ВОСТОЧНЫЙ ЭПИЛОГ. ИОАНН МОСХ

Старец некий обитал в лавре Пиргийской. И вот, когда скончался у них игумен, старейшины лавры той и прочая братия желали сотворить настоятелем его, как мужа великого и богоугодного.

Старец же умолял их таковыми словами:

-Отпустите меня, отцы честные, творить плач о грехах моих. Не таков ведь я, чтобы иметь попечение о душах, но сие есть дело великих Отцев, каковы ученики аввы Антония и прочие.

И так на всякий день братья не отставали от него с уговорами; он же на давал согласия. Когда же увидел он, что крепко понуждаем от них, то сказал всем:

– Отпустите меня молиться три дня, и, если Богу угодно, сделаю по-вашему.

И была пятница; а в день воскресный поутру он преставился.

Предавал мне некто от Отцев, что сказывал ему некий драконарий:

– Была у нас война в краях африканских с маврами; и были мы от варваров побиты и преследуемы. Так вот, гнались уж они за нами по пятам и убили многих наших. Нагнал уж, – сказывал он, – и меня один варвар и копье наставлял, ища пронзить меня. Я же, видя это, начал призывать Бога таковыми словами:

– Господи Боже, явившийся рабе Твоей Фекле и избавивший ее от рук неправедных, избавь и меня от напасти сей и спаси меня от горькой сей смерти. Я же обещаюсь удалиться в пустыню и стать иноком.

– И, обратившись назад, – говорил он, – не увидел я ни единого варвара. И неукоснительно пришел я в лавру сию Копратийскую; и вот, по милости Божией пребываю в пещере сей тридесять и пять годов.

Был старец некий, живший в обители Хозивской, и сказывали о нем старцы места того что, когда еще был он в селении своем, таковое имел делание: если видел, что кто-нибудь в селении том по великой своей бедности не имеет, чем засеять поле свое, то выходил ночью так, что не ведал о том хозяин поля, и выводил волов своих, и брал семена свои, и засевал поле соседа.

Когда же пришел старец в пустыню и водворился в обители Хозивской, по-прежнему являл он таковую же сострадательность. Так, выходя на дорогу, ведущую ко Святому Граду от священного Иордана, выносил он с собою хлебы и воду, и, когда видел путника усталого, брал на себя ношу его и шел с ним до самой святой горы Елеонской; а когда поворачивал назад, если случалось ему обрести других, нес ноши их до самого Иерихона. И можно было видеть, как старец то несет ношу тяжкую и потом обливается, то посадит на плечи себе дитя, а то и двоих.

В другое время сидел он и чинил прохудившуюся обувь какого-нибудь странника или же странницы; он и снаряжение для такой работы носил при себе. Одних поил он водою, которую выносил на дорогу, другим раздавал хлеб. Если же находил нагого, отдавал ему плащ с себя самого. И так можно было видеть, как несет он труды целый день.

Если мертвеца обретал при дороге, творил над ним последование погребения и предавал земле.

Рассказывал нам некто из старцев, что говорил ему авва Феодор Илиотский:

– Жил некто в затворе на горе Елеонской, подвижник великий; и воздвиг не него бес брань блудного помысла. И вот в день некий терзаемый от беса старец принимается сетовать и говорить бесу:

– Когда же оставишь ты меня в покое? Отступи от меня хоть в старости моей!

Тогда является ему бес видимым образом, говоря:

– Поклянись мне, что никому не откроешь того, что имею сказать тебе, и перестану воздвигать на тебя брань.

– Клянусь Живущим на небесах, – принес клятву старец, – что никому не скажу, что ты мне скажешь.

– Перестань творить поклонение вот этому образу, -говорит бес, – и я прекращаю брань на тебя.

На иконе же той было изображение Владычицы нашей пресвятой Богородице Марии, держащей в руках Своих Господа нашего Иисуса Христа.

И говорит затворник бесу:

– Дай срок подумать.

Заутра же призывает к себе Феодора Илиотского, того самого, который рассказал нам это и который обитал тогда в лавре Фаранской, и по приходе его открывает ему все. И старец говорит ему:

– Воистину, авва, поруган ты, ибо принес клятву; но хорошо сделал, что хоть не умолчал. Лучше бы тебе обойти все блудилища края сего, ни единого не пропуская, нежели отречься от поклонения Господу нашему Иисусу Христу и Матери Его.

И, так утвердив в вере старца и ободрив его многими наставлениями, отошел авва Феодор в место свое.

Меж тем бес паки является затворнику и говорит ему:

– Что это такое, старец-сквернавец? Не клялся ли ты мне, что никому не скажешь? Зачем ты все открыл приходившему к тебе? Знай же, старец-сквернавец, держать тебе на Страшном Суде ответ за клятвопреступление!

И ответил затворник:

– Сам ведаю что клялся и что преступил клятву, но не тебе грешен, а господу и Творцу моему; тебя же и слушать не желаю. Ты-то и за совет злой и за преступление клятвы повинен каре и не минуешь ее.

Есть в ливанской Финикии город Гелиополь, и в городе том был мим по имени Гаиан, который кощунственного глумления ради представлял не театре пресвятую Богородицу. И вот является ему Богородица и говорит:

– Какое зло сотворила Я тебе, что ты пред столькими людьми клевещешь на Меня и глумишься надо Мною?

Он же, восстав от сна, не только не исправил своей жизни, но еще усугубил глумления свои. И снова явилась ему пресвятая Матерь Божия, укоряя его и говоря:

– Перестань, молю тебя, перестань вредить душе твоей.

Он же прилагал еще злейшие кощунства. И в третий раз явилась Она, и говорила к нему, и вразумляла его. Когда же он и тут не исправился, но продолжал глумиться, явилась Она ему в полдень, когда он почивал, и не сказала ничего; только единым из перстов Своих провела черты по рукам его и по двум ногам. Пробудившись от сна, обрел он две руки и две ноги свои отпавшими, себя же обрубком.

Сие исповедовал сам несчастный, всем показуя на себе, какое воздаяние приял он за кощунства свои; и сие было по человеколюбию.

И еще сказывал нам старец Палладий, что с аввою Давидом пришел и другой инок, по имени Адола, тоже из Месопотамии родом, и в отдалении от города затворился в платановом дупле. Сделал он и окошечко малое в стволе и беседовал с приходившими к нему.

Когда же пришли варвары и разорили всю округу, случилось им проходить местом тем; и увидел один из варваров выглянувшего старца, и выхватил меч, и простер руку свою для удара, но так и остался на месте, обретя руку сою простертой и недвижимой. Видя же сие, и прочие варвары изумились и в страх поклонились старцу.

Сотворив молитву, старец исцелил варвара и так отпустил их с миром.

В некий день пошли мы в дом Стефана Софиста, я и достопочтенный Софроний, чтобы упражняться нам в богомыслии; час же был полуденный. А жил Стефан близ храма пресвятой Богородицы, воздвигнутого блаженным папою Евлогием, именовавшегося Дорофеин.

Когда постучались мы в дом любомудра, на стук выглянула отроковица и сказал:

– Он спит, подождите немного.

Тогда говорю я достопочтенному Софронию:

– Пойдем на Тетрапил и посидим там.

Место, именуемое Тетрапил, в большом уважении у александрийцев; ведь говорят, что Александр, основатель города, предал там земле останки пророка Иеремии, обретенные им в Египте.

Придя на место то, мы никого не встретили, кроме троих слепцов; ведь час, как сказано, был полуденный. Итак, мы со всяким молчанием и безмолвием подошли близко к ним и сели, чтобы заняться чтением.

Слепцы же вели беседу между собой, и один из них говорит другому:

– Скажи правду, как ты ослеп?

Тот отвечает:

– В юности был я корабельщиком; плыли мы из Африки, и в открытом море разболелся я глазами, лекаря же не имел; и явились на глазах моих бельма, и ослеп я.

Спрашивает и он в свой черед другого:

– А как ты слепцом сделался?

Отвечает тот:

– Был я стекольных дел мастер; от жара огня оба глаза мои вытекли, и я ослеп.

Тут они спрашивают и третьего:

– А ты как стал слепцом?

Он же ответил им:

– Скажу вам сущую правду: в юности моей люто ненавидел я труд, а притом получил и навык к расточительству. Когда же не осталось у меня, чем бы утолить голод, принялся я за кражи. В некий день, уже тогда, когда немало было за мной скверных дел, пришел я на рыночную площадь и вдруг вижу: несут покойника в красивых одеждах. Вот иду я за шествием, чтобы усмотреть мне, где его предадут земле. А они зашли за храм святого Иоанна, и положили его в гробницу, и удалились. Я же, как увидел, что они удалились, вошел в гробницу и снял то, что было на нем, оставив лишь полотно на самом теле. Когда же вознамерился я выходить из гробницы той, вынося добычу обильную, говорит мне скверный мой обычай: «Прихвати и полотно глянь, какое оно тонкое». И так вернулся я, на горе себе. Едва снял я полотно то, оставив мертвеца нагим, как он встает супротив меня, простирает обе руки свои на меня, ощупывает пальцами своими лицо мое и вырывает оба мои глаза. Тут я, злополучный, кинув все, с великою скорбию и опасностию вышел из гробницы. Вот и рассказал я вам, как сделался слепцом.

Меж тем, как мы слушаем, достопочтенный Софроний манием подает мне знак, и мы отходим от них. И говорит он мне:

– Правду скажу тебе, достопочтенный авва, сегодня нет нам нужды более заниматься богомыслием; мы уже получили назидание великое.

И впрямь прияв назидание, мы записали сие, дабы и вы, внимая сему, не остались без пользы. Сущая правда, что никто, творящий зло, не утаится от очей Божиих. А рассказ сей мы сами слышали от претерпевшего.

Пришли мы в обитель аввы Феодосия в Скопел, каковое место есть гора между Селевкией материковой и Россом Киликийским; отцы же обители той повели нас еще выше по горе, на вержение стрелы от обители, указали нам источник и поведали:

– от Бога имеем мы источник сей весьма добрым и обильным. Передают, что он уже не от природы, но дар свыше. Много постился иже во святых отец наш Феодосий, много слез пролил, творя поклоны земные, чтобы даровал вам Бог утешение воды сей. Ведь прежде отцы наши черпали воду из потока; но Бог, исполняющий во благих желание боящихся Его, даровал нам по молитвам отца нашего воду сию в благословение.

Два года тому назад просили некий из братьев игумена, чтоб дозволил он им построить в обители баню. Авва наш с прискорбием выслушал просьбу ту, однако уступил, снисходя к немощи братии. И выстроена была баня та; один раз мылись в ней, и вдруг иссяк богоданный сей источник, столь отменный, столь изобильный! И сказать вам правду: ведь сколько мы постились, сколько молений творили со слезами, а воды не было. Так прошел год, вода же не показывалась, и мы пребывали в скорби многой. Но стоило отцу нашему разрушить баню, как Бог дал нам воду снова.

Отец наш архимандрит Георгий сказывал нам и о авве Юлиане, поставленном во епископа Вострского; и вот что передавал он.

Когда исшел Юлиан тот из киновии своей и стал епископом во граде Вострах, некие из важных горожан, христоненавистниками будучи, умыслили извести его силою яда. Итак, они подкупом склоняют на свою сторону виночерпия его и дают виночерпию тому зелье смертоносное, чтобы он, когда будет прислуживать митрополиту, подмешал яду в чашу его.

И сделал слуга по наущению их.

И когда подал слуга божественному Юлиану питие отравленное, тот познал по вдохновению от Бога и злой умысел, и кто умыслил сие. Приняв чашу, поставил он ее пред собою, ни слова не сказав слуге. Затем призывает он к себе всех важных горожан, в числе коих были строители козни той. Божественный воистину Юлиан, не желая подвергнуть позору виновных, с кротостию говорит всем:

– Если желаете ядом умертвить смиренного Юлиана, се, пред лицом вашим пью сие.

Троекратно запечатлев чашу крестным знамением, он сказал:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа пью чашу сию!

Пред лицом всех собравшихся испив питие, он остался здрав; и виновные, видя это, поклонились ему в ноги.

В миле или около того от святой реки Иордан есть лавра, именуемая лаврой святого аввы Герасима. По прибытии нашем в лавру ту жившие там отец рассказали нам об этом святом, как шел он однажды по берегу святого Иордана и повстречался ему лев, рыкавший громко по причине ноги своей; ибо ость тростниковая вошла в ногу его, отчего нога отекла и нагноилась. Когда же видел лев старца, подошел к нему и казал ему ногу, уязвленную остью, на свой лад плачась и прося у него помощи.

Видя льва в таковой беде, старец сел, взял его ногу, разрезал ее, из влек занозу вместе с гноем обильным, со тщанием промыл рану, обвязал ее платком и так отпустил зверя. Лев же, получив уврачевание, уже не оставлял старца, но, как добрый ученик, куда бы тот ни шел, следовал за ним, так что старец весьма дивился таковой признательности. И с той поры старец начал кормить его, бросая ему хлеба и моченых бобов.

Держали при лавре той осла, чтобы возить воду на потребу братии. Ведь пьют они воду из святого Иордана, а до реки от лавры целая миля. И вошло у старцев в обыкновение поручать осла льву, чтобы пас он его на берегах святого Иордана. Но однажды осел на пастбище сильно отдалился от льва; и вот, шли тою порою погонщики верблюдов из Аравии, увидели осла, поймали его и отошли с ни восвояси. Лев же, потеряв осла, пришел в лавру к авве Герасиму в великом унынии и смущении. И подумалось авве, будто съел лев осла, и говорит ему:

– Где осел-то?

И тот, словно человек, стоял молча и потупясь. И говорит ему старец:

– Съел осла-то? Благословен Господь: все, что делал осел, отныне придется делать тебе.

И стой поры лев по велению старца принимал на спину свою вьюк о четырех кувшинах и возил на себе воду. Но пришел однажды воин к старцу на богомолье, увидев же льва, таскающего воду, и узнав причину, сжалился над зверем; вынув тир номизмы, он вручил их старцам, чтобы купили они для ношения воды осла, а льва от таковой службы уволили. А через малое время после того, как освободили льва, погонщик верблюдов, тот самый, что увел осла, снова явился торговать хлебом во святом граде, и осел был с ним. Перенаправившись через святой Иордан, он по случайности вышел на льва, завидев же его, бросил верблюдов своих и бежал. А лев, признав осла, кинулся к нему и, ухватив его по привычке своей за недоузок, повлек его и с ним трех верблюдов. Рыкая от радости, что нашел потерянного осла, пришел он к старцу. Ведь старец-то так и думал, будто лев пожрал осла, а тут увидел, что на льва возвели напраслину. И нарек он льву имя Иордан.

И прожил лев в лавре со старцем пять годов, будучи с ним всегда неразлучен.

Когда же отошел авва Герасим ко Господу и отцы погребли его, по устроению Божию, льва не было в обители. Но спустя немного времени пришел лев и принялся искать старца; а ученик старца и авва Савватий как увидели его, говорят ему:

– Иордане, старец-то наш оставил нас сиротами и отошел ко господу; на вот, поешь!

Но лев есть не захотел, а непрестанного обращал глаза то в одну, то в другую сторону, ища видеть старца своего, громко вопиял и не мог снести разлучения. Видя сие, авва Савватий и прочие отцы гладили его по хребту и говорили ему:

– Отошел старец ко Господу, оставил нас!

Таковые слова их не могли утишить воплей его и стенаний, но чем более силились они уврачевать и ободрить его речами, тем громче рыкал и вопиял он, умножая надгробное свое рыдание и являя гласами своими, и обличием, и очами ту скорбь, которую ощущал он, не видя более своего старца. Тогда говорит ему авва Савватий:

– Ну, пойдем со мною, если уж не имеешь к нам веры; покажу тебе, где лежит старец наш.

И, взявши с собою льва, пошел с ним на могилу; а была она в полумиле от храма. И стал авва Савватий над могилой аввы Герасима, и говорит льву:

– Вот где старце наш!

И преклонив авва Савватий колена свои. Когда же увидел лев, как тот кладет поклоны, стал и сам с рыканием сильно ударять головою о землю и, вопия, испустил дух на могиле старца.

Было же сие не потому, чтобы имел лев душу словесную, но по воле Бога, пожелавшего прославить славящих Его не только при жизни их, но и после кончины и явить, в каком послушании пребывали звери у Адама, пока он не преступил заповеди Божией и не был изгнан из Рая сладости.

Спрошен был старец от некоего брата:

– Отчего я непрестанного осуждаю братьев моих?

Ответил старец:

– Оттого, что еще не познал ты самого себя. Кто себя знает, на дела братьев не смотрит.

Были в Константинополе два брата, миряне, весьма богобоязненные и много постившиеся. И вот один из них пришел в Раифо, отрекся от мира и стал иноком. После пришел к нему брат его, оставшийся в миру, навестить брата своего инока. Живя у него, мирянин видит, что брат его инок вкушает пищу по девятом часу, и, соблазнившись о том, говорит ему:

– Брат, когда был ты в миру, ты не вкушал пищи до заката солнца.

Тогда говорит ему инок:

– Воистину, брат, когда я был в миру, я насыщался через уши мои; ведь пустая слава от человеков и похвала немало питали меня и облегчали труды подвижничества.

Двое любомудров пришли к старцу и просили его молвить им слово пользующее: старец же молчал. И снова любомудры приступили к нему:

– Ты ничего нам не ответишь, отче?

Тогда старец говорит им:

– Что люборечивы оба вы, вижу, а что любомудры не истинные, свидетельствую. Доколе вы будете искушаться в речах, так и не постигнув, что есть слово? Итак, вот вам дело любомудрия – непрестанно размышлять о смерти; оградитесь молчанием и тихостию.

Город есть в Фиваиде, именуемый Лико. Неподалеку от него гора, отстоящая на шесть миль, и на горе той обитают иноки: кто в пещере, а кто в келейке.

Придя в место сие, мы явились к авве Исааку, родом фивянину; и вот что поведал нам старец:

– Тому уж пятьдесят два года, как творил я рукоделие мое, плел большую сетку от комаров. Случилось мне сплоховать, и я весьма досадовал, потому что не мог отыскать, в чем ошибка. Целый день раздумывал я об этом деле и не знал, что предпринять. И когда я так раздумывал се, входит через окно юноша и говорит мне:

– Ты ошибся, так дай мне, я исправлю.

Говорю ему:

– Уходи от места сего и не возвращайся более.

А он отвечает:

– Да ты в убыток себя введешь, коли худо сделаешь вещь-то.

– А вот уж это, – говорю ему, – не твоя печаль.

Паки молвит мне:

– Да жалко мне тебя, что все твои труды пропадут понапрасну.

Тогда я ему:

– Во зло пришел ты купно с принесшим тебя.

А он-то мне на это:

– Воистину, это ты привлек меня сюда, и ты мой.

– Что ты это, – говорю, – молвишь такое?

– Уже три воскресных дня, – говорит, – за тобою, что ты причащаешься Христовых Тайн тая злобу на соседа твоего.

Все-то, – отвечаю, – лжешь ты мне!

А он:

– Не из-за толики ли чечевицы памятозлобствуешь на него? Я же есмь дух памятозлобия, и отныне ты мой.

Услышав сие, побежал я из келейки моей к брату, и поклонился ему в ноги, и примирился с ним; возвратясь же, нашел, что бес спалил и сетку от комаров, и циновку, на которой я поклоны, злобствуя на примирение наше.

Пришли мы к отшельнику авве Иоанну, прозванному Рыжим, и рассказал он нам со слов аввы Иоанна Моавитского.

Была во святом граде инокиня, весьма благочестивая и преуспевшая в служении Богу. И позавидовал деве диавол, и влагает юноше некоему сатанинскую страсть к ней. Дивная же оная дева, усмотрев козни беса м сожалея о юноше, берет корзинку толику моченых бобов и отходит в пустыню. Так она и юноше устроила свободу от соблазна и спасение души, и себе готовила несмущаемое житие в пустыне. Но через много времени, дабы не осталось неизвестным добродетельное ее жительство, по изволению Божию видит ее некий отшельник в пустыне у святого Иордана и говорит ей:

– Амма, что делаешь ты в пустыне этой?

Она же, ища скрыть от отшельника свой подвиг, говорит ему:

– Прости меня, я сбилась с дороги; но сотвори мне милость, отче, и Господа ради покажи мне ее.

Он же, свыше узнав о жизни ее, говорит ей:

– Поверь мне, амма, не сбилась ты с дороги и не ищешь дороги; ведая же, что ложь от диавола, скажи мне всю правду, чего ради пришла ты сюда.

Тогда говорит ему дева:

– Прости меня, авва; юнец некий соблазнился о мне, и сего ради удалилась я в пустыню сию, рассудив, что лучше умереть здесь, нежели быть для кого преткновением, как и у апостола сказано.

Снова молвит ей старец:

– Сколько же времени прожила ты здесь?

Она же говорит ему:

– По благодати Христовой, семнадцать лет.

И еще отшельник вопрошает ее:

– Чем же ты кормишься?

Она же, показав корзинку с мочеными бобами в ней, говорит отшельнику:

– Вот эта самая корзинка, которую ты видишь, со мною вышла из города, и была в ней малая сия толика бобов; Бог же оказал мне, недостойной, такое промышление, что столько времени вкушаю от них, их же не убывает. И еще знай, отче, как покрывала меня благость Его: все семнадцать лет не видел меня ни единый человек, разве только один ты ныне; я же всех видела.

И, выслушав сие, отшельник восславил Бога.

Сказывали нам о иже во святых авве нашем Аполлинарии, папе Александрийском, что был он весьма милосерден и сострадателем; пример же тому приводили вот какой.

Был в Александрии некий юноша, сын первых в городе людей; когда же родители его скончались и много оставили ему, в кораблях и золотом, он не был успешен в управлении наследством, но все потерял и дошел до крайней бедности. Не то чтобы он проел имущество или растратил его, но его разорили многоразличные несчастья на море. Из великого стал он малым, по слову Псалмопевца, рекшего: «Восходят до небес, и нисходят до бездн» (Пс. 106:26); вот так и юноша был весьма возвышен обладаниями, а стал сверх меры унижен.

Меж тем блаженный Аполлинарий, прослышав об этом и видя юношу в толикой нужде и бедности, а притом знав прежде родителей его и помня богатство их, желал утешить его и подать ему хоть малую помощь, но не решался, страшась оскорбить. И всякий раз, как случалось ему встретить юношу, он ощущал уязвление до самых недр души, примечая его запущенную одежду и унылое лицо – признак крайней нищеты. В такой-то заботе пребывал папа, и вот в один прекрасный день, подвигнутый от Бога, умышляет он дивный умысел, достойный его святости.

Призвал к себе правоведа святейшей Церкви, он наедине спрашивает его:

– Можешь ли ты сохранить одну мою тайну, господин правовед?

– Уповаю, владыко, на милость Сына Божия, – отвечал тот, – что, никто не узнает от меня, что доверишь ты рабу твоему.

Тогда говорит ему папа Аполлинарий:

– Ступай и напиши заемное письмо на пятьдесят литр золота как бы от лица святейшей Церкви на имя блаженной памяти родителя того юноши, да прибавь и свидетелей, и условия и так возвысь меня ради главу его.

Правовед тот, незамедлительно исполнив поведанное ему от папы, при нем заемное письмо и вручил повелевшему. Однако после смерти отца юноши прошло уже лет десять или более того, а хартия был совсем новенькая; пап и говорит правоведу:

– Ступай-ка, господин правовед, и положи хартию ту под пшеницу или под ячмень, а через несколько дней принеси мне.

Тот ушел, а через предписанное время вернулся и принес хартию.

Тогда говорит ему папа:

– Теперь ступай и скажи юноше тому: сколько, мол, ты мне дашь, если доставлю тебе одну грамоту, от которой тебе будет большая польза?

Да смотри, господин правовед, больше трех номизм с него не бери, а грамотку-то отдай.

Отвечает ему правовед:

– Правду говорю, владыко, я и того с него не возьму, если повелишь.

– Нет, – говорит ему папа, – непременно желаю, чтобы ты взял тир номизмы.

Вот идет правовед к юноше:

– Сколько ты мне дашь, если дам тебе одну вещь, которая премного тебя облагодетельствует?

Тот соглашался на все, чего бы с него ни потребовали. Правовед по размышлении говорит ему:

– Пять или шесть дней тому назад, перебирая в доме моем хартии, нашел я грамотку сию и припомнил, что блаженной памяти родитель твой, имея ко мне доверие, оставил ее у меня на несколько дней; но он умер, и вышло так, что она пролежала у меня до сего дня и совсем выпала у меня из головы, и мне на ум не приходило отдать ее тебе.

Говорит ему юноша:

– Сколько же ты желаешь получить?

– Три номизмы, – отвечает тот.

Тога спрашивает юноша:

– Да точно ли ты знаешь, что лицо, за которым числится долг, платежеспособно?

– Без сомнения! И платежеспособно, и благорасположено, так что ты получишь долг без затруднения.

Говорит ему юноша:

– Видит Бог, что у меня нет ничего; но если я получу долг, то и в придачу к трем номизмам отдам тебе все, чего ни пожелаешь.

Тогда отдает ему правовед заемное письмо на пятьдесят литр золота. Взяв грамотку, юноша является к святейшему папе, кланяется ему в ноги и подает ему грамотку. Когда же взял ее папа и прочитал, он начал представлять себя смущенным, и говорит юноше так:

– Да где же ты был до сих пор? Отец твой уже больше десяти лет как умер. Ступай-ка, сударь мой, не дам тебе никакого ответа.

А тот отвечает папе:

– Правду тебе говорю, владыко, у меня и не было письма того, а хранил его правовед и сам того не знал. Дай Бог ему здоровья, что хоть теперь отдал он мне его, сказав, что-де перебирал хартии и нашел его.

Папа покуда отослал юношу, сказав:

– Я подумаю.

Хартию же оставил у себя.

Когда же прошла седьмица, приходит юноша к папе; папа же снова корит его:

– Зачем медлил представить грамотку?

По виду его моно было заключить, будто он не желает отдавать ничего. Говорит ему юноша:

– Владыко, видит Бог, что не имею, чем накормить моих; пособите мне, как Бог Вам внушит.

Тогда отвечает ему иже во святых отец наш Аполлинарий, делая вид, будто уступает мольбам его:

– заплачу тебе сполна: об одном прошу тебя, господине брате, ты уже не требуй со святой Церкви лихвы.

Тогда поклонился юнец ему в ноги, говоря:

– Как желает и велит владыка мой, сделаю; и если велишь убавить и самый истинник, убавлю.

А папа говорит:

– Не нужно; довольно мне и того, что уступаешь ты нам лихву.

Затем извлек он пятьдесят литр золота и дал юноше, и отпустил его с пожеланиями всяческих благ за уступку лихвы.

Таково было тайное поведение божественного Аполлинария, таково прекраснейшее деяние сострадательности его. Бог же по молитвам его столько помог юноше, что тот поднялся из толикой нужды, вернулся в прежнее свое состояние и превзошел родителей своих богатством и всяким изобилием, притом для души своей получив великую пользу.

Сказывал некто, что инок некий был укушен змеею и пришел в город лечиться. Приняла его жена благочестивая и боящаяся Господа и врачевала его. Когда же получил он малое отдохновение от болей, начал диавол всевать в него помыслы на жену эту, и желал он взять ее за руку. Она же сказала ему:

– Не так, отче, Христа побойся; помысли о скорби и покаянии, их же имеешь принять, сидя в келии твоей; помысли о стенаниях и слезах, которые предстоят тебе.

Услышав же от нее это и подобное тому, он ощутил, что брань оставила его, и хотел бежать прочь, не смея воззреть на нее. Она же снова сказала ему в силе любви Христовой:

– Отложи стыд, тебе еще надобно врачевание; помысл же тот не от чистой души твоей, но был вложен завистливым диаволом.

И так, не приняв соблазна, она уврачевала его и отпустила с подаянием на дорогу.

Сказал старец:

– Детушки, соль от воды берется и, когда соединится с водою, тает и пропадает. Так и монах от женщины, и если приблизится к женщине, тает и кончает тем, что становиться уже и не монахом.