Чудо и наука

Отрицание возможности чудес представителями современной науки. Основания этого отрицания. – Объяснение происхождения веры в действительность чудес. – Осторожность современных исследователей при решении вопросов о возможности тех или иных, по-видимому, чудесных явлений.

Одни и те же люди говорят нам, что век чудес прошел и что век чудес лишь наступает. Век чудес прошел. Умершие не воскресают, больные не исцеляются, духи добра и зла не являются на помощь человеку, солнце и луна не останавливаются в своем течении, воды морей и рек не отступают перед человеком, пророки умолкли. То, что прежде считали действительным, теперь признается невозможным. Но с другой стороны, век чудес лишь наступает. Правда, теперь нет пророков, предсказывающих гибель Тиру или Вавилону или предсказывающих рождение великих людей, но зато теперь явились пророки, с точностью до 0,01 секунды предсказывающие затмение солнца или луны на столетия вперед. Теперь явились пророки, с неумолимой ясностью рисующие нам будущую судьбу земли, предрекающие ее гибель. Еще в начале истекающего столетия было сделано это предсказание (Лапласом), вдохновившее Байрона и побудившее его создать свою «ночь», наступление которой современные ученые отсрочивают на десятки миллионов лет. Слепые не прозревают более по одному слову чудотворцев, но успехи хирургии возвращают зрение при катаракте тем, для которых в прежнее время мир считался безусловно закрытым. Больные исцеляются не словом или, если хотите, даже иногда и словом (в гипнотизме), но главное – электричеством и другими средствами, неизвестными древним. Люди не переносятся более гениями добра или зла по воздуху, но они могут двигаться по железной дороге со скоростью ста верст в час и передавать свои мысли в течение минуты на тысячи верст по телеграфной проволоке. Дриады, эльфы и нимфы не существуют теперь, но зато теперь открыт мир микроорганизмов, о существовании которого не подозревали наши предки. Люди не сходят более живыми в преисподнюю и не приносят вестей из другого мира, но зато они знают теперь благодаря телескопу и спектральному анализу, что происходит на мирах несравненно более отдаленнейших, чем ад древних. Бури на поверхности солнца, химический состав Сириуса, безжизненная поверхность луны изучены нами теперь, между тем как древние, мечтавшие жить выше звезд, в действительности никогда не подозревали о возможности узнать тайны безмолвного неба. Да, век чудес только наступает. То, что считали прежде невозможным, теперь оказывается действительным.

Люди старого времени – по мнению наших современников – находились в двойной ошибке. Bo-первых, они считали возможным невозможное: они думали, что можно нарушать естественное течение вещей, что какие-то высшие верховные силы могут вмешиваться в жизнь этого мира и, обходя закон причинности, содействовать благу или производить зло в природе и человечестве. Во-вторых, они не признавали возможным такое широкое и глубокое изучение законов природы, которое сделалось действительным в наши дни, и не подозревали возможности широкой эксплуатации естественных сил природы. Источник той и другой ошибки лежал в их малознании. Те времена прошли. Богатый научный опыт настоящих поколений сделал их свободными от этих ошибок. Современные ученые прежде всего знают, что естественное течение явлений не может быть нарушено. В мире все подчинено неизбежным физическим законам, многие из которых найдены и точно сформулированы современной наукой. Вне мира нет никакой силы, которая могла бы по своему произволу вмешиваться в жизнь мира. Это доказывается многими соображениями. Bo-первых, путем отрицательным. Влияние или действие такой силы или таких сил никогда и нигде не было обнаружено. Правда, существует много сказаний о чудесах, но там, где эти чудеса можно было проверить и где их проверяли беспристрастные и компетентные исследователи, там не оказывалось ничего чудесного. Во-вторых, предположение существования такой силы противно научным стремлениям и вносит только путаницу в наши исследования. Задача науки по отношению к исследуемому ею предмету состоит в том, чтобы определить происхождение и свойства этого предмета. Предо мною алмаз. Я исследую его свойства, нахожу, что он кристалл, принадлежащий к правильной системе, исследую его лучепреломляемость, удельный вес, твердость, узнаю, что с химической точки зрения он – чистый углерод. Я ставлю другой вопрос, как произошел алмаз, как явилась на земле эта аллотропическая форма углерода? И вдруг мне говорят, что алмаз был непосредственно создан алмазом, что, следовательно, он явился чудесным образом. На мое исследование о происхождении алмаза налагается табу (запрещение), и исследование должно быть оставлено. Там, где чудо, нет места науке. Другой пример. Вопрос идет о лошади. Изучается ее анатомия, физиология, наконец, ее жизнь, производится сравнение ее с другими животными. Оказывается, что в настоящее время не существует таких животных, которые настолько мало бы отличались от лошади, чтобы можно было признать происхождение последней от первых. Но, обращаясь к палеонтологии, мы встречаем там гиппариона и затем целый ряд других животных, которые путем незаметных переходов ведут нас от лошади к многокопытным. В нашем уме естественно возникает мысль об исследовании происхождения лошади, о том, не произошла ли она от многокопытных предков в течение громадного числа веков под воздействием внешних условий и путем суммирования незаметных наследственных изменений? И вдруг нам говорят, что лошадь была непосредственно создана лошадью. Ее происхождение есть чудо. А где чудо, там должен умолкнуть наш разум, и чем больше чудес оказывается в природе, тем меньше остается нам предметов для исследования. Так, всякое провозглашение какого-либо явления или события чудом полагает границы нашему разуму и его пытливости, между тем естественное стремление разума есть все подвергать исследованию и никогда не заглушать в себе врожденной пытливости. Так учение о чуде, говорят, становится в противоречие с естественными потребностями нашего духа. В-третьих, вера в чудо необходимо предполагает собой веру в дуализм и в произвол. Чудо предполагает собой вмешательство посторонней силы в обычное течение явлений, силы, столь же произвольно перемещающей предметы и явления, как мы произвольно можем переставлять фигуры на шахматной доске. Эта сила должна быть внешней по отношению к миру, внемировой. Значит, вне космоса есть еще иное бытие, т.е. все сущее не представляет собой одного целого, покоящегося на гармоническом сочетании собственных элементов, ибо если бы оно было одним целым, то в нем но было бы никаких чудес: жизнь его текла бы так же ровно и законосообразно, как проходит жизнь и развитие организма. С другой стороны, чудо есть нарушение закона необходимости и внесение произвола в жизнь мира. Но произвол есть отрицание причины, а наш разум с необходимостью приходит к предположению, что всякое явление имеет причину. Таким образом, мысль о произволе, а следовательно, и мысль о чуде стоит в прямом противоречии с необходимым требованием нашего разума. Противоречит его требованиям, говорят, и идея дуализма. Связывая все явления и предметы существующего связью причинности, разум не может допускать никакого разделения в существующем, он, оставаясь последовательным, неизбежно приходит к монизму.

Так наука везде встречает чудо, как тормоз и препятствие для своего развития. Ей приходилось постоянно бороться с верой в чудеса и затем уже устанавливать свои истины. Борьба была, а отчасти, говорят, еще и есть, тяжелая и кровавая. Отсюда понятно брезгливое отношение современных ученых к чуду. Они отрицают чудо решительно и бесповоротно и давно уже решили для себя вопрос о том, как произошла вера в чудеса и как по мере распространения в массах научного света эта вера исчезнет. Первобытные люди, говорят они, недостаточно выяснили себе идею причинной связи между явлениями и необходимости совершающегося. Отсюда возможность чуда представлялась для них весьма естественной. Далее. В своей жизни эти люди встречались с такими явлениями, которые, им казалось, нельзя было объяснить естественным образом и за которыми потому они спешили признать характер сверхъестественный. Можно привести несколько таких примеров. Шаман или жрец властно приказывает больному выздороветь, и больной выздоравливает. И явление, и причина здесь налицо. Слову шамана повинуется неодушевленный предмет – болезнь. Это неестественно, это сверхъестественно, значит, это чудо. Мысль, что подобное явление должно быть признано чудом, разделили бы даже мыслители и ученые восемнадцатого века, и Вольтер, без сомнения, не нашел бы ничего лучше сказать, как то, что оно невозможно. Ученые конца девятнадцатого века, обладающие бо́льшим научным запасом и потому меньшей самонадеянностью, отнеслись бы с осторожностью к подобному сообщению и не отвергли бы голословно возможность подобных явлений, ибо наблюдали их в действительности. Они сказали бы, что сила в данном случае не в слове шамана, а в вере в это слово больного, в вере, совершающей в больном подъем духа, влекущий за собой какое-то нам еще не известное действие духа на тело (suggestion mentale), следствием которого является выздоровление. Люди прошлых веков не знали исследований Шарко и Рибо и потому, признав явление, признали бы и чудо, не предпринимая никаких безнадежных экскурсий для отыскивания его причины. Представим другой подобный пример. Допустим, что какой-нибудь мудрец, живший тысячи за полторы с лишком лет до нашей эры, изобрел лейденскую банку, – этот простой снаряд, известный теперь всякому школьнику. Представим, что мудрец дал бы прикоснуться к этой банке дикарю так, чтобы разряд прошел через него. Сотрясение, им почувствованное, дикарь, конечно, не замедлил бы приписать чудесной силе банки, и она стала бы для него фетишем. В природе есть много явлений, которые на первый взгляд кажутся не только непонятными, но, по-видимому, даже такими, которые понять невозможно, которые стоят в противоречии с несомненными законами мышления и фактов. Вот такие-то явления обыкновенно и относились к области чудесных. По мере того, как окутывавший их таинственный покров снимался, они переходили из области веры в область знания, и исследование их делалось предметом курсов положительных наук. Нельзя сказать, чтобы такие загадочные явления вполне исчезли в наше время, но многовековой опыт внушает надежду, что и эти явления будут разгаданы и что в них нет ничего чудесного. Всякий факт, всякое явление имеет свою естественную причину, – таков девиз современной науки. Если нам говорят о фактах, которые стоят в противоречии с естественными законами, мы должны отрицать их. Когда благочестивый магометанин, повествуя нам о жизни Магомета, расскажет между прочим, что луна однажды сошла в его муфту, мы отвергаем эту повесть без исследования, ибо сообщаемое нам невозможно. Но вообще мы не должны спешить утверждать невозможность чего-либо лишь потому, что на первый взгляд оно покажется нам стоящим в противоречии с естественными законами, мы не настолько знаем природу и не настолько овладели ее философией, чтобы всегда решительно утверждать это: точное исследование часто может показать нам, что предполагаемое противоречие есть мнимое. Вот почему и ко многим религиозным сказаниям о чудесах мы должны относиться с осторожностью, не спеша отрицать их без исследования. Педанты и невежды говорят, что в настоящее время Гамлет не мог бы повторить своих слов к Горацио: «есть многое, друг Горацио, что и не снилось твоей учености». Люди благоразумные понимают, что слова Гамлета могут относиться к ученым нашего века, как и к ученым последующих веков; они только прибавляют, что, хотя в природе есть многое, чего не ведает наша ученость, в ней нет ничего такого, что бы не могло подлежать нашему научному исследованию. Поэтому к различным религиозным сказаниям о чудесах от мощей, икон и об исцелениях по молитве людей рассуждающие таким образом относятся сдержанно, они не отрицают их, они ставят над ними знак вопроса, рассматривая их как объекты, подлежащие исследованию. За всем тем они безусловно отрицают чудо. В мире происходит все по закону необходимости. Все те явления, которые происходят сейчас в солнечной системе, суть необходимое следствие явлений, непосредственно им предшествовавших. Эти в свою очередь находятся в таком же отношении к тому, что предшествовало им. Двигаясь таким образом далее и далее в глубь прошедшего, мы приходим наконец к тому, что явления, происходящие ныне, суть необходимое следствие тех условий, которые были заложены в первичной космической туманности, из которой и развилась солнечная система. Отсюда следует, что если бы мы обладали совершенным знанием математики и полным знанием тех данных и их взаимного отношения, которые были тогда в хаотической туманности, мы могли бы наперед за миллионы лет предсказывать все события, которые должны были произойти в солнечном мире. Календари тогда в своих предсказаниях не врали бы таким немилосердным образом, как они врут теперь. Мы знали бы тогда все. Таинственное исчезло бы, новостей бы не было.

Разбор возражений против возможности и действительности чудес. Несостоятельность рассуждения мыслителей, говорящих: люди, не верящие в чудеса, никогда не видят чудес, следовательно, чудес не существует. – Неправильность взгляда на веру в чудеса как на препятствие свободному исследованию явлений. – Дуализм, предполагаемый учением о чуде.

Первым основанием для отрицания возможности чуда является указание на то, будто чудес не приходится наблюдать в действительности, будто сообщения о чудесах или оказываются ложными, или по крайней мере оставляют место сомнению. Субъективное значение оснований вполне понятно. Правда, всякий верующий должен признать, что чудеса происходят и в настоящее время, но эти чудеса бывают знамениями чаще для верующих, чем для неверующих. Неверующие обыкновенно слышат о них от других и всегда находят много оснований для того, чтобы относиться к получаемым сообщениям с осторожностью. Что касается до чудес прошедшего, до тех чудес, о которых говорит ветхозаветная и новозаветная история, то для доказательства действительности этих чудес приходилось наперед доказывать подлинность и правдивость повествований о них, а доказать это нелегко, и во всяком случае все согласятся, что эти доказательства так длинны и трудны, что большинство лишено возможности их узнать, и что многие, даже узнав их, могут найти их неубедительными. Все это так, и за всем тем нетрудно показать, что приводимое основание не представляет собой никакого основания.

Определим пока чудо так: чудо есть факт, который не может быть представлен как необходимое следствие существовавших естественных условий. Мы не претендуем на полноту этого определения, но настаиваем на его верности. На самом деле с представлением о чуде всегда соединяется мысль о явлении, нарушающем обычное течение вещей, причем всегда подразумевалось, что это нарушение есть не кажущееся только, как, напр., в технических изобретениях, но действительное. Чудо всегда мыслилось как непосредственный акт Божества. Совершались чудеса, по представлению христианской религии, для двух целей: или чудом вводилось в мир нечто новое тогда, когда мир, развиваясь естественно, становился способным к восприятию этого нового, или чудом исправлялось произведенное в мире свободными тварями зло. По своей внешней форме чудеса часто являются таковыми, что их можно счесть за явления, имеющие естественный характер. Это происходит не потому, что между чудесами и естественными явлениями нет резкой границы, такая граница, как можно видеть и из нашего определения чуда, существует, а потому, что самые естественные явления недостаточно изучены нами: явления гипнотизма, даже некоторые физические и химические явления, без сомнения, естественны и, однако, очень загадочны; вот с такими-то явлениями, которых мы не умеем объяснить, мы легко можем смешать явления, которые мы совершенно не можем объяснить, и последние отнести к разряду первых. Как указанный характер чудес побуждает некоторых принимать их за естественные явления, так указанные цели чудес делают то, что многим их не приходится наблюдать. Дело в том, что в ряду целей, для которых совершаются чудеса, христианская религия никогда не поставляет той, чтобы убедить в возможности и действительности чудес. Библия показывает нам, что чудеса никогда не были сильным аргументом даже и для тех, которые вообще верят в их возможность, и размышление открывает нам, что таковым аргументом они и не должны быть. На самом деле, представим себе, что люди признавали бы истинность христианства, поражаемые лишь силой чудес, совершающихся в христианской церкви. Что было бы тогда? В лоно Церкви поступали бы люди не по свободной воле, а по принуждению, и затем они вступали бы в нее не перерожденными: чудеса поражают ум и воображение, в религии же главное значение имеет сердце. Мы легко представляем, как Бог, открывая Себя в знамениях и чудесах, мог бы открыть Себя всему человечеству, и у людей не было бы нужды спорить о теизме и пантеизме и составлять и опровергать доказательства бытия Божия. Но мы видим, что Бог, будучи не далеко от каждого из нас, остается незамеченным многими: Бог не насилует свободы человека, невидимыми путями Промысла Он направляет его к добру, но не толкает насильно на путь добра; если человек не остается безучастен к невидимому божественному водительству и самоопределяет себя к добрым делам, то Бог по мере нравственного перерождения и самоусовершенствования человека открывает ему Себя и в его душе и вовне в знамениях и в явлениях духа и силы. Но если человек остается глух и нем к добрым призывам, то Бог не откроет Себя ни внутри его, ни вовне, и во вселенной он не будет видеть Бога и Его дел; мир будет для него лишь громадным бесстрастным механизмом, производящим и разрушающим свои создания без цели и смысла. Божественные чудеса будут совершаться вне поля зрения такого человека. Никто из астрономов не видал, чтобы у каких-либо звезд – помимо нашего солнца – были спутники, подобные планетам нашей системы. Можно ли отсюда делать вывод, что таких спутников нет? Ни в каком случае, потому что эти спутники, если они и есть, должны (по аналогии с солнечной системой) быть так малы, что не могут быть видны ни в какой телескоп. Зрение неверующих находится в таком же отношении к чудесам, в каком объективы телескопов к планетам внесолнечных миров. И зрение неверующих может улучшиться в указанном отношении лишь под условием их предварительного нравственного перерождения.

Гораздо важнее, по-видимому, представляется другое возражение, что, признавая явление чудесным, мы отрицаем возможность его исследования и тем ограничиваем естественные стремления нашего разума. Это возражение имеет некоторую силу. В прошедшем можно отметить много случаев, когда естественное признавалось за чудесное и потому не подвергалось исследованию. Мысль о чудесности факта здесь препятствовала его уразумению. Но в этих случаях не виновата христианская религия. Христианская религия учит, что вселенная устроена «весом, мерой и числом» и что она управляется естественными законами. Мы видим по учению христианской религии, для каких целей совершаются чудеса: эти чудеса оставляют ученым обширное поле для самостоятельного исследования, но за всем тем и христианская религия признает круг явлений чудесных, т.е. не подлежащих исследованию. Как примирить это с притязаниями нашего разума все объяснить и понять? Заметим, во-первых, что претензия нашего разума все объяснить и понять даже в области естественного слишком самонадеянна: вечность и бесконечность непостижимы для нас; во-вторых, что и исследование чудесных явлений не запрещается христианской религией, но что такое исследование, правильно производимое, должно привести всегда к двум выводам: а)что исследуемое явление произошло действительно и б) что оно не могло произойти естественным образом. Если чудеса существуют в действительности, то не признание, а отрицание их должно производить путаницу в наших исследованиях: чудеса являлись бы тогда опровержением установленных нами общих законов.

Следующее возражение, направляющееся против возможности чуда, состоит в том, что чудо предполагает собой дуализм во вселенной, а дуализма допускать не должно. Против этого возражения мы попытаемся доказать, что наш разум необходимо приходит к признанию дуализма и, следовательно, необходимо приходит к признанию чуда.

Философия монизма обязывает нас признать наш мир бесконечным и самобытным. Не имея для своего существования причин вне себя, он должен существовать от вечности, т.е. быть самобытным и, будучи самобытным, он должен быть бесконечным, ибо все конечное несамобытно. Посмотрим, можно ли приписать этому миру, части которого мы представляем, признаки бесконечности и вечности? Что такое бесконечность? На этот вопрос отвечают различно, но правильный анализ, нам кажется, с необходимостью приводит к заключению, что под бесконечностью мы должны мыслить нечто неопределенное и не могущее для нас стать определенным. Когда нам говорят, что разность двух количеств «x» и «y» равна «a», и спрашивают, сколько решений имеет такое уравнение, мы отвечаем: бесконечное число, разумея под этим, что задача неопределенна. Попытка представить бесконечность определенной ведет нас к абсурду. Положим, что дана такая задача (задача принадлежит Карбонеллю). Даны два бесконечные ряда чисел:

1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10...

1. 4. 9. 16. 25. 36. 49. 64. 81. 100...

Второй ряд состоит из квадратов чисел первого ряда. Спрашивается при продолжении до бесконечности какой ряд будет больше: первый или второй? Принимая во внимание, что при продолжении до бесконечности в первом ряду будут заключаться все возможные целые числа, а во втором не будет: 2, 3, 5 и множества иных, должно бы сказать, что второй ряд будет меньше первого, но мы видим, что такое заключение было бы нелепо. Источник этой нелепости нужно видеть в том, что мы в данном случае пытаемся усвоить бесконечности значение определенного числа, сравниваем числа помноженные на бесконечность, но так как на самом деле бесконечность имеет для нас неопределенное значение, то понятно, что, помножив определенное на неопределенное и пытаясь сравнивать полученные произведения, мы приходим к нелепым выводам. Представив себе мир бесконечным, мы не можем решить о нем ни одной задачи. Если в механике или физике нам предлагают задачу о бесконечном количестве материи, то в нашем ответе всегда будет «0» или «∞» или «%», и никогда мы не найдем решения определенного. Положим, речь идет о проявлении силы тяготения в бесконечном количестве материи. Представление мира бесконечным позволяет мыслить его, как мыслил Паскаль, шаром, центр которого везде, периферия – нигде. В таком шаре или таком теле не может быть пункта, по направлению к которому притягивалась бы материя, следовательно, в такой массе не существовало бы тяготения. Представление мира бесконечным по пространству ведет к тому, что мы должны мыслить, что некоторые тела разделены между собой бесконечным расстоянием. В теории мы часто пользуемся таким предположением, но раз мы перенесем дело на реальную почву, поставим вопрос: есть ли во вселенной, нами населяемой, такая точка, которая находилась бы от нас на бесконечном расстоянии? Мы чувствуем, что ответ наш может быть лишь отрицательным. Точно так же сказать, что мир существует бесконечное время, значит допустить, что некогда были события, которые отстоят от нас на бесконечное число лет. В том и другом предположении, т.е. в предположении бесконечного расстояния между двумя данными явлениями по пространству или по времени заключается антирациональная мысль, что между двумя неопределенными пунктами может существовать определенный промежуток. Представление мира бесконечным побуждает нас смотреть на себя как на части бесконечного. Каким же числом выразится наше отношение к целому, часть которого мы составляем? Оно выразится нулем (¹/_∞=0). Так легко видеть, что везде и всегда, когда мы пытаемся мир мыслить как бесконечное, мы приходим к абсурду и что этот абсурд совершенно исчезает и вопросы о вселенной становятся ясными и допускающими определенное решение, когда мы признаем мир конечным, как бы велика ни была его конечная масса.

Представление мира существующим бесконечно по времени вообще не может быть допущено современным естествознанием. И если на словах натуралисты постоянно утверждают эту вечность, тем не менее не трудно показать, что в своих исследованиях они бессознательно исходят из ее отрицания. Можно указать два основания для этого отрицания: одно довольно старое, доставляемое механикой и физикой, и другое – новое, предлагаемое термохимией. Второе из них подтверждает первое, и оба они, исходящие из различных начал и приводящие к одинаковым результатам, утверждают в мысли, что в них не было допущено логических промахов.

1)Современная наука пытается рассматривать все явления в мире как различные роды движения. Одним из таких родов движения является теплота. Одно из свойств ее есть стремление к равномерному распределению. Но жизнь мира обусловливается ее неравномерным распространением. Когда теплота в мире распределится равномерно, жизнь в мире исчезнет. Молекулярные движения всех тел будут равны, в мире исчезнет разнообразие. Несмотря на неизменность закона о сохранении вещества и энергии, мир уничтожится, он погрузится в нирвану, погрузится в бездну безразличия. Представьте себе бесчисленное количество атомов, находящихся на равном расстоянии между собой, совершающих равные размахи около своих центров, причем самые размахи происходят таким образом, что в тот момент, когда один атом подвинулся, положим, вправо, и все прочие атомы вселенной подвинутся в ту же сторону на такое же расстояние. Что следует отсюда? Что отношение между атомами не будет изменяться и что, хотя в мире будет то же количество движения, какое он получил при своем создании, в нем, однако, нельзя будет обнаружить никакого движения. Механика побуждает мыслить такой конец мира как неизбежный, хотя бы он отстоял от нас на квадрильоны веков.

2)В вещественном мире мы замечаем преобладающее стремление материи к скоплению или сгущению. Все химические элементы природы стремятся к соединению и к образованию более сложных частиц, и очень может быть, что то, что мы называем элементами, на самом деле есть уже сложная комбинация из первоэлементов. Современная химия насчитывает до 70 элементов – веществ, неразложимых никакими из известных нам средств (число элементов, собственно, не установлено с точностью. Последний элемент германий был открыт в 1886г. Существование и свойства его Менделеев задолго предсказал в своей естественной системе элементов). Изучая свойства этих элементов, мы находим, что они обладают весьма различными степенями энергии и что, чем большей энергией обладает элемент, тем реже он встречается в свободном состоянии. Водород – этот энергичный элемент – совсем не встречается на земле свободным, мы извлекаем его лишь из соединений; на солнце находятся громадные массы водорода, в космических туманностях он составляет преобладающий элемент. Располагая небесные тела в известном порядке по степени их развития, мы находим, что в туманностях – этих мировых эмбрионах – находятся лишь наиболее деятельные из известных нам элементов, отсутствуют элементы малодеятельные и иногда присутствует какой-то проблематический – на земле не встречающийся элемент – гелий. В туманностях и мирах, находящихся на дальнейших стадиях развития, мы замечаем, с одной стороны, уменьшение и исчезновение элементов с высшими степенями энергии, с другой, постепенное появление малодеятельных элементов. Это заставляет предполагать, что эти малодеятельные элементы на самом деле суть соединения – сложные тела, образованные из элементов более энергичных. Но эти малодеятельные элементы стремятся к дальнейшим соединениям и к дальнейшей потере своей энергии. Материя вообще стремится к агрегации и покою. Это стремление есть причина химических соединений. При образовании таких соединений происходит выделение теплоты или, говоря более общо и, может быть, более точно, рассеяние энергии. Термохимические законы, установленные преимущественно Бертло, частью и другими, между прочим и русскими исследователями, обязывают нас мыслить, что в будущем число элементов будет уменьшаться все более и более. Кислород, железо и др. на земле должны будут исчезнуть. Материя во вселенной будет соединяться и сплачиваться, а вместе с тем будет исчезать жизнь. Рассеянная энергия, распределяясь равномерно по вселенной и, так сказать, выходя из материи, не будет противодействовать этому умиранию вселенной. С точки зрения термохимии, процесс мировой жизни состоит в переходе материи из состояния крайней диссоциации в состояние связанное, и самая вселенная образовалась в силу стремления материи к этому переходу. Теперь возникает вопрос: почему же материя, если она существует от вечности, не достигла своего конечного состояния – полного покоя, почему до сих пор она не освободилась от навязанной ей энергии и не рассеяла ее по необъятным мировым пространствам? На этот вопрос может быть дан лишь один ответ, что наше «если» ошибочно, что материя не вечна, этот мир был не от века, но возник вместе с временем и не успел еще пройти своего жизненного цикла: вечность слишком достаточна для того, чтобы достигнуть каких угодно результатов и какой угодно цели.

Всматриваясь в текучесть мировой жизни, в неудержимом потоке которой несемся и мы, мы на основании изучения этого бытия должны отказать ему в признаках вечности и бесконечности. Бесконечность нельзя составить из аршин или метров, и вечность не слагается из годов и столетий. Что бесконечно и вечно, то неизменно. Мир ни в какую последующую минуту не бывает тем, чем он был в предыдущую. И мы говорим: мир конечен и имеет начало. Старое возражение против этого, что мы необходимо должны мыслить мир бесконечным и по пространству, и по времени, в настоящее время уже не имеет значения, потому что едва ли кто представляет теперь пространство и время реальностями, чем-то таким, в чем вмещается непрестанно изменяющийся мир; пространство и время суть нечто субъективное и сами являются свойствами мира, феноменами мировой сущности, а не условиями его бытия. Это доказывают явившиеся в последнее время физико-математические и естественно-научные соображения: они заставляют утверждать, что пространство и время действительно не суть реальности, они реальны настолько же, насколько реален фиолетовый или оранжевый цвет, они представляют собой лишь явления, под которыми открываются нам отношения между вещами (но они, следовательно, и не то, чем считал их Кант: не априорные формы чувственности). Приведем одно из оснований такого воззрения. Допустим, что между двумя данными точками аршин расстояния, допустим далее, что аршин – эта известная единица расстояния – уменьшился в 4 раза, причем и в природе все расстояния уменьшились в 4 раза, площади – в 16 раз, объемы – в 64 раза; заметим ли мы происшедшую перемену, заметим ли изменение собственной величины? Нет, не заметим, ибо изменение в величине можно обнаружить лишь через изменение отношений, в данном же случае отношения между всеми вещами остались неизменные. Вместо 4, 16 и 64 мы можем допустить уменьшение вселенной в А, А² и А³ раз, и результат получится тот же: перемен во вселенной не будет. Увеличивая произвольно А, мы можем довести его до бесконечности и таким образом свести всю вселенную в одну точку. И однако, если бы сейчас, вот в это самое мгновение вселенная свелась бы до размеров одной точки – под условием неизменности отношений между вещами, никто не заметил бы происшедшей перемены, и все по прежнему толковали бы о неизмеримости междупланетных пространств и о громадном расстоянии между неподвижными звездами. Отсюда позволительно спросить, не заключается ли и действительно вселенная в одной точке или, говоря иначе, не находится ли она вне пространства и не есть ли пространство просто явление, за которым скрывается Ding an sich, явление столь же мало объективное, как цвет или звук? Ответ, говорят, может быть лишь утвердительным. То же самое рассуждение прилагается и ко времени. Если бы течение времени сделалось быстрее в 2, 3 или в 5 раз, никто не заметил бы этого. Представим себе, что год проходил бы с такой быстротой, как секунда, что движение небесных и земных тел, быстрота физиологических процессов увеличилась бы в пропорциональном отношении, заметили бы мы это изменение? Нет, не заметили. И если бы вся многовековая история вселенной была бы сведена в одну точку времени, никто не заметил бы этой перемены. Отсюда следует и для времени тот же вывод, как и для пространства, что оно не есть нечто объективно существующее, но что оно представляет собой лишь форму, под которой мы познаем отношения между предметами.

Признавая мир конечным, а пространство и время такими же его свойствами, как цвет и запах, мы можем сказать, что мир возник вместе с пространством и временем. Рассматривая мир как бесконечность, пространство как нечто, действительно тянущееся во все стороны бытия, и время как нечто, действительно обусловливающее возможность изменений, а не обусловливаемое ими, и в последнем случае, забывая слова Паскаля: lе temps passe, disons nous, nous nous trompons: le temps reste, mais nous qui passons, мы достигаем только того, что действительность является для нас непонятной и противоречивой.

Для того, чтобы понимать мир, мы должны представлять его конечным. Но если он конечен, то он и не самобытен. Никакая из вещей мира не может быть причиной самой себя, такой причиной для себя не может быть и мир, ибо он не может быть вечным. Итак, значит, мир получил начало своего бытия от какой-то внешней силы, от чего-то вне мирового. Эта внемировая сила – по противоположности миру и его ограниченности необходимо должна мыслиться нами бесконечной и, следовательно, в своей сущности для нас непостижимой, она может быть познаваема нами только по своему отношению к миру и по своим проявлениям в мире. Мир должен быть свободным произведением этой внемировой силы. Это можно указать путем отрицательным. Если бы мир был необходимым произведением, необходимой эманацией внемирового бытия, то он был бы одно с этим бытием, он не мог бы быть таким, каким мы его знаем: конечность, законченность мира говорят нам о его тварности. Для того, чтобы понимать мир, мы должны признать его сотворенным Богом, следовательно, для того, чтобы понимать мир, мы должны признать чудо. Ставя вопрос о происхождении мира, мы приходим к следующей дилемме – или мир произошел чудесным образом, или он существует от вечности. Допуская второе, мы перестаем понимать мир; принимая первое, мы приобретаем ключ к его уразумению. Здесь мы видим случай, когда признание чуда не только не препятствует, но способствует уразумению действительности.

Вопрос свободы воли в связи с вопросом о чудесах. Что такое свободная воля? – К чему приводит отрицание свободы воли? – Разбор оснований для ее отрицания. – Неправильность утверждения, что допущение свободных действий есть допущение действий беспричинных. – Недоказанность господства безусловной необходимости даже в мире неорганическом и животном. – Бездоказательность статистических данных в вопросе о свободе человека. – Положительные доказательства существования у человека свободной воли. – Свобода воли как чудо и как начало, обусловливающее нужду в чудесах.

Вера в чудо, говорят нам, требует допустить существование произвола или, говорят иначе, свободы. В понятии чуда действительно необходимо заключается мысль о свободном акте. Но нам говорят, что мысль о свободных актах есть нелепая мысль. Это старое и сильное возражение. Мы рассмотрим его поподробнее.

Прежде всего мы постараемся точнее определить, что такое свобода воли в человеке. На практике все признают свободу человеческой воли, в теории большинство отрицает ее и даже многие, толкующие о свободе воли, в сущности оказываются детерминистами, иногда даже не сознавая этого сами (печальные примеры чего можно указать и в богословской литературе). Мы признаем свободу человеческой воли и на практике, и в теории и представляем ее себе так. В душе человека постоянно толпятся те или иные мысли, чувствования, желания. Последние не представляют собой чего-либо самостоятельного, они суть нечто выводное из того, что имеется сейчас в наличности у разума и чувства. За мыслями, чувствованиями и желаниями стоит способность решений, способность санкционировать то или другое из имеющихся желаний, желания же могут простираться на мысли и на чувствования. Я могу желать удалить из головы своей те или иные мысли, подавить в себе те или иные чувствования. Способность выбирать для выполнения из различных толпящихся в душе желаний одни какие-либо и подавлять другие и есть присущая человеку свобода воли, она имеет для себя причину в человеческом «я» и ни в чем более. Она для нас так же непонятна, как и творение из ничего, но она необходимо мыслится присущей нам. Способность эта, не поддающаяся нашему объяснению, поддается, однако, описанию. Можно выяснить, в чем она заключается и какова ее сила. В моей душе толпятся сейчас желания «a», «b», «c», «d», «e», «f», и в моем разуме находятся еще мысли «g», «h», не имеющие никакого отношения к этим желаниям. Свобода моей воли заключается в том, что я могу в своей душе постановить решение осуществить или мысль «g», или «h», с которыми у меня вовсе не было связано желание их исполнения или какое бы то ни было из желаний «a», «b», «c», «d», «f». Независимо от того, что одни из этих желаний приятнее, другие разумнее, я могу выбрать слабейшее и неразумнейшее, и искать каких-нибудь оснований для моего решения значит отрицать свободу воли. Если скажут, что выбранное мною для исполнения желание «f» неизбежно должно было быть выбрано мною, потому что оно сильнейшее или потому что оно разумнейшее, то таким рассуждением будут отрицать мою свободу воли. Определив таким образом, что такое свобода воли, должно отметить далее, что эта способность выбора между решениями небезгранична, что она ограничена многими условиями и что она в действительности сводится к такой незначительной величине, что в некоторых случаях ее можно игнорировать и наперед предсказывать имеющие совершиться человеческие действия или объяснить уже совершенные. Bo-первых, желания, теснящиеся в душе человека, разделяются на исполнимые и неисполнимые. Неисполнимые желания поневоле приходится откидывать, хотя должно оговориться, что человек, сознав даже неисполнимость желания, может постановить своей волей решение стремиться удовлетворить его; может быть, кто-либо когда-либо и поступал таким образом, но в общем люди не поступают так. Во-вторых, самый круг желаний человека как продукт или функция его мыслей и чувствований очень ограничен, отсюда и способность выбора между решениями становится весьма ограниченной. В-третьих, как факт должно признать следующее: способность выбора между желаниями у различных лиц различна и даже у одного и того же лица может становиться и сильнее, и слабее. В общем должно заметить, что человек обыкновенно подчиняется сильнейшему из желаний, хотя всегда сохраняет сознание, что он мог бы избрать и иное, причем степень таковой возможности представляется ему неодинаковой: он подмечает, что известная наклонность все больше и больше приобретает над ним силу и что способность противостать ей у него ослабевает все более и более, вот почему сила воли у людей оказывается не одинаковой и ее можно и усиливать, и ослаблять воспитанием. Но за всем тем свобода воли не может быть отнята у человека безусловно, способность выбирать для исполнения какое угодно из находящихся в душе желаний у человека остается всегда, только останавливать свой выбор не на сильнейшем желании становится для него все труднее и труднее. Так, положим, человеку нравится вино, сначала, однако, для него нетрудно отказываться от вина, затем, когда он в течение долгого времени будет удовлетворять своей склонности, воздержание становится для него затруднительным и стоит большой борьбы; если он будет продолжать удовлетворять свою склонность и далее, то настанет время, когда для него отказываться от вина будет невозможно: алкоголь будет необходим для его организма. Так человек из существа свободного может становиться все более и более рабом, но никогда человек не может стать «палкой», «трупом», никогда не может он лишится свободы окончательно: всегда, раздираемый самыми пламенными страстями, человек чувствует, что может сопротивляться им, хотя бы это причиняло ему и сильную боль и стоило многих страданий. Так понимаем мы свободу воли в человеке, расширяя и ограничивая ее, и представляя себе у существ, обладающих ею, бо́льший или меньший запас умственных сил и чувствований, мы можем составить себе понятие о свободной воле существ, стоящих и выше и ниже человека. О воле существа Бесконечного, понятно, мы можем составить лишь смутные понятия, исповедуя с несомненностью лишь одно различие воли Божией от воли существ конечных, что воля Божия творит из ничего, воля существ конечных не творит, она не прибавляет ничего к количеству энергии существующей в мире, она лишь в известной мере дает направление событиям. Может быть, скажут, что сообщать течение событиям значит изменять количество энергии в мире, но это возражение можно опровергнуть, опираясь на данные той науки, все теоремы которой покоятся на предположении неизменяемости количества энергии во вселенной, разумеем механику. Представим себе такой случай (возможный, конечно, лишь в теории): через блок перекинута невесомая нить, к концам которой привязаны равные тяжести, допустим, что трение отсутствует, тяжести во всяком случае находятся в равновесии. Спрашивается, какую силу нужно употребить, чтобы заставить нашу систему двигаться в направлении одной из тяжестей? Механика отвечает нам, что величину этой силы должно обозначить через 0. Таким образом, здесь для того, чтобы сообщить направление движению, нужна лишь свободная воля, а не сила. Размышление открывает нам, что таких случаев может быть очень много. Однако существует ли она, эта свобода воли? Детерминисты говорят нам, что нет, что учение о свободе воли должно быть отвергнуто a priori как антирациональное признание беспричинных явлений и a posteriori как опровергаемое фактами, показывающими, что человеческие действия – неизбежный результат ранее данных условий.

Прежде чем считаться с этим взглядом, допустим на минуту, что он правилен. Что представляет собой тогда окружающая нас действительность? Все житейские отношения наши опираются на два предположения: во-первых, на признание некоторых законов, управляющих общественной жизнью, и, во-вторых, на признание в числе факторов, влияющих на человеческую жизнь, человеческой свободы. Без последнего не имели бы смысла наши колебания прежде, чем решиться на какой-нибудь проступок, угрызения нашей совести, карающие нас за наши проступки, карали бы нас безвинно. Оценка людей потеряла бы тогда всякий смысл, и наш гнев на преступников, равно как наше восхваление добродетели не имели бы себе основания в действительности, ибо в действительности не было бы ни виновных, ни правых. До нас дошел один весьма поучительный диалог из классической древности между людьми, стоявшими на той точке зрения, что все совершающееся необходимо. Уличенного в воровстве раба Зенон бил палкой. Раб сказал: «Мне судьбой назначено воровать». Зенон ответил: «А мне судьбой назначено бить тебя за это палкой». Современные юристы, соединяющие отрицание свободы воли с признанием ответственности людей за их деяния, могли бы поставить эти слова эпиграфом в своих курсах уголовного права. Чем же, однако, являются Зенон и раб с их точки зрения? Двумя сознающими автоматами, в которых природа, двигая их невидимыми нитями, возбуждает желательные ей мысли и чувства. Все человечество представляет, согласно излагаемой нами теории, совокупность таких автоматов. Представьте себе оратора, вошедшего на трибуну. Он предлагает новый проект, имеющий, по его мнению, уничтожить какое-нибудь общественное зло, он волнуется и волнует окружающих, ему возражают и его защищают. Возбуждаются страсти. Но что на самом деле представляет собой это оживленное собрание? Коллекцию манекенов, в которых невидимые силы возбуждают те или иные мысли, чувства и желания, и невидимые пружины заставляют их размахивать руками, двигать ногами и болтать языком. Все отличие их от обыкновенных манекенов состоит в том, что манекены не ощущают того, что происходит с ними, эти же лица ощущают. Представим другой пример. Умирает глава семьи еще в цвете лет, любимый семьею и единственная опора семьи, бывший недавно бодрым и здоровым. Его жена и его дети рыдают над ним, чувство глубокой скорби о потере любимого человека охватило их. В то же время над ними начинает обрисовываться темный и грозный призрак грядущей нищеты: мать может вести хозяйство на готовые деньги, дети еще малы, старшей девочке лишь 15 лет, вот она стоит с побледневшим личиком, с синей каймой под глазами, с веками, опухшими от слез. Всех присутствующих охватывает чувство глубокого сострадания к бедному семейству. Но отрешимся от буржуазного понимания действительности: это только манекены. Все это лишь кукольный театр, и можно только пожалеть о том, что в эти сложно устроенные куклы заложена неприятная способность ощущать страдания.

Эти примеры показывают нам, что отрицание свободы воли сообщает такую окраску явлениям, которая неизбежно ведет к отрицанию разумности существующего, и что сверх этого отрицание свободы воли ведет к признанию, что человечество грубо и жестоко обмануто природой и что на нелепой фикции (что мы свободны) утверждается жизнь человечества. Но зачем природа так грубо обманула человека, зачем она вложила ему мысль, что он свободен? Нам скажут, что природа постоянно обманывает человека, что все те картины, которые она развертывает перед нами, в основе своей – иллюзии, что ни желтого, ни голубого цвета нет, как нет ни кислых, ни сладких веществ; однако она постоянно предлагает нам то и другое. Здесь, скажем, нет ничего похожего. Природа не обманывает нас, когда не показывает нам существующего таким, каким оно существует, она показывает нам его под условными знаками, под символами, и в житейской практике нам вполне достаточно этих символов, чтобы ориентироваться среди существующего, а в науке мы стремимся глубже понять смысл этих символов. Но знаком чего может служит вложенное нам природой сознание вашей свободы, знаком того, что мы не свободны? «Да» не может быть символом «нет», и глупость не может быть символом разума. Результаты, добытые нами путем изучения природы, утверждают нас в мысли, что природа вовсе нас не обманывает, но если мы несвободны, то тогда она злая обманщица.

Разберем те основания, во имя которых на нее возводится это обвинение.

То основание, что признание свободных действий есть признание действий беспричинных, без сомнения, самое сильное и в сущности единственное. Во имя его отрицали свободу древние; исходя из него же отвергают ее новые, только они стараются находить основания для этого еще в других фактах и соображениях, но они отправляются за этими фактами и соображениями уже много после того, как решили, что человек не свободен. Действительно, признание свободы воли содержит в себе неизбежно признание, что человек в некоторой мере одарен творческой силой, а это положение содержит в себе отрицание того, что всякое действие есть неизбежное следствие предшествовавших ему условий. Однако нетрудно видеть, что этот аргумент в устах решительнейших противников свободы воли значительно утрачивает свою остроту. Наиболее решительные детерминисты, как известно, эмпирики, но эмпирики в том смысле, какой мы соединяем со словом «причина», видят нечто метафизическое и определяют что причиной какого-нибудь явления называется явление неизменно ему предшествовавшее. Они полагают, что самое понятие причины появилось у нас благодаря нашим наблюдениям, показывающим, что всякое явление следует за чем-нибудь и из чего-нибудь. Поэтому их учение о причинности можно формулировать таким образом: в изученном нами обширном комплексе явлений мы видим, что каждое из них имеет причину, отсюда мы заключаем по аналогии, что и все явления, совершающиеся в мире, тоже имеют причину, побуждением сделать такое допущение служат научные и практические требования. Из этого можно видеть, на какой шаткой индукции опирается у эмпириков теория причинности, говорим шаткой, ибо ведь обширный комплекс изученных явлений есть бесконечно малая величина в сравнении с количеством явлений неизученных. Причина у них оказывается не твердо установленным положением, а предположением, деланным или в практических, или научных целях, но мы уже выше определили, что выделение группы свободных явлений в известных пределах не препятствует нам понимать и исследовать факты и события: пока еще в истории не изучено и не объяснено громадное количество явлений, допускающих объяснения, так что же толковать о том, что признание некоторых явлений необъяснимыми (не выводимыми из предыдущих) стесняет свободу исследования? Таким образом, учение о свободе воли не стоит поперек пути эмпирикам и не только не препятствует им понимать действительность и ориентироваться в житейских отношениях, напротив, облегчает это понимание, ибо обратное признание себя и других несвободными вносит много путаницы и в нашу собственную деятельность, и в понимание деятельности других.

Но тот же аргумент, что признание некоторых действий свободными значит признание их беспричинными, имеет сильное значение в устах тех, которые рассматривают причину как необходимое требование нашего духа и определяют ее как некую силу, производящую явления или действия. Рассмотрим этот аргумент в новой его постановке. Мы выше установили, что весь существующий мир, равно как и наш дух, имеет Творца, Внемировую Причину, следовательно, и все способности нашего духа и, в частности, признаваемая нами способность производить свободные действия не суть явления беспричинные, только причина и следствие в наших свободных действиях являются в новом своеобразном сочетании. Бог не есть непосредственная причина наших действий, но Он есть причина нашей способности производить эти действия. Вкушение Адама от древа познания добра и зла не имело для себя причины в Боге, по способность Адама совершить это вкушение дарована ему Богом. Способность самоопределения есть факт, имеющий для себя причину в Боге, но каждый отдельный акт самоопределения есть факт, имеющий для себя причину в нашем «я». Нетрудно видеть, что каждый акт самоопределения есть нечто творческое, аналогичное созданию самой способности или созданию нашего духа. Признавая мир творением Божиим и человека свободным творением Божиим, мы утверждаем, что Творец часть творческой способности передал своему созданию. Причем способность творческая состоит в человеке не в том, чтобы он мог производить нечто из ничего – создавать силу, а в том, что он может давать направление силе, может регулировать это направление в некоторых, правда, весьма ограниченных размерах. Такое создание, понятно, неизмеримо выше ощущающего автомата. Адам, свободно нарушающий волю Творца, более свидетельствует о величии и благости Творца, чем солнце, неизбежно, по необходимости согревающее и оживляющее землю.

Установив, что мы мир должны мыслить созданием Божиим, мы уже не можем отрицать возможности того, что некоторые из созданных существ одарены способностью самоопределения, но от возможности еще, конечно, нельзя заключать к действительности, и из того, что мы можем мыслить человека существом свободным, не следует, что мы непременно должны его мыслить таковым. Напротив, для нас, по-видимому, все-таки лучше мыслить человека несвободным: факт свободы человеческой есть факт чудесный, т.е. абсолютно непостижимый для человека, признание человека несвободным делает для нас доступным понимание всего человека, раздвигает границы, полагаемые для пытливости нашего разума. Таким образом, преимущество все-таки остается за учением о несвободе воли. Что же должны принять мы? Мы утверждаем, что человека должно мыслить существом свободным; приведем теперь основания для этого утверждения.

Эти основания открываются прежде всего в тех фактах, на которые ссылаются детерминисты, утверждая, что свободы не существует и что все совершающееся совершается с неизбежной необходимостью. На самом деле справедливость этого закона необходимости доказать очень трудно, мы не можем даже доказать, что материя лишена свободы, еще меньше мы можем утверждать то же о растениях, по отношению к животным индукции ведут нас к признанию в них некоторого элемента свободы и наконец, если мы будем руководиться индуктивным методом, факт свободы человека представляется нам имеющим за собой многие основания.

Начнем с материи. Представим себе материальную точку «A», на которую действуют две силы «P» и «Q» под некоторым углом «a». Точка «A» должна прийти в движение, направление ее движения определяется по теореме механики о параллелограмме сил («A» должно пойти по некоторой равнодействующей R=√P²+Q²–2P.Q.csa). Эта теорема основная в механике. Но любопытно, что для нее не существует ни строго математического, ни эмпирического доказательства. Теоретические доказательства ее не имеют силы принудительности, наблюдение, – разумеется, самое тщательное – всегда нам покажет уклонение движущегося тела от теоретически вычисленного его пути. Конечно, мы признаем, что эта бесконечно малая неточность происходит от некоторых иных действующих в опыте условий, непредусмотренных теорией, но так ведь мы рассуждаем потому, что нам присуща идея причинности, а факт, исследуемый нами, представляет лишь то, что материя оказывается не безусловно повинующейся действующим на нее силам, а отчасти самоопределяющей себя к действиям. Далее, в механике мы встречаемся с другим любопытным явлением. Вычисление иногда приводит нас к такому результату, что движение какого-нибудь тела «B» может быть определено только до какой-нибудь точки «m», а далее тело «B» может задвигаться или по направлению «v», или по «t», или «r» и т.д., по какому же оно задвигается на самом деле, определить невозможно. В действительности оно, конечно, всегда пойдет по какому-нибудь из указанных путей, но что заставляет его выбрать именно этот путь? Какая-нибудь сила? Но дело в том, что движение тела по этому пути не обусловлено действием никакой силы: нужную для движения силу оно получило уже давно. Мы, конечно, и в этом случае скажем, что есть причина, производящая это явление, но ни математический анализ, ни опыт не открывает ее нам. Если бы мы были строгими эмпириками, мы должны были бы признать в материи некоторую долю свободы, но мы не сделаем этого, мы привели эти факты лишь для того, чтобы показать, что и в точных науках не все так благополучно, как это кажется некоторым их легкомысленным почитателям, и что положение, которое они хотят распространить на все явления вселенной (все совершающееся необходимо) не доказано даже в той области, где оно, действительно, всеми признается истиной.

Перейдем к организмам. Здесь уже в царстве растений необходимость совершающегося не только представляется спорной, но, по-видимому, даже опровергается фактами, Дело в том, что если мы два по виду совершенно одинаковые растения подвергнем действию одинаковых условий, то результаты получатся несколько различные между собой. Чем объяснить это различие? Представим себе, что растение подвергнуто действию света, оно наклоняется в сторону света; если мы подвергнем его действию двух источников света, то растение должно пойти по равнодействующей; но, понятно, с строгой точностью определить его направление нельзя. Если мы поставим другое такое же растение в такие же условия, равнодействующая опять окажется несколько иной. Некоторые натуралисты склонны приписывать растениям способность ощущений, способность видеть сны, способность произвольных движений и т.д. Не соглашаясь с этими натуралистами, мы, однако, не можем опровергнуть их на почве фактов: так как условия, вызывающие некоторые движения растений, нам не известны, то, понятно, мы и не можем доказать, что эти движения суть необходимое следствие вызывающих их условий. Переходя в царство животных, мы встречаем здесь бесконечное количество фактов, выводить которые из каких бы то ни было причин мы не имеем возможности. Даже жизнь protozoa и zoophyta не может быть выведена из механических условий, действия же высших животных часто заставляют предполагать размышление и свободный выбор. Упрямая лошадь, выбирающая удобное мгновение, чтобы сбросить с себя всадника, собака, внимательно следящая за своим господином и иногда даже управляющая его вниманием, наконец, обезьяны с их остроумными и хитрыми проделками, все это не может быть выведено ни из каких известных условий и представлено, как нечто необходимо долженствующее быть.

Все приведенные факты показывают нам, что безусловное господство необходимости во вселенной не доказано, оно есть только предположение, правда, совершенно необходимое для изучения большей части природы, однако не всей, ибо для уразумения некоторых явлений оно не может принести никакой пользы. Зритель подошел к клетке обезьяны в зоологическом саду, он держит свою шляпу в руке около клетки, у обезьяны является желание отнять шляпу у смотрящего на нее зрителя, но она знает, что, если прямо потянет шляпу из его рук, он ее не выпустит, тогда обезьяна начинает следить за зрителем и, когда внимание его будет сосредоточено на чем-нибудь ином, а шляпа будет предана забвению, она ловко и быстро выхватывает у него из рук шляпу и овладевает ею. Положим, что мы наблюдали это явление с предположением, что все совершающееся необходимо, как мы объясним его? Полагаю, что не только мы, но и наши потомки никогда не сумеют показать, что все действия обезьяны суть необходимое следствие причин «а», «в», «с», «д», «е» и т.д. Таким образом, предположение, что совершенные ею манипуляции суть необходимое следствие таких-то и таких-то условий, никогда не станет доказанным положением, и того, кто стал бы утверждать, что все создания природы обладают некоторой долей свободы и что эта свобода становится все выше и выше по мере того, как мы поднимаемся по биологической лестнице, того мы никогда не сумеем опровергнуть, мы, напротив, должны будем признать, что его теория стоит в строгом соответствии с фактами, и только имеем право добавить, что эти факты могут предполагать иное объяснение.

Теперь обратимся к человеку. Его абсолютную зависимость от природы пытаются доказать статистическими данными. Если в известном округе в нынешнем году совершено столько же убийств, сколько и в прошедшем, то не доказывает ли это, говорят, что эти убийства были следствием каких-то причин, равно действующих, как год назад, так и ныне? Если бы эти убийства были свободными деяниями, тогда совпадение оказалось бы невозможным или, если бы оно и оказалось возможным, то раз, два и никак не постоянно, что происходит в действительности. При оценке этого довода должно обратить внимание на два обстоятельства: ограниченность человеческой свободы и ограниченную точность статистических сведений. О первой мы уже говорили. Понятно, что те границы, которые мы наметили свободе воли, делают возможным для министра финансов довольно точно определять доходы и расходы впредь за год, предвидеть успех или не успех предполагаемых конверсий и займов, точно так же для министерства юстиции возможно определить наперед потребное в известном месте число лиц судейского персонала и для министерства внутренних дел знать, сколько нужно в известных местах полиции. Это предвидение вполне совместимо с признанием свободы воли, а то обстоятельство, что предполагаемое никогда точно не совпадает с действительным, уже представляет собой основание в пользу свободы воли, против какового основания детерминисты выставляют только предположение, что это несходство есть следствие того, что не все причины и условия были взяты в расчет при составлении предположений.

За всем тем, если бы статистические данные показывали нам, что при неизменяемости условий результаты остаются тожественными, мы имели бы сильное возражение против учения о свободе воли, но в действительности статистические таблицы не могут показывать и не показывают этого. Немецкая пословица говорит: цифры управляют миром, но, можно добавить, что часто секретари управляют цифрами, и в этом последнем обстоятельстве иногда скрывается причина постоянного тожества в цифровых показаниях о количестве тех или иных явлений. Отчеты обыкновенно составляются по примеру прошлых лет, и от этого зависит, что между ними оказывается сходства больше, чем бы следовало. На самом деле иногда являющееся единообразие цифр, с точки зрения самого детерминизма, представляется фактом трудно объясняемым и даже прямо загадочным. Положим, в известном городе в 1885г. совершено 5 убийств и в 86, 87, 88, 89 и 90 годах их совершено по стольку же. Неужели детерминисты скажут, что тожество условий в данной случае дает тожество результатов? Нетрудно видеть, что число убийств может меняться от самых разнообразных причин и что утверждать, что причин изменений не было, никак невозможно. Самый факт убийства 5 в 1885г. должен был отозваться каким-нибудь образом на настроении общества, положение семейств убийц и убитых после преступления должно было измениться значительным образом, взаимные отношения между собой лиц в городе тоже не могли остаться неизменными. Прибавьте к этому множество других несомненных изменений, происшедших в городе: одни лица умерли, другие явились из иных мест, изменились какие-нибудь порядки и т.д. После этого понятно, что одинаковое число убийств в данном случае должно явиться одинаково загадочным как для детерминиста, так и для сторонника теории свободной воли.

К числу таких же сомнительных опор для детерминизма принадлежит факт и единообразие цифр, обозначающих число попадающих на почты писем с ненадписанным адресом. Я дописываю письмо, меня, положим, кто-нибудь дожидается, чтобы идти вместе со мной из дома и торопит меня. Я поспешно вкладываю дописанное письмо в штемпельный конверт, запечатываю его, говорю: «Я готов», одеваюсь, выхожу вместе с дожидавшимся меня лицом и бросаю письмо в почтовый ящик. Таким образом адрес остается не надписанным. Или: я пишу 5 или 6 писем, затем надписываю адресы на конвертах, при этом, конечно, легко могу пропустить один конверт ненадписанным и затем все письма сдать слуге опустить в почтовый ящик. Легко видеть, что самый ничтожный случай может спасти меня от сделанной оплошности: вопрос товарища, к кому я пишу письмо, любопытство слуги, заинтересовавшегося адресами и т.д. Поэтому неизменяемость чисел, показывающих, по сведениям каких-либо почтамтов, сколько писем в течение года доставлено в почтамты без адреса, представляется явлением удивительным, но не убедительным.

Некоторые лица при составлении статистических отчетов спрашивают: что нужно доказать цифрами? И сообразно с тем, что нужно, берутся расположить и представить цифры, по-видимому, не искажая правды. Предвзятая мысль может оказать заметное влияние на статистику. Положим, инспектор какого-либо заведения составляет отчет о поведении своих питомцев; он уже заранее знает, что неудобно это поведение представить в менее выгодном свете, чем в каком оно показано за прошлый год, что лучше для него показать, что в управляемом им заведении происходит нравственный прогресс, и очень просто путем прибавления плюсов и половин, прибавления, совершаемого можно сказать без насилия совести, он может получить желаемый результат. Иногда желаемую цифру в отчете можно получить самым примитивным приемом. Приведу пример из области явлений не свободных. Для заведывания какой-нибудь больницей назначается новый доктор. Просматривая отчеты своего предшественника, он видит, что у него умирало в год в больнице 11–12 человек. Желая показать, что он будет лучше этого предшественника, он поступает таким образом: под благовидными предлогами не принимает в больницу неизлечимых больных, старается удалять из больницы чахоточных, страдающих раком и т.д., вообще не впускает в больницу умирающих и всячески содействует удалению таковых из больницы. Результат получается блестящий. Отчет следующего года гласит, что в больнице умерло лишь двое. Чего ж еще больше желать? В области явлений нравственных статистика оказывается делом еще более эластичным. Число краж и иных преступлений никогда не служит верным показателем намерений совершить подобные действия.

Данные статистики вообще не представили доселе доказательства эквивалентности между человеческими действиями и их предполагаемыми причинами. Во-первых, эти причины не выяснены, во-вторых, цифры, обозначающие человеческие действия, неточны: многие действия отнюдь не по вине статистиков вовсе не попадают в отчет, в-третьих, многие отчеты, несмотря на объективный характер цифр, субъективны; в-четвертых, многие статистические отчеты показывают, что полного единообразия в человеческих действиях не существует: числу проступков в учебных заведениях, в учреждениях служебных, число незаконнорожденных в известных округах, число краж и т.д. оказывается изменяющимися. Статистики указывают нам, что открыты некоторые законы, управляющие человеческими действиями, так: повышение цен на хлеб ведет к уменьшению браков, понижение цен на вино увеличивает число пьяниц. Эти законы нисколько не противоречат учению о свободе воли, ибо они содержат в себе слишком старые истины, подобные тем, что, если я встречу на пути непроходимую реку, я должен буду остановиться, несмотря на все желание продолжать путь, или если многие будут подвергнуты какому-нибудь искушению, то, несомненно, некоторые падут. Мы утверждаем, что даже и намерения человека не вполне свободны, а свобода входит в них лишь как элемент, всякое же действие является результатом не одного намерения делателя, но и многих других условий. Предлагаемое нами учение о свободе воли было бы опровергнуто лишь тогда, когда было бы показано, что из известных условий всегда следуют такие-то действия, но это не показано. И если бы даже детерминисты были правы, то и тогда едва ли когда это могло быть доказано, ибо это доказательство должно опираться на такое широкое знание всей видимой природы и природы человека, каковое едва ли когда будет доступным для человека.

Таким образом, учение о свободе воли не опровергнуто. Но этого мало, существуют еще основания, побуждающие нас мыслить человека свободным. Так, явления нравственного порядка, когда причина и явление налицо, всегда оказываются не эквивалентными причине. Проповедь проповедника и произведенное ею действие, оскорбление и месть, услуга и благодарность, несчастье одних и сочувствие других не суть величины взаимно заменимые. Детерминисты говорят, что здесь есть еще много иных условий, препятствующих им быть эквивалентными, но так как эти условия нам никем не показаны, то мы должны признать, что все-таки сами по себе наблюдаемые факты стоят, скорее, за свободу, чем против нее. Далее трудно объяснить происхождение понятия свободы, если бы свободы не существовало во вселенной. Представить себе, что органический мир был бы устроен так, что для организмов не требовалось бы сна, сна бы не существовало, мы бы тогда и не подозревали о сне. Точно так же, по-видимому, при несуществовании свободы мысль о ней не должна бы была прийти нам в голову. Еще более странным, при предположении, что она не существует, является голос нашего сознания, неумолчно возвещающий нам, что мы свободны. По-видимому, мы должны бы были быть лишь сознающими и ощущающими автоматами, пассивно воспринимающими действия со стороны и своим мозгом и своими руками производящими действие так же, как производит желудок пищеварение. Наконец, с точки зрения детерминизма совершенно нелепым является разделение явлений на нормальные и не нормальные, нравственные и безнравственные. Heнормального и безнравственного не должно бы было быть, о нем нечего было бы говорить, если бы в мире царила только необходимость. Страдания, болезни, скорби являлись бы тогда необходимыми нормальными элементами существующего. Весь путь жизни человека от первого болезненного крика при рождении до мучительной предсмертной агонии в старости, весь этот путь, исполненный горя и скорбей, должно бы было признать нормальным. Человечество должно бы было провозгласить тогда культ совершившихся фактов и действия и намерения человеческие объяснять и оценивать так же, как физические явления. Мы не говорим о нравственной или безнравственной радуге, о добродетельных минералах и т.д. Тот, кто не признает человека свободным, должен бы был тоже изгнать из своего лексикона эти термины, причем вопрос о том, откуда же у человека явились понятия, ими обозначаемые, остался бы для него абсолютно не разрешимым. Но что бы ни говорил человек, как бы решительно он ни утверждал, что он не свободен, что учение о свободе воли есть вопиющая из нелепостей, его совесть и его сознание всегда будут свидетельствовать против него, сам он в своей жизни будет постоянно признавать и мыслить человека свободным. Мы уже потому должны мыслить человека свободным, что не можем мыслить его иначе.

Так мы пришли к признанию свободы воли. Но признание свободы воли есть признание чуда, таким образом, мы видим, что наше мышление не только мирится с мыслью о чуде, но даже постоянно предполагает чудо. Мало этого. Свобода человеческой воли представляет собой такого рода чудо, которое обусловливает собой и заставляет нас сознавать нужду во многих чудесах. Свобода человека состоит в способности самоопределения, ограниченность человеческого понимания делает то, что человек часто определяет себя к дурному, а не к хорошему. Человек не обладает способностью создавать силы, но он может направлять их и вправо, и влево и, раз сообщивши толчок в последнем роковом направлении, он затем оказывается не в состоянии изменить это направление. Опыт показывает нам, что обыкновенно преступление, во-первых, ведет лицо, совершившее преступление, к дальнейшим и часто еще сильнейшим злодеяниям, во-вторых, зло, совершаемое одним лицом, разрастается, является причиной многих злодеяний. Человечество давно подметило это, и в поэтических произведениях с самого древнего времени мы находим раскрытие обеих этих мыслей. Неприглашение Эриды на свадьбу Пелея влечет за собой споры богинь, похищение Елены, троянскую войну. Убиение Макбетом Дункана влечет за собой со стороны первого новый ряд ужаснейших злодеяний и побуждает его всю Шотландию наполнять кровью. Не столь грандиозные, но совершенно аналогичные явления, конечно, приходилось наблюдать каждому в окружающей действительности. Зло, причиненное один другому, возбуждает в другом жажду мести. Начинается вражда и затем борьба. Если борющиеся люди сильные, то они находят себе сторонников, и борьба завязывается уже не между двумя, а между многими. Из всех этих фактов следует тот вывод, что человек не в силах поправить зло, сделанное им, не может справиться с ним и человечество: законы наследственности и инерции непреодолимы. Следовательно, чтобы пресекать зло или направлять его к добрым последствиям, требуется Божественное вмешательство, является нужда в чуде. О таких чудесах и сообщает нам история ветхозаветной и новозаветной Церкви, утверждающая в мысли, что спасение дается лишь посредством чуда.

Оглянемся теперь на все, что мы сказали доселе. Учение о чуде отвергают как неразумное и как препятствующее разумному пониманию действительности. Мы старались показать, что для того, чтобы действительность представлялась нам разумной, иногда не остается ничего иного, как обратиться к предположению чуда. Люди, отвергающие чудо, должны представлять мир вечным, бесконечным, самосохраняющимся. Такое миропонимание не может быть выражено в понятных и логичных формулах; из такого миропонимания, затем, нельзя сделать никаких руководительных выводов для практической деятельности человека. Какой же смысл в этом миропонимании и какая из него польза? Признание чуда, которое допустили мы, напротив, делает для нас этот мир понятным и освещает разумным светом наше положение в нем. Нам возражают, что наше миропонимание, во-первых, отрицает единство и целостность существующего, во-вторых, утверждает веру в нечто непонятное и тем заграждает путь стремящемуся все понять разуму. На это скажем мы: дуализм, признаваемый нами, не содержит в себе никакого протеста против требований логики, но едва ли в согласии с требованиями науки о мышлении находится монизм, сливающий бесконечное и конечное в одно нераздельное целое. Бесконечность и вечность не постижимы для нас, и тем не менее мы должны приписать их или миру, или Творцу мира. Но, допустивши первое, мы сами окажемся в антирациональном слиянии с Бесконечным; при втором же предположении, если и останется для нас нечто непостижимое, то зато по крайней мере мы не принимаем ничего неразумного.

Признавая чудо, мы действительно признаем нечто неудобопонятное, нечто такое, анализ и исследование чего для нас невозможны. Чудо ведь не есть то, чем считают его, напр., в Англии Гладстон или в Германии Цöльнер. Они, исходя из различных начал и являясь людьми совершенно различного образования, устанавливают, что чудеса суть явления, которые мы не понимаем ныне и которые поймем завтра или вообще впоследствии. Трансцендентальная физика, наука о гипнотизме и животном магнетизме, по их мнению, объяснит нам многое в этом отношении. Не оспаривая в общем их радужных надежд на эти науки, мы, однако, утверждаем, что в вопросе о чуде они не дадут ничего нового. Наш разум ограничен, и его ограниченность состоит не в том только, что его знания не широки (он многого не знает), но и в том, что они не глубоки (ничто не может быть им понятно вполне, и многое им совсем не может быть понято). Связь солнечных пятен с земным магнетизмом, движение кометы Энке, даже простое явление града доселе не объяснены, следовательно, не узнаны; но мы можем узнать причины этих явлений, и надеемся, что узнаем их. Мы не узнали их доселе лишь потому, что наши знания расширяются постепенно. Но есть другой круг фактов, который никогда не сделается достоянием нашего познания: бесконечность непостижима для нас, сущность вещей так же точно. Если мы представим себе наш разум в виде механизма, захватывающего, сортирующего и связывающего явления, то должны будем признать, что есть многое, чем механизм этот овладеть не в состоянии. Сюда мы относим и чудеса. Ни обычное понимание, и никакая религия никогда не трактовала чудес так, как представляют их Гладстон и Цöльнер. Не все то, чего мы не умеем объяснить, есть чудо; но то, чего мы по своей природе не способны понять: то есть чудо.

Из такого определения чуда само собой следует, что чудеса существуют, и весь вопрос состоит только в том, в какой мере элемент чудесного мы должны признать участвующим в мировой истории. Из истории прошлого и из наличной действительности мы знаем, что часто многие принимали за чудеса то, в чем не было ничего чудесного. Наша обязанность рассеивать суеверия и ложные верования и разъяснять мнимую чудесность естественных явлений. Это и делается и будет делаться. Но рядом с рассеянием суеверий и заблуждений должно заботиться и об утверждении веры – веры религиозной, которая есть прежде всего вера в чудо и которая успокаивает вместе и разум, и сердце. Для того, чтобы понять мир, мы должны мыслить его конечным, но чтобы мыслить его конечным, мы должны признать его происхождение чудесным. Точно так же, чтобы увидеть смысл в существовании человека, мы должны признать его нравственно-свободной личностью и для этого опять должны предположить чудо. Так оказывается, что чудо может способствовать, а не препятствовать пониманию наблюдаемых фактов, и что, напротив, отрицание чуда ведет к тому, что действительность является перед нами лишенным разумности хаосом. Отсюда мы выводим, что вера в чудеса должна служить для нас регулятивным принципом в миропонимании и мирообъяснении.

Вера в чудо есть общечеловеческая вера, она присуща даже и тем, кто решительно отрекается от нее. Человек, отрицающий свободу воли, на самом деле признает свободным себя и других, т.е. на самом деле признает чудо. Но, кроме веры, человеку еще присуща надежда на чудо. Созерцая со скорбью зло, разливающееся в мире, человек ожидает спасения свыше. Ощущая зло в собственном сердце и чувствуя себя не в силах вырвать его из сердца, человек молит об очищении и освящении его сердца. Эта молитва, как и всякая молитва, есть молитва о чуде. Каждый день миллионы людей возносят Богу в молитвах многочисленные прошения, ими двигает надежда на чудо. Но, помимо этих миллионов, небольшая группа людей в Европе и Америке говорит, что чудеса – нелепость, что надеяться на них есть верх неразумия и легкомыслия, что наука показала невозможность чудес и что под знаменем этой науки должно идти вперед без религии, без любви и без Бога. Их путь безотраден. Благо надеющимся!