало известного взаимного ограничения эгоизмов отдельных юридических лиц. Достигает ли природа этих двух целей и – каким образом?

Что касается первой цели, т. е. обособления народов, то Кант прежде всего утверждает ее желательность с точки зрения идеалов разума и справедливости. По его словам, хотя такое состояние само по себе и благоприятствует войне, если только народы при нем не объединены в некоторую федерацию, – оно все таки лучше, чем слияние их в одно государство, потому что с увеличением объема управления заботы об общегосударственных интересах берут перевес над удовлетворением справедливых и законных потребностей отдельных групп и лиц; принципы законности будут все более и более приноситься в жертву интересам государственного единства, и водворится такой бездушный деспотизм, который, истребив все семена добра, приведет, наконец, ко всеобщей революции и анархии⁸². Это – бесспорно верное наблюдение. Только насилие и жесточайший деспотизм способны были бы удерживать такое всемирное государство от расползания по всем швам, от разложения на его составные первоначальные элементы; и чем крепче была бы эта насильственная связь, тем сильнее и резче был бы взрыв революционных страстей, порожденных ею, тем радикальнее было бы следующее затем, разложение. Позаботиться об известных средствах разъединения людей тем необходимее, что при сплошной заселенности всей земли, – к чему по Канту, стремится сама природа, – всемирное государство явило бы образец невиданных и неслыханных еще жестокости и деспотизма.

И природа позаботилась поставить препятствия слиянию всех народов земли в одно государство. Она пользуется двумя средствами, чтобы разъединять народы и удерживать их от смешения: различием языков и различием религии. Хотя это различие и приносит с собою склонность к взаимной ненависти и дает нередко повод к войне, но с ростом культуры эта вредная черта отступает на задний план, народы все более и более сближаются друг с другом, все больше оказывается между ними согласия в принципах и взаимного понимания, так что, при известной национальной обособленности, между ними вполне возможен прочный постоянный мир. Этот мир, – в отличие от неизбежного деспотизма универсального государства, – будет опираться не на ослабление всех сил, а на их равновесие, при оживленном и плодотворном соревновании их друг с другом. Этот мир не будет куплен ценою свободы⁸³.

Из этих двух средств, какими природа, по Канту, пользуется для разъединения народов, различие религии, само собою понятно, не принадлежит к числу вечных и постоянных различий. Вполне допустимо религиозное объединение человечества. И сам Кант признает, что как существует одна только истинная нравственность, так должна для всех людей существовать и одна религия⁸⁴. Мысль, что истинная религия – универсальна, присуща всем исторически известным исповеданиям. Наша церковь, вознося на всех богослужениях прошение «о соединении всех», выражает именно эту мысль. А кто знает, чем нас подарит более или менее отдаленное будущее?.. Совсем иначе обстоит дело с другим источником разъединения народов. Язык является неотъемлемой принадлежностью народа, достигшего национального самосознания. Только младенчествующие народы еще могут более или менее легко усвоят язык другого народа. Развитая же нация от своего языка никогда не откажется. Поэтому язык, надо думать, навсегда останется существенным признаком национальности, а единство национальности всегда будет иметь решающее значение в вопросе об объединении тех или иных политически различных народов или о разделении насильственно объединенных различных национальностей. Человечество со временем разобьется на политически группы, говорящая каждая своим языком. Число этих групп, несомненно, будет гораздо меньше числа современных государств и меньше также числа языков и наречий, существующих теперь на земле, потому что некоторые малокультурные наречия исчезнут: но, во всяком случае, это число будет весьма значительно. Дальше этого объединение, – по крайней мере, не насильственное, – идти не может. Таким образом, национальное самосознание отдельных народов, закрепленное для каждого в его языке, будет служить постоянным препятствием к слиянию человечества в одно всемирное государство.

Но, мудро поддерживая национальное разделение человечества, природа, как утверждает Кант, не позволяет этому разделению перейти в национальную исключительность (национализм); она находит средства соединять народы общими интересами и тем подготовляет почву для юридических, правомерных отношений между ними, делающих возможным вечный мир и исключающих войну. Природа соединяет народы сознанием взаимной собственной пользы от мира. Кант, главным противником войны называет «дух торговли (Handelsgeist)», или торговый интерес, который «не может существовать вместе с войною, и раньше или позже овладевает всяким народом». Так как силу и значение денег отлично знают все государства, то они и «видят себя вынужденными (конечно, не нравственными мотивами) содействовать благородному миру, и где бы на свете ни грозила вспыхнуть война, предотвращать ее путем посредничества, как будто бы они находились в постоянном союзе»⁸⁵. Действительно, с развитием торговых связей между народами, война становится все более и более невыгодной не только для самих воюющих, но и для других государств, которые поэтому и заинтересованы в предотвращении войн. Чем сильнее будет эта заинтересованность, тем скорее можно рассчитывать на миролюбивое посредничество. Таким образом, государства, в силу собственных интересов, оказываются как бы состоящими в союзе друг с другом, с целью охранять мир. Кант, – не без некоторого противоречия тому, что говорит он по поводу своей II-ой дефинитивной статьи, – склонен, по-видимому, усвоять этому посредничеству заинтересованных в сохранении мира государств, характер угрозы или давления по отношению к готовящимся воевать друг с другом государствам. По крайней мере, сказав о названном посредничестве, он прибавляет, что «большие союзы для войны могут заключаться в высшей степени редко и еще реже удаваться»⁸⁶: выходит, что государства, желающие мира, должны быть сильнее собирающихся воевать, и потому могут принудить последние не вступать в войну.

Торговые и экономические интересы, сближая народы, создают между ними массу чрезвычайно сложных отношений, которые должны быть регулированы известными юридическими нормами. Почта, телеграфы, пути сообщения, кредит, таможенные договоры и т. п. – все это до такой степени переплетает международные отношения, что уже и теперь война на любом пункте земного шара не может оставаться безразличной для всего человечества; и не находящиеся в войне государства претерпевают при этом нечто, нарушающее правильность их внешних отношений. В будущем же это нарушение станет чувствоваться еще сильнее, потому что самые отношения усложнятся. Следовательно, мирное разрешение международных коллизий и разработка начал международного права составляют естественную цель человечества, к осуществлению которой влекут его собственные выгоды.

«Подобным-то образом, – так заканчивает Кант свои рассуждения о гарантии вечного мира, – природа гарантирует вечный мир механизмом самых человеческих склонностей; – гарантирует с надежностью, которая, правда, недостаточна, чтобы теоретически бесспорно предсказывать его наступление, но совершенно достаточна в практическом смысле, и вменяет нам в долг работать для этой отнюдь не химерической цели»⁸⁷.

В объективном смысле, по словам Канта, говорить о «тайной статье» в трактате касающемся публичного права, было бы противоречием; по содержанию своему ни одна статья в этом случае не может быть тайной. Но в субъективном смысле, принимая во внимание «качество лица, диктующего ее», это вполне возможно. «Тайна здесь состоит в том, что это лицо считает опасным для своего достоинства публично объявить себя автором такой статьи»⁸⁸. Таким лицом является каждый философ в государстве. Право философов содействовать вечному миру Кант и формулирует в следующей статье:

«Мнения философов об условиях возможности мира должны приниматься в расчет приготовившимися к войне государствами»⁸⁹.

Справедливо замечают, что со времени Платона ни один еще философ не заявлял таких смелых политических претензий⁹⁰. Сам Кант сознавал эту смелость и потому вслед за приведенной статьей прибавляет: «Для законодательного авторитета государства, которому естественно должна приписываться величайшая мудрость, может показаться унизительным об основоположениях своего отношения к другим государствам искать наставления у подданных (философов)»; – «но, говорит он, делать это все-таки весьма полезно»⁹¹. Он не предлагает государству открыто спрашивать у философов их мнения, что было бы, пожалуй, немного и унизительно. Для сохранения своего престижа оно может «молчаливо (stillschweigend) приглашать к этому» философов, т. е., проще говоря, предоставить им право высказываться по политическим вопросам вообще, и по вопросам внешней политики, касающимся объявления войны, заключения мира и т. п – в особенности. Это право не нуждается для своего утверждения в каком-либо международном соглашении, а просто вытекает из нравственных обязанностей правителей. Это не значит, чтобы мнения философов ставились выше взглядов юристов; это значить только, что философские мнения нужно все-таки выслушивать. Юрист, если он только не есть вместе и философ, часто бывает близорук и судит по устарелым и не выдерживающим научной критики основаниям (действующее законодательство), легко подпадает искушению провозгласить: «vae victis!" Философ гораздо объективнее. ⁹²

В последних суждениях Канта сказалось влияние тех мотивов, которыми вызвано его известное сочинение. «Спор факультетов»⁹³, и потому они не чужды некоторого преувеличения и полемического задора. Теперь философия права уже не стоит в таком антагонизме с положительной юриспруденцией. Теперь всякий хороший юрист должен быть (хотя, к сожалению далеко не всегда бывает) вместе и философом, – в известной, конечно, мере. Но, в общем, требование Канта, разумеется, вполне законно, и его указание на более передовой и объективный образ мыслей философа сравнительно с юристом тоже справедливо. Мнения ученых и философов по политическим вопросам должны приниматься в расчет правительствами. Конечно, по идее представители законодательной власти и администрации должны обладать величайшей мудростью и не нуждаться в советах: но если бы это всегда было, то история не наделяла бы некоторых выдающихся правителей эпитетами «мудрых». Если справедлива пословица, что «ум хорошо, а два лучше», то ученый, а в особенности философский ум, приходящий на помощь уму правительственному, есть самая достожелательная вещь. Теперь эта истина все больше, и больше сознается и самими правительствами, которые для чисто научного и философского исследования вопросов права и обсуждения политических задач и отношений уже не ставят серьезных препятствий. Преследуется иногда только популяризации научных и философских выводов, которая почему-либо признается или преждевременной или неуместной для народа и там называемой «читающей публики». И нередко правительственные программы оказываются под сильным влиянием этой ученой работы. Таким образом, философы, как того желал и Кант, являются «тайными советниками» правительств.

Кант не затронул вопроса о том, в какой мере философы, если правительства станут их слушать, способны быть ревностными поборниками идеи вечного мира. Для него это, по-видимому, было само собою очевидно. И мы готовы утверждать, что он не ошибся. Такие faux pas, как апология войны г. Соловьева, в философии чрезвычайно редки и имеют своим источником совсем не философские мотивы. Гораздо важнее спросить, достигают ли сколько-нибудь заметным образом своей цели философские мнения о войне и мире. – По самому существу дела, указать факты из практики правительств, в которых прямо и с очевидностью сказалось бы это влияние, нельзя, потому что ведь и условиями задачи требуется, чтобы правительства молчаливо принимали в расчет философские мнения. Но, с другой стороны, многочисленными фактами неопровержимо доказано, что законодательная деятельность и политика европейских правительств стоят вообще в весьма сильной зависимости от умственного и нравственного развития управляемых обществ и от результатов науки. А поскольку умственное развитие общества зависит от проникновения в его среду философски освещенных научных взглядов⁹⁴, успехи же наук неразрывно связаны с философской обработкой общих понятий и предположений, лежащих в их основе, постольку, следовательно, и философия может считать себя участницей в законодательной и политической жизни государств. Даже более того. Мы в самом начале своего очерка говорили, что теоретически теперь еще остается возможность спора о войне. Представители наук политических и исторических еще доселе иногда выступают на защиту войны. Но, говорили мы, нравственное сознание христианского человечества в этом случае опередило доктрину. Первая и главная доля участия в этом росте нравственного сознания бесспорно принадлежит христианской религии, второю причиной, действовавшею на ряду с этой, надо признать философию, которая раньше других наук пришла к решительному отрицанию войны и к проповеди вечного мира. И если рано или поздно моральное настроение человечества изгонит варварскую практику войны, философия будет иметь полное право, вместе с религией, вменить это себе в культурную заслугу.

Прислушиваясь к общественному настроению, восстающему против войны, правительства слышат в этом настроении и голос философии принимавшей участие в его создании. Пусть же никогда не умолкнет голос этих проповедников лучшего будущего! «Чтобы правители стали философами или философы правителями, – этого нельзя ни ожидать, ни даже желать, потому что обладание властью неизбежно повредило бы свободному суждению разума. Но чтобы правители или самоуправляющиеся народы не позволяли исчезнуть или умолкнуть классу философов, а предоставляли им возможность открыто высказываться, – это непременно нужно для их собственного дела»⁹⁵. Такими словами заканчивает Кант свои рассуждения о тайной статье вечного мира. Мы к этим словам ничего не имеем прибавить.

Что вечный мир народов составляет политический идеал, к осуществлению которого надо всемерно стремиться, этого никто не может отрицать. Но способна ли современная политика, т. е. практика государственных деятелей, приемы их деятельности, надежным образом вести к осуществлению этого идеала? – Самый факт созвания теперь в Гааге конференции наглядно показывает, что народы изнемогли под бременем тех результатов, которые дала эта практика; что современная политика не ведет народы к вечному миру, а напротив, – дала им «вооруженный мир, т. е. ежеминутную готовность начать самую истребительную войну друг против друга. Ясно, что этой практике доселе не хватало некоторых руководящих начал, с которыми она способна была бы вести человечество к идеалу. И если собирающейся конференции суждено дать поворот к лучшему будущему, то это может совершиться не иначе, как чрез введение в политическую практику недостававших ей доселе начал. Какие же это начала? Мы видели, что мечты о вечном мире вырастают на почве нравственного развития человечества; что человечество из глубины своего нравственного сознания выдвигает этот идеал и настойчиво со всех сторон и со всех концов земного шара требует от правительств приближения к этому идеалу. Понятно отсюда, что именно нравственных-то начал доселе и не хватало политике. Это не значит, конечно, того, будто бы политика намеренно отрицала мораль: но она не находила возможным всегда сообразоваться с нравственными требованиями во всей их теоретической чистоте, а руководясь главным образом практическими интересами и соображениями выгоды, принимала во внимание нравственные требования лишь с известными ограничениями, в меру их практических удобств. Таким образом, создавался как бы вид особой практической морали. Это обстоятельство находило свое оправдание в одном давнишнем предрассудке человеческом, будто «справедливое в теории не всегда справедливо на практике». Наибольшую дань этому предрассудку всегда платили практические деятели, – и между ними первое место принадлежит, бесспорно, политикам. Не близится ли время отрешиться от этого предрассудка?.. И Кант в этом случае, как и во всем своем проекте вечного мира, замечательно идет на встречу назревающим потребностям нашей эпохи. В двух «приложениях» к своей книге он настойчиво доказывает, что между политикой и моралью не может и не должно быть разногласия, что «честность – лучшая политика»⁹⁶. Канту не раз и во многих местах приходилось бороться против упомянутого предрассудка: «справедливое в теории не всегда справедливо на практике». Отношение политики и морали с точки зрения интересов вечного мира дает ему новый богатый материал для этой борьбы. Основная мысль всех его рассуждений здесь та, что вечный мир возможен только при честной политике.

Мораль, утверждает Кант, сама по себе есть практика в объективном смысле этого слова, – как сумма безусловно обязательных законов, по которым мы должны действовать, – потому будет совершенной несообразностью, признавая эту обязательность, говорить, что мы не можем действовать по предписаниям морали: тогда незачем и признавать обязательность, – ultra posse nemo obligatur. Следовательно, между политикой, практически осуществляющей учение права, и моралью, – раз она настаивает только на последовательном проведении в жизнь основных начал права, т. е. теоретически распространяет признаваемые самою политикой принципы на известные жизненные отношения, – не может быть никакого спора; другими словами, не может быть разногласия между теорией и практикой политической⁹⁷.

«Политика говорит: Будьте мудры, как змии; мораль прибавляет: и просты, как голуби (Мат. 10, 16). Если то и другое требование не может вместе существовать в одной заповеди, то действительно существует разногласие между политикой и моралью; но если то и другое вполне соединимы, то самая идея противоположности между политикой и моралью абсурдна, и не может быть даже вопроса примирении этого разногласия»⁹⁸. Голубиная простота, или честность в политике вполне соединима с змеиною мудростью, или благоразумием.

Кант признавал возможными два типа политиков. Один «так понимает принципы государственного благоразумия (Staatsklugheit), что они всегда могут существовать совместно с моралью», другой же «так выковывает себе мораль, чтобы она была выгодна с точки зрения интересов государственного человека». Первого он называет «моральным политиком», а второго – «политическим моралистом», желая показать, что для первого центр тяжести, определяющее начало находится в морали, а для второго– в политике, первый политику подчиняет морали, а второй – наоборот⁹⁹. Нет нужды говорить, что Кант считал законным только первый из этих типов. а последний решительно осуждал.

Вот как ближе он характеризует оба эти типа.

Моральный политик в руководственное начало своей деятельности берет следующее рассуждение: «если в устройстве государства или в отношениях государств друг к другу встречается какой-нибудь недостаток, которого нельзя было предотвратить, то долг правительствующих лиц – позаботиться о том, чтобы их как можно скорее улучшить и сделать соответствующими естественному праву, как оно рисуется нам в идее разума»¹⁰⁰. Если недостаток слишком глубоко вошел в строй государственных отношений, и его нельзя удалить без серьезного потрясения всего государственного организма, то было бы противно благоразумию, вполне согласному в данном случае с моралью, требовать немедленной реформы. Ее надо сначала подготовить. Но будет вполне законным требованием, чтобы правительство признало ее необходимость и постепенно и неуклонно стремилось к ее осуществлению¹⁰¹. Революцию Кант не одобрял и считал незаконным средством для утверждения справедливости. Но там, где политика моральна, т. е. идет навстречу назревающим народным потребностям, революция и невозможно. Точно также не одобрял он, как безнравственную политику, и реакцию, т. е. стремление отнять у народа достигнутые им блага более справедливая государственного устройства и вернуть его к прежнему, менее справедливому. Честный политик не должен становиться реакционером даже и в том случае, если справедливая реформа осуществлена незаконным путем¹⁰².

Второй тип, который Кант назвал «политическим моралистом», при более подробной характеристике он предпочитает (дабы показать, что это – все-таки политик, только усвоивший себе известное отношение к морали) называть «морализирующим политиком». Это – не «моральный» политик, потому что мораль он ценит не слишком высоко, а только «морализирующий», потому что он старается оправдывать с нравственной точки зрения все, что требуется политическими выгодами. Этого типа политики стараются извинять и оправдывать противные праву государственные принципы, и тем делают невозможными улучшения в государственном строе. Они всегда подделываются к власти и ради собственных выгод готовы были бы продать не только свой народ, но хотя бы и целый мир. Нравственная ценность их действий для них мало значит: все дело в том, чтобы выгоднее достигнуть своих целей. Соображения выгоды для них выше всего. Идеал змеиной мудрости они признают очень охотно, а честность считают крайне непрактичной. Единственная их дань морали состоит в том, чтобы, по возможности, делать не слишком заметными совершаемые несправедливости. Искусная политика, чтобы не дискредитировать себя внутри государства, и во внешних отношениях, должна прикрываться личиною справедливости. Правила этой политики сводятся к трем знаменитым положениям:

1) «Fac et ехсиsа». Пользуйся всяким удобным случаем для достижения задуманных целей. Прежде всего достигай цели, а потом уже подыскивай для нее оправдание. Когда дело уже сделано, его легче оправдывать. Это – всем знакомая «политика совершившихся фактов». В особенности это легко бывает, когда несправедливость совершена в пределах собственного государства: подданные не всегда осмелятся рассуждать, а скорее подчинятся. Но удается это и относительно других государств. «Самая эта дерзость, говорит Кант, создает видимость внутреннего убеждения, и затем бог bonus eventas есть лучший адвокат».

2) »Si fecisti, пеgа». Если сделано такое дело, которое уж никак нельзя представить справедливым, если оно явно гадко, то отрекайся от него и говори, что это не твоя вина, что виноваты в этом другие или вообще независящие от нас обстоятельства.

3) "Divide et impera». Вооружить своих противников (вне или внутри государства – это все равно) друг против друга, создать антагонизм между их интересами, и тем предотвратить для себя опасность их союза – это одно из самых верных средств искусной политики. Порознь с противниками бороться легче¹⁰³.

Честность и политическое благоразумие – вот два принципа политической практики. Смотря по тому, какой имеет руководящее значение и какой – подчиненное, мы получаем два типа политики. Моральные политики не отказываются от благоразумия, и оно у них, когда находит применение, не искажается, не теряет своей природы. Морализирующие политики для видимости не отказываются от морали, но на деле она у них не имеет никакого значения. Соединение змеиной мудрости и голубиной простоты, следовательно, возможно только в одном типе политика. Уже это одно достаточно для сравнительной оценки типов.

В интересах же вечного мира, само собою понятно, политика честности безусловно предпочтительнее, потому что она, пользуясь средствами политического благоразумия, делает это, не нарушая справедливости и потому способна поддерживать взаимное доверие и уважение народов, столь необходимое для сохранения мира между ними. В отличие от благоразумия морализирующих политиков, Кант предлагает называть это справедливое благоразумие «государственной мудростью (Staatsweisheit)"¹⁰⁴. Но чтобы принципиально решить вопрос об отношении политики к морали, Кант употребляет следующий прием. Он берет самое общее различие между политикой простого благоразумия и политикой государственной мудрости и находит, что первая руководится материальным принципом, т. е. определенной эмпирической целью (стремится к достижению некоторых строго определенных результатов), вторая же руководится формальным принципом, при котором цель может быть какая угодно; принцип этот (нравственный принцип) гласит: поступай так, чтобы ты мог желать, чтобы правило твоего поведения сделалось всеобщим законом. Какой же принцип, – спрашивается затем, – вернее? – Кант, не колеблясь, отдает предпочтение формальному, «потому что он, как принцип права, обладает безусловной необходимостью», тогда как материальный «служит побуждением только при предположении эмпирических условий поставленной цели, т. е. ее исполнения»¹⁰⁵.

С этой точки зрения утверждение вечного мира на земле, для политики простого благоразумия есть проблема политического искусства (problema technicum), для политики же государственной мудрости – нравственная проблема (problema morale). Но вечный мир не есть нечто такое, чего желают только, как физического блага, а есть состояние вытекающее из признания долга. Поэтому достижение его одними средствами политического искусства представляется маловероятным. Для этого потребовалось бы большое знание природы, чтобы воспользоваться ее механизмом для намеченной цели, и все-таки результат был бы весьма неверный. Социологические и политические обобщения еще не достаточно надежны, чтобы на них основывать такую программу. И все эти системы договоров, контрактов, если за ними не стоит искреннее желание сохранять справедливость в международных отношениях, тоже не приведут к цели. Осуществление же вечного мира, как нравственной задачи, не требует от политика никаких сложных махинаций. Достаточно только открыто стать под знаменем справедливости и честности, чтобы устранить, – по крайней мере, со своей стороны, – всякую угрозу миру. А если то же сделают и политики всех стран, то проблема и «разрешается сама собою», как говорит Кант¹⁰⁶.

Нам нет нужды повторять, насколько для нашего времени уместна эта проповедь честности и справедливости в политике. Политика расчета и одного только благоразумия не оправдала себя. Вместо предполагаемых выгод она дает чистый убыток в виде милитаризма, так дорого обходящегося народам. Несомненно, что пора испробовать другую, справедливую политику. Мы уже не раз говорили, что европейские государства уже в значительной мере поняли эту истину и во многих отношениях вступили на этот новый путь. Но бесспорно, что много еще остается здесь делом будущего. Пожелаем же, чтобы это будущее скорее наступило!

Мораль и политика не противны друг другу. Задачи их вполне соединимы, и от этого соединения политика в конце концов только выигрывает. Моральный политик должен благоразумие соединять со справедливостью. Но так-как справедливость известного действия может иногда подлежать спору, а своекорыстие и вообще практический интерес могут ослеплять самих спорящих, то необходим какой-нибудь внешний критерий справедливого действия.

Политические действия принадлежат к области публичного права. Следовательно, в понятии последнего и может быть, отыскиваем критерий справедливости политических действий. Если мы, говорит Кант, в понятии публичного права будем игнорировать совершенно всякую его материю, то в результате такой абстракции у нас останется только форма публичности, без которой не будет уже и самого права. Эту форму публичности и нужно взять за критерий: принцип, который я не могу провозгласить открыто, не делая чрез то тщетным самого своего намерения, – очевидно, противен справедливости; намерение, которое я должен скрывать, чтобы оно мне удалось, в котором я не могу открыто признаться, не вызывая всеобщего a priori мною предвидимого противодействия моему умыслу, – тоже несправедливо¹⁰⁷. Таким образом, «абстракция от всего эмпирического, что содержит понятие государственного и международного права» дает следующую, как выражается Кант, «трансцендентальную формулу публичного права»:

«Все действия, касающаяся права других людей, – несправедливы, если их руководящее начало не мирится с публичностью»¹⁰⁸.

Это – принцип, зараз и юридический и этический. Потому-то он и дает возможность судить о согласии или несогласии политики с моралью и естественным правом. Принцип этот применим к оценке всех явлений публичного права – государственного, международном и космополитического.

1) Что касается государственного права, то Кант приводить здесь пример, показывающий с его точки зрения, что этот принцип выдерживает проверку. Так, если бы революция была правомерным способном улучшать государственный строй, то притязание на это право не боялось бы заявлять о себе публично: между тем оно всячески избегает публичности¹⁰⁹.

2) Относительно международного права, в вопросах которого чаще всего обнаруживается разногласие политики и морали, Кант утверждает, что здесь этот критерий публичности находит самое плодотворное применение. Для доказательства он разбирает три примера, в которых может обнаруживаться антиномия морали и политики.

а) «Если одно государство обещало что-нибудь другому,– допустим, помощь, уступку известных земель, субсидию и т. п., то спрашивается, может ли оно в случае, от которого зависит cпасение государства, отказаться от исполнения своего слова»? Дело здесь в том, что по принципам международного права, на самостоятельность государства никто не может посягать, не исключая и его правительства: поэтому, раз исполнение своих обязательств оно считает угрожающим самому своему существованию, то в праве их не исполнять. С другой стороны, возможно и такое рассуждение, что рискуя собственным существованием, государство поступает в лице своего правительства, как полновластный и безответственный хозяин, и потому должно выполнить обязательство. Для решения этой антиномии, говорит Кант, достаточно будет предположить, что государство открыто заявило бы свою теорию о необязательности для себя исполнять свои обещания. Это тотчас же повлекло бы за собою такие последствия, которые ни для одного политика не покажутся желательными (падение кредита, предупредительная война и т. п.): и можно быть заранее уверенным, что ни одно государство такой теории не провозгласит, – следовательно, молчаливо признает ее незаконной и нечестной¹¹⁰.

b) «Если возрастает до ужасающей величины (potentia tremenda) силa соседнего государства, то можно ли допускать, будто оно, если может, так и пожелает угнетать слабейшие, и есть ли у последних право к соединенному нападению на него, даже и без всякой предварительной обиды с его стороны»? Слабое государство, которое высказало бы подобное намерение, этим повредило бы только себе же самому, потому что сильное, не дожидаясь действительного образования враждебного себе союза, поспешило бы, для предупреждения опасности, по одиночке

разгромить своих слабейших предполагаемых противников¹¹¹.

с) «Если меньшее государство своим географическим положением нарушает связь частей большого, которое однако ж нуждается в этой связи для своего сохранения, то не в праве ли последнее покорить первое и присоединить к себе»? Легко видеть, говорить Кант, что большее государство заявит открыто подобную теорию не прежде, чем уже осуществит ее; ибо иначе – или меньшие государства заранее соединились бы для предотвращения такого захвата, или другие большие стали бы оспаривать добычу в свою пользу¹¹².

3) Что касается космополитического правда, то из его области Кант не приводит примеров, потому что это право во многом аналогично с международным и потому, очевидно, допускает применение того же критерия¹¹³.

Окончив обзор Кантова проекта вечного мира, мы не можем еще раз не указать на тот основной мотив, который побудил великого философа предпринять его труд. Этот мотив – вера в конечное торжество идеала законности, честности и справедливости в политической жизни народов. Не боясь показаться утопистом, он предъявляет правительствам и народам самые смелые требования. С другой стороны, не опасаясь упрека в мелочности и элементарности, он добросовестно развивает систему некоторых самоочевидных положений, но к сожалению, еще не вошедших в жизнь. Во всем этом видно искреннее и глубокое убеждение. Наш мудрец никак не хотел допустить, чтобы справедливость в мире оставалась пустою мечтой; здесь источник его резких отзывов о политиках, не руководящихся нравственными требованиями. Поистине трогательна та горячность, с какою он бросает этим проповедникам политического благоразумия знаменитое «fiat jusutia, pereat mundus!» – «Да царствует справедливость, хотя бы от того погибли все плуты в мире»¹¹⁴, – так переводил он древнее изречение; – и мы невольно улыбнемся, читая этот перевод, но именно в его смешной форме нам видится высокий нравственный энтузиазм. Если бы огнем такого энтузиазма горели сердца членов собирающейся теперь конференции, то она, несомненно, пришла бы к добрым результатам.

***