Письмо № 36. Н.С. Фуделю

4 V [1950, с. Большой Улуй] ¹⁶³

Передо мной стоит пришедшая ко мне ваша карточка, и вы все трое смотрите на меня. Я очень тебе благодарен! Мне даже несколько непривычно – так реально вы на меня смотрите. Карточка пришла вчера на службе. Я от нетерпения распечатал и, конечно, вся служба – человек 10 – с большим интересом рассматривала вас. Теперь я держу ее в книге, когда меня нет, из опасения Генки ¹⁶⁴, а когда прихожу домой, ставлю ее перед собой. Спасибо тебе, что ты исполнил мою просьбу, теперь можете не сниматься еще года 2–3. Я ведь уже в каком-то стабильно стареющем состоянии, и меня вам не интересно видеть на карточке, а мне ваша карточка дает очень много.

Ты сильно изменился по сравнению с 1947 годом ¹⁶⁵, очень сильно. Я не ожидал, или это карточка плохая, постарел лет на 10. Но глаза все те же – у тебя очень невеселые глаза, очень серьезные. Это хорошо.

Сначала я подумал, что ты в шапке. Я так понимаю, что ты и Маша сидите, а Варенька стоит: это мне важно для расчета ее роста, мне кажется, ее голова доходит до твоих (моих) плеч? Левая коса положена на плечо, конечно, специально для меня. Меня очень рассмешила мамина приписка, что «Варенька иногда бывает такой, когда видит кого-нибудь мало знакомого и смущается немного. На этот раз ее смутил фотограф».

Машенька хорошо выглядит, но мне очень грустно на нее смотреть. Я вижу, в каком нежном, трудном, во многом беззащитном, страшном периоде своей жизни она находится. Мне хочется спрятать ее, закрыть, и я ничего не могу. Одна мама в одиночку, без меня, как-то ее еще защищает, учит, мучит, направляет, ругает и любит.

Тебе нужно поскорее сказать маме о Лиде ¹⁶⁶. Уральский камушек подарен не случайно. Если ты запоздаешь сказать, может быть огорчение, что она узнает последней. Никогда, никогда никого не огорчай! Старайся об этом всегда и постоянно в серьезном и в мелочах, в праздники и в будни жизни. Это иногда ужасно трудно, иногда неприятно, иногда даже нелепо кажется, но ты все-таки старайся. Я огорчал очень многих. Мой отец, кажется, никого не огорчал, вот ты и будь в него, как в него была т<етя> Маруся.

Конечно, одному жить всегда легче. Вступить в брак, это значит «потесниться», уступить часть своего места, выпихнуть из себя много своей «самости», ради другого.

Если говорить совсем серьезно, то настоящий брак – это такое же отречение от себя, как монашество, а по размеру ответственности еще более серьезное, т<ак> к<ак> отвечаешь за двух.

В основе его лежит то, что плоть и душу другого человека надо сделать своими, воспринять своей душой и своею плотью, слить их, не различать их от своей души и плоти и тем самым принять в себя всю заботу и любовь к этой принятой душе и плоти. Ведь каждый человек любит себя ужасно, свою душу, и привычки, и болезни, и запах своего тела.

Вот в браке – первый опыт рождения любви – человек должен, даже еще не вполне отказываясь от себя, уже начать выходить из «только себя» к этому «другому», должен учиться любить душу, привычки («уважать»), болезни («терпеть»), запах «другого». Я в жизни видел два-три раза замечательные браки, я видел, что, когда это есть, это красота и благоухание, радость и мир, но полученные в большом труде, как плоды дерева жизни, возделанного и поливаемого изо дня в день. Особенно важно не допустить в брак распутства, т<о> е<сть> как раз того, чем, как червоточиной, точится большинство браков.

Но ведь и в этом вопросе все решается каким-то отказом от себя и какой-то бережливостью к любимому. Не начав отрешаться от себя, лучше не подходить к браку.

Распутство я имею в виду прежде всего то, какое бывает между мужем и женой, т<о> е<сть> внутри брака, а не «на стороне». Пушкину принадлежит не только Гаврилиада, но одно из наиболее циничных определений брака.

Кажется, к Вяземскому он в письме писал, что «жена – это род теплой шапки с ушами»... ¹⁶⁷ Он выражался более определенно и грубо. Его собственный брак (а он писал уже после женитьбы) ударил его и отомстил. Я не это письмо, а другие его письма недавно читал опять, хорошие, умные, горячие письма. Так грустно стало, так печально за него, до слез печально об этой темной, мудрой и горячей голове. В нас живет какая-то не совсем разгаданная любовь к Пушкину, вполне настоящая любовь у тех, кто одновременно ничего ему не прощает, ничего не забывает. «До ревности любит дух, живущий в нас» ¹⁶⁸.

Знаю, что эту фразу пишу тебе уже в 3-й раз. Я ее люблю.

Тебе, м<ожет> быть, было бы не бесполезно заглянуть в письма Герцена к его невесте. Ему было 26 лет. Нам всем можно поучиться его целомудрию. Сейчас посмотрел на твою карточку, и мне стало неловко: ты (рядом с девочками) сидишь такой серьезный, знающий, мудрый, – что мне ли тебя учить! Ты сам все знаешь. А чего не знаешь – да вразумит тебя Господь!

Как ты называешь маму: «мама» или «мамочка»? Это так, иногда какие-то мысли-чувства нахлынут, и весь в огне каких-то слез-мыслей, воспоминаний, сожалений, раскаяний, благодарности.

Я недавно послал тебе письмо и вложил письмо к Вареньке – напиши, получил ли ты его.

У нас сегодня, наконец, ледоход, колоссальные льдины, как корабли, плывут по Чулыму ¹⁶⁹, тепло, земля отходит.

Ходить по лесу, с ружьем ли или без него, я тоже готов. Но правда, что убивать я не люблю, – это, наверное, во мне глупость, но я ее и не защищаю. В тебе охота по наследству от мамы.

Любовь к своему одиночеству – это часто создание вокруг себя «запретной зоны», чтобы никто не смел подойти и «потревожить сон его величества». Но это еще не значит, что человек должен целиком «выплеснуть» себя к ногам другого. Надо уметь сочетать. «Человекам это невозможно, – Богу же все возможно» ¹⁷⁰.

Ты очень хорошо пишешь про лес! Крепко тебя целую.

Получила ли Муня мое письмо – сообщи.

Твой п.

Это я уходил из комнаты, а Генка пробовал порисовать.